Маймистов Виталий Васильевич : другие произведения.

Нет пророка в своём отечестве

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Необыкновенные приключения одного любознательного романтика, прошедшего тернистый путь от юного легкомысленного лаборанта до мудрого седовласого доктора наук.

   НЕТ ПРОРОКА В СВОЁМ ОТЕЧЕСТВЕ
   С учёным миром я "столкнулся" довольно рано. В пять лет. Было это в Смоленске. Воинская часть, в которой служил отец, располагалась на территории бактериологического института. Так он тогда, как мне помнится, назывался. Одноэтажный длиннющий корпус учёных стоял прямо против нашего жилого корпуса. А рядом были гаражи, и там постоянно крутились студебеккеры, виллисы и "козлики".
   И институт, и часть были огорожены колючей проволокой. У ворот я видел красноармейца с винтовкой. Всё было серьёзно. Лето сорок пятого. Победу над немцами отпраздновали. Принимал участие. Меня ночью разбудили:
   - Победа!
   Я радовался вместе со всеми. Но были ещё японцы... Да и Черчилль держал фигу в кармане.
   Противоположный воротам край "двора" был "изрыт" воронками и скрывался в сорняках. Но от наших пытливых глаз утаиться было невозможно. Там мы, ватага мальчишек пяти-шести лет, обнаружили деревянный сарай, правда, запертый на замок. Один из нас, заводила, каким-то образом сорвал ржавый замок. Скрипучая дверь отворилась, и мы увидели аккуратно уложенные одна на другую - "стопками" - плоские стеклянные бутыли, покрытые многолетней пылью. Их форма напоминала солдатскую флягу, только шире и длиннее. Такими пирамидами бутылок был заставлен весь склад.
   Минуту мы взирали на это сокровище, а потом этот же сорванец взял да схватил кусок кирпича и бросил его в одну из ближайших "стопок". Почему-то раздавшийся звон и треск нашими ушами был воспринят как музыка. Мы в каком-то азарте тоже стали хватать камни и бросать в ещё стройно стоящие столбики бутылок. Осколки стекла летели к нашим ногам, летели и выше, но мы уворачивались. Минуты через три всё было кончено. И этот же разбойник приказал нам разойтись по домам и никому ни слова! Я долго держал язык за зубами. Вот только сейчас раскололся.
   ... Снаряды и бомбы пощадили эти бутыли. Немецкая пехота и наши красноармейцы не тронули "реквизит" учёных. А пятилётние шалопаи... Да, ума нет - пиши пропало!
   Дня через два или три я увидел у одного вольнонаёмного молоко в чудом уцелевшей стеклянной "фляге". На территории части восстанавливали разрушенные бомбёжками здания пленные немцы и наши русские. Их называли - вольнонаёмные. В основном это были женщины из ближайших разорённых деревень, но были и демобилизованные солдаты, вернувшиеся из госпиталей.
   Кажется в тот же день, когда я увидел "нашу" бутылку, нашедшую применение в народе, меня подозвала мама и ласково спросила, видел ли я когда-нибудь белых мышек. Я впервые слышал, что мыши бывают ещё и белые.
   Оказывается, одна учёная дама собирает всех мальчишек во дворе и хочет провести с ними беседу. Всю нашу команду и собрали. "Ну,- думаю,- сейчас нам влетит за бутылки!" Но нет. Нас провели по лабораториям, ну прямо копия наш жилой корпус, показывали белых мышек в клетках и даже белых крыс. Краем глаза я увидел в каком-то стеклянном шкафу (теперь я знаю - боксе) знакомые плоские бутыли, заполненные на треть по вогнутой стороне чем-то коричневым (питательная среда на агар-агаре). Я мгновенно отвёл глаза. Стыдно за ту дикую выходку до сих пор...
   А потом нас подвели к пустой клетке.
   - Ребятки,- улыбаясь, спросила нас экскурсовод, очень красивая синеглазая блондинка, никто не выпускал мышек на волю? Они заражены!
   Мы уставились на тревожно всматривающуюся в нас женщину. Лет ей было, как я теперь могу судить, тридцать, может быть, с хвостиком. Белый халатик она туго перетянула пояском, имея на это все основания. Но мы молчали и даже не отводили глаз. Это не наша работа. Улик никаких, и нас отпустили.
   Мама и соседки ждали страшной эпидемии, но её не последовало. Сдохли просто мышки от передозировки... Какая-то несогласованность была среди учёных коллег, а может быть, и лаборанток. Сложен внутренний мир НИИ, и впервые столкнуться с этим явлением меня угораздило аж в пять лет...
   Следующая моя встреча с наукой произошла года через три в уютном целёхоньком (после развалин Пскова и Смоленска - в каждом я прожил по году) курортном городке Пярну, расположенном на песчаном берегу бухты Рижского залива.
   Рядом с нашей школой находилась небольшая опытная станция садоводства. Занимала она соток двадцать-тридцать. С северо-восточной стороны у стены какого-то здания были высажены два ряда винограда.
   Я не знал, что это виноград, но мне ребята растолковали. Я был очарован этими лозами. Недавно отец из заграничной командировки привозил несколько гроздей. Говорил, что вёз целый ящик, но ягоды в долгой дороге портились...
   Не каждый день, но довольно часто я подходил к калитке опытной станции и смотрел на созревающие грозди янтарных ягод. А потом вдруг наступили холода. Море стало штормить, и все мальчишки нашего двора стали бегать к волнам. Мелкие "озёрца" за дюнами замерзали быстрее прибрежной мели, и мы ждали момента, когда же можно будет опробовать первый лёд на коньках.
   Снега ещё не было. Я как-то вдруг вспомнил о винограде. После уроков подхожу к калитке. Виноград закопан! Да таким мощным слоем земли. Я опешил. Видимо, на станции меня уже давно приметили. Моя реакция работников станции позабавила, и они решили, видимо, объяснить мне, что ничего, мол, страшного...
   В Пярну в ту пору было много приличных коттеджей и домиков в европейском стиле, а для научной станции нашли что-то очень бесхитростное.
   ...Из этого домика гурьбой вывалились трое громадных широколицых улыбающихся мужиков и стали мне что-то лопотать по-своему. Я жил в эстонском дворе. Дворовый язык уже освоил. Девочка-соседка, хитрющая особа. Хотела, чтобы я с ней говорил по-русски. Эстонский я осваивал по крикам двух молодух-дворничих, которые бранили своих непослушных шалопаев Матти и Вилли.
   Но когда я попытался что-то объяснить этим приветливым великанам, да ещё применяя языковые обороты дворничих, да ещё с русским акцентом, меня вежливо проводили:
   Tuli, pois, tuli. Иди, мальчик, иди.
   И я ушёл. А года через два мы и с Балтикой распрощались, правда, после полугодовой "экскурсии" в Ленинград. И до пятнадцати лет кочевал с родителями и младшим братом по такому захолустью, где науки преподавали только в школе.
   Оказавшись в Краснодаре, я стал, разъезжая на велосипеде, изучать ту часть города, которая прилегала к нашей только что заасфальтированной, но пока пустующей улице. Её ещё междугородние трассы и городские троллейбусы не трогали. Подходов не было.
   Однажды я куда-то свернул в сторону и вдруг увидел на "низком доме" за дощатым забором табличку ОПЫТНАЯ СТАНЦИЯ и так далее. Не слезая с велосипеда, заглянул в щель калитки. В конце дорожки седовласый, конечно, учёный, решил я, сидел на табуретке и что-то говорил стоящему ко мне спиной высокому тощему пареньку в светлой ковбойке. Рядом красовалась шеренга вёдер (вегетационных сосудов) с землёй. Мне очень хотелось посмотреть, чем же они там занимаются. Но у меня уже был горький опыт общения с работниками опытных станций...
   Седовласый, как я узнал несколько лет спустя, и в самом деле был известным в стране физиологом. А молодой человек в ковбойке с годами станет академиком, как он шутил в кругу своих, двух академий. Мы с ним были хорошо знакомы, но не сыгрались. Где-то я недотягивал, а где-то был чрезмерно проницательным. Я имею в виду чисто научные проблемы.
   Я ещё раз глянул на табличку и без трепета покатил дальше. Не виноград...
   Обстоятельства сложились так, что через два года я оказался на виноградниках одного НИИ. Был "послушником" при научных работниках. Изучил коллекцию винограда. Знал все сорта на вкус и цвет. Потом меня научили различным формам ведения виноградных кустов, и я недельки три занимался только этим. А затем нас с товарищем отдали в лапы виноделу на целый месяц. С этих пор меня на дешёвку не купишь. Хорошее вино я уже отличу от посредственного. Ну а дальше мои знания в этой области только совершенствовались. Прошёл курс у известного почвоведа. И уже мог по провалам в стройных рядах тополей, окружающих сад, со знанием дела сказать:
   - "Блюдца"... Земля здесь плотная, глина рядом. Сад здесь долго не протянет.
   А потом меня пригласили к себе физиологи, и где-то в это же время я поступил в институт на заочный факультет. Через год появилась возможность перейти на очный и избежать армию. Надо было досдать какой-то предмет, но в это время стали брать и с очного. На очный рвался мой товарищ. Ему армия не грозила - сердце выбивало не ту мелодию, и он перешёл на стационар. А я остался в лаборатории. Проходил науки "глаза в глаза".
   С военкоматом я играл в кошки-мышки. Или он со мной играл - оставлял на самый безлюдный год, на рождённых в сорок втором.
   Тему наша шефица разрабатывала интересную. Та часть, в которой и я принимал живейшее участие, называлась примерно так: "Интенсивность фотосинтеза винограда разных сортов на различных формировках в почвенно-климатических зонах Северного Кавказа". Такая же работа проводилась и в яблоневом саду. Меня научили работать с приборами. Более того, изобретатель прибора определения интенсивности фотосинтеза растений захотел познакомиться со мной, и мы даже подружились.
   Кроме интенсивности фотосинтеза, определялись и сопутствующие показатели: уровень инсоляции, сила ветра и его направление, температура воздуха и его относительная влажность и даже влажность почвы. Показатели снимались в Краснодаре (НИИ), Джемете (АЗОС), Геленджике - Тонкий мыс, Нальчике (ОС) три раза за вегетацию (июнь, июль, август).
   Были и другие дела в лаборатории, но эти были основными.
   Мы с другим парнем, уже прошедшим армию (он определял транспирацию; но мы были взаимозаменяемы), разъезжали по важным для нашего института садам и виноградникам. Нам доверяли. За два года я стал здорово разбираться во всём этом хозяйстве, но серьёзно свою работу не воспринимал. Анапа- море, Геленджик - море, Нальчик - горы и шашлык... Простецкие навыки приобретались и даже оттачивались, но в качество, как мне казалось, этот "багаж" пока не перерождался. Однако среда НИИ на меня всё-таки действовала... О будущем не задумывался. Будущее была армия. И она грянула. Военкомат тянул-тянул, но призвал.
   Физиологию и своё участие в научной работе в полной мере я оценил только в армии, прохаживаясь ночью с автоматом через плечо, охраняя склад с воинским имуществом - портянками и сапогами. Да и работой наше дело называть можно с большой натяжкой. Кто-то сказал, что исследовательское дело - это удовлетворение своего любопытства за счёт государства. Верные слова. Здесь ни времени, ни усталости не замечаешь. Я только заставлял себя не думать за рулём. На перекрёстке мне сигналили. Уже зелёный, а я ещё пока где-то там...
   Вернулся я на родину... И не скажу, чтобы мне были очень рады. Тему мою уже разрабатывает другой паренёк. Да и вроде бы "единицы" для меня нет. Но я не сдавался.
   - Солдату "единица" должна быть! - радушно улыбаясь, говорю я.
   Заведующая вскакивает:
   - Сейчас!
   И бежит, как мне объяснили, к директорше.
   Возвращается. Улыбается.
   - Зайди к Александре Кузминишне! - так звали директоршу.
   Захожу. Александра Кузминична сдержанно улыбается. Расспрашивает меня об армии. Она помнит меня и рада, нет, скорее испытывает положительные эмоции видеть меня снова в нашем институте.
