Максимова Юля : другие произведения.

Жертвенный осел

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мой народ, каждые двадцать пять лет, выбирал одного,самого красивого мальчика и выдавал его в мужья своей богине

  Мой народ каждые двадцать пять лет выбирал одного,самого красивого мальчика и выдавал его в мужья своей богине. Поверьте, не самая безумная из существующих традиций. Жених богини приносил удачу следующую четверть века, сияя своей красотой, проводил свет и волю богини, пользуясь всеобщим обожанием и никогда не зная голода и болезней, только божественную благодать. Весь народ оберегал его и целовал его священную задницу.
  
  
  Будущие женихи богини сильно отличались от остальных детей. Все они были бледнокожи, белокуры и голубоглазы, в то время, как остальные дети рождались похожими на родителей: смуглыми, скуластыми, с темными волосами и глазами. Женихи же были бесподобны: не просто красивы, а прекрасны до последней черточки, красотой неземной, идеальной, которая никого не могла оставить равнодушным, она завораживала, притягивала и защищала. Совершенство их внешности делало их неприкосновенными, ведь достаться оно могло только высшему существу, только богине.
  
  
  Когда он родился, врач, принимавший роды, указал на родимое пятно, на спине ребенка:
  
  
  - Он отмечен звездой, - сказал он очерчивая пятиконечный символ на его коже, - он будет особенным.
  
  
  И родители его были счастливы, ведь это было великой радостью. Ребенка забрали из семьи, чтобы воспитывать его при храме.
  
  
  Его баловали, о нем заботились. Как и каждый юный жених он пользовался всеобщей любовью и всякий, при виде него, бросал все свои дела, если священному ребенку что-то было нужно. Все восхищались символом на его спине и пророчили великую судьбу.
  
  
  Восемнадцать лет, которые прошли после рождения звездоносного младенца, выдались спокойными и безоблачными. Стареющий Муж исправно светил для своего народа, жрецы приносили в жертву голубей и ягнят, в курильницах не угасал огонь, молодой жених взрослел и хорошел, как и положено жениху.
  
  
  Он не сомневался, что и богиня его любит, ведь его любили все, а значит и у богини нет никаких причин не любить его. А поскольку никто не требовал от него любви в ответ, он никого и не любил, кроме себя.
  
  
  В сухом остатке, вырос он избалованным, самовлюбленным мальчишкой, начисто лишенным сострадания и милосердия.
  
  
  На жреческих ритуалах он не чувствовал никакого трепета, только скуку. Глядя на статуи богини с мечами, чашами и серпами по множестве рук, прекрасную и совершенную в милосердии и предостерегающе ужасную и жестокую в гневе, он с трудом подавлял зевок. Богиня для него была не более реальна, чем жизнь на других планетах. Он просто никогда об этом не задумывался и привычно пропускал мимо ушей все, что не касалось лично его благополучия.
  
  
  "Это ведь все большой обман", - думал он про себя, глядя на пышные церемонии, когда Муж благословлял новый урожай, строительство храма или прибытие иностранных делегаций.
  
  
  "Народу так спокойнее, верить в красивую выдумку легко и просто. Нет в этом никакой магии и Муж это знает. Но он не дурак отказываться от роскошной жизни! И я точно не дурак всем об этом говорить. Пусть заботятся обо мне, легковерные дурачки".
  
  
  Глядя на лица парламентеров и высших лиц правительства, он иногда был уверен, что они думают о том же самом: как часто, человеку, уверенному в своей догадке, кажется, что все с ним согласны, пусть это и далеко от истины.
  
  
  Только фанатизм жрецов мог иногда поколебать его убеждения, но потом он решал, что так и надо, они должны вести себя так, чтобы поддерживать в народе эту веру. И работу свою они делают хорошо, а ему того и надо.
  
  
  Обряд свадьбы приближался и думал он только о том, что сделает, когда займет место Мужа. Сколько слуг у него прибавится и какими новыми кушаньями его будут кормить. Понятно, прибавится миллион глупых обязанностей, но это ничего, главное большую часть времени все будут его обожать, что привычно, и целовать ему ноги, что приятно. И чертовски неплохо в конце концов!
  
  
  В день Свадьбы, он шел к алтарю в храме: по ритуалу его вели длинной улицей, через центр города, чтобы все люди могли увидеть его, нарядного по случаю праздника, одетого в ритуальные белые одежды. Он смотрел на обычных людей с легкой улыбкой, думая о том, сколько им приходится делать, чтобы добиться хоть минимального удобства и как жалка жизнь того, кому не повезло родится достаточно красивым.
  
  
  Смех раздирал его изнутри: а ведь он и пальцем не пошевелил для своей счастливой судьбы. Все принесли ему сами, на блюдечке, за одну только красивую мордашку!
  В самом большом храме богини он поднялся на алтарь по семи высоким, с треть его роста, ступенькам. Внизу толпились люди, пришедшие посмотреть на церемонию. По обе стороны от алтаря, стояли колоссально огромные скульптуры богини, две ее классические ипостаси: милосердия и плодородия, и жестокости и гнева. Они обе излучали силу и ожидание, от которого буквально вибрировал пол, и все собравшиеся замирали в священном трепете, но жених лишь скользнул по ним безразличным взглядом. Их-то он видел много раз, они для него ничего не значили. Он ждал, когда все закончится, не забывая наслаждаться всеобщим вниманием и тысячам взглядов направленным на него.
  
  
  Только когда на алтарь поднялся верховный жрец, он почувствовал что-то вроде волнения. Предчувствие, еще смутное и мрачное, заставило его сердце забиться чуть быстрее, рот наполнился горькой слюной, но он списал все это на плохой завтрак и странный воздух в храме.
  
  
  Ведь все шло как надо, да?
  
  
  Жрец опустил обе руки ему на плечи, вынуждая его преклонить колени и склонить голову в поклоне. Он начал петь молитву, которую подхватили все люди в храме. Их голоса поднимались выше и выше к вершине храма, к фигурам богини, резонируя и звеня.
  
  
  Пение ввинчивалось Жениху в самый мозг и руки жреца казались невероятно тяжелыми. Он ясно представил, как их тяжесть сминает его плечи, будто он вылеплен из воска. Звон в ушах не прекращался, нарастал, вызывая слепящую боль, голову словно заполняли расплавленным свинцом.
  
  
  "Пусть все уже закончится", - молил он про себя, зажмурившись и отчаянно жалея себя.
  
  
  На самой высокой ноте песни из потолка на Жениха ударил луч света, знаменующий око Богини. Миллион раз ему рассказывали об этой части церемонии, и он знал, что последует за этим дальше: жрец польет его голову драгоценным маслом, и свет взгляда богини оставит на нем свою метку, принимая его, и с того момента он будет зваться Мужем, и за этим днем последуют еще двадцать пять лет благополучия и удачи.
  
  
  Свет бил в его затылок и спину, нестерпимо жгло левую ладонь, оказавшуюся в луче.
  
  
  Он ощутил, с облегчением, как на голову льется теплое масло, ожидая, что за этим его поднимут на ноги в луче света и провозгласят Мужем, как того требовала церемония.
  
  
  Но свет вдруг дрогнул и погас, пение оборвалось.
  
  
  Он ощутил тишину, звенящую, страшную, открыл глаза и увидел, что масло, стекающее с его головы окрасилось кроваво-красным.
  
  
  Этого ведь не должно быть, да?
  
  
  Он поднял голову и увидел в глазах жреца мрачную готовность и страх.
  
  
  Вот тогда он испугался
  
  
  ***
  
  
  Церемонию быстро свернули и его отвезли обратно в храм, где он жил. Все молчали, он молчал, чувствуя, что произошло что-то неправильное, совершенно неправильное и очень плохое.
  
