Макушев Роман Александрович : другие произведения.

Хроники машины времени

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Апрель 1896-го года. Зарубежный корреспондент журнала "Вокруг света" по заданию редакции отправляется на открытие Первых Олимпийских Игр в Афинах, где знакомится с парижским профессором, который утверждает, что изобрел настоящую машину времени. Молодой человек и не подозревает началом каких невероятных и головокружительных событий станет это знакомство. "ХРОНИКИ МАШИНЫ ВРЕМЕНИ" - это остросюжетный роман-сериал, который публикуется в сети глава за главой. Невероятно закрученный сюжет, освежающая смесь остросюжетного детектива и фантастического триллера со стилизацией под винтажный роман конца 19-го века, пронзительная история любви, предательства и мести, и, конечно же, важнейшая миссия по спасению человечества.


   Глава первая,
   в которой происходит встреча со странным профессором
  
  
   Апреля 04-го, 1896-го года от Р. Х.
  
   ...Признаться честно, входя в лабораторию, я предполагал найти там какой-то громоздкий фантасмагорический механизм, однако помещение было пусто.
   Профессор перехватил мой удивленный взгляд.
   - Вы, верно, ожидали увидеть что-то вроде машины из хрусталя и слоновой кости, наподобие той, что описана в романе господина Уэллса? - улыбнулся он, угадав мои мысли.
   - Но где же машина времени?! - вскричал нетерпеливый француз, с одному мне понятной издевкой, прозвучавшей в его голосе.
   - Если вы решили разыграть нас, то... - начал было немецкий корреспондент, но профессор не дал ему закончить.
   - Вовсе нет, - профессор сделал умиротворяющий жест руками. - Уверяю вас, господа, машина прямо перед вами, и она вот здесь.
   Профессор постучал себя по голове указательным пальцем.
   - Вы имеете в виду, что вы еще не сконструировали механизм? - предположил американец из "Таймс".
   - Не совсем, - ответил профессор. - Машина и в самом деле находится у меня в голове, как, впрочем, и у вас и у вообще любого человека.
   Я взглянул на него с нескрываемым подозрением. Остальные корреспонденты смотрели на почтенного профессора примерно с тем же выражением лица. Глядя на клок редких седых волос, вздыбившийся над лысым лбом ученого мужа и придававший ему весьма оригинальный вид, я вдруг подумал, что старик попросту спятил.
  
   Однако читателю, верно, не терпится узнать, каким именно образом в тесной каморке, расположенной на одной из ничем не примечательных афинских улиц, оказались четыре международных корреспондента в компании со столь эксцентричным собеседником.
   Я, пожалуй, начну с моих коллег.
   Их было четверо: бровастый, насупленный и немногословный Хайнрих Кауфман из "Норддойче Алгемайн", бойкий и пронырливый, падкий на дешевые сенсации пузан Дю Трюво из "Ле Пети Журналь", манерный Вернон Смит из лондонской "Дэйли Телеграф" и брутальный Гарри Блаунт из нью-йоркской "Таймс" в своей неизменной широкополой шляпе американских пастухов. Замыкал эту бравую четверку я - ваш покорный слуга, парижский корреспондент московского иллюстрированного еженедельника "Вокруг света", журнала путешествий и приключений на суше и на море.
   Все мы приехали в Афины не далее, как два дня тому назад, и разместились в одной и той же гостинице "Гран Бретань", расположенной прямо на площади Синтагма перед Королевским дворцом. От отеля было рукой подать до Мраморного стадиона, где через пять дней, в пасхальный понедельник, должна была состояться торжественная церемония открытия Первых Международных Олимпийских Игр.
   Едва обустроившись в нумере, я вышел немного побродить по знаменитой площади и примыкавшему к ней саду. Надо признать, что реставрация, произведенная королем Георгом I, пошла ей на пользу: пентеликонский мрамор мягко скрашивал своей безупречной белизной густоту ранних южных сумерек, всюду были удобные скамейки для отдыха; газовые фонари на всей площади, видимо, специально к Олимпиаде, заменили на дорогие электрические, и в их теплом, расточительно ярком свете копии статуй Неаполитанского музея, установленные вокруг центрального фонтана, смотрелись совсем недурно.
   Несмотря на поздний час, площадь была полна прогуливающейся публики. В воздухе царило радостное возбуждение. Судя по цветистой разноголосице, доносившейся со всех сторон, здесь были представители всех населяющих Европу народностей, я встретил даже нескольких господ из далеких Североамериканских Штатов, слишком громогласных, чтобы их можно было не заметить.
   Вернувшись в отель, я был немало удивлен, когда меня окликнул портье. Оказывается, за время моего отсутствия ко мне был посетитель - пожилой джентльмен с бородкой. Не застав меня, он, по словам портье, даже обрадовался - забормотал: "так даже лучше, так даже лучше" - и попросил передать для меня письмо.
   Заинтригованный, кто бы это мог быть - о моей командировке было известно только в головном московском офисе, - я принял из рук служителя запечатанный сургучом конверт. На нем действительно значилось мое имя. Повертев конверт так и сяк и не обнаружив обратного адреса, я тут же у стойки вскрыл его - из конверта на отделанный мрамором пол выпал прямоугольник твердого картона.
   На карточке значилось имя интересовавшегося мной джентльмена: Шарль Луи Бенар, доктор медицины, профессор физиологии Парижского университета.
   Мне показалось, что я уже где-то слышал эту фамилию. Покопавшись в памяти, я вспомнил, где и когда - год назад на званом ужине в защиту Дрейфуса. Профессор был ярым сторонником невиновности обвиненного в шпионаже капитана. Я припомнил, что, когда профессор выступал перед собравшимся, Жульен, мой парижский осведомитель, шепнул мне, что мсье Бенар - светило мировой науки и гордость Франции, а потому его мнение имеет большой вес в обществе. Раз уж сам Шарль Бенар считает Дрейфуса невиновным, стало быть, так оно и есть, заключил тогда Жульен.
   В извлеченной из конверта записке содержалась учтивая просьба явиться в назначенный час по такому-то адресу "с целью освещения сенсационного научного открытия мирового значения".
   Два дня спустя, проведенных в томительном ожидании - признаться, своей загадочной запиской профессору Бенару удалось меня заинтриговать - я вышел из пролетки перед доходным домом в юго-западной, "бедняцкой" части города.
   В отличие от центра Афин с его неоклассической архитектурой, где предпочитали селиться зажиточные горожане, здесь преобладала хаотичная застройка, а население составляли ремесленники и торговцы третьей руки, переехавшие в столицу из окрестных деревень. Доходный дом располагался в здании, сохранившемся еще со времен османского владычества, а потому носил на себе неизгладимую печать упадка и разрухи.
   Безмерно удивленный таким странным выбором - с чего бы парижскому профессору селиться в этакой дыре? - я все еще медлил у входа, раздумывая, а не ошибся ли я адресом, когда к подъезду того же дома подкатила лихая двуколка, из которой выскочил бодрый толстячок в клетчатом кепи, модного английского кроя. Я сразу узнал его - это был Дю Трюво, известный парижский охотник за сенсациями, работавший на "Ле Пети", "журналист нового типа", как он сам себя величал - разбитной, напористый, наглый.
   Значит, все-таки не ошибся.
   - А, это вы, мсье... - Дю Трюво энергично защелкал пальцами.
   - Ди-Джей, - напомнил я толстяку мое имя.
   - Да, мсье Ди-Джей, разумеется, - Дю Трюво, ничуть не смутившись своей забывчивости, жизнерадостно хохотнул. - Тоже получили ангажемент на сенсацию?
   Я кивнул, впрочем, Дю Трюво на меня уже не смотрел - с видом заправского охотника, выследившего редкую дичь, он азартно вперился в покосившийся особняк, когда-то служивший домом какому-нибудь турецкому паше, а ныне ставший пристанищем для пропахших рыбой грузчиков и приказчиков из портового Пирея.
   - Стало быть, вот куда забрался наш le grand inventeur? - Дю Трюво решительно направился ко входу в здание.
   - С чего вы решили, что речь идет об изобретении?
   - Как, разве он не сказал вам? - охотник за сенсациями, толкнув тяжелую парадную дверь, нырнул в темноту вестибюля. - Старикан утверждает, будто бы изобрел машину времени.
   - Машину времени? - я пораженно уставился на Дю Трюво.
   - Разумеется, это бред, - пожал плечами толстяк, - что лишь добавляет пикантности всей ситуации. Только вообразите заголовок: "Сенсационный репортаж из афинских трущоб: помешавшийся профессор Сорбонны утверждает, что изобрел машину времени. Жена и дети ученого, безуспешно умоляют его вернуться домой". Нравится? Так и быть, дарю.
   Я промычал что-то нечленораздельное, не найдясь, что ответить. Если что и произвело не меня впечатление, так это бесцеремонность корреспондента "Ле Пети". Я вспомнил, что за журналом уже давно закрепилась бульварная репутация. Теперь мне стало понятно, почему.
   За стойкой в вестибюле доходного дома тучный кучерявый грек с лоснящейся от пота физиономией листал журнальчик с похабными картинками. На нас он даже не взглянул.
   - Здесь проживает профессор Бенар, Шарль Луи Бенар? - обратился я к нему.
   Не отрываясь от картинок, грек на мгновение остановил в воздухе палец, предварительно смоченный слюной, чтобы способнее было листать страницы, и ткнул им вверх.
   - Второй этаж, налево, - проговорил он, а его палец тем временем юркнул в рот и, заново орошенный слюной, сноровисто поддел кончик страницы.
   Дю Трюво весьма проворно для своей комплекции взбежал по парадной лестнице на второй этаж. Я поспешил за ним следом. Покрутив головой в обе стороны коридора, любитель жареных фактов присвистнул:
   - Ба! Да мы тут не одни!
   В дальнем конце полутемного коридора я разглядел три силуэта. Когда мы подошли ближе, я узнал в них постояльцев "Гран-Бретани" - немца Кауфмана, англичанина Смита и американца Блаунта. Как и мы с Дю Трюво, они также получили приглашение от профессора Бенара на освещение сенсационного научного открытия.
   Машина времени... Что это? Глупая шутка? Нелепый розыгрыш? Или Дю Трюво прав, и профессор, гордость Франции, светило мировой науки, просто-напросто помешался? Или же...
   Судя по виду остальных журналистов, их терзали те же сомнения, что и меня. Один лишь Дю Трюво лучился своей всегдашней уверенностью. Впрочем, теперь, когда я познакомился с этим субъектом поближе, его оптимизм казался мне насквозь лживым и омерзительным в своем скрытом цинизме и небрежении к людям.
   - Чего же мы ждем, господа? - пророкотал Дю Трюво, едва мы поздоровались с коллегами. - Мы ведь все здесь по одному делу, не так ли?
   - Без трех минут час, - сказал Кауфман. - Профессор просил войти точно в назначенное время.
   - Скажите, какая щепетильность, - Дю Трюво подмигнул собравшимся. - Имея машину времени вполне можно было бы и не церемониться со временем.
   Развеселившись от своего неуклюжего каламбура, Дю Трюво залился противным мелким смехом. Однако быстро умолк - никто из журналистов его не поддержал.
   Немец Кауфман как был, так и остался стоять с совершенно непроницаемым лицом, лишь насуплено двигал кустистыми бровями. Американец Блаунт, усевшись на подоконник, дымил сигарой и безучастно глядел в окно. Англичанин Смит молча прохаживался взад-вперед по узкому коридору, то и дело нервно ныряя пальцами в карман сюртука, выуживал позолоченную луковицу часов с откидной крышкой, бросал быстрый взгляд на циферблат и засовывал часы обратно в сюртук.
   Наконец, после очередного вояжа за часами, пальцы англичанина хлопнули крышкой громче обычного:
   - Пора, господа! - Смит подался к двери, и уже было занес руку, чтобы постучать в нее, как вдруг дверь распахнулась сама, и мы увидели на пороге профессора.
   Он был таким же, каким я запомнил его на званом ужине год назад в Париже: сухопарый, с высоко поднятой головой и ухоженной эспаньолкой, острым клином выдающейся вперед, на мощном, с благородной горбинкой носу всегдашнее пенсне, за стеклами которого сияли наполненные отнюдь не старческой жизнью и энергией глаза.
   Общее впечатление немного портил непокорный седой вихор, который топорщился над лысиной мсье Бенара у самой его макушки, придавая пожилому профессору немного пикантный, как сказал бы Дю Трюво, вид.
   - Прошу, господа, добро пожаловать в мою лабораторию, - торжественно произнес старик и сделал приглашающий жест рукой, чуть склонив при этом голову, отчего вихор на его макушке тоже учтиво качнулся вперед. Я заметил два крохотных каучуковых пластыря, симметрично расположенных на склоненной профессорской лысине.
  
   Две минуты спустя после того, как мы вошли в "лабораторию" и не увидели ничего, что выдавало бы принадлежность к сенсационному открытию или хотя бы к науке, а старик вдруг заговорил совсем непонятно, про то, что машина времени якобы находится в голове то ли у него, то ли у вообще любого человека, я понял, что сбываются худшие мои подозрения.
   Профессор, между тем, продолжал:
   - Я вижу, что вам не совсем понятно. Позвольте мне рассказать вам о моих последних исследованиях. Думаю, после моего рассказа все встанет на свои места.
   Мсье Бенар вопросительно оглядел собравшихся.
   Англичанин кашлянул в кулак и отвел глаза. Немец морщил лоб, усиленно шевеля бровями. Мне казалось, я слышу натужный скрип шестеренок у него в голове. Губы Дю Трюво кривила язвительная ухмылка - с них явно была готова вот-вот слететь какая-то гадость. Однако француза опередил Блаунт:
   - Черт возьми, профессор, если у вас найдется капля виски, клянусь, я готов выслушать хоть самого дьявола.
   Как ни странно, фамильярность американца, непростительная в других обстоятельствах, в данном случае разрядила атмосферу. Виски у профессора не оказалось, но нашлась бутылка новомодного бренди из провинции Коньяк, который парижские гурманы приноровились разбавлять водой. Таким образом, пять минут спустя мы со всем доступным комфортом расположились в соседней комнатке, служившей мсье Бенару кабинетом, дегустируя отменный напиток.
   Когда все заняли свои места, профессор обвел присутствующих своим острым проницательным взглядом. В этот момент он отнюдь не выглядел сумасшедшим. Пожалуй, я бы даже сказал, что в его глазах пылал огонь разума такой силы, какой мне еще не приходилось видеть. Убедившись, что журналисты приготовились слушать, мсье Бенар начал свой рассказ, который я привожу здесь так, как его запомнил.
   Поначалу он выглядел спокойным, даже немного усталым, но к концу разговора оживился, начал жестикулировать и нервно прохаживаться из угла в угол своей тесной каморки. Мы слушали его со все возрастающим вниманием. Недоверчивость, с которой мы встретили начало его рассказа, сменилась жгучим интересом, на смену которому пришли растерянность и ошеломленность.
  