   Всё. Я принят. Могу включиться в работу, и даже по прежней теме. Но Володя, так звать паренька, занявшего моё место, жалобно смотрит на меня. Мне предлагают участие в другой теме, и я соглашаясь, соображаю, что без напряга буду разбираться почти во всём курсе физиологии.
   Теперь летом основная моя обязанность была изучать водный режим виноградной лозы, а зимой познавать, каким образом она же выдерживает трескучие морозы. Не все сорта, конечно, но некоторые генотипы. А остальные укрываются землёй! Мы с друзьями делали своё дело весело, играючи почти, между прочим. (Прошло много лет -трудности забылись...).
   В НИИ устраивались фотовыставки туристов. А я сдружился с нашим институтским фотографом. Свои командировочные кадры (море, горы, красные октябрьские виноградники на побережье, ряды бочек с вином), велосипедные "прогулки" по Крыму и Кавказу во время отпусков делал в его фотолаборатории и с его же профессиональной помощью.
   Я как выставил свои стенды, да с лихими надписями... Две заядлые двухметровые туристки, тоже показавшие свои "семейные фото", долго потом на меня дулись. Да что долго - до сих пор простить не могут!
   Вёл я и "Комсомольский прожектор". Всегда был с фотоаппаратом, и если замечал где какую глупость со стороны администрации, хозяйственников или в лабораториях - фиксировал на плёнку, а потом вывешивал на стенде. Никто меня не контролировал и не поучал. Однажды я вывесил пустой стенд, но с надписью: "Все ранее замеченные недоработки в саду и на полях в настоящее время уже доработаны, и выход прожектора откладывается". Стенд имел успех...
   Но мы же с Володькой ещё и учились. И настал час, и засели мы за дипломные работы.
   Шефица нам растолковала, что мы должны просто "вспомнить", чем занимались последние три года. Материал подать в красивых графиках, немного порассуждать, покопаться в отчётах... Ну и умно подать свои заключения и выводы. А она потом прочтёт и, если нужно, поправит...
   ... У нас в лаборатории было заведено: каждый понедельник сразу после обеда все собираются в большой комнате и каждый сотрудник тезисно докладывает последние новости из "доверенных" ему научных журналов. Так как периодических изданий, могущих нести нужную для нас информацию, было многовато, то и мне достались два каких-то журнала. Один даже был на английском. И за годы работы в лаборатории я наловчился быстро разбираться с материалом и кратко его излагать. Литературный обзор я написал что-то подозрительно для нашей шефицы быстро.
   - Ну-ну,- сказала она,- работай дальше.
   С графиками и таблицами я тоже лихо расправился. Хорошо, что мы с Володькой работали, помогая друг другу. Он писал работу по "яблоне", и я спокойно воспользовался данными по фотосинтезу винограда. Взял, конечно, не всё подряд, а самые нужные цифры. (Работа показала - много делалось лишнего, с большим "запасом").
   Но вот описывать результаты исследований и их анализ...
  Особенно трудно мне давался первый абзац глав и заключительный, где я должен был писать, что анализ исследований показал, что... Каждая небольшая глава, а их было шесть, заканчивалась: как показали исследования...
  Шефица рычала на меня. Других огрехов в работе она уже и не видела.
   Мне пришлось взять в руки несколько научных сборников и посмотреть, как более опытные товарищи не повторяются в подобных ситуациях. Вариантов было немного, но они были. Этими заготовками я хорошо попользовался и после защиты дипломной работы. Они, как потом я выяснил, были не только у меня, но и у многих аспирантов и даже научных сотрудников со стажем.
   Суть моей работы заключалась в том, чтобы доказать, что сорта винограда с такими звучными названиями, как Тавриз, Нимранг и Султани на формировках, когда грозди висят прямо над головой, более урожайны, чем при другом ведении сорта. Я взял данные по Геленджику и Анапе и по динамике показателей водного режима и фотосинтеза успешно доказал преимущество беседочных форм.
   Но писанина давалась непросто. Это не стишки и не экспромты - здесь мозги включать нужно. Хорошо, что у меня уже был опыт с одной статьёй на английском. Там пижон из какого-то престижного университета понятие "определить" ни разу не употребил дважды. Всегда находил синонимы. А я рылся в словарях. То он зафиксировал данные, то распознал, высчитал, то замерил, то конкретизировал в цифрах, то диагностировал, то выяснил, то даже почему-то детерминировал. В самом конце статьи, перед заключением, он контролировал свои показатели. Это только то, что я помню...
   В этом же сборнике была статья японца на английском. У него в ходу было несколько необходимых терминов и штук двадцать слов и словосочетаний, которыми он лихо жонглировал, как Эллочка-людоедка. Но их ему хватило, чтобы раскрыть учёной публике раздобытую на островах новизну по данной теме, и даже мне не нужно было лезть за словарями. Понятно как на русском.
   А английский я немного знал, но только "дворовый". Способствовали этому мои частые командировки на виноградники в Геленджик на Тонкий Мыс. А там, рядом с морем и моей гостиницей, в те благодатные времена под вязами кипел и бурлил международный студенческий лагерь. Все вечера я, естественно, проводил там: на танц- и спортплощадке, в беседке у телевизора, около открытой сцены, где своё лихачество, а по-нашему номера самодеятельности, показывали студенты со всех концов света. Трёп я знал. Была у меня в запасе даже целая обойма анекдотов, проверенных на арабах и шотландцах.
   Потом, года три спустя, этот "дворовый" английский помог мне сдать кандидатский минимум. Дали мне газету и указали статью - расскажи. Я только понял, что это про забастовку шахтёров в каком-то, кажется, шотландском городке. А мне в лагере шотландцы говорили, как у них холодно в Глазго и что у нас тут в Геленджике рай. Ну, я и два слова сказал о тяжёлой жизни шахтёров, о холодном море, о дождливом климате и как прыгают счастливые студенты из Глазго на нашем пляже в Геленджике.
   - Ну ладно, читай статью.
   Статья была по моей теме. И я её когда-то просматривал. Знал о чём, но забыл уже подробности. Здесь простой трёп не пройдёт. Но я вспомнил японца. Столбиком записал знакомые мне термины в статье. Таким же образом записал связывающие их слова, те, которые я помнил. И тут меня позвали к столу.
   Самое смешное было то, что в комиссии нашлись люди, готовые поставить мне "отлично", но председатель всего этого дела, как мне потом рассказали ребята (я-то уже ожидал своей участи в коридоре), прошипела:
   - Как мы будем ставить "хорошо" тем, кто лучше его знает язык. Он просто ловко жонглирует несколькими словами и, видимо, практика у него есть небольшая.
   Решили поставить мне "хорошо". Я, конечно, был доволен. Не зря ходил на танцплощадку...
   Где-то месяца за два до защиты кто-то из приближённых к директрисе лиц сообщил мне, что нам с Володькой раздобыты аспирантские единицы. Так что после института мы сразу сдаём экзамены в аспирантуру.
   - А конкурс? - спросил я несмело.
   - Какой конкурс? Вас примут! Кто лучше вас знает эту работу?
   Но вдруг директрису кладут в больницу. С ней что-то серьёзное. И из больницы она больше не выходит, и нам аспирантура уже не грозит. Вроде бы какая связь? Видимо, у директрисы были свои планы. А бабьё в лаборатории с опаской смотрело на наш профессиональный рост. Они были чьими-то жёнами или дочерьми и этим держались. По виноградникам и садам не мотались, в суть дела не вникали и понимали, что рано или поздно их попросят...
   ... Приём в аспирантуру устраивают за неделю до окончания нами с Володькой института. Это были ребята из одной горной республики. Где их принимали, мы так и не узнали. Через год, когда им надо было докладывать результаты о проделанной работе, они исчезли.
   А мы с товарищем доложили свои работы под возгласы комиссии: да это же готовые кандидатские! (последствий, правда, не последовало), выдали нам дипломы, а мы подали заявления своей шефице об уходе. Как нам потом рассказывали, тётушки пару раз съездили по нашим маршрутам и всё - отказались! Не женское это дело... Директрисы нет - поменяли тему... И жили припеваючи ещё долго-долго.
   Мы с Володькой года три мыкались по разным НИИ, пока не отыскали достойные места (или нас не отыскали) и наконец-таки поступили всё же в долгожданную аспирантуру.
   Но всё это время в доме учёных один известный физиолог, академик, проводил раз в месяц семинары, нас тоже приглашали на эти сборища, и мы, таким образом, были в курсе всех научных событий - держались на плаву. А академик этот был тем самым, когда-то увиденным мной за дощатой калиткой, закрывающей дорогу на опытную станцию, пареньком в светлой ковбойке. Бывает...
   На этих семинарах кто-то из нас, приглашённых физиологов, делал доклад об интересных находках в своей работе. Были споры. Не скучно проходило время нашего общения. Поделился и я своими наблюдениями за невероятным умением виноградного растения выжить в коварной среде обитания. О победах в этой борьбе и проигрышах. В слайдах вперемежку с формировками куста и приборами попадались и картинки древней Горгиппии, и морские волны, почти как у Айвазовского.
   Забавно, но на этих семинарах ни разу я не встретил дамочек из лаборатории, взрастившей меня. Они почему-то не попадались мне и потом на конференциях и симпозиумах, на которых я бывал, но несколько позже.
   На одной из таких встреч в доме учёных ко мне подошёл мой старый приятель. Когда я в армии усердно выстукивал морзянку, он достойно проходил аспирантскую школу у нашего общего знакомого - изобретателя - физиолога.
   Виктор предложил мне встретиться с известным академиком, с которым он теперь работает в одном институте. Тому нужен молодой физиолог. Могут оформить и аспирантуру. Я, конечно, согласился.
   Время я проводил в одном учреждении, где в основном занимался тем, что в разных уютных местечках черноморского побережья дегустировал вина и столовые сорта винограда. Стал даже потихоньку привыкать к такой ответственной работе...
   А попал я в "дегустаторы" потому, что в Геленджике на Тонком Мысу, бывая в командировках, некоторую часть работ проводил в лаборатории рядом с дегустационным залом. И когда я бывал свободен - меня звали поучаствовать... Стал своим человеком. А когда стал совсем свободен - пригласили поработать.
   Но тут нужно немножко отвлечься. Однажды принимали каких-то важных гостей. За столом уже пошёл общий разговор. Вспомнили недавний толчок-землетрясение. Уже хорошо надегустировавшись, я рассказал почтенной публике, как землетрясение восприняла студенческая братва в международном лагере.
   Мы большой гурьбой болельщиков смотрели на веранде важный футбольный матч. Вдруг какой-то араб спрыгнул с перил. Веранда качнулась, на экране на секунду пропало изображение. Все зашикали на парня... А утром узнали - землетрясение в четыре балла.
   - А может быть, ты нам покажешь свои опыты и расскажешь о них? - спросила хозяйка всего этого винодельческого заведения, заметив, что высокие гости меня ничуть не смущают.
   Я, естественно, согласился. Все уселись в автобус и вскоре были на моих формировках. Вот с тех пор я и стал своим человеком и на виноградниках, и в дегустационном зале. Однако вернёмся во времена не столь лёгкие и прозрачные.
   - Нашему академику нужен парень, физиолог, - продолжал Виктор. Он хочет начать серьёзную работу по физиологии пшеницы. Он даже может устроить тебе аспирантуру.
   - Так он же не физиолог!
   - Это ерунда. Найдут тебе физиолога. Согласен?
   - Конечно!
   - Поехали.
   Институт за городом. Это несколько настораживает. Заходим в лабораторию моего приятеля. Приходит его шеф. Маленький юркий человечек. Французик Саркози его здорово напоминает. Спрашивает меня. Я бы сказал, допрашивает. (Потом приятель сознался. Работал его шеф в этих органах. Знает немецкий, украинский и идиш. Да и здесь он много лет работал в профсоюзе, руководил). И вот мы идём с "Саркози" к академику.
