Малимоненко Оксана Алексеевна : другие произведения.

Без поцелуя

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Когда тучи особенно заволакивают Небо, когда Тьма покрывает землю, когда становится невыносимо страшно, приходит милость Божья.И луч Солнца прокладывает себе дорогу через тучи, посылая утешение и надежду страждущим и ищущим этот Свет...


  
   Без поцелуя.
   1
  
   Мозги не хотели шевелиться. Тупая, холодная ночная тишина сделала свое дело. Она проникла в само существо зверя, лежащего на дырявом сыром матраце, укрывшегося серым одеялом с головой. В этой норе такой прием был запрещен. В любой момент он мог вызвать громыхание в дверь и грубую ругань в адрес решившегося нарушить правила. Зверь стянул с лица одеяло, не решаясь открыть глаза. Через закрытые веки он видел эту чертову лампочку, которая не гасла ни днем, ни ночью. Ее тусклый свет вот уже семьсот двадцать восьмые сутки днем и ночью освещал нору загнанного зверя. Самую большую радость зверь испытывал, когда лампочка тухла, внезапно перегорая. Первые секунды зверь напряженно прислушивался, а не подвох ли это? Затем, удостоверившись, что это подарок Божий, начинал ликовать. Теперь он мог побыть минуты, а может и часы, как и было один раз, еще в самом начале своего проживания в норе. Тогда он не мог оценить по достоинству подарок свыше, и большую часть дарованного времени просто лежал на ледяном полу, раскинув руки и ноги в разные стороны. А, когда опомнился, начал строить рожи. Мышцы лица одеревенели и от одной постоянно носимой гримасы, и от постоянного холода. За всю бытность зверя в норе, лампочка перегорала еще всего лишь три раза. И, то, случившееся быстро замечал надзиратель. В нору врывались, освещая ее фонарем, зверя били больно по спине или по чем попадет и выводили в коридор, заставляя принять обычную позу для смертника: туловище согнуто пополам, руки задраны высоко вверх. Зверь мог мир за пределами норы видеть только из подлобья. Вначале это было больно и унизительно. Но ведь он зверь. А, значит и не чего пытаться стать вровень рядом с человеком, даже если он и одет в форму надзирателя. Зверь смиренно принял это правило. Также смиренно зверь выслушал на суде свой приговор. Он ждал его, он надеялся на него, был благодарен ему...
   Отупевшие мозги начали потихоньку шевелиться. Удивительно, но тело было крепким и здоровым, как насмешка судьбы. Зачем здоровье в этой норе, куда его девать и что с ним делать. Мозгу нравилось управлять здоровым мускулистым телом, давать ему команды, а потом наблюдать, что из этого получится. В теле он давно занял господствующую позицию и был доволен этим. Тело пресытилось жизнью во всех ее проявлениях, устало и перестало желать чего - либо вообще, кроме одного...конца и этого последнего желания. Мозг же сдаваться не собирался и, тем более, идти на поводу у зарвавшегося тела. Он жаждал новых ощущений, переосмысливания и домысливания. В общем, он жил. Вначале пребывания в норе, еще удавалось его обуздать, хоть на короткое время, но чем дальше, тем это становилось все труднее сделать.
   Началось из воспоминаний. Мозг сотню раз прокрутил в сознании зверя всю его жизнь от самого рождения. Он так старался, что зверь даже вспомнил момент своего появления в этот мир. Он вспомнил свет, свет больно ударил его по глазам и заставил закричать. А окружающие с радостью восприняли тогда его крик, поднося все ближе и ближе к свету...Свет и через тридцать пять лет жизни не давала ему покоя. "Вот тебе и судьба,- думал мозг,- с чем родился, с тем и помрешь." Затем, мозг принялся за душу, он десять раз вывернул ее на изнанку, не оставляя ни единого шанса ни на прошение, ни на спасение. Не в этом мире, здесь оно зверю было не нужно, а там, в другом, который где - то, конечно же, существует, и на который надеется даже самая падшая душа. Вдоволь поизмывавшись над душой, мозг перешел в атаку на тело. Он перечислил все, чего могло достичь это тело в этой жизни и чего так и не произошло с ним. А было все просто, мозг вычислил все очень легко. Это тело никогда не было в роли чьего- либо любимого, дорогого. Оно не было ни чьим мужем, оно не стало ни чьим отцом. И, как ни странно, но атака мозга удалась. Она пробила брешь в безразличии и усталости от жизни и посеяла семена желаний, давно отброшенных за ненадобностью. Ибо в жизни зверя не было места всяким разным сентиментальностям. Его жизнь состояла из одной сплошной войны. Войны за выживание, за место под солнцем, за все. Но это зверь уже здесь понял, сидя в норе, когда мозг делал перетряску памяти и душе. В жизни зверя уходящий день сменял новый, так же как и уходящих друзей сменяли новые. Все было закономерно, просто и понятно ему...
   - Двести шестнадцатый, тебе письмо с воли. На, лови!- листки исписанной бумаги полетели на грязный пол.
   Зверь моментально вскочил на ноги и бросился собирать части письма.
   - Слышь, а ты скажи мне правду, на хрена ты все это затеял. А? Может ты чокнутый? Может тебя в психушке держать надо? Ты этого добиваешься, или на побег надеешься? Зачем тебе это, а? Ну, скажи? Я сигаретку тебе дам. Ну, чего молчишь? Ну скажи, про тебя на воле уже весь поселок знает, французы едут к нам кино снимать, как заключенным с пожизненным сроком у нас живется. Птфу, опять я проболтался. Так где же ж нервов набраться с вами зверями работать. Хочется ж и с людьми поговорить. А где люди то, где?...
   Окошко в дверях с лязгом захлопнулось, скрыв бородатую, опухшую физиономию надзирателя. Зверь не мог найти место, где присесть или стать, что бы четче было видно написанное. Апрельское раннее утро не спешило заглядывать в подпотолочное грязное зарешеченное окно, а тусклая лампочка не давала того света, который сейчас был так нужен. Зверь понюхал листки бумаги, пытаясь втянуть воздух как можно глубже, пытаясь представить руки, которые написали эти длинные строчки. Строчек было много, они то поднимались вверх, то опускались, создавая какой то свой особый рисунок. Зверь никак не мог собраться с духом, что бы начать читать написанное. Он ждал этого письма две недели. Сам уже не понимая зачем начал эту игру. Начал как игру, а теперь уже и сам не был уверен в том, что это. А, главное, чем все это закончится? Хотя, кажется, какое значение могло это иметь в его случае? Или всем, или ничем. И, что было всем в его случае и ничем, тоже было не совсем ясно. Хотя, Зверь так и жил всю свою жизнь. Все или ничего. Это была его внутренняя суть, которая никогда не соглашалась ни с какими полумерами. Если бы почаще он соглашалась на половинки, на части от чего либо в жизни, может и не сидел бы он сейчас в этой норе. Но он же зверь. А звери меры не знают. Они идут и делают, что им надо.
  
