Не дай бог такое кто увидит. Застрелюсь. Сегодня мы с Петром вырядились в платья моей жены Клаши. Одевшись, в горнице нашего временного дома, в женские тряпки, отдались так сказать в ладные руки моей супруги. Насурьмила жена моя нам брови, нарумянила свеклой щеки, ей же половинка моя нам и губы накрасила. Платки под свежевыбритыми подбородками мне с товарищем повязала, домиком. На фальшивых косах супруга сломалась, хохотала, как помешанная, сгибаясь в три погибели от смеха. Ей смешно, а у нас операция-конспирация, благо детей к моей матери выпроводили на другой край села и они этого не видят.
-Клавдя, имей совесть. Кабы не нужда, разве на такое пошли бы. А ты чего встал, уши растопырил. Давай ходи, виляй кормой. Семени, семени, леший тебя забери.
-А сам-то!
-Отставить, я всё ж старший по званию. И вообще нечего мне подмышку заглядывать. Клаша, имей сострадание. Покажи, как вы в этих хомутах ходите.
После часовой тренировки, вживание в роль девушек, отправились с сослуживцем на оперативное задание. Выйдя на улицу, сощурились от яркого солнца, бьющего в глаза. Немного привыкнув к освещению, попрыгали на месте. Поправив съехавшие на бок груди, величиной со средний арбуз, изготовленные из соломы, и натолканной в лифчики, сшитыми Клавдией в прошлый вечер, подхватив корзинки, огородами стали выбираться на большак между Красным селом и Горловкой. И вдруг шестым чувством понял, ничего хорошего из нашей затеи не выйдет, как в воду глядел.
Повадился в этих местах один мужик, по приметам пострадавших, среднего роста, чернявый, упитанный, вооружённый, не выяснено чем конкретно, встречать одиноких женщин, идущих через дубраву. Остановит бабу каким-нибудь вопросом, ружьишко своё наставит, ограбит гражданку, в одном исподнем оставит, если старая или страшная, как моя жизнь временами. А красивых девушек - изнасилует в ближайших от дороги кустах. Сколько не патрулировали на лошадях большак, не смогли поймать. То ли где этот зверь прятался, то ли его кто предупреждал, не знаю. Только вот уже как месяц поймать насильника не можем. Вот и решили с Петром ловить его на живца, благо мы с ним оба среднего роста и худые. Жена говорит, что я не худой, а жилистый. И не смотря на то, что грудь у нас с моим помощником впалая, зато девицы с нас вышли ладные. Любо дорого посмотреть. Петро ещё ресницы сажей из печи намазал.
Выйдя за околицу, решили срезать путь через начинавшее выспевать пшеничное поле. Идём корзинками машем, сами над собой подшучиваем, доказывая друг другу, кто из нас краше.
-Ой, Малашка, с моей-то красотою. Да чего мне бояться? - Хлопает чернёными ресницами Петро:- Лес я знаю, мужиков люблю... Хоть б один глянулся, я б ему уж уши-то пооткручивала...
-Дунька Пирогова, ты так в девках останешься.
-А оно и ладно, сам женюсь...-что несём? Хихикаем, подражая девицам.
-Споём?
-А давай. Только по-бабьи.
'Я хотела выйти замуж,
Мать корову не даёт,
А жених такой попался,
Без коровы не берёт...'
Не особа задумываемся над своими поступками, бредём не торопясь, чем можем, и получается, виляем, частушки писклявым голосом горланим. Ивовыми корзинками друг друга подгоняем, глазками хлопаем, ножками топаем, ручкой подол спереди слегка приподнимаем. В грудях у меня пистолет с запасным магазином в такт ходьбе колышется, не за что ему там бедному зацепиться. Хорошо Петрухе, у него ТТ в корзинке тряпицей прикрыт. В голове одно, только б клюнул или клюнула банда, не спугнуть бы сердешных, да до городу довезти их живыми. У мужиков в сёлах на них зуб огромный, с меня ростом, за честь жён, матерей и сестёр поруганных. А сколько их на себя руки наложили за этот месяц, двоих только и успели родственники с петли вынуть. Просковьину внучку жалко, хорошая дивчина была, уважительная. Одна она у бабки то и оставалась от некогда большой семьи. Почитай вся семья убралась, дети - от скарлатины, мужики малярию из соседней губернии принесли, а из лекарств только хина, да не всем досталась. И тут... Смотрим, мама дорогая, скачет к нам, погоняя нагайкой серого в яблоках коня, Степан - объездчик полей. Радостный такой и поливает нас матом. Мат перемат летит над зелёным полем.
