ГОСТЬЯ
Вино в фужерах мамы с гостьей.
А мне - мне, как всегда, компот:
при детском возрасте и росте
никто шампанского не пьёт.
Как чокнутся - в стекле узорном
ля, до-диез. Добавлю ми
и при трезвучии мажорном
любуюсь голыми грудьми.
Когда хрусталь взметнули руки,
на блузе гостьи стал разрез
расстёгиваться. Кнопок звуки
тихи, но вновь - ля, до-диез.
А ми я не успел добавить,
я только рот раскрыть успел:
ведь блуза настежь, грудь видна ведь,
и замер я, оторопел.
Отлична гостья-то от мамы:
нет лифа. Грудь, знать, медь у ней,
ведь словно за оконной рамой
наш колокольчик у дверей.
Такая ж формою и цветом.
Но на неё милей глядеть.
Знать, голой загорала летом.
Не зазвенит ли медь? Не медь...
Плохой звук, хоть я чайной ложкой
ударил крепенько по ней.
Мамуля - толк в мой тапок ножкой.
А гостье - смех. Как соловей!
Вновь застегнула грудь тугую...
Смех гостье, но сердита мать:
"Сынок, за выходку такую
в углу придётся постоять".
Стою в углу перед трельяжем:
пустых-то нет у нас углов.
Дивлюсь движениям лебяжьим
красивых женских рукавов.
А мать и над столом хлопочет,
и гостью занимать должна:
шепнёт ей что-то, та хохочет,
а руки - так и сяк она.
Откинется - я пред короной
сплетённых туго чёрных кос:
как сверху, вижу лист зелёный
да два бутона алых роз.
Они в короне - будто в вазе.
И аромат от них, живых.
Качаются при каждом разе,
как хохотнёт хозяйка их.
Над розами сквозь тюль в оконце
плывёт дымочек от свечей
в наш сад. А люстра - словно солнце.
Стен смальта блещет от лучей.
Беседуют, поют и пляшут.
Опять шампанского нальют.
Вдруг замолчат... И вдруг заплачут,
платочки взяв... Вдруг запоют...
Но грустно... Горькая рябина
качается - от бури, знать.
Склоняясь головой до тына,
не может в горе не мечтать.
Да как же к дубу за дорогу
ей перебраться и - обнять...
Но посветлеют понемногу
певицы... И - плясать опять...
"Сыграй Сен-Санса, Сусь!" За скрипкой
мать в кабинет к себе пошла.
А гостья, засияв улыбкой,
все-все подолы подняла,
на бёдрах юбки перегнула,
подолы - к талии, звеня
аграфом, крепко их стянула:
"Вот и туника у меня!
Посторонись-ка!" У трельяжа,
осматривая свой наряд,
крутнулась. Руки - врозь. И даже
вверх ногу - сделала шпагат.
О, лебедем летит! Врозь руки.
А груди, словно бы шасси
аэроплана, плюх под звуки
двух кнопок - соль теперь и си.
Любуюсь я. Но с кислой миной
лебёдушка: "Нет, не дадим
им портить образ лебединый
вываливанием своим".
Взметнулась блуза вверх и тут же
надета задом наперёд.
"Дышать трудней: тесней так, туже.
Но - стала лебедем. Пойдёт!
Сусанна! Застегни-ка кнопки:
они теперь все за спиной.
Смогла у шеи, а у попки
не удаётся мне самой".
Как только лебединой песни
звук первый скрипка извлекла -
враз пред глазами свод небесный
и два взметнувшихся крыла.
Я замер: слушать-то Сен-Санса
возможно - только не дыша.
Слежу все-все движенья танца,
ведь в нём вся лебедя душа.
"Не жажду смерти я, поверьте", -
его страданья говорят:
движенья лебедя и смерти
не смерть, а жизнь боготворят.
Все взлёты птицы и паденья,
все сваливанья на крыло -
пример нам, смертным, поученье:
умрёт не мрачно, а светло.
Не потому ль тройные сальто,
наборы высоты, пике
повсюду повторяет смальта -
на стенах и на потолке.
Смерть, как любовь его, прекрасна,
возвышенна смерть, как любовь.
На розах юбок, блузе красной
его не стынущая кровь.
Так мне подумалось... Прыг с кресла,
прилёг к лежащей у стола,
целую плача... Ан воскресла.
Заликовал: "Не умерла-а-а!"
А мама восклицает: "Браво!
Гимн жизни в лебеде твоём.
Великолепно!"
Вновь две павы
крылами машут над столом.
То влево я смотрю, то вправо,
следя за каждым рукавом.
"Да что ж мы плачем, пьём без тоста? -
у гостьи с пламенем зрачки,
сказала коротко и просто. -
За жизнь! Вернитесь, мужики!!"
Глаза весёлые, сухие.
Но снова слёзками блестят:
ведь вести с фронта всё плохие,
бьёт-пятит Гитлер-супостат...
Уходят. В гостьином фужере
вина чуток. Лизнул. Огонь!
Наморщившись бегу я к двери
и тру язык свой о ладонь...
Фу, что вы пили, мама с гостьей!
В дверное посмотрел стекло -
я с кислой мордой, с мордой козьей:
шампанское, как перец, жгло...
1968.