Данила выскочил на крыльцо, под самое звездное небо холодной январской ночи, да так бы и съехал на своем заду, саночками с горки, по заледеневшим ступеням. Ноги разъехались в стороны, замахал руками Данила, хватая воздух - вот он воздух, а на-ка, ухвати-ка, попробуй, мелко заскользил не подкованными к зиме сапогами. Ой, по глупости, да и по ленности своей не подкованными. Ой-ой-ой! Хвать - за львиную морду, с кольцом в пасти - ручка дверная, бронзового литья, на дверях Приказа. Удержался. Уф!
А тут уж два стрельца, две дубины, две метлы бородами косматые, у ворот Ордынской башни, на которые крыльцо выходит, как крякнули оба, прыснули в варежки, а после не удержались и незлобно заржали, глядя на такое представление, и пар с хохотом вырвался из косматых бород. "Дурни!" - выругался Данила про себя - "Братья эти, как их бишь... забыл". Морда львиная, тоже показалась, что не скалится, а смеется - кольцом скрипнула, как хихикнула.
От те раз, чудеса, да и только! Вот только что сказал ему Павел Семеныч: "Данила, на будущее наука тебе - выйдут качели, если тебе по жизни, а по нашему делу такое бывает - всегда держись одной стороны. Всегда Приказа держись, Данила". И пальцем так еще погрозил. Пальцем грозить - вот то лишнее было. Потому, как Данилу за дурака никто не знал, Данила малый смышленый. Да ведь, про другое слова то дьяка были, совсем про другое, а вышло, что за Приказ и удержался и зад цел. Хе-х! А подковки поставить-то надо.
Проходя стрельцов караульных, думал Данила и вовсе не отвечать на жеребятину их, да не удержался - показал им Данила гримасу как можно более мерзкую и еще язык высунул
- Сажени вы без чести! Что оскалились-то?!
Дурни заржали еще раз. А что делать им в карауле - знай часы считай до смены, да байки трави, а тут такое диво - человек поскользнулся на крыльце, ну такое диво!
- Что, подьячий, крылами то замахал? В теплые края податься решил? Аль не взлетелось?- спросил тот, что старший, переминаясь с ноги на ногу и щерясь ртом без одного переднего зуба.
Потерял небось зуб-то в драке пьяной, где ж еще ему.
Данила, обернувшись на ходу, огрызнулся:
- Говорю я - отвянь, оглобля!
Хотел еще чего прибавить поядреней, да не до того теперь, вышел быстрым шагом на Большую Площать, через Ордыскую Башню - есть дело важней.
" Цедит там в тихую, горькую, среди купчишек Севгородских. Там, там. С утра уже на стакане был. "Легком" - как он говорит. Дуй! Одна нога сдесь, другая там! У Ягайло он, или в этом ..., как его... Ну, где приставы дела разбирают, ну, где позапрошлым летом, дом напротив сгорел еще". - так Павел Семеныч сказал . Он сказал - Даниле сделать.
Павел Семеныч - мужчина серьезный. Павел Семеныч - дьяк Приказа Тайных Дел. Когда такой человек говорит, делать надо быстро и ладно. Па, или Папа - так за глаза, подьячие и целовальники Павла Семеныча звали. Он того не любил и бывало журил. "Я что Князь Тьмы? Я что враг рода человеческого? Что имя мое нельзя поизнести?" Говорил так и улыбался и не поймешь уже любил, или не любил того он. Ну, в общем, сказано - надо делать.
Ух! Как щипнул мороз за уши - Данила шапку потуже и кафтан стал завязывать на тесемки, почуяв, как пробирает грудь холодом через зипун праздничный тонкого сукна. Ты ж мамочка моя! Вот дерет черз нос, в самую глотку! Остановился. Где тут в мороз такой в полночь извозчика взять? В надежде еще с минутку туда-сюда повертел головой Данила, зыркнул по сторонам - пусто. Это верно, что собаку в такой мороз не выгонит хозяин, а уж извозчик лошадь-кормилицу и подавно сбережет. Ну...? Да, ну... Никого..., только тени одинокие, через Большую Площадь видны, на той ее стороне, вдоль верхних торговых рядов, спешит кто-то к дому в тепло, к печи.
А у Данилы служба. И не то чтоб обидно Даниле стало от этой мысли, да не-е, наоборот - гордо даже как-то и теплей вроде даже. Вроде как получалось, что все туда, а он оттуда, и по-особенному это - не как все.
Он двинулся пешим порядком в сторону тихомирских кабаков, где должен быть целовальник Яков. Своим ходом - это с пол часа, это еще если быстрым шагом, бегом же нельзя - взмокнешь на таком лютом и сляжешь завтра с простудой. Данила пересек ровно посередине Большую Площадь, все еще вглядываясь в темноту улиц, выходивших на нее - нет ли все же извощика. Выбрал проулок, который быстрее приведет его на Тихомирку, и направился к нему. Еще не повернув за угол, Данила услышал - ну ты! Свезло! Копыта по мостовой и бубенцы - тройка! "Может и вправду лихачь какой припозднился" - подумал он и с надеждой прибавил ходу, что б не разминуться с уже близким лихачом, выскочил в проулок и оказалось, что почти под коней.