  
  В своих покоях, куда он поспешил спрятаться, напуганный переменой в настроении других, он долго смывал масло со своей головы и шеи, но, каким-то образом оно прокрасило каждый его белокурый волос цветом медной проволоки, огненно-ярким, обличающим, а на левой руке, на кончиках пальцев, появились ряды тонких черных колец, словно начерченных у него под кожей. Они неудержимо горели и чесались, и он спрятал руку под подушку, скорчившись на своей постели, ничего не понимающий и напуганный тем, что никто не приходит к нему, не спрашивает нужно ли ему что-нибудь, и обед не несут вовремя.
  
  
  Он не привык страдать от голода, все лежал и ждал, потом ходил по комнате расчесывая левую руку, до самого вечера, когда в комнату к нему, наконец, пришли.
  
  
  Он ожидал увидеть обычно прислуживающих ему послушников и уже собирался крепко выговорить им за опоздание, но посетил его верховный жрец и принес он не еду.
  
  
  Поймав его взгляд, он яснее ясного понял, что случившееся не просто плохо. Это катастрофа. Во взгляде жреца он не увидел ни любви, ни терпения, которое привык видеть обычно. Ничего похожего!
  
  
  - Богиня не приняла тебя, - сказал жрец и сердце отчаянно забилось у юноши в груди. Как не приняла? Как такое возможно? Ему и в голову не приходило, что такое может быть, это ведь безумие!
  
  
  - Остаток дня и ночь, мы все будем молить ее о милости. - сказал он. - Ты останешься здесь... и лучше бы тебе помолиться. Крепко помолиться!
  
  
  Он отвернулся и тут юноша обрел голос:
  
  
  - Вы не можете так со мной разговаривать! Вы не смеете бросать меня тут одного, меня никто не покормил, никто не пришел, как это называть?!
  
  
  Жрец обернулся и мальчик прикусил язык от удивления: он ожидал, что тот раскается и немедленно переменится, прикажет прийти слугам, которые позаботятся о нем, накормят и споют, чтобы он смог забыть об ужасных событиях этого дня, он хотел, чтобы на него смотрели с обожанием, как обычно, как он привык...
  
  
  Но вместо этого, он встретил взгляд полный абсолютного безразличия.
  
  
  - Тебе что-нибудь принесут, - только сказал он и закрыл за собой дверь. Щелкнул замок и юноша тут же бросился к двери, не веря свои ушам, его никогда не запирали! Это неслыханно!
  
  
  - Что вы делаете?! - закричал он, срывая голос, визгливо и истерично, ничуть не красиво.
  
  
  - Молись, - сказал жрец и юноша услышал его удаляющиеся шаги.
  
  
  Тогда он заплакал, слезы лились по его лицу градом, смешиваясь с потекшими из носа соплями, но никто не утирал его лицо, не умывал его цветочной водой, никто не успокаивал и не гладил его по голове. Он бросился к кровати и спрятал лицо в подушку, стискивая ее в онемевших от страха пальцах.
  
  
  Еду ему принесли только через час, когда живот у него уже свело от голода. Знакомый ему мальчик из прислуги шмыгнул в открытую стражником дверь и поставил перед ним маленький поднос со скудным, наспех собранным кушаньем.
  
  
  Послушник раскрыв рот уставился на его волосы и от этого взгляда юноше стало еще гаже и противней. Он был почти благодарен стражнику, поторопившему посыльного из-за двери и вновь запершему ее на замок, оставляя жениха богини наедине с жалким ужином.
  
  
  Он пожевал мягкую булочку с сыром, неприязненно глядя на поднос.
  
  
  Обычно ему накрывали целый стол явств, каждый день готовили все его любимые блюда, стараясь удивить его и порадовать. Сейчас же ему принесли жалкую тарелку супа и три булочки.
  
  
  Давясь злобой и несправедливостью, он выкинул ужин в окно и встал под дверью, крича, что ему нужна другая еда! Как они смеют! Они забыли, кто он?!
  
  
  Но из-за двери никто не ответил и никто больше не пришел, хоть он и сменил угрозы на слезы, жалуясь на голод.
  
  
  Ничего не произошло. Пытаясь игнорировать урчащий живот, он свернулся калачиком на кровати и зажмурился. Засыпал он, надеясь, что к утру все само собой как-нибудь образуется, они все одумаются и извинятся и он, может быть, их простит, через месяц-другой, он ведь хороший мальчик, хороший.
  
  
  Его разбудили ранним утром. Быстро одели, отвели завтракать и это было чуть лучше вчерашней ужасной трапезы. По крайней мере, здесь было побольше еды и в сердце у него снова появилась надежда: может все еще поправимо, все еще может стать лучше.
  
  
  Никто с ним не заговаривал за завтраком, не спросил, как он спал, и он сам решил ни с кем не говорить - не заслужили! Он крепко на них обиделся.
  
  
  Его посадили в церемониальный паланкин и, хоть занавески были плотно задернуты, он понял, что везут его во дворец для следующей после свадьбы церемонии: новый Муж должен был благословить дворцовый сад плодоносить и здравствовать, а вместе с ним и всю землю принадлежащую их народу.
  
  
  В паланкине он поплотнее закутался в свои одежды, чувствуя почему-то холод, словно снаружи дул зябкий ветер и удивился перемене погоды. В городе всегда стояла мягкая жара и никогда он не помнил, чтобы температура опускалась так низко, никогда ему не приходилось одевать больше, чем один слой тонкой ткани, из которой шили ему одежды: не для тепла, а для красоты.
  
  
  Теперь же, в щели явственно дул ледяной ветер.
  
  
  Через дворец его провели быстро, тихо, безо всякого торжества и волновался он все больше. Вскоре он услышал гул голосов. В саду собралось много народу, как и обычно, чтобы поприветствовать нового Мужа. Снова предстояло появиться перед большим числом людей, но это его уже не радовало. Он нервно чесал кисть, когда его привели к воротам, за которыми ждал сад. Верховный жрец смотрел на него мрачно и устало и заметил его нервный жест.
  
  
  Не спросив разрешения, он схватил его руку, взглянул туда и юноша.
  
  
  К вчерашним кольцам добавились тонкие линии побежавшие по кисти, утолщающиеся к запястью, извивающиеся языки пламени. Рука ужасно горела, будто кожу с нее содрали и он поморщился, когда жрец сжал ее, собрался возмутится, но увидел его побледневшее лицо и испугался.
  
  
  - Может все отменить? - спросил кто-то из жрецов, но верховный зажмурился, покачав головой. На лбу у него выступил пот.
  
  
  - Это наша последняя надежда. Пусть богиня будет милостива к нам, - он прошептал последние слова горячо и отчаянно. - Дайте ему перчатки. И открывайте ворота.
  
  
  - Надеюсь, ты хорошо молился, - сказал жрец, когда белые шелковые перчатки скрыли его руки и двое стражников стали открывать ворота.
  
  
  В лицо юноши хлынул свет, а он подумал, что даже не вспоминал о молитвах всю ночь, думал только о себе.
  
  
  Гул смолк, все взгляды устремились к нему и он ощутил, как его затрясло. Их молчание не было радостным, они смотрели на него настороженно.
  
  
  Он сделал несколько шагов вперед, как предполагала церемония. Жрецы приняли на себя основную часть, благодаря богиню и прося ее передать свое благословение. Их голоса доносились до него будто через вату. В шаге от места, где он стоял, ступенька отделяла вымощенную камнем галерею дворца от покрывала изумрудной травы дворцового сада. Сюда свозили редкие деревья и драгоценные кустарники, уникальные цветы. В саду жило множество бабочек и, сменяя друг друга по сезонам, цвели и плодоносили растения.
  
  
  Когда речи жрецов закончатся, он должен будет ступить босыми ногами на землю и благословение богини заставит растения сада засиять и наполнится жизнью, а через него и все земли в стране, но он знал, чувствовал, что этого не случится.
  
