Шоссе шумело и резонировало в ушах, отражая на своей серой, как будничность, поверхности протектор тяжелой жизни мегаполиса. Люди на остановке угрюмо ожидали необходимого номера над лобовым стеклом проезжавших автобусов, презирая и злясь на редких, непринужденных маргиналов рабочей недели, которые, обмениваясь пошленькими шутками и потряхивая хмельной головой, ехали в магазин за спасительным пивом. Работник Зеленстроя, стреляя маленькими глазами по коротким юбкам проходивших мимо девчонок, спрятался от солнца в тень девятиэтажки, выжидая случая, когда на чистом, как совесть первокурсниц, небе появится захудалая, нелогичная по сути своего присутствия в данное время, в данном месте, тучка и, заслоняя землю от пекла солнечных лучей, позволит ему закончить покос газонных участков нашего района.
Окраина столицы, наполненная одинаково ровными и одинаково приятными домиками, разрасталась как самомнение у бизнесменов. На вчерашних пустырях возводили бетонные, скоростроящиеся жилища, чтобы удовлетворить желание большинства жить по соседству с шумом, деньгами и успехом, о которых еще двадцать, да даже десять лет назад никто и не помышлял, а трепетное замирание в окне общественного транспорта, когда мимо проносится кортеж, было далекой фантазией из разряда "я вырасту и стану космонавтом".
Кольцевая дорога вокруг мегаполиса выглядела как антиутопический щит, оберегающий асфальтовый муравейник от запаха горящего торфяника и продолжительного мычания коров, щедро удобряющих далекую и непонятную для "менеджера чего-то там", зеленую как изумруд, траву. Между последней улицей города и, параллельно ей идущей, кольцевой дорогой, находился зеленый кусок. Как оазис в пустыне, он раскинул свои зеленые объятья навстречу дорожной пыли, поднимаемой тысячами автомобилей, пролетающих с обеих сторон. Высокий кустарник, разбавляемый ракитой, образовал собой небольшую зеленую стену, сохраняя на листьях свежесть и приятный холодок от гуляющего между стеблей ветра.
Собственно под ним мы с Саней и расположились. С собой у нас было две двухлитражки пива, небольшое ведерко с мороженым, покрывала, чтобы задница не позеленела, и колода карт - студенческий отдых после бурного отмечания очередного экзамена. Вчера Саня сдал-таки свою физику. Последний экзамен первого курса - что может быть большим поводом, чтобы хорошенько поддать?
Я посмотрел на часы: "Уххххх... Десять часов назад Я, Саня, и еще один наш хорошенько подвыпивший друг Женька пили шампанское, опершись спинами на мусорный бак и угощая игристым на редкость синего бомжа. "Мдаааа... время лечит", - я улыбнулся и с наслаждением закрыл глаза.
- Что кота тянешь за сам знаешь что? Ходи давай, - проворчал Санек, не пытаясь скрыть, что подкидной явно не улучшает состояние шумевшей головы. Хотя, надо признать, что Санино похмелье заключалось в, разве что, легком шуме под скальпом светлой копны волос, да в запахе перегара, не более. Я же, в отличии от моего друга, страдал не по-детски: голова сдавливалась невидимыми тисками со всех сторон света, кожа, казалось, смазана редкостным раздражителем, состоящим из смеси защитного вещества скунса и мази Вишневского, в животе было неспокойно. Слабо мне помогало и пиво, и мороженое. Нужно было время - могучее и всевластное.
Я бросил карты на покрывало.
- Всё... Достало... Сдаюсь на милость победителя, давай просто ляжем и поспим.
- Ты че, собрался спать, ты оглянись! Вон там стройка, там - тоже стройка, - Санек как регулировщик размахивал своими длинными руками, вероятно в этих движениях он почувствовал живительную силу зарядки и поэтому с удовольствием разминал затекшие мышцы. - Нас же тут каким катком еще в землю-матушку впечатают, - с удовольствием и улыбкой поучал он меня, а затем, остановив пламенную речь об опасностях отдыха близ строящихся объектов, Саня опустил голову, вздохнул и лег, растянув свое большое туловище на покрывале.
Его огромные глаза вглядывались в жаркое небо. Светлая щетина, облившая собою подбородок, казалась прозрачной, и походила на горячий воздух костра, плавящий пространство. Тонкие волоски-прутики, результат наплевательского отношения к утренней дилемме "бриться-не бриться", таранили воздух. По манжету рубашки ползла муха, периодически она останавливалась, потирала лапки и крошечным хоботком ловила потоки воздуха, выбирая самый приятный для себя.
Похмельная тяжесть в веках делала жизнь вокруг безмолвным слайд-шоу, как будто не твоя голова воспринимает окружающий мир, а кто-то другой смотрит, делает выводы, а уже потом сообщает тебе о них, а ты, со свойственным тебе скептицизмом, сомневаешься в сказанном, и по такой цепочке приходишь к умозаключению о своем неадекватном состоянии.
