Маликов Вадим Владимирович : другие произведения.

Сукин сын

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Наш ответ Чемберлену,извиняюсь,М. Булгакову.

  ВАДИМ МАЛИКОВ
  
   "СУКИН СЫН"
  
  Нет никого, кто, любя деньги, удовольствие и славу, любил бы людей.
   Эпиктет
  
  I
  ...У входа в Дацан Великого Спокойствия Калбы, стоящего на площади Поклонений в Лхассе, мерцал фонарь. Обитые бронзой тяжелые двери были закрыты.
  Джамсанг По отвесил поклон четырем сторонам света и ударил висящим рядом деревянным билом в покачивающийся у почерневших от старости наглухо закрытых створок дверей большой бронзовый гонг. Лама в желтой шапочке и длинном желто-красном одеянии открыл тяжелые створки. Странник, сложив лодочкой руки, поклонился служителю. Монах ответил поклоном на поклон:
  -Святейший Нарабанги-Хутухта ждет тебя...
  ...Внутри храма висел полумрак. Флаги с таинственными, понятными лишь посвященным древними письменами, неподвижно висели над головой; на стенах - шелковые ленты с изображением священного знака су-астик. Мерцающие в темноте огоньки лампад отбрасывали блики света на золотые и серебряные подсвечники и ритуальные сосуды, стоящие на алтаре. Сегодня, в день мистерии "Цам", знаменующей борьбу с врагами Желтой Веры и пришествие Майтрейи Майдари, Джамсанг получит откровение. Он ждал этого великого дня тридцать три года. Отрешась от земных благ, странствуя, он постигал учение о восьмеричном пути и 4-х благородных истинах, и вот теперь...
  ...Неслышно подошедший сзади Нарабанги-Хутухта мягко коснулся его плеча.
  -Сын мой, сегодня ты станешь одним из избранных, - произнес он тихо и проникновенно. Он пристально поглядел в глаза Джамсанга.
  -"Просветленный" ждет тебя. Воздай же ему хвалу и молитву. Пойдем со мной... новый Лама.
  Они приблизились к тяжелому шелковому занавесу с вытканными на нем священными знаками и сакральными письменами "танка". Жрец осторожным движением оголенных рук раздвинул неподвижный шелк, и глазам Джамсанга предстала огромная, в 8 локтей, золотая статуя сидящего на лотосе Будды. В бронзовых курильницах дымились благовония, распространяя вокруг кружащий голову сладковато-тяжелый запах жасмина. Джамсанг упал на колени, и, закрыв лицо ладонями, начал тихо молиться:
  -Авалокитешвара милосердный, Будда-Аюма - покровитель долгоденствия...
  -Сын мой, ты прошел шесть ступеней сансары. Шесть раз ты умирал и рождался вновь, - услышал Джамсанг торжественный голос настоятеля. - Твой путь будет завершен через 500 лунных лет. Предпоследний раз воплотишься ты далеко на севере - воплотишься в человека. Спустя 150 лет за прегрешения его - в животное. Животное умрет в 1925 году земного календаря. Пройдя все восемь кругов перерождений, ты получишь нирвану, - он улыбнулся краешком тонких губ, - если, конечно, не захочешь стать Бодисатвой. - Так сказал "Просветленный".
  Джамсанг поднял к статуе наполненные слезами счастья глаза: "О, Большая Колесница Совершенной Радости...".
  
  
  II
  Темно. Темно и спокойно. Наверное, это и есть нирвана, когда ты уже не живешь, хотя еще не умер. Но я думаю, мыслю, как это у Декарта - "пока мыслю - существую"... Странное ощущение, однако ощущение. С точки зрения европейца - нонсенс. Закон исключения третьего сформулирован стариком Аристотелем - жив или мертв, иного состояния не бывает, однако восток - дело такое, и каждый тибетец знает, что промежуточное состояние сие и надобно достигать путем многолетних духовных упражнений. Так учил великий Гаутама... Хорошо, как же хорошо - еще немного и полная, всепоглощающая радость. Еще немного и... Появился свет - ласковый, нежный, наполняющий восторгом то, чего уже нет, то, что не существует, но все еще чувствует. Ощущение полета, радость, радость...
  Внезапно свет исчез, и обозначились странные, неопределенные очертания, которые неожиданно обрели конкретные и зримые формы. Формы с калейдоскопической быстротой складывались в образы: вот негодяй в грязном колпаке - повар в столовой нормального питания служащих Центрального совета народного хозяйства. Сволочь редкая - знаем, знаем. Ощущение обваренного кипятком левого бока; да ведь нет никакого бока, но все равно больно. Какая же все-таки гадина, а еще пролетарий! Сознание... какое сознание? Любопытно, откуда бы ему взяться? Девчонка -машинистка. Бежит, бежит бедняжка по сугробам. У, какие сугробы. Но, смотрите, бежит, бежит. Получает по девятому разряду три с половиной червонца; бедная, бедная ты моя - щи из тухлой солонины, разве что любовник чулочки фильдеперсовые подарит... Жаль мне ее, жаль! А это что? Тяжелый пивной дух и неподвижная завеса махорочного дыма. Да нет же - вон за столиком у извозчиков и папиросками балуются. Папиросы "Ира" - хороший табачок, - сла-а-а-денький! Я на балалайке играю? Так что ж не играть - тятя справным балалаечником был, такие коленца выкидывал - вся деревня плясала. Говаривали соседи: "Иван, сыграй"! Свадьбы да праздники без него не обходились. Уважаемый был человек. А веселый какой! "Ништо, - утешал, - Климушка, с песней оно все легше. Проживем и без хлебца". Братьев да сестер шестеро. Да дед, да мать. Померли все в 20ом... Тиф - он, брат, не выбирает н-н-да... Внезапно всплыло плутоватое и широкое как блин лицо лакея Фильки: "Полимон Ефграфович, князь, просыпайся ваше с-тво, борзые готовы". Князь? Кто князь - я?
  А это что? Зеркала, зеркала. Ненавистное чучело лупоглазой, словно на аттических драхмах, совы. Не люблю! Кошек, правда, тоже, - но сов не перевариваю натурально. У-у-у! Какой запах, Господи. Какой запах идет из кухни, и надо же - не гонят: "Фить, бери, Шарик...". Гражданин в кремовых кальсонах, Вы кто?
  ...Как хочется пить, сил нет, как хочется. Страшно и одиноко. Есть ощущение тела, но все оно налито неимоверной тяжестью, сохнет язык. Разве что встать? По губам прошла мокрая губка, затем смутно, как в тумане: "Вот, черт возьми! Не издох! Ну, все равно издохнет. Эх, доктор Борменталь, жаль пса! Ласковый был, но хитрый, шельма!"
  Память, память... Однако причем здесь Главрыба? Ну, что ты, сволочь, ко мне привязалась? Мало ли вывесок читал я... Да ведь грамотный был, чертушка, - три класса церковно-приходской... Старый князь бывало... Снова навалилась тяжесть. О чем это я, ах, да - МСПО - Мясная торговля? Нет, не то... не то, ах вот... - на углу Моховой, где магазин "Главрыба"... но отчего именно это место? Мысли, мысли... странно и, в сущности, удивительно, но так хочется, хочется что-то сказать! Попробовать? Пожалуй, но с какой стороны начать? Ламы, помнится, читали с конца: а-а-а-быр! Получилось! А-быр! А-быр! Славно-то как! А теперь открыть глаза. Волей проснувшегося сознания разлепить налитые свинцовой тяжестью веки.
  
  III
  Он приподнялся с постели на локтях, и вдруг напрягши непослушное тело, сел.
  -А-быр-валг! - Смешно. Стоявший напротив почтенного возраста полный лысоватый, впрочем, важного вида господин в пенсне с золотой цепочкой поперек круглого, хорошо выступающего вперед брюшка, побледнел и как подрубленный упал на пол, сильно ударившись головой о ножку стула... Тинктура валериана будет в самый раз. - Нет? - Стоящие рядом - молодая девушка в чистом белом переднике и высоко-худощавый брюнет в очках - захлопотали вокруг неподвижного тела пожилого.
  Отчего я их знаю? И комната, и запахи? А гражданин, кажись, очухался. Вот он поднял голову с отвалившейся челюстью и трясущимся пальцем показал на упавший на пол за моей спиной мохнатый предмет.
  -У него отвалился хвост! - округлив глаза, констатировал дед, а на большом продолговато-дынном лбу его выступила испарина. - У собаки отвалился хвост!
  У кого отвалился хвост, у меня? Ах, вражина! Что же я, по-твоему, кобель блохастый? Нет, милостивый государь, я - homo sapiens, human beeng, или, как там еще говаривал мсье Дидро - экзистен-ция! Да за такие слова, товарищ в пенсне, мордас бы тебе почистить, хотя, впрочем, и неудобно-с, да и, кстати сказать, в чужом доме. Нервы-с, нервы-с, милейший, - одернул Он себя втуне, но непослушный язык самопроизвольно и с обидой отлаял по матушке:
  -Слышь, почтенный, а-а-а не па-а-шел бы ты...
  Со смешанным чувством стыда и веселья он наблюдал, как окружающие граждане открыли рты и по-рыбьи ловили губами воздух. - Ах, как нехорошо, - Он подавил ухмылку, - непременно исправить - исправить ошибку. Он открыл рот:
  -Из...пиз...пив-пив-на-я! - произнес непослушный язык. Какой однако пассаж, и не стыдно, батенька? Полный дисбаланс мысли и слова, - с горечью констатировал мозг. - Что ж, - учиться, учиться и учиться. Но кто эти люди? - сдается, что когда-то уже видел их и этот дом. Но отчего я здесь. Я? А кто это я? - Он робко подошел к старинному с потемневшими от времени вделанными в раму канделябрами зеркалу в бронзовой оправе. Тускло-голубоватое зазеркалье отразило одетого в белую исподнюю рубаху маленького, плохо сложенного мужчину с рыжеватыми всклокоченными волосами, заросшим почти до бровей, хотя и довольно широким лбом и тусклыми серыми глазами. Однако, - подумал мужчина, не понравившись себе нисколько, - переходная стадия от неандерталонда к homo erectus. Так это я?
  Внезапно захотелось поделиться мыслями вслух и спросить о себе присутствующих граждан, но непослушный язык вновь выдал противную мыслям бессвязную фразу:
  -Еще парочку, - развязно завернул "предатель".
  -Что? Укол? - Извольте...
  
  
  IV
  ...Он открыл глаза. Тело нестерпимо ломило, а во рту чувствовался сладковатый привкус. Он поднял руки и поднес их к лицу, с любопытством наблюдая, как на глазах распрямляются и вытягиваются скрюченные заскорузлые пальцы.
  Снова нахлынуло в голову: "В очередь, сукины дети, в очередь!" - на кого же я ору?
  В комнату без стука вошел худощавый, в руках он держал старые, видавшие виды диагоналевые брюки.
  -Не изволите ли примерить?
  -Что ж, спасибо. Давно пора. Пуговички застегнем. Панталоны фабрики "Москва швея". Хорошие, добротные брючки. С ворсом. Ну, как?
  -А в уборную?
  -Пардон-с? Плохо же вы обо мне думаете, граждане-господа-товарищи, очень даже обидно, - что ж мне под себя что ли? Где тут у вас это самое место? По коридору? Мерси.
  Квартира, однако, хороша. По стенам стеллажи с отливающим серебром переплетами старых и дорогих изданий; что ж, почитаем, почитаем на досуге. На календаре 11 декабря 1924 года.
  Вернувшись из клозета, маленький мужчина любовно одернул понравившиеся брюки и, приветливо посмотрев на вошедшего в комнату господина в пенсне, по-дружески потрогал его штаны.
  -Дай папиросочку - у тебя брюки в полосочку!
  Получается, получается! В голове радостно зазвенело.
  С серебряным подносом в комнату вошла красивая горничная...
  ...Зинаида Прокофьевна, матушка, не послушалась, не уехала, эх...
  -Селедку будете?
  -А то как же? Ч-человек без харча никак не может проживать.
  Прогнав нахлынувшее видение, Он водрузил тарелку на колени, неловко уронив рукой тонко нарезанный ломтик.
  -Не бросай объедки на пол! - строгим голосом приказал пожилой господин.
  -Отлезь, гнида, - Он с горечью почувствовал, что язык его вновь зажил своей собственной жизнью.
  -Если ты еще раз позволишь себе ругать меня или доктора - тебе влетит, опешив, заявил пожилой господин.
  Покраснев, маленький мужчина поднял с пола селедочный хвостик и поглядел на пожилого исподлобья.
  -Ура! - подмигнул господину с бородкой с интересом наблюдавший за действом худощавый. - Вы видите, Филипп Филиппович, он понимает!
  
  Из дневника
  Тяжело мне здесь. Похабная, в общем-то, оказалась квартирка. Дарья-кухарка - единственная, ко относится ко мне по-человечески - балует с пожарником, Филипп Филиппович - так кличут пожилого господина и хозяина семи комнат (он профессор и мировое светило) - почитай каждую ночку ходит к Зине. По утру крадется к себе из ее комнатушки, урчит как сытый кот и вполголоса напевает из "Аиды". Филипп Филиппович, батенька, Вы - масон?
  
