Его день начался рано. Будильник зазвонил в четыре утра. Он открыл глаза, понимая, что будильник звенит, но он его не слышал. Вероятно, какая-то часть его мозга, наверное, та, которая отвечает за слух, все еще продолжала спать. Предыдущим вечером он забыл установить таймер, чтобы бойлер включился за полчаса до того, как прозвенит будильник. Через несколько минут вода под душем из чуть теплой превратилась в совсем холодную, что показалось ему не так уж плохо - не худший способ окончательно отойти ото сна. Он достал из холодильника кастрюлю с овсянкой и наложил ее себе в тарелку, которую затем поставил в микроволновку. Когда он завтракал, то чувствовал, как в столь ранний час его организм отказывается принимать пищу, но день предстоял длинный, и поесть ему явно не мешало, к тому же, в течение дня у него могло и не найтись даже минуты, чтобы перекусить. Одевшись, он на пятнадцать минут вывел на прогулку Алису, которая была черным ризеншнауцером, к тому же переростком, из-за чего в той стране ее несколько раз забраковали на выставках собак.
Машина завелась сразу. Иногда после зимней израильской ночи, скорее напоминающей ночи в конце августа где-нибудь в Белоруссии, мотор его старенькой 'Шкоды' наотрез отказывался запускаться. На всякий случай, выезжая утром на работу, он брал про запас лишние двадцать минут, которые, возможно, предстояло провести в пробке, но этим утром он беспрепятственно добрался до склада театра, оказавшись там чуть ли не на сорок минут раньше, чем было предусмотрено. Все собрались вовремя. Предстояло загрузить в три грузовика декорацию, реквизит и аппаратуру огромного спектакля, который должен был состояться в одном из городов на 'крайнем' севере Израиля. Загрузка заняла полтора часа. Каждый раз останавливались, чтобы пересчитать загружаемые в фургоны грузовиков детали декорации, ящики с реквизитом и кейсы со свето- и звукотехникой, потому что возвращение за забытыми вещами в большинстве случаев не представлялось возможным. Как назло этот день оказался ясным, и Джордж успел не на шутку пропотеть. Ему было достаточно и четверти часа пробыть на солнце, как он уже чувствовал заметную усталость. 'Уж лучше дождь', - думал он. Хотя загрузка декорации под дождем тоже не сулила ничего хорошего. Размокшая фанера, высыхая, начинала коробиться, железо - ржаветь, да и самому можно было не на шутку простудиться. А сухая пасмурная погода в Израиле сама по себе была большой редкостью, разве что, иногда летом, когда пыльная буря поднимала в воздух густую песчаную взвесь, которая создавала эффект пасмурной погоды, но при этом становилось трудно дышать, да и столбик термометра поднимался еще на пять-шесть градусов выше, чем в ясную погоду. Так что 'золотая середина' в израильской погоде практически не существовала. Джордж знал точно, что как только он сумеет расплатиться со всеми своими кредитными долгами за квартиру, приобретенную им и его родителями, он уедет из Израиля куда-нибудь на север Европы, в Канаду или даже в российскую Сибирь, чтобы остаток жизни провести в нормальных (для него) погодных условиях. А пока год за годом ему предстояло сносить бесконечно хорошую израильскую погоду, которая за пятнадцать лет жизни в этой маленькой средиземноморской стране надоела ему до чертиков.
Они все - двенадцать человек, рабочие сцены, световики и он - звуковик, втиснулись в маленький автобус, на котором пришлось 'пилить' чуть ли не к самому Кирият-Шмона целых три с половиной часа (через утренние заторы на всех дорогах страны). Несмотря на то, что где-то по дороге обязательно делалась остановка, прибыв на место, все выходили с отсиженными ягодицами, с помятыми боками и болями в спине. В этот день спектакль монтировался в течение целого дня и разбирался сразу после представления, затем загружался в грузовики и увозился обратно на склад. Нередко они выезжали почти на сутки. И ни о каком трудовом законодательстве руководство театра и слышать не хотело: 'Не нравится - уходи. Дверь открыта...', - о чем Джордж уже не раз успел подумать, но ему хотелось поменять не только работу, но и страну. Большой и жирный знак вопроса продолжал висеть перед ним в воздухе: когда и как он сумеет это сделать? И как добиться, чтобы быть желанным гостем там, куда бы он хотел со временем перебраться? А пока продолжалось его бесконечное пребывание в Израиле, где он добился большего, чем многие его коллеги, прибывшие оттуда же, откуда и он. Но его не оставляло осознание того, что на всех этих достижениях его перспективы заканчивались. И как бы он не старался, его заработок выше уже не будет, и даже если и будет расти, то медленнее, чем цены на продукты, одежду и горючее для машины, на которой каждый день он наматывал не менее полсотни километров. Он жил в двадцати пяти километрах от Тель-Авива, и расход бензина в 'пробочное' время заметно возрастал. Вопрос об отъезде из Израиля становился еще болезненней, когда он начинал думать о том, как ему быть со стареющими на глазах родителями и собакой: сумеют ли родители справиться без него с их нищенским пособием по старости, и сумеет ли он взять с собой Алису? Похоже, что кроме родителей никого ближе собаки у него не было. Жениться у него тоже пока не получалось. Со всей его неразумной жизнью только семьи ему еще не хватало.
