- С-суки! За что-о-о?!

  Они не слушают. Бьют дрекольем по хребту, валят на землю, добавляют ногами...

  Волокут, пинают, вяжут к столбу. Вот ведь влип! Кругом одни оскалы и - никакого сочувствия. Женщины и дети выкрикивают проклятия и угрозы, мужики сноровисто таскают хворост. Оглядываюсь на купол церкви: у порога сидит оборванец и лениво бросает ножик в круг на песке. Ему не интересно... Меня вот-вот сожгут, а ему не интересно...

  - Священника, с-сволочи! - ору в последней надежде. - Не дайте помереть без покаяния!

  - Покаяния тебе, гнида? - щербато скалится бородатый дед, бросает вязанку дров мне под ноги и бьёт в скулу. - Сейча-ас за попом побежим... вот только подожжём, и сразу побежим...

  Священник всё-таки появляется. Он несётся по боковой улице, нелепо размахивая руками. За гвалтом его никто не слышит и не видит. Поп расталкивает женщин и детей, пробивается к связкам хвороста и, перекрывая шум толпы, кричит:

  - Остановитесь! Во имя Господа, остановитесь! Что ж вы творите, звери!

  Они на миг умолкают, и - в наступившей тишине где-то за домами отчётливо слышен протяжный вопль и волчий вой. Моё спасение.

  

  Мужики споро подхватили брошенное дреколье и, злобно матерясь, помчались на крик.

  Священник раскидал хворост и распутал верёвки.

  - Невиновен, - истово крестился я, валясь попу в ноги, - невиновен я... ни при чём я...

  - Простите их, - увещевал священник, помогая мне подняться. - Не ведают, что творят. Совсем отчаялись. Уж третью неделю нечисть лютует, давно такого не бывало. Пятый год, почитай.

  Ноги не держали. Я сполз на хворост и посмотрел на темнеющее небо, далёкий лес, на жёлтый песок под ногами. Как в первый раз. Ощупал зубы. Целы. Оглянулся на церковь, теперь уже неспешно перекрестился. У порога ещё виднелся полузатёртый круг для игры в "ножички".

  Подошла дородная баба. Протянула руку.

  - Вставай. Чего расселся? - ещё недавно она кричала едва не громче всех.

  Я скосился на её ноги. Угу, и лапти эти помню. Добротные. Раз десять меня пнула, не меньше. Потёр ушибленные рёбра. Она беззлобно и ничуть не виновато улыбнулась. Не виновато - да зато призывно.

  Я искривил в ответ разбитые губы, но помощь принял. И руку её в своей чуть задержал. Бабы вокруг загалдели, заухмылялись, оправляя платки да юбки. Кое-кто даже вздохнул завистливо. Теперь им будет о чём судачить у колодца.

  Из-за хижин потянулись мужики. Брели угрюмо, волоча за собой уже ненужные палки и колья.

  - Маланью задрал, ирод, - подошёл к священнику седой крепкий старик. - Ты уж иди, отец Никодим. И баб прихвати. Пусть обмоют, то да сё...

  Священник махнул плакальщицам, перекрестился и ушёл.

  - Назар, староста местный, - старик протянул руку. Угу, и руку эту я помню, споро меня вязала. - Ты уж не обессудь. У нас сейчас прохожий люд не в чести - что ни день, то новый покойник. Завелась какая-то зараза, режет людей, что овец. Чисто волк лютый.

  - Да ладно, обошлось, и слава Богу, - я ответил рукопожатием. Колени всё ещё тряслись, да и руки тоже. - Тихон я. Из Колашкова. Восьмой уж год на кузне подмастерьем работаю. С ярмарки возвращаюсь.

  - А чего кружным путём? - тут же заинтересовался староста, отводя заблестевшие глаза.

  - Так на тракте опять банду Кривого видели. Боязно - деньги-то не свои, хозяйские. Меня Михайло, кузнец колашковский, в муку сотрёт, если что, - добавил я с нажимом.