- Тпру-у-у-у!!!
Ямщик натянул вожжи. Кореенник закусил удила, заржал, от испуга, завращал глазищами. Тройка встала, чуть попятилась.
- Куда прешь, пес?! - заорал ямщик на Данилу и замахнулся плетью.
Свят, свят, свят - вот так-то жизнь молодую, кто закончить желал бы. Данила сначала увидел, как красивые сильные лошади нервно трясли головами, пряли ушами, прямо над ним и что метр-два и быть Даниле под санями, свят, свят, свят..., и только после уже увидел поднятую над ним плеть.
- Пес, я тя выстегну поперек рожи, что б наперед смотрел куда прешь! - заорал мужик еще злее.
Это что за невидаль! Это что за порядки! Данила грудь колесом выгнул, подался весь вперед, вспылил в ответ:
- Кто пес?! Я то пес?! Ты, мерин сивый, и в хвост тебя, и в гриву, и в богодушумать! Прибери и язык свой и плеточку! Я те язык то поганый, выдерну, в порошок сотру, на все семь ветров сдую! А плеточке твоей такое место найду, так определю ее тебе, по назначению, что на облучок не скоро присядешь.
И чтоб не разлаиваться по пустому, со всякими такими, черти кем, Данила достал из внутреннего кармана жетон Приказа, выставил мужику в вытянутой руке, что б было понятно и конец разговору.
- Сюда гляди, подпруга мудилова!
Так что ты думаешь - ямщик, плеть опустил, да не убрал, только откинулся чуть назад, подбоченился гордей прежнего и той же плетью указал на Данилу, вполоборота кинул себе за плечо, безо всякого и к нему уважения, и к жетону, при виде которого у иных икота на полдня в горле застревала:
- Глядите, какой ва-а-а-ажный покойник, у нас тут чуть не нарисовался. Аттестованный по всей форме. Им поди и во гроб такие ложат.
"Ну, это уже вовсе никуда... Эпта..." - подумал Данила, а было б уместно, то и в затылке бы почесал на такое - совсем мужик страх потерял. Ну все! И решил поучить сиволапого. Тут уж получается, что дело не его одного коснулось. Ну, нажил себе, сивый мерин, прибытку, всего-то парой слов. Ай, ладно. Мы его разъясним, не сегодня, попозже на будущее, дать науки простой и доходчевой. Совсем страх люди потеряли.
Подумал было так Данила, но вот незадача выходит - рассмотрел и тройку эту и двоих, что сидели в санях и науку свою решил отложить до поры. По всему выходило, что топтать сиволапому землицы, как он есть - не ученым. А троечка то была знатная! Замечательная была троечка и лошади и люди первостепенной, что ни на есть масти, самых чистых кровей, в Белом Городе. Такие люди - у них не то, что мужика тронь, а с собакой их дворовой обходиться надо с понятием. Вон герб фамильный на санях - "красный бык на зеленой траве"-разглядел Данила. "Морозовы" - узнал Данила - " У-у-у... семя ордынское!" А боярин Петр Морозов Старший у Государя Михила Алексеевича, на богомолье справа стоит. Да и вообще - фамилия. А этот чернявый, с бородкой остриженной на заграничный манер и глазами - угольками, сам ростом с версту, косая сажень в плечах, тот, что грозит сейчас ему Даниле кулаком, размером с головку детскую - этот есть сам Морозов Младший Петр. Известный на всех толковищах кулачный боец и тем еще, что медведя на Красной Горке у цыган, как есть, заборол - Данила сам видел. Да и вообще - наследник, одним словом.
Морозов Младший, откинул с плеч, небрежно соболиную шубу, приподнялся в санях, во весь свой огромный рост и Даниле показалось, что собой заслонил Морозов все звездное небо. Молодой боярин плавно так и так широко покачал кулаком Даниле, собираясь сказать. Вот когда язык только раскачивают звонари в колоколе вечевом, а звона нет пока - вот так выходило.
- Ей, ты, блоха, государев человек! - прогудел таки Морозов Младший, таким низким басом, какого у человека и быть то не должно вовсе, медленно, медленно, в такт кулаку своему. -Ты тоже, давай, за метлой то следи! Следи, за метлой то, говорю! Не то...
"Ну эт, брат, ты врешь. Пустое".- подумал Данила - "Против Приказа, кишка тонковата и у вашего брата будет. Мы хоть из простых, а верно сказано - государевы люди, а в подвале Приказа и не такие птицы пели, как ты, почище певуны залетали на огонек. В темные времена, при батюшке Государя нашего Михаила Алексеевича почище павлины, там не только пели, но яйца высиживали, годами, если так надо было".
Спрятал жетон Данила.
Ах, девка то хороша - спутница боярина. В теплое покрывало укутана, вся как кукла, как не настоящая.
Данила сорвал шапку, с головы, присел, руки развел в стороны.
Вы уж не серчайте, боярин, на нас. Эт мы по дурости нашей, по малому разумению нашему.
Как спелая малина, румянец на щеках, коса - темней воронова крыла, толщиной в руку, вся такая ладная - глаз не оторвать. Смеется.