Его театральная жизнь в чем-то была схожа с семейной. Кто-то когда-то ему сказал, что театр - плохая жена и, в общем-то, не лучшая работа, но на других работах он почему-то не задерживался. Приходить каждый день в одно и то же время на завод и целыми днями совершать одни и те же движения ему почему-то тоже оказалось не по вкусу, как и перевозить мебель переезжающих на другую квартиру. Когда-то ему понравилось работать электриком на стройке. Это было в первое его израильское лето. Но немалая часть работы проходила под палящим солнцем. Тогда он еще не понимал, отчего он так устает, и, вдобавок, полагал, что к такой погоде, как в Израиле можно привыкнуть. Когда уже наступило второе его израильское лето, то он понял, что с таким климатом он не свыкнется никогда. Но вся его беда была в том, что он уже вляпался в 'квартирный вопрос', который когда-то в булгаковские времена испортил москвичей. На три десятка лет он обременил себя ипотекой. Может, не сам себя добровольно, а поддался уговорам или даже давлению родителей, которые желали ему лишь добра. Вопрос, добром ли оно ему стало? Ведь, влезая в эти кандалы, чуть ли не до конца своих дней ему придется тяжело работать, и когда квартира, наконец, станет его, то жизнь уже будет позади. А избавиться от этого бремени без серьезных потерь тоже было непросто.
Чтобы в долгой дороге о таком не думать, Джордж затыкал наушниками уши и слушал музыку или 'скачанные' из Интернета передачи 'Радио-Свободы'. Коллектив, в котором он работал, был небольшим. Все слишком хорошо друг друга знали, неплохо притерлись и могли положиться один на другого. Иначе работать сутками, как, например, в этот день, они бы и не смогли. Когда ехали далеко, то успевали обсудить все, что можно: от трудностей театральной жизни до внешней политики Израиля и других стран земного шара. Кто-то успевал решить по телефону все свои дела с банками, с хозяином квартиры, взятой на съем или выяснить отношения со всеми родственниками, как в 'этой' стране, так и в 'той'. Кто-то успевал съесть взятый с собой на работу завтрак, одновременно выслушивая нарекания водителя автобуса об оставляемом мусоре и брошенных остатках еды на полу и между сидениями.
Из-за пробок прибыли на место на пол часа позже. Времени на обед ни у кого не оставалось. Все вокруг говорили, что только их театр может выехать лишь на один вечер с таким громадным спектаклем, когда 'Габима' или 'Камерный' занимают зал на неделю, а иногда на месяц (может, вперемежку с другими спектаклями или театрами - такими, как их). В этот день у Джорджа разматывались восемь киловатт звука, с двадцати тремя радиомикрофонами и музыкальным ансамблем на шесть человек. И в который раз он с трудом уложился прямо к приезду всей актерской братии. Слава Богу на таких спектаклях за пульт он не садился. Проводить спектакли приезжал другой звукооператор, а ему предстояло находиться за кулисами и держать под контролем исправность аппаратуры. Но пока не начался спектакль, на нем в самом прямом смысле 'висели' все актеры, на 'морды' которых ему предстояло наклеивать лейкопластырем тонкие провода с микрофонами на концах, потому что за последние десятки лет напрягать голос и пошире открывать рот стало не принято - особенно в Израиле. Во время спектакля Джорджу тоже не удавалось отдохнуть. Периодически у кого-нибудь мог отказать микрофон, или даже на частоту одного из актеров могли сесть какие-нибудь 'радио-соседи', а бывало такое, что кто-нибудь из актеров, выйдя на сцену со стаканом кофе, мог оставить его на работающем усилителе или димере. А когда кофе опрокидывался, то обязательно затекал внутрь, и один из усилителей или димеров выходил из строя. Тогда актеры выслушивали все, что о них думают. Спектакль продолжался не со всеми фонарями или без мониторов на сцене. После спектакля Джорджа ожидала неизбежная очистка радиомикрофонов от пластыря. Сколько раз он просил актеров не оставлять слипшиеся лоскутки пластыря на проводах. А им было важно как можно быстрее уехать домой. Затем нужно было разобрать оркестр, пирамиды колонок, целые 'поезда' усилителей, длинные 'мульти', ведущие наверх к пульту, и сам пульт со всем, что его окружает. И каждый раз надо было спешить, потому что задерживать остальных тоже было негоже. Ему иногда могли помочь, но после всеобщей помощи что-нибудь обязательно попадало не на свое место, и на следующий день было не избежать напряженных поисков. Ночная дорога на склад театра обычно не сопровождалась пробками, но усталость напоминала о себе слипающимися глазами и ноющими суставами. На склад приезжали глубокой ночью, и еще где-то час с лишним занимала разгрузка грузовиков, если на следующий день снова не надо было монтировать тот же спектакль уже где-нибудь в другом месте. Но бывало и хуже. На следующий день мог быть совсем другой спектакль, и его загружали, предварительно выгрузив предыдущий, может быть, по большей части оставив аппаратуру в одном из грузовиков.