   Глава вторая,
   в которой профессор рассказывает о необычайных событиях, приключившихся с ним
  
   - Как вы, возможно, слышали, последние годы я занимался изучением мозга, стимулируя его при помощи слабых электрических разрядов. Меня всегда занимало устроение человеческого организма. Где, спрашивал я себя, таится то жизненное начало, что отличает нас от животных, что делает человека человеком?
   Конечно же, не в сердце, куда привыкли помещать средоточие души поэты и влюбленные. Оно - всего лишь обыкновеннейшая помпа, чье единственное назначение ежедневно перекачивать литры крови по организму.
   Нет, господа, сердце положительно не годится в кандидаты на тайное пристанище души и разума.
   Другое дело - мозг.
   Вот подлинная тайна тайн! Я всегда был убежден, что тот, кто первым раскроет тайну мозга - раскроет главную тайну вселенной. Доводилось ли вам слышать об идеях лорда Бэйна? Впрочем, о них вряд ли известно широкой публике. А между тем они в высшей степени любопытны. Дело в том, что лорд Бэйн выдвинул очень смелую гипотезу о существовании связи между мыслительной деятельностью и взаимодействием особых клеток нейронов, из коих состоит головной мозг. По мысли лорда Бэйна, каждая наша мысль, каждое наше восприятие, чувство или воспоминание есть результат прохождения электрических токов между нейронами.
   Несколько лет назад я взялся доказать эту гипотезу и с головой погрузился в исследования. Начал я с того, что пропускал электрический ток вдоль спинного мозга крыс. Однако их рефлексы были слишком примитивны для масштаба моей задачи, и тогда я перешел на эксперименты с приматами. С этой целью я специально выкупил трех молодых шимпанзе у бродячих цирковых артистов и самолично воспитал и обучил их.
   Известно ли вам, что эти сообразительные животные являются нашими самыми близкими родственниками? Иногда мне даже казалось, что я наблюдаю у моих малюток признаки разума, настолько сообразительными они были.
   Впрочем, это лирика, господа, я подхожу к самому главному - к моему сенсационному открытию, которое вскоре перевернет все известные человечеству представления о мире. Я сделал его около четырех месяцев назад, когда проводил серию опытов, регистрируя токи мозга, возникавшие у моих обезьянок в ответ на внешние стимулы.
   Мне никогда не забыть тот день, когда одно почти случайное наблюдение привело к цепочке совершенно фантастических событий, которые мне довелось пережить.
   В то утро мы с моим ассистентом проводили очередной рутинный эксперимент в моей лаборатории на рю Феру. В мозг моих шимпанзе были внедрены электроды, к ним был подсоединен гальваноскоп, который регистрировал в мозгах обезьянок слабые токи.
   С самого утра было очень душно - приближалась сильная гроза.
   В какой-то момент я попросил Луи, своего ассистента, открыть окно, что он и сделал.
   Чуть позже Эмили, самая умная из моих малюток, вдруг начала громко кричать и отчаянно жестикулировать, глаза ее, полные ужаса, были обращены к окну. Обернувшись, мы с ассистентом увидели огромного черного кота, принадлежавшего нашей кухарке. Он запрыгнул на подоконник и просунул в открытое окно свою большую круглую голову.
   Я приказал Луи поскорее прогнать кота и закрыть окно. Дело в том, что полтора года назад, будучи еще совсем маленькой, Эмили пережила сильный стресс, когда этот кот чуть было не загрыз ее, и с тех пор один его вид вызывал в ней сильный панический ужас.
   Пока мой ассистент прогонял кота, я обратил внимание, что характер электрических токов в мозге Эмили драматически изменился - стрелка гальваноскопа совершала отчетливые сильные колебания, имевшие, казалось, свой особый повторяющийся ритм. Несколько мгновений, пока продолжались эти пульсации, я, словно зачарованный, смотрел на них, пытаясь понять, что же они мне напоминают. Мне казалось, что я вот-вот вспомню, вот-вот пойму, что-то очень важное, как вдруг пульсации начали быстро затихать, пока совсем не прекратились. Позади хлопнуло окно. Я обернулся. Это мой ассистент, наконец, прогнал кота и закрыл створку. Эмили при этом моментально успокоилась.
   "Черт бы вас побрал, Луи, что вы наделали! Зачем вы закрыли окно?!" - вскричал я, совсем позабыв, что сам же минуту назад попросил его сделать это. Видели бы вы, как вытянулась физиономия моего бедняги-ассистента. Он, верно, подумал, что я совсем выжил из ума.
   Весь остаток дня и вечер я провел в глубоких раздумьях. Из головы у меня никак не шли эти пульсации. Но я так и не вспомнил, что же они мне напоминали...
   Знаете, есть такая новомодная английская забава - собирать вырезанные лобзиком деревянные кусочки в целую мозаику? Jigsaw puzzle. Мои внучки обожают такие. Очень похоже на научное творчество, скажу я вам. Бывает, вы бьетесь над какой-то проблемой и уже почти собрали всю головоломку, но остается последний маленький кусочек, который никак не хочет вставать на место. И мозаика никак не хочет складываться, сколько вы ни тужитесь, сколько ни напрягаете голову. Однако стоит вам переключиться, на время забыть о работе, заняться какими-то пустяками, как с вами случается какая-то сущая мелочь, на которую вы раньше и не обратили бы внимания, которая вдруг всеми своими пазиками точнехонько входит в предначертанное для нее место и - эврика! - вы в один миг прозреваете доселе спрятанное от вас целое.
   Два дня спустя мы с моей женой заехали на телеграфическую станцию, она хотела отправить депешу своей тетке в Лондоне. Пока она надиктовывала текст приемщице, взгляд мой остановился на телеграфисте, чья рука без устали отстукивала морзянку. Точка-точка-тире-тире-тире-точка... И вдруг меня как громом ударило! Ну, конечно! Вот, что мне так мучительно напоминали пульсации тока в мозге Эмили, - код Морзе!
   Понимаете ли вы, что это значит?
   При виде кота Эмили пережила яркое, словно вспышка, воспоминание из прошлого, которое ввергло ее в панику, и в этот момент ее мозг снова и снова воспроизводил один и тот же сигнал! Что если, предположил я, всякому событию, мысли или представлению, отображаемому в мозге, соответствует свой электрический импульс, характерный сигнал, состоящий из электрических напряжений, перемежающихся паузами - наподобие азбуки Морзе? Это значит, что электрические токи, возникающие в мозге, несут в себе сигналы, информацию, подобно токам, бегущим по телеграфным проводам! И у этих сигналов есть азбука!
   Постигнуть язык этих сигналов означало получить ключ к невероятному могуществу! Вы только представьте, какие невероятные горизонты раскрылись мне в тот момент! Вообразите армию солдат, с вживленными в мозг электродами, которым по проводам передается код отваги! Такая армия будет непобедима! Или представьте, что вы можете заново во всех красках пережить самые счастливые воспоминания из своего детства, стоит только телеграфировать вашему мозгу коды этих воспоминаний. Можно будет обмениваться кодами переживаний в целях увеселительных! Писатели смогут передавать свои увлекательные истории в виде электрических кодов напрямую в мозг, а читатели будут не просто читать или слушать их, но воспринимать всем своим существом - всеми органами чувств: видеть, слышать, осязать... Вообразите, к примеру, что вы на самом деле всеми своими органами чувств переноситесь на остров Табор, созданный гениальным воображением мсье Жюля Верна, и вместе с проницательным Сайрусом Смитом, отважным Гедеоном Стилетом, стариной Пенкрофтом и юным Гербертом дышите его воздухом, исследуете его загадочные тайны!
   Конечно, создание кодов такой сложности - дело отдаленного будущего, но уже сейчас я мог приблизить это будущее - и только одному Богу было ведомо, насколько близким оно могло оказаться. Оставалось лишь написать алфавит этого электрического языка мозга, и научиться составлять из него слова.
   Меня охватило такое возбуждение, что я пулей вылетел на улицу, совершенно забыв о жене. В тот же день я заказал в мануфактурной лавке телеграфический аппарат Морзе и приступил к новой серии экспериментов.
   Предчувствуя открытие необычайной важности, я решил, что было бы преждевременным посвящать в детали кого-либо из посторонних. Даже мой верный помощник Луи показался мне недостаточно надежным. Я послал его в библиотеку университета, чтобы он подготовил для меня некоторые выписки. Список требуемых цитаций был специально составлен так, чтобы у него ушло не меньше недели на их поиски. Двух фолиантов вообще давно уже не существовало на свете, они был уничтожены при пожаре Александрийской библиотеки.
   Итак, я остался один и, запершись в лаборатории на ключ, наконец, приступил к экспериментам.
   Предварительно отловленный кухаркин кот сидел в корзинке, накрытой тяжелой крышкой. Чтобы заранее не нервировать Эмили, я убрал корзинку с котом в чулан, где хранилось лабораторное оборудование. Сама Эмили сидела на своем любимом стульчике. Я закрепил с помощью специальных ремней ее голову и подключил вживленные в череп электроды к приемному устройству телеграфического аппарата, установленного на соседнем столе.
   Еще раз проверил готовность аппарата: хорошо ли смазан лентопротяжный механизм, правильно ли установлена лента на катушке, достаточно ли чернил на пишущем колесике.
   Наконец, убедившись, что аппарат полностью готов к работе, я достал корзинку из чулана и открыл крышку. Кот только того и ждал. Он мгновенно выпрыгнул из корзинки и заметался по лаборатории в поисках выхода. Эмили истошно завизжала. Сам я неотрывно следил за кончиком телеграфной ленты, торчащей из аппарата.
   Как вам описать то чувство, которое я испытал, когда валики телеграфа пришли в движение и начали мелкими плевками выталкивать из себя ленту? Вне себе от возбуждения, не обращая внимания на пронзительные вопли шимпанзе и вой метавшегося под ногами кота, я бросился к аппарату, дрожащими от волнения руками взял ленту, на которой колесико оставляло свои чернильные метки - и это, вне всякого сомнения, были точки и тире! Это был код, господа! Таинственные слова пока еще не разгаданного языка мозга! И этот код был теперь у меня в руках!
   Однако это была только первая половина эксперимента. Чтобы перейти ко второй, я удалил из лаборатории кота - просто вышвырнул его за шкирку из окна - и подождал, пока Эмили успокоится. Это произошло быстро, едва я достал из кармана ее любимое лакомство - миндальное печенье, - специально приготовленное на этот случай. Через минуту Эмили самозабвенно чавкала печеньем, а я погрузился в изучение телеграфической ленты с кодом: как я и предполагал с самого начала, в ней действительно читалась повторяющаяся последовательность знаков. Вычленить эту последовательность не составило особого труда.
   Теперь мне предстояла самая ответственная часть опыта: мне необходимо было в точности воспроизвести код, набив его телеграфным ключом, чтобы аппарат отправил его обратно в мозг шимпанзе. Ах, как бы мне пригодился сейчас помощник-телеграфист, но - увы! - эксперимент следовало сохранять в строжайшей тайне.
   Я немного потренировался, выстукивая код на отключенном аппарате, пока не убедился, что довольно сносно реплицирую всю последовательность точек и тире.
   Эмили к тому времени уже совершенно успокоилась, так что можно было гарантировать чистоту эксперимента.
   Я снова подключил телеграфический аппарат к ее мозгу, встряхнул кистями рук и положил пальцы на ключ, чувствуя себя пианистом, готовым вот-вот сыграть партию канкана из оффенбаховского "Орфея в аду". Только вместо нот перед моими глазами была лента со знаками пока еще загадочного языка, а интермедия, которую мне предстояло исполнить, зазвучит под сводами куда более таинственными, чем своды легкомысленного "Мулен Руж".
   Прошла целая минута с того момента, как я начал выстукивать дробь точек и тире, а в поведении Эмили не произошло никаких заметных перемен - она по-прежнему увлеченно играла с оберткой от печенья, никак не реагируя на передаваемый в ее мозг сигнал. На лбу у меня выступила испарина. Должно быть, от волнения я неточно воспроизвел последовательность знаков. Я продолжил с начала, стараясь быть как можно аккуратнее. Сконцентрировавшись на точности передачи телеграфического кода, я не сразу обратил внимание на то, что происходит с Эмили. Когда же меня привлек ее исступленный вопль и я повернул голову, то обнаружил, что тельце шимпанзе сотрясают ужасающие конвульсии.
   Я мгновенно выпустил из рук ключ, которым отстукивал дробь, и кинулся к бедняжке, но было уже поздно: глаза ее закатились, из ощеренной пасти хлопьями падала пена, конечности свела судорога предсмертной агонии.
   Когда я вскрыл трупик Эмили, то обнаружил, что смерть наступила в результате разрыва сердца. Был ли тому причиной приступ внезапно воскресшего в памяти ужаса? Я полагал именно так. Но доказать это с безоговорочной точностью я не мог.
   И тогда я решил провести похожий эксперимент на себе.
   Первым делом мне нужно было вживить в свой мозг электроды. Для этого необходимо было просверлить два симметричных отверстия диаметром не более шестисот микрон с правой и с левой стороны черепа. Я использовал нашу лабораторную электродрель, изготовленную вместе с набором миниатюрных алмазных сверл по специальному заказу на предприятии братьев Файн. Она способна делать отверстия в три толщины конского волоса. Чтобы иметь возможность контролировать процесс сверления, пришлось соорудить хитроумную конструкцию из зеркал.
   Решение сверлить свой череп далось нелегко. Но чего не сделаешь во имя науки? Меня вдохновляли примеры ученых мужей прошлого, не щадивших живота своего ради страсти к открытиям. В конце концов, on ne fait pas d'omelette sans casser les œufs (яичницы не сделаешь, не разбив яйца).
   Когда отверстия были готовы, я аккуратно просунул в них тонюсенькие электроды и со всевозможным тщанием закрепил их на голове.
   Теперь оставалось провести сам эксперимент. Я собирался повторить тот же опыт, что я проделал с бедняжкой Эмили. Подключив себя к телеграфическому аппарату, я намеревался оживить в памяти определенное событие из своего прошлого с тем, чтобы на ленте отобразился его электрический код, а затем протелеграфировать этот код обратно в свой мозг и посмотреть, что из этого получится.
   Чтобы снизить вероятность отрицательного влияния опыта на психику, для эксперимента я выбрал одно из самых счастливых воспоминаний своего детства. Будучи мальчишкой, я, как и многие мои сверстники, бредил мечтами о парусниках, отважных капитанах и дальних плаваниях. Жили мы тогда в портовом Нанте, мой отец работал судовым врачом на китобойном судне. Я очень хотел, чтобы отец взял меня с собой в плаванье, и однажды тайком пробрался на корабль, спрятавшись в чулане на камбузе. Обнаружили меня, только когда шхуна была уже в открытом море. Ох, и влетело мне тогда от отца! Но зато все то время, что судно был в плавании, я провел на его борту.
   Итак, я подсоединил торчавшие из моей головы электроды к контактам телеграфа и настроился на предстоящий сеанс. В зеркале отразилось моя бледная физиономия, обрамленная нитями медных проводов, что тянулись от моей головы к аппарату Морзе.
   Мысленно пожелав своему отражению в зеркале удачи, я замкнул цепь, откинулся на спинку кресла и сосредоточился на своем воспоминании. Через пару минут лента с записью кода была готова. Просмотрев ее и удовлетворившись результатом, я решил немного перекусить и заодно освежиться. Это было полезно для опыта.
   Полчаса спустя, подкрепившись гусиным паштетом, сдобренным глотком бургундского, я вернулся в лабораторию и с удвоенным энтузиазмом принялся за дело.
   Теперь мне предстояла самая интригующая часть опыта. Снова подключив себя к аппарату, я взял в руки ленту с чередой тире и точек - мне вдруг пришло в голову, что удобнее было бы называть этот новый электрический язык двоичным кодом, - и положил руку на ключ.
   В этот раз передача кода далась значительно легче - благодаря предыдущим экзерсисам я уже обрел некоторую сноровку в обращении с телеграфом.
   В первую минуту я ничего не почувствовал. А затем...
  
