Случайности иной раз дают толчок совершенно неожиданным сюжетам и поворотам судьбы. Надо же было, чтобы наш агитатор в грустную для себя минуту разговорился именно со мной и чтобы именно я хорошо знала северную часть Башкирии и имела представление о кулацком восстании 1918 г. Этот малоизвестный эпизод гражданской войны послужил ключом к объяснению странностей в биографии Григория Александровича (так звали агитатора), а от объяснений потянулась цепочка происшествий - далекие-далекие круги на воде, взбаламученной десятилетия тому назад. Я сама знала об этом восстании очень немного. Просто во время полевого сезона то ли 1939, то ли 1940 года, точно уже не помню, мне в одной деревне рассказала о нем славная женщина, колхозный парторг по имени Таисья. Она все это пережила сама и рассказывала очень просто, но с большой силой незабытого потрясения в голосе и интонации. А я рассказ ее записала, и пролежал он, вместе с другими не геологическими записями, в какой-то дальней папке чуть не полсотни лет.
Сейчас, пожалуй, стоит его воспроизвести, чтобы понять тогдашние чувства людей и хоть немного узнать о самом восстании, которое было началом начал всего, о чем пойдет речь в дальнейшем.
Вот что говорила Таисья: "Моя родина от города Горького в пяти километрах за Волгой - село Бор. Я в германскую войну овдовела, Леонид у меня двух лет от отца остался. У нас голодно в Горьком было, все уезжали, ну и я поехала. Попала вот в Башкирию, в село Ново-Троицкое, пережила здесь в 18 году кулацкое восстание. В Ново-Троицком (от Бирска это 60 километров) народ жил богато, по много десятин земли у них было, ну и не нравилась им советская власть, захотели они свою автономную власть установить. Один хозяин там был, так у него одних коров было 40 штук, да овечек полторы сотни. И другие такие же были. Ну и устроили восстание. Сколько народу тогда перебили! Настоящая мясорубка была, котлеты из битого мяса можно было стряпать. Кровь лилась рекой! Забирали они по всей волости коммунистов и всех, кто был за советскую власть и сгоняли в Ново-Троицкое. Тут у них правление было, рядом арестантская, куда коммунистов сажали. А били их как! Бьют, пока замертво не свалится, маленько откачают и опять бьют. 200 человек так извели. Напротив правления были амбары, в них запирали людей, кои не очень понимали, что такое власть и какая власть правильная. Просто, кому не верили. На меня тогда тоже стали заглазно говорить, что я коммунистка, потому что я была человек приезжий, неизвестный. А я тогда ничего не понимала, что такое власть и этого слова не слыхала - коммунист. Только думала об одном - как бы живой остаться и сына прокормить. Ну, забрал меня и заперли в амбар. Сына я с собой взяла. Не знала, ведь, буду жива или нет, а куда он один останется, да еще на чужой стороне. Думаю - жить вместе умирать вместе. И взяла его с собой. Белые каждый день в амбар придут, отсчитают 10 человек, поведут к парному оврагу (туда лошадей, коров, всякую падаль бросали) и там убивают. До меня не дошло - тут красные подошли, и их выбили. Красные потом заставил нас, трех женщин, убирать в волостном управлении, где у белых главная квартира была. Ужас один! Трупов полно, разложилось уже все. Восемь гробов вынесли - в котором две головы, три ноги, а остальное каша - кровь, мозги, куски мяса. Кровью и мозгами все здание залито было. После в этом здании волисполком был, и я там уборщицей работала, получала 7 рублей жалованья. Бывало, выбелишь стены и пока они еще мокрые, все хорошо, чисто. А как высохнут, так и начнут проступать пятна, где кровь была ил мозги. Пол некрашеный. Его вымоешь, выскоблишь - чистый станет, желтый, хороший, а как солнышко упадет на него, так тоже пятна кровавые проступают. Все там кровью пропиталось, никак ее не замажешь и не отскоблишь. Мне кулацкое восстание глаза открыло и в партию заставило записаться. Потом мы гражданскую войну, смену власти переживали. Потом в 1922 г. налеты бандитов".