  IV
  ...Разрывы снарядов и жесточайший пулеметный огонь. На красивом и тонконогом гнедом жеребце фигура комдива. "Не ложиться, не ложиться сволочь! Расстреляю подлецов! Знамя, знамя, мать! Мать! Мать!"
  ...Плот мягко целует песчаную отмель, и пальцы ног в дырявых английских ботинках ощущают стылую зыбь реки. Пулеметный бой и отрывочные орудийные выстрелы. Впереди ощетинившиеся сталью офицерские колонны. Рука уверенно откинула затыльник "Максима".
  -В цепь! - соскочивший с плота чернявый помкомвзвода Швондер, лапает руками деревянную кобуру маузера... - Вставай, проклятьем заклейменный!
  ...Он открыл глаза и, встав с раскладушки, подошел к окну. По заснеженному переулку, блестя лучами стылого зимнего солнца, весело катил красно-желтый советский трамвай... цвет одеяния лам... Впрочем, пустое... Он нервно подернул узкими плечами и взял с полки книгу в зеленом как купорос переплете - "...точно так же порицания заслуживают и те, что всегда обеспокоены, и те, что всегда спокойны. Ведь и страсть к суете - признак не деятельного, но мятущегося в постоянном возбуждении духа, а привычка считать каждое движение тягостным - признак не безмятежности его, но изнеженности и распущенности..." Поиграть разве? Он потянулся к подаренной намедни доброй и вечно под хмельком кухаркой Дарьей балалайке, и пальцы его знакомо ударили по струнам буйной залихватской тремолой. "Светит ме-е-сяц, светит ясный..." Как же тепло на душе, и какая, в сущности, славная вещь - народная песня! Любо и широко льется родная мелодия, и поет, поет сердце, а в груди просыпается бесшабашная молодецкая удаль. Кучер Прошка, помнится...
  ...В двери возникло хорошенькое личико рассерженной прислуги...
  -Прекратите треньканье, - назидательно произнесла девушка, и полные губы ее сложились в злую обезьянью гримаску. - Вы действуете на нервы профессору, слышите?
  Он с сожалением отложил балалайку. Обидно, никому ведь не мешал...
  -Пройдите к Филиппу Филипповичу, - каменное лицо Зины выражало безграничное отвращение. - Профессор ждет в гостиной. - Прислуга по-кошачьи фыркнула и презрительно, впрочем, кокетливо повернувшись к постояльцу похожим на круп молодой лошадки высоким и статным задом, стуча каблучками туфель, вышла вон.
  ...Профессор Преображенский, одетый в дорогой стеганый халат, откинувшись назад, с барским видом сидел у письменного стола в мягком и удобном кожаном кресле. Между указательным и средним пальцами правой руки его, унизанными двумя золотыми печатками, торчала сигара. Выпустив клуб ароматного, пахнущего чем-то нездешним дыма, он недовольно-брюзжащим баритоном проворчал:
  -Я, кажется, уже два раза просил Вас не спать на полатях в кухне, тем более днем...
  -Воздух в кухне приятнее, - глухим голосом выдавил постоялец. В голову опять полезла муть. Не наговорить бы старику что-нибудь обидного. Большие часы на стене рядом с вызывающим почему-то раздражение чучелом филина мелодично торжественно пробили пять.
  -Откуда взялась эта гадость? - профессор брезгливо ткнул пальцем ему в грудь, отчего на ядовито-голубую поверхность галстука квартиранта упала серая шапочка пепла.
  -Что ж - гадость, - искренне обиженно возразил тот. Скосив глаза, он любовно поглядел на незаслуженно оскорбленную обновку. - Шикарный галстух. Дарья Петровна подарила.
  -Дарья Петровна Вам мерзость подарила! Вроде этих ботинок! Что за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Купить приличные ботинки! А это что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
  -Я ему велел, чтобы лаковые, - смущенно донеслось в ответ, обладатель лаковых ботинок робко взглянул на белые лакированные гетры профессора. - Что я хуже людей? Пойдите на Кузнецкий - все в лаковых!
  -Спанье на полатях прекращается. Понятно? - презрительно прищурившись, резко и отрывисто произнес профессор. - Что это за нахальство? Ведь Вы мешаете! Там женщины!
  Наябедничала душа моя, княгинюшка... Вдруг стало очень обидно, лицо постояльца потемнело, и губы задрожали от с трудом сдерживаемого желания заплакать.
  -Ну, уж и женщины! - губы его дрожали. - Подумаешь! Барыни какие! Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши!
  Профессор глянул на жильца свысока.
  -Не сметь Зину называть Зинкой! Понятно-с?
  Наступило неловкое молчание.
  -Понятно, я Вас спрашиваю? - округлив глаза под золотыми дужками пенсне, вперил в лицо визави колючий взгляд Филипп Филиппович.
  -Понятно.
  -Убрать эту пакость с шеи. - Он показал на галстук. - Вы, ты, Вы посмотрите на себя в зеркало - на что Вы похожи! Балаган какой-то! Окурки на пол не бросать, в сотый раз прошу.
  Да не бросаю я окурки, - с обидой подумал "Маленький". - Врет она все, - не бросаю я.
  -Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире.
  Есть грех, есть, - мелькнуло в голове... - Сам па-а-а-нимаешь, - страдаю, да не могу, не могу избавиться - пока не могу... - Он открыл рот, чтобы пообещать профессору заняться самовоспитанием, но тот, нервно меряя кабинет шагами, продолжал:
  -Не плевать. Вон плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно.
  Аккуратно, - вдруг с издевкой и зло подумал Он. - Борменталь - тот вчера вообще за собой не спустил. Почему они меня так ненавидят? Ну, выгнали бы на улицу как собаку? Однако же, не хочу я туда, не хочу. Р-р-р, гау, гау. Куда я пойду без документов...Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь...
  -С Зинаидой всякие разговоры прекратить! - безапелляционным тоном продолжал профессор. - Она жалуется, что Вы ее в темноте подкарауливаете.
  ..."Маленький" вспомнил, как намедни утром попытался заговорить с девушкой. "Княгиня, Зинаида Прокофьевна... - но та, покрутив пальцем у виска, презрительно и гордо и прошла мимо, - не помнит..."
  -Смотрите! - гремел профессор. - Кто ответил пациенту: "Пес его знает"! Что Вы, в самом деле, в кабаке что ли?
  "Пациенту!" - вдруг зло завертелось в голове. - У Эрмитажа таких "пациентов" - пятачок большой пучок. Педерастам задницы зашивать - вот и вся твоя медицина. В магазинах - очереди на три версты, а ты, - он клацнул зубами, - буржуй недорезанный, икру да семгу кажный день жрешь. Людям жить негде, а у тебя, хрен мировой величины, семь комнат, швейцар да прислуга. Детишкам немецким полтинник пожалел - крохобор!
  Постоялец подавил злость, и, нервно сжав губы, с обидой проговорил:
  -Что-то Вы меня, папаша, больно утесняете.
  -Кто это тут Вам папаша? Что это за фамильярности? - покраснев и сверкнув золотыми очками, белугой взревел профессор. - Чтобы я больше не слышал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!
  -Да что Вы все... то не плевать, то не кури, туда не ходи! Что же это, на самом деле, чисто как в трамвае? Что Вы мне жить не даете?
  И, вспомнив поведанную недавно словоохотливой и пьяненькой, как водится, Дарьей историю своего рождения, обиженно произнес:
  -И насчет "папаши" это Вы напрасно! Разве я просил мне операцию делать. Хорошенькое дело! Ухватили животное, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал...
  Мозг снова стиснул раскаленный обруч. Голова, как болит голова...
  -...А равно и мои родные. Я иск, может, имею предъявить.
  Глаза Филиппа Филипповича сделались совершенно круглыми, и дымящаяся ароматом сигара вывалилась из его нервно подрагивающих рук.
  -Как-с? - прищуриваясь, спросил он, - Вы изволите быть недовольным, что Вас превратили в человека.
  Ну, что же ты, гад, без конца меня попрекаешь, - благодетель хренов? - ударило в мозг.
  -Вы, может быть, предпочитаете, того... снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях?
  -Ну, если бы я знал!
  Гнида! Сволочь! - возмущенно рвалось изнутри. - Ты-то, гад, по помойкам не бегал. Ты - сынок кафедрального протоирея - никогда не знал, что такое голод. Тебя не ели вши и не дырявили шрапнелью, ты и в голодуху жрал спецпайки, потому что лечил высокое ресефесеровское начальство. Ты только под водочку такой контрреволюционер...
  -Да что Вы все попрекаете - помойка, помойка... Я свой кусок хлеба добывал! А ежели бы я у Вас помер под ножиком? Вы что на это выразите, - глаза квартиранта посмотрели на профессора с иронией, - товарищ?
  -Филипп Филиппович! - раздраженно воскликнул Преображенский. - Я Вам не товарищ! Это чудовищно! - он нервно раскурил новую сигару.
  Вновь вспышкой мелькнуло видение:
  "Обошли, обошли, - ленту давай ... твою растак!" - Грязный окровавленный комвзвода, плача, раскидывает пустые патронные цинки. - Бородатые лица казаков все ближе. "Коней стремительно скачущих топот мне слух поражает..." - милый Гомер...
  -Уж, конечно же, - голос жильца стал хриплым и злобным, - мы понимаем-с! Какие мы Вам товарищи? Где уж! Мы в университетах не обучались. В квартирах по пятнадцать комнат с ваннами не жили. Только теперь, - Он с издевкой посмотрел на профессора, - пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право...
  С мстительным чувством наблюдая за реакцией старика, Он демонстративно долго мял окурок о зеленое сукно стола. На! Получи! - внутри вулканом клокотала обида. - Кто был ничем, тот станет всем! Подмышкой растеклось нестерпимой болью...
  Боль разрасталась, она обжигала уже все тело, и захотелось зубами, по-собачьи, выгрызть застрявший в теле колчаковский свинец.
  -Пальцами блох ловить! Пальцами! - яростно крикнул Филипп Филиппович.
  Ду-у-у-рак ты, папаша, - семнадцать шрапнельных осколков...
  -Видно "блоха" меня любит, - с горькой иронией произнес квартирант, Он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил на воздух легкое облако рыжей ваты.
  -Какое еще дело Вы хотели мне сообщить? - косо посмотрел на него профессор.
  -Да, что ж дело, - стараясь сгладить произошедшее, вежливо молвил постоялец. - Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне требуется, - и увидел, как лицо Преображенского передернуло.
  -Хм... Черт... Документ! Действительно... Кхм... Да может быть без этого как-нибудь можно? - баритон профессора звучал неуверенно и тоскливо.
  -Помилуйте, - вежливо, но твердо ответил просящий, - как же можно без документа. Это уж, извиняюсь. Сами знаете, человеку без документа строго воспрещается существовать. Во-первых, домком...
  -Причем тут домком?
  -Как причем? Встречают, спрашивают - когда ж ты, говорят, многоуважаемый, припишешься?
  -Ах ты, господи, - уныло воскликнул старик, - "встречаются, спрашивают"... Воображаю, что вы им говорите! Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам!
  -Еще чего! - снова почувствовав озлобление, возразил жилец. - Что я - каторжный? Как это так - шляться? Довольно даже обидны Ваши слова. Я хожу как все люди!
  Профессор подошел к буфету, налил и одним духом опрокинул в горло стопку анисовой.
  -Отлично-с, - чуть спокойнее заговорил он, - дело не в словах. Итак, что говорит Ваш прелестный домком? - Старик подчеркнуто примирительно посмотрел на собеседника, и тот неожиданно для себя улыбнулся, вспомнив, как второго дня столкнулся на лестнице с показавшимся ему очень знакомым молодым человеком в кожанке. Он мог бы поклясться, что много раз видел это узкое, в кудрявой шапке волос лицо, и были до удивительного знакомы его негромкий, чуть надтреснутый, с характерным грассирующим "р" голос и печально-нагловатые чуть навыкате глаза.
  -Здгавствуйте, товарищ, - приветливо пожал ему руку незнакомец. - Вы из пятой квагтигы? Будем знакомы - пгедседатель домового комитета Швондер. Хотя, чего там - пгосто Исаак. Ну, как - обживаетесь?
  -Да уж, - вздохнул жилец, почему-то сразу почувствовав к преддомкому немотивированное, но искреннее расположение. - Тяжело, конечно, однако привыкаю. Сенеку вот штудирую.
  -Се-сенеку? - заикнувшись от неожиданности изумился председатель. - Сенека, товагищ, сейчас неактуально. Что нам говогит наш догогой товагищ Тгоцкий? "Сейчас, как никогда, мы имеем неотлагательную потгебность пговести химизацию сознания тгудящихся масс". А ты Сенеку... Посмотги, что делается вокгуг. Стгана как осажденный гагнизон у гганиц Антанта, Чембеглен, знаешь ли, Келлог и все такое... Вот, - он достал из обтерханного портфеля небольшую брошюрку. - Пегеписка Энгельса с Каутским - гекомендую! Газвиваться, газвиваться надо! И вот еще что - нехогошо, дгуг, получается - живешь, мягко выгажаясь, без пгописки, пгости, как тебя величают-то?
  -Не знаю, - Он вспомнил, что смутился. - Были имена, были...
  -Ну, ничего, ничего, - успокоил новый знакомый. - Имя мы тебе выбегем. Пагень ты, я погляжу, свой - габочий. Сегодня у нас четвегтое? - Он вновь открыл портфель и вытащил толстенный календарь с желтыми изжеванными листами. - Вот - 4 марта день полиггафии...
  
  ...-Интересно Вы домком "прелестным" называете, - с деланной обидой возразил жилец профессору, - домком интересы защищает.
  -Чьи интересы? - сощурился старик.
  -Известно чьи - трудового элемента.
  Филипп Филиппович выкатил глаза:
  -Почему Вы - труженик?
  -Да уж известно - не нэпман!
  -Ну, ладно, - итак, что же им нужно в защитах Вашего революционного интереса?
  -Известно что, - Он осклабился, - прописать меня. Они говорят: "Где ж это видано, чтобы человек проживал не прописанным в Москве?" Это раз. А самое главное - учетная карточка. Я дезертиром не был и быть не желаю. Опять же - союз, биржа, - добавил Он, с нескрываемым удовольствием наблюдая, как лицо старика покрывается красными пятнами.
  -Позвольте узнать, почему же я Вас пропишу? По этой скатерти? Или по своему паспорту? Ведь нужно же все-таки считаться с положением. Не забывайте, что Вы э... гм... , Вы ведь, так сказать, неожиданно появившееся э... лабораторное... - Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.
  А Вы? - подумал "Маленький", - Вы сами-то кто такие? Тоже небось: колбочки да клистиры всякие... С Адамом-то как? А с ребром?
  Профессор нервно раскурил сигару.
  -Отлично-с! Что же, в конце концов, нужно, чтобы Вас прописать и вообще устроить все по плану этого Вашего домкома! Ведь у Вас же не ни имени, ни фамилии!
  -Это Вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш! - хитро ухмыльнулся постоялец.
  -Как же Вам угодно именоваться?
  ...-Князь Полимон Ефграфович Шаранский, - лакей в ливрее гулко стукнул посохом... - с супругой! Зеркала, музыка, бал...
  -Полиграф Полиграфович! - с иронией произнес новый жилец.
  -Не валяйте дурака, - хмуро отозвался Филипп Филиппович. - Я с Вами серьезно говорю.
  Язвительная усмешка искривила рот "Маленького".
  -Что-то я не пойму, - проговорил Он, ерничая и веселясь над стариком все больше и больше. - Мне по матушке нельзя, плевать - нельзя, а от Вас только и слышу - "дурак", да "дурак". Видно только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере?
  Уязвленный железной логикой неприятеля, Филипп Филиппович налился кровью. Вновь нервно наполнив лафитник, и, опрокинув вторую, профессор преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твердостью на старорежимный манер произнес:
  -Из-вините-с. У меня расстроены нервы-с. Ваше имя мне показалось странным. Где Вы, интересно, откопали такое?
  -Домком посоветовал. По календарю искали: "Какое тебе" - горит, вот я и выбрал... - дуркуя уже на обе ноги, улыбался враг.
  -Ни в каком календаре ничего подобного быть не может, - обиделся профессор.
  -Довольно удивительно, - оппонент усмехнулся, - когда у Вас в смотровой висит.
  Филипп Филиппович, не вставая, откинулся к кнопке на обоях, и на звонок расторопно вспорхнула Зина.
  -Календарь из смотровой!
  -Где?
  -Четвертого марта праздновалось...
  -Покажите, гм... м-м-да... черт... В печку его!
  Плох, совсем плох старик, - с искренней печалью подумалось ему.
  Зина, испуганно тараща глаза, стуча каблуками, бегом упорхнула с календарем.
  -Фамилию позвольте узнать.
  -Фамилию я согласен наследственную принять, - откровенно глумясь, произнес новонареченный Полиграфом.
  -Как-с? Наследственную?
  -Именно. - Он весело подмигнул профессору. - Шаранск..., pardon, Шариков. - Поправился он и добавил про себя - mon share ami.
  
  
  V
  В большое полукруглое окно библиотеки, где скромно ютилась раскладушка Полиграфа Полиграфовича, щерилась в узкоглазой татарской улыбке широкая лунная физиономия. Ее мягкий зеленовато-бледный свет падал на массивные деревянные стеллажи с бесчисленными переплетами старых фолиантов и на бронзовый бюст Монтескье, хитровато подмигивающий гостю своим лукавым, чуть навыкате галльским глазом.
  "Борменталь вызывает у меня животное чувство неприязни, а профессорский дом угнетает своей фальшью и ханжеством. Филипп Филиппович по-прежнему ходит к Зине, и почти каждую ночь я слышу за стенкой... Впрочем, пустое... В сущности, что мне за дело. Однако же днем - днем профессор до тошноты положительный".
  В дверь тихо постучали, и Шариков, захлопнув тетрадку, обернулся. В темном дверном проеме стоял Борменталь. На нем был шелковый китайский халат, открывающий ниже колен худые волосатые ноги доктора. Вихляя широким тазом, Борменталь вплотную подошел к Полиграфу и положил ему на плечи свои длинные холодные пальцы.
  -Я верю, что мы будем друзьями, - жарким шепотом промолвил доктор, глядя неестественно расширенными зрачками прямо в глаза Шарикова. - Фейербах - человеческое единение, принципы эстетизма... - горячо шептал он. -Я верю, что ты разовьешься в необыкновенно гармоничную личность, а также и в духовном плане, а пока... - Борменталь ласково провел ладонью по взъерошенным волосам постояльца. - Мой Тарзан, мой питекантроп...
  -А? - не понял тот, - ты... вы... что, Борменталь?
  Доктор сбросил халат.
  -Возьми меня прямо здесь, мой мутант, - глаза его горели хищным и нездоровым блеском, тонкие ноздри раздувались, дыхание доктора было частым и порывистым. - Ну?
  Педераст! - ужаснулся незапной догадке Шариков и дико шарахнулся в сторону, обрушив полку с золотистыми переплетами Брокгауза и Ефрона.
  -Я, Иван Арнольдович, извиняюсь, такое дело... видите ли, - сдавленно хрипел он, лихорадочно соображая что предпринять в этой неестественной и крайне двусмысленной ситуации.
  Загнав Шарикова в угол, Борменталь, облапив жертву, и со стоном впился губами в ее рот. По истечении нескольких минут отчаянной борьбы Полиграфу наконец удалось высвободиться из жарких объятий эскулапа, и, размазывая по подбородку жаркие слюни Ивана Арнольдовича, он оттолкнул доктора от себя. Упав худой спиной на Монтескье, Борменталь испустил протяжный звериный стон.
  -А-а-а! Не желаешь? Ну, скотина, попомнишь! - Набросив на плечи халат, Борменталь с гневно поднятой головой взялся за медную ручку двери. -Не-на-ви-жу! - произнес он обернувшись.
  