   У академика ещё не было секретарши, по крайней мере под боком, и кабинет был средних размеров. Знаменитый учёный сидит за столом. Я подхожу поближе для удобства общения, а "Саркози" отходит к окну. Метров за пять. Мощный лоб молча изучает меня, потом улыбается глазами и интересуется, где и у кого я изучал физиологию растений, знакомы ли мне такие темы, как морозостойкость или засухоустойчивость.
   Я ответил, что работал в программах по изучению водного режима и морозоустойчивости плодовых культур, и назвал ещё ряд программ, в которых принимал участие.
   - Нам сейчас важно изучить, хотя бы приступить к изучению физиологии морозоустойчивости и засухоустойчивости пшеницы. Выбирай одну из этих тем.
   - Морозоустойчивость, - выпалил я, сразу сообразив, что летом я буду свободен. А я же подводный охотник! А у аспиранта отпуск два месяца! (Наивный я человек!)
   - Хорошо. Пиши реферат по морозоустойчивости. Даю два месяца. А Вы - академик обращается к "Саркози" - устраиваете его на работу.
   - На скольких страницах писать реферат? - спрашиваю у главного шефа.
   - Пиши на 20-ти, думаю, хватит.
   Мне дают маленькую комнатку - бывшее архитектурное излишество коридора, в которой я бываю только в часы сомнений или тягостных раздумий, довольно редко. Основное время провожу в библиотеках. Через два месяца реферат готов.
   Показываю его "Саркози". Тот читает полдня. Вызывает и говорит:
   - Относи!
   Отношу. Академик внимательно смотрит на заголовок.
   - Оставь.
   Я выхожу.
   Через неделю вызывают меня к академику.
   - Прочитал твой реферат. Понравился. А разве мы с тобой о морозоустойчивости договаривались вести работу? Здесь у нас кое-что уже делается. А вот с засухой у нас ничего не ведётся. Ничего о ней мы не знаем.
   И он стал называть годы, когда Кубань сильно страдала от жары и отсутствия дождей.
   - Напиши-ка ты ещё реферат и по засухоустойчивости пшеницы. Это очень важная тема. И никто ею не занимается серьёзно. По крайней мере, у нас на Кубани. Ещё тебе два месяца. Проработай-ка литературу и напиши ещё реферат. По морозоустойчивости ты хорошую работу сделал. Сделай и по засухоустойчивости.
   Пришлось делать...
   Поработал усердно и в конце данного мне срока отдал рукопись "французику". Тот и читать не стал:
   - Неси академику!
   Отдавая реферат Пал Палычу, я сказал:
   - Для прямой оценки нужен засушник. Я в приложении в виде рисунка показал, как он выглядит.
   - Посмотрю, - буркнул главный шеф.
   Мне пришлось подробно начертить свой плёночный засушник, указать все размеры. К моему удивлению и удивлению всей лаборатории, через неделю после последнего моего разговора с академиком ко мне в комнатушку вваливаются знакомый мне столяр Вася со своим бригадиром и, улыбаясь, настоятельно просят указать место, где им ставить засушники. Они привезли готовый материал, и сейчас они его соберут в четыре двадцатиметровых теплицеподобных корпуса. Тут же сколотят мне ящик, где будет храниться плёнка с приколоченными по краям рейками. Дождь - я забрасываю плёнку на каркас засушника и укрепляю рейки. Всё продумано... Это ладно, а ведь потом и работало безотказно! И я мотался на мотороллере по субботам и воскресеньям, вечерами и ночами. Это поначалу. А потом я стал угадывать погоду как зверь!
   Пал Палыч подходил к засушникам, сравнивал пшеницу в них и на открытом поле (контроле). Где-то в один из таких его приходов я поделился с ним возможностью постройки автоматического передвижного засушника на рельсах. Идея ему понравилась.
   - Ты делай быстрее работу, используя эти засушники, а там посмотрим, - сказал он добродушно. - Сколько тебе ещё в аспирантуре осталось?
   - Год...
   - Ты не тяни. Через год и защищайся!
   - Хорошо!
   И я старался. Работа шла весело. В специальный блокнот я записывал идеи. А они "пёрли". Иногда по пять-шесть в день. Виктор вечером, стараясь не проявлять эмоций, спрашивал:
   - Сколько сегодня записал?
   - Пять!
   - Прочитай!
   Я читал. Товарищ мой некоторое время сидел молча. Потом говорил:
   - Чай будешь?
   - Давай!
   - Сейчас.
   Но на третьем году аспирантуры я уже записал всего пять стоящих идей. Всего пять идей за год! Блокнотик этот у меня куда-то задевался, но многие идеи в голове застряли.
   На первом году аспирантуры я съездил в Ленинку и поработал там с литературой и диссертациями, на втором отправился в ИФР и познакомился с известнейшим фитофизиологом, Генкелем Павлом Александровичем, самым продвинутым специалистом по засухоустойчивости пшеницы.
  Я поработал на своём материале в его лаборатории по его методике, несколько упростив её. У меня получилось. Но когда я вернулся в Краснодар, через месяц в сентябре, ко мне приехала его молоденькая сотрудница вроде бы повторить опыт для надёжности. Мы повторили. Опять всё получилось.
   - Ну, у меня остаётся неделя, я поеду в Сочи... Вы не возражаете?
   Я не возражал. (Ого! Стану я возражать!) Виктор и французик вообще были в шоке. "Дама из Москвы от самого Генкеля помогает этому аспиранту? Да кто он такой?" Усмехался, наверное, только Пал Палыч. Академик-то знал, что почём...
   Я съездил и в Питер. Ленинград - это и мой город. Я родился в Уссурийске, снег увидел в Ачинске. Что такое большая сибирская река зимой и летом, впервые осознал в Красноярске. Это был Енисей. А на его притоке, Чалыме (так я эту речушку называл), даже попытался плавать. В три года. Только спрыгнул, как меня тут же вытащила мать. Она уже бежала к реке. Псков, Смоленск, Таллин. Отец был офицером. А в Ленинграде я после первого класса провёл целые летние каникулы. Удивительный народ - ленинградки. На нашей коммунальной кухне советовали моим родителям сводить меня в Эрмитаж, Русский музей, на Исакий и обязательно посмотреть на только что заработавший разводной мост.
   Ленинград - это мой родной город. Здесь мне легко дышится.
   В ВИРе я договорился, что я приезжаю к ним с докладом на их будущую всесоюзную конференцию и они печатают мои тезисы.
   И всё было хорошо. Я даже попытался запатентовать два разработанных мною метода. Но то ли наш патентовед, а он только что переквалифицировался из пропагандистов, то ли я никак не могли правильно составить формулу изобретения. Шла упорная переписка с Москвой.
   Всё было хорошо, но тут я узнал, что французик хлопочет о моём распределении после аспирантуры. Хлопочет давно, и это распределение приходит! В маленький городок где-то за Саратовом на опытную станцию.
   Я к Пал Палычу. Нет, не в кабинет... Встречаю "во дворе" сурового, всего в думах, но подхожу. Наши архитектурные искусы и двором-то назвать язык не поворачивается. Объясняю суть дела.
   - Работай, спокойно работай, место мэнээса тебе, я думаю, мы найдём и у нас, а ты с защитой не тяни,- был мне ответ.
   "Да,- размышляю я, вышагивая в свою комнатку,- куда ж тут уезжать в глушь, в Саратов. Только что-то стало вырисовываться. Да что там - карта пошла!"
   Но недолго мне работалось спокойно, только недельки три... Суеверным не стал, но... Умирает академик. Утром. Прямо в поле, на своих делянках.
   Горевал институт. Горевала страна. Селекционеры всего мира слали телеграммы с подобающими моменту текстами.
   Мне оставалось усердно заканчивать экспериментальную часть и делать отчёт за третий год и писать диссертацию. А тут из канцелярии мне говорят, что на опытную станцию под Саратов меня не пошлют - там место уже занято! Но мой французик хлопочет о другом месте для "своего" выпускника. И месяца через два приходит новое назначение. Кажется, Кандалакша. Где-то очень на севере. Я посоветовался с одним мудрым профессором.
   - Да они идиоты! Никуда не езжай. Найдёшь работу в Краснодаре. А этот твой французик за место своё трясётся. Видел я его. Ничтожество! Академик тебя готовил. Физиолог ему нужен, а не сексот.
   В конце аспирантуры дирекция предложила мне сделать отчёт. У меня было время на подготовку. Я сделал по каждому году графики, диаграммы, таблицы. А на докладе рассказывал и показывал каждый признак сразу по трём годам и заключение и выводы тоже делал сразу по трём годам. Создавалось впечатление, да так оно и было, что это диссертационный доклад.
   Когда я закончил, была небольшая пауза. Все знали, что меня из института выгоняют. Вдруг кто-то пошутил:
   - Ну что, перейдём в банкетный зал?
   Собравшиеся завлабы и прочий знатный люд вежливо захихикали. Кто-то спросил:
   - Сколько у вас опубликовано работ?
   - По данной теме три.
   - У вас уже есть беловой вариант диссертации?
   Я посмотрел на французика. Тот испуганно взирал на меня. А... Теперь мне стали понятны его частые визиты в мою комнату в последние дни. А вдруг я готовлю печатный вариант? Тогда ему надо что-то менять в своих действиях... А этот фрукт мог пойти на многое, что ему аспирант, он и академика пытался обмануть своими бумажными посылами меня в глушь.
   - Нет, - всё же говорю я,- эта папка - три отчёта, это три уже отредактированных главы, есть литературный обзор, заключение и выводы. Ещё бы месяца два, над текстом поработать, рисунки, фотографии...
   ... Учёный совет расходился, и каждый не смотрел мне в глаза. Но одна дама всё же спросила французика:
   - Что же вы упускаете такого парня?
   - Он неуправляемый! - яростно зашипел знаток восточных языков.
   Дама взглянула на меня. Я глазами указал на сексота и кивнул. Но мне этого показалось мало, я добавил:
   - Конечно, неуправляем! - Снова указал на французика.- Ещё чего!
   Своё отношение ко мне в течение всей моей учёбы в аспирантуре коллега Лаврентия Павловича никак не показывал. Проявилось оно только в его усердных хлопотах о моём распределении на работу куда-нибудь подальше.
   У нас с ним были, конечно, забавные "научные недопонимания". Использовал в работе он одну странную методику - обрезание листьев. В период колошения обрезал флаговые листья на основном стебле у генотипа пшеницы и считал, что чем меньше при этом будет урон в урожае, тем засухоустойчивее сорт. Это он где-то вычитал. Я проверил эти красивые домыслы на большом наборе сортов с использованием прямых методов - всё наоборот. Но не так чётко. Корреляция отрицательная, но слабая.
   Устойчивый сорт во время засухи долго держит флаговый лист зелёным и работает на урожай. А мы его обрезаем! И выравниваем с неустойчивым! Я всё это растолковал нашему профсоюзному руководителю.
   - Ну, ты и не используй больше эту методику, а я ещё раз проверю,- был мне ответ. Однако вид у него при этом был жалкий. "Не простит он мне этого "обрезания",- подумалось мне, но как-то больше в шутку, чем серьёзно.
   И ещё я случайно застукал его лаборантку в неправильном приготовлении растворов. Элементарная ошибка. Нужно было приготовить 15-ти % раствор сахарозы, а это значит 16-ти атмосферный гипертонический раствор. Что она делала: к 100 г воды добавляла 15 г сахарозы и получала раствор слабой концентрации. Нужно к 85 г воды добавить 15 г сахарозы - вот тогда получаем то, что надо. Они получали гипертонический раствор 9-ти атмосфер. А изучали влияние гипертонических растворов на прорастание пшеницы. И работа у них не клеилась... Сколько времени они потеряли? Не знаю.
   Естественно, от меня он хотел избавиться.
   ... Я собрал свои графики и диаграммы и, держа их в одной руке, а папку в другой, отправился в свою комнатку. Кабинетом это помещеньице два на метр восемьдесят назвать трудно. Посидел-посидел и отправился к директору. "Что, мол, мне делать?" А тот как вроде бы и ждал меня, и я ещё и слова не вымолвил, а он уже:
   - А что я могу? Что могу? Тебе отпуск положен. Иди в отпуск и ищи работу.