  - Знаю Михайлу, - чуть расслабился староста. - Знатный кузнец. Ну, оставайся, переночуй. А деньги, что мужики наши побрали, завтра соберу. Всё возвернём. Не переживай. Нам с колашковцами ссора ни к чему. Я смотрю, Самсониха на тебя глаз положила? - он кивнул на теребящую юбки вдовушку. - Значит, переночевать есть где. Смотри, не обидь. Ух...

  И, усмехаясь в бороду, пошёл по своим делам. Немного поспешно.

  

  Смеркалось. Похолодало. Самсониха привела на ночлег. Хороший дом, большой да крепкий - справный хозяин был у вдовушки. В хлеву мычали две коровы, куры ходили по двору, петух, заметив меня, поднял хохолок, воинственно распушил перья. В доме пахло сеном, молоком и хлебом. Чуть позже вернулись сыновья хозяйки и тут же огребли от матери по подзатыльнику. И правильно, нечего мальцам в неспокойное время по улицам шастать. Получив своё, загалдели:

  - А мы первые Маланью нашли!

  - И ничего не первые. Хвастаешь всё. Митяй там уже был.

  - Что за Митяй? - интерес мой был вполне оправдан.

  - Да юродивый наш, - отозвался тот, что постарше. - Митькой кличут. При храме живёт. Кормится там, ну, кто что подаст, попу ещё помогает. Сильный он, а дурной.

  Поужинали. Сытно, неспешно. Дети залезли на полати, с полчаса ещё была слышна возня, потом угомонились. Я попросил умыться, но баню топить хозяйке было лень, облился из колодца, смывая кровь и пыль, в которых извозили меня гостеприимные сельчане. Пока Самсониха отлучилась, бегло обошёл двор: ни пня, ни чурбаков - все дрова расколоты и сложены. Вернулся в дом, где пахло теплом и достатком, несмотря на отсутствие хозяина.

  Вдова постелила мне в дальней горнице. Я долго ворочался, прислушиваясь к шорохам дома, и решил не ждать её. Надо будет - растолкает. Но сон не шёл, всё мерещились сапоги и лапти, да юродивый на пороге церкви. И рёбра болели, чего уж скрывать. Я заставил прыгнуть через плетень двести тридцать вторую козу, когда занавеска всё же шелохнулась. Вдовушка скинула ночную сорочку, забралась под стёганое одеяло.

  - Староста тебе что говорил? Не обидь, - зашептала в ухо горячо, с придыханием.

  - Не обижу.

  Били-то меня по рёбрам, животу да спине, так что не обидел.

  - Жаль, - положила хозяйка голову мне на плечо, - что тебя не кусали.

  Я поперхнулся.

  - Да, - она потёрлась щекой о мою руку, - от них дети, говорят, справные получаются, крепкие да хозяйственные...

  И принялась гладить по груди, по животу, как раз там, где синяки остались то ли от её лаптей, то ли от сапог старосты.

  - И, говорят, - теперь её заинтересовали кровоподтёки на моих рёбрах, и она пылко начала поглаживать уже их, так что я едва не стонал, - жаркие они да страстные... А ещё говорят, если пепел оборотня собрать, да с настойкой мухоморовой выпить...

  Пришлось не обидеть и в третий раз, болячки свои спасать... И в четвёртый... Вот ведь неугомонная баба!

  

  Поднялся я до рассвета. Выскользнул из-под одеяла, словно тать ночной, пока хозяюшка в очередной раз не потребовала "не обидеть". Пёс пару раз лениво брехнул, провожая меня за калитку.

  Солнце как раз поднялось, когда добрался до опушки леса. Достал нож из-за голенища - если что, ещё посмотрим, кто кого.

  Сосновый бор светлый, шишки под ногами так и трещат. Кружил часа два, разглядывая едва приметные следы, но пень нашёл. Трухлявый, весь заросший мхом. Походил вокруг, посмотрел. Не слишком далеко от села. Ещё покружил, отыскал второй, совсем уж далеко, зато весь в дырах от железа. Ещё побегал, третьего не нашёл. Решил не испытывать судьбу и повернул к селу.