  ...Не успел Полиграф проснуться, как Зина бросила ему его брюки.
  -В кабинет, быстро, - она гордо подняла напудренный носик.
  Повезло старику... - подумал Полиграф, глядя на ее высокую грудь, и неожиданно ощутил сладостное напряжение в членах. - Повезло...
  ...В кабинете Преображенского перед столом в своей неизменной кожанке стоял Исаак. Доктор Борменталь глубоко покоился в кресле - на худощаво-бледном лице его витало выражение отвращения.
  -Как же писать? - презрительно спросил он, глядя куда-то поверх головы преддомкома.
  -Что же, - заговорил Исаак, обращаясь к Преображенскому, - дело несложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор.
  Полиграф вдруг обратил внимание, что Швондер не называет профессора товарищем. И правильно, - рассудил он, - какие мы ему товарищи! Он господином был, господином и остался. Такие не тонут. Хотя кто знает, кто знает... everything may happen, - неожиданно сложились мысли по-английски. Хорошо идут языки, - с удовлетворением отметил про себя Полиграф. Но откуда оно взялось и почему прицепилось это неизвестное слово - ре-ин-кар-нация?
  Чтение и вправду давалось ему легко. За короткий промежуток он перелистал всю профессорскую библиотеку, с удивлением осознавая, что открывает уже прочитанные книги. Лоб его с застарелым рубцом значительно увеличился вверх, что теперь позволяло зачесывать назад утратившие ржаво-рыжий оттенок и ставшие гораздо мягче темные волосы. Взгляд обострился и стал иронично-насмешливым. Все меньше просилось на язык непарламентских слов. Он с легкостью, хотя и отрывочно, припоминал греческий, латынь и французский, но, словно чего-то опасаясь, не спешил демонстрировать докторам свои знания.
  ...-Это Ваше дело, - со спокойным злорадством молвил Исаак, - зародился или нет... В общем и целом ведь Вы ведь делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.
  -И очень просто, - провокационно вставил Полиграф, которому с некоторого времени нравилось злить старика... Стоя у книжного шкафа, он любовно перелистывал "Письма к Луциллию": "Тяготы - не благо. Но что ж тогда благо? Презрение к тяготам..."
  -Я бы очень просил Вас, - огрызнулся Филипп Филиппович, - не вмешиваться в разговор! Вы напрасно говорите: "И очень просто - это очень непросто".
  Неумный все-таки человек, - с сожалением подумал Шариков. - Кого хотел обмануть? Пересадил милой и славной собаке, в прошлой жизни бывшей отставным русским генералом-помещиком, гипофиз красного пулеметчика, бабника и пьяницы Климушки Чугункина - вот де я каков! Смотрите на меня - светило мирового масштаба! И ведь врет старый хрен, что хотел добиться эффекта омоложения. Кого омолаживать? Пса? А что касается моего настоящего происхождения, так что ж, милейший, - в каждом из нас таится скотина, а уж в русском-то человеке - там такое намешано: он и чудь, и мерь, и весь, он и Алеша Карамазов и Малюта Скуратов, он и грешник, он и праведник, он и барин и последний посконный холоп-выпивоха. Сами-то Вы кто, Филипп Филиппович? - Полиграф с удовлетворением отметил, как свободно, хотя и эклектично складываются мысли. - А, сделав опыт, Вы, mon ami, не учли, что присвоили себе функции Творца. Кумекаете, уважаемый, на ЧТО Вы замахнулись? Вот теперича и получайте. Прописка - раз, квартира - два, а что там три - ещщё поглядим. Жилплощадь Ваша мне, конечно, без надобности, но позлить я Вас позлю, не обессудьте, а заодно и посмотрю, как Вы из большого и важного господина превратитесь в пациента с явно выраженными признаками психопатии, а может быть и в кого похуже... Слепой сказал: "Посмотрим", посмотрим и мы, - Филипп Филиппович...
  ...-Как же мне не вмешиваться! - напустив на себя деланную обиду, снова пробубнил Полиграф, а Швондер немедленно его поддержал:
  -Простите, профессор, гражданин Шариков совегшенно пгав. Это его пгегогатива - участвовать в обсуждении собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов.
  -Документ - самая важная вещь на свете, - снова провоцируя старика, поддакнул Полиграф.
  В это момент оглушительный трезвон над ухом профессора оборвал разговор. Филипп Филиппович каркнул в трубку: "Да!" и, покраснев, закричал: "Па-пра-шу не отрывать меня по пустякам! Вам какое дело?" Он неожиданно ёмко выматерился и всадил трубку в рога.
  Э, папаша, - отметил про себя Шариков, - нервная система у Вас уже не того... А, впрочем, это у русской, с позволения, интеллигенции-с - наследственная, можно сказать, болезнь. Вот уже верно Ильич-то говаривал. Она - эта самая интеллигенция - мнит себя мозгом нации, а она не мозг, а говно! Вот это врезал! Это уж в точку так в точку! Но почему, почему так раздражает эта сова...
  Словно прочтя его мысли, Филипп Филиппович побагровел:
  -Одним словом, кончим это.
  Он судорожно вырвал листок из блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух: "Сим удостоверяю... - черт знает что такое... Гм... - предъявитель сего - человек, полученный при лабораторном опыте путем вивисекции, - черт, -... операции на головном мозге, нуждается в документах... Черт! Да я вообще против получения этих идиотских документов! Подпись: пр. Преображенский".
  -Довольно странно, пгофессог, - обиделся Швондер, - как так документы Вы называете идиотскими! Я не могу допустить пгебывания в доме бездокументного человека, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с импегиалистическими хищниками?
  -Я воевать никуда не пойду, - вспомнив Колчаковский фронт, хмуро отбрил Полиграф. Исаак оторопел, но быстро оправился:
  -Вы, товагищ Шагиков, - с чуть заметной укоризной мягко возразил преддомкома, - говогите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.
  О, Боги! Как все-таки приятно, когда к тебе обращаются по-человечески, - поймал себя на мысли Полиграф.
  -На учет возьмусь, а воевать - шиш с маслом. Толку все равно никакого, - озлобленно подумал он, - дураков больше нет. Обещали рай на земле, а где он - рай-то. Комполка Гайдар заворачивал: "Все общее будет, ребята: бабы, земля, фабрики, заводы. Вот буржуев в море спрудим, а потом... потом распрекрасная будет жизня!" Спрудили и зажили... - комиссары, нэпманы, да такие как вон этот... профессор.
  Он вспомнил, как после демобилизации вернулся в пустую и голодную деревню. Посидел у заросших травой невысоких могильных холмиков, выпил за упокой самогонки и после беспробудной недельной пьянки подался в Москву. Сильно хотелось есть, и красный боец Клим в отчаянии стащил у торгующего на Тишинке нэпмана-армянина увесистую палку кровяной колбасы. Попался он на третий раз. Был бит, но в милицейском околотке пожалели - парень свой, из мужиков. Влип еще дважды, но и тут судьба смилостивилась. Последнее дело - вооруженное ограбление акционерного общества, - учитывая пролетарское происхождение подсудимого, обошлось ему пятнадцатью годами Соловков условно.
  -Я тяжело раненый при операции, - (он сознательно не уточнил какой), - меня, вишь, как отделали, вспомнив бой на реке Белой, он указал на голову. Поперек лба его тянулся не то давний хирургический рубец, не то застарелый сабельный шрам.
  -Вы - анархист-индивидуалист? - с явным интересом спросил Исаак, высоко подняв брови.
  -Мне белый билет полагается, - устало ответил Полиграф.
  -Вот что... э... - профессор брезгливо посмотрел на председателя, - нет ли у вас в доме э... свободной комнаты? Я согласен ее э... купить.
  Желтенькие искры появились в бездонно-грустных глазах Швондера, и он мстительно и с прямо-таки садистским наслаждением ответил старику:
  -Нет, профессог, к величайшему сожалению - нет.
  
  Из дневника. 05 марта 1924 г.
  Сызмальства не любил кошек. Таскал их за хвост и лупцевал нещадно. А поелику, как утверждает герр Борменталь, в прошлой жизни был я собакой - качество сие вполне объяснимо. Хозяйский кот - гнида наипакостнейшая. Жирный, как годовалый порось, глупый и наглый. Вчера стащил у Дарьи фарш, а в кухне разорвал штору. Загнал его в клозет и хотел поучить, но прощелыга в кровь расцарапал мне всю личность. Думал промыть царапины, да как на грех свернул кран в ванной. В оконцовке заело защелку. Стыдно - устроил в профессорской фатере настоящий Ноев ковчег. Однако, милейший Филипп Филиппович, у Вас ярко выраженный невроз - малейший дискомфорт вызывает у Вас полную потерю самообладания. Знать, сильно расшатал Вам нервы "Военный коммунизм".
  P.S. Швейцар Федор слупил с Ф.Ф. полтора рубля за якобы разбитое мною стекло - вот крендель!
  VI
  ...-Извольте на кухню, завтракать, - в библиотеку, где тихо тренькал на балалайке Полиграф, вошла Зина. Поджав губы, она бросила постояльцу чистую утирку, - яичница на столе. Можете пить молоко, оно в кринке, а господа уехали, - сообщила прислуга и почему-то обиделась. Вне общества профессора и его, как оказалось, не совсем традиционной ориентации ассистента, Полиграф чувствовал себя значительно лучше: не звенела голова от язвительно-менторских наставлений душки-Борменталя, не щурился презрительно сквозь золотую оправу пенсне Филипп Филиппович.
  -Зина... Зинаида Прокофьевна...
  -Чего еще?
  -Я завтракать не буду.
  -Что это?
  -Я погулять пойду.
  -Филипп Филиппович наказывали, чтобы не шляться, - строго отрезала девушка, - слышите?
  И вправду "тюрьма народов" какая-то, - подумал Шариков, - что я ему - каторжник? Туда не ходи, то не делай, ну и дед!
  -Я ненадолго, скажи ему - вернусь скоро. - Полиграф подошел к вешалке и снял купленное ему доброй Дарьей старое драповое пальто.
  -Да хоть и вовсе не приходите, - махнула рукой Зина, и, громко хлопнув дверью, растворилась в коридоре.
  Сбежав по ступенькам гулкой парадной лестницы, Полиграф мячиком выкатился на наполненную людским гомоном и отрывистыми трамвайными звонками улицу. В небе стояло высокое зимнее солнце, щеки покалывал градусов на 5 мартовский морозец, а на душе было легко и радостно. Вдыхая полной грудью чистый ядреный воздух, Шариков прошел по забитой людьми Пречистенке, несколько раз оглянувшись на особняк, где, по остроумной догадке Филиппа Филипповича, обедала в ванной знаменитая американская танцовщица. "Шантеклер" хренов, - вдруг с опозданием обозлился он на профессора. - "Не шляться!" Воли захотел лишить! Ишь ты! Воля - это... это, брат, такое... воля - это главное, брат!.. "Суд над проституткой Заборовой, наградившей красноармейца сифилисом" - прочел Полиграф красочный плакат на оклеенной свежими афишами тумбе. - Законно! - сам с собой согласился он, - это по-нашему. Он поймал себя на мысли, что хочет сказать "по пролетарски", но язвительный, откуда-то из недр организма вызревший голос с издевкой возразил: "Ха-ам! И пролетарии твои хамы...". "Рабочий кредит никому не вредит" - бросилась в глаза надпись на тумбе с противоположной стороны тротуара. Не вредит, наверное, а? - решил робко поинтересоваться у контрреволюционного баритона Полиграф Полиграфович, но баритон ответил ему презрительным молчанием...
  Щурясь от яркого солнца, наш Герой прошел по оживленной сверкающей витринами магазинов МПО Волхонке. Витрины-искусители дразнили упоительными розовыми окороками, гирляндами бубликов и пирамидами свежих фруктов, гроздьями рассыпались копченые колбасы, и блестящими гренадерскими шеренгами стояли винные с разнообразными этикетками бутылки, словно говоря: "НЭП, батенька, это тебе не хухры-мухры. Это, милостивый государь, всерьез и надолго!"
  Миллиончиков двадцать небось колбаска, - вслух подумал Полиграф, но, вспомнив про денежную реформу, светло улыбнулся, - нули недавно отменили, - вот ведь радость... Неожиданно захотелось есть, и он пожалел, что отказался от яичницы.
  Знакомое чувство голода прошло неожиданно. Продолжая вертеть головой, Полиграф угодил лбом в молодого человека в черном кепи и с большим деревянным лотком на груди. На лотке с надписью "Моссельпром" сверкали лакированными крышками коробок разноцветные пачки отечественных, высшего класса, папирос.
  -Пардон-с, - приподнял кепку Полиграф и вспомнил, что в кармане лежат одолженные милой Дарьей ноль рублей тридцать копеек медью.
  -Товарищ, товарищ! - догнав молодого человека, Шариков вежливо потрогал пальцем плечо студента-коробейника. Тот недовольно поднял глаза от лежащей прямо на лотке брошюры "Исторический материализм".
  -"Красную звезду", пожалуйста, - протянул мелочь Полиграф. - Благодарствую.
  -Угу, - филином гукнул юноша, пряча деньги в карман потертых штанов и снова вперив горячечный взор в произведение лучшего друга красной молодежи товарища Бухарина. - Угу.
  -Гражданин, гражданин, извините, прикурить... - Полиграф догнал господина средних лет в желтой лисьей шубе и черной каракулевой шапке, - позвольте, товарищ...
  К удивлению Шарикова от слова "товарищ" лицо человека исказила гримаса, в которой читались боль, страх и еще много такого, чего описать в состоянии не каждый. Шлепая по ляжкам новеньким кожаным портфелем, совслуж скаковым конем резво махнул в переулок.
  VII
  Откуда, откуда приходит это: из старой кинохроники 20-х, из прочитанных в детстве книг с измызганными переплетами и пожелтевшими страницами? А может быть это и есть то самое пресловутое "дежа вю"? Закрываю глаза и вижу кипящую народом Сухаревку, тот, настоящий, еще живой и величественный Храм, на месте которого потом разольется вода и которому уж и неведомо чьей волей суждено будет вновь восстать на месте бассейна. Волхонка, Сретенка, Остоженка... Дразнят изобилием (и откуда что взялось!) витрины оживших магазинов. Куда-то спешат, бегут люди, тела которых давно уже истлели, и катят на пролетках с дутыми шинами новые "хозяева жизни" - румяные мордатые парни. Ресефесеровские нэпманы, а по-современному - бизнесмены. А какие с ними девчонки - пальчики оближешь, хотя это и понятно. Ей, девчонке, испокон все равно, где мужик добыл деньги - лавешки - бабки - капусту - бобы - бабло. И правильно. Деньги имеют сильные и рисковые - таких любят. Девочки в капорах, фильдеперсе, шубки короткие. Как и ныне пройти и не оглянуться - ну никак невозможно. Чиновники - наглые, упитанные дядьки, что красно-пролетарские, что современные. Как те, так и эти любят брать на лапу, как в старой песне поется - "работа у нас такая". Город хорошеет: идет капитальное строительство, растут новые здания. Витрины полны соблазнов, но как купить - тяжело вздыхал среднестатистический ресефесеэровец. А как купить? - мучается мыслью нынешний свободный россиянин, и, махнув рукой, заливает страдающую душу "правильным пивом". А пива море - не "Красный Париж", конечно, но ничего-ничего - "Козел", например, с пе-е-е-ночкой! А бандиты? Урки 20-х - прямые предтечи нынешних. Леня Пантелеев и Ваня Люберецкий как Ленин и партия - близнецы-братья. Гоп-стоп, нэпманы, фильтруй базар коммерсанты, палаточники, магазинщики, рыночники! Отдашь как миленький, а не то... В эфире "Дорожный патруль": "Сегодня у дома Љ 9... киллеров было двое". Как и прежде шумят "Метрополь" и "Савой", "Националь" и "Прага". Гуляли в Нескучном и Сокольниках, гуляют на Патриарших, Поклонной, Манежной, и, грустно наклонив кудрявую голову, внимает разноцветной и многоликой толпе, плывущей по Тверской, бронзовый Пушкин. О чем думаешь? Что видишь, друг?
  ...Пройдя через Александровский сад до Манежа со стоявшим неподалеку черным, как эфиоп, базальтовым Карлушей, Шариков вновь ощутил, и уже совсем основательно, знакомое собачье чувство пустого желудка. Взгляд его упал на висящие на столбе часы - до обеда в негостеприимной профессорской квартире было еще ох как далеко. Неудобно, конечно, но как говорять знатоки словесности - "другой альтернативы нет" - подумал Полиграф, доставая из кармана пальто обрывок газеты "Гудок" с написанным химическим карандашом адресом: "Дом Рабкоммуна, Садовая 10, 2-й подъезд, 3 этаж, квартира 50. Стучать".
  Доехав до Страстной площади, он прошел немного вперед и пересел на трамвай с многозначительной буквой "Б".
  -Граждане, получайте билеты. Граждане, продвигайтесь вперед.
  Ух, и настырная же баба, в трамвае десять человек, а она...
  В сознании всплыл переполненный людьми в блузах, рубахах, френчах и пиджаках вагон - еще недавно трамваи в Москве брали штурмом.
  -Граждане, нельзя с вещами!
  Вот мужик с огромной бородой царя Валтасара и пятипудовым мешком за спиной завис над господином в шляпе.
  -Локтями, локтями - так его, недобитка!
  -И-и-и, - орет раздавленная баулами тетка. - Ногу прими, варнак, ногу-у-у-у!!!
  