- Похмельный синдром, мать его, Бог нас наказывает за вчерашнее, - заговорил я, ища у друга сочувствия своему состоянию. - Бедный Женька, как он от нас сегодня выползал... Это нужно было видеть, а ведь он сегодня какую-то Юлю в кино вечером ведет. Похоже, поцелуи сегодня никому не обломятся.
- А как будто, будь он трезвым и благоухающим, они бы ему внезапно обломались, - заржал Саня. - Да и вообще, он нам умывальник заблевал. Кто его мыть будет?
- Ну помоем как-нибудь, - призывая голосом к мировой гармонии и согласию проговорил я, - ты вчера не лучше был, чуть не расшибся в кровь и дышал бы я сейчас перегаром не на тебя, а на врачей в больнице.
Я улыбался, воспоминания о каждой пьянке с утра, при всех негативных проявлениях похмелья, при всех тоннах грязи, оставленных в квартире, рождали внутри гордость и удовлетворение. Жизнь заполнялась неким непорочным смыслом, а наши хмельные головы, не обременённые участием в викторине за выживание, отказывались говорить о шелухе пробегающих дней, а говорили о любви, верности, искусстве в самых глобальных масштабах, мы чувствовали себя зелеными и свежими бутонами на закостеневшем древе, подпитываемым прибылью, выгодой, продажами и креативом.
Легкость, с которой мы чем-то увлекались, была неподкупна, и эта увлеченность, казалось, занимала место всего нашего рассеянного и необъятного мировоззрения. Ты плюешь на приличия и нормы, потому что сила какая-то необъяснимая поселилась в тебе, сила послать пристающего господина вместе с его претензиями туда, куда не ходят поезда. И к черту вежливость и сдержанность, мы же молодые. Пока что под градусом мы не проваливаемся в слезную исповедь, пока что, под градусом, нас тянет доказать, подчинить, заставить. Все - в нашу веру. В веру в Ничто.
Ложь сильных мира сверлила нам души, хотелось кричать о несправедливости на каждом углу. Какие только маски мы тогда не одевали - революционеры, либералы, западники, буддисты, вегетарианцы. Жизнь кормила нас мифами и легендами со своей огромной ложки, заботливо складывая ручки за щечкой и думая: "Когда же вы уже потеряете девственность, ребятки?" Много лет мы будем отстаивать в битве с ней наши убеждения. Навряд ли победим, но и не проиграем, по крайней мере, у себя в голове мы точно не проиграем. Но пока мы похмельные лежим и тяжело дышим навстречу солнечному теплу, которое сбросило с себя весенние обманчивые улыбки и запекает наши тела, которые неприятно покрываются потом.
- Сань. А если бы ты был писателем, о чем бы ты писал? - медленно, так как на меня напала икота и приходилось выстреливать всё предложение одиночными словами-патронами, проговорил я.
- Ага, я бы конечно не против, знаешь съехать на какой хуторочек, иметь кабинет, курить и писать, пить бренди. Или что там пьют писатели...
- Ну это то понятно, этого бы все хотели, я имею ввиду какую литературу ты бы писал.
- Фантастикой занялся бы, или авангардом каким.
- Авангардом?
- Ага... - Он мечтательно затянул носом в себя поток ветра, будто это было дыхание той жаркой брюнетки с голубого экрана, разбил этот сладострастный образ о пустоту городской окраины перед собой и поглядел на меня, понимая, что я не брюнетка, а брюнет, что ни груди, ни всего остального у меня нет, а мечта, предательски навестившая на секунду воображение, уже упорхнула за океан. - Вот я тебе сон расскажу. Смотри, значит сплю я и вижу огромное колесо. Оно вертится как колесо обозрения в Парке Горького, и люди, которые сидят в вагонетках смотрят вверх, в наивысшую точку. А на вершине колеса стоит мужик, у него там платформа специальная приделана, весы, касса стоит, сволочь, не боится. Посетители колеса к нему подъезжают, он хлоп-хлоп по плечу, мол "Езжай дальше", отправил и уже следующего благословляет таким образом. А люди к нему все подкатывают не с пустыми руками: кто - с ведром воды, кто - с куском мяса, кто - с айфоном. Мужик стоит, ржет, облизывается, а на животе у него табличка висит с надписью "Желудочный сок".
- Желудочный сок?
- Желудочный сок. Собственно герой моей будущей авангардной книги. Он будет суров и кисл, каким ему и положено быть, - Саня улыбался и по выражению лица и блеску в глазах я видел, что ассоциации и искры возникших образов складываются у него в голове в картинку. Так часто случается, я и по себе замечал. Услышал словосочетание и в голове уже один сюжет сменяет другой. А волшебство деталей и собственная дерзость возвышают тебя над реальными писателями. И, как следствие, твои глаза блестят, утопая в гордости за себя самого. - Так вот, желудочный сок растворяет всю ту ерунду, которой мы себя пичкаем и, попутно, делает выводы о том, кто же мы такие, что для нас действительно является ценным, а что так - совокупность белков, жиров и углеводов. В общем, сюжет прост, форма мудреная. А главное - с моралью. Хотя такое вряд ли купят. Имени у меня нет большого. Так что прости, придется и дальше с тобой на съемной квартире куковать, - Саня улыбался от души.