-Куда вас несёт, дуры непутёвые, догоню, запорю. Вот я вам, лахудры, покажу, как колхозные поля топтать, потравой заниматься, когда в стране столько народу не доедает. Стоять! Люди позабыли, когда белый хлеб последний раз в руках держали. А ну стоять, кошёлки!
В воздухе свистит казацкая нагайка. Побросав корзинки в сторону, задрав подолы сарафанов, мчимся с Петрухой обратно к селу. Объездчик нас нагоняет, вот зараза, как не вовремя. Что нас дураков через поле потянуло. Сами, на прошлой недели, отловили трёх дезертиров сбежавших со службы в армии. Воровали всё в подряд, вместе с четвёртым старшим братом, проживавшим в Красном селе. Не гнушались они ничем, грабили всех: в колхозах пшеницу, семечки подсолнуха, у сельчан коров угоняли и кушали в своё удовольствие, когда в стране каждый колосок пшеницы на счету. Жировали ребята сильно, веря в свою безнаказанность.
-Давай разбегаться.- Хрипит Петро:- Встретимся у тебя.
И мы сыпанули в разные стороны. Казак, натянув поводья, придержал коня, отчего тот встал в свечку, а потом затанцевал на месте, пока его седок выбирал за кем продолжить погоню. Этого мгновенья нам хватило перепрыгнуть через ближайшие плетни. Петляя, как зайцы, между построек, мчимся, покрываясь потом, забывая дышать, и ощущаем неприятное чувство подленького страха. Поймает, позора не оберёшься. Пока разберёмся. Свои хлопцы засмеют, шутками со свету сживут, не по злобе, а по широте своей души. Фух! Отстал. Повезло. Не останавливаясь, практически на последнем вздохе, не дожидаясь второго дыхания, плечом к плечу врываемся с разных сторон в моё временное жильё и падаем во весь рост на плетённый вручную моей женой из обносков одежды толстый половик, лежащий в сенях. Ушли. От конного казака ушли. Даже не верится. Над нашими головами охнула Клавдия. По улице, мимо нашего дома, дробно стуча копытами, пронёсся на коне Стёпа. Молодец парень! Тока мозгов не хватило к нам в избу заглянуть. А то! Милиционер поля вытаптывать не будет. Это ж надо так подставиться.
-Ранены? Я сейчас, я быстро.
-Погоди, мать.- Говорить мог с трудом, запыхались, воздух вдыхаю через раз.- Выть, глянь за нами никого.
Не долго думая, жена достала с притолки пистолет ТТ, переступив через нас шмыгнула за порог, я даже не сразу понял что произошло. Глянул на ничего не понимавшего товарища, где-то внутри нас щёлкнул курок и нас отпустило. Заржали что тебе кони над овсяным полем. Подозрительно оглядывая нас, в сени, помахивая пистолетом, вошла моя супруга.
-И чего это было? Это вы что, надо мной насмехаетесь? Да я вам сейчас таких колотушек дам!..
-Неее... мы не...ха-ха-ха, гы-гы-гы.
-Ну, попросите у меня рюмочку с устатку, я вам плесну, ироды окаянные...
-Не кипятись, мать. Прости нас. Вставай, брат. Пошли в хату. Что делать-то будем. Смех смехом, а поставленную задачу нам никто не отменял.
-Жора, прости Господи, почто рядились то. Может я вам, чем помогу?