   ...Время вдруг замедлилось настолько, что я стал замечать искорки электрических вспышек в момент замыкания ключа и контакта. На меня навалилась ужасающая тяжесть, тело стало ватным. В ушах зазвенело, словно я внезапно оглох. Первою мыслью было, что меня контузило из-за сильного удара током. Вдруг я услышал какие-то звуки позади меня. Мне показалось, что кто-то с силой стучит в дверь лаборатории и вот-вот вышибет ее из петель. Я слышал какие-то крики, впрочем, ручаться за это я не могу. Мысли в голове стали медленные, тягучие. Помню, краем разума я успел испугаться, что вследствие замыкания может начаться пожар. Неимоверным усилием воли я повернул голову назад, чтобы посмотреть на дверь, но позади меня лаборатории не было. Меня окружала густая непроглядная тьма.
   Ничуть не удивившись этому факту, так словно чувства мои подверглись внезапному анэстезированию, я попытался снова посмотреть перед собой - изображение лаборатории надвинулось на меня и вновь целиком охватило мое зрительное поле. Это выглядело так, будто я находился в синематографе и просто повернул голову к экрану. Вы ведь знакомы с этой гениальной новинкой братьев Люмьер?
   Так вот, когда тьма отступила и я вновь увидел лабораторию перед собой, я обратил внимание, что угол моего зрения изменился: теперь я смотрел на лабораторию откуда-то снизу. Хорошенько вглядевшись, я понял, что сижу на кушетке в противоположном углу от того места, где стояло кресло и стол с телеграфом. Впрочем, никакого телеграфа на столе не было. Да и вся лаборатория выглядела как-то иначе. Вдруг меня осенило: я видел лабораторию такой, какой она была год-полтора назад.
   Не успел я подумать об этом, как внимание мое привлек черный кухаркин кот, который медленно входил в приоткрытую дверь лаборатории. Он показался мне невероятно огромных размеров - просто громадным. Одновременно с этим я отметил, что мое собственное тело ощущалось мной как очень маленькое и хрупкое, отчего где-то внутри я почувствовал нарастающую волну беспокойства.
   Завидев меня, кот угрожающе зашипел и выгнулся дугой. Я попытался прикрикнуть на него, но изо рта моего вырвался лишь жалкий испуганный вопль. Почуяв мой страх, кот осмелел и, крадучись, двинулся ко мне, не отрывая от меня пристального взгляда своих плотоядных немигающих глаз. Хвост его воинственно бился об пол. Волна ужаса дрожью прокатила по мне, я попытался перепрыгнуть с кушетки на стол, но в тот же миг кот пружинисто метнулся ко мне, в один впечатляющий прыжок одолев отделявшее нас расстояние, и вцепился в мое тело своими острыми, как кинжалы, когтями.
   Вряд ли я смогу передать вам ощущение дикого всепоглощающего ужаса, обуявшего меня в тот миг. Этот наидревнейший первобытный страх - быть съеденным - уже почти неведом цивилизованному человеку, однако хорошо знаком полинезийским каннибалам.
   Я истошно заверещал, мысленно уже прощаясь с жизнью, но вдруг увидел, как дверь лаборатории широко распахивается и в помещение вбегаю я сам собственной персоной в домашнем халате поверх сюртука. Последним, что я услышал перед тем, как провалиться в непроглядную тьму, был мой собственный полный возмущения возглас: "Луи, разве можно быть таким растяпой! Вы забыли запереть дверь лаборатории! Посмотрите, что этот разбойник-кот сделал с нашей малюткой Эмили!"
  
   Придя в себя после обморока и убедившись, что я вновь нахожусь в своем теле и в своем настоящем 30-ом декабря 1895-го года, я понял, что произошло. Случайно спутав ленты, я телеграфировал в свой мозг код воспоминания моей шимпанзе.
   Но даже тогда я еще не мог в полной мере оценить всего масштаба своего открытия. То, что я изобрел машину времени, я осознал гораздо позднее.
   В те дни, последние дни 1895-го, я полагал, что изобретенный мной метод позволяет необычайно живо воспроизводить в памяти воспоминания и психические состояния, равно свои и чужие. Целиком отдавшись исследованиям, я буква за буквой составлял азбуку этого в высшей степени таинственного и необычайного языка.
   Одно за другим я припоминал различные события из своего прошлого и записывал код, получавшийся в результате их мнемографирования - так я назвал изобретенный мною метод.
   Анализируя полученные мнемограммы, мне удалось установить, что воспоминания, содержащие схожие эмоции - грусть, печаль, радость или скорбь - имеют повторяющиеся сегменты кода. Условно говоря, в радостных воспоминаниях всегда повторялось сочетание "точка-точка-точка-тире-тире-точка", а в воспоминаниях скорбных "тире-тире-тире-точка-точка-тире".
   Я справедливо полагал, что эти повторяющиеся элементы и есть искомые "буквы" языка мозга.
   Дальше выяснилось, что различные схожие события обладают и другими одинаковыми "буквами": смерть, война, влюбленность, рождение, великое открытие или гениальное изобретение - в каждой из этих категорий событий находились свои повторяющиеся мнемокоды.
   Постепенно, по мере углубления моих экспериментов, мне стал открываться истинный смысл моего изобретения.
   Я понимал, что теоретически могу пережить любое воспоминание любого человека, и даже не только человека - для этого нужна лишь точная мнемограмма этого воспоминания. Чтобы получить такую мнемограмму, необходимо подвергнуть человека мнемографированию, и затем использовать получившийся код. Именно таким способом я попал в кошмарное воспоминание бедняжки Эмили, ставшее причиной ее трагической смерти.
   Но могу ли я пережить опыт жизни людей уже умерших? Могу ли я перенестись в прошлое не только исторического "сегодня", но в прошлое более отдаленное - в историческое "вчера", чтобы собственными глазами, скажем, пережить триумф Бонапарта или в обличье Карла Великого оплакать смерть верного Роланда в Ронсевальском ущелье? Если речь идет о первом способе, то нет. Но чем дальше продвигалось дело расшифровки языка мозга, тем чаще я задумывался об этом и тем менее невозможным мне это казалось.
   В самом деле, ведь если мнемограмму умершего человека со всей очевидностью нельзя извлечь из его памяти, поскольку для этого потребовалось бы его воскресить, то, обладая полным знанием языка мозга, можно попытаться воскресить если не самого человека, то хотя бы его воспоминания: из букв составить слова, а из слов предложения.
   Разумеется, речь идет о событиях исторических, память о которых, хотя бы частичная, дошла до нас в преданиях и летописях.
   Имея, с одной стороны, сведения и образы, почерпнутые из хроник, в качестве внутреннего компаса, а с другой - мнемограмму, составленную по ключевым характеристикам (к примеру, убийство, предательство, смерть, скорбь, если бы мы вознамерились лицезреть кончину Цезаря), можно было бы попытаться приоткрыть завесу, которая доселе казалась непреодолимой.
   Идея нового эксперимента пришла ко мне во время посещения Лувра, где я последнее время имел обыкновение бродить, обдумывая свои гипотезы и идеи. Как-то раз, погруженный в глубокую задумчивость, я надолго остановился у полотна кисти Бодри, изображавшего гибель несчастного Марата от руки Шарлотты Корде.
   Я всегда поражался тому, насколько точно картина передает детали смертоубийственной сцены. От кого-то я слышал, что, якобы, Бодри был спиритуалист и почерпнул идеи для своей "Шарлотты Корде" из сеансов связи с духом казненной девы.
   Мысли мои повернули на философический лад. Разглядывая великолепно и живо написанное полотно, которое воскрешало перед глазами событие столетней давности, я подумал о том, что искусство, в своем роде, та же машина времени. Ведь что такое, в сущности, культура - как не отпечаток коллективной памяти человечества?
   Я вдруг застыл, пронзенный догадкой. Так вот же оно! Вот то самое воспоминание, заботливо сохраненное и переданное человеческой культурой! Пусть нет уже на свете самих свидетелей этих событий, но есть отпечатки этих событий в коллективной памяти человечества! А раз есть память, значит можно извлечь из нее мнемограмму!
   Трудно сыскать более дурацкую ситуацию, чем та, когда вы битый час ищите куда-то запропастившееся пенсне, в то время как оно преспокойно сидит у вас на носу.
   Я вскрикнул, должно быть громко, поскольку возглас мой напугал мирно дремавшего неподалеку старичка-смотрителя. Он недовольно покосился на меня и что-то пробурчал себе под нас. Но мне было не до соблюдения приличий.
   "Где у вас гравюрная мастерская?", - возбужденно крикнул я старичку, указывая дрожащим пальцем на полотно Бодри. - "Я хочу заказать оттиск этой картины!"
   К вечеру следующего дня цветная гравюра была уже готова, а вместе с ней оттиски еще с двух полотен, изображавших то же событие - "Смерть Марата" кисти Давида и "Убийство Марата" Вертса - я уплатил по два франка за каждую по срочному тарифу.
   Быстро подготовившись к эксперименту, я установил перед собой гравюры, подключил контакты мнемографа к своим электродам, настроил его на передачу мнемограммы "УБИЙСТВО", уселся в кресло и сосредоточился на картинах, дав волю своему воображению.
   Да, прошу меня извинить, я забыл упомянуть о некоторых модификациях аппарата Морзе, которые я сделал за время своих исследований. Модифицированный аппарат я назвал мнемографом. В нем, помимо некоторых мелких усовершенствований, добавилась возможность воспроизводить код без участия телеграфиста. Для этого я использовал фонограф Эдисона. Соединив с помощью некоторых инженерных ухищрений фонограф с телеграфом, я получил аппарат, способный самостоятельно воспроизводить мнемограмму, записанную на цилиндр с восковым покрытием.
   Итак, я был готов к первому серьезному испытанию. Именно в тот момент мне пришло в голову, что то, что я собираюсь предпринять, есть не что иное, как путешествие во времени...
  