  
  Живот скрутило в мучительный узел, холодный пот тек по затылку, во рту пересохло. Он чувствовал, что должен бежать, сломя голову бежать, но страх парализовал его, наполнил свинцом каждую мышцу в его теле.
  
  
  "Пожалуйста, пожалуйста, пусть все будет хорошо". - молил он про себя, яростно и страстно, как никогда в жизни, - "Я все-все сделаю, я стану самым лучшим, я каждый день стану молиться, только пусть все будет хорошо и окажется, что это какая-то ошибка, я хочу домой, я хочу, чтобы снова все было хорошо".
  
  
  Он почувствовал легкий толчок в спину и понял, что пропустил конец жреческих речей и все смотрят на него, бледно-зеленого от страха с остекленевшими глазами. Он подумал, что не сможет сделать ни шагу, но его ноги сами собой пришли в движение и стопы утонули в бархатистой траве.
  
  
  Несколько долгих томительных секунд, пока все взгляды были устремлены на него, а капля пота щекотала его шею, ничего не происходило.
  
  
  "Вот и ладно", - успел подумать он. - "Можно сказать им, что все прошло как надо и продолжать, просто продолжать".
  
  
  Едва он закончил мысль, его руку обожгло до самого локтя так сильно, будто перчатка на нем загорелась и, ахнув, он схватился за нее. Сознание затопила дикая боль, он не заметил, как нарастает необыкновенно холодный ветер. Кожа плавилась и горела, юноша судорожно сдернул перчатку, поднял руку и увидел, как толстые черные линии, на его глазах сплетаясь в огненный узор, полосуют его руку до самого сгиба. Увидели это и все собравшиеся.
  
  
  Тогда он, наконец, заметил, что шквальный ветер рвет листья с ценных деревьев, а спелые плоды падают на землю почерневшие, трава бледнеет и превращается в колючую солому, цветы сморщиваются, бабочкам рвет крылья порывами ветра.
  
  
  Жирная земля посерела и пошла трещинами вокруг его ног и дальше, куда хватало взгляда.
  
  
  В одну минуту, райский сад от его прикосновения превратился в пустошь на глазах у сотен людей.
  
  
  Он хватал ртом воздух, пораженный, напуганный силой, которая могла такое сотворить, не понимая еще до конца, что это значит, а затем он увидел взгляды людей, которые смотрели на него, увидел в них выражение, которого никогда еще не знал, но кожей почувствовал его значение.
  
  
  Всю жизнь прожившего в лучах обожания, теперь его боялись и ненавидели.
  
  
  Он был окружен со всех сторон, бежать было поздно.
  
  
  
  
  
  Часть 2
  
  
  Изгой
  
  
  Он шагнул назад, споткнулся об каменную ступеньку, о которой совсем забыл и едва не упал. В голове мелькнула дикая мысль: если он упадет, они на него бросятся, все они. Набросятся и разорвут на части. Каким-то невероятным усилием ему удалось сохранить равновесие.
  
  
  - Дьявол! - крикнули из толпы.
  
  
  - Демон!
  
  
  Люди стали наступать, ломясь сквозь изуродованный сад, потрясая кулаками. Кто-то крепко сжал его локоть и с вскриком он попытался вывернуться.
  
  
  - Пошли! - резко приказали ему и потащили обратно в распахнутые ворота.
  
  
  - Закрывайте! - крикнул верховный жрец и створки захлопнулись за ними. Храмовники выжидающе смотрели на своего предводителя, не обращая внимания на испуганные всхлипы юноши.
  
  
  - Все потеряно, - сказал жрец и остальные судорожно вздохнули.
  
  
  - Не может быть. Почему это случилось?
  
  
  - Этого я не знаю, - ответил верховный, - но она его не принимает, не принимает наш дар. И она его метит, - Говорил он так, словно юноши в помещении не было вовсе и высоко поднял исполосованную черным руку, чтобы все могли видеть.
  
  
  От грубого прикосновения юноша поморщился, рука все еще горела. За дверьми слышался стук, гул и полные ненависти крики людей.
  
  
  - Что это может значить?
  
  
  - Возможно, так пишутся на нем ошибки. Неправильные поступки, нечистые мысли. Право слово, я не знаю.
  
  
  Они снова замолчали, потом один из них, довольно молодой, с узким подбородком, рано начавший терять волосы, посветлел лицом, что-то придумав, и бросил взгляд на юношу, взгляд, который ему не понравился.
  
  
  - Есть еще шанс умилостивить и Богиню, и народ. - сказал он и снова указал глазами на жениха, на этот раз демонстративно.
  
  
  О чем бы он не говорил, все, кроме юноши его поняли.
  
  
  - Возможно, это способ. - сказал жрец. - Спрячем его пока где-нибудь во дворце. Вывозить его опасно.
  
  
  Его долго вели по дворцовым лестницам и переходам, так долго, что у юноши даже закралось подозрение, что его хотят запутать, пока его не привели в небольшую, богато обставленную комнату, с большим столом и шкафами, полными книг. Дверь закрыли на ключ. Этому он уже не удивился. С любопытством, которое перекрывало даже страх, он огляделся вокруг. Эта комната была обставлена совсем не так, как он привык, больше похоже на внешний мир.
  
  
  Он знал, что мир за стенами храмового комплекса, где он жил, сильно отличался от того климата, в котором его растили, но ему никогда не было интересно, как там все устроено. Ему нравились балдахины, богатые ткани, каменные статуи, красивые блюда и сады, которыми он был окружен. Остальной мир мало его касался до сих пор, так мала была вероятность, что он когда-либо туда попадет.
  
  
  Эта комната была богатой, но не так, как он привык, поэтому ему обстановка показалась спартанской. Паркет покрывал ковер, ворс на нем был довольно короткий и не очень мягкий. Для босых ног он был слишком шершав и неприятен.
  
  
  Стол был изготовлен из тяжелого красного дерева, как и полки шкафов, но нигде по стенам не было лепнины, на больших окнах не висели многослойные занавески из газовых тканей, как он привык. Совсем не было золота, а для отдыха, полагался, по-видимому, всего один короткий диван, обитый скользкой кожей.
  
  
  В храме, в любой его комнате, по полу были разбросаны подушки, на которых можно было отдохнуть и всюду стояли низкие софы или круглые кровати для сна.
  
  
  Он кое-как устроился на диване и свернулся калачиком, ожидая, что будет дальше. Тот, лысеющий, сказал, что возможно есть еще какой-то способ и лучше бы он был прав.
  
  
  Он закрыл глаза и сам не заметил, как провалился в сон.
  
  
  Во сне была только темнота, темнота вокруг него, темнота внутри. Она клубилась и сгущалась, она была живая.
  
  
  "Они хотят убить тебя, Заир", - сказала темнота, называя его по имени, которого он не слышал много-много лет.
  
  
  "Убегай, если не хочешь быть убитым. Убегай же!".
  
  
  Он открыл глаза, дрожа с ног до головы. Церемониальные одежды липли к мокрому телу, ноги ужасно затекли на коротком сиденье и он спустил их вниз. Голос все еще звенел у него в голове: "Убегай же, убегай!".
  
  
  Но зачем им его убивать? В этом сон был лишен всякой логики, ведь жизнь Жениха священна и неприкосновенна.
  
  
  А потом он вспомнил, как смотрели на него люди в саду. Спина и затылок у него похолодели. И взгляд того жреца, приценивающийся, нехороший взгляд.
  
  
  Они могут захотеть снова принести его в жертву богине, но, уже не в виде жениха, они могут захотеть его крови, как те люди.
  
  
  Он огляделся: но как же бежать? Метнулся к двери, но она все еще была заперта. Загнанным зверьком он кружил по комнате, пока его не осенило: окна! Раздвинув занавески, он увидел внизу еще два этажа, зато под окнами были какие-то кусты. Он никогда не прыгал с высоты и подумал, что ничего страшного с ним и не случится, если он упадет. Под окном шел карниз, по нему можно дойти до соседней комнаты, где дверь не заперта, и выбраться.
  