-Жена, не встревай. Ни твоего ума дело.
-Ага, на ваш я уже насмотрелась. Пойду курям корм задам. Шпиёны. Хи-хи.
-Нет, ну что с этой бабой делать? Спроси совета, с нами увяжется, партизанка. Снимай бабскую сбрую, а то меня в этой одежде скоро замуж потянет.
-А, правда, что делать будем?
-Не знаю. Что докладывать будем? Ума не приложу.
-Может, рискнём. В прошлый раз совет то дельный подала.
-Давай тогда уж сразу на неё галифе оденем, пущай нами командует. И нечего лыбиться. Вот сейчас вернётся и посоветуемся.
Нет, вы только посмотрите, точно под дверьми бесстыдница стояла. Бочком в хату зашла, руки под фартуком сложила и на нас с Петром хитрым прищуром смотрит.
-Говори уж, что надумала.
-Давай на колодец схожу за водой, послушаю, кто в Горловку на днях собирается. Вот за бабой и проследите. И так на выход одеть нечего, так вы мне последнее попортите.
-Иди, - со вздохом отпуская свою красавицу.
Присел у окна с кружкой крутого кипятка, любуюсь женой. Подхватив коромысло и вёдра, Клавдия павой поплыла за ворота. По ней и не скажешь, что четверых родила. Третью дочку не уберегли, тот год скарлатина многих детей скосила. Вот наша Лушенька и сгорела свечкой. Негде доктора взять, до городу почитай вёрст - двести. Родительница сказала, позвали б раньше, может, и спасли дочку. Эх, чего уж сейчас сетовать, задним умом думать не надо.
Мой заместитель по оперативной работе, сняв старенький ватник с вешалки в сенях, свернул его валиком и улёгся на лавку, прикрыв глаза. Говорить не хотелось. Голову будоражили обрывочные мысли о насильнике, о поступивших сведениях от сексота, о кражах на спирт заводе, о детях, особенно о Любушке. Любушка, доченька моя младшенькая и почему тебя так невзлюбила мать? Был грех такой. Отправили меня на задание в командировку на месяц, а я пропал на полгода, тяжело в это время Клавдии приходилось с детьми, голодно. Помощи ждать не откуда. А тут председатель колхоза и подсуетился. Бездетные они с Прасковьей. Уговорили посулами жену мою, мол, хоть старших спасёшь от голодной смерти, отдай нам младшенькую. Что там себе надумала дурная баба, не знаю, да только согласилась. В тот день я и вернулся. Рожу председателю начистил, Клавдеи тоже досталась, чуть вожжами не захлестнул. Осатанел просто. Всё у нас так. Хочется, как лучше, а получается, через пень - колоду. Идёт. Сейчас нас строить будет.
Вошла Клава. Всегда улыбающаяся, даже когда беда, какая приключится, сейчас нахмурив брови, поджав плотно губы, сверкая очами, молвила:
-Добегались! Народ на сход собирают. Вас искать будут. Вёдра то на печь поставь. Приду, стирать буду. Лица промойте, красны девицы. На-кась. Возьми зелёный помидор, потри лицо, свекла и сойдёт.
Ой, мама дорогая! Как про маскировку то забыли. Вот дела. О чём думали на пару с Петькой. Молодец баба, всё увидит, всё поймёт. Да, нехорошо получилось, с засадой. Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест. Лишь бы Никифорович по шапке не надавал и с органов не уволил.