  

  В поле работали. Староста покрикивал то на кухарок, что готовили на косарей, то на мальцов, что носились рядом с опушкой, показывая свою удаль. Завидев пришлого, обрадовался:

  - Здоров будь! Чего в лесу делал? Жить надоело?

  - Надо ж помочь, - я достал нож и показал старосте. - Я-то уйду, а вы как здесь? Или ещё один мужик не пригодится? Я пень нашёл. Ножа в нём нет.

  - Понятно, - почесал бороду староста. - За помощь спасибо. Покумекаем. Понравилась, значит, Самсониха. Не обидел.

  Он кивнул на вдовушку, вовсю призывно мне улыбавшуюся.

  - Остаться не надумал? Кузнец бы нам не помешал. А то хочешь, мельником возьмём. Наш-то пропал. Первым. Так и не нашли. Тогда ещё в лес не страшно ходить было. Жалко. Хороший мельник был. Всего-то три месяца и пожил у нас. Тоже всё к Самсонихе подкатывался. Хозяйство у неё уж больно справное.

  - А раньше часто пропадали?

  - Так, всяко было. Но мало. Пяток за год. Детишки, бабы. Так за ними не уследишь. Кто в озере утоп, кого зверь задрал. Но и взрослые мужики бывало. С охоты кто не вернётся, или с ярмарки. Так сам говоришь, балуют на тракте.

  - Ладно. Пойду я. Когда деньги соберёте? - свернул я на щекотливую тему.

  - Дык к вечеру управлюсь, - отвёл глаза староста.

  С тем обещанием я и ушёл.

  

  В церкви пусто, тихо. Перекрестился на распятье, на седые от пыли иконы. Подал голос:

  - Отец Никодим!

  За дверью скрипнуло.

  - А! Пришлый. Чего надо? Уходил бы ты отсюда поскорее, пока не вышло чего.

  - Так второй раз на костёр уж не потащат. А вас спаси Бог за помощь, - я вытащил медную монету, что утром достал из сапога. - Вот, на храм.

  - Бог в помощь, - обрадовался монете священник. - Жив, и слава Богу.

  - А малец у вас при храме бегал. Где он? - оглянулся я.

  - Ещё с утра куда-то убёг, - пожал плечами поп. - Напугался сильно, когда задранную Маланью увидел.

  

  К обеду с поля потянулись косари. Чуть позже появилась вдовушка, умытая, коса заплетена, щёки так и румянятся, грудь так и колышется... Платье, небось, нарочно измочила. Споро накрывая на стол, щебетала, как молодая девка. Строила глазки, просила помочь на сеновале, сенцо поправить, повыше набросать. И всё поглаживала по плечам, подкладывая лучшие куски. Лучшие куски - оно неплохо, да и рёбра уже почти не болели, но устал я. До обеда бегал, всё искал юродивого. Не нашёл, надо снова бежать...

  Извинился, похлопал её пониже спины, на миг задумался, не стоит ли помочь на сеновале... решил - успеется, и сказал, что к старосте за деньгами иду. Заодно спросил у мальцов, уплетающих за обе щеки кашу, куда Митяй запропастился.

  - Да за околицей старый сенник стоит. Там он. Мы видели. Правда, Данька?

  Данька кивнул. Набитый рот парнишки спас меня от долгих разговоров.

  

  На улице староста распекал здоровенного детину. Тот молча слушал, опустив голову.

  - Как насчёт денег?

  - Потом! - отмахнулся он. - Не до тебя сейчас! Вечером зайди.

  Вечером так вечером. Повернул к видневшемуся сеннику. Подходил осторожно, чтоб не спугнуть. Трава не примята, тихо, спокойно. Заглянул. Дурак сидел на корточках, всё так же равнодушно бросая нож в очерченный круг. Ворота скрипнули. Юродивый приподнял голову, посмотрел мне в глаза. И тут со стороны деревни закричали. Громко, обречённо.

  Я выскочил из сенника - на дороге к деревне горбатилась серая спина оборотня. Осторожно достал нож, приготовился, свистнул. Окровавленная волчья морда медленно развернулась ко мне. Шагнул, крепче сжимая нож, но оборотень отвернулся и спокойно затрусил к лесу.