Морозов упер ручищи в бока, смерил дерзкого, который и в половину от него не будет, ухмыльнулся
- От ты каков! Ну-ну. Поскочи, блоха, покедова, ну поскочи. Давай сейчас вместе посмеемся, а опосля порознь, да кто-то один. О! Гляди, Анна, каких скоморохов ныне в приказе у Павла Семеныча держат. - сказал боярин, сел и ладонью тронул спину кучера, который все кривился, нехорошо пялясь на Данилу.
"Анна?! Постой, постой! Анна?" - свистнула мысль в голове у Данилы - "Так это Морозова Анна - сестра его!"
Ему было приятно, что такая вот красота - сестра молодому боярину, про которую только слышал он, а не видал ни разу. "Сестра - не полюбовница - это славно. Не все везенье же мирское в один то адрес"
Данила резко нахлобучил шапку, выпрямился.
- Доброго пути, боярин! - сказал Данила.
Ушел с дороги. Сани тронулись. Ямщик присвистнул, как то вовсе по дикому, на манер татарина:
- А-а-а-а-й-да! Гить! Гить! Пошла! Не стой на пути у Мор-р-р-розовых!
Данила бросил последний раз взгляд на красавицу боярыню, и вроде, как показалось, что смотрела она на него тоже, с интересом смотрела и вовсе беззлобно. А когда сани тронулись, чуть даже голову повернула, что б взгляд на нем задержать. Да ну, к лешему! Показалось. Что тут разглядишь то - ночь темно. Просто смотрела. А может и зло. Да, нет улыбалась же. Да, ну - к лешему... "Вот ведь высыпало мне прыщей этих, и так моложе своего выгляжу, а тут в самом деле, как отрок. Росла б борода хоть прилично - ан нет не растет, не борода, а срам один" - подумал Данила и зашагал, прислушиваясь к тому, как все тише и тише заливаются бубенцы, как удаляется от него лихая троечка.
А здоров кулак у Морозова Младшего, с удара в землю вобьет на пол аршина, а то и на вечный покой. От чего так все несправедливо устроилось, вокруг Данилы, ну куда ни глянь! Кому и сила и имя громкое, через всю историю Белого Города прописанное заглавными буквами, рост , красота и богатство, все карты козыри, от рождения, с самого первого крика - всю колоду в руки, а кому - только дядька двоюродный. Ничего, зато наша карта тоже козырь - дядька Павел Семеныч, он самый - Папа. Важная карта - играть можно, аккуратно, без азарта -место то не простое, место со смыслом, работа все больше ночная, а ночью в оба глаза нужно, в оба. А то бывают времена в Белом Городе, когда людишки, те, что заигрываются, сыпяться вниз, как горох с мест, казалось насиженных, и землю собой удобряют, а кто и по Тихомирке той же кандалами загремит, по направлению северо-восток. А мы наукой возьмем свое, смекалкой и прилежанием.
Вот в свое время мать с отцом все темя проели, что б налегал Данила на грамоту, да на языки, а Данила и налегал, мало радости - быкам деревенским всю жизнь хвосты крутить. Наука та оказалась, на удивление всем, легка для Данилы. За два года по-татарски и варяжски читать и писать выучился сносно, говорил правда с трудом и с ошибками, зато на родном писал Данила, как никто не писал - все хвалили его руку. Буква к букве, как в учебнике. После, когда понял Данила, что талант можно сказать у него к этому, стал свое прибавлять, с фантазией- там виньетку, там росчерк, там завитушку -и выходило еще краше, потому как вкус к этому был у Данилы и мера. Ну, а на язык был остер и малый смышленый. Пришел срок - подтянул дядька племяша в столицу из глухомани озерной. Показался он дядьке. Завертелась служба. Уже третий год.
Ух, ты ж, лютый январь в этом году выдался, ох лютый. А девка - красавица!
2
Целовальник Яков был знаменит своим пьянством, пил он так, как казалось, только он и умел. В запоях, загулах не бывал, а два-три дня на неделе во хмелю. Службе отдавал долг исправно, будь трезв, или пьян, хоть с самого утра, всегда был ровен в движениях, в разговоре спокоен, только глаза его умные, быстрые, маслянели мутной поволокой и бегали еще быстрей, да полу-улыбочка, с прищуром, еще реже покидала его лицо, когда пьяным он был. До какого поздна не засиживался бы Яков в кабаке, за бутылкой со старыми ли, случайными ли знакомцами, а всегда возвращался в маленькую свою квартирку, в доходном доме на Спиридоновке, где разменял Яков, проживая бобылем городским, вот уже четвертый свой десяток, и ничего ему.