Глава 2 ЛЮБУШКА
Сколько себя помню, подолгу мы нигде не жили. Исколесили всю нашу страну вдоль и поперёк. Отца всегда, как хорошего оперативника, отправляли на различные задания по защите населения или на необычные происшествия. В длительные командировки, которые занимали от полугода и более, отправлялись всей семьёй. В короткие поездки уезжал один, возвращался не всегда с хорошим настроением, мы уже знали, не смог кому-то помочь. Когда ему всё удавалось, в доме было полно смеха, шуток, собирались гости, в основном это были семейные пары его сослуживцев. Из старенького буфета, доставшегося ему от бабушки, извлекался заводной паровозик, в его вагоны устанавливались водочные гранёные рюмочки, в которые обычно наливался чистый спирт. Паровозик был старый, он мог проехать только половину столешницы, его завода надолго не хватало. Взрослые смотрели на него, как дети, с озорным блеском в глазах. Только мужчины имели право заводить механизм, женщины до священного действия отправки в путь такого важного на праздничном столе атрибута не допускались. Неторопливо катился паровозик по деревянным рельсам, которые собирались отцом всегда очень осторожно. От усердия и напряжения отец пыхтел, на лбу выступал пот мелкими капельками. Нам, детям, на это волшебство и чудо разрешалось смотреть издали. Не дайте бог в это время баловаться, или вздохнуть не ровно, лёгкий подзатыльник от мамы был обеспечен. Стояли, смотрели затаив дыхание, других таких игрушек в доме не было, только самодельные тряпичные куклы и то, что папа с моим старшим братом в редкие минуты отдыха мастерил для нас с сестрой. Рельсы закреплены, паровоз установлен и вокруг рельс на столе родители устанавливали закуски. Всё было по-деревенски просто, без всяких изысков. Огурчики, помидорчики, свежие или солёные, в зависимости от времени года, солёное сало, отварная или жареная свинина, рыба, всевозможные грибочки. На столе также присутствовала рассыпчатая картошечка, политая подсолнечным маслом и присыпанная свежим укропчиком и зелёным лучком, которые в зимнее время росли у нас на подоконнике в деревянном ящике. В будние дни на столе присутствовал только чёрный хлеб, вернее серый из смеси пшеницы и ржи, а по праздникам очень пышные белые булки. На стол подавались пироги с различными начинками, хрустящая квашеная капуста с клюквой, свеклой, щедро усыпанная репчатым луком. Салатов мама никогда не делала, да и в других домах не приходилось их пробовать, наверно не приучены были к этому деревенские жители. Вот в будние дни редька с квасом была просто замечательна. В большую мисочку выкладывалась квашеная капуста, наливался капустный рассол, натиралась чёрная редька, крошился мелко репчатый лук, добавлялась столовая ложка нерафинированного подсолнечного масла, перемешивалось и настаивалось минут десять пятнадцать, с горячим отварным картофелем подавалось на стол. Было очень вкусно. Вспоминаешь, слюнки текут. Что-то я немного кулинарией увлеклась. Рассказ совсем о другом. О моём самом дорогом человеке в мире.
Помните историю про девушку, что на большой престольный праздник на посиделках, когда ей не хватило пары для танцев, взяла икону Николая Угодника и стала с ней танцевать. Боженька ей такого богохульства не простил, окаменела она, держа святой лик. Жильцов дома переселили в другую область на постоянное место жительства, взяв с них подписку о неразглашении увиденного. Участники той вечеринки добровольно принудительно разъехались кто куда. Поговаривали, что не умеющих держать язык за зубами, приняла к себе навечно одна из колоний ГУЛАГА. Девушку накрыли марлей и стерегли. Что только не делали врачи и милиционеры, не могли её оживить. У шприцов ломались иголки, пытались вырубить её из пола, брызгала кровь из щепок. Целый год посреди избы простояла она статуей. Охраняли её необычные милиционеры круглосуточно потому, что находились любопытные смельчаки, которым хотелось всё самим увидеть. Не понимали, что могут наказать самого экстримала и его семья пострадает. Ровно через год, день в день, минута в минуту, она ожила и крикнула: 'Молитесь за меня, люди!' Миг и исчезла, потом говорили, что её в больницу увезли. Недавно фильм по этой истории сняли, а на самом деле из рассказа моего отца конец истории был другим. После исчезновения несчастной, сначала все охранники растерялись, а затем подогнали подводу, в холщовый мешок набили сена, несколько камней для имитации тяжести. Вынесли этот муляж из дому, накрыв белой простынёй, любопытным сказали, что повезли девушку в больницу, а сами чекисты, отъехав пару десятков километров от населённого пункта, вытряхнув мешок в придорожную канаву, разъехались по своим делам. Следствие было закрыто и засекречено. Эту историю знаю с детства, в семье мы были из-за работы отца приучены хранить тайны. Нам с сестрой родитель-атеист, строго настрого наказал не шутить с иконами, ведь мы тоже ходили иногда на посиделки.