   Кашлянув, профессор театрально замолчал, как бы подчеркивая важность того, что он собирался рассказать нам далее. Я отдал должное его актерскому таланту.
   - И что же случилось дальше?! - вскричал молчавший доселе Кауфман, не в силах более сдерживать одолевавшего его волнения.
   Я удивленно обернулся на него: как обманчива бывает внешность! Оказывается, за непритязательной оболочкой сурового немецкого франкенштейна скрывалось пылкое сердце романтика!
   Профессор, казалось, только того и ждал. Потешив свое, впрочем, простительное, тщеславие, мсье Бенар удовлетворенно взглянул на взволнованного немца и продолжил:
   - С вашего позволения, я опущу подробности перемещения, некоторые из которых не слишком приятны. Как только отступила тьма и улеглось головокружение, вызванное темпоральным сдвигом, я обнаружил, что стою прямо перед ванной, где лежал Марат. В комнате царила полутьма - окно было завешено плотной шторой. Шарлотта была тут же. Ее молодое лицо, несмотря на мягкий кремовый загар, было бледно, но спокойно. Лишь длинные полуопущенные ресницы дрожали, выдавая крайнюю степень волнения. Подумать только - ей было всего двадцать четыре года, а какая выдержка! Чтобы отвлечь внимание тирана, девушка диктовала ему имена депутатов-жирондистов, "врагов народа", на которых она, якобы, пришла ему донести. Марат записывал, нетерпеливо и неаккуратно макая перо в чернильницу. "Казнить, всех казнить", - исступленно бормотал он. На губах лидера якобинцев блуждала омерзительная плотоядная улыбка. Глядя на этого измученного недугом человека, когда-то называвшего себя непримиримым врагом деспотизма, я размышлял о той жестокой закономерности, с какой судьба превращает бывших преследуемых в преследователей, угнетенных в угнетателей, а жертв в тиранов. Воистину, ужаснейшая из бед тирании в том, что самые бескомпромиссные и безжалостные борцы с ней сами в итоге превращаются в тиранов еще более кровожадных чем те, которых они свергли. Я увидел, как руки Шарлотты потянулись к косынке, под которой был спрятан кинжал. "Дайте же свету! Я ни черта не вижу!" - вдруг крикнул Марат. Шарлотта медленно подошла к окну - я отметил плавную грацию ее движений - и отдернула штору. Комнату тотчас наполнил яркий утренний свет. "Так-то", - буркнул тиран и снова углубился в свою писанину. - "Как вы сказали? Клод Фоше?" - "Да, Клод Фоше, также Максимен Инар, Жан-Мари Ролан де ла Платьер и его жена Манон Жана Ролан де..." - "Этих я знаю, назовите мне имена тех, кто мне неизвестен, - раздраженно прервал ее Марат и, чуть помедлив, присовокупил, - и Франция вас не забудет". "Да, Франция меня не забудет", - едва слышным эхом повторила Шарлотта и отступила в тень. Она уже развязала косынку, в руках блеснула узкая полоска стали. Воспользовавшись тем, что тиран увлекся, она подошла сзади, крепко сжимая клинок обеими руками. "Говорите же, что вы молчите!" - тиран оторвал голову от бумаги, но в тот же миг Шарлотта что было силы всадила кинжал в его шею чуть повыше ключицы. "Будь ты проклят, дьявол!" - крикнула она, но странно - в ее взгляде я не увидел ненависти, наоборот, в нем читалась какая-то неземная, возвышенная скорбь. О, это поистине великая женщина! Ронсеранская дева! Как жаль, что ее подвиг до сих пор недооценен французским народом!..
   - Позвольте, - бесцеремонно прервал Дю Трюво лирический пафос профессора, - но если вы стояли, как вы утверждаете, прямо там, в будуаре Марата, почему ни жертва, ни убийца не заметили вас?
   - Я много думал об этом. Конечно, не сразу. Вернувшись из путешествия во времени, я был слишком потрясен реалистичностью представшего моим очам видения. Но позже, когда волнение улеглось, я обратил внимание на то же, что только что заметили вы. Если я на самом деле был там, почему не был замечен ни Маратом, ни Шарлоттой, ни наводнившими комнату слугами, которые сбежались на крик несчастного? Было ли это действительное путешествие во времени или всего лишь вид галлюцинации, порожденной живым воображением и электрической стимуляцией мозга?
   - И как вам удалось разрешить эту дилемму?
   - Никак. Она разрешилась сама собой, причем самым неожиданным и катастрофическим образом...
   - Что случилось?
   - Меня пытались убить.
   Профессор многозначительно замолчал, как бы давая нам время уяснить сказанное.
   - Как?! Когда?! - раздались сразу с нескольких сторон наши удивленные возгласы.
   - Это случилось две недели назад. Я имею обыкновение прогуливаться по утрам - полезно для суставов и общего самочувствия. Утром субботнего дня я, как обычно, вышел из дому, чтобы купить газет и немного нагулять аппетит перед завтраком. По обыкновению, я направился сначала на площадь собора Сен-Сюльпис, чтобы затем вернуться по рю Бонапарте к Люксембургскому саду. На площади царило обычное субботнее оживление. Разносчики газет бойко выкрикивали заголовки последних новостей, из открытых дверей собора доносились величественные звуки органа. Погода была чудо, как хороша, и я, купив у мальчишки-разносчика субботний выпуск "Ле Фигаро", решил немного задержаться у фонтана. На главной полосе была свежая статья о Дрейфусе: в деле появились новые улики, доказывающие невиновность бедняги. Присев на край бордюра, я углубился в чтение и, убаюканный мелодичным журчанием воды, не сразу услышал крики на площади. Только когда кто-то крикнул: "Мсье Бенар, берегитесь!" - я, наконец, оторвался от газеты, и очень вовремя - прямо на меня несся фиакр, запряженный парой обезумевших лошадей. Сознание смертельной опасности мигом обострило все мои чувства. Течение времени словно замедлилось: я успел разглядеть даже кучера на козлах, он был очень странного вида... он был...
   Профессор запнулся, подыскивая слова.
   - Злодейски уродлив? Со следами порока на лице? - подсказал слушавший с холодным любопытством британец, а я вдруг подумал, что профессия журналиста накладывает свою деформацию на характер мышления - невольно начинаешь думать броскими заголовками передовиц. Пообещав искоренять в себе подобную машинальность, я с пущим вниманием вернулся к беседе.
   - Нет, скорее экзотичен, - подумав, ответил профессор. - Точно не парижанин и не француз. В лице его было причудливое смешение европейских и туземных черт.
   - Метис, полукровка! - с жаром воскликнул я и тут же устыдился своей горячности.
   Мсье Бенар кивнул:
   - Возможно... До столкновения оставались считанные секунды, бежать не имело смысла, лошади все равно сбили бы меня. К счастью, мои инстинкты сами нашли единственно верный выход - я опрокинулся навзничь, перевалился через бордюр и нырнул в фонтан головой вниз. Почти одновременно с этим левый обод фиакра с треском ударил в то место, где я только что находился.
   - Надеюсь, кучера задержали и хорошенько допросили в участке, - процедил Блаунт, удерживая в зубах свою неизменную сигару.
   - Ах, если бы! Он исчез!
   - Так вы полагаете, что это было именно покушение, а не случайное совпадение? - не скрывая иронии, спросил Дю Трюво.
   - Я уверен в этом.
   - Но зачем кому-то вас убивать? - спросил Блаунт, чей интерес заметно оживился с того самого момента, как профессор впервые произнес слово "убить".
   - Может, это были ваши противники в деле Дрейфуса? - предположил я. - Общество расколото надвое этим громким скандалом, и всем известно о вашем активном участии в защите капитана. Кто-то из ваших недоброжелателей мог подослать злоумышленников.
   - Вы ошибаетесь, милый юноша. Это покушение было связано именно с мнемографом. И вот сему доказательство.
   Профессор потянулся к карману и извлек на свет вскрытый конверт.
   - Я получил это письмо с вечерней почтой как раз накануне происшествия.
   - Вы позволите? - Кауфман, сидевший ближе всех к профессору, принял из рук мсье Бенара письмо, пододвинул к себе светильник (к тому времени уже начало смеркаться, и профессор зажег нещадно коптившую масляную лампу, газового освещения в доме не было).
   Немец водрузил на нос письмо и, откашлявшись, прочел:
   - "Дорогой профессор! Ваше открытие очень важно для судеб мира, вот почему злодеи, жаждущие видеть цивилизацию в упадке, охотятся за вами с целью уничтожить вас и ваше изобретение. Это заговор, в который вовлечены очень могущественные силы. К сожалению, я не могу раскрыть вам всех деталей, но вы должны понимать одно: они попытаются сделать это в ближайшее время и не остановятся ни перед чем. Вам необходимо немедленно покинуть Париж. К письму приложена подробная инструкция. Следуйте в точности всем указаниям, и вы получите шанс сохранить вашу жизнь. Ваш благожелатель".
   - Поначалу я подумал, что это чей-то злой розыгрыш или, хуже того, происки конкурентов, - медленно, словно размышляя о чем-то, проговорил профессор. - В нашей ученой среде тоже, знаете ли, немало бездарных авантюристов и пройдох, чье единственное в мире назначение строить козни и присваивать открытия своих более талантливых коллег. Я даже грешным делом подумал, что кто-то из моих университетских недругов, подкупив мою экономку, выпытал у нее, что я целыми днями пропадаю, запершись в лаборатории, и решил таким образом надо мной подшутить. Но убийство! Уверяю вас, на такое в нашем мире беззубых кабинетных крыс никто бы пойти не мог. Едва выбравшись из фонтана, не обращая внимания на лившуюся с меня ручьями воду, я вскочил в первую же свободную пролетку, благо вокруг места происшествия уже собралась изрядная толпа зевак и извозчиков, и через минуту уже взбегал по ступенькам к дверям своей квартиры. Внизу меня встретила удивленная экономка. "Как, разве вы не у себя лаборатории?! - изумленно проговорила она. - И что случилось с вашим платьем?!" - "С чего вы взяли, что я в лаборатории?!" - воскликнул я, стуча зубами от озноба. Из сбивчивого рассказа мадам Декамье, так зовут мою экономку, я выяснил, что не далее как десять минут назад я сам, собственной персоной, вернулся с прогулки и поднялся к себе в лабораторию, велев мне не мешать. В этот момент мне все стало ясно: злоумышленник проник в лабораторию, выдав себя за меня, для этого даже не нужно было особо стараться, достаточно было подобрать человека, имевшего сходный со мной рост, телосложение и визаж - мадам Декамье слаба на глаза. Убедившись, что преступник, кто бы он ни был, не покидал пределов лаборатории - экономка все это время находилась внизу, и он не мог пройти мимо нее незамеченным, - я приказал ей вызвать жандармов, а сам, вооружившись револьвером, который я предусмотрительно хранил у себя в кабинете, занял позицию возле двери в лабораторию. Увы, когда подоспели жандармы, и мы проникли внутрь, в помещении никого не оказалось, сама же лаборатория была практически полностью разгромлена, а мнемограф, вместе со всеми моими записями и мнемограммами, уничтожен. Что самое удивительное, злоумышленник не покидал лаборатории через окно - все рамы были закрыты на щеколды изнутри. Возможно, все же мадам Декамье отвлеклась, и мой таинственный двойник покинул квартиру тем же способом, каким и вошел, - через дверь. Либо... либо он исчез так же, как и возница, нацеливший на меня свой смертоносный фаэтон. Прежде я сказал вам, что возница исчез, но не сказал, каким образом. Дело в том, господа, что человек, управлявший фиакром, исчез, испарился в воздухе, словно арабский джин, прямо у меня на глазах, за секунду до столкновения.
   - Право, это уже слишком, - фыркнул Дю Трюво. - И вы хотите, чтобы мы поверили в эти сказки Шахразады?
   - И не думал, уважаемый мсье Дю Трюво, - профессор прищурился, окинув внимательным взглядом круглое лицо журналиста нового типа. - Я хочу, чтобы вы убедились в правде моих слов своими глазами. Но сначала я закончу свой рассказ. В приложенной к письму инструкции содержалась настоятельная рекомендация сесть на шестичасовой поезд до Марселя, оттуда плыть пароходом до Афин, по прибытии снять жилье в этом доме и дожидаться дальнейших указаний. Как видите, я так и сделал, не особенно раздумывая о смысле данной инструкции - для этого я был слишком напуган. Однако просто сидеть и ничего не делать не в моем характере. Когда я немного освоился на новом месте и страхи мои улеглись, я размыслил следующим образом. Раз уж кому-то так важно, чтобы мое изобретение было вычеркнуто из истории, нужно сделать ровно наоборот - рассказать о нем всему миру. Как только люди узнают о принципе работы мнемографа, в уничтожении меня или моего изобретения более не будет никакого смысла. Любой инженер в любой точке земного шара сможет самостоятельно изготовить и опробовать свой собственный мнемограф. Нельзя уничтожить то, что стало общедоступным. К счастью, я обнаружил, что в настоящий момент для этой цели нет места более удачного, чем Афины - накануне Олимпийских игр сюда съехались журналисты со всего мира. Возможно, подумал я, именно поэтому мне и рекомендовали приехать сюда, а значит, мои цели и цели моего таинственного доброжелателя совпадают. Такова краткая история того, почему мы все здесь очутились и чего я от вас хочу, господа. Я хочу, чтобы вы написали о моем открытии, подробнейшим образом изложив принцип действия действительного, а не выдуманного путешествия во времени. А чтобы окончательно развеять ваши сомнения, я покажу вам мой мнемограф в действии.
   - Так ваша машина времени все-таки здесь! - взволнованно воскликнул я. - Где же она?!
   Мсье Бенар с улыбкой кивнул на что-то позади нас. Обернувшись, мы разглядели в полутьме стоявший на столе у стены обыкновенный телеграфический аппарат.
   - Конечно, выглядит сия машина времени не столь авантажно, как мой лабораторный экземпляр, - снисходительно отметил профессор, - но, уверяю вас, она вполне работоспособна. К тому же, как я сказал, подлинная машина времени находится здесь, - профессор приложил палец к виску, - мнемограф лишь позволяет ею воспользоваться. И сейчас вы все в этом убедитесь.
   - То есть вы собираетесь при нас отправиться в прошлое? - с выдержанным любопытством уточнил Вернон Смит.
   Профессор утвердительно кивнул:
   - В то самое мое воспоминание, в которое я не попал из-за путаницы с мнемограммой Эмили.
   - Но как мы поймем, что вы там были? Я имею в виду - что мы должны будем увидеть? - снова задал вопрос англичанин.
   - В том-то и дело, господа, - профессор поднялся и, возбужденно потирая ладони, направился к телеграфическому аппарату. - Я вполне знаком с тем, что субъективно происходит с человеком, когда он отправляется в мнемодус, но у меня нет ни малейшего представления, как это выглядит со стороны. Что происходит при этом с телом? Вам предстоит быть, если изволите, первыми свидетелями этого в высшей степени необычайного научного эксперимента!
   Профессор принялся готовить аппарат к работе. Сознавая исключительность момента, я в крайней степени волнения следил за его манипуляциями. Ладони мои непроизвольно сжимались. Признаюсь честно, в тот момент больше всего на свете мне самому хотелось оказаться на месте профессора и подвергнуться этому необыкновенному эксперименту.
   - Постойте, мы не знаем, что может произойти! Что если это может быть опасно? Стоило бы пригласить медика, - возразил осторожный Кауфман.
   - Поверьте мне, господа, вам нечего опасаться! Я уже опробовал аппарат и провел тестовое мнемокодирование - оно прошло успешно. Так что я просто повторю то, что уже делал накануне вашего прихода... Молодой человек, помогите мне подвинуть кресло.
   Я не сразу понял, что профессор обращается ко мне, а когда сообразил, поспешно кинулся исполнять.
   - Повторяюсь, опасаться совершенно нечего! - продолжал тем временем профессор. - За исключением некоторых мелких побочных эффектов, мнемокодирование полностью безвредно. Возвращение происходит само собою, приблизительно через пять-десять минут - я пока еще не установил, от чего это зависит и можно ли управлять длительностью мнемодуса... Так. Готово!
   К этому моменту профессор уже сидел в кресле. От телеграфа к его голове тянулись провода, подключенные к крохотным электродам, что обнаружились под каучуковыми пластырями, которые я заметил давеча, когда мы только вошли в квартиру мсье Бенара.
   Обладая некоторыми навыками телеграфиста, которым я обучился на летних мореходных курсах в Лондоне, я вызвался помочь с передачей кода. Профессор, убедившись, что я вполне сносно управляюсь с ключом, передал мне ленту с мнемограммой своего воспоминания.
   Все было готово к эксперименту.
   Профессор устроился в кресле, откинувшись на спинку и блаженно полуприкрыв глаза. В метре от него был установлен стол с телеграфом, за которым с видом прилежного ученика восседал я. Сердце мое бешено колотилось, но я старался ничем не выдать своего волнения.
   Остальные корреспонденты расположились подле нас, образуя замкнутый полукруг.
   - Но если с вашим телом не произойдет ничего необычного, а вы будете утверждать, что перенеслись в свое прошлое, как вы собираетесь доказать, что перемещение на самом деле состоялось? - снова задал профессору вопрос дотошный Смит.
   Мсье Бенар на мгновение задумался.
   - Разве не очевидно, что в этом случае доказывать что-либо не будет никакой нужды? - вмешался Дю Трюво. - При всем уважении к мсье Бенару, если его тело не исчезнет хотя бы на миг в ходе эксперимента, это с непреложностью будет означать, что никакого перемещения во времени на самом деле не состоялось.
   - Поддерживаю, - все так же не вынимая сигары изо рта, проговорил Гарри Блаунт.
   - Что ж, вне зависимости от того, что вы увидите, я постараюсь предоставить вам неоспоримые доказательства своего перемещения, - многозначительно произнес профессор.
   - И что же это будет? - не унимался Дю Трюво.
   - В рамках нашего эксперимента я попробую переместить через время и пространство материальный предмет. Попросту говоря, я возьму что-то с собой, пока буду находиться в мнемодусе, и посмотрим, останется ли это что-то у меня в руках, когда я вернусь.
   Дю Трюво хмыкнул:
   - Держу пари, господа, что у мсье Бенара ничего не выйдет. При всем уважении, профессор, - Дю Трюво издевательски приподнял свое кепи.
   - Сдается мне, господа, самое время сделать ставки, - Блаунт оглядел коллег. - Ставлю три против одного, что эксперимент завершится неудачей.
   Остальные тоже сделали свои ставки. В результате на успешное завершение эксперимента поставили только мы с немцем. Француз, англичанин и американец поставили против.
   - Начинайте, мон ами, - сказал профессор и махнул мне рукой.
   Я взялся за работу, и комнату наполнила ритмичная дробь телеграфного ключа.
  