  
  Он ступил на карниз и вздрогнул, остывший за ночь камень обжег босую ногу холодом. Морщась, он перекинул вторую ногу и сделал несколько осторожных шагов, прижимаясь к стене, вздрагивая от порывов сильного ледяного ветра.
  
  
  "Ничего, не страшно", - подумал он, - "Здесь всего несколько метров, все просто". Ноги казалось, заиндевели, он весь продрог и, когда его рука нащупала выступ на стене, он решил, что это оконная рама и чуть не умер от облегчения. Пошарив рукой, он понял, что ошибся, до окна оставался всего какой-то шаг, но карниз здесь пересекала объемная лепнина, чтобы перебраться дальше, нужно было как-то ее обогнуть.
  
  
  У Заира закружилась голова и ужасно захотелось вернуться. Ведь это был всего лишь сон, в самом деле, да, сначала он показался ему очень реалистичным, но это не причина, чтобы так мучится. И все же, что-то подсказывало ему, что голос из сна был прав: его правда собирались убить.
  
  
  Люди, которые всего дюжину дней назад превозносили его до небес! Заир подумал, что это неправильно, несправедливо, нечестно, но за всем его возмущением крылся страх, ведь он совсем не хотел умирать.
  
  
  Он сделал осторожный шажок, вплотную подходя к лепнине, приготовился покрепче схватится за нее и вдруг услышал голоса и шаги. Растерявшись, он сначала не сообразил откуда они, а затем, похолодев, понял, что они раздаются из комнаты, из которой он только выбрался. Ветер не давал никакого шанса различить слова, но тон их он понял очень хорошо: они станут обыскивать дворец!
  
  
  Заир обхватил лепнину руками и перевернулся, уткнувшись лицом в камень. Теперь нужно было только сделать шаг, перекидывая ногу через препятствие на продолжение карниза. Подстегнутый ужасом, юноша перебросил ногу, на секунду потеряв равновесие и чуть не вскрикнул от ужаса, чем немедленно выдал бы себя. Но вот его стопа нашла карниз с той стороны и прочно на него оперлась.
  
  
  Уткнувшись носом в камень, Заир слышал, что те, в комнате, все еще ищут его и зовут. Еще немного, и кто-нибудь догадается подойти к окну, если кто-то выглянет, его заметят, нельзя этого допустить, нужно успеть перепрыгнуть на следующий карниз... Изготовившись, он перекинул вторую ногу, цепляясь за камень и уже почти оказался в безопасности, успел ощутить второй ногой опору, но налетевший порыв ветра заставил его покачнуться. Он с ужасом почувствовал, как камень выскальзывает из-под заледеневших пальцев и не за что зацепиться. Он сорвался спиной вниз, с громким криком, который услышали все и каждый.
  
  
  Заир врезался в крону дерева, росшего под окном и, кувыркаясь и переворачиваясь через ветки, скатился вниз и упал с высоты почти три метра на левую ногу, которая громко и страшно хрустнула. Заир услышал этот хруст в своем черепе, а потом накатила дикая, слепящая боль.
  
  
  Он, в жизни не чувствовавший ничего больнее оцарапанного пальца, заорал в голос, уткнувшись лицом в каменные плиты садовой дорожки. По лицу текли слезы и в ушах звенело, но он услышал голоса и приближающиеся шаги, к нему спешили люди.
  
  
  Прикусив язык, Заир попытался отползти с тропинки, был еще шанс укрыться в кустах, но дворцовая стража и прислуга уже видели его и бежали к нему, и Заир перестал думать о чем-то, кроме боли. Пусть делают с ним, что хотят, но пусть не будет так больно, милостивая богиня.
  
  
  Его окружили, кто-то позвал врача, его стали поднимать и от боли он потерял сознание.
  
  
  ***
  
  
  Когда он очнулся, солнце приближалось к середине неба, был полдень, но проснулся он не от солнечного света, дразнящего его лицо. По шее, с левой стороны, словно пустили поток жидкой лавы. Заир поднял руку, прижимая ее к коже и почувствовал, как ползут по ней черные нити, выжигая след, метку, как сказали жрецы. Он попытался шевельнуться, подойти к зеркалу и взглянуть, как далеко она заползла, но тело тут же пронзило приступом острой боли и нога показалась ему невероятно тяжелой. Он опустил взгляд и увидел свою ногу, заключенную в гипс и замотанную бинтами. Торчащая из гипса стопа казалась синей, нескольких ногтей недоставало. Заир вспомнил, как падал с карниза, как ветки хлестали его лицо и руки. Он поднял их и увидел, что ладони и предплечья у него сильно исцарапаны, локти разбиты в кашу. Боль вернулась, терзая все его тело, он услышал шаги и испугался, теперь он не смог бы убежать, даже если бы очень захотел.
  
  
  Пришли три носильщика и, не отвечая на его вопросы, уложили его в паланкин. Всю дорогу они молчали, будто его здесь и не было. Заир понял, что его несут в храм, и несут его убивать.
  
  
  ***
  
  
  По семи высоким ступеням храма его подняли на руках, а затем положили на стол, как попало, никто уже не заботился о его удобстве. С ноги, еще перед храмом сняли гипс и от боли на глаза у него наворачивались слезы. Оглядевшись, он понял, что весь народ снова собрался в храме, теперь уже, чтобы увидеть его смерть.
  
  
  "Как же так... Как же так получилось".
  
  
  Статуи богини возвышались над ним, давили тяжелыми взглядами и Заир съежился на столе, с которого не до конца еще смыли остатки жертвенной крови ягнят и петухов. Он знал этот алтарь, знал для чего он, тысячу раз смотрел, как перерезали здесь глотки жертвенным зверям, а затем сжигали их кровь и плоть во славу богини.
  
  
  Он задрожал: заговорил главный жрец. Он говорил о пришедшей саранче, о море, поразившем скот. О нечистом создании ставшем этому виной. Он говорил про него, Заира.
  
  
  О том, что остановить мор можно, только убив источник нечистот, все это Заир слышал как сквозь вату, сознание мутилось от боли и ужаса. Жрец повернулся к нему с кинжалом в руках.
  
  
  - Нет, пожалуйста, - сказал он, пытаясь отползти, - не надо, прошу...
  
  
  Одной рукой жрец схватил его волосы, запрокидывая голову и острие кинжала прижал к обнаженному горлу. Юношу трясло, он искал хоть каплю милосердия в глазах жреца, в криках людей.
  
  
  Но люди желали ему только смерти.
  
  
  Кинжал вошел в его горло, в ушах раздался треск, как будто рвалась старая ткань. Заир попытался сделать вдох и вдохнул собственную кровь, льющуюся из рассеченной глотки, он захлебывался ею, почти не чувствуя боли, сознание затопило ярким светом, скрывшим все, затем пришла тьма.
  
  
  Когда дело было сделано, жрец обернулся к людям, высоко подняв руки, в одной из которых был зажат окровавленный нож и они приветствовали его криками, полными ярости, жаждой крови, они кричали и кричали, пока...
  
  
  Жрец услышал у себя за спиной кашель и, обернувшись, не поверил своим глазам.
  
  
  Послушники, разводившие костер под телом жертвы, отпрянули в ужасе, когда юноша затрясся, заходясь в свистящем кашле, а затем неестественно выпрямился, садясь на столе, словно кто-то потянул за нитку у него в груди.
  
  
  Воздух со свистом врывался в его легкие и жрец увидел, как по левой стороне лица юноши побежали черные языки пламени, обводя черным пятном глаз, потемневший до цвета обсидиана, без единого отблеска.
  
  
  Заир повернул к нему голову и жрец узнал глаза своей богини, смотрящие на него через тело жертвы.
  
  
  Он упал на колени и за ним упали все до единого человека в зале.
  