В доме под родительской кроватью всегда лежал карабин. Отец обучал маму и нас им пользоваться, как только могли удержать его в руках. Учил метать ножи в заборы или полено, всё происходило в форме игры. Нам запрещалось подходить к чужим людям, брать угощения. Иногда отцу через нас или маму пытались дать взятку. Мама таких посетителей вышвыривала из дому и гоняла коромыслом вдоль улицы на потеху соседей, сама потом смеялась вместе с ними. Перед самой войной, было очень страшно ночами, если отца не было дома. Иногда какие-то мужики ломились к нам в окна и двери, я была маленькой и тогда не всё понимала. Мама нас с сестрой, дав в руки керосиновую лампу, прятала в погреб, а сама с нашим старшим двенадцатилетним братом держала оборону. Приходилось ей, и отстреливаться, на её выстрелы прибегали товарищи отца спасать нас. Потом, у печки за шторкой, мама беззвучно плакала, вытирая слёзы уголками головного платка.
А однажды, ранним морозным утром перед нашим домом остановилась скрипучая телега, запряжённая отцовским вороным конём. Выглянув в окно, громко охнув, простоволосая мама босяком выбежала во двор, мы сонная детвора за ней. Что нас подняло с постелей в тот миг, мы не знали. А мама в моём детстве, казалось, никогда у нас и не спала. Вылетев пулей за калитку, родительница завыла раненым зверем. Мы с сестрой от испуга кинулись к брату и крепко с двух сторон вцепились в него. Распахнув глаза, смотрели, всё видели и ничего не понимали. На подводе лежал окровавленный продолговатый кусок мяса. Там где предположительно должны быть ноги и руки в двух местах проглядывали белые окровавленные человеческие кости. Страшная картина: набор костей, лохмотья мяса и кожи вперемешку с обрывками милицейской формы. Набежали соседи. Бабы заголосили по покойнику. Мужчины не отрывали взгляд от земли. Стояла удивительная тишина, казалось весь мир замер, и в этой тишине звучал один многоголосый дикий бабий вой. Стоя перед телегой на не твёрдых полусогнутых ногах Клавдия, так звали мою маму, левой рукой ухватившись за повозку, другой, дрожащей от ужаса, прикоснулась к тому, что когда-то было лицом её дорогого и горячо любимого мужа. Шёпот, тихий мужской шёпот:
-Клава, он ещё живой. Его лошадьми топтали. Прости нас, не уберегли.
Такое потом я видела не раз, женщины в нашей семье всегда были необыкновенные. Дайте им хоть маленькую, маленькую надежду и они свернут горы, с голыми руками пойдут на стаю волков, защищая свою семью, а тем более мужа. Без любви у нас никогда не выходили девушки замуж, и мужей мы выбираем сами. Ведь муж это не только лучшая наша половина, но это и наши дети, которые всегда похожи на своих отцов, сильные, умные и смелые. Вот и в тот раз перед нами через мгновение после заветного слова о том, что отец жив, предстала не убитая горем потерянная женщина, а Мать - Берегиня, жена-воин в одном лице. На её глазах просохли слёзы, спина выпрямилась, откинув чёрную косу за спину, она заговорила. В её голосе звучал металл и не дай, боженька, если б в тот момент кто-нибудь стал ей возражать. Мир вокруг сразу ожил, подул холодный ветер, забрался к нам под ночные рубашонки, озябли босые ножки, утонувшие в снегу. Народ загомонил, зашумел, все задвигались, всхрапнул отцов конь. Мы с сестрой молча заплакали, слезинки катились по нашим щекам ручейками, пришёл страх, который стал нас детей обхватывать своими ледяными руками. Мы тогда ещё не осознавали, что такое ради любого члена нашей семьи стоять по колено в крови, умирать, но до последнего вздоха бороться за любимых. Вот сейчас перед нашими глазами мама и рванулась в бой за жизнь мужа. Говорила не она, а сама её душа обращалась к соседкам:
-Бабы, помогите!