   Глава третья,
   в которой повествуется о последнем эксперименте профессора и воспоследовавшей за ним трагедии
  
   Профессор с закрытыми глазами полулежал в кресле. Его тело казалось полностью расслабленным. Грудь мерно вздымалась.
   С минуту или две не происходило ничего необычного, а затем дыхание мсье Бенара заметно участилось. Руки судорожно сжали подлокотники. Все тело его вдруг выгнулось дугой. Комнату наполнил тихий звон, источник которого был неясен, будто раздавался он сразу отовсюду.
   От волнения я бросил передавать код, взгляд мой был неотрывно прикован к телу профессора. Меня охватило смятение, когда я увидел, как оно покрылось призрачным свечением, а затем раздался короткий хлопок, будто открыли бутылку шампанского, и - могу поклясться - я увидел, как тело профессора на мгновенье исчезло! От неожиданности я сморгнул, и в тот же миг оно появилось снова на прежнем месте. Подскочив в кресле, мсье Бенар вскинул сжатую в кулак руку, торжествующе воскликнул:
   - Вот она!
   Все с любопытством посмотрели на его руку, однако когда он разжал кулак, ладонь его была пуста.
   - О, нет! - профессор со стоном повалился обратно в кресло. - Клянусь, господа, я держал ее в руках!
   - Кого?! - с нескрываемой издевкой спросил Дю Трюво.
   - Не кого, а чего! Трубку из кукурузного початка мсье Лабажа, судового кока!
   Профессор прикрыл ладонью лицо:
   - Что было с моим телом?
   - Ровным счетом ничего, - продолжал в том же издевательском духе Дю Трюво, - кроме того, что вы премило корчились, изображая ваш voyage dans le temps.
   - Боже, какой позор... - глухо пробормотал мсье Бенар.
   - Как вы смеете! - я вскочил, с шумом отодвинув стул, мои кулаки непроизвольно сжались. - Господа, что же вы молчите?! Скажите же, наконец, что вы видели!
   - Видели что? - откинувшись в кресле, Дю Трюво взглянул на меня с интересом натуралиста, открывшего новый вид гусениц. Губы его кривила ухмылка. Все во мне бурлило от едва сдерживаемого бешенства. Я оборотился к профессору; с трудом преодолев спазм, охвативший горло, сбивчиво проговорил:
   - Мсье Бенар, я... не слушайте его, мы все были свидетелями, мои коллеги подтвердят - ваше тело исчезло! Это было недолго, быть может, несколько секунд... господа... - я повернулся к журналистам, обращаясь более всего к Гарри Блаунту, который сидел ко мне ближе остальных. - Скажите же!
   Блаунт, который все это время, приподняв бровь, неотрывно смотрел на профессора, будто впервые его увидел, с трудом оторвал от него взгляд - в нем сквозило явное удивление - и взглянул на меня.
   - Хм, - он перекинул сигарный огарок из одного угла рта в другой и покосился на ухмыляющегося Дю Трюво. - Я ничего такого не видел.
   - Но ведь что-то же вы видели?!
   - Ровным счетом ничего.
   - Как?! Мистер Смит!
   Англичанин кашлянул и отвел глаза.
   - Мне очень жаль, но я тоже ничего не видел.
   - Да что же это такое, господа?! Ах, понимаю, вы сговорились, чтобы не проиграть пари! Так знайте же, господа, что это низко! Ну вы-то, герр Кауфман, - я с надеждой взглянул на немца, - вы-то подтвердите, что видели исчезновение тела мсье профессора?!
   Но корреспондент "Норддойче Аллегмайн" покачал головой:
   - Сожалею, мой юный друг, мы с вами проиграли пари. За исключением судорог, случившихся, как я понимаю, кхм, от разрядов тока, с телом мсье профессора не происходило ничего необычного.
   - Как? - пролепетал я. - Разве вы тоже ничего не видели?
   - Мне очень жаль.
   Силы разом покинули меня, и я опустился на стул.
  
   Я плохо помню, как мы вышли от профессора. Лицо мое, должно быть, светилось в темноте, настолько оно горело. Мне было ужасно стыдно за мое мальчишество, и я старался ни с кем не пересекаться взглядом.
   Дю Трюво, наоборот, был чрезвычайно весел и открыто потешался над профессором. Когда мы оказались на улице, он предложил нам подкрепиться жареным осьминогом и пропустить по рюмке греческой цикудьи в ближайшей таверне, чтобы отметить, как он выразился, "первую в мире попытку выдать эпилептический припадок за путешествие во времени". Разумеется, я отказался, хоть и был зверски голоден. Ни минуты более мне не хотелось провести в компании этого отвратительнейшего наглеца.
   Я кликнул извозчика, который, на удачу, как раз проезжал мимо, и вернулся в отель. Было уже около часу ночи. Двери гостиницы оказались заперты, и я чуть было не оторвал колокольчик, прежде чем заспанный портье, наконец, соизволил открыть мне их. Ох уж эти греки! В который раз я поразился ленности и провинциальности этого во всех остальных отношениях замечательного народа.
   Однако я был чертовски голоден. Как и следовало ожидать, кухня гостиничного ресторана уже не работала, так что пришлось довольствоваться холодными закусками. Заказав в нумер холодной баранины и бутылку ксиномавро, оказавшегося жуткой кислятиной, я с мрачным остервенением проглотил свой ужин и завалился в кровать.
   Сон все никак не шел, и мысли мои продолжали крутиться вокруг происшедшего. Неужели то, что я видел, было всего лишь родом зрительной галлюцинации, каковые, бывает, случаются у слишком впечатлительных натур? Что я, в итоге, знаю о профессоре и его изобретении? Лишь то, что он сам рассказал об этом. Ни одного существенного доказательства. Его опыт... да, мне показалось, я видел, как тело его подернулось призрачной дымкой и на миг исчезло. Но в том-то и дело, что мне показалось! Я не могу сказать этого наверное. Тем более никто из присутствующих в комнате журналистов не подтвердил исчезновения...
   Я снова и снова прокручивал в мыслях те минуты, когда профессор сидел в кресле, подключенный к телеграфу, а я отстукивал морзянку телеграфным ключом: точка-точка-тире, тире-тире-точка-точка-точка... точка, точка...
   Дробный стук начал усиливаться, став невыносимо громким и надоедливым. Казалось, вся вселенная сотрясается от этих частых ударов: точка, точка, тире-тире-точка!
   Не в силах более выдерживать этот бивший по ушам звук, я пошевелился и только сейчас понял, что все это время спал. Я открыл глаза: стук на самом деле раздавался в комнате. Кто-то настойчиво и громко барабанил в дверь.
   Было уже позднее утро, узкий пыльный луч сквозил через щель между тяжелыми портьерами, разбавляя полумрак комнаты толикой жаркого греческого солнца. Путь его пролегал через остатки ночного ужина на прикроватном столике. Я приподнял голову, в которой перекатился тяжелый бильярдный шар начинающейся мигрени. Давало о себе знать выпитое ночью дрянное вино.
   Испугавшись, что уже много времени и я могу опоздать на церемонию открытия Игр - это была бы непростительная оплошность! - я заставил себя рывком сесть в кровати.
   Между тем кто-то настойчиво продолжал колотить в дверь. Да кто же это мог быть, черт возьми?
   - Кто там? - спросил я по-английски и повторил ту же фразу по-французски.
   - Откройте, мсье, это жандармерия, - раздался из-за двери властный мужской голос.
   Жандармерия?! Но зачем?!
   Ах, да, вчера ночью я, кажется, нагрубил портье, и теперь старый бездельник решил на мне отыграться. Донес на меня в жандармерию! Ну, погоди же мне!
   Уже рисуя в своем воображении, как поставлю на место жандармов и зарвавшегося болвана-портье, я накинул поверх белья халат и пошел отворять дверь.
   - Мсье Ди-Джей Пресли?
   На пороге стоял внушительного вида офицер базилической хорофилакии - так греки называли свою королевскую жандармерию - с эспаньолкой и усами вразлет. То, что это офицер, я понял по красным эполетам на его плечах. Его сопровождали два жандарма чином поменьше при саблях и ружьях. Из-за спины офицера выглядывал перепуганный портье. Я внутренне усмехнулся жалкому виду гостиничного служителя - он был явно не рад тому, что сам же и затеял.
   - Да, я Ди-Джей Пресли, - подтвердил я, - британский подданный, прошу заметить, а собственно...
   - Капитан Косма Павлидис, старший дознаватель королевской жандармерии, я намереваюсь допросить вас по делу об убийстве, - сверля меня холодным стальным взглядом, проговорил офицер с нажимом на последнем слове. - Извольте.
   Жандарм уперся пальцем в мою грудь и мягко, но настойчиво втолкнул меня обратно в комнату, войдя туда за мною следом.
   - Убийстве?! - испуганно воскликнул я, весь мой боевой задор разом куда-то исчез. - Но, п-позвольте, о каком убийстве идет речь?!
   - Сегодня утром в съемных апартаментах по улице Карвуньярис был найден труп пожилого мужчины. Полагаю, имя и фамилия этого господина вам известны не хуже, чем мне.
   - Мсье Бенар?! Но как?! Почему?!
   Мой вопрос остался без ответа. Капитан Косма Павлидис окинул цепким взглядом нумер, задержавшись на остатках безыскусного ужина и разобранной кровати, ровным, безучастным тоном проговорил:
   - При допросе будет присутствовать представитель британского консульства, так что все требуемые законом формальности соблюдены.
   В комнату вошли вооруженные жандармы и плюгавенький старичок невысокого роста, которого я сначала не разглядел. Должно быть, это и был представитель британского консульства.
   - Не беспокойтесь, вас пока ни в чем не обвиняют, - бойко, едва ли не радостно затараторил старичок, потирая свою сухонькие ладони, - господину капитану всего лишь нужно задать вам несколько вопросов.
   - Что вы делали вчера с шести пополудни до полуночи? - без излишних церемоний перешел к моему допросу Косма Павлидис.
   - Я был у мсье Бенара. Он пригласил меня для интервью.
   - Был ли с вами еще кто-то?
   - Да, - я перечислил имена своих коллег по журналистскому цеху, - корреспондент "Норддойче Аллегмайн" Хайнрих Кауфман, Вернон Смит из "Дэйли Телеграф", Гарри Блаунт из нью-йорскской "Таймс" и Дю Трюво" из "Ле Пети Журналь". Где они? Вы их уже допросили?
   Капитан снова не удостоил меня ответом и продолжил задавать свои вопросы. К счастью, портье подтвердил, что я вернулся в гостиницу не позднее часу ночи, так что обвинение мне предъявлено быть не могло. Те крупицы информации, что мне удалось выудить из сурового капитана эллинской хорофилакии, указывали на то, что убийство профессора произошло где-то между двумя и пятью утра.
   Поняв, что я не столь обвиняемый, сколь ценный свидетель, скупой на слова капитан жандармерии стал чуть более разговорчив. Из его рассказа мне удалось восстановить примерную картину происшедшего.
   Тело убитого профессора обнаружил управляющий доходного дома, тот самый кучерявый толстяк, что встретился нам в вестибюле ночлежки. Мсье Бенара задушили медным проводом, а затем облили маслом из лампы и подожгли. Мог бы случиться большой пожар, если бы не гулящая девица, жившая в комнатушке по соседству с профессором, - она по своей житейской надобности единственная не спала во всем доме и заголосила, когда услыхала начавшийся пожар. Крик разбудил управляющего. Вместе с девицей и набежавшими на шум жильцами он проник в квартиру профессора. Пламя, к счастью, еще не успело хорошенько заняться, сгорело только кресло, в котором злодей оставил тело мсье Бенара.
   Должно быть, профессор собирался повторить свой опыт мнемокодирования, когда чья-то злодейская рука стянула предательский провод вокруг его шеи. Решив затем учинить пожар, дабы уничтожить все следы своего пребывания в квартире профессора, убийца опрокинул на тело бедного мсье Бенара горящее масло, из-за чего лицо парижского ученого обуглилось до неузнаваемости.
   Кто мог быть этот ужасный злодей? Лихой грабитель, позарившийся на скромные профессорские сбережения? Или тот же самый таинственный преследователь, что неудачно покушался на жизнь профессора в Париже и, наконец, настиг несчастного здесь, в Афинах, свершив свой страшный замысел?
   Я без утайки рассказал капитану Косме Павлидису все, что знал от профессора о его опытах и опасениях за жизнь, которые тот выказывал, - опасениях, оказавшихся, к великому несчастью, не напрасными. Капитан мои откровения, впрочем, выслушал без особого энтузиазма, а ту их часть, что касалась изобретенной мсье Бенаром машины времени, вообще манкировал самым пренебрежительным образом. С должным вниманием он отнесся только к моему рассказу о том, кто был вместе со мной с визитом у профессора, в какое точно время мы покинули квартиру мсье Бенара и куда направились после этого.
   Некоторое оживление капитана вызвало мое упоминание о едком сарказме, с которым Дю Трюво отнесся к опыту профессора. Косма Павлидис уточнил, не уловил ли я в тоне журналиста ноток враждебности и не могла ли тяга Дю Трюво к сенсациям толкнуть его на то, чтобы сотворить, в буквальном смысле, жареный факт своими руками, на что я с горячностью воскликнул, что, конечно же, нет - нужно иметь слишком извращенное воображение, чтобы представить Дю Трюво хладнокровно затягивающим гибельный узел на шее профессора для того лишь, чтобы его статью о сенсационном убийстве напечатали в передовице парижской бульварной газетенки.
   Еще большее оживление капитана вызвало мое упоминание названия заведения, в которое направилась четверка журналистов, после того как я с ними расстался.
   - Как вы изволили сказать - таверна "Вяленый анчоус"?
   - Да, совершенно верно, - подтвердил я, - именно там они и собирались отужинать.
   Капитан хмыкнул и озадаченно пошевелил усами.
   - Так вам еще не довелось разыскать моих коллег и поговорить с ними о... - я запнулся, подыскивая приличествующее слово, - об этом ужасном злодеянии?
   Косма Павлидис с минуту изучающе блуждал по моему лицу своим бесцветным, ничего не выражающим взглядом, а когда я решил, что и в этот раз не дождусь ответа, вдруг разомкнул свои уста и сухо произнес:
   - Таверна "Вяленый анчоус" сгорела нынешней ночью. Дотла. Кто-то подпер двери снаружи и поджег заведение. Семнадцать трупов.
  