  VIII
  ...Он вышел на Садовой и пошел по наполненному прохожими искрящемуся хрустящим снегом тротуару, ища нужный ему адрес. Бывший доходный дом Пигита, а ныне здание Љ 13 рабкоммуна оказался серым, местами закопченным после давнего пожара пятиэтажным строением. Заиндевелые стекла окон его холодно блестели в лучах яркого мартовского солнца. Зайдя с тыльной стороны дома и с интересом обойдя кругом гипсовую нимфу с облупленным словно от загара носом и с внушительным колпаком снега на серых кудряшках, Полиграф снова достал бумажку.
  -Подъезд Љ 2, 3-й этаж.
  Сунув клочок в карман пальто и последний раз выдохнув изо рта морозным паром, он решительно направился в подъезд.
  ...Дверь открыла красивая молодая женщина в халате, с медными волосами и лучистыми серо-зелеными глазами в густой опушке темных ресниц.
  -Я Шариков, - переминаясь с ноги на ногу, несмело пробормотал гость.
  -Шариков? Полиграф Полиграфович? - Она приветливо улыбнулась. - Да Вы не стойте, проходите, пожалуйста. - "Лучистая" мягко взяла его за руку. - Миша, к тебе пришли, - негромко обратилась она в глубину квартиры.
  Откуда-то из чрева длинного извилистого, пахнущего коммунальным жильем коридора появился человек с бледным, чуть высокомерным лицом и высоким лбом Дориана Грея. Одет он был в полосатые пижамные брюки и байковую исподнюю майку с длинными рукавами.
  -Вот, - стесняясь, произнес гость, - мимо проходил, дай, думаю, загляну.
  -Ну и молодец, - похлопал его по плечу хозяин. - А у нас, брат, уже того - четвертый день топят. Ну, раздевайся, проходи. Обедать будешь?
  Полиграф открыл рот, чтобы сообразно приличию на первый раз отказаться, но оттаявший язык смущенно ответил:
  -Да.
  -Ну, вот и славно, вот и правильно. - Хозяин легонько подтолкнул гостя к двери боковой комнаты. - Ты только вот что, - он опасливо покосился на прошмыгнувшую мимо женщину с вытянутым унылым лицом и быстрыми мышиными глазками, - на соседей внимания не обращай. Тут у нас весело, - он как-то страдальчески улыбнулся и взял Полиграфа за локоть, - ну, проходи, проходи.
  Комната, где жил Мастер, была аршин на восемнадцать. Высокий небеленый потолок, свисающая с потолка лампочка и скудная, собранная с бору по сосенке мебель дополняла убогий интерьер жилища. Между двумя большими окнами без занавесок стоял колченогий письменный стол, заваленный грудой измаранных правкой рукописных листов. Освобождая стол, хозяин суетливо сгреб бумагу в охапку:
  -Присаживайся.
  -Прошу, - улыбаясь, в комнату вошла "Лучистая" с чугунным казанком. В горшке вкусно дымились очищенные вареные клубни. Мастер достал из буфета ковригу "обдирного".
  -Заинька, рюмочки где у нас?
  Хозяйка снова вернулась с кухни, неся тарелку с солеными огурцами и полштофа тридцатиградусной "Рыковки". Поставив водку и огурцы на стол, она села напротив, и, подперев ладонью нежно-розовую щеку, с интересом стала разглядывать Шарикова.
  -Таким я Вас себе и представляла, мне муж рассказывал. Вы, значит, у профессора живете.
  -У него, - вздохнул Полиграф. - Пока.
  -А я Белозерская, - "лучистая" приветливо протянула тонкую изящную руку. - Будем знакомы.
  Мастер тем временем разлил водку по небольшим хрустальным стаканчикам.
  -Ты, брат, уж извини, у нас тут, сам видишь - скромно.
  -Ничего, ничего, - засуетился Шариков. Ему внезапно захотелось по-собачьи облизать этих милых, отчего-то вдруг ставших очень дорогими ему людей, и еще ему очень захотелось картошки. "Салфетку извольте заложить", - вспомнил он едкие назидания Борменталя и улыбнулся: ни у Мастера, ни у его жены салфеток не было. Хозяин поднял рюмку.
  -Ну, за епископа Кентерберийского, - произнес он, улыбаясь, - и за то, чтобы этот "бардак" побыстрее кончился...
  -Миша, - испуганно толкнула хозяина локтем жена.
  -Глупости, - отмахнулся тот. - Ну, будем, будем!
  Великий человек однако, явная контра, - подумалось Полиграфу, в котором на миг ожил красный пулеметчик, но тот самый таинственный и строгий внутренний голос тут же пристыдил: "Правильно говорит гражданин, абсолютно правильно".
  -Вилок, простите, нет, - смутившись, извинилась "лучистая", - берите руками прямо отсюда.
  От картошки шел замечательно-пахучий пар, и Полиграф с наслаждением сунул в рот горячий клубень:
  -Хорошо!
  Мастер вновь потянулся к бутылке, но рука его, не достигнув цели, остановилась на полпути - в стенку чугунно бухнуло, и из коридора послышался отборный биндюжный мат: "Я тебя, мать... мать... мать... у-у курва!" - Хлопнула дверь, и снаружи послышалась возня, перемеживаемая истерическим женским фальцетом. -"Спа-а-а... спа-си-и-те, убивають!", и в коридоре загромыхало топотом.
  -Василий Иванович, прекратите!
  -Едрить твою в кочерыжку! - хрипел чей-то пропитой мужской голос.
  -Нож, нож отнимите у него, - завизжали из-за двери.
  -Ладно, я ее завтра зарежу, - сипло-примирительно отвечало из коридора, и топот ног и крики понемногу утихли.
  Мастер покосился на Шарикова.
  -Квартхоз, - пояснил он угрюмо, - большой бонза, понимаешь. Ну, - давай!
  Они осушили по второй, вкусно захрустев огурцами.
  -А-а-а! - вновь раздалось за стеной.
  Хозяин покраснел, и, вскочив пулей, вылетел в коридор:
  -Я не позволю Вам глумиться над ребенком! Я Вас в милицию сдам! - Услышал Полиграф его возмущенно-надрывный крик.
  -А ежели Вам не ндравится - идите туды, где образованные! - злобно отлаяло ему в ответ. - Знаем мы, какого Вы происхождения!
  За стеной справа вдруг разухабисто резанула гармоника, "Када б имел златые гор-р-р-ры" - пьяно орал гармонист во всю мощь прокуренных легких. - Пляши, Анька, ... в рот тебе дышло!
  Вернувшись и сев за стол, Мастер разлил по третьей, тонкие пальцы его дрожали.
  -Н-н-да, - крякнув, выдавил он, - ты, братец, уж извини. Сам видишь, какое тут житье.
  -Не сахар, - согласился Полиграф, - но мне и того не слаще -шпыняют все время: то не так, да се... житья не дают.
  Хотя, - подумав, добавил Полиграф, - им со мной, наверное, еще тяжелее - сословная, так сказать, рознь.
  Пляска за стеной выкатилась в коридор...
  -Четверть не долила, - убью, курва!
  Бум-м, хрясь... Истошный женский вопль и снова топот.
  -Вот, друг, так и живем, - Хозяин нервно закурил папиросу. - Сумасшедший дом какой-то.
  Дверь в комнату вдруг самочинно открылась, и на пороге, дыша перегаром, укрепился сильно пьяный господин в драповой толстовке и валенках с галошами.
  -Здрэссе, гржднин журнэлст. Я к вам!
  -Оч-чень приятно, - пряча трясущиеся руки за спину, поднял на господина измученный взгляд Мастер.
  -Змтку жлаю-ик! Сттью общств эспрнто. Тэк и нэпсать-ик! - К изумлению Полиграфа господин вдруг довольно складно заговорил на странном, похожем на старую университетскую латынь, квакающем языке. - А впрэчм, извнте. Я с утрэ-с...
  -Милости просим, - суча за спиной руками и зеленея на глазах, ответил хозяин, щека его дергалась. Мужчина испарился также внезапно, как и вошел в комнату.
  -Его нельзя было выгнать? - укоряюще посмотрела на мужа "Лучистая".
  -Свинья и хам, но первое лицо в правлении, - тяжело вздохнул тот, - черт его знает, ведь он и выселить может...
  Снова за стенкой вдарила гармошка.
  -Я не могу, не могу больше, - не стесняясь слез, простонала женщина. - Сделай, что хочешь, но мы должны... слышишь, должны отсюда уехать!
  Мастер в отчаянии взъерошил голову.
  -Милая, ты же видишь, что я пока ничего не могу предпринять, - раскачиваясь из стороны в сторону, он завыл, как зверь.
  -Сделай, что хочешь! - истерично взвизгнула дама. - Я не могу больше, слышишь, не могу, не могу, не могу! - славное лицо ее вдруг сделалось мокрым и некрасивым.
  -Детка, я не имею возможности достать другую жилплощадь, - Хозяин в отчаянии зашагал по комнате. - Пока я не допишу романа, мы не можем ни на что надеяться - терпи!
  -Я приму морфий, - отчаянно всхлипнуло в ответ.
  Мастер резко подошел к женщине и довольно сильно тряхнул ее за плечи.
  -Морфию ты не примешь, потому что я этого тебе не позволю, - металлическим голосом произнес он. - А роман... роман я допишу, и смею уверить - это будет такой роман, от которого и чертям станет жарко...
  ...Подойдя к парадному дома на Обуховом и неприятно ежась под презрительным взглядом осанистого и широкого, как африканский платан, швейцара, с трудом открыв массивные створки дверей, Полиграф зашел в подъезд. В гулком фойе, где эхом отдавался каждый шаг, он нос к носу столкнулся с полногрудой дамой в дорогом котиковом манто. Дама, томно посмотрев на Полиграфа из-под вуалетки, вдруг порывисто схватила его за руку.
  -Мужчина, мне, право, так неловко... - цвета агата глаза ее стали масляными, - ах, право, извините, но... - она учащенно задышала и приблизила свое лицо к румяному от мороза и водки лицу Полиграфа. - Я полюбила Вас с первого взгляда. Я подумала - вот мужчина, от которого исходит ископаемая, первобытная сила. - Она распахнула манто. - Послушайте, как бьется сердце... - Дама схватила ладонь Шарикова, порывисто дыша, налегла на нее грудью. - Стучит? - Шариков попытался отдернуть руку, но дама капризно надула губы. - Стучит? - настойчиво повторила она.
  -Стучит, - невнятно промямлил вконец растерявшийся Полиграф.
  Сверху послышались шаги. Доктор Борменталь, благоухая дорогим одеколоном и играя вишневой тростью, напевая, спускался вниз по лестнице.
  -Не подходите ко мне, наглец, - неожиданно взвизгнула дама и со всего маху закатила Шарикову оплеуху.
  -Ну и жилец у Вас, - гневно обратилась она к Ивану Арнольдовичу, - просто хам трамвайный! Представляете, доктор, он меня за грудь ущипнул!
  Борменталь вопросительно покосился на вконец растерявшегося Полиграфа.
  -Ну, знаете, Шариков, - негодованью его не было предела, - это возмутительно! Какая же Вы все-таки скотина! Мадам Полласухер, если он еще раз...
  Не слушая гневных излияний Борменталя и потирая покрасневшую щеку, Полиграф уныло поплелся наверх.
  
  IX
  ...Пригласили обедать, и он молча сел за стол. Сейчас про салфетку скажет, - с грустью подумал Полиграф.
  -Э нет, нет, извольте заложить, - словно читая мысли квартиранта, холодно проговорил Борменталь, указывая на лежащую рядом с прибором Шарикова накрахмаленную салфетку...
  
  ...Обед у Потемкина... 60 кувертов..., - налетело и снова схлынуло виденье.
  