Джордж повернул ключ в замке зажигания. Дальше нужно было выжать 'газ' и 'поиграть' с ним, чтобы не дать мотору заглохнуть. На пустое шоссе предстояло выехать через добрый десяток светофоров, не известно для кого переключающихся с 'зеленого' на 'красный'. На шоссе его задачей было не уснуть за рулем. Он ни разу в жизни не засыпал в дороге, но и первый раз ему тоже был не нужен. До отказа был вывернут регулятор громкости приемника, на руле специальная обечайка с 'пупырышками', о которые он 'почесывал' ладони и, конечно, лишние двадцать километров в час на спидометре, чтобы как можно быстрей оказаться дома. Слава Богу, на следующий день спектакля не было, и можно было проснуться, не заводя будильник. Прогулка с собакой была неизбежна, но это его не огорчало. Ради Алисы он был готов на все. Ему казалось, что она - единственная живая душа, которая в полной мере его понимает и поддерживает абсолютно во всем. А пока, съехав с шоссе, ему приходилось осторожно вести машину по разбитым дорогам городка, в котором он жил.
На часах под спидометром было уже больше четырех ночи. Он уже заехал на стоянку около дома. Боли в пояснице после всех перемещенных за этот день с места на место тяжестей, и накопившаяся за последние сутки усталость выпустили его из машины не сразу. Он сумел оказаться снаружи, лишь схватившись за полоз, прикрепленный к кромке крыши машины. Ему еще предстояло подняться на четвертый этаж, а затем вывести на улицу собаку, которая наотрез отказывалась выходить с его родителями.
Когда он открыл дверь, то Алиса тут же начала вокруг него крутиться, тыркаясь ему в бок своей волосатой мордой и энергично вибрируя тем, что когда-то, в первые дни после рождения было ее хвостом. Он лишь бросил сумку на тумбочку и ненадолго заглянул в туалет.
Они спустились на улицу и направились в сторону незастроенного пустыря, заставленного большими грузовиками, которые в других местах было не запарковать. Среди ночи в четвертом часу на улицах не было ни души. Они вдвоем проходили мимо шестнадцатиэтажных высоток, построенных над торговым центром - единственным на весь их небольшой городок. Эти дома состояли из большого количества маленьких квартир, в которых было не более чем две комнаты, а, как правило, одна, которая ко всему была еще и кухней, и прихожей, и спальней. Такие квартиры заселялись, как правило, холостяками или семейными парами без детей - молодыми или пожилыми. Он сам не раз подумывал о том, что как-нибудь ему стоило бы переселиться в один из этих домов. Но пока такой работе, какая была у него, не было видно конца, он находил целесообразным продолжать жить с родителями. Они убирали квартиру и готовили еду, а он лишь оставлял им деньги на покупки и бросал заношенную пропотевшую одежду, которая чуть ли ни каждый день заполняла собой барабан старенькой стиральной машины.
Алиса неторопливо шла рядом, а он о чем-то задумался, если после такого дня как этот можно было хоть как-то думать. Из одной из 'башен' вышли две особы женского пола. Они не спешили, и, похоже, даже не слишком знали, куда им нужно идти. Для прохладной февральской ночи одеты они были уж слишком легко. У Джорджа не было сомнений, что их двоих привезли сюда на машине, и было понятно зачем, но, видимо, не дождавшись утра, с ними скороспешно расплатились и среди ночи выставили наружу.
Они неспешно пересекли улицу и шли ему навстречу. У Джорджа для каждой ситуации наготове был подходящий анекдот. Фразы из одного такого закрутились в его уставшем мозгу. Две девицы поравнялись с ним. '...Штирлиц, - подумали бляди', - промелькнуло у него в голове. И вдруг одна из них остановилась и спросила: 'Извините, а который сейчас час?' Он взглянул на часы: стрелки замерли ровно на пол пятого, но ответить он уже не мог. Судороги смеха крепко держали его за челюсть, а затем и за живот. Глядя то на часы, то на излишне легко одетых девиц, он весь не на шутку затрясся от смеха. Девицы переглянулись, а затем одна из них от него отмахнулась, и они пошли куда-то восвояси. Он снова в полном одиночестве оказался на тускло освещенной, лишенной жизни улице. Алиса, оглянувшись, будто бы вопрошала: 'А что здесь такого смешного?'
На пустыре собака освобождалась от накопившейся за целые сутки влаги. Где-то в соседней деревне в полную глотку орал муэдзин.
Ночь подходила к концу. Скоро уже должно было начать светать. Наступал новый день. По радио обещали ясную, солнечную погоду.