   Глава четвертая,
   в которой явь и сон меняются местами
   Удовлетворившись моими ответами, старший дознаватель королевской жандармерии со своею свитою покинул, наконец, мой гостиничный нумер, и я остался один, целиком предоставленный моим смятенным чувствам и мыслям. С четверть часа я провел, недвижим, вперив отсутствующий взгляд в стену. Затем, внутренне встряхнувшись, я вспомнил о прямых своих корреспондентских обязанностях и откинул крышечку серебряного хронометра - часы показывали половину первого. До начала официальной церемонии открытия Игр оставалось около полутора часов.
   Наскоро умывшись и приведя себя в порядок, я перекинул через плечо кожаную сумку, где лежала моя драгоценная жемчужина - последнее слово фотографической техники - вышедшая в начале этого года компактная камера "Буллз-ай N2" фирмы "Истмен Кодак" со сменным рулоном пленок на сто снимков, запер дверь нумера, прошел вправо по коридору и оказался возле центрального лифта.
   Из зеркальной стены в холле на меня тревожно глянуло мое собственное отражение. Гостиничный бой, громыхнув складной кованой решеткой, выпустил из лифтовой кабины двух постояльцев, возвращавшихся с ланча: престарелую даму с карманной болонкой и седовласого джентльмена с незажженной сигарой во рту. Я посторонился, болонка визгливо тявкнула, махнув хвостом.
   Минуту спустя я вышел из дверей гостиницы на гудящую от возбуждения улицу и вклинился в праздничную толпу.
   Стоял не по-апрельски жаркий день. Улицы были полны жандармов-хорофилаков в парадном обмундировании. Вежливо, но строго и непреклонно они регулировали людские ручейки, стекавшиеся в одну большую реку, что направлялась к Мраморному стадиону Панатинаикос. Река дышала и колыхалась кружевными дамскими зонтиками, поблескивала мужскими пенсне и моноклями. То здесь, то там попадались ряженые актерки кабаре, изображавшие греческих богинь, в тончайшего шелка туниках, золотых венках и высоких плетеных сандалиях на босу ногу. Весело хохоча, они кокетничали с сопровождавшими их полуобнаженными гимнастами, чьи мускулистые торсы блестели от густо намазанной для антуражу бронзовой краски.
   Улица, по которой я шел, а точнее, плыл, подхваченный людским потоком, к стадиону, охранялась с особенной бдительностью: именно по ней предстояло проехать торжественному кортежу короля Георга I, который намеревался лично открыть Олимпиаду. Середина улицы держалась свободной от толпы: через каждые три ярда с двух сторон прохода стояло по нарядному королевскому гвардейцу-эвзону при ружье, в парадной юбке-фустанелле и башмаках-царухах с большими черными помпонами на носках.
   Публика весело приветствовала гвардейцев, аплодировала актеркам и гимнастам, развлекавшим толпу сценками из жизни богов и героев, однако меня мало трогала царившая вокруг атмосфера общего праздничного оживления - мысли мои были заняты совсем другим. Всю дорогу я думал о жестоком убийстве профессора, трагически - случайно, нет ли? - совпавшем с пожаром в таверне, куда отправились мои коллеги. Живы ли они, я не знал.
   С трудом миновав мост через речку Илиссос, возле которого уже образовался людской затор, я оказался перед входом на стадион.
   Надо сказать, место, где в ближайшие дни предстояло развернуться главным баталиям возрожденных Олимпийских Игр, произвело на меня впечатление. На минуту я оставил свои тревоги и принялся с любопытством разглядывать циклопическое сооружение.
   Возведенный из мрамора еще в 329-ом году до Р. Х., Панатинаикос уже тогда стал одной из самых крупных построек античности. Его ряды вмещали до 50 тысяч зрителей - почти столько же, сколько и в знаменитом Колизее. Нынешним своим видом он был обязан греческому купцу-миллионщику Георгиосу Авероффу, который вложил в реставрацию стадиона почти миллион драхм. По слухам, его просил об этом лично король, когда оказалось, что бюджет Игр, вследствие всегдашнего чиновного разгильдяйства и казнокрадства, вырос мало втрое супротив первоначального, да и тот не покрывал и половины всех расходов. Ах, сколько скандалов самого высочайшего характера и свойства связаны были с подготовкой сего грандиозного действа! Сколько голов полетело с плеч, когда вскрылось чудовищное воровство и само проведение Игр встало под вопросом! Дошло даже до громкой отставки греческого премьер-министра, о коей мои читатели, несомненно, помнят из моих парижских записок за генварь прошлого года. Однако благодаря твердой воле кронпринца Константина все затруднения были разрешены, так что ныне мы, хвала богам, имеем счастье любоваться этим великолепным беломраморным красавцем на 80 тысяч мест. Все они сегодня были с лишком заполнены публикой.
   Я показал волонтеру, дежурившему при входе на трибуну, свой журналистский пропуск и протиснулся к свободному месту в ложе для прессы.
   На мраморных скамьях были заботливо уложены бумажные пакеты с подарочными наборами для журналистов от устроителей Игр, включавшие, помимо удобной подушечки для сидения, веер, увеличительный лорнет, текст официальной речи короля Георга и расписание состязаний.
   Расположившись со всем возможным комфортом, я принялся высматривать среди занимавших свои места журналистов моих вчерашних спутников. Надежда, что они покинули таверну до того, как там вспыхнул пожар, еще теплилась у меня в душе, однако грудь мою все сильнее сковывала тяжесть дурных предчувствий.
   Неподалеку от своего места я заметил фотокорреспондента "Дэйли Телеграф", который приехал в Афины на пару с Верноном Смитом. Он появился в ложе позднее остальных и теперь энергично пикировался со своими более удачливыми коллегами, отвоевывая для своей громоздкой пластиночной камеры место с обзором поавантажней. Вот уж кто точно должен знать, где его компаньон. Я хотел было подойти к нему с вопросом, но в этот момент стадион огласили торжественные звуки фанфар, возвещающих о прибытии государя.
   Король въехал на стадион впереди процессии на белоснежном орловском рысаке, убранном голубым бархатом с вышитыми по нему белыми крестами, что вызвало закономерную бурю восторга у патриотично настроенных греков.
   Одесную короля Георга держался на вороном скакуне кронпринц Константин, благодаря чьему организаторскому таланту эти Игры все же состоялись. По левой же стороне от греческого государя вышагивала чубарая, в мраморных пятнах кобыла, на которой восседала королева Ольга Константиновна, жена короля Георга и двоюродная тетка нынешнего российского императора Николая Александровича. Остальные шестеро детей королевской четы следовали за ними - принцы постарше верхом, принцессы и шестилетний принц Христофор в открытом экипаже, украшенном старинным гербом датского дома Глюксбургов, из коего происходил король Георг. Далее тянулась многочисленная свита в парадных мундирах: министры, генералы, родственники царственных особ из обоих королевских домов - Глюксбургов и Романовых. С неподдельной радостию в сердце разглядел я в первых рядах свиты младшего брата королевы, великого князя Константина Константиновича, в петербургских литературных кружках более известного под своим поэтическим псевдонимом К. Р.
   За королевской свитою следовали все двести сорок олимпийских атлетов из четырнадцати стран с трех континентов - европейского, американского и австралийского.
   Торжественная процессия сделала круг по стадиону под немолчный шум аплодисментов и рев восторженной публики. Я же, любуясь статью и благородством представителей императорского семейства Романовых, внутренне гордился Россиею, кою считаю своим исконным отечеством.
   По завершении объезда выступили с речами кронпринц и король. Я мало слушал их речи, основные тезисы которых уже знал из розданных устроителями листовок.
   Мысли мои приняли вольный оборот.
   Думает ли кто-нибудь из здесь присутствующих, размышлял я, какому эпохальному событию мы явились свидетелями? Какие исторические традиции будут заложены ныне здесь, на этом стадионе? Взять хотя бы то же торжественное шествие спортсменов и приветственную речь короля - это может стать весьма хорошей традицией, и, можно предположить, в будущем все Игры будут открываться подобными шествиями и речами. Наверное, в будущем будут заведены и другие славные традиции для украшения этого волнительного действа.
   Я вспомнил о лампадодромии - древнегреческом состязании в беге, в котором состязавшиеся команды бегунов передавали из рук в руки друг другу горящие факелы. Подобные состязания были украшением Панафинских игрищ, проводившихся в давние времена именно здесь, на Мраморном стадионе. Вот было бы славно, представилось мне, если бы в будущем в день открытия Игр через весь город день и ночь бежали бы атлеты, передавая друг другу горящие факелы, от которых потом бы зажигалась большая лампада на стадионе и горела бы до самого окончания состязаний.
   От фантазий о будущности мысль моя перетекла к машине времени, точнее мнемографу, изобретенному покойным мсье Бенаром. Даже если предположить, что изобретение было неподдельным - чему я, признаюсь, начал сомневаться, поскольку дневная обыденность уже порядком приглушила мой вчерашний почти мистический трепет, - его трудно было признать подлинною машиной времени. Ибо разве могла она сподвигать к путешествиям в будущее с тою же легкостью, с какою, по уверению профессора, переносила в прошлое?
   Что касается злодейского убийства мсье Бенара, то я был склонен предполагать в нем руку кого-то из яростных обвинителей Дрейфуса - своими публичными действиями в защиту опального капитана профессор приобрел себе немало заклятых врагов из числа тех, что напыщенно именовали себя французскими патриотами, а на деле были лишь жалкими марионетками в руках тех закулисных деятелей, кто достигал чрез них своих властолюбивых и корыстных целей. И разве не сказал как-то Сэмюэль Джонсон, что "патриотизм есть последнее прибежище негодяев"?
   Мои безотрадные мысли были прерваны громким завыванием фанфар, раздавшимся от середины спортивного ристалища, после чего глашатай возвестил начало соревнований.
   Пока загримированные под атлантов служители расставляли мишени для предстоящих состязаний в стрельбе из пистолетов, на поле стадиона показались спортсмены-стрелки из четырех стран-участниц, впрочем, добрая дюжина из шестнадцати спортсменов, вышедших на позиции, была от команды хозяев Игр греков; оставшиеся четверо были два брата-снайпера, выступавшие за Североамериканские Штаты, и по одному стрелку из Австралии и Дании. Особенно выделялся датчанин: статный рыжебородый гигант с бронзовой, будто выдубленной солнцем кожей, весь покрытый диковинными татуировками - сущий грабитель морей варяг.
   Позиции для стрельбы располагались прямиком у нашего края арены, так что спортсмены были видны нам во всех подробностях. Рыжебородый великан быстро завоевал симпатии журналистов, которые меж собой прозвали его Одином, так что, когда подошла его очередь стрелять, на трибуне раздался одобрительный гул.
   - Покажи им, Один, - завопил кто-то над моим ухом и пронзительно свистнул.
   Рыжебородый, услышав крик, обернулся, и, осклабясь, принялся интересничать. Помахал публике своей огромной ручищей, разослал воздушные поцелуи дамам.
   Тем временем помощник поднес ему футляр с оружием. Великан бережно извлек из него пистолет, чуть приподнял в руке, будто взвешивая. Кто-то из журналистов обратил внимание, что оружие датчанина отличается от пистолетов других стрелков. Я приложил к глазам увеличительный лорнет: он, в самом деле, был больше, ствол его был заметно длиннее, а сбоку торчали какие-то трубки, шланги и проводки.
   - Странно, разве правилами допускаются модификации? - проговорил сидевший рядом со мной корреспондент, так же с интересом разглядывая в лорнет диковинное оружие варяга.
   - Ди-Джей! - крикнул кто-то справа от меня.
   Обернувшись, я увидел суховатого подвижного человечка среднего роста наружности необычайной - безволосое лицо его казалось и очень старым и, в то же время, очень молодым: морщин почти не наблюдалось, однако кожа была того пергаментного оттенка, каковой встречается у людей далеко немолодых, но главное было его пронзительные голубые глаза - в них будто бы отразилась сама вечность, настолько они были глубоки.
   - Ложись! - крикнул этот полустарец-полуюноша с тревогой в голосе и бросил взгляд на арену.
   Странный человек явно обращался ко мне, однако, ручаюсь, видел его я впервые. Я машинально перевел взгляд туда же, куда смотрел он, и обмер - рыжебородый норманн направлял свой причудливый пистолет прямо на нашу трибуну. Рядом кто-то испуганно вскрикнул. В голове моей молнией пронеслась парадоксальная мысль, что целит этот великан именно в меня. Не успел я додумать ее до конца, как грянула череда скорострельных выстрелов, слившихся в один несмолкаемый гром: ба-ба-ба-бах!
   Почти одновременно с выстрелами юноша с глазами старика гортанно крикнул что-то, я почувствовал сильный толчок от горячего удара где-то в области груди, сердце екнуло и провалилось вниз, я наклонил голову и удивленно приподнял бровь, обнаружив на рубашке расплывающееся темным по белому мокрое пятно; а потом весь стадион со всеми восьмьюдесятью тысячами человек, вдруг встав на дыбы, разом опрокинулся на меня, и мир погрузился во тьму...
   И лишь одно только эхо выстрелов продолжало звучать в этой тьме.
   Бах! Ба-ба-бах! Ба-ба-ба-бах!
   Звуки стало до того навязчивыми и невыносимо громкими, что я пошевелился, одновременно обнаружив, что у меня все еще есть тело.
   Машинально я проверил грудь - рука нащупала ночную сорочку, а под нею девственно чистую, без малейшего намека на рану кожу.
