Еще и сорока дней не было, а я рассмеялась. Ужас какой, подумала я в первую секунду, но это была правда, я увидела смешное. Я тогда не хотела выходить на работу, уже решила увольняться, но мама заставила, сказала - "Дочка послушай меня. Будь среди людей, так легче. Самый тяжелый это первый год. Потерпи, станет легче". Мне тогда вспомнилось, что я уже это слышала от нее, когда родила сына, и было, физически тяжело, все время хотелось спать. И она мне тогда сказала, что первый год тяжело, а потом станет легче, ребенок подрастет.
А сейчас мне тяжело во сто крат, не в сравнении с той физической тяжестью. У меня сын погиб.
Я не хотела никого видеть. Ненавидела весь белый свет, и всех на этом свете люто ненавидела, что вот они все живут, а его нет и, никогда, не будет. И мне волочить себя по этой постылой жизни еще столько лет. А хотелось все оборвать в миг, страдания те невыносимые, которые нарастали внутри и рвали душу на части. Но совершить, что то не могла, не хватало духа, не от страха кары небесной, как попы стращают, а просто не могла. Я продолжала жить. Первые дни кричала страшно, так мама рассказывает, я сама этого не помню. Когда я ее вечером девятого дня провожала на поезд, она уже в купе, наклонилась ко мне и шепотом стала просить - "...умоляю тебя, ты сейчас остаешься одна. Ты не кричи так, а то соседи тебя упекут в психушку. Ты очень страшно кричишь, не по - человечьи". Я удивилась, на ее слова, мне казалось, что я только плакала постоянно. На десятый день я вышла на работу. Встала рано утром, первым автобусом поехала к открытию метро. Решила, что буду рано приезжать на работу и забиваться там в свой угол. Спустилась вниз, на платформу и непроизвольно подошла к месту, где поезд выскакивает с грохотом из тоннеля. В этот момент столько децибел как на взлетной полосе. Там сам себя не слышишь. Где то, когда то я об этом читала. Эта информация не забылась, а ждала своего часа, она знала, что пригодится. Я хотела "страшно кричать, не по - человечьи". Боль требовала выхода. Если ее терпеть, то она разрушит меня изнутри. А по- простому - я сойду с ума.
Таблетки. Нет, ни за что. Не хочу себя жалеть, оберегать. Я не собираюсь прятаться от боли, я ее приму и или выживу или умру, но все до капельки будет мое. Боль давила и требовала выхода. Единственная помощь - кричать изо всех своих сил, но дома нельзя, заберут в психушку. Был еще вариант идти в лес. Но это надо по темноте топать в глубь, и орать там. Представляю, как мои крики по всей округе разносились бы. Да и заблудиться мне пара пустяков. Перед глазами всплыл, почему то, образ отца Федора на скале. И вот пришла такая мысль, что метро, там децибелы как на взлетной полосе. И стала каждое утро караулить поезд из тоннеля и орать что есть сил. Я сгибалась пополам и выдавливала криком боль. Становилось легче. Народу в такой ранний час было мало, да и к тоннелю никто не подходил. Мне нужно было встретить три-четыре поезда и этого хватало дотянуть до следующего утра. Машинисты, что видели меня из кабины поезда, наверно думали, что мне плохо и меня тошнит.
Потом я сидела на лавочке и плакала от безысходности, от осознания того, что произошло ужасное с моим ребенком, от жалости к нему.
Потом ехала на работу, надо было успеть прийти так, чтобы ни с кем не встретиться в коридорах офиса.
Все знали, что у меня произошло и многие при встрече смотрели на меня с любопытством. Разговаривать со мной никто не решался, знали, что я могу и послать куда подальше. Мне не нужны пустые соболезнования, и слова поддержки от тех, кто не знает, что такое смерть ребенка, тоже ломаного гроша не стоят. Мне ничего ни от кого не нужно было. Не трогайте меня, и я вас не трону. Видеть людей было испытанием. Даже здороваться не могла. Потому старалась прийти, когда никого, кроме сонной охраны.