" Чуйка", - говаривал Яков, - " у меня от вина пошла. Чуйка. Мне без вина никак нельзя". Врал конечно, Яков, так оправдываясь, но чуйку - верно, имел звериную, и казалось людей сквозь видел, до самого потроха и знал про них что-то такое, чего никто не знал. За всю его службу, тех дел, под сукно ушло, не распутанными Яковым - по пальцам одной руки перечесть можно. Почти всегда Яков находил конец узелка, за который потянуть. Почти всегда знал, и в какую сторону тянуть нужно. Так и говорил раз, тем сыскным, что помоложе - " Не дело, не дело же, а человечка. Человечек он как узелочек, сам порой запутанный, от себя самого, а ты только концы его найди, вытяни, а там и в свой узелок завяжешь, или ровненьким на солнышке оставь - вот это уже, как делу ладней"
А были дела у Якова, были, ох были. Из недавних, про которое малым числом, люди самого верха лишь знают, было такое - редких узлов распутал-навязал Яков, среди человечков тершихся, вокруг посланника Ордена, таких узелочков, что пошла кума, разносить воды на два двора, и тому посланнику вырваться теперь, целым из силков никак не можно - только отдельно от головы своей. Такая секира ему вышла обоюдная, что хоть Римский Папа, хоть тут руби, что б далеко не ходить за делом простым. По слабости, за блудливую его натуру, с христианским образом никак не совместную, зацепил Яков, за самый что ни на есть его кончик и потянул. Про другие дела, со смертоубийством, где не простой народ, а государев ближний потратили, по злодейству, или корысти, где уже Приказ дело в руки брал, про те дела знали люди числом большим, и за эти к Якову уважение было от многих.
В кабаке Ягайло, было все еще тесно, несмотря на время - за полночь. Место чистое, светлое, без того кислого кожаного запаха, которое бывает в таких местах. Место известное и кухней доброй и тем, что выпивка всегда у Ягайло честная, за то и дорогая.
За столами, покрытыми зелеными скатертями, сидел люд стрелецкий, кто сменился с позднего караула, хлопали по дубовым столам гранеными, и еще наливали из штофа зеленого, варяжской водки, пили медовуху из жестяных кружек, закусывали щами на говяжей косточке, пирогами с зайчатиной, квашенной капустой. "Накобысь", "да кобысь", "на-ка выкуси", "а чаво" "а ничаво" - такое неслось от стола стрелецкого. Ох, деревня! Стрелец, он даром, что вот он - стрелец, а вышло бы чуть по иному, совсем чуть-чуть - был бы тот стрелец разбойник, был бы тот стрелец висельник. Какой мордобой, по пьяному делу случается там, где стрельцы - вот тот самый лютый. Ни себя, ни кого не жалеют. Ну, что за народ!
Был еще люд торговый, пригулявший, барыши отмечавший. Все больше купцы лопатобородые, с Северного Города, заметные по жупанам богатым, нарядным, перстням на пальцах. Купцы ели кто что, а пили вино некрепкое и от того столы их были заставлены до самых краев, всякого разного, потому как убирать пустые было не принято, на Севгородский манер. Купцы Севгородские гуляют - дивись народ!
За столом, покрытым зеленой скатертью сидели двое - целовальник
Яков и пожилой купец. Вряд ли можно было подобрать двух таких не похожих друг на друга людей. Яков - средних лет, среднего роста, уже начавший лысеть мужчина, не худ, не толст, с простым не приметным русским лицом, таким, что если глянуть на него, а потом закрыть глаза, то и не вспомнишь лица вовсе. Приметными были только его, вдруг проявлявшиеся в быстром движении, повадки. То сидит себе, то вдруг, откинется на спинку стула, проведет по темени рукой, по редеющим своим волосам, отдернет руку, и после еще проведет так же резко и глаза забегают из стороны в сторону, как у лиса в курятнике. Купец же был грузной, коренастой, ширококостной стати, пожилой, но с черной-черной копной, только у висков тронутых сединой волос, которые еще не то что бы вились, да старались по старой памяти молодости подзавиться курями. Как дуб столетний, не сбрасывающий листвы, врос он в свое место неподвижно и только одной рукой водил над столом, где за рюмочкой, где за селедочкой.
- Не вижу я так этого, мила-а-а-й. - говорил Якову купец, разомлевший от вина, с расстегнутым до самого низа воротом.
Купец, медленно наклонился к Якову, по дружески тронул плечо.
- Ну, так тому и быть, коль не видишь. Что есть то есть, а чего не видишь, того и нет - отвечал Яков с улыбочкой. - давай еще мадеры этой сладкой.
- А давай! Человек!
Половой, во всем белом, как корабль под парусом, с высоко поднятым подбородком -флагом, проплыл, между столами, остановившись, сделал спиной крендель, тряхнул завитым кудрявым чубом - стол обслуживал по высшему разряду, видел - будет оставлено не мало на этом столе.
- Чего изволите?
- Мадеру бутылку.
- Есть сухое, десертное, белая мальвазия, красная баштарду.
- Что за баштарду такое? Такого не знаю - сказал купец
- Натурально, португальское-с, красное.
Купец, растерянно сделал лицо, посмотрел на Якова - "какую?"
- Да вот этой, этой вот сладенькой - сказал Яков и показал на пустую бутылку, стоявшую на столе.
Половой сделал паузу.
- Вот эту, - кивнул купец, - И семги! Только тонко нарежь, что б на языке таяла! Баштарду, баштарду..., баш на баш..., еть... запомним.
Половой, окинул стол взглядом, снял с руки полотенце и как бы стряхнул что-то со скатерти в освободившуюся тарелку, хоть стряхуть было нечего, выписал новый крендель спиной, повернулся на каблуках, проскользил от стола.
- Еще одну и довольно. Спать надо, - сказал купец, достал из кармана штанов часы серебряные на цепочке, раскрыл, посмотрел на время. склонил голову на бок, послушал. Хотел еще расстегнуть ворот - да уже некуда.