   Странное дело. Меньше чем через год французик помер, а ещё через пару месяцев после поминок поменяли и директора. Но я в это время бегал по городу по разным НИИ, искал приюта. Знакомый, почти "приятель", тот "в светлой ковбойке" академик двух академий под своё крыло не взял... При этом как-то странно, скажем, нехорошо улыбался. Где-то просили прийти через неделю. В одном месте предложили должность старшего лаборанта... В другом написать реферат на тему... Я работал над этой "повестью" в читальном зале, где меня и заприметил один деятельный профессор. Он знал обо мне всё и предложил временную работу мэнэсом, но с записью в трудовую книжку.
   - С какого месяца тебя уволили?
   - С 15-го февраля...
   - Скажешь в отделе кадров, чтоб записали с 16-го.
   Я был благодарен Владимиру Харитоновичу. И за год сделал по его задумкам две работы... Использовал данные метеостанций, сортоучастков, лабораторию математиков с их ЭВМ и кое-что ещё. Доклады делал на кафедре, в ректорате и где-то ещё. Некоторые качали головами, некоторые не верили.
   - Может быть, ты у нас защитишь кандидатскую?- спросил как-то профессор.
   Но на кафедре тот "человек", кто преподаёт, а преподавать - это не моё дело. Я люблю изобретать, искать, находить. Да и двое джентльменов на кафедре уже невзлюбили меня - отнимаю хлеб...
   Я покачал головой, и мы друг друга поняли.
   Я захаживал к своему товарищу, ученику академика, наверно, первому его ученику. Он сочувствовал мне. Мы с ним сиживали за нехитрой закуской и беседовали. Он рассказывал мне о делах в институте, о моей лаборатории. Говорил, что обрабатывает и нового директора, и нового заведующего. Французик много негатива успел обрушить на меня. Но и слова моего товарища мимо ушей так просто не пропустишь. Член-корреспондент! И новый директор как-то сказал:
   - А дайте-ка я гляну на него сам. Я с молодыми много работал. Гляну, поговорю и решу.
   Нашли меня, вызвали к директору. Захожу. Высокий, улыбчивый, очень симпатичный дядька. Улыбнулся и я. Минуты три он меня расспрашивал, а потом ещё раз улыбнулся:
   - Николай Николаевич с секретаршей лясы точит? Пусть зайдёт. А ты подожди его в приёмной.
   (Николай Николаевич - это новый зав). Вернулся я в лабораторию, взялся за заброшенную тему и стал накапливать силы на завершение кандидатской. Но дело шло туго. Только где-то через год я отдал машинистке печатать вроде бы окончательный материал. Через неделю на мои замечания по некоторым печатаниям буква на букву тётушка добродушно глянула на меня и промолвила:
   - Это же у Вас пока первый вариант. На моей практике ребятки два варианта делали как минимум. А диссертации я печатаю лет двадцать, не меньше...
   Её речь меня не вдохновила. Дома-то все "знатоки" читали мой "труд" "вчерне", знающе правили. Исправленным и вновь перепечатанным, я отправил его молодой умной даме в Питер, где намеревался и защищаться. Вскоре пришла бандероль с уже прочтённой диссертацией и сопроводительным письмом. Труды мои сдержанно похвалили, но сделали аж двадцать восемь замечаний. Для меня в ту пору это казалось равносильно провалу.
   Я задвинул свои "трудные" папки в дальний угол и занялся новыми интересными делами. А Николай Николаевич взял у меня этот питерский листок и диссертацию. Через месяц говорит:
   - Некоторые вопросы решаются быстро и просто. Вот здесь, например, объедини таблицы, а здесь из груды твоих данных вырисовывается легко читаемый график. Где-то надо ещё подумать...
   Я что-то стал объединять, увлёкся выявлением закономерностей, графиками... Но потом пошёл новый материал, новые идеи, конференции, тезисы, статьи...
   Для своих физиологических анализов я брал материал у селекционеров. А когда высевал - получался очень невыровненный посев. И высокорослые и низкорослые, и остистые и безостые, и раннеспелые и позднеспелые... Что-то здесь не так. Я стал выспрашивать у своих товарищей-селекционеров - на каких сортах мне отрабатывать методики? Советовали не брать сорта с остистым колосом - трудно обмолачивать, не брать высокорослые - полегают. Вот и все советы. "А раннеспелые, позднеспелые?" - пытался выяснить я. Одним позднеспелые нравились - есть время набрать урожай. Другие осторожничали. Бери среднеспелые!
   Я понял - вопрос надо изучить. Попросил урожайные данные из коллекции за несколько лет. Выбрал там тридцать сортов, не полегавших и без отметин о болезнях, и провёл корреляционный анализ между урожайностью и продолжительностью вегетационного периода. И выяснил, что в годы с дефицитом влаги во второй половине вегетации, но с благоприятной перезимовкой урожайность сортов тем выше, чем короче их вегетационный период. В годы с водным режимом, близким оптимальному, но с суровой бесснежной зимой урожайность сортов тем выше, чем продолжительнее их вегетация. Однако крайне ультраскороспелые сорта и самые позднеспелые и в засуху, и в суровую зиму малопродуктивны.
   Несложные действия выявили нам оптимальную продолжительность вегетационного периода для озимой пшеницы в зоне Краснодара.
   Но я на этом не успокоился. Удалось прокоррелировать урожайные данные за контрастные по погодным условиям последние годы и на всех госсортоучастках Краснодарского края - та же картина. Сорта другие, зоны другие, а результат тот же. Ранне-среднеспелые побеждают!
   Но странное дело. Мои товарищи-селекционеры, те, которым нравились позднеспелые, пялились-пялились на мои "кривые", но продолжали мастерить свои "долгоиграющие" и поэтому всегда попадающие под непогоду генотипы. Но несколько "следопытов" стали отбирать раннеспелые. На мои радостные замечания отвечали:
   - А мы всегда так делали, и до твоих "изысков".
   Может быть. А один мудрец стал вести селекцию только на скороспелость. Через пару лет к нему присоединился ещё один, а потом их стало трое.
   - А как же зимостойкость? Не теряете? - спрашивал я этих товарищей.
   - А мы нашли способ, как её удержать!
   А нашли ли? Природа-то распорядилась так, что чем скороспелей сорт - тем он и менее устойчив к морозам. И правило это железное. Но оно не столь чёткое, когда дело касается позднеспелых. Там исключения бывают...
   Но вот что интересно: упрямцы, верящие в будущее торжество позднеспелых, всё же добились своего. В этих линиях слегка проглядывала и рожь, но это была без всяких сомнений пшеница. Дали им вольные степные имена и выпустили на поля. И всё же против природы с голыми руками и верой в свою правоту не попрёшь. Сейчас на Кубани в почёте у селян ранне-среднеспелые сорта.
   Пока нет суровых зим - раннеспелые, как показывают мои кривые, должны превышать по урожайности среднеспелые. Но если раннеспелым "добавили" морозоустойчивость, то и в годы с суровой зимой и прохладным летом они только слегка уступают среднеспелым. (Однако эти выводы сделаны по данным прошлых лет...)
   ... В это же время с помощью директора, двух заведующих лабораториями и отделом инженеров мне удалось создать автоматический передвижной засушник. Тот самый, о котором я намекал академику. А вдобавок к передвижному домику соорудил ещё и насыпные гряды разной высоты. О том, что высокие гряды могут создавать засушливый фон, мне подсказал селекционер из Харькова по фамилии Дидусь.
   - Попробуй! - говорил он мне. - У нас в Харькове на высоких насыпях, что остались от старого стадиона, летом даже сорняки выгорают. А у вас в Краснодаре это будет то, что надо!
   За два года я выяснил, что очень хорошую дифференциацию между сортами по урожаю зерна с делянки можно получить на "горках" высотой в один метр. Урожайность изучаемых генотипов на этом фоне очень хорошо коррелирует с прямой оценкой, получаемой с помощью автоматического засушника. Можно сказать, повторяет, или лучше, дублирует её. Такая двойная оценка придаёт бОльшую уверенность в правильной характеристике генотипа по такому важному признаку, как засухоустойчивость.
   Но засушник был неотразим! Некоторые сотрудники меняли даже свои обычные рабочие маршруты, чтобы поглазеть на него. При первых каплях дождя срабатывал датчик. Он включал рубильник, и стеклянный домик (6 на 8 м) по рельсам наезжал на деляночки пшеницы. Дождь кончался, вентилятор обсушивал датчик. Снова включался рубильник, и домик возвращался на стоянку. Каждый раз, когда включался рубильник, предупреждающе секунд пять звенел сигнал.
   Дела в институте шли хорошо, и нас даже решили показать в программе "Время". Вроде бы идёт учёный совет. Но столы стоят кружочком. В центре снимающие камеры и прожекторы. Наши научные сотрудники (в миру учёные) сидят за этими столами и вроде бы участвуют в учёном разговоре. Один мой сотоварищ по "чаепитиям" так увлёкся действием... Стал даже что-то записывать! Умно смотрел в камеру... Артист!
   Не всем хватило место за столами, некоторые сидели на деревянных креслах позади. Там был и я. И я не выдержал. Нагнулся к своему другу и шепнул, что ему звонит министр.
   - Куда звонит?
   - В приёмную директора.
   Товарищ мой вскакивает.
   - Да шутка, шутка! - шепчу я ему.
   Он не верит. Старается выйти из-за стола. Еле усадил. Человек вошёл в роль!
   Защитил я кандитатскую поздно, имея уже три десятка статей и парочку изобретений.
   Любопытно, но некоторые товарищи даже пытались отнять у меня "стеклянный домик", не предполагая, что строил его далеко не я один. Появились у нас в отделе два новых сотрудника (он - долговязый, и она - коротышка). Чьи-то знакомцы. Им очень понравилась моя тема и моё чудо на колёсах. Каким-то образом они приписали себя к этой теме.
   Когда подходила пора уборки делянок, я закрыл посевы "домиком" от воробьёв, града и других напастей и стал ждать полного созревания всех растений на делянках. В запасе было дня три-четыре. Однако нет! Через день ко мне в комнату врывается Николай Николаевич и, нехорошо улыбаясь, громко, срываясь на крик, хрипит:
   - Директор мне звонит, спрашивает, что, мол, за люди на вашем засушнике серпами размахивают? Где Маймистов?
   И тут же объяснил мне, что это за люди.
   - А зачем принимал?
  В ответ получил только кислую улыбочку.
   Подхожу к засушникам. Работают. Здороваюсь.
   - Решили помочь? Так я же не просил. Да и рано ещё. Видите, некоторые колоски ещё зеленоваты, и директор не одобряет ваш самовольный выход на мой засушник. Вон видите, он в окно смотрит.
   Директорские окна блестели, и он мог нас видеть, но нам-то его было не разглядеть. Наглые рекетиры подняли головы на грозный этаж, помялись, отдали мне свои записи и ретировались.
   Через пару лет, когда директора ушли на пенсию, Николай Николаича тоже ушли, этого самого рекетира поставили заведующим нашей лабораторией. Он, естественно, помнил всё, мстил как мог, но к стеклянному домику и другим моим деяниям больше не притрагивался. Однако дышать стало трудно. Но не любили этого туповатого парня в нашем институте и вскоре сняли с должности.
   Но не один он мешал моему лёгкому парению в исследовательских делах. Ещё в тот период, когда я "все" силы бросил на завершение кандидатской - математическую обработку я полностью передоверил специальному отделу программистов и математиков. Тогда у нас ещё не было компьютеров, а в институте была ЭВМ с группой обслуги. И вот мне там одна дамочка заявила, что один мой показатель не имеет связи с прямой оценкой. По одному году, по второму...
  Пришлось искать эту связь графически. Связь была выявлена, высокая, криволинейная. Зависимость подтвердилась математически. Уже без ущербных программ спецотдела. И все изучаемые мною признаки, оказалось, были связаны с прямой оценкой криволинейно. Так и должно быть. Но потеряно время!