Я сделал паузу, в животе неприятно помутилось. Зажмурился, вглядевшись в безмятежное лицо тучи, закрывшей солнце, мысленно её поблагодарил. Повернулся на бок, чтобы открыть глаза. Перед зрачками расплылась дальняя стройка, а тонкий частокол травинок, четко сфокусированный, красовался мельчайшими деталями своих стеблей.
- А из фантастики? О чем бы писал?
- Я фантастику не люблю, но дело прибыльное, поэтому очередные сталкеры повели бы героев за тайнами зоны, причём именно за теми, которые обладают глубинным смыслом и имеют культурные подтексты, - Санек улыбался с закрытыми глазами - По миру пронеслась бы волна апокалипсисов, а люди бы спустились жить в метро или под воду. А вот если я придумаю вдруг что-то пооригинальнее, то мои книги станут раскупать, а тебя я, так и быть, возьму к себе на квартиру, которую, естественно, куплю за гонорары, - Санек закрыл глаза и, гребя веслами воображения, уплывал всё дальше в мир снов.
- А я бы что-нибудь о жизни написал, - наивно произнес я, поверив в то, что это наше рассуждение спасет меня от предательски ноющей головы.
- Все книги о жизни, что ты как маленький, а еще философ...
- Я имею в виду быт, злобный, волосатый и плохо пахнущий, вот скажи - почему муж бьет свою жену? А? - мощная родниковая струя накипевшего била ключом, - он ведь её любил когда-то, да скорее всего даже когда бьет, то всё равно любит. Или почему мы вчера в сопли укушались. Почему Женька, когда покупал эту проклятую водку, имел выражение лица человека получающего Оскар. Где совесть у людей, которые тратят 100-200 долларов на кофе и суп в свой обеденный перерыв, но не гнушаются читать мораль бездомным, просящим у них пару рублей. Семьи рушатся, совесть подозрительно звенит, как склеенная ваза, а я, если конечно я называю себя писателем, и претендую на некую особую восприимчивость к происходящему за окном, должен писать про то, какое политическое устройство будет на планете, когда люди будут скрываться в катакомбах, а на верху будут жить медведи-вампиры, - чувства проломили платину и заполнили русло моей речи. - Не лучше ли ответить, как же, мать его, жить, чтобы с похмелья вскрыться не хотелось.
- Пить надо меньше, а правда жизни, - начал причмокивать губами Санёк, - она как гимн, с ним встают, услышав радиоточку, с ним ложатся, выключая телевизор, а уж если официоз какой, так хочешь-не хочешь - придётся задницу-то от стула оторвать - надоедает людям это, они книжку открывают, что бы сказку прочитать: про героев, про приключения, про замки и планеты, и тут ты со своим дядей Васей, который жрет водку, колотит жену, но при этом говорить и любить его хочется больше чем... Чем кого кстати?
- Чем молодящегося старого хрена, - с чувством вставил я, - при чём этот старый хрен - существо бесполое, и вкусно пахнущее, он в свои тридцать пять, сорок пять, пятьдесят пять красит черные усы в седой цвет, или седые в черный, подводит глаза, усиленно качается, худеет, толстеет, чтобы, не дай бог, двадцатилетка какая не усомнилась в его половой силе. Дети его все учатся где-то не среди людей, а там, где нет "колхозников", жена носит солнечные очки даже в мороз, в град, в снег, в дождь, потому что они модные, и вся эта шушера живет по закону - закону спроса и предложения. Как по мне, так лучше бухать и выяснять отношения. Чем из себя, при жизни, сделать манекен для прилавка модного магазина. Они, понимаешь, всегда хотят быть в сияющих доспехах, сказка должна быть обязательно про них. Я тут недавно почитал мимолетом выкидыш одной "светской львицы"... во. Она, короче, возомнила себя журналистом и какого-то очередного папика своего описывает: "Он хороший потому что у него много денег, Он умный, потому что у него много денег, Он модный, потому что у него много денег, короче, понимаешь, если даже в этой куче попытаться суть уловить, то суть следующая - я хороший тогда и только тогда когда я красив, вымыт и одет по последней моде, ибо счастье родиться может только, если сумма банковского счета достигает определенного уровня. Да такой подход хуже фашизма, - я закрыл глаза и лег с чувством выполненного долга и дальше слушать шелест грязной, но по-прежнему зеленой травы.