  -Ну, что ей Богу, - недовольно забурчал Полиграф.
  -Благодарю Вас, - кивнул ассистенту Филипп Филиппович, - а то мне уже надоело делать ему замечания.
  -Все равно не позволю есть, пока не заложите. Зина, примите тарелку у Шарикова.
  -Сейчас заложу.
  -И вилкой, пожалуйста.
  Опять аппетит будут портить, - Полиграф зло посмотрел на присутствующих, - назидательно облагораживать существо низшего, так сказать, порядка. Позлить их?
  Шариков тяжело вздохнул и стал нарочито неловко ловить вилкой куски осетрины в густом "консоме". А с каким презрением смотрят...
  -Я водочки выпью? - спросил он с надеждой.
  -А не будет ли Вам? Вы в последнее время слишком налегаете на водку.
  -Вам жалко? - сощурил глаза Шариков, иронично глянув на Ивана Арнольдовича.
  -Глупости говорите... - вмешался суровый Филипп Филиппович, но Борменталь его перебил:
  -Не беспокойтесь, профессор, я сам. Вы, Шариков, чепуху говорите и возмутительнее всего, что говорите ее безапелляционно и уверенно. Водки мне, конечно, не жаль...
  Ну да - не жаль, - ухмыльнулся про себя Шариков. - Водка-то ведь не твоя...
  -...Тем более, что она не моя, а Филиппа Филипповича.
  Ну и удобно же ты пристроился, - улыбнувшись внезапно мелькнувшей догадке, подумал Полиграф. - Отчеты в ГеПеУ на старика крапать и его же осетриной водку закусывать, - sharmant!
  -Просто это вре-е-е-дно, - манерно растягивая слова, продолжал раскрасневшись от алкоголя Борменталь и примирительно посмотрел на Полиграфа. - Это раз, а второе - Вы и без водки держите себя неприлично. - Борменталь, подавив икоту, указал на буфет.
  -Зинуша, дайте мне, пожалуйста, еще рыбы.
  Все еще улыбаясь своей догадке, Шариков осторожно потянулся к графину. Покосившись на Борменталя, он быстро налил себе рюмку. Нет! Не могу я трезвым с ними обедать...
  -И другим надо предложить, - тут же укорил его доктор. - Сперва - профессору, затем мне, а в заключение - себе.
  Губы Полиграфа вновь тронула едва заметная саркастическая улыбка, а в осмысленных глазах пробежала лукавая искорка. Он разлил водку по рюмкам - Ну, господа-товарищи дорогие, сейчас в нашем цирке смертельный номер!
  -Вот все у вас как на параде, - он нарочито пьяно икнул. - Салфетку сюда, галстух туда, да "извините", да "пожалуйста", да "мерси", а так, чтобы по-настоящему - этого нету. Мучаете себя, как при царском режиме.
  -А как это - по-настоящему? Извольте осведомиться, - зло поглядел на него Филипп Филиппович.
  -А без церемоний, без форсу - по-простому. - Куражась, Полиграф поднял рюмку. - Желаю, чтобы все...
  -И Вам того же... - закончил Борменталь его тост.
  Веселое настроение внезапно схлынуло. Резко накатила тоска и апатия. Кто он для них - животное? На глаза его неожиданно навернулись слезы. Он молча опрокинул рюмку, и чтобы никто не заметил, как задрожал его подбородок, отвернулся.
  -Стаж, - зло проговорил Филипп Филиппович и натренированным движением сам опрокинул в глотку, закусив изящно подцепленным кончиком вилки маринованным рыжиком.
  -Виноват-с? - удивленно поднял брови Борменталь.
  -Стаж! - повторил Филипп Филиппович, и, наливая следующую, горько покачал головой в сторону Полиграфа. - Тут уж ничего не поделаешь! Клим! Клим Чугункин!
  А вы - вы кто? - подумал Шариков.
  -Неужели...- начал Борменталь и остановился, покосившись на Шарикова.
  Говори, говори, - подумал Полиграф и нахмурился.
  -Шпэтте, - по-немецки бросил Филипп Филиппович.
  Зина внесла индейку. Борменталь подлил Филиппу Филипповичу красного и снисходительно предложил Шарикову.
  -Я лучше водочки выпью, - сообщил тот, справедливо опасаясь смешивать "Рыковку" и херес. Филипп Филиппович с аппетитом осушил свой бокал. Лицо его замаслилось, на лбу проступил пот, он как-то сразу и весь запьянел.
  -Ну-с, что же мы с Вами... э ... предпримем сегодня вечером, - двусмысленно поинтересовался Иван Арнольдович, вызывающе повел языком и посмотрел на Шарикова зовущим и томным взглядом.
  -В цирк пойдем, лучше всего, - мрачно пошутил Полиграф.
  -Каждый день в цирк, - довольно благодушно заметил Филипп Филиппович, не уловив иронии в ответе постояльца.
  -Я бы на Вашем месте хоть раз в театр сходил.
  -В театр не пойду! - Он и вправду не любил лицедейства. Подступила предательская икота, и Полиграф Полиграфович смущенно перекрестил рот.
  -Ика-а-а-нье за столом отбивает у других аппетит, - манерно протянул Борменталь.
  -Изви... - открыл было рот Шариков, но профессор прервал его на полуслове.
  -Почему Вам, собственно, не нравится театр? - Филипп Филиппович посмотрел в пустую рюмку, как в бинокль, и оттопырил губы.
  "Чем сборище многолюдней, тем больше опасности и нет ничего гибельней для добрых нравов, чем зрелище: ведь через наслаждения еще легче подкрадываются к нам пороки", - завертелась в голове Полиграфа сказанная кем-то из древних фраза.
  -Да дурака валянье... Разговаривают, разговаривают... Контрреволюция одна! - неожиданно вновь повеселев, иронично ответил он.
  Филипп Филиппович пьяно откинулся на резную спинку стула и захохотал, и во рту у него тусклым желтоватым светом блеснул золотой частокол. Борменталь ничего не сказал, и только нервно повертел тонкой шеей.
  -Вы бы прочли что-нибудь, - с сочувствием предложил профессор, - а то знаете ли...
  -Я уж и так читаю, читаю, - вздохнув и с сожалением посмотрев на старика, нехотя проговорил Шариков и, подумав, что водку наверняка сейчас унесут, быстро налил себе полбокала.
  -Зина! - косноязыча, позвал Филипп Филиппович и глубоко и натужно рыгнул. - Убирай, детка, водку - больше не нужна!
  -Ну, так что же Вы читаете? - вновь наливая себе портвейна, хихикнул профессор, уставя на Шарикова налитые мутью оловянные глаза.
  Веселый бес вновь заиграл в живых глазах постояльца.
  -Ету, как ее... переписку... Енгельса с етим..., как его, дьявола... с Каутским! - молвил он с издевкой.
  Борменталь, у которого во рту застрял кусок индюшачьего мяса, и плеснувший от неожиданности вином себе на ширинку профессор, открыв рты, застыли каменными изваяниями. Полиграф победно обвел их орлиным взором, и, насладившись произведенным эффектом, чинно проглотил водку. Филипп Филиппович оторопело помял бородку и с изумленным, сильно покрасневшим от выпитого лицом уставился на Шарикова.
  -Э-э-кхе, позвольте узнать, что Вы можете сказать по поводу прочитанного?
  Лукаво улыбнувшись, Полиграф пожал плечами:
  -Да не согласен я.
  -С кем? С Энгельсом или с Каутским?
  -С обоими!
  Профессор хрюкнул от удовольствия.
  -Это замечательно, клянусь Богом! "Всех, кто скажет, что другая" - пропел он пьяненько.- А что бы Вы со своей стороны могли предложить?
  Ну, папаша, сейчас я тебя припечатаю, - зло застучало в висках Полиграфа, - сейчас ты у меня споешь "От Севильи до Гренады...". Он напустил на лицо дурковатое выражение и обиженно распустил губы.
  -Да что тут предлагать. А то пишут, пишут... конгресс, немцы какие-то... Голова пухнет. - И Шариков с мстительным сладострастием послал врага в нокаут. - Взять все, да и поделить!
  -Так я и знал! - рванул манишку вмиг протрезвевший Филипп Филиппович. Свекольный румянец сошел с его лица и уступил место мертвенно-синюшной похмельной бледности. Он в отчаянии ударил ладонью по столу. - Именно так я и полагал!
  -А Вы и способ знаете? - язвительно подковырнул Борменталь.
  -Да какой тут способ, - продолжая глумиться, весело ответил Полиграф, - дело нехитрое. А то что ж, - он с иронией посмотрел на собеседников, - один в семи комнатах расселился, штанов у него сорок пар, а другой шляется в сорных ящиках пропитание ищет.
  Он осязаемо, почти физически почувствовал, что слова его попали в десятку.
  -Насчет семи комнат - это Вы, конечно, на меня намекаете? - едко прищурившись, с вызовом бросил задетый за живое профессор. Любуясь в душе произведенным эффектом, Шариков деланно сжался и промычал что-то невразумительное.
  -Что же, хорошо. Я не против дележа. Доктор, скольким мы вчера отказали? - отерев платком потный лоб, Филипп Филиппович оперся руками о подлокотники.
  -Тридцати девяти пациентам, - гневно посмотрев на Полиграфа, покачал головой Борменталь.
  -Гм... триста девяносто рублей. Ну, грех на троих мужчин. Зину и Дарью Петровну считать не станем. С Вас, Шариков, сто тридцать рублей - потрудитесь внести! - он победно посмотрел на врага.
  Жалование пролетария-гегемона - четвертной и 80 копеек в месяц, а у тебя, дядя, триста девяносто целковых ежедневно, - прикинул в уме Полиграф, - ну и гусь! Этот при любой власти не пропадет!
  -Хорошенькое дело, - пряча ухмылку, продолжал дурковать Шариков. - Это за что ж такое?
  -За кран и кота! - в бешенстве округлив глаза, рявкнул Филипп Филиппович.
  -Профессор! - фальшиво-тревожно воскликнул Борменталь и участливо положил ладонь ему на запястье.
  -Погодите! За безобразие, которое Вы учинили! - вырвав руку, Преображенский зло уставился на Полиграфа. - И благодаря которому сорвали прием!
  -Это нестерпимо! - продолжал бушевать старик. - Человек, как первобытный, прыгает по всей квартире...
  Сам ты первобытный. "Я Вам вставлю яичники обезьяны" - мысленно передразнил старика постоялец.
  -...Бегает по всей квартире! Рвет краны! Кто убил кошку мадам Полласухер? Кто?
  Не я, хотя, впрочем, надо бы, - хотел с достоинством ответить подсудимый, но тут к не на шутку разошедшемуся профессору снова подошло подкрепление.
  -Вы, Шариков, третьего дня приставали к даме на лестнице, - ястребом налетел на неприятеля Иван Арнольдович. - Вы стоите...
  -Да она сама..., а потом... потом... меня же да по морде! - теряя самообладание от вопиющей несправедливости, дурным голосом заорал Полиграф.
  -Потому что Вы ее за левую грудь ущипнули! - гневно взвизгнул доктор, локтем опрокинув на скатерть недопитый бокал с вином.
  Ты, пидер, - зло подумал Шариков, - дамочек за титьки не лапаешь, тебе, как я погляжу, с мужиками поинтереснее будет...
  -У меня морда не казенная, - взяв себя в руки, хмуро проговорил квартирант. Пусть думают, что хотят - решил он про себя.
  -Вы стоите на самой низшей ступени развития! - комкая салфетку, истерично выкрикнул вновь раскрасневшийся Филипп Филиппович, - Вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо. Все Ваши поступки чисто звериные и Вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать советы космического масштаба и космической же глупости о том, как все поделить и в то же время наглотались зубного порошку!
  Какого порошку? Зачем? - Полиграф посмотрел на врачей со смешанным чувством сожаления и ненависти. - Вот так русские интеллигенты "с университетским образованием" веками и смотрели на свой народ. Существа, де, слабые и только формирующиеся в умственном отношении. Поступки у них звериные, а вместо чувств одни инстинкты. Ничему этих господ революция не научила, - печально и с сожалением констатировал для себя Полиграф.
  -Все у Вас негодяи, - устало ответил Он.
  -Кстати, кто снабдил Вас этой книжкой?
  Поверил про Каутского, - усмехнулся Полиграф, и к нему снова вернулось озорство.
  -Ну что же... Швондер и дал. Он не негодяй. Дал, чтобы я, так сказать, развивался.
  -Я вижу, как Вы развились после Каутского! - вскричал фальцетом Филипп Филиппович.
  Однако задел я тебя, старый хрен, задел, - отметил про себя Шариков. Профессор яростно нажал кнопку в стене - Зина!
  -Зина! - поддержал Борменталь.
  -Зина! - за компанию заорал Шариков.
  Зина прибежала бледная.
  -Зина, там, в приемной... Она в приемной?
  -В приемной, - согласился Полиграф, - зеленая, как купорос.
  -Зеленая книжка.
  -Переписка называется как его... Энгельса с этим чертом... как его... В печку ее!
  Пропал Сенека, - с сожалением подумал Полиграф.
  
  Х
  Из дневника 19 марта 1924 г.
  Плохо мне здесь, и уйду я, как только устроится с работой. Швондер обещается помочь. Верну старому крохобору его сто тридцать рублей за сорванный прием и испорченный мною кран, и на хрен отсюда. Будет трудно, однако, как говорил наш взводный: "Жить в нужде, конечно, плохо, да только нет нужды жить в нужде".
  
  Следующим утром хмурый Полиграф зашел в Домком.
  -Здорово дневали, Исаак Абрамович, чем порадуете?
  Председатель приветливо вскинул на гостя свои большие с грустинкой глаза.
  -Пгиветствую, пгиветствую. - Он протянул руку. - Вчера звонили, - он произнес со значением, - "оттуда". Есть вакансия - пойдешь?
  Опять дырявить будут, - с тоской подумал Шариков, ощутив, как вся и сразу заныла в теле шрапнель.
  -Ну, дружище, вопгос решаешь-таки положительно?
  Ну и ляд с ним - с ожесточением решился Полиграф, - лишь бы работать начать, а там...
  -Пойду, - отрывисто проговорил он, косясь на новую скрипучую тужурку Преддомкома. - С жалованьем как?
  -Положительно, положительно с жалованьем, - обрадовался Швондер. - Спецпаек, вещевое довольствие, ну и все такое. Советская власть пголетариат не обижает. Сознательности у тебя еще маловато, но... - он сощурился, - там воспитают. Ребята они боевые.
  -А как насчет жилья? - поинтересовался Полиграф.
  Исаак грустно улыбнулся:
  -Ты же знаешь - сейчас с этим сложно. Подожди немного, а там что-нибудь пгидумаем. Тебе по пгописке положена жилплощадь - вот и поживи пока. Понимаю, тяжело с бугжуями под одной кгышей, но ничего - потегпи.
  -Потерпи, - зло усмехнулся Полиграф. - Они... - он хотел сказать, что-то обидное в адрес своих врагов, но, вспомнив квартиру на Садовой, промолчал. А ведь и вправду, - подумал он, - квартирный вопрос испортил москвичей...
  ...Дней ...дцать спустя в профессорскую квартиру явился молодой человек, при более пристальном рассмотрении оказавшийся женщиной, и вручил постояльцу документы, которые тот немедленно заложил в карман пиджака.
  -Борменталь!
  -Нет уж, Вы меня по имени и отчеству, пожалуйста, называйте! - отозвался тот из смотровой, резко меняясь в лице.
  -Ну и ты меня называй по имени и отчеству, - холодно бросил Шариков.
  -Нет! - в дверях укрепился разъяренный Филипп Филиппович. - Нет! По такому имени и отчеству в моей квартире я Вас никому не разрешу называть. Если угодно, чтобы Вас перестали называть фамильярно - Шариков, и я, и доктор Борменталь будем называть Вас - господин Шариков.
  -Господа все в Париже, - холодно отбрил старика Полиграф.
  -Швондерова работа! - сжав кулаки, прошипел Филипп Филиппович. - Ну, ладно, посчитаюсь я с этим негодяем! Не будет никого, кроме господ в моей квартире, пока я в ней нахожусь.
  ...Эк тебя, - сочувственно подумал новый официальный жилец.
  -В противном случае или я, или Вы уйдем отсюда, и вернее всего - вы! Сегодня же помещу в газетах объявление и, поверьте, я найду Вам комнату.
  Вот и распрекрасно было бы, - подумал Полиграф, но, желая вывести старика из себя, сделав презрительную мину, ответил:
  -Ну да, такой я дурак, чтобы съехать отседова.
  -Как? - хватанул ртом воздух Филипп Филиппович и до того изменился в лице, что верный Борменталь петухом подлетел к профессору и тревожно взял его за локоть.
  -Вы знаете, не нахальничайте, мсье Шариков, - Борменталь возвысил свой и без того высокий голос.
  Полиграф, чуть отступив назад, вытащил из кармана три бумаги - зеленую, желтую и белую:
  -Вот. Член жилтоварищества, и жилплощадь мне полагается определенно в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского Ф.Ф. - шестнадцать квадратных аршин. Благоволите. - Он насмешливо протянул бумаги Борменталю.
  Трясущийся, как в падучей, Филипп Филиппович закусил губу.
  -Клянусь, я этого Швондера в конце концов застрелю!
  -Филипп Филиппович, vor sichtig, - предостерегающе начал Борменталь, но по тому, как поползло вверх его ухо, было видно, как в высшей степени внимательно принял он к сведению слова профессора.
  -Ну уж, знаете... Если уж такую подлость! - вскричал ставший вдруг жалким и беспомощным Филипп Филиппович. - Имейте ввиду, Шариков... господин... что я, если Вы позволите еще одну наглую выходку, я лишу Вас стола и вообще питания в моем доме. Шестнадцать аршин - это прелестно, но ведь я не обязан Вас кормить по этой лягушачьей бумаге.
  Зря я это, конечно, - укорил себя Полиграф, - совсем расстроил старика.
  -Я без пропитания оставаться не могу, - напустив на лицо тупое выражение, забормотал он, - где ж я буду харчеваться?
  -Тогда и ведите себя прилично, - в один голос пристыдили его эскулапы.
  
  XI
  Следующим утром позвонил Швондер: "Зайди ко мне - есть новости, - и замялся. - Слушай, у вас там от простуды что-нибудь есть? Товарищ, понимаешь, - любитель, а у меня ни копейки", - чуть приглушил голос Исаак.
  -"Рябиновая" сойдет?
  -Говно - вопгос!
  Перепутав от волнения свои перчатки с перчатками Борменталя и сунув в карман пальто конфискованную из профессорского буфета бутылку рябиновой, Полиграф запахнул шарф. - С работой, похоже, решилось.
  "Товарищ" "оттуда"- широкоплечий и коренастый парень с простым и чуть рябоватым лицом, сидевший рядом со Швондером под самым портретом Нарком военмора товарища Троцкого, дружелюбно посмотрел на вошедшего.
  -Старший оперуполномоченный ОГПУ - Давыдов, - проговорил он веселым баском, протягивая Шарикову широкую, как лопата, мозолистую пролетарскую руку, - бывший балтийский матрос. - Он приветливо улыбнулся, обнажив категорическое отсутствие двух передних зубов, и Полиграф заметил, как под потертой кожаной тужуркой его весело мелькнул полосатый тельник. - Товарищ Швондер рекомендует тебя, братишка, к нам на работу. Ты как? Согласен?
  -Пойду. - Шариков достал папиросы. - Куришь?
  -Много еще нечисти на белом свете. Разгребать и разгребать, факт, - Давыдов снова улыбнулся и, беря папиросу, пропел на мотив модной песни "Кирпичики":
  Ни туз, ни дама, ни валет,
  Побьем мы гадов, без сомненья,
  -Четыре сбоку - ваших нет!
  "Под сенью музы вдохновения" сама собой сложилась последняя строка у Полиграфа. Кто это - Жуковский? Бальмонт? Впрочем, пустое...
  -Ну, - Давыдов посмотрел на Швондера и повел широким плечом. - Стаканы давай - выпьем, да поехали становиться на довольствие. Как тебя, говоришь? Полиграф? А я - Семён...
  
  Из дневника 22 марта 1925 года
  Сегодня к старику приехал профессор Россолимо. Ущипнув Зину за ляжку, отчего та кокетливо захихикала, он прошел в кабинет. Через четверть часа вышел Преображенский - позвали к себе. Проверяли рефлексы - просили вытянуть руки. Достопочтенный Россолимо попросил вытянуть руки и зачем-то вытянул свои. "Трясутся" - радостно отметил он.
  P.S. Чьи руки он имел ввиду?
  