   Даме, вспоминая Маяковского, я посвятил строки:
   Простите,
   Лошадь,
   Мне мой афоризм,
   Но ваша работа -
   идиотизм.
   Зря Вы,
   Лошадь,
   Выбрались из стойла.
   Вам бы ни жить,
   ни работать
   не стоило.
   Дама была узнаваема. Эпиграмму эту я читал в своём кругу за "чаепитием" в ряду с другими "посвящениями", но года через три строки эти дошли и до адресата. Кривыми я уже потрясал и в родном институте, и на конференциях по всему ближнему миру... Дама не возникала.
   И вот, когда работать стало невмоготу, когда ушёл Николай Николаич, ушёл директор, а рекетира поставили заведующим и он стал прижимать - пришлось срочно отдавать машинистке кандитатскую. Та мигом напечатала и даже сделала литературную правку. Опытная попалась деваха. Сама из-за какой-то ерунды в юные годы бросила научную работу.
   Делаю доклад о работе в отделе. Рекетир морщится: "Надо бы вот здесь сделать иначе". Я киваю головой. А ребята, присутствующие при докладе, говорят:
   - Да нормально.
   Я, в свою очередь, говорю: "Показывал работу..." - и называю уважаемую в наших кругах фамилию. Мне сказали, что во вторник можно докладывать на учёном совете...
   - Докладывай,- сквозь зубы прорычал мой временный и, слава богу, недолгий начальник.
   Дали мне единогласное добро и на нашем "домашнем" учёном совете, и вот я в Питере. Стою за кафедрой, уже побегал возле графиков и читаю наизусть, как стихотворение, выстраданное заключение. А за окном золотыми куполами сверкает Исакий. Есть там вокруг купола дорожка для любопытствующих. В восемь лет я проводил в Ленинграде летние каникулы (из Таллина привозили), и меня водили на Исакий посмотреть на крыши Ленинграда.
   "Не отвлекайся", - говорю я себе и чётко дочитываю доклад.
   Были вопросы. Я на них достойно отвечаю. Спрашивали добродушно, без заковырок. Заканчивал речовку председатель совета, а это был один из последних директоров нашего НИИ - заметили... и перевели в ВИР. (Естественно, конкурс и всё такое прочее). Взял слово и стал усердно расхваливать мою работу, а потом и предложил проголосовать за то, чтобы признать её как докторскую.
   После доклада я уселся на свободное место на первом ряду и не видел лиц членов диссертационного совета. Но председатель говорил, говорил... Похоже, уговаривал. Нет. Доктора в тот раз мне не дали. Я и не ожидал таких поворотов. На душе было легко. Сбросил большой груз!
   ... Года были тяжёлые, банкетов не давали, один "член" пригласил меня к себе завтра в лабораторию, а другой сегодня оказался попутчиком. И оба твердили, что материал, конечно, докторский и изложен явно уже не по-кандидатски, но до настоящей докторской ещё недотягивает. Излишествует подробностями - не по-докторски. С месяц советовали поработать над текстом. Весомей сделать заключение и приехать снова...
   Докторскую я почему-то к ним защищать не поехал. Решил: дома лучше... Оказалось и дома не слаще, но это было много позже. И работал я с текстом не месяц...
   И тогда же в тот же благостный для меня вечер ещё один член учёного совета убедительно просил меня подготовить страниц на пятьдесят брошюрку, где бы я описал все разработанные или модифицированные мною методики - у него есть возможность их издать.
   Довольно долго в свободные часы я работал над этой брошюркой. Печатал на машинке. Компьютеры у нас появились только через год. Поэтому порядком помаялся, исправлял, перепечатывал... Отправил. Жду. Вдруг случайно узнаю, что мой "доброжелатель" отдал богу душу. И уже давно... Да, пусть земля ему будет пухом.
   ... В Питере, когда я бегал по ВИРу, собирал диссертационные бумаги, у меня всегда уточняли:
   - Докторскую защищаете?
   Я смущённо отвечал:
   - Да нет, кандидатскую.
   И встречал недоумённые взгляды. Да, затянул я с защитой. У нас все парни затягивали с защитой. Но я затянул дольше всех. У девиц с защитой проблем не было. Три года аспирантуры - и защита. Но все парни потом замахивались на докторские, и почти все защищались. А девицы нет. Или сидели тихо, или вовсе исчезали. Уходили в преподаватели... Кому-то всё же удавалось выйти и на докторскую тропу, но потери были ощутимыми. Не женское это дело. То, что видел я: идей никаких - одна борьба доказать всем, что ты что-то значишь.
   Уходили в преподаватели и мужики. Те, у которых хватало вовремя сообразить, что научный поиск - это не их удел. Кто уходил сразу после защиты кандидатской, кто дотягивал до докторской. "На гражданке" многие делали успехи. Некоторым покорялись даже высокие чиновничьи должности. Знать себе цену - великое дело...
   Хорошо сказал Жванецкий:
   - Бросил большой спорт, ушёл на тренерскую работу...
   ... А прижимал меня рекетир по-дурному. Но вскоре после нескольких забавных случаев оставил в покое. Вот припоминается один. Я расставляю в теплице возле стенки снопики из своих засушников. Колосья должны хорошо просохнуть, и зерновки отдать в атмосферу всю влагу. Тогда зёрна каждой повторности, каждого генотипа будут иметь примерно 10, 5 или 10,6 процентов влаги. Проверено. Это очень облегчает разные там пересчёты.
   Но в самый разгар работы подходит ко мне рекетир, он же зав. лабораторией, и требует кого-то там заменить и срочно ехать на ОПХ - определять там с лаборанткой одолженным ему влагомером влажность зерна в мешочках.
   - А сам что? - спрашиваю я "наивно".
   - Мне надо... - опешил мой зарвавшийся начальник и стал что-то врать.
   Мы сделали эту работу. В мешочках разница во влажности сырого зерна была заметной. Снопы только с поля - и тут же обмолочены. А куда спешить?
   Через пару недель обмолотил и я. Сходил за влагомером, набрал с десяток цифр (все 10,5 -10,6 % влажности) и не поленился - показал их зазнайке с нравоучительными пояснениями.
   Таких "уроков" с ним и с дамами из его окружения провёл несколько. От меня отстали. Более того, стали побаиваться. Да бог с ними.
   ... Я чуть ли не с детских лет работал с хлорофиллом. Никогда не "добывал" его, растирая пробу в ступке. Это не для меня. Высечки в этанол, в температуру - и через время весь хлорофилл в спирте. Спектрофотометр - и всё! Но важна и прочность хлорофилла... Слабая фракция снимается петролейным эфиром. Но это уже морока. И я искал "лёгких путей": хотел разрушать слабую фракцию повышенной температурой. Делал я это всё на контрастных по засухойстойчивости генотипах.
   Однажды, вытащив из термостата бюксы, я обнаружил разницу в окраске своих "подопечных". То ли я охнул, то ли воскликнул что-то типично русское - за моей спиной возникла вся лаборатория. Ну, та её часть, что была в комнате. Я, когда писал заявку на изобретение, включил их всех. Заявка не прошла. Это бывало.
   Рядом работал мой товарищ Юрка - весёлый, удачливый парень, а я ворвался в его область - морозоустойчивость. (Ему казалось, что она только его). Хлорофилл хлорофиллом, но дело было зимой, и наш способ позволял надёжно определять морозоустойчивость озимой пшеницы по выходу хлорофиллов из листьев (по обесцвечивании листьев) в этанол.
   ... Где-то через месяц, после пришедшего нам письменного отказа, Юрка подошёл ко мне, немножко помялся:
   - Знаешь, дай-ка я попробую составить заявку так, чтобы она попала в лапы не к физиологам, а к селекционерам. Они оценят.
   - Давай, согласился я.
   Я забывать стал об этой неудаче. У меня пошли другие идеи. Решил проверить всхожесть протравленных семян - и что вы думаете? Засухоустойчивые генотипы проклёвываются раньше слабоустойчивых. Пошла работа. Проверял протравители. Лаборантки ворчали. Вытяжной шкаф помогал слабо. У девчонок слезились глаза...
   А ко мне захаживал приятель потолковать "за жизнь", и я его угощал отработанным зелёным спиртом. Своеобразный вкус этому напитку придавали побывавшие в нём высечки пшеницы. Я Саше редко составлял компанию - за рулём-с. И вот этот Саша, уходя, уже в дверях говорит:
   - Спиртом попробуй. А вдруг? Ты же сам жаловался, что обеззаразил зерновки спиртом, а они чёрт-те как потом стали прорастать.
   Двери захлопнулись. И день рабочий давно кончился. Я быстренько схватил шесть чашек Петри. В три сыпанул семян устойчивого сорта, в другие три - слабоустойчивого. Эти стандарты у меня были всегда наготове. Мигом сотворил 5-ти % раствор этанола. Залил два разных сорта. "На глаз" разбавил до 2,5 и 1,25. Залил остальные семена и отчалил.
   Утром в восемь - нет изменений. В двенадцать - на слабой концентрации стали набухать зародыши у засухоустойчивого. В пятнадцать часов смотрю - у засухоустойчивого на 2,5 % прорвалась плодовая оболочка и показалась белая полоса у 90 % зерновок, у слабака - только 20.
   Поработал, конечно, и со всеми остальными своими "любимчиками" из засушников. С этим, только что найденным, показателем засухоурожайность имела наибольшую связь. Назвал этот признак - стартовая энергия прорастания.
   Вот за эту находку я получил патент сразу!
   Но и получили мы с Юркой патент и по "полевой" оценке морозоустойчивости пшеницы. То ничего, а то вдруг посыпалось! Пришло в институт три компьютера, и стали мы их осваивать. А я стал вгрызаться в докторскую по-докторски. Юрка к тому времени уже был доктором, и с очередной сменой директоров перевели его в зам. директора по научной работе. И, видимо, чтобы придать моим "докторским" усилиям некоторое ускорение, на одном из учёных советов мне вручают знак изобретателя СССР, смахивающий на медаль ветерана, даже присутствует серп и молот.
   Мои товарищи селекционеры, присутствующие в зале, не придававшие моим советам особого значения, вдруг разом выдохнули...
   А тут Юрка стал распинаться, за какие заслуги меня награждают этим почётным знаком и как методы, мной разработанные, помогут тем, кто сумеет применить их в своей работе.
   ... Но недолго нам жилось легко. Директора здорово повысили. Нового поставили из ОПХ. А тут у нас по старой памяти устраивают международный конгресс "любителей сельской природы". Понаехало... Со всех уголков земного шара. Говорили обо всём и ни о чём. Вывели на пшеничные делянки. А Юрка хорошо знал английский и французский. Способности у парня к языкам. Брат его знал семь или восемь языков.
   Когда-то на каких-то посиделках я даже прочитал такую загадку:
   Английский знает как жену,
   Французский - словно лаборантку,
   Предмет - как девушку свою
   К тому же кандидат он.
   Тогда он ещё был кандидатом.
   Так, вернёмся к нашему полю... Встали "конгрессмены" полукругом между делянками, и Юрка по-английски рассказывает им что и как. Замолчал. Одна особа, с явным французским акцентом, просит уважаемого камрада говорить немного помедленнее.
   - А может, я повторю по-французски? - улыбаясь, спросил Юрка на её родном языке.
   А французский был его первый язык! Публика удивлённо захихикала. Я стал искать глазами нашего нового директора из ОПХ. Он прятался за спинами. Он и русским-то владел "со словарём". Докторскую по экономике написал где-то лет через пять. Что-то о всепобеждающем социалистическом подходе в экономике сельского хозяйства на Кубани.
   "Недолго Юрке осталось руководить у нас наукой", - подумалось мне. Да, я был прав. Месяца через четыре мой товарищ ушёл на заранее подготовленные позиции. Я остался. А время было несладкое. Всё сокращалось...
   Но подождём о грустном. У нас в лаборатории со времён появления там группы жизнерадостных товарищей, ну, вы догадываетесь кого, стали отмечать, как теперь называют, корпоративные праздники: 1-го мая, 9-го мая, 14-го июля (взятие Бастилии) и так далее по списку. А у нас одна дамочка (пристроило начальство) как-то на "лаборатории" перепутала "абстракт" с коммюнике. Через неделю ляпнула о пшенице в зимнем поле:
   - А что её изучать? Она же в анабиозе!