  
  Рана на горле юноши быстро затянулась, оставив белый шрам. Заир легко встал на ногу, словно она никогда и не ломалась.
  
  
  - Ты ошибся, - голос, забирающийся в самые глубокие мысли, голос, который невозможно было не услышать, звенящий от ярости и гнева, прозвучал в голове каждого.
  
  
  - Что нам делать, о Великая? - спросил жрец, не смея снова заглянуть в черные провалы ее глаз, которые не обещали ничего хорошего.
  
  
  - Жизнь моего жениха неприкосновенна, - прозвучал голос снова. Испещренная черными линиями и кольцами рука поднялась и рассеянно погладила щеку и подбородок. - Я недовольна.
  
  
  - Молю, скажи, что нам делать? Чем мы разозлили тебя?
  
  
  - Я недовольна, - повторила богиня и стены храма задрожали. - Вы нарушаете правила. Вы ничего не сможете сделать, пока не изменитесь.
  
  
  Дрожь камней прошла и воцарилось молчание. Жрец поднял голову и увидел, что Заир исчез. Увидели это и все присутствующие. Одни предпочли думать, что богиня забрала его, но жрец чувствовал, что не все так просто. Глядя на место, на котором богиня говорила с ним, он думал, что их беды только начались.
  ___
  ***
  
  
  Сквозь сгустившуюся темноту прорезался ослепительный луч света, этот свет был жестким и острым, лучи просвечивали его насквозь. Заир никак не смог бы описать это жуткое чувство, когда свет озаряет каждую частицу твоего тела и души, будто подвергая экзамену, и все существо горит и горит огнем, потому что невозможно скрыть даже крохотной грязи от божественного ока. Так случалось всякий раз, после, когда он умирал.
  
  
  Он открыл глаза и увидел над собой серое небо и, далеко наверху, крыши зданий, окруживших его, словно свидетели его падения.
  
  
  Юноша закашлялся, судорожно и тяжело, задыхаясь так, что на глазах выступили слезы. Его выворачивало наизнанку, пока он не выплюнул длинный слизисто-красный кусок застывшей крови. Заир со свистом втянул воздух и коснулся горла, боясь наткнуться пальцами на зияющую рану, но отыскал лишь тонкую полоску ровного шрама.
  
  
  Наслаждаясь каждым вдохом, Заир прислонился спиной к стене и огляделся по сторонам, не понимая, как его занесло в Нижний город, о чем явственно свидетельствовали высокие дома и серое вещество, которым были покрыты улицы.
  
  
  "Асфальт", - подсказала ему память. - "Асфальт и бетон".
  
  
  Чуть придя в себя он поднялся на ноги. Сначала он осторожно опирался на левую ногу, но потом ощутил, что перелома больше нет, хоть она и отдавала тупой болью при ходьбе. Позже он обнаружил, что она болит сильнее перед дождливой погодой, и его так никогда и не отпустила хромота.
  
  
  Заир отправился в единственное место в Нижнем городе, где он мог еще надеяться получить помощь. Он шел к своим родителям.
  
  
  Да, они все еще оставались родителями, хоть и воспитывался он в храме, они приходили повидать его раз в месяц, на праздники чаще. Они всегда любили его, как и все, и теперь Заир надеялся, что их любовь никуда не делась, они ведь его кровь и плоть.
  
  
  Дом он нашел не сразу: он никогда не покидал храмовых стен, за исключением дня Свадьбы, когда он прошел на глазах у всех по самой длинной улице города, и не очень хорошо ориентировался, но ему повезло, смутные воспоминания привели его куда надо.
  
  
  Он старался не привлекать внимания и идти улицами потемнее. Быстро сгущающиеся сумерки играли ему на руку. На улицах сильно похолодало и пока он достиг порога отчего дома, он изрядно замерз и дрожал.
  
  
  Он позвонил в дверь и дождался пока в прихожей зазвучали шаги и дверь открыла мать. Кровь медленно отлила от ее лица, когда она увидела сына, глаза расширились. Она пробормотала: "Сохрани нас богиня", и Заир вдруг очень ясно понял: они надеялись, что он мертв.
  
  
  За матерью возник отец.
  
  
  - Что ты тут делаешь? - спросил он со страхом и злобой.
  
  
  - Мне нужна помощь, - ответил Заир, - или вы не знаете, что вся страна хочет моей смерти?
  
  
  - Уходи, - твердо и глухо сказал отец, наклоняя лоб вперед, как бык.
  
  
  - Что? - не понял Заир. - Папа?
  
  
  Отец молча снял со стены ружье, но Заир так же стоял, непонимающе глядя на него. Такого не могло быть! Люди любили его! Родители любили его! Почему?...
  
  
  Мать быстро отошла от Заира, не вставая между ним и отцом и он вдруг увидел свое отражение в зеркале висящем в прихожей. Волосы горели огнем, а его лицо покрывали черные языки пламени, глаза горели из темных пятен, напоминающих пустые глазницы черепа. Никто бы больше не сказал, что он, и мальчик-звезда, которым он был, это один человек.
  
  
  - Ты не можешь так поступать, - сказал Заир, со злостью, - я ваш сын, вы родили меня на свет и вы должны обо мне позаботится, когда я оказался в беде!
  
  
  - Тьма тебя родила. И тьма о тебе позаботится, - сказал отец.
  
  
  - Ублюдок! - выплюнул Заир единственное известное ему ругательство, которое он когда-либо знал. Он услышал его совсем недавно в свой адрес.
  
  
  Тогда его отец выстрелил и попал ему в грудь.
  
  
  Выстрелом его вышвырнуло прочь из дома, где он упал спиной на мостовую, уставившись широко раскрытыми остекленевшими глазами в серое небо. Его грудь разворотило в кровавую кашу, раздробив грудину и легкие.
  
  
  Но не успели соседи выглянуть на выстрел, а родители предпринять что-то, чтобы скрыть труп, он исчез сам: сгорел во вспышке ослепительного света.
  
  
  ***
  
  
  Заир очнулся и огляделся по сторонам, держась за грудную клетку, которая ужасно ныла и пульсировала под его ладонью. Если бы он знал город, то понял бы, что его отшвырнуло почти к самой окраине, в бедные районы. Он увидел вокруг только нищету, вонь мусора и грязь.
  
  
  Заир отыскал в мусорном контейнере куртку на три размера больше своего, в пятнах, будто бы в ней кто-то умер, зато с большим, широким капюшоном, чтобы скрыть лицо и волосы.
  
  
  Он быстро понял, как сильно они привлекают внимание.
  
  
  Мальчик-звезда сделался призраком в городе, в котором должен был стать богом. Он быстро научился просить милостыню (скрыв лицо и татуированные черным руки) и обменивать жалкие медяки на еду там, где никто к нему не приглядывался, думая, что он чем-то болен и потому обезображен.
  
  
  Заир видел много таких же, как он, изгоев, и понемногу начал проникаться к ним сочувствием. Люди были совсем не такими, как он думал. Ими управляли эмоции, их судьбами управляли события и обстоятельства, и кто-то оказывался наказан даже как будто бы ничем этого не заслужив.
  
  
  Раз, в ясный день, он сидел, далеко от людных улиц, подставив лицо солнцу. Осунувшийся, бледный, как привидение, он ничем не напоминал избалованного юношу, которым был всего несколько месяцев назад. Он не ел несколько дней, но сидел тут не для того, чтобы просить милостыню, а потому, что это место ему нравилось и было достаточно тихим.
  
  
  Прикрыв глаза, он заметил девочку, только когда она положила ему что-то в руки. Удивленный, он открыл глаза и увидел надкусанную половинку сладкой булочки с корицей, которые пекли в булочной неподалеку.
  
  
  - Спасибо. - искренне сказал он. - Ты спасаешь мне жизнь.
  