- Так что бишь ты говорил-то? - сказал купец вернувшись к прерванному разговору - ученый человек ты, по всему видно, а так не вижу я, что или воля, или сохранность, как ты говоришь. Так ли? Ну- ка поясни.
Яков пожал плечами - "стоит ли продолжать?"
- Да, ну его! - сказал он и тюкнул пальцем по пустой бутылке.
- А я тебе скажу так, по своему, по простому, раз уж такой разговор.
- Ну, давай!
- Вот я товар привез в Белый Город.
- Какой?
- Да, погоди ты! Не важно. Сукно, к примеру.
- Ну.
- Продам. И вся сохранность дела у меня от моей воли идет. Что, где, почем взять, что где почем отдать.
- Про другое я - сказал Яков, отрицательно покачав голой. - про другое я. Тут верно все говоришь, купил, привез, продал. Понятно. Все по согласию, так?
- Так.
- А люди лихие на лесной дороге, а?- сказал Яков, скороговоркой, с хитринкой в глазу, верно ждал, что б выпалить это, а все момента не было.
Лицо купца тоже повеселело, он отмахнулся рукой, довольный такой простотой вопроса, и даже откинулся на спину.
- Так это известно - статья особая. Варягов берем в защиту. Слово свое держат. В руки чужого не берут. Опять же моя воля. Хочу беру их, хочу не беру.
- Аль не берешь? - глаза Якова лукаво блеснули.
- Ну..., купец прокашлялся - такого не было, что б не брал.
- А такие, что не берут, есть такие, кто-то на свой страх товар везут? Скажем, через лес от верхних порогов и до озера.
- Сам знаешь есть такие - утвердительно кивнул купец, - Да плохо кончают. По разу барыш жирней, а на круг так выйдет, что голова своя подороже будет. Да там место совсем не доброе. Можно сказать гиблое. Я к морю то и не хожу. На коротке я два, а то и три раза обернусь. Ну, как тут товар пойдет. Не-е, к морю не хожу уже, почитай пятый год, как не хожу. А кто ходит на то колено, да без варягов - это вовсе народ особой породы - кто молод и начинает дело, там есть резон еще, но вовремя закончить надо, а нам это не зачем. Дурно кончается.
- Так я тебе и толкую - что это чужая воля, таких без барыша, товара, а то и головы оставляет.
- Э-э-э! Это не воля. Мы такой воли не признаем. Это, ученый ты человек - разбой. Воля это другое.
- Другое?
- Другое.
- Ну, может оно и так.
- А сам то торговый, или каковский ты будешь? Не пойму. Про дело наше правильно понимаешь. Торговый, а?
- Дело, дело. В ваших краях полно зверья этого, да и всякого.
- У-у-у-у и не говори, - оживился Яков - и не сосчитаешь, сколь зверья тут у нас.
- Ну, дело, дело.
- Значит другое, говоришь? - спросил Яков и забегал быстро глазами по скатерти зеленой, как будто сам ответ искал на ней.
- Что?
- Воля - это другое?
- Другое, другое. Воля людская, богоугодным делом должна быть.
Яков, задумался, помолчал.
- Да, нет - сказал он, - вся воля твоя у чужого носа, у чужого лба заканчивается, будь она от бога, будь от черта - без разницы. А что б лбами двое не стукались, там третий нужен. Что б обоих за шиворот оттащить друг от дружки, что б в куски не порвались. Его, третьего воля и есть самая богоугодная.
- Сила нужна для такого, ученый ты человек.
- Верно, говоришь - сила. Такая сила и воля такая - самая богоугодная и имя ей есть.
- Имя?
- Власть! - сказал Яков, как выдохнул.
На том слове Яков увидел, как дверь в кабак, скрипнув на примороженных петлях, распахнулась и на пороге затоптался молодой подьячий Данила. Яков все сразу понял, встал, протянул руку купцу.
- Ну, спасибо тебе за угощение, добрый человек! Мадеры, в иной раз попьем с тобой, если бог даст.
Данила махал Якову, от порога. Да видит же Яков, видит.
- И тебе спасибо, за разговор - сказал купец, - попьем, еще.
Купец хотел встать, но Яков, уже продевший одну руку в рукав своего короткого черного тулупа, другой свободной остановил его за плечо. Так и хлопнули пятерни. Яков направился к выходу, где ждал его подьячий, не снимая шапки, он подошел к нему, поздоровался. Когда они распахнули дверь, поземка ворвалась внутрь, рассеяла на пороге мелкую снежную крупу, и половой заметивший это, скользя между столами, с горой пустой посуды, уже понял, что есть у него повод таки дать леща мальчишке-посудомойке, в обязанности которого входило следить и за чистотой полов, да тот сегодня вовсе весь вечер лентяя празднует.
3
Данила и Яков вышли на пустую улицу. Ни тот ни другой не начинал говорить. Яков следовал чуть позади Данилы, который знал куда. Пройдя так изрядно, Яков вздохнул.
- Куда? - спросил он.
- В Посольскую Слободу.
"Рядом" - с удовлетворением, отметил Яков.