   2
  
   Апрельское солнце все-таки решилось, прорвав серые тучи, посетить крошечную с облезшими обоями комнатушку в забытом Богом и людьми поселке. Жильцов в нем было всего пять человек. Все из бывших заключенных. Большой мир их не принял бы. Все равно, рано или поздно, снова попали бы за решетку, а здесь подальше от соблазнов, было как - то спокойнее и им и государству. Домов было с десяток, деревянных, покосившихся, но, если надо, заходи и живи: печь есть, кровать стоит, да и стол на месте.
   Солнечный луч вначале осторожно добрался до железной кровати, затем, осмелившись, пополз вверх по одеялу. Наткнувшись на голую грязную ногу, на минуту остановился, раздумывая, стоит ли продолжать путь, а потом и вовсе осмелев, коснулся и спящего женского лица. Застыв в удивлении, луч пристальней принялся изучать объект. Пухлые огромные губы не то украшали, не то уродовали обладательницу. Из широких круглых ноздрей, как из трубы паровоза, шел пар. Воздух в доме был холодным, пару дней не топили точно. Пытаясь разглядеть женское лицо получше, луч впился прямо в закрытый глаз, чем и разбудил женщину. Женщина, открыв оба запухших глаза, попыталась быстро встать с кровати, но не тут то было - голова кружилась и не соображала ничего абсолютно. Голове понадобилось минут пять только на то, что б разобраться, где она находится, и, что, вообще, все это значит. Солнечный луч так и остался лежать на подушке, вяло наблюдая за происходящим. Наконец, до головы дошло, что по чем. Она вспомнила, что зовут ее Тонька, что вчера на ночь она снова напилась, хоть и давала днем клятвенное обещание зам начальнику тюрьмы не пить три дня, вплоть до самой свадьбы.
   Дело было все в том, что Тонька действительно собиралась выходить замуж. Правда жениха своего она еще и не видела, но разве может быть это помехой на пути к счастью. Тем более, что счастье обещало быть большим: она сможет спокойно проживать в этом доме, так как жить ей было больше негде. А так, как она будет женой заключенного, который пребывает на зоне всего в пяти километрах, Тонька имела на это все основания, да еще и на зону обещал пристроить работать. Это уже и вовсе походило на сказку. Тонька в это очень сильно верила. Да и как не верить, сам Ивахин сказал, заместитель начальника тюрьмы. Его во всей округе боялись, здесь он хозяин, здесь он власть. Правда, был еще и начальник на зоне - Козырь. Тонька о нем слыхала от Варьки толстой вчера, когда самогон у нее в долг брала. Но тот сильно болеет и вряд ли уже на службу выйдет. А может и вообще из больницы не выйдет... Тонька и пить то вчера не собиралась. Но, как не пить по такому холоду, ноги окоченели, пока этого Ивахина у КПП ждала, так он же и не вышел. Вылетел какой то лейтенантик, передал приказ, что б Тонька три дня сидела дома, нос никому не показывала, за ней приедут и к жениху на роспись повезут.
   Тонька так и сделала. Домой из Озеровки еле дошла, нос никому больше не показывала. А кому его и показывать, в этой Озеровке хоть какая то жизнь была, не то, что здесь. Народа побольше - человек триста жило, считая детей и стариков. И даже магазин был и клуб. Но главным центром, как ни крути, была зона. Если какие события происходили, то там. Вот и сейчас, французы в гости собрались. Кино хотят снимать. А что снимать, кого показывать будут - никто не знал...
   Тонька, наконец, решилась опустить ноги на пол с кровати. Пол был ледяным, а заветное ведро с водой стояло далеко, у самых входных дверей. Женщина, прихрамывая и подскакивая, что бы как можно меньше касаться босыми ступнями пола, спешила утолить жажду. Но вода была только на самом дне. Тонька сразу и не поняла, наклоняла голову все ниже и ниже, пытаясь захватить жадным ртом воду, но та все удалялась, а губы тянулись все ниже, пока неустойчивое тело окончательно не свалилось, подминая под собой ведро. Женщина завыла от боли, железо больно ей впилось в бок, а остатки воды, насмешливо растекались по голым, грязным доскам пола. Тонька не растерялась, принялась быстро собирать губами воду с пола, пока та не ускользнула в щели. Капли воды были вкусными, они оживили почти одеревеневший язык, и обжигающим холодом прокатились по пересохшему горлу.
   До колодца идти было недалеко, но на Тоньку нашла непреодолимая лень. Идти куда либо она сегодня не собиралась. Схватившись за ушибленный бок, она дошла до кровати и повалилась навзничь на нее. Солнечный луч успел выскользнуть из под, рухнувшей на подушку, головы и удобно расположился на затылке Тоньки, играя густыми, давно немытыми каштановыми волосами. Женщина подняла голову и посмотрела в окно, только теперь она заметила пробивавшийся солнечный свет. Он пробивался с улицы, втиснувшись между рамой и фанерой, которой было заколочено окно, сообщая ей, Тоньке, несчастной одинокой женщине о начале нового дня.
   Тонька перевернулась на спину, радуясь, как дитя, неожиданному подарку. В этом доме, где царил мрак и давно было отрезано электричество, а окна заколочены фанерой, солнечный свет был похож на чудо. Тонька улыбалась, наслаждаясь чудом, и, вдруг, заговорила. Привычка говорить сама с собой появилась совсем недавно, месяца два назад, когда жизнь непонятным образом привела ее сюда.
   - Мамочки, так это ж мне знак какой! Перед замужеством самым! А что же ж это значить может? Может любовь меня какая ждет? А как любиться то мы будем, коль жених с пожизненным...А? Я вон письмо хотела жениху написать, фотку свою передать, так Ивахин сказал, что не положено. А, что положено то? Положено, что б жениха до свадьбы не видеть? А, может, я еще нормального человека встречу, что я потом ему скажу, как паспорт то свой покажу? А может попросить, чтоб печать мне в паспорт не ставили, без нее как- нибудь. Так сказал же Ивахин, что все по настоящему будет. Ответы на вопросы сказал учить...О, Господи, так куда ж я сунула эти бумажки?
   Тонька вскочила и полезла под кровать. Рядом с опустошенной бутылкой из под самогона, лежали мятые, с напечатанным текстом листки. С жалостью поглядывая на пустую бутылку, женщина положила их на одеяло, затем влезла на кровать сама и принялась читать:
   Вопрос: Госпожа Левкина, какие чувства подтолкнули вас на такой поступок?
   Левкина: Любовь и желание сделать чуточку счастливым и другого человека.
   Вопрос: Но ваша семейная жизнь будет очень отличаться от принятой в обществе модели?
   Левкина: Любовь делает с человеком чудеса, и я буду надеяться, что когда нибудь моему осужденному мужу сократят срок и он еще сможет послужить обществу, загладить свою вину...
   - Здрасьте вам, - проговорила Тонька, - это кто же ему чего сокращать будет, за какие такие заслуги. Да я, вообще, не знаю за какие дела он сидит, может зверь какой, ведь точно убил кого-нибудь, а может и не одного. А я что, всю свою жизнь ждать его должна? Не-а, мы так не договаривались. А может он красивый и понравится мне? А я, вдруг, понравлюсь ему, может свидание нам дадут пока французы тут будут... Гм.., тогда надо в порядок себя хоть привести. Помыться бы не мешало... А про чудеса, это ж надо кто то такое придумал. Хм! Что то не припомню я никаких чудес. Как ни влюблюсь в кого - ответа, так сказать, никакого нету...
   При мысли о том, что мыться придется в холоде, по замерзшему Тонькину телу прошел озноб. А о том, что надо еще дрова для топки колоть, ей и вовсе сделалось худо. Дрова то были, они остались в сарае еще от прежних жильцов, и топор там был. Только вот сил у женщины для данной процедуры не было.
   Тонька с детства росла слабым и хрупким ребенком, часто болела, лежала по разным больницам, лечась у разных докторов. Но, когда умерла мама, а Тоньке тогда уже было пятнадцать лет, болезнями заниматься стало не кому. Так она и жила от хвори до хвори, то одна болячка прицепится, то другая. Из-за этого и на работе нигде долго не задерживалась. Городок, где суждено было ей родиться, был маленьким, пришлось ехать в другой, затем в третий, четвертый... Сколько их было этих городов Тонька вряд ли могла сразу перечесть. В одних жила подолгу, пол года- год, в других по месяцу. Работала, где придется и кем придется: от уборщицы до сторожихи. Пробовала она работать и в сельской местности, на уборку овощей нанималась. Но ничего путного из этого не получилось. Здоровье было слабое, телосложение хрупкое - пришлось перебираться дальше по городам в поисках счастья. Да еще и в сторону противоположную югу, как выяснилось, Тонька еще и солнце плохо переносила, пятнами покрывалась, задыхалась от жары. Вот и пришлось ей избрать маршрут на север...
   Ладно бы работа, так личная жизнь тоже у Тоньки не ладилась. Мужики были, но все на пару встреч. Они быстро забывали ее и встречаться больше не хотели...
   Тонька залезла под одеяло, натянула его по самые глаза, очень уж ей не хотелось заниматься колкой дров. Глаза уставились прямо в потолок, погружая женщину в прошлое. Вспомнила Тонька, как был у нее один мужичок, дрова колол хозяевам, у которых она снимала комнату. Он ей больше всего и запомнился. Влюбилась она в него по самые уши. В любовь, как в омут бросилась. Другие сохнут от любви, тощают, а она за неделю пару килограмм веса набрала. Даже в зеркало нравится себе стала.
   Тонька протянула в сторону руку, шаря ею в пространстве. Наткнувшись на препятствие, оказавшееся древним столом, рука нащупала осколок зеркала, тоже доставшийся от прежних жильцов. Не поворачивая головы, женщина взяла зеркало и поднесла его к лицу. Зеркало было грязным и поцарапанным. Но Тонька легко разглядела в нем узкие опухшие глаза и большой приплюснутый нос. То, что она не была красавицей, это она знала с детства, и спокойно к этому относилась.
   Она, вообще, ко многим вещам относилась со спокойствием, многое в жизни принимала смиренно, без лишних вопросов. Произошло - значит произошло. Так и с квартирой, доставшейся от матушки, было. Решила она, было, вернуться в родной город жить, приехала домой, а дверь не открывается. Она и так ключом, и эдак, а он в замке не проворачивается. А потом дверь сама открылась. Только на пороге возник бугай двухметрового роста, а из - за спины выглядывала разрисованная Барби, живая, разумеется. Бугай выдвинул вперед грудь вместе с огромным свисающим животом и рявкнул в сторону Тоньки:
   - Тебе че надо, тетка?
   - Я живу здесь, - оторопев от происходящего, промямлила Тонька, едва ворочая не менее оторопевшим языком.
   - Че ты сказала, тетка? Не понял? Мы здесь живем. Нам государство эту квартиру дало.
   - Да, государство дало, - эхом повторила Барби, - а, где вы живете, мы не знаем...
   Дверь захлопнулась перед самым носом Тоньки, не оставляя никаких шансов пробраться в в родное жилище. Видимо, услышав шум на площадке, вышла соседка.
   - Тонька, это ты? Где ж тебя носило больше двух лет? Квартира то твоя не приватизированная была, вот тебя и выписали. Жильцов новых поселили, врачи, между прочим, зубами занимаются, мне, вон, два новых со скидкой поставили. Соседка оскалилась, пытаясь, наверно, похвастаться новыми зубами, но Тоньке было не до нее и тем более не до ее зубов. Слезы предательски покатились по впалым щекам.
   - Э, да ты чего ревешь, видать не знала ничего? А ну заходи, расскажешь мне все, мы с твоей покойной матушкой хорошо дружили.
   Тонька тогда провела ночь у соседки. Напились водки, песен жалобных попели. Тонька ей всю душу свою открыла, никогда никому не жаловалась, все молчком жила, про все свои скитания рассказала. Соседка слушала и приохивала. А наутро разбудила Тоньку и сказала:
   - Ты не обижайся на меня, Тонь, пойми, ты ж понятливая. Ну не могу я тебя у себя держать, у меня сын молодой неженатый в доме есть. Вдруг между вами чего произойдет... А мне ведь невестка надежная, крепкая на старость нужна, что б помощь была от нее, а от тебя какая помощь? Ты сама, вон, в помощи нуждаешься. А, что касается жилища, то ты не трать зря время, ведь по закону все, сама виновата... Ты бы жизнь свою как - то устраивала. Замуж тебе надо, а то пропадешь...
   Тонька была понятливая, потому взяла молча сумку и пошла к выходу. Соседка засуетилась, пряча глаза, заворковала, предлагая покушать на дорожку. Тонька отказалась и попросила ключи от подвала, где были заперты вещи из квартиры. Соседка опять заохала, запричитала:
   - Тонь, да там и брать то нечего тебе. Вещи ведь целый день у подъезда стояли, когда квартиру освободили. Что хорошего было, сразу растащили. Я только вечером сына с друзьями уговорила в подвал снести. Замок сами навесили, но там же крысы... Я давно там не была.
   Тонька стояла, как закаменевшая. Слезы и те стали, как камни. Они застыли в уголках глаз, все увеличиваясь и увеличиваясь в объеме, затем, камнепадом обрушились прямо на вымытый до блеска пол соседки...
   - Да, Тонь, я там шкатулочку припрятала твою и альбом с фотографиями. Сейчас пойду возьму в спальне.
   Соседка долго копошилась в комнате, чем - то стуча и что - то передвигая, а затем вынесла бумажный сверток. Тонька выхватила его из рук, распахнула входную дверь и полетела ... вниз по лестнице. Она была свободна, как птица. Только вот крылья были слабыми, как у несозревшего птенца...
   Так и начался тогда свободный полет Тоньки по городам и весям. Летала свободная от всего: дома, имущества, детей и мужа, от обид и любви. Она никого не любила. И не была она злой, как считали многие. Вот только, правда, накрашеные Барби ее иногда раздражали, но и то - не зло, а просто это были отголоски памяти. Она знала, что одна из таких вот кукол живет в ее доме. Но постепенно и слово это Тонька перестала употреблять, заменяя другими, схожими по значению: ночлежка, комната, жилище и т.д...
  