- А что ты хочешь? Чтобы этот старый хрен один костюм двадцать лет носил, жевал картошку с салом, и нюхал старый шипр на голове, щедро вылитый в парикмахерской Дома Быта? Не смеши... У него в кармане, в кошельке, на банковском счету есть билетик волшебный, который лежит и шепчет: "Выбрось картошку, есть повкуснее вещи, да еще и эти вещи тебе привезут под двери, к кровати, к унитазу прямо, а ты наслаждайся, считай себя королем мира". Так что твои претензии - это смешные окрики глупенького и непожившего идеалиста, - Саня стал серьезным, как будто протрезвел. Поднялся, задумался. - Ты пойми, дружище, Скайнет, Матрица, называй как хочешь, но это что-то победило. Только победили не машины, а их более обобщенный вариант - вещи. Между ними условный знак равенства можно поставить. Вещи намного сильнее нас, они исполняют человеческие мечты - делают будни красочными, идиотизм превращают в моду, предательству дают надежное оправдание, из бездарности делают потребность, - он стал совсем грустным и бледным, как будто похмельный чертик прошелся по самым больным участкам души, - а я, всё-таки, хочу быть на стороне победителей.
Мы замолчали. Облака над нами раскрыли занавес удивительного небесного театра. Огромные фигуры героев вздымались пышными облачными клубнями, рисуя великую пьесу над двумя борющимися за трезвость студентами. Дыхание небесного полотна выгоняло на сцену красивых лошадей, могучих рыцарей, стремящихся срубить головы драконам, гидрам и прочим чудовищам. То ли там, в божьем приюте, то ли в наших невыветренных головах короли отдавали власть за любовь, дети брали в руки меч ради мести за родителей. Вверху было так красиво, а под нашим покрывалом шуршали муравьи, пауки, земляные черви. И мы застряли между шестиногим, скользким гадством и небесным, завораживающим величием.
- Знаешь, мне мать говорила сходить в церковь перед экзаменом, причем перед каждым, а я как-то забил на это дело. И цепочку с крестиком снял. Вот Женька кричит, что он - атеист, а мне так вот заявить - стыдно, что ли, хотя я сам, уж точно не могу сказать, что я - верующий.
- Да никогда мы не будем верить в бога в таком возрасте. Тебе сколько лет?
- Девятнадцать пока что, - засмеялся я.
- Ты, - Саня оценивающе погладил подбородок. - Ты где-то в сорок пять, хотя ты ветреный, может, тогда и в сорок поверишь. Набегаешься, напрыгаешься и к сорока годам искренне, подчеркиваю, искренне, поднимешь свечку.
- Вот я всегда думал, смотрел на то, что вокруг происходит и думал, что Бога воспевают так, как будто бы он не остановил Авраама, когда тот хотел принести в жертву Исаака, а ведь на самом деле остановил. Он как будто посмеялся над человеческой твердолобостью. Вот, расскажу тебе историю: пошел я осенью прошлой в церковь, стою, молитвы слушаю. Началось причастие. Наблюдаю картину: молодая мамаша дитенка к чаше тащит, а ему, бедному, еще и полгода, наверное, нету. Он плачет, орет, на сколько его тельце слабенькое позволяет, пробует вырываться. У батюшки лицо каменное, как говорится, смотрит в вечность. И брезгливо, с каким-то лютым укором он ей: "Утирать надо", - намекая на детские сопли, смешанные со слезами. Матери этой годков двадцать от силы, она меньше подсвечника понимает в происходящем и растерянный взгляд её просит помощи у окружающих, а я стою в конце зала и слушаю: "Вот, молодежь", "Наплодят", - и бесконечное - "Ай-яй-яй-яй!". И , еще десять минут назад отбивавшим поклоны на коленях бабушкам, до фонаря проповедь, молитва, раскаяние и тому подобные атрибуты праведников.
- Что сказать - люди, - заметил Саня, улыбаясь половиной рта.
- Они в церкви тот же Дом-2 устроили, только оформление интерьера и речь попристойнее. Так что получается, каждому нужен некий подлый идол, который говорит тебе, что высоту свою, как личности, ты осознаешь тогда, когда низвергнешь себя до ничтожества
- Ну не мракобесь, культуры нет, а ты из этого шум поднял. Культура, брат, она помассивнее церкви будет.
- Согласен конечно, но культура ведь свое чрево тоже должна иметь. Представь, если обычную любовь к ближнему, рождаемую в нас культурными стереотипами, заменят любовью по букве закона божьего.
- Слушай, ну какая церковь, еще раз тебе говорю - глянь вокруг, - Саня даже привстал, чтобы придать пущей значимости своему утверждению - Кто там написал, что Бог умер?
- Ницше вроде, - с небольшим смешком ответил я, вспоминая, как мои однокурсники, покоренные идеями неклассического философствования, едва ли не клялись умереть грязными голодными сифилитиками как господин Фридрих. Я специально туманил себе трезвеющий рассудок, вспоминая гения мысли и те нелицеприятности, которые он написал о религии. А Саня тем временем продолжал упражняться в красноречии:
- Бог - часть нашего сознания, структуры личности. Можешь корчить из себя атеиста или онаниста, как кому нравится, всё равно, высокое придет и схватит тебя один раз за задницу, а там уже твое дело: отвергать или подчиняться. Вот мы с тобой - сидим, похмеляемся, ну до какого Бога нам сейчас есть дело?
- Ну почему же, попросить у него онемения висков, а то давит как Терминатора в первой части, ухмыльнулся я.
