- Пить порошок, что дал тебе, по щепоти. Трижды, не менее десяти дней. Мужа своего придержи месяц, а лучше два, к себе не пускай. И лежи сейчас, не носи ничего, не работай. Иди отсюда. Келан, проводи до изгороди.
Взгляд оранжевых круглых глазенок метнулся от окровавленной тряпки к зеленоватому от боли и бледности лицу женщины. Она неуклюже сползла со стола, закусив губу, тяжело оперлась ладонями о край. Стараясь не смотреть в сторону жестяного таза, одернула платье.
Худенький мальчишка с копной светлых, рыжевато-желтых как полосатая шкурка гедра, волос, подошел к селянке. Она оперлась о его плечо и тяжело, подволакивая ноги, мелкими шажками пошла. Солнце слепило глаза, и Келан споткнулся о камень у двери. Женщина глухо застонала, и ее пальцы больно впились в плечо ребенка. Келан поморщился, но промолчал. Медленно прошли через двор. Изгородь вокруг дома посажена живая. Могла исцарапать непрошенного гостя, могла и придушить. Как-то едва отняли особо любопытного мальчонку. Уже синеть начал.
Калитки не было. Но жители этого дома не нуждались в подобных предосторожностях. Никто никогда не покушался на их покой. Себе дороже. Скотина и та чуяла, обходила стороной.
Селянка убрала руку с плеча Келана и, внезапно, крепко схватила за запястье, оставляя глубокие царапины черными жесткими когтями. Узкие бледно голубые глаза, подернутые пленкой боли, сверлили яростным взглядом смуглое личико:
- Ненавижу...- прошипела она, с какой-то непонятной болью. Келан вывернулся из слабых рук и отступил к дому. Женщина пошатнулась, и с трудом удержавшись на ногах, медленно пошла вниз, спускаясь с холма к селению. Только местные могли позволить себе прийти без сопровождения мужчины. Лица селянки обычно прятали за длинными накидками. Деревня была небольшой, да и знали все, зачем женщины идут к Стоушу. Другие, не местные, обычно приезжали под вечер и с охраной. Двумя, тремя вооруженными мужчинами. Спокойно было в этих местах почти всегда. Да не очень этому "почти" доверяли приезжие. Заходили женщины, пряча стыд свой и лицо под покрывалом. Мальчик помнил их всех, шутка провиденья - абсолютная память. Он сидел во дворе, наблюдал.
Келан вернулся в спокойную тишину дома. Стоуш тщательно вытирал стол. Увидев вернувшегося ребенка, сказал:
- Сейчас буду убирать. Погуляешь недолго, завтра поедем в Кейчат. Работа. Будешь смотреть в этот раз. Не все, но будешь. Что это?
Когда хотел жевлар мог двигаться очень быстро. Вот стоял в углу, а один стук сердца спустя, жесткие мозолистые лапы-руки, держат худенькую и такую маленькую руку Келана. Длинные кровавые царапины алели на смуглой, покрытой шрамами коже.
- Ничего. Яда нет. Глупая женщина.
Стоуш склонился к лицу ребенка. Большое широкое лицо жевлара было покрыто короткой жесткой шерстью, и широкие ноздри плоского носа чутко реагировали на любые запахи. Кроме крови. Ее так много в жизни Стоуша, что он различал лишь послевкусие.
- Хочешь посмотреть? - темные глаза изучающее смотрели в оранжевые. Келан нерешительно кивнул. Жевлар тяжелой поступью подошел к столу и нагнувшись, откинул покрытую пятнами крови тряпку. Мальчишка заглянул в таз. Зародыш был большим, примерно с его ладонь. Затянутые пленкой птичьи глаза, крохотные, непропорциональные ручки и ножки. Плод плавал в крови, исторгнутой вместе с ним из чрева матери. Келан смотрел округлившимися от страха и отвращения глазами:
- Иди, - сказал жевлар. Застучали по доскам голые пятки, и Келан вылетел на улицу.
