Гулки коридоры мрачных зданий.
Крик: "Лицом к стене!" Звяк-звяк замком
и впускают в комнату свиданий.
Я не знаю, кто там - за столом.
Хмурится, брезгливости морщины,
женщина, но под носом усы,
да густые, словно у мужчины.
Да и в стати - женской нет красы.
Коброй смотрит, сидя на скамейке.
Коброй. Но змеи очковой взгляд -
как фонарь, где сели батарейки,
стёкла есть, а лампы не горят.
"Гражданин... гм, как Вас... - "Грех содомский"
раскрывает - рукопись мою,
с титула читает, - Малокомский!"
Вон ты с чем тут! Сам не свой стою.
Рукопись захлопнуть помешал ей
схожий с пеликаньим клювом нос.
Чудо-юдо - прокурор, пожалуй.
Приведён я, значит, на допрос.
Лоб вспотел мой, но дрожат коленки,
грудь в ознобе, осопливел нос.
Срок мне увеличат? Или - к стенке?
Вены вскрыть, что ль, как вчера Аммос?
Оттрубив семнадцать лет, он руки
наложил на самого себя:
жизнь ли, с отрочества ж - без подруги,
без любви - корпел он тут, скорбя.
Не завёл он ни сынков, ни дочек.
Знать, и я бездетным кончусь тут:
дали восемь лет за восемь строчек,
а за книгу... знать, лет сто дадут.
Чудо-юдо с чёрненькой бородкой!
Разве сжалишься ты над юнцом,
над слагающим стихи сироткой,
коль ты с ядом, с ядом в сердце злом?
Гляну ль голубем на бородулю,
не налью ли ненавистью взгляд,
кобру, кобру видя, а не гулю
в тучах вспомнившихся злых цитат:
"Автор, судя по стихам, ровесник
той шпане, кого учила ШКИД,
а всё не в тюрьме ещё, хоть в песнях
власть он от лица сирот срамит".
"Тема беспризорничества - новость:
нет давно сирот бродяг в стране.
Так что ложь - о детях нищих повесть,
чьи отцы погибли на войне".
"Книга - пасквиль: Сель - и коммунистка,
и растлительница деток. Врёт,
врёт бессовестно, похабно, низко
враг народа, нравственный урод".
Обзывала пошляком и дрянью,
дезертиром, "славящим свой страх"
трусом: ""от войны бежал той ранью" -
так и говорит в своих стихах".
Да, бежал я. Но читала баба
книгу, видимо, через куплет:
иначе она понять смогла бы,
что бежавшему - всего пять лет.
В пятилетнем возрасте героем
можно стать, а дезертиром - нет.
Жалобой - с обидой, с гневным воем -
выстрелил в ответ мой арбалет.
Прямо Сталину стрелу из лука
слал - свой том, сопроводив письмом:
"Не сочтите, как вот N.N. злюка,
"пасквилянтом подлым" и "врагом".
Если Вышеславские Поляны
навестите - Вам крестьян артель
скажет: "Всех сирот здесь - мальчуганы,
девочки ль они - растлила Сель".
А не скажут, чтоб не стать врагами,
промолчать - ведь поступить умней...
правду докажу Вам дневниками
этой Сель, что я украл у ней".
С воли так писал я. А полгода
минуло - вот в тюрьме уже
на "Грехе содомском" бутерброды,
термос, пряники, кулёк драже.
Передачу, что ли, принесла мне?
Нет, в свой рот втыкает бутерброд.
Тарахтит хлеб чёрствый, словно камни:
фиксами кусая, жадно жрёт.
Вновь в суму всё прячет, что не съела,
даже пряничек, не угрызя.
"Беломор" достав, курить хотела.
Но охранник ей: "Курить нельзя!
Есть позволил - так она и дымом
хочет некурящих отравлять.
А покуришь ты - потом интимом
тут займёшься, что ль? Мать-перемать!"
Нет, не следователь, раз охранник
этак-то её изматерил.
Да и карандашный шестигранник.
А допросы - те не без чернил.
Но большая шишка, коль из зоны
привезли в тюрьму для встречи с ней,
с коброй-то - бог весть, чем разозлённой,
кто - что ни минута, злей и злей.
Э! Да ты не та ли рецензентка,
кто ругала рукопись мою,
кем дана ей гневная оценка?
Если та, то задушу змею.
Задушу тварь, ведь читал, качая
в плечи втянутою головой:
"пасквильную гиль из негодяя
следовало б выбить Колымой".
"Я, - представилась, - корреспондентка
"Русского Парнаса" Мариам
Саламановна Сарьян-Руденко.
Вашу книжку переслали к нам.
А откуда - знаете и сами.
Месяц ехала к Вам из Москвы.
А послал в глушь сам редактор Самий,
уверял - талантливые Вы.
Ехать не хотелось, лучше б сам он:
рукопись-то Вашу он читал,
я же - чтоб в партшколе сдать экзамен,
всю дорогу грызла "Капитал".
Но работа есть работа. Надо
проинтервьюировать мне Вас.
А вопросов Самий до фига дал,
да не знаю, где они сейчас.
Что же, сформулирую сама я".
Карандаш взяв и раскрыв блокнот,
к потолку стеклянный взгляд вздымая,
вот какой вопрос мне задаёт:
"Золотодобытчик подневольный,
паренёк четырнадцати лет,
не сидели Вы за партой школьной,
но, сказал мне Самий, Вы поэт.
Как Вы стихотворством овладели?
В книжке строк, считал он, тысяч шесть:
сотни триолетов в ней, рондели,
даже и венки сонетов есть".
Взял я рукопись свою у бабы
и сказал ей: "Ну же и курьёз!
Книжку не читала. А прочла бы -
знала бы ответ на свой вопрос".
"Хам!" Крик - дребезг ржавого металла:
звякнув, тот и ржавчиной шуршит.
А она мне, звякнув, прошуршала:
"Как ты смел на ты со мной, бандит?
Сироте ль бродяжке стать культурным!
Да твои ль стихи? Украл, поди.
Враг народа, век ты будешь дурнем...
Так я думала ещё в пути".
Встала и ушла с пустым блокнотом.
Удивлён охранник у дверей:
"Сколько же презренья в ней к сиротам -
с детских лет страдальцам лагерей!
Видя взгляд, предвзято ненавистный,
вправе был ты упрекнуть змею:
говори хоть как - на ты ль, на Вы с ней, -
бесполезным было б интервью...".
1956, 1961.