  Я подошёл к окровавленному телу - девушка не дышала. Сзади навалился юродивый. Завыл. Ножом ударил труп в грудь. И опять, и опять... Он бил и бил, бессвязно что-то бормоча, словно винил её за то, что оставила беднягу одного. Видать, была девушка для него дорога.

  Только решил подниматься и звать на помощь - набежали сельчане, повалили, начали пинать, вышибли из рук нож... Я ткнулся лицом в окровавленный труп и едва не взвыл. Сука-оборотень добился своего. Сожгут.

  Запоздало увидел корчащегося рядом Митяя. Его тоже били. Он не сопротивлялся, только прижимал к животу руки с зажатым в них окровавленным ножом.

  

  Столб всё так же стоял на деревенской площади.

  Меня привязали первым. Из рук дурачка долго пытались вырвать нож, но отнять его можно было только вместе с рукой. В конце концов мужики плюнули и привязали юродивого, оставив нож, здраво рассудив, что сгоревшему он не поможет. Хворост занялся, вдовушка заплакала. Нет. Не надо мной. Над своей несчастливой судьбой. Впрочем, если пепел оборотня развести с мухоморовой настойкой...

  Да чтоб вам всем! Пламя припекало, дым рвался в ноздри. Я вывернул шею, пытаясь разглядеть юродивого. Лезвие ножа, зажатого в руке дурака, блестело в языках пламени. Огонь взвился вверх. Я выгнулся и заорал, срывая голос.

  Сбоку от меня пламя взметнулось и разлетелось в стороны: волк бросился на Митяя, пытаясь дотянуться до ножа в руках. Он уже сомкнул зубы на лезвии, когда первый кол вонзился в рёбра. За первым ударил второй, третий, четвёртый... Оборотень взвыл.

  Я взвыл вслед за ним:

  - А меня?! Меня, суки!

  Вдовушка и ещё пяток баб бросились растаскивать хворост, распутывать верёвки. С костра они вынесли меня на плечах. Положили на землю, сбегали за водой, милосердно вылили целое ведро. Вспомнили о юродивом, вновь побежали за водой...

  - Мельник, - раздались в стороне удивлённые голоса.

  Я приподнялся, пытаясь разглядеть того, кто лежал у столба. Ничего не увидел за частоколом ног и снова рухнул на землю.

  

  - Повезло. Долго жить будешь, - староста улыбался мне, как хорошему другу. - Это ж надо, два раза на костре побывать... Держи свои деньги. Собрал я их. Все до медяшки. Держи и уходи. Третий раз может и не повезти.

  - Да уж, - попытался улыбнуться я в ответ столь же дружелюбно, взвесив в руке монеты. - Не просто уйду. Убегу - не догоните. Лучше в лесу ночевать, чем здесь.

  - Так это наш дурак ножик из пня вытащил? - старосте хотелось ещё поговорить. Вдруг за это время найдётся повод меня третий раз на костёр отправить. Деньги-то не горят. - Хотел тебя попросить пень показать, куда его воткнуть надо, да не успел...

  - Назад его не надо было втыкать, - пояснил я. - Мельник не дурак был, в деревню не вернулся б. А ну как к нам на Колашково заявился? А засаду устроить - почуял бы...

  

  Юродивый сидел на ступеньках храма и бросал в круг ножик. Другой. Священник махнул рукой. На околице Самсониха долго рыдала, вытирая слёзы о мою драную рубаху. На редкость жалостливая баба. И тёплая, мягкая, податливая... особенно, если рёбра целы. Надо б имя спросить, да ещё навестить. Ну, пнула десяток раз, не сдох же.

  - Звать-то тебя как?

  - Анна.

  - Ну, бывай, Анна.

  Свой нож, потерянный в суматохе, я искать не стал. Лучше дома новый сделаю. А оборотень... Извини, брат, не мне довелось тебе глотку перегрызть. Нечего было в мои охотничьи угодья соваться. Да и вообще - выживает самый везучий...