Стоуш проводил его взглядом. Сам не знал, зачем держит мальчишку при себе. Разного рода-племени. Приемыш с ним со дня рождения. С тех пор, как жевлар подобрал его на дороге, возвращаясь домой. Почти девять лет назад. Зачем тогда он, одиночка, пожалел новорожденного, Стоуш задумался только раз. Мяукающий сверток, в котором лежал полумертвый от голода младенец с присохшей пуповиной, можно было оставить на дороге. Можно было свернуть тонкую шею двумя пальцами. Но жевлар отнес младенца в селение и выкармливал, выхаживал сам. Мальчишка выжил.
Стоуш взглянул на таз. Эти женщины - катаринки, сентки, моргутки шли к нему, зная, что не откажет. Не пожалеет, не обласкает, но сделает. Он был палач. И прерывал разные жизни. Не только преступников, но и не рожденных. Знали эти женщины и то, что как бы не было больно, поправятся они быстро. Стоуш мог стать величайшим лекарем. Но стал палачом. Лучшим из палачей. Лучшим из своего племени. Знал множество способов лишения жизни. Умел пытать так, что осужденный на пытки долгие часы оставался на тонкой грани между жизнью и смертью, балансируя. Но не переходя. До тех пор, пока мастер не позволял этого своей жертве. Он мог лечить раны и облегчать боль, чтобы тот, кто должен умереть, раз за разом погружался в пучину страданий. Стоуш никогда не задумывался, виновен ли тот, кто умирает от его руки. И не получал удовольствия от насилия. Он просто очень хорошо делал свою работу.
Келан бежал вверх по холму. Он тяжело дышал, сердце колотилось в груди, как пойманный зверек. На вершине холма росло несколько больших деревьев. Мальчишка направлялся к одному из них. Старый кривой кебук с толстыми кряжистыми ветвями, его любимое место. Обдирая ладони и цепляясь пальцами ног за шершавую грубую кору, он влез на одну из ветвей. Замер, распластавшись, словно лягушонок, и только тогда позволил себе расплакаться. Стыдно плакать в таком возрасте. Но он ничего не мог поделать с собой. Келан считал себя взрослым. Зря, может быть? Мальчишка вытер грязные щеки. Завитки волос щекотали шею, открывая большое родимое пятно, похожее на изогнутый лук с наложенной на тетиву стрелой.
Тишина нарушалась шелестом листьев и шепотом высокой травы. Он знал историю своего появления на свет. И теперь пытался понять, что лучше. Знать, что кто-то носил тебя под сердцем много месяцев, а затем выбросил на обочину дороги, или что мог умереть много раньше. Стоуш был всегда. Келан знал, не сможет называть огромного, жесткого силача, племя которого жило далеко на юге, в пустынях талаври, отцом. Кто он, и чем зарабатывает на пропитание им обоим, мальчишка тоже знал. Но никто больше не заботился о нем. Не было друзей, селяне относились к пасынку палача с опаской. Дразнить не смели, страх и опасение, что Стоуш откажет в помощи, случись что, удерживали. Но Келан чувствовал это и недоверчивое пренебрежение. С малых лет помогал Стоушу и знал многое, что малышу видеть нельзя. Но ни жестокость, ни извращенное любопытство не пустили корни в его душе. Вот и сейчас, отсидевшись и немного успокоившись, мальчик спустился с дерева и припустил обратно к дому.
Келан крутил головой во все стороны и при этом пытался не отставать от Стоуша. Гигант размеренно шагал, придерживая рукой заплечный мешок. Горожане косились на жевлара, в глазах страх и затаенное возбуждение. Страшное будит самые низменные страсти. Казнь это зрелище, которое многие осуждают, но ни за что не пропустят. Мальчишка тоже ловил на себе удивленные взгляды. Они были странной парой. Келан уставал быстро, семеня за огромным получеловеком полузверем. Мускулистые ноги жевлара выдерживали долгий путь без труда. Сгибающиеся назад в коленях, они позволяли при желании двигаться очень быстро, а широкая ступня с длинными толстыми когтями давала устойчивость.
Бесконечные улочки и проулки, шумный рынок, наполненный торговцами всех родов и мастей, узкоглазых, похожих на птиц сентов с их посудой, торгующих переливающимися тканями катаринок, чья чешуйчатая кожа и шипящая речь напоминала о змеях. Многие и многие. Нищета бедных кварталов, вонь нечистот и гнилых продуктов, орущие попрошайки, торговки живой рыбой и скисшим вином. Дома купцов и знати, ароматы свежего хлеба, духов, власти. Стоуш перевидал множество городов. Кейчат был одним "из" для него. Очередная работа. Снисходительно поглядывая на мальчика, чьи глаза блестели как два кусочка солнечного камня, он думал о ножах и ремнях. О тех, чьи жизни скоро придется прервать, пока не вспоминал.