В очередное утро, прооравшись и проплакавшись, я уже стояла на платформе у белой ограничительной черты и ждала поезд. Вот в тоннели показались два горящих глаза, потом и сам поезд с недовольным криком выскочил, проехал платформу, замедлил ход и остановился. Но двери еще не раскрылись. Так всегда, состав остановится и чуть зависает в ожидании, а уж потом открываются двери. Люди в вагоне, что остановился возле меня, почему то небольшой, но плотной, толпой сгрудились около первой двери. И лица у всех напряженные. Я стою напротив, с наружи, а они все там сбились в кучу и топчутся на месте. Как овечки в загоне, подумала я тогда. Бе е е е, бе е е е, беееедные овечки. Что их заставило всех собраться в одном месте? Глазами просматриваю весь вагон. Ни одной души больше. Нет, одна все таки есть. В самом конце вагона маячит одинокая фигурка человека. Фигурка эта маленькая, и какая то беззащитная. Сидит в самом дальнем уголочке вагона. Голова поникла, похоже, что спит. На полу, у ног фигурки, целлофановые пакеты, доверху набитые чем то. И всё, больше никого в вагоне. А люди жмутся у дверей. Те, что должны выйти первыми, слегка придавленные толпой к дверям, ладонями по стеклу бьют. Бьют, будто хотят до машиниста достучаться. Это, то же самое, когда человек бежит к отходящему от остановки автобусу и машет рукой, в надежде, что водитель его увидит и дождется. Но на деле, автобус отходит, а человек бежит вслед за ним и всё продолжает махать рукой, и со стороны кажется, что провожает автобус в дальнюю дорогу. Нелепо и смешно. А может просто это я такая смешливая была раньше. Не знаю.
А напротив меня, за стеклом все ещё мечутся люди. Понятно, это они от злости и страха, что сейчас голос из динамиков объявит - "Осторожно, двери закрываются" и поезд унесет их в тоннель, так и не выпустив наружу. Да что же там такое стряслось? Наконец двери вагона разъехались, и толпа просто вывалилась ко мне на встречу вся целиком. Я быстро захожу в вагон и тут же резко разворачиваюсь на выход. Густой запах аммиака. Ах, эта одинокая фигурка в конце вагона, это от нее такое тошнотворное зловоние. Фигурка оказалась бомжом. Одинокая, больная, сумасшедшая старуха. Как там у классика? "Не дай нам бог сойти с ума, уж лучше посох и сума". А ей досталось все - и сума с посохом, и сумасшествие. Спит вот и благоухает, божий одуванчик.
Раннее февральское утро, мороз за тридцать. Все бомжи стекаются к станциям метро. Это их спасение. В метро им не рады, но они пробираются всеми правдами, вернее неправдами, забиваются в дальние углы вагонов и начинают оттаивать после ночевок в промороженных подземных переходах. Одно дело, когда бомж пройдет мимо тебя по улице. Можно на секунду, да даже на пять секунд, задержать дыхание. Другое, когда в замкнутом пространстве и не секунды, а минуты, которые покажутся вечностью.
И вот я это увидела и отреагировала. Я поняла, что это смешно. Смешна беспомощность вполне уверенных, хорошо одетых и хорошо пахнущих людей, входящих в вагон. И через пять минут мечущихся в поисках выхода. И я смешная. Вошла, истерзанная горем, а за секунду, что вдохнула аммиак - взбодрилась, как и положено, когда нюхаешь нашатырь, и из вялой и понурой в секунду стала резвой и прыткой. Заторможенные горем мозги мгновенно дали верное решение - на выход. И я непроизвольно засмеялась. И поймала себя на мысли, что даже сейчас, когда я себя заставляю жить, когда боль через край, мне смешно. И подумалось тогда, как все рядом. И страдания и смех. И еще мне подумалось, что это было разыграно для меня. Режиссер решил меня подбодрить и вот такую сценку мне подарил. Как бы говоря, "...ну послушай, ну что я могу для тебя сейчас сделать? Мне тебя искренне жаль. Но, чудес ведь не бывает, ты же знаешь. Он должен был погибнуть. А ты должна жить дальше. Ты уж смирись. Но я не забываю про тебя и никогда не забуду. Чем смогу-помогу. Всегда. Верь. " Это была его забота обо мне. На минуту мне стало не больно.
И я поняла тогда, что выбираю жить.
А двери всех вагонов поезда, кроме того, что около меня остановился, открылись без задержки. Ну, это я так, к слову.