  XII
  ...Они встретились в Большом Гнездниковском у серого 10-ти этажного дома. Вид Мастера был ужасен: небритая синева покрывала его худые щеки, запавшие глаза горели лихорадочным и нездоровым блеском, а на плечах спущенным флибустьерским парусом болтался видавший виды демисезонный макинтош. Голову Маэстро венчала мятая, второй свежести фетровая шляпа, а ноги были обуты в потерявшие былой блеск лаковые туфли с гетрами. Трость с костяным набалдашником дополняла картину, придавая образу классика определенную трагикомическую законченность.
  -Здравствуй, - дрожа под пронизывающим холодным ветром посиневшими губами, он протянул Шарикову узкую изящную ладонь. - Такие, брат, дела... А меня, понимаешь, опять прокатили. Ну не берет, не берет рукопись Колменс, не берет и Котомин - ну что тут поделаешь! Говорит: "Я на Соловки не хочу". А денег нет, и Люба плачет!
  Острая жалость рванула сердце Шарикова.
  -Поехали! - Он решительно взял Мастера за рукав.
  -Куда? - тот недоуменно посмотрел на Полиграфа.
  -Поехали, говорю, - Шариков бесцеремонно подтолкнул его к подножке остановившегося рядом трамвая с дьявольской шестеркой на фасаде.
  ...Через полчаса они стояли у парадного подъезда дома в Обухове.
  Покосившись на могучую фигуру швейцара, Полиграф юрко в парадное. "Я быстро" - пообещал он.
  ...-Шляются тут всякие, - Зина по обыкновению скривила губы. - Я вам не нанималась туда-сюда открывать!
  Не обращая внимания на ворчание прислуги, Полиграф стремительно прошел в смотровую. Оглядевшись по сторонам, он тронул тяжелую дверь находящегося слева профессорского кабинета. Дверь тихонько скрипнула и поддалась...
  Пробежав по полкам с заспиртованными эмбрионами и тисненными золотом переплетами, взгляд его остановился на массивном орехового дерева бюро, где рядом с инкрустированным малахитом дорогим чернильным прибором белели два замеченных Шариковым еще накануне, забытых профессором по рассеянности червонца. Он тяжело вздохнул, воровато оглянулся и, не мешкая, сунул деньги в карман.
  -Господи, прости меня, грешного, - перекрестился Полиграф.
  Выбежав из подъезда, он увидел стоящую под мартовской поземкой, задуваемую розой ветров скрюченную фигуру. Мастер прятал лицо в кашне, а зубы его громко выбивали синкопированное джазовое стокатто.
  -Вот, - Шариков смущенно протянул профессорские деньги. Маэстро, не заставляя себя долго уговаривать, споро сунул червонцы в зияющий космической пустотой дорогой, старых времен кожаный бумажник, и глаза его загорелись.
  -А не попить ли нам водочки? Знаю я тут одно заведеньице - "Стоп сигнал" называется.
  Сесть на идущий в Сокольники трамвай им помешала международная обстановка. Весь манеж был забит густой человеческой массой. Лес красных знамен и транспарантов колыхался над головами людей, бравурно гремели оркестры, а на попавших в мощный людской поток Шарикова и Мастера парусом, надуваемым порывами промозглого мартовского ветра, надвигались черные траурные плакаты с двусмысленной надписью: "Убийство Воровского - смертный час евр. буржуазии". Огромное людское море властно захлестнуло и неудержимо понесло их за собой и в себе.
  -Да здравствует рабоче-крестьянская красная армия! - радостно и самозабвенно заводил из толпы звонкий молодой голос.
  -Ур-ра-а-а-а! - многоголосым эхом откликалось ему в ответ. Огромное и бесформенное туловище колонны медленно втягивалось на Тверскую.
  -Товарищи, вы слышали звон, да не знаете - кто такой Керзон! - стоящий на балконе бывшей гостиницы "Дрезден" высокий молодой человек с шишковатым носом и спадающей на лоб прядью темных волос, сдвинув брови, свирепо рубил кулаком воздух, и изо рта его вырывались снопы огня. "Из-под маски вежливого лорда выглядывает империалистическая морда!" - иерихонской трубой гремел носатый и сыпал в пролетарские массы тяжелые, как гири, катерны:
  Выполним,
  вымчим,
  закончим
  Электричество лей
  река лиха...
  Двигай фабрики
   фырком зловодым
  От ударных бригад
   к ударным заводам,
   от цехов
   к ударным цехам!
  После каждой строчки пиита молодые розовощекие комсомольцы ревели от восторга и истово лупили кулаками висевшее на перекладине чучело в цилиндре.
   -Так мы с тобой и до вечера не доберемся, - сбиваясь с дыхания, в отчаянии произнес Мастер, и глаза его вдруг округлились - прямо перед ним, подхваченная десятком рук, плыла виселица, на перекладине которой болтались сникшие фигуры в тюбетейках, одетые в полосатые халаты бухарских евреев. - Вот плоды политики Керзона... - успел вслух прочесть Шариков.
  -Подержи, товарищ! - одетый в старое демисезонное пальто неопределенных лет пролетарий в лисьем треухе сунул в руки Мастера длинное, плохо обструганное древко.
  -Виноват-с?
  -Подержи, говорю, товарищ! Я сейчас, - мочи нет! Моча есть, а мочи нет! Понимаешь? - взвизгнул он и, оставив боевое знамя, юркнул в узкий Камергерский переулок. Застывший от неожиданности Мастер послушно сжал древко, и задубевшие от промозглого холода губы Полиграфа растянулись в улыбке. На пляшущем под ветром кумачовом полотнище хорошо и отчетливо прочитывалась белая, без старорежимных "ять" надпись: "Пролетарии всех стран - соединяйтесь!".
  
  XIII
  ...Они добрались до пивной лишь с первыми сумерками. Мастер расстроено оглядывал оторванную полу макинтоша, а Полиграф так же уныло констатировал наличие прорех на коленках, купленных ему на Сухаревке доброй Дарьей полосатых диагоналевых панталон. Здесь... Маэстро легонько подтолкнул гостя к обшарпанной двери полуподвала. Слева от двери подбитым глазом светил фонарь, над входом ржавела жестяная вывеска "Пивная "Стоп сигнал".
  ...Нагнув голову под низким кирпичным сводом, Шариков первым шагнул внутрь, ощутив вдруг и сразу до головокружения родной забористый дух пивных дрожжей, пота, табачного дыми и разврата. В небольшом темном помещении, на треть заполненном разношерстной публикой, было тепло.
  -Чего изволите-с? - К столу расторопно подбежал лет тридцати мордатый малый в габардиновой жилетке. Набриалиненные волосы полового по старорежимному расчесанные на прямой пробор, аккуратно делили надвое его низкий и покатый лоб.
  -Прохор! Ведь ты Прохор? - неуверенно глянул на полового Шариков.
  -Так точно-с, - хитроватые глазки парня замаслились, - чего изволите-с?
  Мастер изумленно посмотрел на Полиграфа:
  -Ты, братец... просто Калиостро - натюрель! Или... постой...бывал здесь?
  -А-а, - махнув рукой, выдавил из себя Полиграф, хмуро взглянув на висящий напротив плакат: "Берущий на чай не достоин быть членом профсоюза!"
  -Вот что, милейший, - развалясь на стуле за облюбованным столиком, обратился Мастер к Прохору, и голос его обрел барские нотки. - Принеси-ка нам водочки.
  -Есё сто-нибудь будете заказывать? - сделав участливое лицо, прошепелявил официант.
  -Еще бутылочку водочки.
  -А кусать сто-нибудь будите? - вежливо поинтересовался Прохор.
  -Её! Её, милую, и будем кусать! - окончательно ожив, захохотал Мастер. - Сосисок, огурцов и капусты!
  -Народец здесь не того...- мрачно произнес Полиграф, покосившись на затеявших толковище ломовых извозчиков с Театральной и подвыпивших матросов непонятного флота. Над ухом у него с завыванием пронеслась пивная кружка.
  -Дешевизна чрезвычайная, - ласково успокоил его Мастер, - на червонец посидим, как у Тестова.
  -Прошу пардону, - воздух соткался в Прохора с подносом. - Сосисок нет-с..
  -А что есть? - клиенты озадаченно посмотрели на халдея. - Омары в банках, вот, извольте-с!
  -Омары? - Мастер подозрительно покрутил носом. - А почему они воняют?
  -Заграничные-с!
  ...Захмелели они быстро...
  -Колменс, - пьяно щуря глаза, Мастер душевно обнимал Полиграфа за плечи. - Колменс - сволочь! - чуть пролив на скатерть, он снова налил водки. - Ха-а-а-мы, ха-а-а-мы, не-на-ви-жу! Прости, друг, но большевиков...не-на-ви-жу-у-у!
  -А я, - пьяно рванул ворот косоворотки Шариков, - я - сирота-а-а-а!
  -Авербух, гнида, рецензию накатал, - не унимался Мастер. - Ты знаешь Авербуха? А что такое рецензия - знаешь?
  -Лицензия? Знаю! - икнул Полиграф и впился мутными глазами в круглые, обтянутые телесного цвета фельдеперсом коленки вышедшей на маленькую сцену певички в блузе и в круглой шляпке с вуалеткой. - "Маму" давай! - вдруг хрипло заорал Шариков и грохнул кулаком по столу. - Жалаим!
  
  ...А ведь тогда все началось из-за нее. В сознании вспыхнуло, как певичку в фильдеперсе тянут за стол два подгулявших балтийца.
  -Слышь, браточки, девочка со мной. Отлезь, гнида ... - лязгнув зубами, сплюнул первый и покатился на пол, сбитый свинцовым кулаком Клима.
  Второй, что помоложе, уже доставал из-за голенища финку:
  - В сердце... Ну, вот и все...
  
  -Ты слышишь меня? - неожиданно трезвый и совсем непохожий на голос Мастера голос отвлек Шарикова от мрачных воспоминаний. - Ты меня любишь? - произнес Мастер тихо, смотря прямо в глаза Шарикову. - Ты любишь своего создателя, ты не можешь не любить его, - сам ответил он на свой вопрос. - Творение должно почитать Творца, хотя Творец вправе отказать неудачному творению в своей любви.
  Он снова устремил взгляд ставших бездонными сине-серых глаз прямо в зрачки Полиграфа и, чуть приподнявшись, положил свои длинные безжизненно-холодные ладони на плечи Шарикова.
  -Если ты любишь меня, ты не откажешь - ты исполнишь... Не так ли? - Мастер приблизил лицо к лицу Полиграфа. Липкий страх вдруг заколотил Полиграфа страшным ознобом, и вмиг ушел хмель.
  -Я сделаю все, что ты прикажешь, - прошептал Шариков и задрожал еще больше.
  -Не приказываю, но прошу, - мягко возразил Мастер. - А теперь слушай. Имя твое станет символом всего того, что я ненавижу в ныне торжествующей популяции низколобых мутантов, хотя я и уверен, что все это ненадолго. Имя твое станет нарицательным, и будешь ты олицетворением физического и морального типа человека, коий для меня и мне подобных невыносим. Имя твое будет проклято, но навсегда связанное с моим именем, оно будет жить в веках! - Лицо говорящего было возвышено и строго.
  -Ты хочешь, чтобы твой Мастер стал Мастером?
  -Да, - прошептал Шариков.
  -В финале ты должен совершить предательство. Нет, - усмехнувшись, Мастер предостерегающе вытянул руку, - не меня. Под занавес ты должен предать профессора.
  -Но... - начал было Шариков.
  -Не надо "но"... - тихо проговорил Создатель.
  Полиграф почувствовал, что спазмы душат ему горло. Горячая любовь к Творцу, жалость к себе - все это нахлынуло на него потоком противоречивых и разнородных чувств. Встав из-за стола, Полиграф подошел к Создателю, и, крепко обняв, поцеловал его в мраморно-холодный лоб: "Пусть будет так, как ты хочешь, Игемон".
  -Тысячу извинений, у вас свободно? - два хорошей офицерской выправки гражданина уже присаживались к ним за стол.
  -Пардон, с кем, так сказать... - как будто и не трезвевший Мастер, пьяно раскачиваясь, оторвался от блюда с второй свежести омарами.
  -Сразу видно человека из прошлого, - подмигнул товарищу один из незнакомцев. - Вы офицер?
  Мастер бросил вилку:
  -Видите ли...
  -Полноте-с, полноте-с, милейший, - один из незнакомцев, тот, что был постарше, доверительно улыбнулся, - можете не продолжать. Рыбак рыбака, так сказать... Разрешите представиться - поручик Голицын, а это, - он указал на своего спутника, - корнет Оболенский - ныне служащие хамского совдеповского "Моспотребснабсбытторга".
  -Да ну? - изумился Мастер.
  -Ну да! - хором улыбнулись офицеры, - а что делать?
  -Человек! - щелкнул пальцами Оболенский. - Водки, пива и раков!
  -Свезее имеем-с! - расплылся в угодливой улыбке вновь материализовавшийся из кисло-сладкого воздуха Прохор. - "Красный Париж"!
  -Красный, говоришь? А в морду не хочешь? - набычился Голицын. - "Шустовский" есть?
  ...Через пару часов стол блестел россыпями пустых пивных кружек и водочных бутылок, в центре его, уткнувшись лицом в залитую рассолом скатерть, спал Мастер, а рядом сладко посапывал корнет.
  -Еще по одной? - раскачиваясь на стуле, предложил поручик.
  -Д-давай... - натужно икнул Полиграф, - по последней...
  -По п-п-п-последней, - заикаясь, проговорил поручик и разлил по рюмкам. - Ты кто?
  -Человек! - заплетающимся языком вызывающе ответил Полиграф и через стол потянулся к капусте.
  -Во человецех...дэ-с! - Голицын яростным глотком проглотил содержимое рюмки. - А хочешь, человек, я расскажу тебе сказку. - Он тупо уставился на Полиграфа. Липкая прядь волос, напоминая одного немецкого "художника", спускалась ему на глаза.
  -Валяй, кадет! - Шариков пьяно достал папиросы. - Валяй!
  -Было у меня четыре друга, - растягивая слова, начал поручик. - Первый - д-у-у-у-шка, штабс-капитан Ширвинский - адъютант его п-педер..., прости - пёр-превосходительства - бляди - Скоропадского! - икнул Голицын, - редкий был, брат ты мой, волокита, а пел - заслушаешься!
  -Ну? - набычился красным глазом Полиграф.
  -Сей баритон подался, представь себе, в артисты! Натурально! - поручик нетвердой рукой снова налил себе водки. - Второй... прозит... сукин сын - полковник Тальберг, бросив жену, удрал от большевиков в Берлин, да-с! Третий - штабс-капитан Мышлаевский, - Голицын облизал губы и презрительно сощурился, - продался сволочам красным и только я - я один ушел на Дон, к Каледину, а потом через лед, на Кубань.
  -А? - отвлекся от созерцания знакомой певицы Анфиски Шариков.
  -Х... на! - заорал поручик, - вот и все! Вот и вся "Белая гвардия". Понял?
  -Угу, - кивнул Полиграф, пьяно разглядывая скатерть и очищая раковую шейку.
  -А Бунины, Короленки и вся наша рассейская интеллигентская сволочь - многотысячная кодла неврастеников, трусов и педерастов сидела за теплыми портьерами и ждала, пока я - юнкер Павловского училища - освобожу их от ... - Голицын с ненавистью посмотрел на галстук Полиграфа.
  -Я непартейный, - заплетающимся языком промычал Шариков.
  -Наш помкомвзвода...
  -Помкомвзвода... - передразнил поручик, - на каком фронте воевал, хамелюга? Что же ты из "ничем" "всем"-то не стал - Та-в-а-а-рищ? - он явно намеревался драться.
  Укусить! - бешено пронеслось в голове Полиграфа. - Mon chee? si vous condvisez ici comme a Peters bourd, vous finires tre"s mal, - с обидой сложил фразу язык, - c"est ce gve je vous dis...
  -Parle vous France? - округлил глаза поручик. - To je svis votre!
  -Хочешь, зарежу? - раздался сзади чей-то голос. Полиграф обернулся. Доверительно нагнувшись к его уху, на него дышал водочным перегаром одетый в заграничный клетчатый костюм и совсем впрочем пьяный молодой, херувимского обличья, человек.
  -Не хочу, - честно признался доброму незнакомцу Полиграф.
  -Ну, тогда я тебе стихи почитаю, - примирительно заключил херувим и через голову Шарикова потянулся за водкой.
  -Вы бы хоть представились, мсье, - гневно подал голос Голицын, - а то уж как-то совсем по-хамски, понимаете ли...
  -Пушкин Александр Сергеевич, - развязно произнес молодой человек, качаясь и тыча в подбородок поручика потную ладонь.
  ...Короткий прямой в скулу бросил нахального ангела к противоположной стене. Взмахнув, как крыльями, руками, он упал спиной на уставленный бутылками стол, где в компании дебелых спутниц шумно наслаждались жизнью три нэпмановского вида сусальные хари.
  -Миль пардон, - вежливо произнес юноша и, отряхнувшись от соуса, деловито достал из заднего кармана брюк финку.
  -Й-а-и-и-и! - завизжали дамы, а "хари" с удивительным для их уплотненных фигур проворством уже крутили юноше руки. - Гражданин, Вы пьяны-с!
  -Бос-со-ота! - пытаясь вырваться из цепких рук нэпманов, надсадно хрипел херувим. - У-у-бь-ю-у-у! Убью, сво-о-о-лачь!
  ...Неизвестно чем бы закончилось дело, но черном провале двери вдруг прорезал трелью милицейский свисток и в полутемный, пропахший водкой, табачным дымом и человеческими испарениями зал в сопровождении милицейского ворвалась не первой молодости, одетая в фетровый капор и длинный красный шарф, спускающийся на дорогое пальто, заграничной наружности дама.
  -Иза-а-а-до-ра! - всхлипнул херувим, - меня нэпманы бьют!
  -My God! - подбежав к "ребенку", страдальчески произнесла леди и, судорожно порывшись в ридикюле, сунула милицейскому две непривычного вида зеленые бумаженции. - Please, please, то-фа-риш!
  Поддерживая дитя за обляпанную соусом клетчатую талию, она нежно повела его к выходу.
  