  
  Девочка смущенно и радостно ему улыбнулась. Он протянул руку, погладил ее по голове и краем глаза увидел вдруг сердитую женщину, которая сначала сделала шаг в сторону ребенка, а потом разглядела его лицо и остановилась в потрясении и отвращении, ведь о его лице ходили легенды одна хуже другой, и каждый знал, что только один человек в стране носил рыжие волосы и черный огонь на лице.
  
  
  - Иди, детка, - сказал он, подталкивая ее назад к родительнице, - Беги.
  
  
  Замеченный, он поднялся с места, чтобы скрыться в городских переулках, и услышал сначала громкую ругань, а потом, когда свернул за поворот, хлесткий звук пощечины.
  
  
  Он остановился, сжимая и разжимая кулаки, чувствуя, как остывает спрятанная за пазухой теплая булочка, но зная, что помочь он ничем не может, а вот хуже сделать - раз плюнуть.
  
  
  На следующий день он пренебрег осторожностью и вернулся на то место. Просидел весь день и увидел девочку снова: она спешила домой коротким путем из лавки и заметила его, но быстро отвела взгляд. На щеке у нее лиловел синяк.
  
  
  Заир проводил ее грустным взглядом, желая ей сохранить ту доброту в ее сердце. Сохранить ее, а не боль и несправедливость наказания.
  
  
  Мать девочки рассказала соседям о нем, и его ждали: несколько мужчин и парней из соседних домов, они сорвали с него капюшон, чтобы увидеть его волосы и черный огонь на его коже, они швыряли его по кругу, награждая ударами и обвинениями:
  
  
  Удар - за погибший урожай.
  
  
  Удар - за голод.
  
  
  Удар - за эпидемии.
  
  
  Тысяча ударов - за наступивший кризис. За потерю работы. За бедность. За смерти.
  
  
  В конце концов, он упал на землю, и его пинали ногами, били палками, пока он не умер, с проломленными ребрами, в кашу разбитыми внутренностями, выбитым глазом.
  ____
  Он очнулся за чертой города, недалеко от городской свалки, легкий ветер доставил ему аромат нечистот и мусорных куч. Кровь покрывала его лицо и тело толстой коркой и он едва смог разлепить глаза.
  
  
  Прихрамывая, он отыскал ручей и умылся, привел в относительный порядок тело. Выбитый глаз вернулся на место слепым, ребра болели при каждом вдохе. На изорванных губах, появились глубокие шрамы, словно кто-то пытался зашить его рот.
  
  
  Внутренности в животе стали лежать как-то неправильно, судя по болям, которые он стал испытывать временами после еды.
  
  
  Черный огонь теперь покрывал все его тело, до кончиков пальцев, метка для проклятого: так он для себя решил и больше не возвращался в город, оставшись жить в горах.
  
  
  Шли дни. Он не мог бы точно сказать сколько времени ушло у него на попытки самоубийства: прыгать со скал было опасно, поскольку он подозревал, что снова оживет, но теперь уже калекой.
  
  
  Поедание ядовитых грибов приводило к неделе болей в желудке.
  
  
  Он пробовал морить себя голодом, сидя на скале, с видом не на город, но на долины и реки и холодные озера, но вместо смерти нашел что-то еще.
  
  
  Раньше, он себя обожал, никого на всем свете у него кроме себя не было. Потом, когда люди стали его ненавидеть, он сначала испугался, а потом стал ненавидеть себя, с той же горячностью, с какой раньше любил. Он начал думать, что миру стало бы лучше без него. Если бы не он, ничего не случилось, если бы не он, ту девочку не наказали бы. Всем было бы лучше, если бы он просто исчез, но, сидя на вершине горы, он наконец понял, что и это не так.
  
  
  Он понял, что вообще не имел такого значения, которое себе придавал. Не было разницы жив он или мертв, для неба, для рек, для земли. Солнце вставало там же, деревья цвели тем же способом и в то же время года.
  
  
  Его народ, возможно, заслужил такого как он, и его личной вины в этом было столько же, сколько вины в цветке, не раскрывшегося пасмурным утром.
  
  
  Тогда, тот мальчик, которым я был, исчез и появился я, первым делом оставив мысли о самоубийстве.
  
  
  Я стал просто жить, не выискивая высокого смысла в происходящем, делать что должно и будь что будет. Привыкал к земле на которой жил, открывал ее по новому и полюбил холодный камень на котором спал, скалистые опасные горы и горячие источники на их вершинах, горькие, но целебные корни и сладкие фрукты в высокогорных рощах.
  
  
  Раз в несколько дней, я ходил на свалку, поглядеть на панораму города и узнать новости из выброшенных газет.
  
  
  Годы шли быстро, но мое лицо нисколько не постарело с того дня, как по нему впервые побежал черный огонь, а минула меж тем почти сотня лет.
  
  
  Я узнал, что женихи, новые сыны звезд, которых так тщательно отбирали жрецы, стали погибать от болезней и несчастливых случайностей, не доживая до возраста свадьбы. А вскоре, они совсем перестали рождаться.
  
  
  Земля продолжала рожать, но урожаи оставались скудными, голод не проходил, как и безработица и насилие среди горожан.
  
  
  Однажды я встретил на свалке девушку. Она еще дышала, когда я ее нашел, едва не споткнувшись о ее тело.
  
  
  Он была вся в крови, страшно избита и глядела на меня широко раскрытыми глазами, испуганными, но не мной, а приближением смерти. Я дал ей попить и держал ее голову, гладил по волосам, пока она, очень скоро, не ушла, вздрогнув в последний раз.
  
  
  Мне не нужно было искать причину насилия по отношению к ней: ее волосы едва-едва, отдавали рыжиной. Среди темноголовых жителей этой страны, одно это теперь считалось преступлением.
  
  
  Я осторожно положил ее голову на землю и долго смотрел на город впереди, город наполненный злобой и страхом. Город, который, уже был таким, когда я родился, пусть я ничего об этом и не знал, который заслужил меня.
  
  
  Остаток дня я посвятил рытью хорошей могилы в горах, там, где ее никто бы не потревожил.
  
  
  Спустя несколько дней, я встретил женщину. Само по себе это было удивительным событием: за исключением израненной девушки, я никогда не встречал так далеко за городом людей, и, увидев вдалеке, посреди каменной равнины фигуру, я почувствовал любопытство и легкий страх: она сидела настолько неподвижно, что могла оказаться и трупом, высохшим в странной позе.
  
  
  Я невольно прибавил шаг и увидел, что она не мертва, если только мертвецы не могут дышать. Фигура, несомненно женская, была завернута в бесформенный балахон, прикрывавший всю ее голову. Возможно она надела его, чтобы защитится от сухого пыльного ветра, а возможно, как и я, чтобы скрыть лицо. Я предчувствовал, что верен второй вариант.
  
  
  Она сидела, скрестив ноги, перед большим камнем, у ног ее был пустой мех для воды и ее поза показалась мне изможденной. Когда я подошел, она не сдвинулась с места.
  
  
  - Вам нужна помощь? - спросил я уважительно, поскольку не имел никакого понятия о возрасте и достоинствах встреченной. Дни, когда я к любому мог обратится на "эй ты", прошли и я научился ценить вежливость... и человеческое общество. Хоть какое.
  
  
  Она не шевельнулась, но я почувствовал на себе ее внимание. Я по-прежнему не имел никакого понятия о ее внешности.
  
  
  - А ты уверен, что сможешь мне помочь? - спросила она, хрипловатым, не очень приятным голосом, но старым он не казался.
  
  
  - Я сделаю все, что в моих силах, - ответил я и попытался вспомнить, как улыбаться так, чтобы выглядеть обаятельно. Я был изрядно изуродован, но все еще оставался красивым: этого у меня не смог отнять ни голод, ни шрамы, словно кому-то было угодно, чтобы я был красив несмотря ни на что, и я надеялся понравиться этой женщине, чтобы он не уходила. Сложно годами просиживать в горах одному, начинаешь мечтать хоть о какой беседе с разумным существом, каким угодно. Я был так рад ее обществу, что едва ли отдавал себе отчет, что выгляжу неуместно счастливым придурком.
  