Тонька продолжала всматриваться в отражение в зеркале. На нее смотрело на вид далеко немолодое лицо. Мешки от частых запоев, выпавшие зубы от недоедания и отсутствия гигиены. А ведь ей было всего ... тридцать лет. И тут Тонька вспомнила, ее словно обухом по голове огрели, у нее же через два дня день рождения! Ну, конечно же, день рождения припадает точно на день свадьбы! И тут голова Тоньки окончательно прояснилась. Она поняла к чему это ей знак такой на подушке был. Она в страхе вскочила на колени, боясь, что луч уже исчез, но он спокойненько лежал на подушке, искрясь и играя с пылью. Тонька хотела взять его в руки и поцеловать, но луч не поддавался и оставался лежать неподвижно. Тогда она сама наклонилась и поцеловала его, плотно прижавшись губами к пыльной подушке. А солнечный луч полежал еще на подушке пару минут и исчез. Наверное, очередная туча закрыла его... Тонька же расстроилась, легла и укрылась одеялом, на этот раз с головой...
  

3

   - Серафима, ну где ты есть? Где твое последнее письмо? Серафима, ты что прячешься? Ну хватит в детство играть... Ну, доча, ну, пожалуйста, отзовись, я уже все комнаты обошел...
   Красивый, седовласый мужчина бегал по большому дому, открывал по очереди все двери и кричал одно и тоже. Но на его голос никто не отзывался.
   - Мать, ты чего лежишь? Вставай! Серафимы дома нет!
   - Как нет? А где же ей быть? Ты чего с ума сошел? Где же ей быть в такую рань, куда ей идти?
   - Не знаю, ничего не знаю. Двери заперты. Она, что испарилась?
   - Это не дай Бог все из-за твоих проделок. Это же надо что придумал - женить заключенного, а дочка чтоб с ним виртуальную любовь крутила. Ты чем думал то, когда ее в это дело ввязывал? Она то своей еще не познала...Эх, ты...Да я, если бы знала, не дала ей этим заниматься. Ты посмотри, что с девчонкой за два месяца сделалось...Худая, одни глаза и нос торчит...
   - Ну, Свет, успокойся, я же не только для себя стараюсь. Я же о всех нас пекусь. Вот стану начальником, руки посвободнее будут, глядишь и денежки в дом поплывут... А, может, вообще, переведут меня куда к центру поближе, нажились уже на выселках. Да и Серафиме давно замуж пора. Засиделась в девках. Внучат хочется...Тише, кажется, в прихожей кто-то есть...
   Мужчина в пижаме странного цвета и расцветки встал на цыпочки и направился в сторону раздававшегося шума. Оказавшись возле самой двери в прихожую, он еще раз прислушался, а, затем, стал на полную ступню, принял грозный вид и уверенно вошел в комнату. Он, по привычке, собирался уже заорать, когда представшая перед его глазами картина, заставила его так и стоять с открытым ртом. На полу, возле тумбочки на полу сидела Серафима. В руках она держала маленького, мокрого и грязного котенка. Тот жалобно мяукал и прижимался к обретенной хозяйке.
   - Я на улице была, не спалось, солнце сегодня рано в окно засветило. Вот котенка нашла. Жить у нас будет. а зовут его Егор.
   - Дочка, ну ты что придумала? Какой Егор? Тебе, что кличек мало на свете? Права мать, не надо было тебя впутывать в эту затею...
   Белокурая девушка лет двадцати пяти проследовала в кухню, а папаша в странной пижаме, розово - оранжевого цвета пошел в спальню бурча себе под нос.
   - Не надо, не надо, а кто бы мне тогда все эти любовные письма сочинял, сам, что ли? Кому я могу довериться? Не кому. Кругом одни враги.
   - Да, что ты все "враги, враги", где ты их видишь? Помешался, что ли? - заговорила в кровати женщина. Бигуди за ночь ей так надоели, впиваясь в самые мозги, что она спешила как можно быстрее от них избавиться, яростно срывая их с головы и бросая прямо на пол.
   - Ивахин, когда ты прекратишь носить эту пижаму, видели бы тебя бабы наши с улицы, со смеху померли бы!
   - А, ты что хочешь, что бы я и дома в форме ходил? Спал в ней?
   - Ладно, ладно, маскируйся дальше...
   - Светка, я и впрямь не пойму, ты дура или ею прикидываешься? Как же я могу с погонами подполковника иметь в женах дуру, а?
   - Ивахин, ну пошутила я, ты же с утра чудить начал. То дочка пропала, то враги кругом нас. Какие враги? На сто километров вокруг ни единой души. Кому мы тут нужны?
   - В том то и дело, что мы никому не нужны. Спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Слыхала про такое? Или нет?
   - Так, а мы, что с тобой тонем уже?
   - Пока нет. Но всяко может быть. Везде приближенные этого старого козла Козырева. Меня никогда они не любили, с мнением моим не считались. Козырь у них был и Бог и царь. Его они почитали, его слушали. И вряд ли сейчас кто из них хочет, чтоб я на его место стал. Они то понимают, что я церемониться с ними не буду. Быстро и погоны полетят и с мест своих полетят. Других людей искать буду, что б меня только знали и чтили...
   - Так вот ты какой Ивахин, а я и не знала. Столько лет маскировался, прикидывался. А ты злой.
   - Я очень злой. Помни это, когда против меня надумаешь идти, или подставить меня. Меня злым жизнь сделала. Я собой то никогда не был, все масочки на себе носил, преданного Козырю изображал. Ты знай, я не слабак, я, где мог, и раньше Козыреву вредил. Эх, знала бы ты все, то так спокойно со мной в постели не лежала бы.
   Светлана с ужасом смотрела на своего мужа, подполковника Ивахина. Последние два месяца, после того, как прямо на работе у Ивана Сергеевича Козырева случился инфаркт, ее муж Вадим и впрямь изменился. Стал резким и самоуверенным, с подчиненными жестоким, а что там уж творилось с жизнью заключенных на зоне, она не знала. И, вообще, про эту сторону жизни и думать не хотела. Она сразу решила для себя, еще десять лет назад, что знать не желает в каком дерьме барахтается ее муж в погоне за звездами и лаврами. Ее устраивало, что она много лет уже не работала, занималась собой, выписывала модные журналы и мечтала...Мечтала о том, что когда то ее затворничество закончится и она будет жить в Москве, ходить по магазинам, гулять в парках и скверах... Ивахин твердил, чтобы Светка еще немного потерпела, что скоро он отличится и его переведут... Но так шли годы, Светлана начала стареть. Фигура расплылась, как сыр в духовке. Волосы поредели и поседели. А, ведь ей не было еще и сорока пяти. Да что теперь было уже о себе говорить, вон дочка какая выросла... Когда и успела только. Светлану это только и успокаивало. Свое старение она воспринимала легче, когда видела рядом с собой дочь. В конце концов, по земным меркам, все было закономерно. Дети подрастают - родители стареют. Но вот что было делать со своими не сбывшимися желаниями и надеждами, Светлана не знала. Бывало, ночи напролет не спала, все думала и думала... Думала о том, что где же она промахнулась, где свернула не в ту сторону, что ни счастья, ни душевного покоя не имела.
   А сейчас, лежа в постели с рыжими не расчесанными кудряшками волос, у корней заметно поседевших, Светлану как током ударило. То ли озарение с неба пришло, то ли шок от услышанного от мужа, но в голове женщины яростно запульсировала мысль, жестокая и правдивая по своей сути. И чем настойчивее женщина пыталась ее вначале просто отогнать, затем уже растоптать или просто задушить в своем мозгу, тем она сильнее стучала в виски, болью разливаясь по всему телу.
   - Я не люблю этого человека! Я никогда его не любила...Ни когда... Я не люблю...
   Светлана обхватила голову руками. Ивахин, увидев, что с женой что - то не то, хотел, было, подойти к кровати и спросить, что случилось, но секунду подумав, махнул рукой и вышел из комнаты. Женщина же молча, закрыв глаза, раскачивала из стороны в сторону головой и шептала себе под нос:
   - Что я наделала...Это как же меня так угораздило...Всю жизнь загубила ... ради кого, ради Ивахина? Ради его погон? Боженька, спаси меня...
   Из глаз женщины катились слезы. Прозрение было резким и жестоким. Оно делало всю предыдущую жизнь бессмысленной и пустой.
   - Мама, мамочка, что случилось, ты почему плачешь? Ну, мамуль, открой глаза, не пугай меня, тебе плохо, ну скажи, плохо?
   Голос Серафимы подействовал отрезвляюще. Глаза еще были закрыты, но боль, проникшая уже и в сердце, начала отступать.
   - А Серафима? Как же зря? Не зря... Дочку вырастила, ночей не спала, берегла ее, что б никто не обидел, как цветок выросла...
   Светлана открыла глаза и крепко прижала дочь к себе.
   - Я тебя в обиду не дам, слышишь, доченька, не дам.
   Сбросив с себя одеяло, шлепая босыми ногами по полу, Светлана побежала искать своего мужа. Ивахин пил свой утренний кофе и нападения совсем не ждал. Женщина подлетела сзади и вцепилась длинными ногтями в лысеющий затылок мужа. Ивахин взвыл от неожиданной боли. Кофе пролилось на пижаму, обжигая живот.
   - Слушай меня, Ивахин, внимательно слушай, - прошипела Светлана на ухо мужа, - Я не дам тебе жизнь дочке перевести. Не смей к ней лезть. Хватит, мою исковеркал, слова доброго за всю свою жизнь с тобой не слыхала...
   Ивахин пытался встать со стула, повернуть раненую голову лицом к жене, но Светлана, как взбесилась, впивая отполированные ногти все глубже и глубже в кожу. Затем, наверное, увидев на пороге дочь, отняла руки от головы и отошла на пару шагов от пребывающего в шоке, мужа. На таком маленьком расстоянии она показалась Ивахину ужасной. Что то было в ее облике комичного и ужасающего одновременно. Всклокоченные не расчесанные рыжие кудри и оскал волчицы никак не сочетались. Ивахин на всякий случай потряс головой, не чудится ли ему все это, но боль на затылке была слишком очевидной. Он тоже заметил дочь на пороге и еле сдерживая себя, что б не броситься на ополоумевшую жену, сказал:
   - Иди, доча...У нас с мамой недоразумение...
   - Это не недоразумение, Ивахин, это, наоборот разум ко мне вернулся. Это ты недоразумение всей моей жизни! А то, что сказала тебе - заруби себе на носу. И помни днем и ночью.
   Светлана взяла дочь за руку и вывела ее из кухни.
   - Серафима, ты дурного в голову не бери. Мы обо всем с тобой поговорим, хорошо? Я в порядок себя приведу, а ты иди пока к себе. Вон котенком займись, хорошо, что его в дом принесла...
  