Скороговорка в конце рассказа появилась не потому, что мне надоело записывать. Это Таисья, которая сначала вела свое повествование взволнованно и подробно и даже вздрагивала, когда говорила о проступающих кровавых пятнах, закончив про кулацкое восстание, изменила тон и от остального как бы отмахнулась, как от чего-то обыденного. Хотя колчаковщина оставила в этих местах весьма ощутимые следы. В чем причина такого особого отношения к кулацкому восстанию, я и сейчас не понимаю - может быть, в том, что оно было первым из жестоких событий гражданской войны (лето 1918 года!) и поражало ужасом по контрасту со вчерашней мирной жизнью? Не знаю, но в памяти у меня отложилось ощущение ожесточенности и страха, главное, страха, связанное с этой историей.
А теперь можно вернуться в Москву, в середину пятидесятых годов, к нашему мирному дому и агитатору Григорию Александровичу. Григорий Александрович был у нас агитатором несколько лет подряд и стал чем-то вроде доброго знакомого, с которым при встрече можно обсудить способы лечения затяжного насморка или достоинства полынной настойки. Но в квартиры он заходил только по делу. И вдруг однажды, весной, когда никаких выборов не предвиделось, он появился у меня дома, расфранченный и очень расстроенный, можно даже сказать, раздерганный. Пришел, молчит, курит. Посадила я его чай пить и спрашиваю:
- Что с вами, Григорий Александрович? Что случилось? Рассказывайте.
- Был я у знакомого на серебряной свадьбе, у него там полный дом родни - родители, братья, сестры, дядья, тетки, племянники... А у меня на всем свете нет никого. И не в том дело, что я один. Многие во время войны потеряли всех близких, так им, по крайней мере, известно, что были у них такие-то отец с матерью, братишка там или сестренка, и родом они из таких-то краев... А я ничего о себе не знаю. Я сын полка. Усыновили меня совсем мальцом, растили, учили, заботились и, как видите, вырастили. Консерваторию помогли окончить. Только самого простого, что каждый человек про себя знает, я не знаю. Как зовут? Когда родился? Откуда я взялся? Кто были родители? По документам я Григорий Александрович Смирнов, но ведь фамилию, имя, отчество мне придумал в полку, и почему выбрали эти, а не друге, я тоже не знаю. Год рождения полковой писарь записал как ему показалось. Родителей вроде совсем никогда не было. Знаете, как обидно! Такая тоска на меня навалилась... Совсем я ниоткуда. Даже национальность... Смотрю я на себя в зеркало, когда бреюсь, и иногда думаю - а, пожалуй, я все-таки не русский. Но кто?
- Ну, на вопрос я, думается, сразу могу вам ответить. Вы башкир. Остальное более сложно. Где вы в сыновья полка-то попали? Ах, в Перми. И неужели вы совсем, абсолютно ничего не помните из того, что было до Перми? Покопайтесь в памяти, может, найдутся какие-нибудь воспоминания, пусть отрывочные, непонятные, смутные. Вдруг я что-нибудь пойму!
- Кое-что помню. Только ерунду какую-то нескладную.
- Ничего, вы не смущайтесь, выкладывайте свою ерунду.
- Ну вот - будто смотрю я из окна на какой-то дом с высокой тонкой башенкой на крыше. Таких домов, ведь, в деревнях не бывает?
- Нет, почему же. Так выглядят все сельские мечети в Башкирии. Очень даже складно получается. Давайте дальше.
- С каким-то мужчиной еду на лошади. Он привез меня в красивый дом и там оставил. В доме было много детей.
- А как вам кажется, красивый дом был в деревне или в городе?
- Не знаю. Пожалуй, что в городе. У него на фасаде лепные украшения были. А от ворот был виден лес, который висел в небе над крышами домов. Глупость, да?
- Ничего, ничего, и небесный лес может к делу оказаться. А еще что?
- Куда-то мы ехали, несколько подвод, и приехали к большому озеру. Там на берегу стоял белый дворец с колоннами. Нас там чаем поили сразу из трех самоваров. Вот, наверное, и все. Больше я ничего не помню.