Прошли еще несколько шагов, и молчание уже прервал Данила
- К дому Гайнца лекаря. Знаешь?
- Знаю - каменный, в два этажа, с балконом, - сказал Яков, вздохнул, еще раз. - Что там?
- Толком не знаю, Яш,- сказал Данила, глядя прямо перед собой - не был еще, но немца того уже нет с нами. Нашли сегодня, когда послали к нему от матушки государыни. Он же и ее пользовал.
- Знаю. - сказал Яков, - Значит нет?
- Нет.
- Ну, пошли - сказал Яков равнодушно и добавил, - Давай шибче, а? На ходу погреемся.
- На мост, как выйдем, - сказал Данила, ускорив шаг, - там над рекой ветер похоже, прямо в морду будет.
Сказав так, он внутренне поежился, Яков поднял воротник.
- А я, понимаешь, завтра в бани собрался с утра пораньше. Да, не судьба - сказал Яков.
Данила думал, что ему сказать на это - в баню не попадет целовальник. Да, стоит ли на такое что и отвечать - тут дело государево. Какие тут бани? Но все ж ответил Данила:
- Так служба, Яш.
- Ага, ага, - сказал Яков, охотно соглашаясь - служба. А тебе, смотрю, все в охотку, а?
- Так большому делу служим, Яш. Большому и правому.
Яков вдруг повеселел.
- Ай, правому ли, подьячий?! - воскликнул он и наподдал ногой снежный ком на своем пути, рассыпав его в муку снежную.
- Ясно дело - правому, служим - государю.
- Гляжу я на тебя, Данила - смышленый ты малый, хоть молод и лености в тебе нет - большая жизнь впереди.
- Спасибо на добром слове.
- Ага, ага, да порой такой ты бываешь дурак, прости господи. - выпалил Яков резко.
- Чо это? - недовольно спросил Данила.
- Опосля , мож, как и поговорим - пришли уже.
В доме лекаря Гайнца горели все окна. Возле дома, стояли четверо саней. Ямщики приказные, которым всегда строго-настрого было запрещено появляться на месте, что б не натоптали, собрались в одних санях и шепотом о чем-то травили, кутаясь в свои длинные до пят овечьи тулупы. Заметив двоих в темноте, разговор свой прекратили, а когда те двое - Данила и Яков подошли ближе, узнали их, кивнули приветствие.
- Наша вам! - бросил им Данила, излишне торжественно, подняв руку над головой. - Здоровьечка вам, мужики!
- И вам не хворать! - сказал один из мужиков, так, что б что-то просто сказать, потому, как никто из остальных и вовсе отвечать не стал.
Данила постучал в дверь кулаком и не тихо и не громко. Затвор лязгнул, по ту сторону двери. Дверь приоткрылась, высунулось молодое и красивое б женское лицо, да если б не шрам поперек правого глаза, через всю щеку до подбородка - единственная баба из служивых в Приказе. Да баба ли? Скорее - черт, в бабьем обличье! Такая вот невидаль - за службу лютую, с личного согласия Государя, из тайных агентов, выросшая в подьячие, Анфиса Брилева, которую Данила, называл, как все ее звали - Бритва. Ходила - всегда в мужском, потому, как бабой, в Приказе ее никто не считал, курила трубку, когда с кем собачилась, то распоследними словами. А бывало такое - увидят ее бабы белгородские, прикроют рот платком и крестятся мелко. Яков, будучи во хмелю, как-то раз, даже сказал Даниле -"За это самое и сделал так Папа, что б человечки знали, что в Приказе у нас все возможно, что другие мы, что б боялись нас". Чудны дела твои, Господи! Замыслы нам не ведомы. А может - за делами праведными, в суматохе, канцелярии твоей небесной, когда душу в нее вдыхали - не доглядели там что то.
- А-а-а, - протянула Бритва, заглянула Даниле за плечо, узнав уже и Якова, отворила дверь.
- Здорова! - сказал Яков, Бритве и еще двоим, стоявшим по разные стороны двери - Где?
- На втором, - сказала Бритва, прокуренным с хрипотцой, голосом и кивнула в сторону широкой каменной лестницы, с причудливо, резными дубовыми перилами - ступайте, мол.
Она достала из-за своей спины руку, в которой держала кривой и узкий кинжал, дамасской работы.
- Все там уже? - спросил Яков.
- Мож не все еще, мож еще кому надо - сказала Бритва, перегнулась в сторону, что б ловчей было прятать за пазуху кинжал в подмышечные ножны, это давалось ей не легко - поверх нательной рубахи, была у нее всегда, на выезде, еще и тонкая кольчуга, той же, дамасской работы. Креста нательного Бритва не носила. Такие дела.
- Да, Папа там?! - повысил голос Яков. - Что ты, в сам.. деле...
- Там, там - нехотя скрипнула Бритва, сквозь зубы.
Пока поднимались по лестнице, из открытых дверей комнат слышно было, что идет уже обыск. С дюжину приказных топали каблуками по половым доскам, на всех этажах, открывали шкафы, открывали ящики, закрывали шкафы, закрывали ящики, перекладывали аккуратно вещи, пересматривали аккуратно вещи. Хлоп-хлоп, топ-топ.
- Привет, Яков!
- Привет, Данил!