  
  
   Серафима сидела на своем диванчике, обхватив руками коленки. Рядышком лежал, свернувшись клубочком серенький котенок. Девушка пыталась проанализировать увиденное и услышанное сегодня в доме, но всей цепочке событий, чего то не хватало. Она никак не могла понять, что побудило маму идти против отца. Она всегда его слушала, конфликты не обостряла, в дела по службе не лезла, а тут, сегодня, прямо, бунт на корабле случился. Серафима маму свою очень любила, хоть и во многом ее не понимала. В этом отдаленном поселке, в котором прошла юность девушки, ближе и роднее, чем мама Света, у нее никого не было. Отца она уважала, но любви к нему не испытывала. Какой то он был чужой и злой, даже, когда улыбался. Серафима умом понимала, что это ее отец, что его надо слушаться, но сердце всегда оставалось спокойным и холодным к человеку по фамилии Ивахин. Эту тайну девушка никому не рассказывала, и только тихо радовалась, когда этот человек задерживался на службе, а, когда и, вовсе, не ночевал дома, это уже и был для нее семейный праздник. Серафима забиралась тогда к маме в постель и болтала обо всем подряд, бывало до самого утра...
   Девушка замечала, что и мама никогда не грустила и не скучала в отсутствии мужа, у нее никогда не болела голова, и всегда была весела, когда отца не было дома. Но вопросов дочь не задавала, тему отношений с отцом не поднимала. Сегодня же перед нею предстала странная картина, такой отчаянной и разъяренной мама никогда еще не была, во всяком случае, при ней.
   Девушка нежно погладила котенка и встала с диванчика. Размышления о родителях были прерваны и уступили место другим, более важным, появившимся не так давно в жизни Серафимы, но захватившим ее жизнь полностью - с ночи до утра и с утра до ночи...
   Дело все было в том, что Серафима была влюблена. Как и когда это произошло, она и сама не знала. Да она еще и не знала, вернее, не отдавала себе отчет в том, что ее сердце и душу заполонили чувства любви. Чувства, которых она ранее не знала, не испытывала, о, которых она только читала в толстых книжках всем известных классиков, и о, которых несколько раз пыталась рассказать ей мама. Одновременно пугая и зачаровывая своими рассказами о том, как часто молоденькие девушки теряют от любви головы, а потом остаются на руках с младенцами, навсегда с разбитыми сердцами и искалеченными жизнями, а их избранники испаряются в пространстве так же легко и быстро, как и возникли. До рассказа о тех девушках, чья любовь приносит счастье и семейное благополучие, дело не доходило. Но Серафима знала, что, наверняка, есть и такие. А иначе, как объяснить, что люди женятся, живут вместе, детей растят? Взять хотя бы маму с отцом? Но прямо задать вопрос, о том к чему привела любовь между ее родителями и, вообще, была ли она когда ни будь, девушка не решалась. И о новых своих чувствах она никому не говорила, и просто панически боялась, что бы кто - либо о них узнал...
   Серафима подошла к письменному столу, взяла исписанный лист бумаги, сложила его и положила в конверт. Запечатывать его не стала, все равно письмо будет читать отец. Поцеловав конверт, она понесла его отдавать подполковнику Ивахину. Далее оно попадет в руки того, кто сам не ведая того, вызвал чувства в нежной одинокой душе.
   По замыслу Ивахина письмо было последним перед бракосочетанием заключенного под номером двести шестнадцать с женщиной по имени Тонька и редкой фамилией Чешуя.
  
   4
  
  
   Иван Грозный, по паспорту Иван Иванович Иванов, ВОХРовец из лагерной зоны, сегодня встал ни свет ни заря. Последние ночи ему спалось плохо, точнее сказать, совсем не спалось. Причина была проста - чуял Грозный, что его власти в лагерной зоне, хоть и невеликой, может придти конец. На зоне, явно, начал править новый хозяин, привнося новые порядки и новые отношения. И угораздило же Козыря слечь в самый неподходящий момент. По планам Грозного, он, Козырь, должен был царствовать годков так еще пять, и этого времени было достаточно, что бы поднакопить мало-мальски деньжат на старость, да дочку доучить, уехала жить в город, поступила в институт юридический. Еще учиться и учиться. Грозный в сентябре разменял шестой десяток и был полон планов и надежд на будущее. Жизнь свою в этой дыре он заканчивать не собирался, копил с женой деньги на домик где - нибудь на юге. Мечтал и дочку с собой туда забрать, может к тому времени и внуки появятся, им то уж точно понравится жить у моря. События же на зоне за последний месяц явно мешали дальним планам Грозного.
   Грозный, хоть и не был на самом деле ни каким царем, а служил на зоне, вот уже, второй десяток надзирателем, прозвище себе такое не сам придумал. Дали зеки. После одного случая, произошедшего много-много лет назад, что Иван уже и не помнил сколько лет точно, оно укрепилось за ним. И теперь не только зеки, но и сослуживцы его так звали. Новенькие же, попадая на зону, и, вовсе считали, что Грозный- это фамилия надзирателя. И поражались тому, как облик зоновского Грозного похож на настоящего, которого и знали то в основном по всем известной со школьной скамьи картине " Иван Грозный убивает своего сына". И борода была у зоновского Грозного, и взгляд такой же страшный, а, когда злится и, вовсе, полубезумный. На зоне Грозного боялись, а давняя история ходила вроде мифа.
   Тогда лагерная зона была еще маленькой, отсиживали свой срок на ней почти одни политические. Но менялась в стране власть, менялась жизнь и изменялся народ. Количество преступников росло, девать их было не куда. Пришлось и их зоне подстраиваться под новую жизнь. Как - то прибыла партия новых заключенных, тогда Иван, еще просто Иванов, заступил в ночное дежурство, не подозревая, что его жизнь с этой ночи круто изменится. Для окружающих, родных и сослуживцев он так и останется тем же Иваном, типично по-русски здоровым мужиком, властным и угрюмым, но вот сам Иван Иванов в ту злую ночь навсегда похоронил себя прежнего, познав себя настоящего. Тогда шумное было дело. Двое зеков организовали побег. Но осуществить его до конца была видимо им не судьба. Появление же Ивана Ивановича Иванова в этой истории сделало ее поучительной для всех отбывающих свой срок за колючей проволокой, а в биографии надзирателя Иванова появилась благодарность и денежная награда с путевкой в дом отдыха за предотвращение побега особо опасных преступников и проявленную смелость и отвагу при их задержании.
   На самом деле, надзиратель службу свою любил, но терпеть не мог ночные дежурства. Он любил свою жену Татьяну, ее роскошные, всегда теплые телеса, и предпочитал ночное время проводить дома в постели. Поэтому, нести вахту в ночные часы Ивану Иванову было нелегко.
   В ту ночь ему сделалось особенно грустно и тоскливо. Перед его уходом Татьяна затеяла дома субботнюю помывку, нагрела воды, распустила волосы и в халате на голое тело расхаживала по дому. Расхаживая по одиноким тюремным коридорам, Ивану вспоминал свою жену, ему чудился запах ее распаренного тела. В какое то мгновение на него как затмение зашло. Он решил бросить весь свой ночной дозор и сбегать домой.
   - А, что тут такого, - оправдывал себя Иван, - Сбегаю домой на пол часика, тут рядом, пять минут хода, и вернусь обратно. А на КПП договорюсь с караульным, принесу из дому бутыль самогона.
   С такими самонадеянными мыслями он выскочил в ночную летнюю темноту, уверенно направляясь к лагерным воротам. Он пошел прямо через зону, хотя мог обойти ее по тропе нарядов. Проблему страха Иванов преодолел быстро - он просто не уходил от него, а прямо шагал в его гущу. Страх начинал бояться такой самоуверенности и отступал на задние позиции... Далее все произошло слишком быстро, чтобы толком можно было описать. Откуда то сверху на Ивана повалилась туша, закрыв собой все звездное небо и перекрыв дыхание. Сколько Иван не пытался потом вспомнить, какие мысли были тогда в его голове - не мог. Похоже, мыслей никаких то и не было, был инстинкт - остаться живым. Как он оказался сверху на той туше, которая позже оказалась человеком, он не помнил, не помнил он и как рвал зубами горячую человеческую плоть, не помнил ни вкуса ее, ни запаха. Запомнил это другой человек, он был в двух метрах от сцепившихся на смерть тел. Обезумевшие, дико выпученные глаза надзирателя, его окровавленный рот и нечеловеческие крики терзаемой на земле жертвы, ввели второго беглеца в стопор, лишив воли не только к спасению напарника, но и к собственному. На жуткие крики откликнулись сторожевые псы, за ними охрана, шаря прожекторами по периметру зоны. Жертва затихла, а надзиратель продолжал рычать над ней...
   Когда вооруженная охрана добежала до места, где произошла схватка, два пса уже стояли над скончавшимся беглецом. Иван стоял на коленках, вытирая окровавленный рот левой рукой. Правая безжизненно свисала вдоль туловища. Второй беглец без сознания лежал неподалеку. Охрана сразу подумала, что это подоспевшие псы загрызли заключенного, у того на месте горла была огромная кровавая дыра, вырванные куски человеческого мяса валялись возле тела. Это потом уже все начнут вспоминать, что пасти у собак не были окровавлены, а вот у надзирателя, лицо и грудь были все в крови. Так и пошли слухи об Иване - людоеде, подтверждения они не нашли, так как второй пытавшийся бежать заключенный, неделю не мог говорить. На все вопросы мычал и мотал головой. Хотели его в психушку вначале отправить, но далеко было везти, так и остался здесь на зоне, дальше мотать свой срок. А Ивана с тех пор так и прозвали Грозным. Кто и когда первый придумал это прозвище - не известно. Да и какое это значение это имело? Главное, что самому Ивану оно пришлось по нраву. Познал свою суть Иван тогда. Знал, что, может, и не сына, так как Бог послал ему только дочь, но человека убить мог. И не просто убить, а загрызть собственными зубами.
  