-Чем, Клаш?- А в ответ безнадёжный вопрос.
-Выпрягай коня, телегу разворачивать будем. Мужики, отворяйте, как можно шире ворота. Задком заведём возок к крыльцу. Зина, Христа ради, беги за моей свекровью. Дочки, марш в дом, одевайтесь. Любка, теплей оденься и скачи к бабе Химе, привези её.
-Клава, ваш конь не подпустит к себе никого.
Мама подбежала к папиному коню, сунула ему в нос свой махонький кулачок:
-Орлик, только попробуй!
Скосив оба карих глаза на мать, конь закивал головой. Неужели понял? Я стою, не шелохнувшись, продрогшая от мороза, замерзнув, как сосулька. Повернувшись к вороному спиной, мать продолжала командовать. Брат с сестрой уже полностью одетые, застёгивая на ходу тёплые полушубки, выбежали на двор. Получила пребольно по затылку от Вовки, понеслась в тёплую избу. Влетев в дом, подскочила к тёплой печи, достала валенки и засунула раскрасневшиеся ножки в них. Продолжила торопливо одеваться, получалось плохо, всё чему было положено завязаться и застегнуться сопротивлялось, как соседский козёл Чуха. Прозвали его так из-за того, что он, как поросята находил себе грязь в любую погоду. Вечно у него шерсть в колтунах, репьях и пылюки. Кое-как одевшись впопыхах, со старой вытянувшейся и перекошенной шалью в руках вышла из хаты и чуть не попала отцовскому коню под копыта. Увидев меня, вернее учуяв, Орлик заржал и успокоился.
-Вовка, не стой столбом, беги в сарай, доставай широкую лавку, неси её в дом. Зина, мигом к Маришки, да сразу не пугай. Скажи, мать с отцом просили срочно прийти. Любка, сойди с крыльца, не мешай.
Так и осталась она в тот день в моей памяти босоногая, с красными от холода ногами, с посеребрёнными висками, стройная, в летнем сарафане, бесстрашная тридцатилетняя девчонка. Что было дальше, не знаю. В перелицованном мамином тёплом коротеньком пальто, в валенках сестры и в пуховой шале, завязанной крест-накрест, я летела на Орлике до маминой мамы. Дорога пролегала от станции, где мы жили, в бабушкину деревню через дубовую рощу. Орлика понукать не нужно, про беду с его хозяином понял конь давно, он сам бежал, обгоняя ветер. Вцепившись в гриву коня, как клещ, без седла, летели мы с конём над землёй. Сорок вёрст промчались в один миг. Орлик знал дорогу домой к маминым старикам. Зажмурив глаза, я, пятилетняя девчонка, шептала:
-Лошадка, быстрее, там папочка умирает. Лошадка...
Конь гнал и гнал себя вперед. Вот он замедлил ход, встал на дыбы, заржал раз другой. Я слетела с него в сугроб, а Орлик вставал на задние ноги и передними копытами бил в ворота бабушкиного подворья. Кто-то вытащил меня из снега, ощупал с ног до головы, отряхнул. Я вырвалась из рук и рванула к воротам. Народ страшно закричал, копыта нашего коня промелькнули перед глазами, и я забарабанила в калитку, до кольца на ней я не доставала. Ворота резко распахнулись, и я упала под ноги дедушке. Ойкнула бабулечка, заголосила, предчувствуя страшную беду.
-Деда, папа умирает... скорее деда...баба, поехали быстрее, мамочка зовёт.
Я залилась слезами. Подхватив несчастного ребёнка на руки, бабушка прижала меня к своей груди, понесла в дом. Деда остался с моей лошадкой.