- А стукнет нам полтинник, - продолжал Санёк, окончательно провалившись в своё любимое занятие философствованием, не хватало лишь его проходок по кухне взад-вперед и мысленного пересчета ногами квадратиков на линолеуме. - Будет у меня дочка, к примеру, или две, не дай Бог, и какой-нибудь болван, вроде тебя, будет ей пудрить мозги на границе совершеннолетия, конечно же, в этом случае, я захочу опереться на Бога, как на нравственный фундамент, а иначе - распад.
- Говорят америкосы на психоаналитиков своих молятся, - заметил я, вспоминая замечания препода по психологии о том, что в Америке каждая нормальная семья имеет своего психоаналитика.
- Так, а ты идола как хочешь назови - хочешь - Бог, хочешь - бес, хочешь - психоаналитик, хочешь - страховой агент. Суть от этого не меняется.
В ста пятидесяти метрах от нас, на стройке новой диспетчерской автобусной станции, начался обед, шумовой фон пропал, строители засели за свои ссобойки, собранные любящими женами и девушками. Солнце сегодня и их не пощадило в первой половине дня. В отличии от нас этим ребятам приходилось мешать раствор и рыть траншеи, а не потягивать пиво и рассуждать о вечном, долгом, и сиюминутно никому не нужном. Ну а мы, не чувствовавшие за собой греха, пялились в небо и, слегка поздоровевшие, меняли одну тему за другой, как будто мы не живем в одной комнате, и не перемалываем кости всему сущему ежедневно.
- А вот ты, во сколько планируешь жениться? - чувствуя потребность перехода к еще более чувственным сферам спросил я у Сани.
- Не раньше тридцати. Раньше тридцати там мне делать нечего, да и всем там делать нечего. Слишком все серьезностью пахнет, а у меня бошка набекрень. Это ты у нас кандидат на бракосочетание, - Саня улыбался прекрасно зная, что я уже целый год мурыжу Ленку, нашу одноклассницу, с которой нас свела чувственная ночь на озере после выпускного. Ох уж эти женские купальники. Ох уж эти ночные прогулки по воде и это слепое юношеское желание, которому для распала требуется малейший шорох юбки, малейший взгляд, который вдруг замечает, как к семнадцати годам девичье тело стало иметь все те возбуждающие округлости, которые не дают спать подросткам.
- Мдааа, ну что сказать в своё оправдание...
- Да нечего тебе говорить, лето - вместе, потом еще полгодика, и потащит она тебя к себе под крышу. Пойдешь впахивать курьером или кондуктором, чтобы прокормить ваш молодой любовный союз, а потом залет, а потом - чур, я свидетель, - Саня смеялся над тем, что каждый день Ленка звонила мне, пыталась вести со мной разговоры ни о чем, отвлекая меня от бухла, компьютерных игр, новинок кинематографа и ничегонеделания. Он смеялся над тем, что я, свободолюбивый гитарист пяти аккордов, вынужден с ней разговаривать тогда, когда она захочет.
- Что поделать? Я - раб её груди, - с обреченностью заключил я.
- А ведь если посмотреть правде в глаза, то насколько же ты далек от поцелуйчиков, совместного поедания мороженого и, самое главное, от совместной жизни.
- Неимоверно, - со скорбью вглядываясь в небо, сказал я, - мороженое я и с тобой ем вполне нормально. Я думал у меня к ней привычка выработается, а тут - всё наоборот: чем больше я её слушаю, тем больше мне хочется сказать: "Ну всё, заткнись ты уже, неинтересно мне, не твои цветочки, не твои кафешки".
- Мы в ответе за тех кого приручили... А ведь я же вроде молодой, влюбиться должен, стихи писать.
- Слушай, до двадцати пяти, ты кроме груди, ног и прочих атрибутов ничего больше полюбить не в состоянии, мозгов мало, чтобы оценить женскую роль в своей жизни более полно, поэтому и жениться нужно после тридцати.
- Неее, жениться нужно лет в двадцать-двадцать два, пока эти самые мозги не появятся.
- И почему же? - пытаясь согнать божью коровку с руки силой собственных легких, спросил Саня.
- Потому что в двадцать мы делаем выбор, основываясь не на взвешенных позициях, а на страсти, влечении и всей этой внутренней химии. Вот, скажем, в двадцать восемь, когда ты имеешь хоть какую-то должность и средний по городу оклад, и когда тебе хочется свое маленькое, только начавшее обустраиваться царство разделить не с первой встречной, просигналившей тебе пьяными ресницами: "Люби меня, люби", а с женщиной, которая будет соответствовать вполне разумным и, наверное, правильным параметрам, которые ты состряпаешь зрелыми и взвешенными взглядами.
- Так и что же тут плохого?
- А то, что страсть, в таком случае, становится искусственной, как в порнофильме. Зрелость и взвешенность несовместимы с понятиями любви и страсти. Вопрос в том, на чем конкретно ты хочешь построить свой союз с женщиной.
- Одно другое, значит по-твоему, исключает?