   С тех пор жизнь Ивана изменилась. Снаружи, она была вся на виду, каждый день одно и тоже. Одни и те же соседи, улицы, служба. Внутренняя же жизнь - была скрыта от посторонних глаз и ушей. Да и как о ней мог кто - либо знать? Грозный ее тщательно скрывал не только от окружающих, но и от самого себя. Всю внутреннюю злобу, взявшуюся не пойми откуда, он срывал на зеках, ненавидел их и этого не скрывал. Но страшным было то, что иногда он их начинал любить. Любить, как соплеменников, как родственных по духу, как...И тогда он тащил на зону чай, масло и мыло для зеков. Он и сам толком не мог все свои чувства объяснить, потому что не мог их понять. Он понял только одно, что стать такими, как те, что коротают свою жизнь в зоне, очень легко. Для этого много не надо. Один миг - и жизнь вся вверх ногами. За то и ненавидел, что знал, что и сам может легко быть на их месте, за это же и любил, что чуял с ними родство...
   Так, раздираемая противоречиями душа, жила все эти годы в теле Грозного. Бросить службу все никак не решался, то одну причину находил, то другую. Но, наверное, главная причина была в том, что он просто боялся оторваться от этой привычной жизни. Он не представлял, как начнет жить жизнью обычных людей, что когда то исчезнут из его жизни колючая проволока и четыре караульные вышки, четыре прожектора и, освещаемая ночью, тропа нарядов...А, главное, исчезнут из его жизни сами зеки. А сегодня ночью, долго ворочаясь от бессонницы, до него дошло новое откровение, что это не он Грозный надзирает и повелевает, а он, Грозный, свой срок отбывает. С той страшной ночи и отбывает. Это он узник, пленник зоны, в конце концов, ее заключенный...
   С такими мыслями и встретил Иван очередное тихое апрельское утро. Не успел еще толком умыться и расчесать свою косматую бороду, как услышал стук в окошко.
   - Кого это принесло ни свет ни заря? - пробормотал Грозный и подошел к окну. Откинув в сторону занавеску, увидел нежное женское личико, мечту многих мужиков в поселке. Личико принадлежало дочери Ивахина, Серафиме. Иван от удивления взметнул свои заметно поседевшие брови вверх и пошел открывать входную дверь. Появление Серафимы сбило его с толку и первые слова утреннего приветствия он произнес заикаясь. Но, видимо, и сама Серафима, чувствовала себя не лучшим образом, во время разговора все время сбивалась и смотрела в пол. Из всего сказанного Иван четко понял одно, что пришла она с просьбой. И эта просьба была обращена к нему.
   - Я, извините, мало чего так понял, прямо с порога. Вы проходите в дом, там все и расскажете.
   - Да я не могу долго у вас находиться, родители, вдруг, уже проснулись, начнут меня искать.
   - А они, что же не знают куда ты пошла? - пребывая еще в большем удивлении, переходя на ты, спросил Грозный.
   - В том то все и дело...
   Серафима всю ночь мучилась раздумиями, стоит ли ей рисковать, а, вдруг, не захочет этот Грозный помогать ей? Или еще, что хуже, расскажет отцу. Но из всех надзирателей, которых Серафима знала, этот подходил на ее взгляд больше всего. О том, что он будет сегодня заступать на службу с утра, она узнала еще вчера. Это ей не составило большого труда. Но вот сейчас, стоя у дверей, ее охватили сомнения. Иван, увидев колебания женщины, уверенно взял ее за руку и повел в дом. О том, что ей придется рассказать правду, Серафима решила еще раньше. А как она могла еще заставить человека быть своим сообщником? Конечно, только правду, только не до конца. О том, что все для нее перестало быть игрой, она, конечно, не скажет. Нет, душу свою она открывать ни кому не собирается. А придумает что-нибудь поправдоподобнее.
   Уже, сидя за столом, Серафима увидела, как брови Грозного то поднимались от удивления, то опускались. А, вот, эмоций сомнений или страха, которых больше всего боялась, она не заметила на его лице.
   - Вот так, Иван Иванович, теперь вы знаете всю правду и от вас зависит передача этого письма. Отец сказал, что писем больше писать я не буду, не для чего больше, а я не хочу, что бы этот не знакомый мне, по сути то, человек жил дальше с плохими мыслями обо мне, даже, если он и преступник. Я прошлый раз понаписывала ему всякую чушь, настроение было плохое, отец торопил меня, чтоб быстрее да быстрее, на службу опаздывал. А теперь вот, вдруг, плохо думает об этой женщине Тоне? Я же ее ни разу не видела, но она то существует, через два дня вот и встретятся они. Пусть совесть моя будет чистой. Я все только хорошее написала, только, если можно не читайте, я там о любви писала, о чувствах, мне не удобно будет перед Вами...
   - Да ты не волнуйся, Серафима, я к тебе по - отцовски отношусь, у меня самого такая почти по возрасту дочь, как ты. Я, честно, хотел, что бы вы подругами стали. Здесь то и девок нормальных нет. Ты же сама знаешь, мужиков в поселке почти нет, сама вон, глядишь, в старых девках останешься. Ты не обижайся. Я потому свою Настену в город и отвез. Она тут роман начала крутить с одним ВОХРОвцем, домой ночевать не приходила... Не лучшая жизнь ее ждала... Сейчас бы с дитем дома сидела, света белого не видела... Я все, что были сбережения в доме собрал и отвез ее в институт. Ревела по дороге, как белуга, а теперь, вон, письма с благодарностью нам с матерью присылает. Рада и счастлива, что в городе живет, на втором курсе в юридическом учится. Тебе тоже надо учиться, ты грамотная девка от природы. Не теряй времени. Не всегда такая жизнь будет, уедешь от сюда...
   - А вы откуда знаете?
   - Я не знаю, я чувствую, наступает другое время...
   - Это какое же время, чем оно будет отличаться от нынешнего? Жизнь - она и есть жизнь. У каждого своя. Кому, как повезло...
   - Время пробуждения, Серафима, пробуждения.
   - Господи, от чего пробуждения то?
   - От спячки. Время познания наступает. Познания себя. Вот и ты себя познавать начала...А иначе бы не пришла сегодня ко мне...Иди домой. Я все сделаю, как просила. Я этим преступления века не сделаю, а тебе помогу. Ты сама попала не в лучшую историю своей жизни. Я б своей дочери не разрешил, вот так калечить свою психику...Ты помни, что бы ты там не писала, чтобы не чувствовала, но человек, которому ты адресовала свои послания, совсем с другой стороны жизни. Он переступил черту. Черту, которая отделяет человека от зверя... А зона - это другой мир, где, вроде бы, живут люди, но, вроде бы, уже и не люди... Я знаю. Я много лет отдал этой службе. Да это уже и не службы, это- образ жизни...
   Грозный закашлялся, поняв, что начал неожиданно для себя откровенничать. Это надо же, такая молодая, такая красивая, а вызвала его на откровения. Может, потому что сама была откровенна?
   Серафима была немного растеряна от разговора с Иваном Ивановичем. Не знала даже, что и сказать в ответ.
   Спасибо, - проговорила тихо Серафима и пошла к выходу.
   На столе остались лежать, сложенные вчетверо, несколько двойных листков в клеточку, исписанных мелким почерком. В месте их перегиба, в самом центре и сердце письма лежала маленькая цветная фотография Серафимы. Она то и была настоящей причиной нынешнего утреннего визита к Грозному.
   - Скажешь спасибо тому, кто тебя из этой дыры вытянет. А мне не за что. - отозвался Грозный.
  
   Серафима домой шла вся красная. Она соврала. Так долго готовилась, а, когда все уже было сказано и сделано, вдруг, почувствовала угрызения совести. Почувствовала, что таким людям, как Грозный, врать нельзя. Почему - не знала, но, что не имеет смысла - чувствовала. И еще чувствовала, что даже, если Грозный и откроет ее письмо, и увидит ее фото, то все равно его передаст... Почему - не знала, но пока дошла к своему дому, была в этом уже уверенна.
  
   Грозный же, после ухода Серафимы, сидел, как мертвый. А потом, ожил, новая мысль забурлили в неспокойном мозгу, и Иван принялся ходить по комнатам туда - сюда, пока не разбудил топотом жену. Затем пошел в спальню одеваться на службу, а о завтраке в это утро было забыто.
   Иван, конечно, же не то что был удивлен, он был потрясен услышанным. И за то, что Серафима во время ему открыла глаза на происходящее на зоне, он был готов легко без зазрения совести выполнить ее поручение. Тем более знал, что это ему будет легко сделать. И, вообще, его сейчас совсем не волновало это дурацкое письмо девчонки, понятно было и дураку, что она по неопытности житейской просто влипла в переделку, его волновала своя собственная судьба. Теперь было точно известно, что Ивахин собирается заделаться хозяином на зоне, а он Грозного не любил, вернее, ненавидел. За что - Грозный не знал, так же как толком не знал, за что он сам так ненавидел этого двести шестнадцатого, которому и предназначалось письмо и, которому суждено было сыграть такую великую роль в истории зоны, в жизни Ивахина, да, получается, что и в жизни самого Грозного.
   Не нравился двести шестнадцатый Грозному и все тут. С самого начала. Судя по статьям, за которые тот попал сюда, зверь зверем был. Но рожа была у него человеческая. Как не всматривался Грозный, но звериного не находил. У других вон зеков, рожи, как рожи. А у этого затылок мощный, взгляд...Все и дело то, наверно, было во взгляде - гордый, не зависимый, как вроде и не в камере сидит и ни похлебку жрет. Где вы видели такие глаза с такими статьями? Вроде он так, на экскурсию сюда попал. Даже, когда двести шестнадцатый в пол смотрел, Грозному все равно не давали покоя эти глаза. А тело? У него же тело, как у качка. Бабы на воле, наверное, стаями вокруг вились...И чувствовал, что не боится его двести шестнадцатый, совсем, и, вообще, плевать ему на него. А вот Грозный его боялся, потому что не понятен был ему. А, значит, никогда не известно, что ждать от него. А теперь, ведь, получается, что именно благодаря двести шестнадцатому, Ивахин пойдет вверх, станет начальником, и тогда ему, Грозному, точно, придет конец. Теперь, понятно, что имел в виду Ивахин, когда на днях, бросил ему в спину реплику, вроде того, что новый хозяин - новые порядки и новая жизнь - новые люди. Иван точно не помнил, что точно сказал Ивахин, но смысл был более, чем понятен. Придя к власти, новый начальник поменяет свое окружение, и в этом окружении места Грозному не будет. А, значит, нужно искать работу на гражданке. А, где ее искать в этом поселке. Бабы самогон гонят- мужики его пьют. Если не служишь на зоне, то и делать то тебе здесь нечего. А, стало быть, надо уезжать от сюда, а куда? Сам Грозный родом был из Краснодарского края. Но родные давно все померли, связи никакой уже много лет. Была дальняя тетка. Но жива ли она, ей лет под семьдесят сейчас уже должно было быть.
   - Вот так задачку подкинула мне жизнь... Деньжат маловато еще собрал с женой.
   Жена днем и ночью эту гадость вонючую гнала. Мечта о жизни на юге у нее превратилась в навязчивую идею, и она, по - своему, трудилась, складывая копеечку к копеечке. Сам Грозный самогон не пил, только водку и то хорошую. К дочке, бывало, в город поедет, в самом лучшем магазине три- четыре бутылки да возьмет...
   - Нет, я совершенно не согласен... Меня спросили, спросили? Хочу ли я ? - разговаривал Грозный сам с собой, направляясь к КПП.- Нет, я этого так не оставлю...Не зря меня Грозным прозвали. Я что нибудь придумаю... Они еще узнают меня...
   Кто были эти они, было не ясно. Грозный огромными шагами уверенно шел вперед, а жесткий кулак, взлетал то в одну сторону в воздухе, то в другую, как будто он уже расправлялся со своими заядлыми врагами. В кармане куртки он нес письмо.
  