   Посмеялись и забыли.
   Но вот на одной из "вечеринок" я зачитал:
   Я в сплошном анабиозе
   Отдалась коммюнике.
   В неприличной, правда, позе -
   Был доклад зажат в руке...
   Ну, уж раз мы скатились на эту тему, то, как говорил наш стеклодув Вася, "... и чтобы к этому вопросу больше не возвращаться"...
   ... Были у нас в лаборатории две симпатичных молоденьких Наденьки. Я работал на первом этаже, а они на третьем. И была "вечеринка", и после третьей рюмочки я осмелел:
   Две Надежды наверху
   Не дают покою
   Нет надежд, что с ними ху...(вздох)
   Сердце успокою.
   Потерял покой и сон
   Думая об этом.
   Хорошо б сначала ту,
   А потом и эту...
   Вася-стеклодув свою фразу во время минутной перепалки мог вставить раз пять. Но это к слову. Когда все вышли из-за стола - одна из Наденек стала дуть щёки, другая улыбалась, а ещё одна дамочка, та, коротышка, которую я застукал вместе с долговязым рекетиром у себя в засушниках, вдруг нагловато выдала:
   - Напишите и мне что-нибудь?
   Я с удивлением уставился на её бесстыжие очи. Всё помня и всё понимая, коротышка всё же плела дальше:
   - Пусть даже плохое.
   "Значит, то, что я декламировал - было хорошее или терпимое?"
   - Нет, дорогуша, рука не подымется.
   А теперь вернёмся к вопросам языкознания. Были мы с Юркой в Питере на одном из симпозиумов по физиологии устойчивости, и нам порекомендовали посетить выставку приборов как раз по нашей тематике. Мероприятие проводилось где-то в "Гавани". Ленинград не Москва. Мигом разыскали мы "Гавань" и уже любовались миниатюрными спектрографами какой-то шведской фирмы, потом увидели микроскоп, в который не нужно заглядывать - изображение передаётся на экран. Вот здорово! Можно считать число устьиц на единицу площади. Лихо, не напрягаясь, определять ксероморфность!
   К нам подошли два хорошо одетых иностранца... и приветливо обратились по-английски. Я что-то начал соображать, а Юрка мигом включился. Господа желают нам помочь и приглашают к себе в кабинетик. Сперва беседа шла под лязг чашечек кофе. Потом мы настолько расположили к себе финско-шведских фирмачей, что швед куда-то выскочил и вернулся уже с тонкими стаканчиками и бутылкой водки. - Финская водка! - с гордостью пояснил второй господин, явно финн.
   Мы с Юркой взглянули на этикетку и заулыбались. Там, если не очень придираться, была оскорбительная для нашего Краснодарского товарища коротенькая фраза: "Коста корво". Смысл этой надписи мы донесли до наших соседей по столу. И дальше, как понимаете, беседа шла уже непринуждённо. А я заметил: после второй рюмки у меня в памяти начинают всплывать отдельные английские слова, после четвёртой - целые выражения. К концу нашей встречи я уже пытался заговорить по-фински. Некоторые навыки дворового эстонского, близкого финскому, у меня ещё оставались. В возрасте Гекльберри Финна я три года прожил в Таллине и Пярну. Это же, если внимательно посмотреть, напротив Хельсинки...
   Юрка записывал адреса. Визиток у нас ещё не было. А я братался с дружественными народами Скандинавии. Прощаясь, наши новые друзья всучили нам по пакету, где, кроме реклам фирмы, были и "проклятья" для Кости. Домой, конечно, привезли только пустые бутылки. Но здесь их заполнили дважды перегнанным с сахаром (метод Долгих) и разбавленным до 70% этанолом. В конце недели отправились к Косте. Мы знали, что сегодня у селекционеров горячки нет!
   Открываем двери. Костя сидит задумавшись. Журнал открыт. Карандаш в руке.
   - Знаешь, Костя, такая вот история. Закусон есть?
  Костя увидел в Юркиных руках пакет, заулыбался.
   - Найдём!
   Юрка опешил. Мы договаривались: рассказать как и что, подарить бутылки и ретироваться. Но всё пошло как-то само собой. Костя кого-то позвал. Появилась закуска. Юрка вытащил из финского пакета две бутылки. Раздался Костин хохот. Из соседней комнаты заявились два нуждающихся в поднятии духа джентльмена. Опять хохот. Но вот все расселись. Выпили. Появились ещё гости... Вспоминали финнов. Потом шведов. Потом шведов под Полтавой...
   А через пару недель один их джентльменов, заходивших в Костину комнату, попросил определить по моей методике стартовую энергию прорастания его новых линий. Линий было около ста, но с его глазастыми помощницами мы с этим делом за несколько часов справились. Данные были готовы на следующий день. И где-то очень скоро второй "печальный" джентльмен попросил у меня копию таблицы, где я выставил по рейтингу урожайности на засушливых фонах изучаемые в прошлом году генотипы. "Как там показали себя мои "красавцы"?
   - Да неплохо. Особенно вот эта линия, - и я назвал её "шифр".
   Потом эта линия была районирована и гремела по всему Югу несколько лет. А у меня в голове крутилось: "Это мы только этикетки привезли..."
   ... А когда стало известно, что Юрка уходит - директор при каждой встрече стал наговаривать:
   - Я тебя ставлю на заведывание лабораторией.
   Я соглашался:
   - Хорошо.
   Но в ножки не бросался. В любви вечной не клялся. Признаки безмерной благодарности не проявлял. И директор как-то отстал.
   В это время я увлёкся прожектами постройки ризотрона. Уже были проведены модельные опыты. У засухоустойчивых генотипов с высокой стартовой энергией прорастания зерновок и корни быстрее уходят на глубину. Надо строить ризотрон, чтобы увидеть это на многих сортах и в динамике!
  Договорился с директором фитотрона. Нашли место.
   Но... В комнату заходит дамочка. Та дамочка, что часто впадает в "сплошной анабиоз". В руках у неё отвёртка. Подходит к раковине и начинает отворачивать зеркало.
   - Постой, дорогуша! Зеркало - это же из моего гаража! Личная собственность, так сказать. Это что? Грабёж?
   - Ой, я Вас не заметила. Лабораторию нашу расформировывают. И выскочила.
   Значит, директор всё же ждал от меня клятв в вечной любви. Вот скотина! На душе стало муторно. Я встал, обошёл комнату. Снял зеркало. Что тут могут ещё утащить? Газовая плита. Она давно не работает, но я взял отвёртку и отвинтил всё, что отвинчивается. Но одну ручку оставил. Эксперимент...
   К вечеру забегает зав. отделом защиты растений из соседнего здания. Без приветствий. Деловито осматривает комнату. С сожалением взирает на контуры, оставленные зеркалом, подходит к газовой печке и вытаскивает из кармана набор отвёрток, выбирает нужную и отворачивает оставленную мною ручку. Да-а... Эксперимент прошёл удачно.
   ... Никаких приказов, никаких признаков разгона пока нет. Утром я сижу в унынии. Куда податься? Над докторской ещё работать и работать... Вдруг по коридору кто-то пробегает, и слышится женский рёв. Через секунды - сдержанный плач уже под моими окнами. Наша лаборантка. Проработала в институте лет двадцать, а может, и больше. Так проходят два дня.
   На третий часов в десять открывается дверь и заходят Костя и один из "джентльменов".
   - Чем занимаешься?
  Я развожу руками. Джентльмен раскрывает пальто. Там бутылка.
   - Пошли!
   - Что-то сейчас нет настроения.
   - Идём, поговорим.
   - А пошли! "К чёрту всё!" - думаю я.
   Мы отправились в комнатку Кости и заперлись. "Джентльмен" деловито раскупорил бутылку, наполнил стаканчики, выпили.
   - Будешь работать у меня, - выпалил он. - Согласен?
   Предложение было неожиданным.
   - Я должен закончить докторскую, - соображал я вслух.
   - Закончишь у нас, - вставил слово Костя.
   - Но работу будешь вести только по селекции, помогать мне, - уточнял джентльмен. А для докторской будешь находить свободное время...
   Так мы и порешили.
   - Пиши заявление.
   Заявление было на имя директора, но первая подпись там должна была быть заведующей. Захожу. Здороваюсь, протягиваю свой листок. Дама, естественно, в курсе всех событий. И директор тоже. Но дама тянет. Вышла из-за стола, подошла к зеркалу и стала, к моему удивлению, пудрить свой нос. Я ждал. Я понимал. Это месть.
   ... Не так давно на учёном совете с указкой в руках я лихо пояснял красивую кривую, показывающую зависимость урожайности озимой пшеницы в условиях засухи от одного из признаков то ли анатомии, то ли физиологии растения. А дама придралась к двум кружочкам на рисунке, прилипшим друг к другу.
   Я ответил ей в запале:
   - Здесь раскрывается закономерность, впервые открытая. Вы этого не заметили. Вы увидели только жалкие слипшиеся кружочки!
   Зал притих, а затем захихикал. Многие знали, что нашу лабораторию, скорее всего, разгонят, и дама знала. Искали хороший повод...
   ... Она всё-таки подписала. Молча. За дверью меня ждал мой будущий шеф. Он взял у меня заявление, увидел подпись.
   - К директору я зайду сам, пойдём, побудешь в приёмной. Беседовали они неожиданно долго. Похоже, пришлось уговаривать недавнего директора ОПХ взять в отдел селекции подготовленного академиком человека. Однако уломал чем-то его "джентльмен". Я стал работать в отделе.
   И пошли непростые, да что там, тяжёлые дни адаптации. Селекция - это тяжелая работа. А тяжёлую работу выполняют и люди не лёгкие... Окунись с головой в эту работу - и поймешь! Однако надо было делать диссертацию. Итог многих, многих лет поисков и находок. Делал и, можно сказать, не мешали. Иногда, правда, по воскресеньям заведующая подойдёт ко мне, что-то там печатающему на компьютере, и встанет за спиной, и стоит, и стоит, а потом выдавит:
   - А чем это вы тут занимаетесь?
   - Докторскую, - отвечаю,- делаю. - Отдыхаю так по воскресеньям.
   Дама молча отходит. Отходит - и всё. Так мне казалось...
   Все мы делали докторские. И дама делала, и "джентльмены" делали. Года через два с очерёдностью в полгода все стали выходить на защиты. А я всё ещё коррелировал, искал связи между показателями, что-то улучшал, что-то дописывал. Всех это устраивало.
   В настоящий отпуск никто из докторантов не уходил. Так, на недельку после уборки урожая выезжали на побережье в институтский лагерь. И всё. Это для меня всё. Ведущие, но не все, селекционеры иногда имели заграничные командировки. Любопытно, что тематика тех дальних симпозиумов очень ласкала мой слух и была малопонятна добровольцам-вояжерам. Да ладно об этом.
   Мой шеф, один из "джентльменов", подал мне хорошую идею.
   - Селекционер не будет использовать в своей практике предлагаемые тобой признаки, какими бы они ни казались тебе сверхважными, если до них трудно "дотянуться". Найди своим цифрам визуальную замену. Чтобы можно было определять их прямо в поле в баллах.
   - На глазок?
   - Да ты же знаешь: глаз иной раз точнее прибора.
   Подумай.
   Я вспомнил: когда-то американский селекционер, у нас в институте, мне, ещё аспиранту, что-то уже говорил в этом духе.
   Да, лист с высоким содержанием хлорофилла легко отличить от листа со средним, тем более с пониженным хлорофиллом. А в период налива зерна не обязательно считать число зелёных листьев на главном стебле - можно оценить облиственность стебля, только взглянув на делянку. Надо только наловчиться. Взяв в руки гитару - не сразу заиграешь...
   ... Как-то мы с шефом, выходя из зерносклада, увидели вдалеке нашего директора, бодро шагающего в светло-голубом костюмчике в сторону столовой. Там у него особый зал. Для него и для его гостей.