- Нет, ну почему же, - растягивая последний слог я замотал головой, - но в двадцать - женщина, пусть даже ты меняешь их как перчатки, это открытие, калейдоскоп обломов, несуразностей и ярких фломастеров, рисующих в голове мечты, а в тридцать - как минимум, подчеркиваю - как минимум - третья-четвертая марка в коллекции, которая ценится немного больше или немного меньше прежних, исходя из филателистических постулатов.
- То есть нужно броситься в омут?
- Именно, вооружиться смелостью моряка, собрать волю в кулак, стиснуть зубы и идти в поход за настоящей любовью. А в тридцать пять ты - покупатель в магазине и со знающим взглядом присматриваешься к прилавку, и разве это любовь? - нарисованный рисунок свербел в голове картиной взрослого упадничества. Я отрезал любовь от общего торта и навесил на него ярлычок "Для молодых".
- Жизнь решит, кто-то жениться уже через год, а кто-то будет до тридцати искать ту самую, не найдет и жениться в тридцать пять на коллеге по работе, которая будет страдать бесконечной и безответной симпатией, - Саня как будто расставил наши с ним судьбы согласно наивысшей божественной диспозиции. - А Лену тебе надо бросать, совестливее нужно быть.
- Надо... - горестно, осознавая абсолютную правоту своего друга, заключил я.
Бежать было некуда. Эти первые смелые суждения только что вступивших на рельсы девятнадцатилетия ребят были вестниками будущих дилемм. Наш маленький травяной островок уносил нас всё дальше от понятных вещей, от того, что было ясно. Где была выстроена четкая система поведения, где за нас решали фундаментальные вопросы, а мы были только прилежными и не очень исполнителями. В двери к нам стучались времена самостоятельного странствия, и нужно было решить - кто ты в этом путешествии: охотник или фермер, моряк, рвущий кожу веревками во время шторма или поэт, спящий на берегу. Где-то во множестве образов хранился твой личный, особенный и неповторимый, который примет тебя в объятия и пойдешь ты с ним до конца, пока тебе не сломают спину невзгоды, кризисы и катастрофы.
Теплый ветер надрывался в ушах, затягивая бесконечную ракушечную исповедь, а птицы без названий подслушивали и вставляли свои лирические теноровые припевы. Я видел с закрытыми глазами. Я видел даль в тумане, непонятная моей голове машина разъезжала перед закрытыми веками и, не соблюдая полосы, пускала дым. Должен ли я думать об этом? Надо наплевать. Кривая все равно выведет, а там уж будем разбираться. Успокоив себя, я почувствовал силу встать и распрямиться, сделать несколько упражнений из комплекса утренней зарядки. Послушал, как щелкают суставы, как тянутся мышцы, как будто в каждом волокне образуются маленькие легкие, которые вбирают силы из вне, чтобы дышать, двигаться, жить.
Рык спортивного мотора окатил нас как холодная вода из ведра. По нашей, заброшенной на окраину, улице, катил белоснежный кабриолет. На решетке радиатора красовалась вставшая на дыбы лошадь, фары, будто разлитые слезы солнца, затекали на капот, а блеск глаз водителя можно было увидеть даже под темными очками, закрывшими ему пол лица. Авто припарковалось у тротуара с таким царственным видом, будто оно на выставке, а не у бетонных коробок для многодетных семей. Водитель оказался молодым парнем около двадцати восьми лет. Он сиял белоснежностью, становясь в этом плане человеческой, мясо-костистой копией своего автомобиля. Белый пиджак отливающий солнце слепил даже издалека. Как же много белого, чистого, он как бы говорил этим всем, кто на него смотрит, что его жизнь идеальна, она не порочна, интересна, прибыльна и весела. В рай он, видимо собирался попасть благодаря визуальной скользкости своей одежды.
Я сглотнул слюну зависти, глянец жизни, как оказалось, крутит свою рекламу даже у окон с видом на МКАД. Красивая фигура владельца Феррари потянулась, размяла круговыми движениями шею и направилась внутрь дворов. Мои мысли, которые уже не один месяц боролись с дилеммой "Как обыграть онлайн-казино, букмекерские конторы и тому подобные адреса легких денег" уперлись в стену, разделившую меня и красивую жизнь на две разных системы координат. "Ну кто знает..." - в очередной раз отдавая в руки судьбы будущее и мечты с ним связанные, подумал я.
Внезапно взгляд изменил фокус и сосредоточился на очертаниях человека, приближавшегося к месту нашего трезвеющего лежбища. Мужичок среднего роста, средней внешности и, вообще, всего среднего сомневающимися шагами направлялся к нам. Серые брюки, которые, вероятно были отбиты в борьбе с бандитизмом девяностых. Рубашечка байковая в красно-синюю клеточку, рукава естественно закатаны, да собственно такие мужички по-другому их и не носят. Я смотрел и удивлялся, ну просто мой дедушка в году, эдак девяносто третьем возвращается с работы, а его маленький внук уже полчаса на лавочке возле дома сидит и ждет его. Ситуация разбередила ностальгические сосуды в душе, сдуру чуть не бросился к мужику, но все таки трезвость взяла верх, завязала в узел канал воспоминаний и заставила включиться обычному мозговому интересу: "Кто, Чего, Зачем".