   Меня поймет тот, кто хоть раз переживал во сне кошмар вселенского апокалипсиса, какой бы облик этот апокалипсис не принял, - будь то предательство душевного друга или же мучительное переживание собственной кончины. Бог мой, какое же это счастье после только что перенесенного ужаса, что казался таким окончательным и неподдельным, вдруг очнуться в своей постели и понять, что все это был лишь сонный иллюзион!
   Однако звуки, что я принял за эхо выстрелов из моего сна, продолжали раздаваться - кто-то настойчиво колотил в дверь. Под действием этих ударов остатки дремы быстро улетучились из моей головы, а вместе с ними и всякая память о снившемся.
   Я, наконец, разлепил глаза.
   Узкое лезвие солнечного луча, пробившись сквозь плотные шторы, разрезало надвое полумрак комнаты, а значит было уже позднее утро. Кем бы ни был нежданный нарушитель моего сна, он сделал это как нельзя кстати - опоздать на открытие мне было совсем не желательно, ведь освещение Олимпиады было мое первое большое самостоятельное задание, и от того, как я справлюсь с ним, зависела вся моя будущая карьера.
   Я набросил халат и пошел открывать дверь.
   - Кто там? - попутно спросил я на английском и французском.
   - Откройте, мсье, это жандармерия, - был мне ответ.
   Нехорошие предчувствия зароились в моей голове. Открывая дверь, я как будто уже знал, какого рода новости мне предстоит услышать.
   На пороге нумера я увидел усатого жандармского капитана - чин его я определил по красным эполетам - в сопровождении двух его подручных. Из-за спин военных выглядывал перепуганный портье.
   Коротко представившись - офицера хорофилаков звали Космой Павлидисом, - капитан-дознаватель изложил суть своего визита: он намеревался допросить меня по делу об убийстве парижского профессора, произошедшего этой ночью. Говорил он это казенным, чеканным тоном, явно давая понять, что я был в числе подозреваемых, - должно быть, они нашли мою визитку, оставленную в квартире профессора.
   Подумать только, мсье Бенар мертв - убит! И все же я как будто не был удивлен, словно именно это и ожидал услышать. Должно быть, со мной приключился паралич чувств того свойства, каковой, бывает, случается, когда нам выпадает печальная участь узнать какие-либо внезапные и шокирующие известия.
   К счастью все подозрения с меня были сняты, как только портье подтвердил, что я воротился в гостиницу не позднее часу ночи.
   В разговоре с капитаном Космой Павлидисом - странно, где я мог прежде слышать это имя? - выяснились подробности этого во всех отношениях ужасающего ночного происшествия.
   Мсье Бенар был задушен медным проводом, а тело его сожжено в том самом кресле, что он использовал для проведения своего опыта. Пожар был вовремя обнаружен, иначе обветшавший доходный дом сгинул бы в пламени целиком. Пугающим совпадением было то, что этой же ночью неизвестные злоумышленники подожгли таверну 'Вяленый анчоус', куда по предложению Дю Трюво отправились мои коллеги после визита к мсье Бенару. Питейное заведение сгорело дотла, никому, кто был внутри, не посчастливилось выбраться, ибо двери таверны были заперты снаружи, что лишь подтверждало преступный умысел поджигателей.
   Изложив все, что знал о мсье Бенаре и его изобретении, я подробно остановился на рассказе о неудавшемся покушении на профессора в Париже. Не преминул я также поделиться и своими предположениями о возможном мотиве убийства, поведав жандармскому капитану о принципиальной политической позиции мсье Бенара в нашумевшем деле Дрейфуса и о влиятельных врагах, которых он вследствие этой своей позиции нажил.
   После ухода жандармов, я на скорую руку привел в порядок свой туалет, схватил сумку, где покоился мой верный 'Буллз-ай ?2' - современнейшая фотографическая камера фирмы 'Истмен Кодак', - и покинул нумер.
   Трудно переоценить удобство этого аппарата: необычайно компактная и легкая - размером с дамский ридикюль и весом всего лишь чуть более двух фунтов, - новейшая карманная фотографическая камера 'Истмен Кодак ?2' будет вам верным слугою, где бы вы ни оказались, на буколическом пикнике или на светском рауте, ведь ее так удобно носить с собою на плечевом ремешке. Вы по достоинству оцените недостижимые прежде изящество и простоту фотографирования - достаточно лишь навести камеру на человека или пейзаж, нажать кнопку и повернуть ключ, перемещающий рулон с пленками, а затем, когда будут отсняты все сто снимков, вам нужно будет всего лишь отослать камеру почтой в офис компании (ближайший к нам филиал находится в Германии), откуда она вскоре вернется к вам, заново заряженная, вместе со ста готовыми отпечатками размером три с половиной на три с половиной дюйма, полученными с вашего прежнего рулона. И это будет стоить вам дополнительно всего лишь десять долларов, в придачу к тем двадцати пяти, что вы потратите при начальной покупке.
   Пока сочинялся в голове текст коммерческого суплемента для моих заметок - по уговору с редакцией я должен был составить дюжину объявлений для новинки от 'Истмен Кодак' и полудюжину для новой кельнской воды парфюмерной мануфактуры Мюлленса, - ноги сами собою донесли меня до холла. Очнулся я, когда громыхнула кованая решетка и гостиничный бой отворил двери лифта.
   - Дама с собачкой и седой джентльмен с незажженой сигарой, - все еще пребывая в задумчивости, машинально проговорил вдруг я, за мгновение до того как из кабины лифта вышла старушка с болонкой на руках в сопровождении седовласого господина - и да, во рту его-таки обреталась необрезанная еще сигара.
   Гостиничный бой взглянул на меня с неподдельным удивлением, сам же я не менее его был шокирован слетевшими с моих уст словами. Откуда я мог знать, что из лифта выйдет именно дама с собачкой и джентльмен с сигарой?! С самого утра со мной явно творилось что-то неладное.
   Размышляя о природе своих странных наитий - ночной сон мой давно выветрился у меня из головы, не оставив в памяти и следа (о нем я вспомню лишь гораздо позднее при обстоятельствах крайне неординарных), - я подумал об открытых лекциях, читанных Эмилем Буараком прошлой осенью на кафедре Парижского университета. В одной из них он рассказывал о своих исследованиях одного примечательного явления психологического свойства, коему он дал название эффект d;j; vu[9]. Мсье Буарак описывал его как особое переживание действительности, когда нам чудится, будто все происходящее с нами уже бывало однажды, и мы лишь вспоминаем 'уже виденное'.
   Это было очень похоже на то, что с самого утра переживал я. D;j; vu. Я силился вспомнить, что говорил мсье Буарак о причинах сего явления. Кажется, он толковал его в духе классического платонизма, приводя в качестве решающего довода идею Платона об анамнезисе. Идея сия утверждала, что наша земная жизнь есть не объективная действительность, но лишь подобное сну припоминание уже когда-то виденного в потустороннем мире горних высей.
   Надо сказать, что я любопытствовал всеми новейшими веяниями гуманитарной мысли от спиритуализма и теософических откровений мадам Блаватской до коммунизма и теории классовой борьбы господина Маркса, всегда при этом держась некого разумного срединного фарватера, не уклоняясь ни в ту, в ни другую крайность. У всего священного и мистического, полагал я, всегда есть разумные обоснования, надо лишь дать себе труд найти их; равно как и движение истории вряд ли объясняется только матерьялистическими причинами и борьбой холопов со своими господами, но есть в ней еще и предначертание некого универсального порядка.
   Верил ли я в Бога или существование высших сил? Трудно сказать.
   Как изволил выразиться однажды мой лондонский наставник, каждый становится истовым верующим, когда приходит его время умирать. Я же был молод, и о смерти не помышлял.
   Мне были близки идеи мсье Бенара. Если и есть на свете Бог, то тайна Его кроется нигде, кроме как в человеческом разуме и мозге. А значит, нет задачи более священной, чем служить делу укрепления разума и торжества просвещения.
   Что же касается острого приступа d;j; vu, испытанного мной уже дважды за сегодняшнее утро, то я полагал его состоянием, вызванным особо усердной работой мозга, наподобие гениальности, в котором наши способности возрастают во много крат. В этом смысле в d;j; vu не было ничего мистического - лишь временное, но весьма значительное усиление нашей обычной разумности, позволившее заглянуть за принятые горизонты возможного. В конце концов, в способности знать и видеть недоступное чувствам мистического не больше, чем в способности исчислять дифференциальные уравнения или воображать поэтические миры. Яснознание и ясновидение, которые, несомненно, составляют саму суть состояния d;j; vu, будут такой же естественной разумной способностью людей будущего, каковой ныне являются способности к рациональной дедукции, а предсказатели и пророки станут вызывать предубеждение не более, чем вызывают его нынешние физики, химики и биологи. А ведь и они когда-то, напомнил я сам себе, имели репутацию колдунов и шарлатанов. Боэций, занимавшийся арифметикой и теорией музыки, был казнен за злоупотребление магией. Парацельса за его удачи в медицине завистники ославили как мошенника и, в конце концов, проломили голову камнем. Doctor Mirabilis Роджер Бэкон, математик и естествоиспытатель, был обвинен в ереси и брошен в тюрьму. Джордано Бруно был сожжен на костре как еретик за то, что догадался, что звезды это далекие солнца. Да что там говорить - всего какой-то век назад, уже в наше просвещенное время, Антуан Лавуазье, величайший естествоиспытатель, основоположник химии, был гильотинирован по решению революционного трибунала, причем председатель-якобинец заявил, что республика не нуждается в ученых...
   Погруженный в задумчивость, я мало обращал внимание на происходящее вокруг, к тому же мне не терпелось поскорее добраться до журналистской ложи стадиона, чтобы убедиться, что с моими коллегами, коих прошедшей ночью я оставил у входа в злосчастный 'Вяленый анчоус', все в порядке.
   У самого стадиона, возле моста через речку Илиссос, возникла небольшая толчея: гимнасты с бронзовыми торсами и актерки кабаре в откровенных туниках давали представление из жизни богов Олимпа. Ни минуты не мешкая, я протолкнулся через зевак, глазевших на зрелище, и, наконец, оказался по ту сторону моста возле входа на стадион. Без труда отыскал нужный мне проход к ложе для журналистов, показал волонтеру свой пропуск и минуту спустя уже выискивал взглядом свободные места, благо отыскать их было совсем нетрудно - то здесь, то там белели бумажные пакеты с подарками от устроителей.
   Нут-ка, подзадорил я себя, ты ведь знаешь, что в этих пакетах? Интуитивный, стопроцентно верный ответ не замедлил явиться. Я извлек из пакета один за другим угаданные предметы - подушку, лорнет, веер, текст речи короля и расписание состязаний, - и озадаченно покрутил в руках.
   Да что же со мной происходит? От чего приключился со мной этот нескончаемый поток ясновидения? Потрясения последнего дня вызвали движение внутренних флюидов и вскрыли непостижимые глубины разума? Или метафизический Господь, вследствие какого-то непонятного мне пока откровения, сподобил меня читать будущее? И для чего? Не для того же, чтобы я угадывал содержимое дареных пакетов на Олимпиаде.
   И вдруг меня осенило - я едва удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу: я ведь так ничего и не узнал о судьбе Дю Трюво, Смита и остальных! Вот какой вопрос следовало задать моей внезапно обострившейся интуиции!
   Я сосредоточился на вопросе, приставив для вящего старания палец ко лбу, и тут же почувствовал настоятельную потребность обернуться вправо, что я и сделал. И это мое желание прекрасно объяснилось: из прохода показался компаньон Вернона Смита, фотокорреспондент из 'Дэйли Телеграф', - вот уж кто точно знает о судьбе своего сотоварища.
   Ненадолго покинув свое место, я приблизился к фотографу, который с видом высматривающего добычу коршуна уже оглядывал плотный ряд своих коллег, дежуривших возле громоздких камер на длинных треногах в самом лакомом месте - на боковом изгибе арены, откуда открывался наиболее удачный вид на стадион.
   Я открыл было рот, чтобы задать свой вопрос, но вдруг замер на полпути.
   'Не утруждайся, они мертвы, - раздался внутри меня чей-то ясный и четкий голос, - сгорели, все как один, в пожаре в 'Вяленом анчоусе' и убили их те же люди, что задушили профессора'.
   Я остолбенел - не столько от неожиданности, сколько от ясного понимания, что голос был не моим. Он был женским. Да, он был определенно женским.
   Фотограф 'Дэйли Телеграф' между тем уже отбил у кого-то место возле перил и начал было устраивать на нем свою камеру, как вдруг заметил мое присутствие, - охваченный оторопью, я так и стоял рядом, с полуоткрытым ртом и весьма озадаченным видом. Он недовольно глянул на меня и, усмотрев висевший сбоку чехол с 'Буллзаем', воинственно проворчал:
   - Что вы уставились? Место уже занято, найдите себе другое.
   В этот момент под сводами моего черепа вновь раздался все тот же незнакомый мне женский голос: 'Возвращайся назад, я тебя уже жду'.
   Усилием воли закрыв свой рот, я пробормотал слова извинений - правда, они потонули в громогласных звуках фанфар, возвещавших о прибытии государя, - а затем, словно автоматон, развернулся на пол-оборота и машинально двинулся к своему месту.
   Однако оно было уже занято. Рот мой едва вновь не раскрылся от удивления, когда я увидел, кем именно.
   Белокрылою лебедицею средь вороньего племени, меж черных сюртуков пишущей братии сверкало оголенными икрами очаровательное существо в белоснежной тунике, совершенно вольготно расположившееся на покинутом мною месте. На челе существа красовался миртовый венок богини Афродиты. Лицо ее мне показалось знакомым. Где-то я его уже видел. Вот только где? Кажется, то была одна из тех актерок, что устраивали представление перед входом на стадион. Она и впрямь была похожа на богиню.