  
   Письмо передал сразу утром. А, когда опять увидел глаза двести шестнадцатого, то и решение о том, что делать дальше, возникло само собой...
  
  
   5
  
   Зверь, обнюхав все листы бумаги, начал их складывать по порядку. В каждом углу аккуратно был выведен номер страницы. Затем пошел в угол, сел на корточки и начал читать.
   " Милый Егор, здравствуй! Я, благодарна тебе за то, что ты написал мне письмо. Я не думала никогда и не подозревала, что люди с такой богатой и интересной душой существуют. Для меня ты самый прекрасный, самый лучший на свете мужчина на свете. Я напишу тебе правду, у меня никогда не было мужчины. Я писала, что уже не так молода, но я даже ни с кем не встречалась. Наша с тобой переписка была недолгой, мы писали друг другу о чем угодно, только не об этом. Так, вот, я прощаю тебе всех женщин, которые были у тебя до меня. Я надеюсь, я очень надеюсь, что я хоть чуточку, но буду первой для тебя. Я не надеюсь, что мы сможем побыть наедине...Но очень хочу. Я хочу познать мужчину и хочу, что бы первым был ты. Верь мне. Я искренна с тобой. Никому раньше не говорила этого...
  
   Нельзя жить без любви. Нельзя.
   Нельзя жить без нее. Нельзя.
   Нельзя жить без любви. Нельзя.
   Поверь. Я прошу тебя.
  
   Любовь движет всем на Земле.
   Любовь - не мечта вдалеке.
   Любовь - рай на Земле.
   Любовь - это мы на Земле.
  
   Очнись, слышишь, зову я.
   В любви по тебе тоскуя.
   Дай мне ладошку навстречу.
   Своей я тебе отвечу.
  
   Нельзя без любви на свете.
   Поверь, это знают и дети.
   Любовь - это начало.
   Любовь - сердца у причала.
  
   Любви много не надо.
   Два сердца стучат. Им услада.
   Два взгляда пылают, как искры.
   Им вялость и тишь ненавистны.
  
   Любовь - это все, что от сердца.
   Любовь - это
   Любовь - это жизнь. Наше время.
   Ее не тащить нам, как бремя.
  
   Нельзя во Вселенной без Бога.
   Нельзя без Любви. Ее много.
   Глаза распахни ты пошире.
   Зовут ее Серафима.
  
   Зверь читал, жадно заглатывая каждое слово. Жажда жизни, еще совсем недавно, полностью угасшая, вновь наполнила тело. Он не верил, тому, что с ним происходило. И сейчас сильно ущипнул себя за левую бровь - не сон ли это? Но боль разлилась по лицу и зверь еще раз понял, что жив и не спит.
   Зверь ощутил, всем телом, всем разумом, что хочет жить. В его жизни ему было все давно ясно и понятно. И в какой то момент она стала для него бременем, не выносимым бременем. Да таким, что он не стал долго искать способ, как избавиться от нее, а нашел его очень быстро за сутки. И, как тогда ему казалось, совершенней способа не было. А то, что до конечного результата, все - таки, надо было немного подождать - это не проблема. После того, как жизнь потеряла смысл и все стало все равно, то этот факт ожидания тоже был, как все равно. Зверь ждал расстрела. Это и был придуманный им способ поплатиться с жизнью.
   Одно время он был на нее так зол, что она так крепко в него вцепилась и не хотела отпускать, что, было, хотел и сам руки наложить. Но Зверь верил в потустороннюю жизнь и надеялся, что она более осмысленна, чем эта земная. От куда и когда эта вера взялась Зверь точно и не мог сказать. Мозг начал отчаянно на днях, вдруг, шарить по закоулкам памяти и набрел на одно воспоминание.
   Получается, что тот еще монах - беженец или, кто он там был. Вобщем, не христианской веры старик, да еще и со способностями ясновидения, представлялся потомком какого то не то Мая, не то Ная, понарассказывал ему про реинкарнации, про переселение душ, разумеется, через переводчика, который был тогда в группе вместе со Зверем. Сказал, что он, Зверь, был тоже когда - то монахом, но изменил своему учению и ушел жить в мир. А люди не признали его и прогоняли из селения в селение. И тот монах так и умер в одиночестве в горах и осталась у него на душе обида на людей, не выдержал он испытания мирской жизнью... А, когда, понял старик, что в живых его все равно не оставят, с покорностью закрыл глаза, а на лице появилось такое блаженство. Уголки губ разошлись в улыбке, обнажая здоровые белые зубы. Старик что-то сказал по-своему и спокойно принял смерть. После того, как мертвое тело рухнуло на камни, переводчик сказал, что последними словами старика были: " Меня там уже ждут. Делайте свое дело спокойно".
   Так вот, еще с того времени, посеянное семя, лежало-лежало в земле-душе, а потом через много лет дало всходы. Зверь долго вспоминал выражение лица старика перед смертью. И еще его последние слова... И долго оправдывал себя в том, что убил его. Убил по - звериному, свернув голову. Ни как нельзя было оставлять его в живых. Хоть и высоко в горах, а свидетели были опасны для их собственной жизни. Следом за ними, считай, по пятам, шли духи. Они все равно бы нашли старика, и тот еще бы не такую мученическую смерть от них принял. Они бы его просто так не оставили. Живьем бы выкалывали глаза и обрезали уши, пытая, как сюда попал и куда ушли русские. Не было выбора. Зверь, вообще, никогда, если только был выбор не убивал...
  
  
   С чего начался путь, который привел его, Зверя, в эту нору? Мозг давно выдал всю хронологию событий. И теперь под влиянием новых чувств и новых явлений, начал еще и травлю душе, после каждого всплывшего в памяти эпизода, задавая один и тот же экзекуторский вопрос: " А, что было бы, если бы не было бы?" Если бы не убил он тогда в горах старика - монаха, разве не убил бы он тогда семью в селении у гор, которая стала на пути его следования всего через сутки? А, если бы ... И таких "а" и "бы" было великое множество. А, вот, ответов на них не было. Могучий мозг не знал на них ответа, и ни чего выдать не мог, как ни трудился и не старался. Получается, что вся цепочка жизненных событий вела Зверя сюда...
   - От самого рождения?- спросил мозг сам у себя.
   - От самого рождения. - утвердительно ответил сам себе.
   - Значит - это судьба? - спросил снова.
   - Значит - судьба.- и замолчал от усталости.
   Не надолго.
  
  
  