- Что ребят, пьете, и прямо с самого утра, молодые вы для похмеляющихся алкашей, - приветливо улыбаясь, заговорил незнакомец.
- Да и вы на блюстителя трезвого образа жизни не похожи - опершись на локти, парировал я. Саня проявлял абсолютное безучастие к пришельцу, его больше интересовала длина прыжка кузнечика, который разминался, планируя на тонкой, согнутой ленте травинки.
Ветер сдувал с наметившейся лысины тонкие волосы гостя и складывал из них причудливые фигуры, рисуя их на блестящих пятнах прически. Выделяющийся, острый подбородок с ямочками решительно смотрел на заканчивающееся пиво. Высокие скулы выпячивали ребра морщин и мягко пританцовывали под щетинистой кожей. Внезапно запнувшись в нерешительности, пришелец предпочел словам действие и вынул из кармана бутылку портвейна, уже немного начатую.
- У магазина отпил немного, жажда мучила, - оправдывался он, чтобы, видать, мы не думали, что имеем дело с каким-нибудь алкашом. - Может и вы? За компанию.
- Не рановато ли, дядя? Ты бы хоть до вечера подождал бы, - Саня скептически смотрел на пришельца и ловил глазами его сомневающиеся взмахи ресниц.
В морщинах, дергающихся, как линия пульса, я пытался прочесть мотив столь радушного предложения выпить. Я видел там тяжелую жизнь со всевозможными закаленными участками, куда судьба била, и била не раз. Я видел сонливость, обретающую в тяжелых глазах, которая стала нормальным состоянием и прорывается на волю, как только тело дает сигнал расслабиться.
- Присаживайтесь, - сказал я, перебив скептическую и наставленческую Санину речь. - Пиво будете?
- Да я вот, "Три семерки" взял. Я ... Вы не волнуйтесь, просто пить в одиночку не люблю, а выпить, страсть как хочется.
- Ну для того, чтобы пить с утра причина нужна, не так ли? А то, середина рабочего дня в разгаре - Саню было не остановить в желании прочитать мораль мужичку, - а Вы, или Ты, пьянствуешь. Ну где ж твоя людскость, ты же взрослый человек уже, - Саня сыграл выражение лица разочарованного отца, который беспомощно вскидывает руками, выказывая этим реакцию на очередной проступок ребенка.
Наш гость, слегка озадаченный таким приемом, чуть не заплакал. В сознании его он должен был подойти к нам и в сию же секунду найти компанию для шлепка пластиковых стаканчиков друг о друга, а вместо этого слушал сопливую нотацию.
- А что ругаете все. Продавщица в магазине посмотрела косо, соседка обругала, даже вы - пацаны же вроде, и то - ругаете. А слабо хоть кому-то попробовать понять. Вот ты, - и пальцы на правой руке щелкнули выдавливая указательный из кулака, и мишенью наставляя его на Саню, - ты был в моей шкуре, или может быть знаешь в чем дело? Не знаешь, но ругать горазд даже в сопливом возрасте. Обидно, блин, - заменяя более крепкое выражение, сказал наш гость и присел на наше покрывальце, как будто некий обряд принятия в свои был пройден.
- Не обижайтесь, мы и сами с похмела маленько, вот сидим, раны лижем и жару проклинаем, - пытаясь проявить уважение к внезапному собеседнику. Что у вас случилось такого, что вы надраться решили среди белого дня?
Мужик опрокинул бутылку с портвейном, сделал три солидных глотка и протянул стеклянную тару нам. Саня скорчил физиономию, при взгляде на которую, стало понятно, что пить сегодня что-то крепче пива он не в состоянии, а я на правах более уверенного алкаша принял предложение, также смачно отхлебнув из резко пахнущего горлышка. Молния кислого вкуса, переплетаясь со спиртовым ароматом каракатицей, пролетела по нёбу и, оседая в горле спазмами и приятным теплом, расплескалась внутри.
- С женой развожусь сегодня, - прервал процесс опьянения мой неожиданный попутчик по алкоэкспрессу. - Ну как развожусь... Должен был разводиться, на десять часов рассмотрение было, но я ушел и напился.
- Опять банальщина, - с неподдельной скорбью в голосе вздохнул Саня. - Мужик наш, всегда что ли должен прятаться в кусты и набухиваться? Это признак человечности, я так понимаю? Если сам отвечаешь за свои поступки - то бессердечный и бездушный, а если бежишь как мокрый кролик, то герой и тонкой души человек. Ай, и сколько таких историй.