- Привет, Петр! Привет, Харитон! Привет, Сеня! Ты как? Ты же в Полесье сейчас?
- Ноне вертался. Привет!
- Полы вскрывать будем?
- Обожди. Команды не было.
- Привет, Яков!
- Глянь это что?
- То есть та самая клистирная трубка.
- От еть...
- Я к тому - за инструментом послать бы
- Да, обожди - нет команды.
- Привет, Данила!
- Здесь смотрел кто?
- К соседям кто пошел?
- Ты сам и сходи. Что те неймется то?
- А чо?
- Ни что! На дворе ночь. Привет, Яков!
- И чо?
- Я говорю - здесь смотрел кто уже, нет?
- Ничо - утром будет горячо! Посольская Слобода. Кто тут соседи - втыкай?
- И чо?
- От те... завтра поутру, если команда будет. Есть кому поумнее тебя кумекать про такое. Ты давай вон дуй с Харитоном в подвал.
- Я говорю...
- Да смотрел, смотрел я.
Кабинет лекаря, на втором этаже, был самой просторной из комнат дома - в три окна, самой светлой - в три десятка свечей. По всем стенам были сплошь полки с книгами, и даже в проемах между окон. Книги были толстенными и не очень, некоторые, огромные, лежали плашмя на полках, не влезая по высоте, были и вовсе тонюсенькие. Поверх книг там-сям свитки, перетянутые летами, или просто так полураскрытые, свисающие с полок - вот вот упадут, или заткнутые между книг, и на большом кожаном диване - книги, свитки - не сядешь.
Дьяк Приказа Тайных Дел Павел Семеныч сидел между камином и краем большого письменного стола хозяина дома. В рабочее кресло покойника он не сел, сел рядом на табурете - велел принести из соседней комнаты. Дьяк был высокий, худой, с длинными даже для его роста руками, оканчившимися такими же длинными тонкими пальцами с широкими костяшками. На бритом лице большой нос горбинкой и глубоко посаженные глаза, под черными бровями. Глаза всегда спокойные, и вовсе не злые, а вот встретишься с такими и твой взгляд, как-то сам собой, скользнет в сторону.
Большая, в пол-комнаты растекшаяся, лужа крови, стояла посередине комнаты, край ее на вершок не доходил до сапога Павла Семеныча. Он ровно постукивал пальцем по столу, и в такт носом своего сапога. Раз- пальцем, раз - сапожком.
Данила и Яков показались в дверях, остановились. Данила чуть отступил. За спину Якову. Яков, вскинув брови - поздоровался так с дьяком, тот в ответ так же и раз-пальцем, раз-сапожком. Яков, перед тем, как сделать еще шаг, осмотрел комнату медленным взглядом слева направо, потом с право на лево.
- Вот, Яша, тут все твое. Командовать будешь. - сказал Павел Семеныч и перестал барабанить .
Яков и Данила перевели взгляд на лужу крови, долго смотрели на нее, ничего не отвечая дьяку.
- Тело, где? - спросил Яков, не отрываясь от крови на полу.
- Дак, здеся - ответил дьяк.
Данила и Яков перевели взгляд от стены до стены, осмотрев пол, стены, диван, поднял глаза на Павла Семеныча. Шутки что ль шутит Папа? Дьяк сидел в той же позе и только палец которым он барабанил только что, был поднят прямо вверх. Целовальник и подьячий подняли вверх глаза.
Грудь лекаря была пробита насквозь, чугунными каминными щипцами, обе руки, возле запястьев и обе ноги у щиколоток, были прибиты к потолку тисками, для переплета книг.
- Твою ж раскудрить ее налево... - сказал Яков и присвистнул.
Данила, как язык проглотил - такого за три года службы в Приказе он не видел. Святые угодники...
Дьяк скрестил руки на груди и медленно выдохнул:
- Такие дела, Яша...
Яков сделал шаг вперед, вышел на середину комнаты, глядя то вниз, что б не наступить в кровь, то вверх, разглядывая тело покойника.
- Дела - как сажа бела, Павел Семеныч - сказал Яков и глаза его забегали, осматривая покойника. - Нет, вы гляньте что делается, а!
Из худого и длинного тела лекаря кровь уже не вытекала, голова свисала, туловище прогнулось вниз. Яков вытянул руку вверх, она оказалась вровень с краем каминных щипцов.
- Высоко, обосновался - сказал Яков, все так же глядя на тело, спросил, показывая пальцем себе за спину, где, по его мнению, сейчас должно находиться "там" - Там уже знают?
Данилу качнуло в сторону, он почувствал, как спиной уперся в дверной косяк, в ляжках у него зазнобила слабость предательская, ноги ослабели.
- Там, Яша, когда думаешь, что не знают чего - всегда ошибку делаешь. - сказал дьяк и поднялся со стула. - Это ж, какой силы злодей то? Что б так то, человека прибить? А, Яш?
Дьяк подошел к Якову, встал рядом, посмотрел вверх на покойника.
- Злодей, натурально. Да тут чертовщина, какая-то, не к ночи будь помянута, Павел Семенович. - сказал Яков
Яков взял стул, на котором только что сидел дьяк, поставил его в середину кровавой лужи, хотел изловчиться так, что б вскочить на него и не замочиться в крови, да понял, что так широко не шагнет. Наступил в кровь, поднялся, приложил ладонь к щеке покойника, после взял его руку за указательный палец согнул его, разогнул.