   До того, как красивый, молодой человек, спортивного телосложения , стал Зверем, он был обычным русским человеком, без каких либо особенностей в биографии, с простым именем Егор. Была, правда, одна - он жил с одной мамой и отца своего никогда в глаза не видел. Но безотцовщина не отразилась, по общепринятым меркам, на характере мальчика, даже наоборот. Он рос не по годам серьезным, уважительным к взрослым и очень общительным мальчиком. Его детство было ничем непримечательным, кроме разбитого носа в уличной драке с пацанами из соседнего двора, да поездки в лагерь, где Егор чуть не утонул, спасая в реке тонущую местную девчонку из поселка, возле которого и находился пионерский лагерь.
   А вот юность была отмечена двумя важными событиями - служба в Афганистане и смерть мамы. Войска уже выводили, на днях Егор должен был вот- вот вернуться домой и ... не успел. Мама умерла прямо на операционном столе. Хоронили соседи. А через два дня появился и сам Егор. В духовке он нашел испеченный пирог, с вылепленным из теста своим именем. "Егорушка" -, так называла его мать. В больницу мать забрали, когда она ждала своего сына. Ждала каждый день и пекла каждый день пироги, боясь празднично не встретить его. Два засохших пирога пригорюнились на подоконнике. Соседи так и не решились их тронуть. А этот, третий, дождался Егора в остывшей духовке.
   Затем начался период метаний кем быть в после советское время. Время братков и первых новых русских. Это время безжалостно погубило тысячи молодых парней, которым, может быть в другое время и выпала бы другая жизнь. А эта новая, после советская жизнь, наряду со свободой, принесла хаос и уныние многим и многим людям. После, четко определенного, вчера наступило время неясного, пугающего и, одновременно манящего своей неизвестностью, завтра.
   Группировку, в которую входил Егор, уничтожили быстро. Она не просуществовала и года. Шумных дел никаких особенно не наделала, но вот соседям своим сильно не понравилась. Конкуренции не выдержали, территорию не поделили. В результате из почти тридцати крутых парней, после разборок, в живых осталось трое. Среди них Егор. В последней перестрелке кто- то из них троих умудрился застрелить главаря. За это им вынесли смертный приговор. Бежать нужно было быстро и далеко. Деньги были, загранпаспорта тоже. Для них все аэропорта были перекрыты, железнодорожные вокзалы тоже. До Сочи добирались автостопом, затем за две тысячи зеленых на частной " ракете" до Батуми, далее, не без помощи тех же зеленых, пешком через границу, а там и: "Здравствуй, Трабзон!"
   Восемь лет следующей жизни прошли далеко от России. Вначале нужно было выживать, потом, когда стало ясно, что выжили, действительно выжили, захотелось жить хорошо. Случайно, в старой русской газете говорилось о конце существования важной бандитской группировки, все члены которой были уничтожены, а пропавшие трое, раннее считавшиеся живыми, найдены мертвыми. Их обгоревшие тела были обнаружены в не менее обгоревшем "Мерседесе", которого нашли сгоревшим в кювете у дороги. Радости и счастью тогда не было конца целую неделю. Они, действительно, перед тем, как покинуть город, посадили трех уже мертвых бомжей в свой автомобиль и пустили его под откос с дороги... Значит, затея действительно удалась, трупы обгорели, а оставленное оружие с отпечатками пальцев тоже сделало свое дело. Но быть признанными мертвыми, обозначало только одно - возможность дальше просто жить заново. Но разве можно было просто жить в окружении ярких соблазнов Турции? Море голубой воды, море загорелых женщин, море денег, чужих денег, но, которые при небольших усилиях быстро могут стать твоими.
   Восемь лет яркой жизни на берегу моря. Сутенерство оказалось очень прибыльным бизнесом. Когда смотрел на русских девчонок, приехавших на заработки, вначале брало зло, потом уже зло брало, только, когда был за ночь или за день малый заработок. Втроем они открыли десяток борделей по побережью. Надо было все контролировать, работать и днем и ночью.
   Первым не выдержал самый старший, Генка, по кличке Фрол. Насмотревшись на благополучные семьи, сам захотел стать семьянином. Захотелось свой домик, свое личное дело. Заговорил о разделе бизнеса, хотел от всего самую прибыльную часть, обосновывая тем, что женатому больше всех надо. Жениться собирался на худосочной турчанке. Когда выяснилось, что папа у нее начальник полиции, Фрол уже успел с ним познакомиться. Будущий тесть начал прощупывать, что за бизнес у его будущего зятька, тут и вышел на весь их незаконный бизнес. А тут еще и наркотики Фрол засветил в совместно снимаемом доме.
   Мозг вспомнил, испуганного мокрого от пота Фрола, его перекошенную от страха физиономию. Голос дрожал, руки тоже. Папашка зашел в гости, да по привычке, давай шарить по дому. А Фрол только киллограмовый пакет кокаина начал расфасовывать, когда тот опустился в подвал дома, где и застал будущего зятька за занятием. Фрол не долго думая, пакет в руки и бегом по лестнице из подвала, а люк в подвал закрыл на замок и сверху привалил, что под руки попалось. В машину прыгнул и бежать хотел. А куда? Куда бежать то было? Набрал по мобильному телефону номер Зверя и сказал одно слово: " Влипли."
   Зверь подъехал минут через пятнадцать. Думать было нечего. Такой свидетель был равносилен приговору. Открыли люк. Папаша стоял внизу и улыбался. На ломанном русском, говорил о том, что ему много не надо. Тысяч пятьсот ему хватит. Выстрел был глухим и неожиданным, прямо в сердце. Папаша повалился на пол. Зверь стрелял точно, хоть и не любил это дело. Ему нравились рукопашные схватки. Он подкрадывался, как зверь к жертве, прыжок и... дело сделано. За что и получил прозвище.
   Фрол пребывал в шоке до вечера, пока не приехал их третий товарищ, Сашка - Доктор. Он успел закончить два курса в медицинском институте и имел неоспоримый авторитет во всех медицинских вопросах. С педантичностью и тактичностью медика осмотрел труп и вынес вердикт.
   - Нужно закопать поглубже, что б собаки не учуяли, в море нельзя даже с грузом, быстро найдут.
   На этом может быть бы и закончились злоключения, но раздался телефонный звонок. Зверь узнал писклявый голос невесты - турчанки и передал трубку Фролу. Турчанка искала папашу, тот утром ей говорил, что поедет поближе знакомиться с будущим зятем. Думать снова было не когда. Зверь вырвал из рук трубку у остолбеневшего жениха и твердым приветливым голосом сказал о том, что отец действительно у них в гостях, купается в бассейне. И очень ждет свою дочь. Просил ни кому не говорить, где находится, чтобы не беспокоили. Может же иногда и начальник полиции отдохнуть и не много расслабиться? Турчанка весело захохотала и сказала, что прямо сейчас направляется к ним.
   Через пол часа двое молодых русских парней одновременно любезно подали руки, высаживающейся из своей машины турчанке, и провели ее в дом. Третий, Зверь, как всегда, подкрался сзади...
   Два тела погрузили в машину несостоявшейся невесты. За руль сел Зверь.
   Начинало светать. Голубая машина, уже пылая, летела в кювет с дороги...Старый сценарий, казалось, исполнили идеально. Тела облили бензином и подожгли прямо в автомобиле еще до того, как он был сброшен с дороги.
  
   Хотелось все начать сначала. Сменить место жительства, сменить бизнес. А сил не было. Куда ушли силы за последние годы, куда?
   На кокаин первым сел Фрол. Он часто плакал, вспоминая свою турчанку. Ему везде мерещились ее ноги, в одном босоножке. Второй потерялся, пока тащили тело к машине. Фрол сам бегал его искать, сам одевал на теплую мертвую ступню. Фрол вспоминал сказку про Золушку. Там принц тоже одевал на ногу своей принцессе туфельку. Грани реальности и вымысла переплелись в сознании Фрола, и он начал сходить с ума. Последней каплей был порыв пойти в полицейский участок и признаться в содеянном. Он твердил с утра до ночи, что друзей не выдаст, все возьмет на себя. Одного дома оставлять его уже было нельзя. Решение было вынесено обоюдно. Доктор и Зверь понимали, что опасность следует за ними теперь по пятам и каждый день может быть последним днем на свободе. Свободу и жизнь терять они не хотел.
   Фрол оделся во все светлое и направился к двери. Его путь лежал к полицейскому участку. Зверь, как всегда, подкрался сзади...
   Остывшее тело вечером закопали километрах в пяти от дома. Яму рыли поглубже. Дома выпили русской водки и легли спать...
  
  
   Зверь прочитал письмо. Не понятные чувства бродили где-то за грудиной. Что же было в жизни этой знакомо - незнакомой женщины на самом деле такого, что позволило так изливать свои чувства и душу? Мозг, конечно, давно уже перебрал каждое слово из написанного и разложил по полочкам. То, что было за грудиной, отчаянно сопротивлялось, и не давало мозгу производить циничную разборку.
   Зверь, почему-то, верил. Верил этой молодой женщине, и продолжал жадно впитывать каждое слово. Зверь думал о том, какая эта женщина была внешне. Точно, что не красивая, раз до сих пор девственница. Как человек, она очень ему нравилась. Очень. И ему было абсолютно все равно на самом деле, какая у нее была внешность. Все красавицы давно бороздили просторы Турции и заграницы, в поисках счастья и денег. А не красавицы ждали свое счастье дома.
   Во рту у Зверя стало сухо, но пить было нечего. Он вытянул язык, на него быстро опускалась сырость. На секунды стало легче. Зверь встал и пошел в противоположный угол камеры. Перед глазами мелькнуло маленький светлый прямоугольник. Зверь сделал шаг назад и наклонился. Перевернув прямоугольник лицом к себе, Зверь вздрогнул от неожиданности. С ладони на него смотрело удивительно хорошенькое, молодое нежное личико, в обрамлении светлых длинных волос. Зверь поднес его к самым глазам, пытаясь рассмотреть получше. Первый вопрос задал мозг:
   - Откуда?
   Зверь схватил последний непрочитанный лист письма, надеясь в нем узнать ответ на заданный вопрос. Действительно, в конце, после слов" Нежно целую. До свидания!", была приписка: "Ложу свое фото. Надеюсь, ты его получишь и будешь помнить не только мои слова, но и меня саму."
   Сердце забилось быстро-быстро. Мозг пошел в атаку. Он отказывался верить. Он совсем не такой представлял себе ее. Не такой! Она слишком красива, что бы быть такой доброй, она слишком красива, что бы быть такой умной, она слишком хороша во всем, что б переписываться с зеком, а тем более, выходить за него замуж. Во всем этом была какая то неправда.
   - Слышь, да тебя же разводят. Как маленького. Тебя Ивахин развел! Какое бракосочетание? Какая к черту невеста? Что б такая красивая девушка пошла замуж за зека с пожизненным сроком. Слышь, ты, Зверь, опомнись! Да я уродом буду, если ты в это веришь. Тебя подставили, слышь, подставили! Только вот в чем? А ты тут душу свою оголять начал. О других мирах писал. Да с тебя же наверно вся зона ухахатывалась! О любви тебе стихи написала. Да их же всей зоной, наверное, сочиняли!
   Капельки пота выступили на лбу Зверя. В ногах он почувствовал слабость. Захотелось выть. И он завыл. По - звериному. Это был вой дикого зверя, раненого и обессилевшего. Раздались удары носком ботинка в дверь, а, затем, пространство норы заполнилось великим русским матом. Вначале матерился надзиратель, затем и сам Зверь. Матерные слова лились не понятно от куда. Мозг доставал из кладовых памяти все новые и новые обороты матерной речи, а то и придумывал прямо на ходу. Обессиленный Зверь с пересохшим горлом и раненной загрудиной повалился на нары. На полу были разбросаны листки письма, в кулаке зажато фото девушки.
   Зверь лежал долго, не двигаясь. Его не трогали и в дверь не стучали. Он даже не чувствовал, как обычно, что за ним в глазок следят два глаза. Зверь был далеко. Он был в другом мире. Там не было Ивахина, там не было ни Тони, ни Серафимы, не было зоны, не было и его самого, Зверя. Там все это было едино и всей этой земной чуши было объяснение...Там было все понятно, потому, что ничего понимать было не нужно...Там была свобода...Свобода, к которой так Зверь стремился. Свобода от всего и от себя тоже.
   Зверь был в медитации. Увлечение этим появилось очень давно, после возвращения с Афгана. Зверь не мог преодолеть боль. Смерть матери подкосила его. Этой смерти он не мог найти ни каких объяснений и оправданий. Случайная книга о медитации оказалась спасением от горя. Покой приходил быстро, возвращаться в реальность не хотелось...Часами медитируя, отрешаясь от всего земного, он спасал свою душу. Когда казалось, что дальше жить невмоготу, час пребывания в отрешенном состоянии, позволял еще немного продержаться. В норе это было лекарство от всех бед. Мучаясь от бессонницы, он умело расслаблял тело, мысленно давая приказ, расслабиться каждой клетке. Тело повиновалось, и, уже, через пару минут Зверь не чувствовал его. Как будто его и не было. Мозг, эту бешеную обезьяну в клетке, Зверю тоже приходилось укрощать. Мысли текли через сознание Зверя, но его не занимали. Как облака, плыли куда то вдаль, Зверь провожал их спокойным взглядом. Иногда мысли были в письменной форме, облеченные в слова или даже образы. Зверь их стирал со своего мыслительного экрана, как стирал тряпкой в школе с доски, написанное мелом.
  
  
   . Когда Зверь вернулся в обычное привычное для человека состояние, фото все так же было в руке, оно не выпало, даже, когда рука была совсем расслаблена. Зверь встал и собрал листы исписанной бумаги. Он был очень спокоен. За ним , по - прежнему, наблюдали два глаза.
   Зверь пошел в угол норы и присел. Это место он очень любил. На стене высоко под потолком было окно. Лучи солнца, проникнув мимо прутьев решетки, создавали неповторимый рисунок у края потолка. От сюда игру солнца можно было наблюдать часами. Зверь задрал голову вверх и улыбнулся. Он больше ничего не хотел. Ни Тони, ни французов, ни чего. Он понял, что это все составляющие жизни. А ему она была не нужна. Совсем. Мозг упрямо переспросил:
   - Совсем?
   В ответ была только тишина. Он не знал точного ответа.
  