- Ну человек я, - хмелея стал оправдываться мужичок - Слабый, гадкий, бесчестный. На краю города от совести прячусь, может я любовь последнюю в бутылке с собой прихватил? Знаешь, как раньше было... Я из армии пришел, молодой, сильный, тогда всё интересно было. Пошел учиться в колледж стройматериалов. Дипломов с красным знаменем у меня может и не было, как у вас сейчас, всех поголовно, но дело свое знал и любил. У меня ведь руки золотые, я всё умею. И её когда увидел, такую всю строгую, погруженную в молодость и силу, лихо поправляющую падающие на белый халат студентки-медички прядки-завитушки, я ведь голову не терял, и стекла не бил, я жениться хотел. И Ирка влюбилась, во что не знаю, правда. Но я к ней честно относился. Мы с ней почти двадцать пять лет прожили. Всякого дерьма было, но я, знаешь почему жил? Почему не спился? Почему на детей ишачил? Потому что её, дуру, любил всё это время, может неумело, может где-то и ошибся, но прощения попросить всегда готов, и Бога из себя не сделал, а она искала счастья, искала кредитку золотую, и нашла, - мужик залился слезами, и, глотая боль вместе с гигантской порцией портвейна, притушил раскаленную поверхность лютой мужской обиды, бурлящую под легкими, зачастую молчащую, разрывающуюся криком лишь во внутрь. Часто именно такая обида, делает из мужчин, здоровых и честных, трясущихся алкоголиков, пьющих для того чтобы почувствовать конец, потому что пьянствовать можно до той степени, чтобы кончики пальцев онемели и не могли подносить ко рту сосуды. Или пить так, чтобы было больно ходить. И снова вливать в себя. И дело не в количестве литров. Наш случайный знакомый лакал портвейн так, как будто в нем содержались и его грехи, и наши с Саней.
- Больно мне, как же мне больно, хлопцы, - слезы капали на травку, заставляя стебельки пригибаться и слушать сердцебиение земли.
Саня растаял, он похлопал мужичка по плечу, таким образом как-то неумело, неуверенно поддерживая его. Возможно, ему стало немного стыдно за свои прошлые слова, за осуждение. А я думал о том, что если слова Санины были справедливы, то откуда берется в нас жалость, и почему мы - малолетки, которые еще вчера протирали скамьи школьных парт, сегодня пытаемся учить жизни взрослого человека.
- А почему так? Почему она Вас бросает? Почему Вы жалуетесь нам и мы, незнакомые люди, чуть ли не ревем с вами в унисон, как будто девятнадцатилетние пацаны могут знать, каково это когда тебя бросает супруга, с которой ты четверть века прожил? - мой вопрос был четко направлен к нашему нежданному гостю, к его жизненному опыту, к всему тому, что он увидел на своем пути.
- Потому что люди слишком уверены в себе, мы делаем что-то и думаем, что если мы решили, что делаем правильно, то это "правильно" никогда нас не придаст. И не ищите здесь двойного дна, нет его, есть только лотерея - "на кого Бог пошлет" называется. Миллиард книжек пролистал - умница, миллиард зеленых заимел - браво, да еще и честным способом - так вдвойне молодец. Жену любишь, детей растишь по совести - цены тебе в базарный день не найдешь, но беда, но наваждение придет и пиши пропало.
Все что белым было станет черным, кого уважал - возненавидишь, и теории ваши, а я вижу вы - ребята башковитые, с теориями всякими знакомы. Так вот теории ваши детским смешком окажутся. Счетоводы ошибутся, президенты опозорятся, суперзвезда споет под фонограмму - мужичок смеялся, портвейн водил хоровод с электро импульсами в расширенном мозге, - так что лови дружище. И мужичок, хмыкнув и отвернувшись от нас, кинул мне бутылку портвейна, с болтающейся бордовой мутью в ней. А сам, пошатываясь и махая руками, побрел в сторону шоссе, сбивая заплетающимися ногами неровности придорожной зеленой полосы.
- Собираться надо, - Саня свернул покрывало. - Захвати бутылки, развели, блин, полемику о главном. Вот те мужик мораль, кажется, и сказал, нет ничего главного. Будешь искать - не найдешь ни кусочка.
- Или уже нашел, - усмехнулся я, подбирая бутылки, и допивая портвейн. - Нашел, да только слов нет, чтоб выразить это.
- Кинь дурное, пошли, а то тучки соберутся и нас слегка замочит.
И действительно, тучи, как будто долго терпевшие, насупились и угрожающе послали вниз влажный запах дождя, разгоняя рабочих, прохожих, и простых маргиналов рабочей недели, таких, как и мы, снующих и ищущих. Пьющие, спящие - объединяйтесь, жизнь отрезвит и разбудит точно таким же дождем, который полился вниз, как только мы зашли в нашу съемную квартиру. Тогда мы еще не поняли, что истина - это только тот путь, то шоссе, по которому ты едешь, всё остальное - относительные указатели, спящие полицейские да постовой с палкой - не более того. А мудрости хлебнем в конце, в ней же и утонем, ведь человек хочет жить вечно, а вечность - категория безошибочная и относительная, ибо каждая неровность в ней растворяется, как сахар в горячем чае. Здесь же за окном, на твердом шоссе, пока что с ухабами не справились, да и слава Богу. До вечности еще далеко.