Здание тюрьмы мало отличалось от тюрем, виденных Стоушем раньше. Но Келан притих и восторг его немного угас. Стоуш редко оставлял мальчика одного, но до этого дня не показывал, как выглядит тюрьма. Оставив Келана с одним из стражников, Стоуш спустился вниз. Ему должны показать приговоренных.
В одной клетке сидел мужчина. В другой две женщины. Шатийцы. Как их занесло в эти края, Стоуш не знал. Подошел вплотную к прутьям.
- Я палач, - ответил на несказанный вопрос. Одна из женщин зарыдала, попытавшись закрыть лицо. Вторая бледная, но спокойная, поднялась с кучи старой соломы, наваленной в углу, и подошла. Взявшись руками за ржавые пруты, посмотрела на жевлара.
- Ты убьешь нас?
- Я приведу приговор к выполнению.
- И зачем пришел? Тебе мало разговора с нашими судьями?
- Нет. Я всегда делаю так.
Она содрогнулась под его безразличным взглядом. А Стоуш думал о мальчике, сидевшем наверху, со стражей. О том, станет ли маленький шатиец палачом? Да и кем еще он может стать?
Женщина облизнула губы и грустно улыбнулась.
- Зачем ты пришел, палач? Неужели никакого покоя...до самого конца.
Она склонила голову, и золотистые волосы упали на лицо, открывая шею. Стоуш увидел странное родимое пятно, похожее на изогнутый лук с наложенной на тетиву стрелой.
- Ты ведь не исповедник? Или исповедник тоже? Выслушиваешь ли тех, кто стоит у порога смерти?
Жевлар отступил на шаг назад.
- Я могу выслушать. Иногда меня просят и я не отказываю.
Шатийка сглотнула, ее пальцы побелели от напряжения:
- Назови меня как хочешь. Мы, шатийцы, всегда изгои. Я не могу спастись, хотя, видят боги, не виновна, -
Стоуш молчал. Он слышал подобное много раз, - Я жалею не о том, что завтра умру. О том, что потеряла своего ребенка. Много лет назад.
- Девять?
Глаза женщины потемнели:
- Откуда?
- Я нашел его. Нашел и вырастил. Узнал по родимому пятну. Оно такое, необычное, на шее. Но как ты потеряла его?
Женщина пошатнулась, казалось, ей тяжело дышать. Известие оказалось для нее неожиданным, и безнадежность проступила во всех чертах. Больше не было сил притворятся и отступать.
- Я не знаю. Мы убегали от преследующих нас. Я была очень слаба, и все было как в тумане. Ажви сказал, что я должна оставить ребенка, так как своим плачем он выдаст нас. Помню, просила его не делать этого, но в какой-то момент сознание оставило меня и потом, мне сказали, что я уронила ребенка. Искала, клянусь, что искала!
Она закрыла руками лицо, а затем с какой-то слепой надеждой попросила:
- Дай мне увидеть его.
- Зачем?
- Как ты не понимаешь, я его мать.
Стоуш устало покачал головой:
- Нет. Мальчику ни к чему знать.
- Прошу, - слезы крупным градом покатились из глаз женщины, - это ведь прощение, которого не будет. Прошу, это так важно для меня...
- Нет.
Келан зажмурился. По бледному личику бисеринками катился пот. Он сам настоял, сказал, что хочет увидеть казнь. Солнечные блики играли на широком лезвии меча. Один взмах и златокудрая голова полетела в корзину. Народ взвыл. Лица стоящих впереди забрызгала алая кровь. В этом море лиц беснующихся вожделением, ненавистью и страхом, и непристойным желанием, сладострастном удовлетворении самых темных чувств, замешанных на щекочущем инстинкте очарования смерти, стоял мальчик. Крики оглушили его, смерть потрясла. Келану казалось, что он только что потерял что-то. Или в себе, или в своем чувстве любви и привязанности к Стоушу. Он считал себя взрослым. Зря, может быть?