  
  - Может, ты не захочешь мне помогать, - сказала она и голос ее прозвучал теперь насмешливо. Она наклонила голову. - Что за выгода или радость мне помогать? Я не родственник тебе, и не жена, и не дочь. Так с чего это ты появляешься здесь и учтиво спрашиваешь нужна ли мне помощь?
  
  
  Я растерялся, поскольку понять мою собеседницу стало трудно. То ли мои мозги заржавели от долгого отсутствия разговора, то ли она и впрямь изъяснялась очень мутно, будто экзамен мне устраивала. Странность этого разговора между двумя отшельниками посреди пустыни, так и бросалась в глаза, но все же я попытался отыскать достойный ответ.
  
  
  - Я хочу быть тебе полезным. Пожалуй, в благодарность, что ты есть. - я развел руками, - Ничего не могу с собой поделать. Разумное существо в этих горах кажется мне драгоценным и меня неумолимо тянет ему нравиться.
  
  
  Я скорее почувствовал, чем увидел ее усмешку.
  
  
  - Сдвинь этот камень, - сказала она, продолжая улыбаться, я слышал по ее голосу. Взглянув на глыбу, на которую она указывала я подумал, что она должно быть, смеется надо мной. Но и на это мне было наплевать. Не так уж много неотложных дел в пустыне, а нахождение рядом с живым человеком подействовало на меня странно, словно бы я проснулся. Будто по-новому я смотрел на мир и видел, что солнце светит ярко, и его отблески в мельчайших гранях каменной крошки под ногами прекрасны и ветер, со стороны кустистых рощ на краю равнины, дует восхитительно свежий, и мне хочется действовать, делать что-то, пусть моя спутница странна и говорит загадками.
  
  
  Я не знал дело ли в ней, или в том, как сильно я заскучал по людям.
  
  
  Тогда я стал толкать камень. Он не сдвинулся ни на миллиметр, сколько я ни пытался. С меня сошло семь потов и все это время я ощущал, каким монолитом является эта глыба, насколько больше меня она весит. Мне удалось лишь слегка качнуть ее в самом последнем усилии, на которое у меня ушли все оставшиеся силы.
  
  
  Я обернулся: она даже не смотрела на меня.
  
  
  - Он все еще на месте, - сказала она.
  
  
  "Слишком тяжелый", - хотел сказать я и: "Я не смогу и на палец его сдвинуть", но я прикусил язык и ничего не сказал. Я почувствовал, что если так скажу, она уйдет и я больше ее никогда не увижу и еще пятьдесят лет буду призраком мотаться по горам, пока сам не поверю, что призрак. Я не боялся этого и не догадывался, просто знал.
  
  
  - Это ненадолго, - ответил. Перевел дух и снова взялся за дело. Подходил с разных сторон, пытался его раскачивать, поддеть чем-нибудь, бросался на него всем телом.
  
  
  - Тебе не обязательно это делать, если ты не можешь, - сказала она, когда я сел, обессилев и уткнувшись лбом в камень. - Кажется, он слишком тяжелый, а ты слишком маленький и слабый.
  
  
  - Жизнь тоже тяжелая, - глухо сказал я.
  
  
  - И что с того? - с любопытством поинтересовалась она, даже слегка повернувшись в мою сторону.
  
  
  - С того, что если ты спрашиваешь меня об этом, значит я это могу, - сказал я и сбросил свой балахон, оставшись по пояс голым. Черные линии змеились по моему торсу, вокруг родимого пятна в виде звезды, образуя турбуленты и спирали, и языки пламени. В тот момент, эта роспись показалась мне даже красивой.
  
  
  - Это вовсе не обязательно.
  
  
  - Ты единственный человек, попросивший меня о чем-то за много лет. И, да, это обязательно, - сказал я и взялся за камень. И он сдвинулся, немного, потом еще немного. Потом он едва не задавил меня насмерть и я только успел испугаться, что со мной будет, если меня раздавит камень, смогу ли я ожить тогда, а мои руки уже пришли в движение толкая камень в нужном направлении и он, наконец, откатился в сторону, подняв жуткий грохот и пыль, от которой заслезились глаза и запершило в горле.
  
  
  Я закашлялся и, сквозь застилавшие глаза слезы, увидел, что камень закрывал большую яму, наполненную темной, как черное ночное небо водой. До чего же это была странная жидкость, она колыхалась, словно гладь озера, в котором непрестанно происходило движение, выглядела и густой, и легкой одновременно, словно сюда, сгущаясь, стекались излишки сумрака.
  
  
  Когда моя новая знакомая зачерпнула чашкой воду, я увидел, что она почти совсем непрозрачная, даже сквозь маленькую порцию с трудом можно было разглядеть дно чашки.
  
  
  - Пей, - велела она мне, и я не посмел ослушаться, взял чашку сбитыми пальцами с разможженными о камень ногтями, и осушил ее одним глотком. Странное чувство охватило меня, я стал таким легким, будто прозрачным, и весело подумал, что могу улететь с первым же порывом ветра. Мучившие меня мелкие и большие боли разом потеряли ко мне интерес, как разлетаются в разные стороны от своей жертвы стервятники, углядев приближение львицы.
  
  
  Я вдохнул полной грудью, ошеломленный и почти напуганный такой переменой в своем теле, успев подумать, что цвет этой воды, похож на цвет линий исчертивших мое лицо и тело.
  
  
  Женщина, не обращая внимания на меня, застывшего столбом с пустой чашкой в руках, опустилась на колени и ощупала пальцами землю, снова отыскивая край ямы, опустила в нее мех и несколько раз поднимала его, чтобы удостоверится, что он полон.
  
  
  Поднявшись на ноги, она протянула руку за своей чашей и спрятала ее в плаще, когда я подал ее.
  
  
  - Что это за источник? - спросил я, хотя хотелось задать и миллион других вопросов: что это за вода, что она делает, кто ты такая и можно ли мне пойти за тобой на край света?
  
  
  - Священный, - сказала она. - Будь добр, поставь камень на место.
  
  
  Второй раз все удалось намного легче, чем в первый. После удивительной воды, все мои мускулы работали как надо, и я ощущал почти потребность касаться материальных объектов. Я чувствовал себя одновременно легким и невероятно тяжелым, могущественным, способным проделать, что угодно с любым материалом и я сдвинул камень почти сразу, он встал на прежнее место, как влитой.
  
  
  Я гордо огляделся по сторонам и увидел, что моя знакомая уже превратилась в небольшую фигурку далеко впереди.
  
  
  Меня охватил ужас такой силы, которой я не ожидал. Смертельно испугался остаться один, не узнать ответы на свои вопросы и странным, самому мне непонятным образом почувствовал, что мне без нее никуда. Нельзя, пропаду. Я не видел ее лица, ее голос внушал мне что-то среднее между страхом и трепетом, но знал, просто знал, как младенец узнает мать, что она мне нужна. Более того, совершенно необходима.
  
  
  Потому я и побежал за ней, с криками "Постой" и "Погоди".
  
  
  Она остановилась и дождалась пока я добегу до нее. Каким-то образом она умудрилась за пару минут отшагать довольно большое расстояние.
  
  
  - Что тебе? - спросила она и, уперев руки в колени, запыхавшийся, я понял, что не смогу найти слов, чтобы выразить все, что думаю, и звучать это будет глупо и беспомощно, не влюбляются же просто так, с пары слов, даже сумасшедшие изгои вроде меня не влюбляются. Но я все равно открыл рот и сказал:
  
  
  - Давай помогу!
  