   - Странный человек,- кивнул я в его сторону. - То ходил за мной да приговаривал: "Будешь завлабом, будешь завлабом". А теперь вот при встрече глаза в сторону отводит...
   - Так это две ваши мымры прибегали к нему и умоляли: "Не ставьте его заведующим. Это страшный человек!" Мне он сам говорил и советовал не брать "страшного" человека к себе. Но я ему сказал, что знаю тебя со времён Пал Палыча и академик ценил тебя - "толковый парень", а бабам - что они там наплели - не верю, и директор смирился.
   Одна из мымр была той самой коротышкой, которую я застукал с долговязым в своих засушниках. Вторую же особу однажды пришлось учить элементарным "правилам" нашей профессии. А то у её лаборантки, как-то заметил, получалось, что в первом бюксе один грамм сырой массы листа умещался на дне, а в десятом он уже занимал половину ёмкости (общая проба листьев, подготовленная, как салат, и выставленная на столе, бешено теряла влагу). И работали тётки ничтоже сумняшеся годами...
   Естественно, для этих дам я был страшным человеком.
   ... Прошло время, и я доказал и себе и другим, что хлорофилл можно определять в поле визуально и довольно точно и выявил довольно высокую корреляцию (корреляционное отношение) его с урожайностью. Определял визуально и облиственность. Модернизировал и упростил оценки по стартовой энергии прорастания, морозоустойчивости. Нашёл способ определения состояния озимого поля пшеницы зимой без взятия монолитов.
   Любопытно: засухоустойчивость пшеничного растения зависит от того, как оно перезимовало. От его зимостойкости. Я заметил, что ослабевшие после перезимовки засухоустойчивые сорта резко теряют и свою устойчивость к засухе. А как её не потеряешь, если корни подмёрзли? И наоборот: некоторые низкорослые генотипы, а значит, и с неглубокими корнями (карлик - он и вверху карлик, и внизу карлик, по крайней мере, у пшеницы и у яблони это так), после зимы с умеренными низкими температурами вдруг в условиях засухи ведут себя как засухоустойчивые. Читаю литературу. Да, не один я такой умный. Умеренно отрицательные температуры зимой на отдельные генотипы оказывают стимулирующее воздействие. Фитогормоны из связанных форм переходят в свободные. Зимой это способствует устойчивости некоторым счастливчикам, а летом эти же фитогормоны (цитокинины) способствуют росту корней. Проверяю в лаборатории. Для ряда низкорослых сортов краснодарской селекции это минус 7 градусов на глубине узла кущения. У меня хватило терпения мучить растеньица только сутки.
   Все физиологические анализы я делал вроде бы как для себя. Удовлетворяю, так сказать, своё любопытство. Но если требовались помощники - давали сразу. Проводил работы на линиях нашей группы. А прямую оценку засухоустойчивости на фонах засухи делал всем лучшим линиям отдела.
   Подробные данные анализов мог показать, мог и не показывать... Почему-то, кроме Антошки из соседней комнаты, этими данными никто и не интересовался... Общую таблицу, без повторностей, я прикалывал у себя на шкафу посреди комнаты - все могли видеть. Заведующей (рабочие, да и не только рабочие, в отделе звали её "мать") отдавал в руки или клал на стол, если её не было в кабинете.
   Однажды эта дама подходит ко мне и делится постигшим её селекционную группу горем: все заданные температуры для проморозки ящиков с пшеничными растениями оказались ошибочными. Растения или все выжили, или все погибли. Определить их морозоустойчивость они не сумеют.
   - Вы разработали метод оценки морозоустойчивости пшеницы. Не смогли бы Вы нам оценить 150 образцов?
   - Это можно. Нужные бюксы и чашки Петри есть. Даже кожаная сумка для похода в поле за пробами имеется. Но ещё требуется хороший термостат, и этанол 50 мл на пробу, да кусок чёрной плотной ткани полтора на два и молодая глазастая помощница.
   - Всё это мы Вам устроим.
   ... Было всё, да не всё. Термостат никуда не годился. Это был обычный сушильный шкаф. Пришлось изобретать на ходу.
  Мы загрузили отрезки листьев в бюксы, залили спиртом. Накрыли чёрной тряпкой и оставили до утра. Утром я посмотрел. У некоторых спирт стал окрашиваться. В комнате температура "комнатная"... Принёс недельный термограф и стал отслеживать, что это за комнатная температура. Днём 22 градуса, ночью 17 градусов.... Через 48 часов сделали первую оценку. Всё хорошо. Самые зимостойкие хлорофилл не отдают. Слабаки отдали больше половины, а у некоторых почти весь хлорофилл перекочевал в этанол. Мы выдержали ещё сутки. Оценки были близки. Чемпионов стало чуточку меньше, слабаков прибавилось.
   Я спросил у помощницы, а она из группы заведующей:
   - Ну, как оценка, если сравнивать с вашими сортами-классификаторами?
   В лице у девушки некоторое замешательство. А я-то работал с их сортами и знаю, что совпадение должно быть очень близким.
   - Да, оценка близка нашим оценкам по ящикам.
   - А разве не полное совпадение? - добиваю я лаборантку.- Где-то на балл отличается?
   - Да, - шепчет девочка, чуть не плача.
   Странно, но ни в этот день, ни на следующий благодарностей от "матери" я не услышал. Очень странно... Испугал я их этой методой, что ли?
   Селекционер что наш олигарх: правдами или неправдами отхватил себе хлебное место и держится, никого не подпускает, а попадает в отдел почти случайный парнишка (сверху приказ) - и вдруг сразу, ну, не так уж и сразу, у новичка заметный успех... Вот этого куркули - дадим им правильную оценку - и боятся. Всегда боялись, и боятся и не только в селекции и не только у нас...
   ... Есть ёмкая характеристика - крестьянин, получивший образование. Нельзя быть по-настоящему интеллигентом, если ты вырос в поле или в лесу. Эту тему в начале прошлого века уже поднимали и пришли к общему согласию - из крестьянской среды полнокровным интеллигентом можно стать только в третьем поколении, если есть задатки...
   Однако через пару десятилетий народ прозрел, стал читать, а некоторые даже навострились толкать речи. Появились термины - рабочая интеллигенция, а затем и крестьянская...
   А куркуль, какое бы образование он ни получил, долго тяжёлую для него интеллигентскую шкуру носить не в состоянии. Кое-как держится на всяких там собраниях или даже учёных советах, но уже на приёмах у высокого начальства он весь из себя раб божий. А в своих кабинетах и дома это чаще всего "маугли", только что покинувший родную поляну. Не все, конечно, такие, но процент удручающе велик.
   Но что удивляет. Среди младших научных сотрудников и аспирантов сволочей не найдёшь. Искать надо! А стоит кому-нибудь пробиться в небольшие, а затем и большие начальнички - тут многие преображаются. Своих уже не узнают! Или отвечают на приветствие через оттопыренную губу. Наблюдал не раз. Но у каждого своё время для перехода в новое состояние. Один, получив новую должность, уже выходит из "красного" кабинета важным начальником - пузо вперёд! Другому - нужно время. Но результат будет тот же.
   ... Но вернёмся на наши поля. После этой истории с быстрой оценкой 150-ти "горящих" образцов шефицы прибегал ко мне Антошка и прямо орал, что я и ему обязан делать физиологические анализы. Я указал на дверь своего "джентльмена":
   - Решает он.
   Антошка потопал ногами, потопал, но вынужден был вернуться к себе. Ни с "джентльменом", ни с "матерью" вопросов физиологии, по всей видимости, он ни в этот день, ни позже так и не касался.
   Зато я всегда, видя Антошку, перетаскивающего ящики с землёй для подготовки долгого, трудного, и, на мой взгляд - (патент N...), дурного процесса промораживания пшеницы в ящиках, не упускал случая "подбодрить" коллегу:
   - А ведь есть методы и поинтересней, да ещё и спирт и стаканчики. И результат сразу. Могу научить!
   Антошка начинал сопеть, зло косить глазом. И я чувствую: надо давать дёру!
   Вообще-то Антошка - единственный селекционер, которого, может быть, по простоте душевной, явно интересовали мои методы. Именно явно! Я ему раза два в поле показывал, как
   оценивать линии на засухоустойчивость по облиственности стебля. И как в это же время визуально определять содержание хлорофиллов в листьях. Знакомил и с другими своими полевыми и лабораторными "фокусами". А потом пояснял на графиках, как эти признаки связаны с урожайностью в условиях умеренной и жёсткой засухи.
   И только Антошка признавался, но почему-то только года через три, что использует мои методы в селекционной практике. Хотя мои ежегодные отчёты с кривыми, графиками и прочим, и прочим слушали все заносчивые романтики ножниц и пинцета из отдела. Замолкали во время моих откровений. На всесоюзных и международных конференциях реакция была та же. Тишина, внимательно слушают, записывают, хотя всем выдавали тезисы, но там три - четыре абзаца без особых подробностей.
   Мой "джентльмен" сказал как-то, что он и сам отмечал у некоторых линий тёмно-зеленые листья...
   - А что ты там ещё говорил?...
   Да, но у него столько своих приёмов и заметок, что дай бог применить хотя бы половину из них. Время поджимает!
   - Да вот, смотри. Хлорофилл у этой линии по твоим меркам 7 баллов, а урожайность у неё в прошлом году была на наших делянках почти 800 г на метр.
   А я ему в ответ:
   - Рядом две линии. Хлорофилла у них 9 мг на дециметр квадратный (9 баллов), а урожайность в прошлом году была за 900. Всё правильно. Да я же все эти вещи прокоррелировал и не один раз, и не по одному году. Оптимальный уровень на сегодня у наших сортов почти 8,5 мг на дм квадратный!
   Шеф насупился. Проигрывать он не любил. А кто любит?
   У нас как-то к хлорофиллу селекционеры особенно не "приглядывались". Исключая академика. Царство ему небесное. У него были высокохлорофилльные сорта. Та же Безостая 1 до колошения в некоторые годы содержала больше хлорофиллов, чем все остальные рядом высеянные линии. Безостая была стандартом, и каждая седьмая делянка чётко выделялась своей "тёмнозелёностью". Не верилось! Я подводил "знатоков". Ждали колошения. Нет! Это была Безостая 1. Но в момент колошения она вдруг теряла свою исключительность. И хлорофилл у неё опускался с 8-ми баллов до 6-ти. Она уже не отличалась от других сортов. И ещё парочка сортов у него выделялись тёмно-зелёной окраской листьев.
   Однажды, работая ещё в лаборатории физиологии, я привёз из ВИРа 28 образцов продуктивных засухоустойчивых сортов озимой мягкой пшеницы. Выбирал по описанию в местных публикациях. И высеял по пару рядков каждого у себя на опытном участке. Рядом с "домиком". Один сорт был чешским, один венгерским, остальные из штатов.
   Мы говорим о хлорофилле... Все были высокохлорофилльны. Чешский и венгерский содержали примерно 8,5 - 9 баллов, а вот американцы тянули на 10, а то и 11. Европейцы были среднеспелы и безосты, а их заокеанские собратья остисты и позднеспелы, и листья у них были настолько эректоидны, что можно было подумать, будто это молодой камыш.
   Я, конечно, показал эти линии и своему товарищу, а теперь шефу. Он подивился. Чеха он знал, но, к сожалению, проглядел. Чех потом у меня в засушниках года три бил рекорды засухоурожайности.
   ... Через некоторое время и у нас, и на отделовских делянках я стал замечать всё больше и больше линий с тёмно-зелёными листьями. Они стали вырываться вперёд. Вот так-то!
   Шефу я всегда давал "рейтинги" лучших наших генотипов с их физиологическими показателями засухоурожайности (есть такой термин). Но "джентльмен" показной радости при виде этих данных не выказывал. Однако где-то на втором году нашей совместной работы он заявляет мне, что включает меня одним из соавторов нового сорта. Документы оформляются. Согласен ли я?
   Я, конечно, был согласен.
   - Но я изучал только готовую линию, - скромничаю . - Имею ли я право?