   Но откуда она здесь взялась? Как ее пустили? Должно быть, увязалась за кем-нибудь из корреспондентов, кто пал жертвой ее обманчивых чар.
   Этот род женской натуры я знал очень хорошо по Парижу: дурно воспитанные, развязные, беспредельно циничные и совершенно без сердца; как ни странно, им, при всей их развращенности, натуральнее всего удавалось изображать видимость ангельской покорности и послушания, но для того лишь, чтобы в удобный момент вонзить ядовитое свое жало в самую душу мужчины. Трудно сказать, откуда бралось это их беспримерное коварство: был ли тому виной их особый нрав или такими их делала полная соблазнов и искушений столичная жизнь. Приехав откуда-нибудь из глухой провинции искать свою долю в столице, они быстро усваивали то единственное незатейное ремесло, что ожидало их здесь: кто посимпатичней, да с талантами, попадал в кабаре; кто статью попроще - тех ждали дома терпимости; ну а кого совсем обошла стороной фортуна, принимала и обласкивала, как могла, бесшабашная парижская улица. Но что на улице, что в борделе, что в кабаре - и дурнушек, и красавиц этого сорта объединяло одно универсальное свойство: для всех них мужчины были лишь трофеем, вещью, бездушным предметом охоты.
   Девица обмахивалась веером, взятым из моего пакета, и безмятежно наблюдала в лорнет за въездом королевского кортежа.
   Дело пахло конфузом.
   От всех сегодняшних наитий и внутренних голосов у меня ужасно раскружилась голова, вдобавок порожний желудок, в котором с ночи не было ни крошки, сообщал телу некоторую весьма беспокоящую легкость. Упасть при всех в обморок было бы совсем некстати. Стоя посреди лестницы, я с тоскою огляделся в поисках других свободных мест, однако все они были уже заняты. Что ж, здесь достаточно места и на боковых ступенях, подумал я, прикидывая, можно ли тут присесть и не будет ли это моветон.
   - Идите же сюда, - услышал я мелодичный звонкий голос.
   Повернув голову, я увидел, как актерка машет рукой кому-то позади меня. Должно быть, своему кавалеру. Однако, машинально обернувшись, я не увидел никого за своей спиной.
   - Да вы же, вы! - с нетерпением воскликнула девица. - Так и будете стоять? Здесь есть еще место, глядите!
   С этими словами, она подвинулась влево, освободив край скамьи. Покрутив головой и не обнаружив никого еще, к кому бы могла обращаться эта юная особа, я понял, что зовет она именно меня.
   Я сконфуженно улыбнулся. На нас уже поглядывали.
   Делать было нечего, приходилось принять ее приглашение. Разумеется, только на время церемонии, в перерыве я смогу найти себе другое место. Мне была совершенно ясна потайная цель, с какой заигрывала со мной эта прелестница, на сей счет у меня не было никаких иллюзий.
   - Благодарю, - сказал я сдержанно и, сухо кашлянув, сел на краешек скамьи.
   - Всегда мечтала увидеть К. Р., он такой душка, - она перешла на русский, продолжая увлеченно разглядывать в лорнет торжественную процессию. - Вы ведь читали его 'Царя Иудейского'? 'Творящий злое ненавидит свет и не идет ко свету, полный страха, что свет деянья злые обличит'[10]. Ах, как точно!
   Так она из России? Вот так сюрприз! Я удивленно взглянул на ее точеный профиль, впрочем, тут же снова перевел глаза на арену.
   - Не припоминаю. Что-то из переводного?
   - Нет, это именно его драма, двенадцатого года, - произнесла девица рассеянно, продолжая смотреть в лорнет.
   - Вы, верно, ошиблись, К. Р. не мог написать драму в восемьсот двенадцатом, он тогда еще не родился.
   - Я имею в виду тысяча девятьсот... - начала она и вдруг запнулась. - В самом деле? Ах, верно...
   Торжественная процессия на арене стадиона тем временем сделала полный круг, спортсмены выстроились, образовав красивые ровные ряды, а на трибуну вышел с приветственной речью кронпринц Константин.
   - Так вы из России? - наполовину утвердительно спросил я.
   Девица кивнула.
   Искоса разглядывая свою соседку, я никак не мог понять, кто она, какого роду-племени. Приехала из России, лет двадцати на вид, черты лица тонкие, гармоничные, надо заметить, совершенно восхитительные, грамотная речь, манеры, пусть несколько раскованные, но не лишены изящества, понимает литературу, пусть и поверхностно, знает особ императорской фамилии. Из дворян? Но что она делает здесь в этом вульгарном хитоне? И почему одна, без провожатых? Девица-то незамужняя, судя по отсутствию кольца...
   Девица тем временем перехватила мой взгляд, который я украдкой бросил на ее безымянный палец.
   - Не замужем, - чуть насмешливо проговорила она, отчего я вмиг предательски запунцовел. - Давайте знакомиться.
   Девица протянула мне руку, но не для поцелуя, а для рукопожатия.
   Вон оно что! Так она из этих, из эманципированных. Суфражетка[11]. Это все объясняет: и ее раскованность в манерах, и скабрезный вид, и начитанность, и то, что путешествует в одиночку. Из обедневших дворян или из разночинцев. А может даже аристократка из высшего общества, начиталась Вольтера и Дидро, сделала маминьке с папинькой adieu ручкой, и умчалась скакать по европам, бороться за женские права.
   - Ди-Джей Пресли, - назвал я свое имя, слегка коснувшись протянутой руки, она оказалась удивительно нежной на ощупь.
   - Ди-Джей Пресли? - она изумленно уставилась на меня, прыснула. - Вы серьезно?
   - Да, а что такого? - я мгновенно ощетинился, тон ее меня весьма покоробил.
   - Не обижайтесь, я не хотела задеть вас, - девица умоляюще коснулась моего локтя, - просто... для тех мест, откуда я родом, это имя звучит очень... очень необычно.
   Я хотел было в сердцах сбросить ее руку, и, клянусь, раньше я так бы и сделал - никакой аристократке, пусть даже она и суфражетка, не позволительно было говорить со мной в таком тоне, будь она хоть трижды красавицей. Но нынче сумятица, царившая в моей голове, сделала меня нерешительным. Рука ее так и осталась покоиться на моем локте, я не убрал ее и даже не отстранился.
   - Почему необычно? - вместо этого поинтересовался я, с некоторой опаской прислушиваясь к новым ощущениям внутри себя. - Из-за своей нерусскости?
   - Скорее из-за особенных ассоциаций, - девица улыбнулась. - А вы тоже русский?
   - Наполовину. Мой papa русский дворянин, maman подданная Британской империи.
   - Как любопытно, я тоже русская только наполовину, - девица оживилась, заговорила быстрее, - и у меня тоже папа русский...
   Девица, запнувшись, замолчала. Не хочет говорить об отце, догадался я. Видать, имя-то папенькино у всех на слуху. Впрочем, про своего отца я тоже предпочел бы не распространяться, поэтому понимающе кивнул и почел за лучшее увести разговор подальше от опасной темы:
   - Так вы не назвали свое имя.
   - Ах, простите. Мое имя Сандра. Сандра Кольцова.
   Кольцовы... Кольцовы... Известная купеческая фамилия. Стало быть, не аристократка? Или скрывает свое настоящее имя? Скорее, второе. Я сделал вид, что принял ее слова за чистую монету.
   - Сандра - это от Александры?
   Сандра отрицательно качнула головой:
   - Мое полное имя Кассандра. Папа дал. В честь древней предсказательницы.
   - Ваш папинька оригинал.
   Кассандра промолчала, и я сконфузился, поняв, что сморозил глупость.
   На мое счастье король, выступивший следом за кронпринцем, как раз закончил свою приветственную речь, и небо над чашею стадиона огласили протяжные звуки фанфар, вслед за которыми было объявлено начало первых состязаний.
   На арену выбежали загримированные под атлантов служители и принялись сноровисто расставлять мишени.
   Вид их отчего-то взволновал Кассандру.
   - Они будут стрелять? - Сандра вытянула шею и приложила лорнет к глазам.
   - Не они - спортсмены, эти лишь расставляют мишени, - я заглянул в расписание. - Здесь значится отборочный тур по стрельбе из пистолета. Вам не нравится, когда стреляют?
   Кассандра схватила меня за рукав, на лице ее отразился испуг:
   - В самом деле? Ох, батюшки, один вид оружия вызывает у меня слабость! Знаете, что, Ди-Джей? А давайте уйдем отсюда! Прямо сейчас! Скорее!
   Сандра порывисто встала и потянула меня за собой.
   - Что вы, я не могу, мне не позволительно, - засопротивлялся я. - Я журналист. Служба.
   - Ну, что вы за мужчины такие! Вечно у вас все служба и служба! - так же порывисто, как и встала, Кассандра села обратно и капризно закусила губу.
   - Так вы идите, - как можно ласковее сказал я, - вам-то нет необходимости здесь непременно быть.
   Кассандра фыркнула и приложила к глазам лорнет. Во всей позе ее сквозили искусственность и напряженность.
   На поле уже вышли спортсмены-стрелки. Кто-то из них позировал для фотографов, кто-то занимал стрелковые позиции. Особенно выделялся рыжебородый датчанин великанского роста, весь покрытый причудливыми татуировками, которого в корреспондентской ложе тут же окрестили Одином.
   Сознавая свое явственное физическое превосходство над остальными спортсменами, казавшимися лилипутами на его фоне, Один рисовался перед публикой в свое удовольствие: поигрывал мощными клубками бронзовых мышц, рассылал воздушные поцелуи дамам - один из них предназначался непосредственно моей прелестной соседке.
   На Кассандру, однако, интересничание рыжебородого норманна произвело обратное впечатление: оторвав глаза от лорнета, она побледнела и изо всех сил принялась обмахиваться веером.
   Еще чего доброго упадет в обморок.
   - Знаете, что? А давайте я провожу вас до выхода, раз уж вам делается так дурно при виде оружия, - предложил я.
   - Идемте! - Кассандра вскочила и буквально потащила меня за руку к проходу.
   Все-таки, подумал я, никакая она не аристократка и не суфражетка, а обычная кокотка, решившая взять в оборот очередную жертву и для того разыгравшая весь этот сентиментальный enterprise[12]. Право, мне даже стало ее немного жаль, когда я увидел, с каким энтузиазмом восприняла она мое предложение о помощи. Разумеется, я не собирался идти с нею далее выхода со стадиона.
   Меж тем к рыжему гиганту подошел его помощник, выполнявший обязанности оруженосца, - в руках своих он нес продолговатый футляр с пистолетом датчанина. Из него рыжебородый бережно извлек свое оружие.
   - Покажи им, Один, - завопил кто-то, когда мы уже были в самом низу, возле арки тоннеля, ведшего за пределы стадиона.
   - Что это? Что за странное у него оружие? - вдруг послышались изумленные голоса.
   Я заинтересованно обернулся. Выход со стадиона, возле которого мы находились, располагался в непосредственной близости от стрелковых позиций, так что даже без лорнета я мог разглядеть оружие датчанина во всех деталях - от нас до спортсмена было не более двадцати пяти ярдов.
   Пистолет в его руках и впрямь выглядел любопытно: он был значительно крупнее и длиннее того оружия, из которого стреляли остальные спортсмены. Магазинную часть его украшали какие-то причудливые завитки медных трубок и проводков. Пистолет во всем походил на своего хозяина - он был большим, мощным и замысловатым, словно опасное экзотическое насекомое.
   Странно, разве правилами допускаются модификации?
   - Идемте же! Что же вы встали?! - едва ли не закричала Кассандра, продолжая тянуть меня к выходу.
   Я посмотрел на девушку: лицо ее покрывала смертельная бледность.
   - Право, сударыня, - начал я, - вы совсем напрасно себя...
   Я не успел договорить, поскольку Кассандра вдруг властным, нетерпеливым жестом, в котором почувствовалась удивительная для столь хрупкого создания сила, притянула меня к себе и впилась в мои губы долгим страстным поцелуем. Мне показалось, что промелькнула вечность, прежде чем она, наконец, отстранилась от меня - оглушенного, растерянного, - мельком скользнула по мне изучающим взглядом, а затем жестом насытившейся вампирицы утерла губы и отвернулась, как ни в чем не бывало.
   - Право, я... - мысли в моей голове путались, руки предательски дрожали. - Я понимаю, что в вашем состоянии извинительно... правилами приличия... я хочу сказать, извинительно...
   Боже, как глупо я выглядел! Какую чушь я нес!
   К счастью, Кассандра совсем меня не слушала. Она зачем-то повернула левую руку тыльной стороной кверху и уставилась на свое запястье, а затем принялась тереть и скрести его пальцами, будто пыталась унять какой-то донимавший ее болезненный зуд.
   - Боже, что он делает?! - закричал кто-то совсем рядом.
   Я машинально взглянул на стрелковые позиции и обмер: датчанин зачем-то направлял свое оружие прямо на зрителей, причем именно в то место, где стояли мы.
   По рядам пронесся взволнованный шелест. Кто-то испуганно ойкнул.
   Я почувствовал, как Кассандра крепко схватила меня за руку.
   В ту долгую секунду, что я глядел в дуло пистолета, казалось, направленное прямо на меня, я пережил свое последнее и самое сильное за этот день ощущение d;j; vu. Оно пронеслось в моей голове чередой молниеносных, едва уловимых образов: дуло пистолета, изрыгающее пламя, звуки выстрелов, эхом отдающие в ушах, темно-бордовое маслянистое пятно, уродливой кляксой расплывающееся по белоснежной глади рубашки...
   Без тени сомнения, я знал, что именно сейчас произойдет, но уже ничего не мог изменить.
  Быстрой дробью грянули выстрелы. Могу поклясться, в последнюю секунду я увидел, как мчатся прямо на меня черные осы пуль. Ощутил, как одна из них больно жалит меня в правую сторону груди. В ту же растянутую до бесконечности секунду рука Кассандры, крепко сжимавшая мой локоть, с силой дернула меня куда-то книзу, да так, что я кубарем полетел вместе с нею в длинную темную дыру, внезапно образовавшуюся на месте твердого беломраморного стадиона...
  
   ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТЪ
   Читать онлайн: www.timemachinechronicles.com

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"