- С прошлой ночи, похоже тут. - сказал он.
- С утра и искали - сказал дьяк. - Давай здесь потом ты сам. Тут дворника татарина привезли. Пошли на кухню, он там может напел уже чего.
Павел Семеныч, проходя мимо Данилы, отдернул того за рукав, что б перестал таращится на потолок. Уже совсем было вышел дьяк в коридор, но обернулся на Якова.
- Снимать? - спросил он Якова.
- Обожди Павел Семенович, посля еще гляну - сказал Яков, слезая со стула.
Он наступил в кровь, уже замаранным сапогом, выйдя на чистое, сковырнул с ноги сапог, взял в руки и кое как отер подошву об пол, заложил сапог под мышку и в одном шерстяном носке вышел в коридор вслед за дьяком и Данилой.
Данила только сейчас окреп в коленках, твердь под собой почуял и вслед за дьяком и целовальником спустился на перый этаж.
Посреди кухни, на табурете, в сером бешмете, сидел дворник татарин и нервно мял руками на коленях шапку треух из серой овчины, от которой шел сильный тяжелый дух. Дворник чуть качался из стороны в сторону и тихо причитал, а над ним коршуном нависала Бритва, кривясь в улыбочке, поставив ногу на табурет, специально наступая на край потертого бешмета дворника.
- С огнем ираешь, нехристь! Ох, с лютым огнем играешь, дядя - шипела над ним она, прямо в ухо, потом резко ухватила татарина за ворот и сильно тряхнула - А ну, говори, что знаешь!
Дворник, чуть не свалился с табурета, всплеснул руками, выронил шапку.
- Ай-я ай-я што знаю человек што знаю ништо не знаю человек што знает Архипка все сказал Архипка два дня не был Архипка два дня сказал лекаря гуляй гуляй Архипка снег чистить чистить не давай Архипка два дня снег не чистить не чистить.
Павел Семеныч, Яков, Данила вошли в кухню. Дворник, оглянулся на них испуганными глазами, наклонился, хотел поднять с пола шапку, но Бритва пнула ее в сторону, толкнула дворника в шею еще раз, отошла на два шага и показала на него вошедшим обеими руками.
- Вот - брешет пес, как есть брешет, Пал Семеныч. О, глядите, как зенькает то он по сторонам, Пал Семеныч, а! Как крыса. Чисто крыса и есть. Гляди щаз в подпол меж досок шмыгнет. Ты мне не зенькай, не зенькай тут! У меня не шмыгнешь.
- А что брешет то? - спросил дьяк, осматривая внимательно ссутулившуюся фигуру дворника.
- Два дня, говорит, не был. Хозяин, говорит, отпустил. Снег два дня не чистил.
Дворник понял что, те кто вошли старшие. Он вскочил с табурета, упал в ноги дьяку.
- Ай-я ай-я большой человек не што не знай Архипка што знай говорить спрашивай Архипка все говорить.
- Вот жежь, гад, а! - хлопнула себя Бритва, в сердцах по ляжке, глядя на такое. - Комедь ломает, сучье вымя!
- Спрашивай, - дьяк кивнул Якову на татарина и скрестил на груди руки. Данила сделал тоже самое.
Яков полхопал дворника по спине
- Да ты встань, встань. Сядь вот тут.
Татарин поднялся, сел.
- Ну-ка, посмотри на меня, - сказал Яков, присел перед дворником на корточки, поставил свой сапог рядом. - Вот сюда смотри, в глаза мне. Два дня не было, говоришь?
- Так так, - закивал головой татарин, внимательно глядя на Якова, перестал мять шапку.
- А снега у входа много - это верно, это ты правду нам говоришь.
- Лекаря говорить чистить не давай гуляй гуляй Архипка правда говорить.
- Это верно - много снега, - согласился Яков еще раз, - А скажи-ка мне, дом такой, каменный, поди за пол дня, не больше, таких морозов, совсем промерз бы, а?
Татарин втянул говову в плечи.
- Как говоришь я плохо понимай.
- Э-э-э нет. Ну ка в глаза, в глаза мне. Я говорю, дом совсем бы промерз за пол дня то, а в доме тепло. Кто топил тут два дня? Покойник лекарь?
- Ха! - вырвалось у Бритвы - говорю ж брешет. Как есть порешил хозяина, нехристь!
- Архипка два дня не был - сказал татарин тише, чем говорил до этого.
- Да, я тебя прям тут глаза лишу! - заорала Бритва, кинулась к дворнику, отодвигая Якова, выхватила нож из-за пазухи, дамасская сталь блеснула прямо в лицо татарина.
- Ай-я ай-я!!!
- Обожди! - сказал Яков, отстраняя ее руку. - Маловат он будет, что б так то. Ты же не убивал, верно?
- Могила отца клянусь!
- Кто был еще в доме? Сколько? Когда?
- Ай-я Архипка два дне не был не был...
Татарин заплакал, хотел встать, что б еще упасть в ноги дьяку, но Бритва, все еще нависавшая над ним, дернула его.