- Ну, дворец и самовары это, безусловно, Суксун. Там заводской пруд огромный, и над ним, на высоком берегу, действительно, белый барский дом с колоннами. Когда я в первый раз туда попала, на меня эта картина тоже произвела сильное впечатление. А раньше там был самоварный завод, весь Урал снабжал самоварами... Значит, передвигались вы из Башкирии в сторону Перми, с юга на север, и по дороге попали на Суксун...
- Знаете, еще слово одно непонятное давным-давно ко мне привязалось, может быть, в детстве - Рахмангул.
Рахмангул - это башкирское мужское имя, а Рахмангулово - распространенное название деревни, вроде русской Михайловки. Но давайте разберем все по порядку и начнем с вещей несомненных. Несомненно, вы башкир и в раннем детстве жили в деревне с мечетью. И несомненно ваш отец был активным участником кулацкого восстания 1918 года. Только этим и могут объяснятся ваши дальнейшие скитания. Не знаю, как сейчас, но в те давние времена башкиры считал родство черт знает до какого колена и никогда не бросили бы родного сироту, не допустили бы, чтобы чужие люди неизвестно куда увезли мальчишку. Если бы ваши родители умерли от тифа или, допустим, утонули, тут же нашлись бы какие-нибудь тетки, старшие братья, троюродные, а то и четвероюродные, которые взяли бы ребенка в свою семью. А гражданская война - вещь жестокая и признаться в родстве с участником только что разбитого восстания боялись, махнули рукой на парнишку. Судя по характеру ваших воспоминаний, вам было года 3-4, когда вас увезли из деревни. Значит, дата вашего рождения 1015-1914 год. Теперь перейдем к предположениям. Предположительно ваша деревня называлась Рахмангулово, а красивый дом был в городе Красноуфимске. Кстати, недалеко от него как раз есть большая деревня такого названия. И небесный лес хорошо подходит к Красноуфимску. Там городское кладбище расположено высоко на горе и, как полагается в Приуралье, засажено березами. Город старый, кладбище старое, многие деревья стали высокими и пышными и малышу издали вполне могли показаться лесом, который висит где-то над крышами. В красивом доме, видимо, был тогда детдом или детприемник, а потом ребятишек увозили от надвигавшихся боев, и так они в конечном счете оказались в Перми.
Григорий Александрович с большим интересом выслушал мои рассуждения и стал расспрашивать, откуда я все это знаю. Я объяснила, что работала в тех местах перед войной, изъездила район на лошади, исходила пешком, общалась с местными людьми и до сих пор ничего не забыла. Он допытывался еще о разных деталях, мы обстоятельно поговорили, попили чайку, и мой гость ушел, заметно успокоенный. Дальше жизнь пошла своим чередом: наступило лето, полевой сезон, потом напряженная осень, я практически не вспоминала про Башкирию и нашу нестандартную беседу, как вдруг Григорий Александрович появился снова, спросил, одна ли я дома и, получив утвердительный ответ, выпалил:
- Я нашел свою родную мать!
- Боже мой, как же это?
- Помните тот наш разговор про мое детство? Мне он никак не давал покоя, и в отпуск я вместо курорта поехал в Красноуфимск. Вышел на станции, огляделся и подумал, что вся моя затея - это страшная ошибка и ничем мне этот Красноуфимск не поможет. Какой-то кругом не очень обжитой поселок, дома новые... Что же, надо сразу в Москву возвращаться? Или поискать еще? Но чего и как? Вот рассуждаю, раздумываю и стою столбом с глупым видом посреди перрона. Тут подходит ко мне какой-то шофер и говорит: "Что, не узнаете ничего? Вы, наверное, давно здесь не были. Это все после войны понастроилось, а раньше от станции до города 5 километров пустых полей было. Если хотите, я вас подброшу в самый-то город, я как раз туда еду". Ну, я обрадовался и поехал. А в городе вышел из машины и пошел бродить по улицам без всякой цели. Даже не знаю, на что я надеялся - что-нибудь вспомнить или найти красивый дом? Ходил-ходил, а ничего не происходит. Сел покурить на скамейку у ворот деревянного домика и вдруг вижу - вот он, мой небесный лес, совсем такой, каким я его помню! Значит, правда, я здесь был!