  XIV
  Полиграф открыл глаза, и увидел, как, зыбко колыхаясь волнами, поплыл потолок. Вновь пришло гадкое ощущение тошноты и, проведя рукой по ногам, наш герой как ни пытался, но так и не понял - был ли он в брюках или без оных. Ощущение тошноты постепенно прошло, уступив место свинцово-тяжелой головной боли. Он вновь закрыл глаза и вдруг ощутил на своем лбу прикосновение чьей-то теплой и мягкой руки. С трудом разлепив набрякшие свинцовой тяжестью веки, он увидел сидящего у изголовья маленького желтолицего человека в красном сари. Голова незнакомца была аккуратно выбрита, а узкие черные глаза в обрамлении морщинок-лучиков светились добротой и любовью. Теплые руки гостя, ласково поглаживающие голову Шарикова, пахли сладковато-пряным запахом чего-то чужого и далекого.
  -Вы, вы кто? - открыл рот Полиграф, но незнакомец лишь улыбнулся и приложил палец ко рту.
  -Ом-мане-падме-хумм, - прошептал он одними губами. - Я пришел унять твою боль. Она уйдет, уйдет совсем скоро. А теперь прощай...
  ...В паху Шарикова вдруг стало тепло, и низ живота налился приятной сладостной истомой. Он прикрыл глаза, и из потаенных глубин памяти флюидом выплыла маленькая, но чистенькая рыжая сучка с Якиманки, а затем разрозненные фрагменты обнаженного женского тела, которые как детские кубики сложились в образ сидящей в притолоке прокопченной баньки ядреной и широколицей голой бабы. Баба хлесталась веником по большим круглым ягодицам и сладко с истомой охала.
  -Климушка, иди спинку потру! - обнажив ряд безукоризненных белых зубов, она широко улыбнулась, бесстыдно дразня дородным, в складках розовой кожи, нагим телом.
  Видение бани растаяло, уступив место картине синего с атласным будуара. Большеглазая девушка на широкой белой кровати, отраженные в зеркале огоньки свечей, хрупкие плечи под розовым ночным пеньюаром и длинные распущенные цвета льна волосы. Зинаида Прокофьевна, матушка, ты всегда любила сама расплетать себе косу...
  Подчиняясь нахлынувшему острому желанию, Шариков, шатаясь, поднялся с кровати. Оглушенный гулкими ударами в висках, он шагнул в темный коридор, ощупью добрался до двери комнаты горничной, и, дрожа всем телом, потянул ручку вниз.
  ...Она лежала на спине с полузакрытыми глазами и часто-часто дышала. Полные губы ее были словно для поцелуя чуть приоткрыты, руки закинуты за голову, и сквозь кружева ночной сорочки просвечивали полукружья её грудей с крупными розовыми сосками. Шариков склонился над девушкой и припал ртом к ее губам, ощутив под ладонью, как сильно и часто стучит ее сердце... ее сердце...
  Когда-то оно принадлежало ему - он не забыл, как ласкал ее сильные и крутые бедра, как покрывал поцелуями этот упругий живот, это твердое, заросшее легким курчавым пушком розовое лоно, вдыхая аромат влажного и теплого готовой к любви молодой и здоровой женщины...
  -Княгинюшка, душа моя, - проговорил он сдавленным от волнения голосом и накрыл девушку своим телом.
  Не открывая глаз, Зина сладостно потянулась и обвила своими красивыми руками плечи Шарикова.
  -Филипп Филиппо... Ах, кто это?
  -Помалкивай, - хрипло пролаял Полиграф и грубо заломил ей руки, - не чё, не институтка...
  
  Из дневника 21 марта 1924 г.
  Профессору можно, а мне нет? Я, может, на нее больше прав имею. А водочка - она, милая, всех равняет: и князей, и профессоров, и красных пулеметчиков.
  Офицерьев я, оказывается, домой пригласил, говорят, уперли у старика трость, пресс-папье и еще что-то по мелочи. Видно, не только пролетарии у господ калоши воруют?
  P.S. (Дописано другим почерком) Если быть до конца порядочным - все-таки вел себя этой ночью как скотина - не стыдно? А еще дворянин.
  А в этом месте, как, вероятно, помнит культурный читатель, следует сцена исчезновения постояльца из многострадальной квартиры Филиппа Филипповича. Процитируем же великих, ибо читать их прозу - есть сущее наслаждение: "Бенефис Шарикова, обещанный доктором Борменталем, не состоялся, однако, на следующее утро по той причине, что Полиграф Полиграфович исчез из дома...".
  ...На третий день после исчезновения постояльца в квартире номер пять в доме, что по Обухову переулку зазвонил дверной звонок. В переднюю уверенно вошел попавший Шариков, в полном молчании кинул на висящие в прихожей оленьи рога незнакомую кепку, повесил на крючок пальто и оказался в совершенно новом виде. На нем была желтая хромовая тужурка, перетянутая широким ремнем с портупеей, черные, тоже кожаные штаны и краги на шнуровке.
  -Я, Филипп Филиппович, на должность поступил, - он лукаво усмехнулся, - в подотдел очистки...
  Оба врача издали неопределенный сухой клекот горлом. Первым очнулся профессор: "Бумагу дайте".
  Полиграф, победно смотря прямо в лицо Преображенскому, протянул липовый бланк, выданный ему для предъявления домочадцам смешливым Давыдовым.
  -Предъявитель сего - товарищ Шариков, - шевеля губами, читал профессор, - предъявитель сего - товарищ Шариков П.П., действительно состоит заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих "животных" в отделе М.К.Х., подпись - Г.П. Ухов.
  -Так, - поднял глаза на Шарикова Филипп Филиппович, - кто же Вас устроил? Ах, впрочем, я и сам догадываюсь.
  Ох, дед, ну и дурень же ты, - с сожалением подумал Полиграф, пряча липовый документ в накладной карман куртки. Что ни скажешь - все за чистую монету... Эх, "интеллигенция", "интеллигенция", и когда вы, мать вашу, только думать научитесь...
  -Ну да, Швондер, - весело ответил Шариков.
  -Позвольте-с спросить, почему от Вас так отвратительно пахнет? - поведя внушительным с красными прожилками шишковатым носом, поинтересовался Филипп Филиппович.
  -Ну, что же... пахнет известно, - Полиграф иронично посмотрел на профессора, - по специальности. Вчера "котов" - он сделал ударение на этом слове, - душили-душили, душили-душили, душили-души...
  Он не докончил, ставший вдруг страшным Борменталь с горячечным и ненавидящим взором подскочил к Полиграфу и стиснул ему горло своими слабыми и худыми руками.
  -Караул, - притворно испуганно заорал Шариков. Вчера он подтвердился в своих подозрениях почти нос к носу столкнувшись с Борменталем в фойе приемной ГПУ. Погрузив красивое лицо в воротник, Иван Арнольдович юзом прорысил мимо.
  -Зина! Дарья Петровна! - негодующе вскричал Борменталь.
  Те появились в передней.
  -Ну, повторяйте, - шипел Иван Арнольдович и притиснул горло Шарикова, совершенно открыв собственное солнечное сплетение и прочие уязвимые мужские места.
  Драчун х..ев - успел подумать Полиграф, вспомнив кровавые деревенские стенки на стенки.
  -Хорошо, хорошо, - притворно-испуганным голосом засипел Он, - из-ви-ни-те меня...извините меня многоуважаемая Дарья Петровна и Зинаида...
  -Прокофьевна, - испуганно шепнула Зина.
  -Прокофьевна, - согласился Шариков.
  -Что я позволил себе гнусную выходку в состоянии опьянения, - добавил он по слогам совершенно искренним голосом. - Из-ви-ни-те!
  Борменталь победно выпустил Шарикова на свободу.
  -Грузовик Вас ждет?
  -Нет, он только меня привез...
  -Зина, отпустите машину. Теперь имейте ввиду следующее, - злобно посмотрев на врага, возвысил голос Борменталь. - Вы опять вернулись в квартиру Филиппа Филипповича...
  "На которого ты ежемесячно крапаешь отчеты" - весело подумал Полиграф.
  -Куда же мне еще? - Шариков и сделал виновато-собачьи глаза.
  -Отлично-с! Быть тише воды, ниже травы! В противном случае за каждую безобразную выходку будете иметь дело со мной. Понятно?
  "Но все-таки, - узнал он меня на Лубянке? Узнал или нет?" - мелькнуло в голове у Полиграфа.
  
  Из дневника 22 марта 1924 г.
  По-моему я положительно влюблен. Налицо все пошлые признаки этого, как теперь говорят - "буржуазного чувства" - потеря аппетита и окончательная бессонница. Ходили в кинематограф смотреть "Индийскую гробницу". Пусть я - существо искусственное, и создан, так сказать, путем лабораторного опыта, но кем бы я ни был, как ни крути - все-таки особь определенного пола. Полагаю, имею право на маленькое семейное счастье. "Счастье" - наша машинистка - позавчера сидело рядом со мной и позволяло гладить свою круглую и гладкую коленку. Провожал до дому, поцеловал и обнял - она не против...
  
  Из дневника 23 марта 1924 г.
  Пока не подыщу комнату, пусть поживет на моих законных 16-ти. Я думаю уж в этом-то Ф.Ф. мне не откажет? Должен же он иметь понятие. Я во цвете лет здоровый мужик и нормальной, между прочим, сексуальной ориентации.
  Но почему они с Борменталем меня так ненавидят? Создали творение, и, казалось бы, должны любить как родного, ан нет...
  P.S. Лиза подарила мне колечко, трогательно - чуть не расплакался. В сущности, что я видел в жизни? В этой жизни...
  
  Дня через два в квартире появилась та самая худенькая с подрисованными глазами барышня в коротком пальто и кремовых чулочках. Придавленная великолепием профессорской квартиры, девушка робко семенила следом за Шариковым.
  Встретивший "молодых" в передней, Филипп Филиппович оторопел: "Позвольте узнать?"
  -Я с ней расписываюсь. Жить со мной будет. А Борменталя, - Шариков зло посмотрел на следующего за профессором тенью ассистента, - можно выселить, у него своя квартира есть, - добавил он вполне резонно.
  Филипп Филиппович снял золотое пенсне, поморгал маленькими без ресниц глазами, подумал, и, брезгливой жалостью глядя на сконфузившуюся барышню, не очень галантно пригласил ее в кабинет.
  -И я с ней пойду, - смутно почувствовав недоброе, тревожно заявил Полиграф, но Борменталь решительно преградил ему путь.
  -Извините, профессор побеседует с дамой, а уж мы с вами побудем здесь, - ехидно улыбнулся Иван Арнольдович.
  Через пятнадцать минут дверь кабинета распахнулась. На пороге с победным видом стоял Преображенский.
  -Отчего это у Вас шрам на лбу - потрудитесь объяснить, - вкрадчиво спросил Филипп Филиппович.
  -Я на колчаковских фронтах ранен! - отлаял Полиграф и рванул ворот.
  -Подлец! - барышня с громким плачем выбежала вон. Так неожиданно обретшая реальные очертания мечта о роскошной квартире и анчоусах за пять минут превратилась в прах.
  -Колечко, колечко позвольте, - язвительно приказал профессор, обращаясь к Шарикову. Тот покорно снял с пальца дутое колечко с изумрудом, и Филипп Филиппович опустил его в карман своего атласного халата.
  -Ладно, - все существо Полиграфа наливалось оглушающей ненавистью. - Попомнишь ты у меня. Завтра я тебе устрою, - он со злобой посмотрел на разбившего его семейное счастье Борменталя. - Я тебе устрою сокращение штатов...
  Иван Арнольдович однако, принял эти слова на счет барышни.
  -Не бойтесь его! - крикнул вслед двери Борменталь. - Я ему не позволю ничего сделать!
  Иван Арнольдович повернулся и с не меньшей ненавистью поглядел на Шарикова. Тот невольно попятился и больно стукнулся затылком о книжный шкаф.
  -Как ее фамилия? Фамилия? - заревел сексот и вдруг стал дик и страшен.
  -Васнецова, - закипая злостью, рявкнул в ответ Полиграф, ища глазами предмет потяжелей.
  -Ежедневно, - взявшись за лацкан шариковской куртки, шипел, как змея Борменталь, - ежедневно сам лично буду спрашивать в очистке, не сократили ли гражданку Васнецову. И если только Вы... узнаю, что сократили, я Вас собственными руками пристрелю. Берегитесь, Шариков - говорю Вам русским языком. "Узнал" - понял Полиграф.
  -У самих револьверы найдутся, - сквозь зубы процедил он Борменталю.
  
  ХV
  ...За длинным письменным столом в квартире на Воздвиженке, склонив порочное лицо над белым листом бумаги, сидел адъюнкт Иван Арнольдович Борменталь. В тусклом зеленом свете настольной лампы крылья его тонкого носа казались еще резче и приобретали почти ястребиное выражение. Он писал, и губы его кривила ядовитая змеиная усмешка.
  -Гастон, Вы еще не оделись? - манерно растягивая фразу, обратился он к вышедшему из спальни смазливому юноше в чулках. - Вечером я, как обычно, у старика, а в полночь жду Вас в "Альказаре".
  Жеманно одевшись, коккот поцеловал доктора в губы - от молодого человека исходил нежный запах французского "Шанеля".
  -До встречи, любимый...
  -"...а также угрожал убить председателя домкома Швондера, из чего видно, что хранит огнестрельное оружие. И произносит контрреволюционные речи, даже Энгельса приказал своей социал-прислужнице Зинаиде Прокофьевне Буниной спалить в печке, как явный меньшевик". Иван Арнольдович улыбнулся и дописал: "...со своим ассистентом Борменталем Иваном Арнольдовичем, который тайно, не прописанный, проживает в квартире. Подпись завподотделом очистки Шарикова. Утверждаю - председатель домкома Швондер. Секретарь Пеструхин". Ну, вот и все - он откинулся на спинку стула и зарядил ноздри щепотью кокаина. Григорьев орет - где информация. Вот вам информация, Константин Евгеньевич - чужими руками вскрыл контрреволюционное гнездо. Завтра письмо-донос, написанное от имени Шарикова, попадет к Кальсонеру. Кальсонер, как ответственный работник отдела, лечащий у профессора аденому, наверняка покажет письмо профессору, и тогда ..... будет...Ну, а если и не покажет - тем лучше. Профессора возьмут наконец за контрреволюцию, и вся обширная клиентура перейдет его любимому ученику И.А. Борменталю. Шармант!
  
  XVI
  ...Они остановились у лавочки на аллее Патриарших.
  -Присядем, - предложил Мастер, - ты обещал мне, - промолвил он тихим голосом.
  Шариков взял тонкую и узкую ладонь Мастера в свои руки.
  -Вот твой донос, - Мэтр достал из-за пазухи письмо Борменталя. - Ты подпишешь?
  - Да, Игемон...
  