   - Имеешь, имеешь. Ты изучал её несколько лет. Ещё в лаборатории. Я помню.
   Через полгода я стал соавтором ещё одного сорта. Но тут я уже некоторые основания имел. Кроме того, что эта линия года три била рекорды урожайности на всех моих засушниках, так я её ещё и спас при уборке урожая лучших линий при их размножении. Шеф вдруг в ней разочаровался. И это не совсем его чудачество. У пшеницы так бывает. Скоро уборка. У растений прекрасный вид. Стебли жёлтые, стройные. Колосья - загляденье. Завтра уборка - стебли покорёжились, колосья приобрели какой-то "дурной" цвет... Что-то подобное произошло и с нашим рекордсменом.
   "Джентльмен" линию вычёркивает из числа убираемых, а сам уезжает в командировку на неделю. (Денежные дела. Трудные были времена и для науки тоже). Идёт уборка. Дня через три я с журналом, мешками, тётками и комбайном с лихим комбайнёром подбираюсь к моей любимой и вычеркнутой шефом линии. А она за эти дни снова похорошела. А колосья у неё, издалека видно, тяжёлые-претяжёлые. И убрали мы все делянки рекордсменки. Да-да рекордсменки. На других делянках зерно заполняло две трети или чуть больше мешочка, а у этой линии мешочка и не хватало. Потом, при взвешивании, при всяких там уточнениях и на других посевах - линия в том году показала лучший результат. И назвали сорт "Вита"... Однако и здесь участие физиологии призрачно...
   Будучи аспирантом, я ещё ухватил то время, когда к Пал Палычу валом валили селекционеры со всего света. Приезжали два знаменитых пшеничника-американца. На учёном совете что-то нам рассказывали, стараясь не болтануть лишнего. Я посмотрел на академика и приподнял руку, показывая, что хочу спросить. Пал Палыч улыбнулся и кивком разрешил. И тут выяснилось, что оценку своим линиям на поле они делают и по физиологическим признакам. Я стал уточнять. Кое-что один из гостей (эти знаменитые фамилии я, конечно, помню) успел "раскрыть". Не совсем, только намёками. Но на него строго посмотрел коллега, и "добрый" американец заулыбался и закончил свой ответ так:
   - Когда ты, молодой и неутомимый, рыщешь вдоль делянок, весь облепленный датчиками, наблюдаешь, сравниваешь и что- то находишь, то в наши годы тебе всё видно и без приборов. Он посмотрел на синеглазую умненькую переводчицу, на нашего академика, извиняюще улыбнулся мне.
   Физиология - друг, а не враг селекционера. И Пал Палыч это понимал.
   ...Зима. Сижу над диссертацией. Высматриваю на экране компьютера ошибки да неточности, будь они неладны. Надоело. Решил "поразмяться" и сделать анализ стартовой энергии прорастания новых наших линий. Всё это делается лихо. Сегодня я с помощницей закладываю семена. На это уходит час. Завтра примерно в это же время делаем подсчёты. Тоже час.
   Во время завершающей стадии работы к нам в комнату заходит "мать". Интересуется.
   - А у нас можно провести такой анализ?
   - Завтра суббота. Конечно. Чистые чашки Петри и помощница. В субботу в 13 закладываем. В воскресенье в 10-12 подсчитываем.
   Работу мы сделали. Записи в журнале вела лаборантка. Выявили с десяток лидеров и штук тридцать явных аутсайдеров. Однако благодарностей я не дождался. Этого не было! Тётка вообще к рабочему столу не подходила... Странно как-то?
   ... А время кружило над нами. Попал в больницу один из джентльменов, тот самый любитель финской "водки", и больше уже не выходил. Другой мой товарищ, опора моя, любимый ученик академика, всё чаще отлёживался дома... Начальство, от директора и ниже, стало смотреть на меня подозрительно косо. И вот однажды мой шеф заявил:
   - Делаешь свою диссертацию в ущерб работе.
   - Не я первый... В отделе это будет последняя докторская! Пока. Ребятам ещё кандидатские экзамены сдавать...
   Сообразил. Заткнулся. Отстал. Однако, похоже, задумано было меня выгнать...
  
   Но этот разговор меня здорово подстегнул. Я придал жару своим диссертационным делам. Окунулся, как говорится, с головой. И вот, после нескольких прочтений и одобрений сотоварищей, напечатал, наконец, на принтере положенное число экземпляров, поработал над авторефератом и посоветовался где нужно о ходе своих дальнейших действий. Необходимо было пройти одобрение местной методической комиссии. Готовил графики, таблицы, диаграммы. Запинаясь, докладывал целый час. Мне сказали, что времени на защиту у меня будет всего сорок минут, а иллюстративного материала я могу выставить листов тридцать - больше там некуда крепить.
   И я пошёл в соседний институт договариваться о защите. В Питер не рискнул. Пошёл туда, где когда-то учился, работал пару - тройку лет, там меня помнили. Там просмотрели мои наработки, порекомендовали оппонентов и назвали день защиты.
   И всё шло хорошо. Но я нарушил традицию! Договариваясь с оппонентами-женщинами (из троих оппонентов две были кошмарные, тупые зануды), я не смог, рука не поднялась сунуть им по коробке конфет и по бутылке шампанского. Уговаривал себя - потом. Но и потом не получилось. Не мог я этим бабам дарить шампанское. А надо было пересилить себя...
   Тётки мне отомстили... А может, это не их затея? Но они мне написали отрицательные отзывы. Более того. В диссертационный совет "не приходили" отзывы на разосланные авторефераты диссертации. Пришло штук восемь. А это не могло быть правдой. И тётки уже тут ни при чём... Почти все авторефераты отсылались или моим хорошим знакомым, или коллегам ученика академика с его записочками. Тридцать отзывов должно было быть как минимум. Что-то здесь было не так. Я зашёл в кабинет к своему сокурснику, с которым дружбу не порывал, и поделился с ним своими бедами. Забегает другой мой товарищ, разыскивающий меня, тот самый, который французский знает как жену, и они оба идут к председателю диссертационного совета.
   Беседа была долгой. Но вопрос решился положительно. Одну оппонентшу заменили, другая после десятиминутной беседы у председателя изменила своё мнение о ценности моих трудов. Мало того. Тут же нашлись и все отзывы. Их оказалось где-то около тридцати пяти. И все, естественно, положительные.
   - Кому-то ты дорогу перешёл,- сказал мой товарищ, знаток французского.
   Другой молча кивнул.
   Защита, банкет. Сдержанные одобрения на официозе и неудержные банкетные дифирамбы. Часам к пяти меня привозят к современно выполненному, но всё же крыльцу нашего института, и я с громадным рулоном своих графиков, довольный и счастливый, чуть пошатываясь, поднимаюсь к широким зеркальным дверям. Навстречу директор.
   - Можете поздравить! И по имени его, и по отчеству!
   - А у меня были другие сведения,- мямлит наш большой начальник разочарованно, явно не разделяя моей уже слегка хмельной радости.
   - Все за. Все! - говоря этим директору, что если он кого и подговаривал, то зря надеялся. - Наша взяла!
   ...Кто-то же хотел моего провала. А директор одно время то возникал передо мной, то вдруг стал избегать ... Что там наплели ему эти дамы, для которых я был страшным человеком?
   ... У меня было столько планов. Вот, думаю, теперь я свободен и буду осторожненько, не тревожа самолюбия работающих рядом, воплощать их в жизнь. Построю всё-таки ризотрон. (Сейчас-то можно и купить...) Посмотрю, как скорость развития корней сочетается со стартовой энергией прорастания, да и вообще. Малоизученная область. А главное - ввести в практику селекционера уже найденные изюминки. Американцы-то, да и не только они, забыли уже про топор и лопату, лук и стрелы...
   Но с планами пришлось повременить. Через несколько дней меня переместили из просторной комнаты в маленькую, проходную. Но "джентльмену" этого было мало. Друзей у меня в отделе уже не осталось. Заступиться некому. И через месяц после переселения шеф подходит ко мне и с гаденькой улыбочкой говорит, что, мол, ты уже доктор - ищи работу в другом месте. Мне доктора не нужны.
   - Давай дождёмся подтверждения из ВАКа,- говорю я.
   Последние дни я уже чувствовал, что "джентльмен" меня попрёт. Но когда? Ему стало тяжело переносить мои советы, даже данные моих анализов. Иногда они портили весь ход его размышлений... Кому нужна правда, если она не ваша?
   А ведь были чуть ли не друзьями. И вытащил он меня из пустоты после ликвидации нашей лаборатории... Я зашёл в соседнюю, пока не разогнанную лабораторию и поделился с товарищем своими горестными мыслями.
   - А ты посмотри: у него никто не работает больше пяти-шести лет. Поработали, надоели. Набирает новых.
   Я стал припоминать. Ведь так и я был принят на "вакантное" место.
   Стало невыносимо ждать извещения из ВАКа, позвонил сам. Через тысячу километров спокойный женский голосок произнёс, что защита моей докторской подтверждена. И, конечно, были добавлены нужные в данных случаях слова: где, кем, когда и пр.
   Принтер изготовил мне заявление. "Матери" не давал, отдал секретарше. У неё же и забрал, подписанное. И к директору не заходил. Тоже через секретаршу. Расстались без слёз.
  Я из дела ушел, из такого хорошего дела!
  Ничего не унес - отвалился в чем мать родила.
  Я не продал друзей, без меня даже выиграл кто-то.
  Лишь подвел одного, ненадолго,- сочтемся потом.
  Я из дела исчез,- не оставил ни крови, ни пота,
  И оно без меня покатилось своим чередом.
  А внизу говорят - от добра ли, от зла ли, не знаю:
  Хорошо, что ушел, - без него стало дело верней!
  Я взлетаю в седло, я врастаю в коня - тело в тело,-
  Конь падет подо мной, - но и я закусил удила!
  Я из дела ушел, из такого хорошего дела,
  Из-за синей горы понагнало другие дела.
  ... Пророков нет в отечестве своем,-
  Но и в других отечествах - не густо.
  
   P.S. Прошло несколько лет, и вот по каким-то делам мы с товарищем снова оказались в очень знакомых нам местах. Осмотрели территорию, где когда-то красовались засушники.
   ... Гряды были срыты, а "домик" переставлен куда-то в сторону. И выглядел теперь как груда погнутых железных рам с перебитыми стёклами.
   Вспомнились строки:
   Я покинул родные поля...
   И дальше:
   Низкий дом мой давно ссутулился,
   Старый пёс мой давно издох...
   ... А этот, сейчас ржавеющий домик, а когда-то умными датчиками улавливавший первые капли дождя и с предупреждающим звоном: "Еду! Остерегайтесь!" - закрывавший своей стеклянной крышей делянки пшеницы, позволил мне убедиться, что дифференциацию по прямой оценке (сравнивая урожаи) можно просто и без хлопот получать на высоких грядах. Правда, домик давал два вида засухи. Опираясь на данные засушливых фонов, я модернизировал известные и разрабатывал новые показатели засухоустойчивости. И даже патенты получал. Находил, на каком этапе признак наиболее тесно связан с прямой оценкой. Выявлял зависимости. А заполучив кипу данных, описывающих продуктивность пшеницы в условиях умеренной почвенной засухи, имел "наглость" разработать компьютерную программу подбора пар для скрещивания, где пары дополняли друг друга по основным адаптивным и другим чрезвычайно важным для высокой продуктивности признакам до оптимального уровня. И уровни эти выяснил!
   Засушники своё дело сделали. Я выполнил наказ академика... Работайте, ребята!
   ... Но новое, как всегда, пробивает дорогу с трудом. И не обязательно в том месте, где ты намечаешь... И даже фамилию твою могут не вспомнить ... вслух. С горечью убеждался, и не раз. ...
   Подошли к Пал Палычу. К памятнику. Хлебный батька стоял насупившись, смотрел в сторону, чем-то явно удручённый:
   Нет, ребята, всё не так!
   Всё не так, как надо.
   Мы, опустив головы, молча соглашались. Примеров тому было не счесть...
  
  
  
  
   Виталий Май
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"