  
  Она наклонила голову и молчала довольно долго. Потом протянула мне мех, который был намного тяжелее, чем мне казалось и пошла вперед.
  
  
  Это была странная прогулка. Мы шли долго, много дольше, чем мог длиться один день. Она заговаривала со мной редко, и всегда это были поручения, по большей части тяжелые и опасные, и непонятные: повали то дерево, отлови ту птицу, перенеси меня через реку, и я в лепешку разбивался, но дерево валил, птицу, весь в колючках и царапинах, приносил и через реку, с великой осторожностью подхватив хрупкое, но отчего-то ужасно тяжелое, тело, переносил.
  
  
  Когда я думал, что путь уже никогда не закончится и, вымотанный до изнеможения, едва тащил за собой тяжелый мех, она сказала:
  
  
  - Почти пришли, - но я не увидел вокруг, в равнине, ничего похожего на дом.
  
  
  - Я не пущу тебя внутрь, - сказала она, - отдавай мех и уходи.
  
  
  - Почему? - глупо спросил я. В голове у меня звенело от страха, сейчас я бы не оставил ее и за все золото мира, ни за что. Во мне жило странное чувство, что любил я ее всю жизнь, только сам об этом не подозревал, чувствовал, что знаю ее, очень хорошо знаю.
  
  
  - Потому что только муж может входить с женщиной в ее дом, - ответила она, - а ты мне не муж. Отдавай мех и уходи.
  
  
  Я шагнул назад, пряча мех за спиной.
  
  
  - Постой, не прогоняй меня, - я быстро нашелся, что сказать, - а вдруг, кто-то захочет тебе навредить? Я могу защищать тебя и помогать тебе, только не гони меня.
  
  
  - Тогда тебе придется на мне жениться, - ответила она из-под капюшона и прежде, чем я сумел выкрикнуть, что согласен на все, она остановила меня жестом, - стой, молчи. Гляди.
  
  
  Она откинула капюшон и я увидел ее лицо. Она не была ни старой, ни молодой. Почти лысую голову едва покрывал жидкий белесый пушок, незрячие глаза подернуты белой пеленой. Все ее лицо пересекали уродливые шрамы, искривляя все черты и превращая лицо в пародию на человека из кривого зеркала.
  
  
  - Все еще хочешь на мне жениться? - спросила она без насмешки, ровным, строгим голосом. Когда она говорила, ее рассеченные губы шевелились не синхронно, между кривыми зубами, походящими на клыки виднелся черный язык. Ее лицо было самым уродливым лицом, какое мне приходилось видеть. И это было неважно. Мой голос не дрогнул ни миг, когда я ответил:
  
  
  - Да. Я хочу на тебе женится и хочу отдать тебе свою жизнь. - я взял ее руки в свои и понял еще кое-что, что касалось ее незрячих глаз: она не могла меня видеть и не могла узнать. Я должен был ее предупредить. - Но ты можешь не захотеть взять меня. Я преступник и изгой, мое тело мечено черным и все об этом знают. И ты знай, это перед тем, как ответить.
  
  
  - Ты не преступник и не изгой, - рассмеялась вдруг она, звонко, как девочка, - ты мой муж.
  
  
  Я увидел, как стремительно меняется ее лицо, словно кто-то сдергивал с него струистую шелковую ткань, она менялась, принимая свой истинный облик. Моя жена смеялась, а я смотрел, как ее лицо обрамляют блестящие черные волосы, темные, как сумерки, глаза смотрели весело и яростно, гладкое и стройное смуглое тело прикрывал шелк и золото. Я упал на колени, перед смеющейся богиней, не в силах смотреть на ее красоту, и не в силах отвести глаз.
  
  
  Одна пара ее рук подняла меня с колен, другая легла на плечи, третья гладила мое лицо.
  
  
  - Встань, Заир, - сказала она и наклонилась, чтобы шептать мне в ухо, и я ощутил исходящий от нее запах масел и крови, благовоний и металла, милосердия и жестокости. Я закрыл глаза, чтобы услышать ее слова, чтобы сделать, как она хочет, потому что только для этого я теперь существовал. - Иди домой, и будь моим мужем.
  ___
  ***
  
  
  Прошло девяносто лет бедствий и голода, прежде чем это случилось. Сыны звезд не рождались давно, боги покинули эту землю, но, через девяносто лет после того, как лицо последнего сына звезды изуродовала черная отметина, он вернулся в город и за ним шло солнце.
  
  
  Люди выходили из домов и провожали его взглядами, а затем, бросив все дела, следовали за ним. Заир не замечал никого, зрячий, но ослепленный, с душой, наполненной любовью до самых краев.
  
  
  Он не видел, как под его стопами сквозь камень и асфальт пробивается трава, как там, где он прошел, расцветают деревья, как солнце и ветер побеждают серые тучи, сгустившиеся над городом и небо делается голубым и ясным.
  
  
  Он не видел, как идут за ним, зачарованные люди, чувствуя, как меняется что-то в них самих от его присутствия, расцветает и ширится. Они начинали петь песни и плясать, и, вскоре, вслед за ним шел весь город, радуясь и танцуя, шли до самого дворца.
  
  
  Сын звезды вошел в дворцовый сад, ныне давно мертвый и серый, и, на глазах у всех, земля родила мягкую траву, раскидистые кустарники и деревья полные плодов.
  
  
  Заир сел на пороге храма.
  
  
  Ночь прошла в празднествах, но Заир не праздновал. Иногда, словно проснувшись, он поднимал голову и оглядывал толпу, словно надеясь кого-то увидеть, но, вскоре взгляд его угасал и снова делался равнодушным.
  
  
  Он замечал в толпе потомков людей, которых знал, новых великих жрецов, политиков, бродяг, но никто из них не был ему близок и он не хотел здесь оставаться.
  
  
  Наутро, Заир пришел в главный храм, пустой и огромный. Статуи богини стояли, как прежде, милосердная и жестокая, она не сводила с него глаз, когда он поднялся на высокий постамент.
  
  
  Он сам бы не смог объяснить за чем пришел. Просто здесь ему было лучше, чем среди людей, здесь он мог чувствовать ее присутствие почти так же, как когда она была рядом хоть он не знал, что это она.
  
  
  - Мне одиноко, - только и сказал он, после долгого молчания.
  
  
  - Ты получил все, что хотел. - неожиданно ответила она ему, - Все стало, как прежде, люди тебя обожают и носят на руках, готовы выполнить любую твою прихоть. И ты еще чувствуешь себя одиноким?
  
  
  В ее насмешливом голосе звучал металл и скрытая угроза, но теперь он знал обе ее ипостаси, и жестокость, и милосердие. Он знал ее и не боялся своей жены.
  
  
  - Мне не нужна больше любовь людей, - сказал он, - только твоя.
  
  
  Луч яркого света осветил то место, где он стоял. Девяносто лет и это мгновение, слились в один миг и он был, напуганный и влюбленный, мальчик и мужчина, одним целым.
  
  
  - Чего же ты хочешь? - сказала она нежнее, подталкивая его к ответу.
  
  
  - Только муж может войти с женой в ее дом, - ответил он, - я хочу быть твоим мужем. Возьми меня туда, где есть ты.
  
  
  Он почувствовал, что она улыбается, потому что вся его душа запела вместе с ее улыбкой.
  
  
  - Это совсем просто. Сядь, мой муж. И пойдем.
  
  
  Заир сел на колени и закрыл глаза. Луч над ним, идущий из ниоткуда (ведь крыша храма монолитна и непроницаема) светит и по сей день, много лет после того дня.
  
  
  Те, кто его видел, говорят, что его тело по-прежнему живо и оно также прекрасно, как и все эти годы. Говорят, можно увидеть, как он делает вдох, раз в три года и выдыхает медленно, в течение всего последующего года.
  
  
  Голод не вернулся, но и сыновей звезд на этой земле больше не рождалось - у богини есть муж и он всегда с ней.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"