  XVII
  Накануне последующих роковых событий странный сон привиделся нашему герою.
  Всадники в огненных сполохах горящей усадьбы, мечущиеся люди с топорами и вилами, треск ружейных выстрелов и лихой разбойничий посвист. Вот два диких раскосых башкирца волокут за волосы истошно кричащую молодую княгиню Шаранскую.
  ...-Пошел, кровосос! - от сильного толчка он упал на землю, узнав голос лакея Фильки...
  -Поднимайся, княже, - насмешливо раздалось откуда-то сверху. Перед Шаранским на играющем тонкими бабками ног статном саврасом жеребце возвышался румяный человек в высокой с красным шелковым позументом казачьей шапке. Широкие плечи его распирали голубой атласный зипун, а вывернутые, чуть брезгливые губы в обрамлении аккуратно подстриженной по-казачьи бороды растягивались в презрительно-холодной улыбке:
  -Ну, чё, орелик, - атаман насупил лицо, - попил народной кровушки? Отвечай государю!
  Князь дерзко поднял голову и с вызовом посмотрел в лицо Пугачева.
  -Ты, мужик, - он сплюнул кровь из разбитого рта, - мне не государь! Ты - вор и самозванец! Ничто! Ужо придут матушки-императрицы солдаты ноздри тебе рвать, ужо будет тебе!
  -На шкворень! - коротко и безразлично бросил разбойник. Он развернул коня. - Прощай, князь, на энтом свете больше не свидимся...
  ...Казаки заломили Шаранскому руки и накинули на шею петлю. На какой-то очень короткий миг князь встретился глазами с глазами Фильки.
  -Не лупи зенки-то - теперь не испужаешь, - пьяно ревел холоп. - Девок портил? Дворовых порол? Не одному тебе, гад, крестьянские шкуры дубить. Таперича отрыгивается? - Филька смачно плюнул князю в бороду, - по-ш-ш-шел!
  ...Жесткая конопляная веревка врезалась в шею, и что-то огромное и горячее, грозя разорвать, с неимоверной быстротой заполнило легкие. С калейдоскопической скоростью перед князем Полимоном пронеслась вся его жизнь: маленький Полимоша на лошадке, статный гвардейский офицер апшеронского, его величества... отставка, женитьба, Зина...
  Несчастный захрипел, и в последней попытке освободиться дернул связанными сыромятным ремнем ногами, отчего еще больше затянул петлю. Неожиданно стало легко, и он почувствовал на своем лбу чью-то ласковую мягкую руку. Не размыкая глаз, Шаранский увидел рядом маленького человека в красно-желтом сари. Добрые глаза пришельца лучились светлыми морщинками.
  -Я пришел унять твою боль, - тихо проговорил незнакомец.
  
  XVIII
  Полиграф проснулся в холодном поту, а когда вновь забылся тяжелым и липким сном обнаружил себя лежащим на мокром и грязном бруствере вырытого в полупрофиль окопа.
  -Ленту. Ленту придерживай, - хриплым голосом проорал он второму номеру. Офицерские цепи все ближе, и в прорезь щитка хорошо видны строгие лица гвардейцев Каппеля и золотые полоски погон на их плечах. Чуть впереди, размахивая стеком, шел молодой, очень похожий на Борменталя, сухощавый офицер. Ну, сейчас я с тобой, вражина, по-другому поговорю, - со злостью подумал Полиграф и впился пальцами в пулеметные "скобы". "Максим" выплюнул очередь и осекся.
  -Воду на кожух, сво-о-ла-а-ачь! - перекосив от злобы лицо, заорал Шариков второму номеру, но оглянулся и похолодел. На плечах того мертво скалилась волчья голова с залитой кровью ощеренной пастью...
  
  Последняя запись в дневнике Полиграфа Шарикова
  30 марта 1925 года
  Ты спросишь меня, каков самый долгий срок жизни?
  Жить, пока не достигнешь мудрости - не самой дальней,
  но самой великой цели.
  Тут уж можешь смело хвалить и благодарить богов,
  и, пребывая среди них, ставить в заслугу себе и природе то,
  что ты БЫЛ...
  Сенека
  
  В тот вечер Полиграф пришел на положенные ему по закону собственные 16 аршин с нехорошим предчувствием. Что-то холодное неприятно сосало под ложечкой, и собачье сердце его тревожно и неровно перестукивало.
  Эхом отдавшийся в холле голос профессора резко и безапелляционно пригласил Шарикова в смотровую. Борменталь, сжатый как пружина, куря, нервно расхаживал рядом. Ассистент, погасив в заваленной окурками хрустальной пепельнице очередную папиросу, тут же прикуривал другую - тонкие пальцы его тряслись.
  Филипп Филиппович, брезгливо держа в руке донос, зловеще и глухо проговорил:
  -Сейчас же заберите вещи, брюки, пальто - все, что Вам нужно и вон из квартиры.
  -Как это? - искренне удивился Полиграф.
  -Вон из квар-ти-ры се-год-ня же, сей-час же, - по слогам повторил Филипп Филиппович, не глядя в глаза Полиграфу.
  Ну и, слава Богу, - подумал Шариков, лихорадочно соображая, где переночует. Он уже собрался идти к Давыдову, как рот открыл Борменталь.
  -Ну, ты слышал? - он неожиданно перешел на "ты". - Вон отсюда, скот, - лицо его исказил нервный тик, а кулаки судорожно сжались. - Мразь, быдло, сволочь, - уже не в состоянии сдержаться, заорал Борменталь, - ненавижу! - Лицо его побагровело, и видно было, как на шее доктора напряглись жилы. - Вон, сукин сын!
  Какой-то нечистый дух вселился в Полиграфа.
  -Да что же это такое, в самом деле? Что я управы на вас не найду? - Полиграф почувствовал, как к изуродованному лбу его резко прилила кровь. Он перестал владеть собой.
  Не уйду! - молнией пронеслось в его сознании. - Из принципа не уйду!
  -Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть! - заорал он. Не надо, не надо, - тревожно подсказал ему изнутри тревожный голос, но то, что в тот момент было Шариковым уже не слушалось рассудка. Он поднял левую руку и показал сначала Борменталю, а потом Филиппу Филипповичу внушительный заскорузлый кукиш.
  Снова нестерпимой болью отозвалось в голове...
  ...-В очередь, в очередь, сукины дети! - офицер с лицом Борменталя и с каппелевским шевроном на рукаве черной гимнастерки ударом сапога выбил из рук алюминиевый котелок. - Не сдохнешь, блядь красная! - он припечатал пленному в скулу. - Еще? Рвань тамбовская!
  ...-Я вам, я вас..., мать вашу, - снова разорвалась болью голова. Полиграф лапнул задний карман и, уже ничего не соображая, нащупал прыгающей рукой рубчатую рукоять нагана. Выстрелить он не успел. Борменталь, оскалившись и по тигриному прыгнув, повалил врага на пол, а Филипп Филиппович, подскочив, с невиданным для его возраста проворством ударил Шарикова в висок увесистой каучуковой гирей.
  
  XIX
  На ночной Пречистинке было сыро и безлюдно. С темного безлунного неба на одинокие, освещавшие две человеческие фигуры, тускло горящие редкие фонари, и облупленные крыши домов падала мелкая весенняя мзга. Двое мужчин, тяжело переставляя ноги, несли на плечах что-то тяжелое, завернутое в большой войлочный ковер.
  -Тяжелый, - отерев пот со лба, выругался Иван Арнольдович. - Федор, твою мать, ну что ты топчешься - давай, давай - взяли!
  -Упрел я, барин, - хрипло отозвался швейцар и тяжело поднял лежащий на земле конец свернутого в трубку ковра. - Ох-хо, взял... взял все пудов пять, ей бо...
  ...Дотащив ношу до парапета, Борменталь и швейцар с трудом подняли ковер над перилами и с облегчением сбросили в стылую весеннюю воду Яузы. Федор, кряхтя, наклонился над перилами.
  -Упокой, господи, душу новоприставленного раба твоего, - он перекрестился и обернулся. За его спиной стоял Борменталь и прижмуренным глазом целил ему в печень из маленького никелированного браунинга.
  -Ваше бла...- старик хотел заслониться ладонью, но пущенная Борменталем пуля опередила несчастного, бросив навзничь на кованую решетку парапета. Рыгнув черной кровью, Федор тяжело повернулся на бок и затих навсегда.
  -Теперь уже не скажешь, - спокойно проговорил Борменталь. Пачкаясь в крови, он с несвойственной ему силой приподнял подмышки грузное безжизненное тело. Громкий всплеск воды вновь нарушил тишину. Спрятав браунинг в карман, Иван Арнольдович достал надушенный носовой платок и библейским жестом отер руки.
  -Acta Fabula est, - улыбнулся Борменталь. - От Севильи до Гранады...- запел он тихонько и засмеялся серым колючим смехом.
  
  
  Э П И Л О Г
  Лето 38-го в Москве выдалось дождливым и душным. По вечерам над городом сверкали грозовые сполохи, в небе кружились ласточки, а голуби-сизари ворковали друг с другом, ругая советскую власть на неведомом в НКВД птичьем языке.
  По старой и уютной, до сих пор пахнущей Москвой старых времен Остоженке брел седой и сгорбленный старик. Вряд ли кто-нибудь узнал в нем теперь былого профессора Преображенского - хозяина жизни и того вальяжного барина, которым знал его десять лет тому назад. Старик был плохо и неопрятно одет, и глаза его светились тусклым потерянным светом. В руках Филипп Филиппович держал две авоськи, наполненные пакетами с дешевой манкой, а окончательно приобретший устойчиво сизый оттенок нос его печально висел книзу. Много бурь пролетело над поседевшей, как лунь, головой профессора за это время. Кончились благословенные годы НЭПа, и старик потерял практику. Ушли в прошлое богатые господа в розовых кальсонах, ревнивые к своей увядающей красоте экзальтированные дамы и денежные импотенты. Кое-как сводя концы с концами, Филипп Филиппович продавал свою огромную библиотеку, но за книги платили гроши.
  Его друг, ассистент и ученик Иван Арнольдович Борменталь забыл учителя. Ныне он большой человек и академик ВАСХНИИЛ, живет в новой восьми комнатной квартире, имеет дачу в Серебряном бору, и ему не досуг.
  Дарья Петровна спилась, а Зину, беременную от хозяина, в аккурат восемь лет тому назад пришлось срочно выдавать за пожарника.
  Один, как перст, живет теперь Филипп Филиппович в своей большой пустой, так и не оскверненной советской властью квартире, пьет горькую, и одна радость старику, что ненавистного Швондера забрали еще в 34-ом, сразу после убийства Кирова. Ненавистный преддомкома оказался махровым троцкистом, террористом и, как вскоре выяснилось - японским шпионом.
  ...Старик тяжело поднялся на этаж и открыл ключом массивную дверь, на фасаде которой еще сохранилась надпись прежних счастливых лет - "профессор Преображенский Ф.Ф. 2 звонка". Он посмотрел на облезлый почтовый ящик. Пуст был ящик. Не пишут и не звонят. Некому. Эгоистом прожил Филипп Филиппович всю свою большую и достаточно устроенную жизнь. Стремился к славе. Менял женщин, а ту, единственную, которую любил бы больше самого себя, так и не встретил. Да и не хотел. Детей не было, что с того? Была слава, были деньги. Но вот теперь, теперь - одиночество и тоска. Умирать придется одному, а это, наверное, страшно.
  Зайдя на грязную кухню, где стадами кишели тараканы, Филипп Филиппович, астматически дыша, поставил авоськи на стол. Он достал давно немытую кастрюлю, налил из крана воды и высыпал крупу. Зашел в пропахшую папиросным дымом и неухоженным старьем потерявшую былой блеск гостиную и вынул из буфета початую бутылку водки.
  -От Севильи до... - когда-то глубокий и вальяжный баритон его звучал фальшиво и надтреснуто.
  В квартиру позвонили. Два звонка. "Странно, кому я нужен"- подумал старик и робко подошел к двери. Позвонили еще раз. Или воры? Филипп Филиппович поколебался, но все же открыл.
  -Вам, извиняюсь, кого?
  На пороге стоял невысокий, одетый в белый полотняный костюм с выпущенными на ворот пиджака обшлагами рубашки, довольно плотный гражданин. Незнакомец снял шляпу, обнаружив на высоком лбу застарелый рубец. Серые живые и осмысленные глаза его внимательно смотрели на хозяина.
  -Постарели Вы, уважаемый, постарели...
  -Простите, э... с кем, так сказать, имею честь? - вглядываясь в лицо, показавшееся ему странно знакомым, щурясь, поинтересовался старик.
  -Что ж Вы, Филипп Филиппович, родственников забываете? - глаза незнакомца весело искрились. - Совсем запамятовали постояльца? Шариков Полиграф Полиграфович - прошу любить и жаловать!
  Профессор, осев, медленно сполз по стенке, и если бы не гость, расторопно поддержавший его, пластом растянулся бы на полу.
  -Ну, успокойтесь, ну, Филипп Филиппович, - Полиграф прислонил профессора к стене, обмахивая платком, - вот, господи, какие вы нервные-то нынче. Очнулись? - участливо спросил Шариков. Он сбегал на так хорошо знакомую ему кухню и принес оттуда стакан воды. - Выпейте.
  Полиграф помог профессору подняться и довел шатающегося старика до дивана.
  -Ну, вот и хорошо, вот и славно.
  -Но, позвольте, - открыл занемевший рот Филипп Филиппович, - ведь Вы... ведь Вас...
  -Вода охолонула, а тут ОПРОН дно чистил - меня и выловили, - улыбнулся Полиграф, тронув рубец на левом виске. - У нас, собак, порода такая - живучая. - Он достал серебряный портсигар с монограммой "Тов. Шарикову от тов. Ежова". - Закурим?
  -А Вы изменились, - неловко взяв папиросу, смутился профессор, - и внешность, и поведение...
  -Да ведь как, Филипп Филиппович, - затянулся папиросой Полиграф и лукаво взглянул на хозяина. - Мы жизнью обучаемся. У нас родители - сами знаете - все неграмотность одна. А книжки мы читаем, и вилку держать научились. Видите, "певуны"-то - они и полюсы покоряют, и заводы строят, а как иначе? Русский мужик все сможет: и в воздух подняться, и на льдине проехаться. Вы вот... - будто вспомнив что-то, он поправился, - мы вот думали, что без нас, господ, он никак - а вот, извольте, ошибочка вышла.
  ...Профессор подавленно молчал - было видно, что старик обескуражен.
  -Ладно, Филипп Филиппович, дело прошлое. Я к вам, собственно, пришел не воспоминаниям предаваться. Про подотдел очистки я солгал тогда. Поступил я в ЧК, а ныне - полковник центрального управления НКВД. Так вот - собирайтесь. У Вас в распоряжении три часа всего. В полночь Они приедут, поэтому вот Вам билет на поезд. Отходит с Белорусского. У Вас же сестра в Бердичеве?
  Профессор очумело смотрел на Полиграфа.
  -Позвольте... что... как ВЫ сказали?
  -Арестуют Вас сегодня, Филипп Филиппович, ну - дошло?
  -Ах ты, господи... Что ж теперь, а? - профессор в изнеможении опустил руки и сделал страдальческое лицо. - Как же это, а?
  -Возьмите себя в руки, - официально строго приказал Полиграф. - Я совершаю должностное преступление, предупреждая Вас. Рискую, между прочим, головой - и то ничего. Где у Вас чемодан?
  Старик бестолково заметался по комнатам.
  -Возьмите только необходимое, - приказал Шариков. - Деньги есть? Понятно. - Он достал бумажник и вынул оттуда все его содержимое. - На первое время хватит.
  Они вышли из подъезда к поджидавшей их черной Эмке.
  -На Белорусский, - полковник тронул плечо водителя. - Филипп Филиппович, - обратился он к затихшему профессору, - Вы знаете, что когда-то сказал мудрец Гекатон?
  -А? - испуганно отвлекся от тяжелых мыслей профессор.
  -Он сказал - "если хочешь, чтобы тебя любили - люби". - Полиграф Полиграфович достал из портсигара новую папиросу. - Люби, - произнес он тихо.
  ...Мимо окон Эмки неслись яркие фонари. В летнем небе погрохатывало, в теплом воздухе отчетливо пахло грозой, а на Москву, шелестящую свежей зеленой листвой, тяжело и властно надвигалась ночь.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"