Во время гастрольных концертов мы всегда со своими делами обращаемся в партийные органы. И тут нашел я горком, представился там - я Смирнов, музыкант из Москвы, вот мои документы. Помогите, пожалуйста, доехать до Рахмангулова. Сказал, и жду, что сейчас мне накостыляют в шею и выгонят с глупостями моими. А горкомовский товарищ нисколько не удивился, позвонил по телефону и говорит кому-то: "Петя, у вас никто в Рахмангулово не собирается? А то московского музыканта надо туда отправить. Ага. Это хорошо, что он задержался. Пусть сначала к нам подъедет". И ко мне обращается: "Есть попутная машина. Грузовик, конечно, но вы не беспокойтесь, вас хорошо устроят. Минут через 10-15 будет у нашего подъезда, так что вы спускайтесь потихоньку и ждите. До свидания, счастливо!". Я поблагодарил и пошел как во сне. Так, не то во сне, не то наяву, и до Рахмангулова доехал.
Деревня большая, а на улицах пусто, людей не видно, только какой-то старый дед на солнышке греется. Я к нему:
- Отец, где у вас здесь мечеть?
А он покряхтел и отвечает:
- А зачем тебе мечеть, если за углом дом твоей тетки?
Меня как громом ударило. Ни сказать ничего не могу, ни пошевелиться. Совсем сознание потерял. Ну, дед видит, что я не в себе, подошел, взял за локоть и повел, а сам объясняет, что я вылитый отец, прямо можно подумать, что покойник с того света вернулся... Правильно вы все говорили. Родился я в 1915 году. Отец был в кулацком восстании. Потом до деревни дошли слухи, что восстание везде подавляют и при этом страшная рубка идет. Мать испугалась, как бы нам из-за отца плохо не пришлось и решила бежать. (Здорово, видно, отличился отец-то! - мелькнула у меня мысль.). Запихала она на телегу детей, кое-какую одежонку и еду, хвать - а меня нигде нет. А ждать да искать было некогда, бои приближались к Рахмангулову, еще немного - и бежать было бы поздно. Так без меня и уехали. Потом-то я нашелся. Видно, пока старшим было не до меня, я забрел на зады, обратно к дому выбраться не смог, залез в высокий бурьян, поревел, наверное, от страха и заснул в этом бурьяне. Там меня и нашли.
Тетка сказала, что мать моя жива, живет с двумя сыновьями в городе Златоусте по такому-то адресу, а дочь, моя сестра, значит, вышла замуж в Сибирь. Отправился я в Златоуст. Нашел нужный дом и квартиру. Звоню в дверь. Открыла пожилая женщина, посмотрела на меня, да как закричит! Бросилась ко мне, вцепилась мертвой хваткой, держит, а сама кричит, как будто ее режут. Да что же это, думаю, неужели я на страшного бандита похож? Какие-то люди набежали, тоже за меня хватаются, все говорят, кто по-русски, а кто по-башкирски. В конце концов разобрались. Эта женщина и есть моя мать. Представляете, открыла она дверь и видит, что на пороге стоит ее муж, молодой, как был в восемнадцатом году, не то живой, не то призрак из могилы. Очень страшно ей стало. Потом ничего, привыкла, только удивлялась, как это я ее нашел, и заставляла без конца повторять рассказ о моих приключениях. И с братьями познакомился.
- Ну, что теперь, Григорий Александрович?
- Теперь я их из вида не потеряю. Буду ездить в Златоуст, буду письма писать, но в обыкновенной жизни все останется как было. Я останусь в Москве, при своем оркестре и при фамилии Смирнов, они на Урале. А в душе у меня сумбур. 40 лет, прожитых разной жизнью, из песни не выкинешь. Братья встретили меня очень хорошо, но я для них чужой и даже для матери я больше привидение, чем настоящий сын. Она то и дело сбивалась и называла меня именем отца.
Как дальше развивалась эта история, я не знаю. Сначала у нас сменились агитаторы, а спустя недолгое время мы переехали в новый район, и Григория Александровича я никогда уже больше не встречала.