  
   Когда Зверь остался жить с Доктором вдвоем в огромном доме, отсутствие Фрола было ощутимым. Неисправимый балагур, шутник и, просто, классный парень исчез из их жизни так, как будто его и не было. Вещи Фрола вывезли на помойку. Сами же решили сменить адрес проживания. Зверь всегда был против того, что бы заниматься наркотиками. Низко и опасно, а, главное, не интересно. Доктор его поддерживал. А Фрол шел своей дорогой. Вот и пришел, быстро пришел.
   У Доктора была другая слабость - он был помешан на женщинах. В нем так и бурлила сексуальная энергия. Это была болезнь, это было хуже наркотиков. Она так же выкачивала деньги, силы и здоровье. Отсутствие рядом женщины, длинною хотя бы в несколько часов, начинало вызывать ломку. Ломило, пока рука не замирала на какой либо женской попке или другой части тела. Работать Доктор хотел все меньше, а женщин все больше.
   Зверь женщин не любил. Нет, в каком то смысле, он был к ним порою даже очень не равнодушен. Но, утолив природный инстинкт, быстро остывал. Он даже не помнил лиц, с которыми приходилось сталкиваться. Он им не верил. А жизнь научила одному, - тот, кому не веришь, уже по другую сторону от тебя. Он твой враг. И для женщин в житейской логике Зверя исключений не было. Единственная женщина, которой он доверял, уже покинула его. Это была мать.
   Сменив город и купив небольшой домик, Зверь с Доктором надеялись, что и жизнь начали заново. Но поздно, наверное, что - либо начинать заново, когда скоро тридцать. Вернее, невозможно. Груз памяти порою бывает непомерно тяжел. Так случилось и со Зверем. Не возможно было уснуть, пока перед глазами, как на киноленте, не проплывут лица всех тех, кого он лишил жизни. Они то улыбались, то хмурились, глядя ему прямо в распахнутые глаза, то грозили пальцем, каждый раз - по - разному. Зверь уже сжился с этими лицами, сросся и не боялся их прихода. Наоборот, его сознание требовало этого зрелища. Это был мазохизм. Каждый раз, вглядываясь в лица, которые вглядывались в него, он испытывал боль. Физическую боль. Она жила где - то в затылке, и любила гулять по всему телу. Все тело становилось единым затылком. Кроме глаз. Перед глазами проплывали лица...Эта боль помогала очищать душу. После нее становилось легче дышать и жить.
   Доктор лиц не видел. Угрызениями совести не страдал. Бессонницы и кошмары его не мучили. Его мучила нехватка денег. Их всегда ему было мало. Раньше, при жизни Фрола, деньги они никогда не делили, все шло в общий котел. Кому сколько надо, тот столько и брал. Никто никого не контролировал. Но без Фрола все изменилось. Каждый понял, что, если будет угроза для жизни одного, и она будет исходить по воле или неволе от другого, то жалеть никто никого не станет. Зверь первым понял, что дальше жить вместе с Доктором нельзя, иначе его просто придется убрать. Он как будто специально делал все для того, что бы быть замеченным местной полицией. Много пил, буянил в барах, в машине меньше трех баб никогда не возил. И тратил непомерно много денег.
   Зверь решил уйти первым. Собрал дорогую кожаную сумку, забрал все деньги из тайника и направился в ближайшее турагенство. Дома оставил записку о том, что весь доход с притонов оставляет Доктору и желает ему успехов в личной жизни.
   Доктор был в шоке. Он давно забыл, что такое работать по - настоящему. Решать проблемы, куда то ехать, с кем - то вести переговоры, собирать дань, искать свеженьких русских проституток. Решать, что делать и куда девать подхвативших венерические заболевания, в том числе СПИД. Вопросов было множество каждый день. И теперь должен их все решать Доктор сам. От такой несправедливости Доктор напился и притащил в дом вместо стандартного набора девиц, красивого молодого парня. Пили много и долго. Чья то непотушенная сигарета, сыграла роковую роль. Диван обнаружили сгоревшим дотла. Там же набор обгоревших человеческих костей. Турки - полицейские установили, что они принадлежали двум русским, а именно Зверю и Доктору. Их фамилии легко установили и дали хронику в местную газету.
   Так Зверь умер второй раз.
  
  
   Но об этом он узнал только через год. Тогда же вечерним авиарейсом он вылетел на восток. В составе тургруппы он летел познавать Тибет. Красота и величие гор потрясли уставшего Зверя. Он решил остаться жить там. Оставив группу, он искал вновь свою дорогу. Среди множества троп и тропинок он выделил ее довольно быстро.
   После небольшой беседы, Зверю разрешили жить в монастыре. Вопросов монах задавал мало, мало говорил. Европейская одежда была сброшена. Сбросив ее, Зверь надеялся сбросить и груз памяти. Он чувствовал, что за ним наблюдают, к нему присматриваются. Он начал учить местный язык. Все удавалось легко. Он ощутил себя свободным. Первый раз за много-много лет. Лица перестали появляться. Овладев техникой медитации в совершенстве, Зверь часами находился вне реальности. Техника контроля тела, отключения тела от боли - все это далось ему легко. Зверь думал, что счастлив.
  
   Все закончилось ровно через год. Два монаха ранним утром провели его в большой зал, святая святых монастыря. Зверь почувствовал, что это дурной знак. Вход сюда почти всем был запрещен. Древний старец сидел в самом центре, его глаза были закрыты. Статуя Будды возвышалась сзади него. Старец произнес несколько предложений, из которых Зверь понял, что должен покинуть территорию монастыря. Его отправляли жить в мир. Зверь испугался, в ближайшие планы это ни как не входило. Он не хотел покидать это место, он впервые ощутил здесь покой и умиротворение.
   - Что я сделал плохого, в чем провинился? - дрожащим голосом спросил Зверь.
   - Ты начал бояться мирской жизни. Здесь остаются тогда, когда уже не испытывают этого чувства. Страх - это отсоединение от Бога. Ты бежишь и от Бога и от себя. - произнес старец, так и не открыв глаза.
   - Я могу сюда когда - либо вернуться?
   - Если преодолеешь страх жизни - да. Даже навсегда. А пока иди жить в мир.
   Зверь отказывался верить услышанному. Может быть он что то неправильно понял? Но два монаха безмолвно стояли под дверью скромных покоев Зверя, ожидая пока он соберет свои вещи.
   Зверь вспомнил слова старца, еще там в Афганистане, когда их разведгруппа, путая следы, уходила от душманов. Их силы были слишком малы для того, что бы вступить с ними в бой. Пять человек и переводчик. Кто был тот старик? Беженец, отшельник? Кто? Неужели это правда? И колесо кармы повернулось вспять, давая Зверю, его душе, обратно тоже испытание. Испытание жизнью. Разве мог он, Зверь, в далекой своей юности подумать, что жизнь для него станет испытанием? Тридцать лет, а что он сделал хорошего? Спасал свою шкуру, свою жизнь. Всегда, когда чувствовал опасность. Как зверь, как животное. Для чего он ее спасал, для кого? Ни родных, ни любимых.
   Из комнаты, в которой жил русский, раздался крик.
   - Для чего ты живешь, Зверь? - упав навзничь, кричал молодой, коротко остриженный мужчина.
   Двое монахов даже не стронулись с места. Через час русский в джинсах и мятой футболке покинул ворота монастыря. До самих ворот его провожали двое монахов. Они молча смотрели вслед удаляющемуся человеку, несшему в руках дорогую дорожную сумку, которая была абсолютно пуста. Все, что мог унести Зверь из этого места, было достоянием души, а не тела.
  
  
   Так Зверь вернулся к мирской жизни. Все деньги остались почти не тронутыми за год, он мог ехать теперь в любой конец света, которым была, в данном случае планета Земля. Зверь думал, что тем, кто будет жить после него, повезет больше. Откроют сообщение с Луной, например, или с Венерой, бери тогда билет и лети, куда хочешь...А пока Зверь летел обратно в Турцию, к Доктору. Он соскучился за ним за год. Правда, очень соскучился. А потом Зверь решил вернуться на Родину, в Россию. Хватит скрываться, хватит прятаться!
   На борту авиалайнера, Зверь думал о том, что уговорит Доктора вернуться в Россию. Бордели свои закроют или просто так бросят. Найдутся новые хозяева. И обязательно через годик он отвезет Доктора в монастырь, что бы тот подлечил свою заблудшую душу...
   Но планам Зверя не суждено было сбыться. Дом был на половину сгоревшим. Соседи в сильно похудевшем и коротко постриженном Звере, бывшего хозяина не узнали. Подумали, что родственник приехал за наследством. Рассказали о событиях годичной давности. Зверь понял, что сама судьба обрубила ему связи с прошлой жизнью. Из прошлого не было ничего. Ни баламута Фрола, ни бабника Доктора. Впереди была неизвестная дорога, дорога в Россию.
  
  
   ... Зверь сидел и смотрел на потолок. Воспоминания были ни тяжелыми, ни легкими. Они просто были. Они были самим Зверем. Его жизнью. И он от них не отказывался, как раньше. Он принял себя самого таким, как есть, и поставил точку. Он ждал смерти. И, чем больше он ждал ее, тем она удалялась от него все дальше. Вначале он просил о ней следователя, затем, Бога. Потом перестал делать и последнее. Потому что устал от ожидания.
   А потом этот Ивахин, как в душу ему заглянул! Предложил сделку. Поможет уйти из жизни в обмен на услугу. Речь шла о весьма заурядном деле для свободного человека, пребывающего, то есть, на воле, и весьма эксцентричном для зека с пожизненным сроком. Ивахин предложил Зверю жениться, по всем правилам. Бракосочетание будет, естественно, на территории зоны, невеста и гости, как положено. Когда Зверь поинтересовался зачем все это надо, ответ был прозаичным.
   - Не твое собачье дело, двести шестнадцатый. Или соглашайся, или еще сто лет гнить здесь будешь. А я другого найду, быстренько.
  
  
   Но Зверь не знал, что Ивахин блефофал. А, если бы и знал, то не изменил бы своего ответа. Никто другой на зоне на такую сделку не пошел бы. Все хотели жить. На любых условиях, лишь бы жить. А рожи у всех такие были отпето-отмороженные, что о каком показе их иностранцам можно было говорить. На них самим тошно было смотреть. Потому и не смотрели. Мордой в пол, и пошел! А этот Зверь, прямо, как из кинофильма, про крутых парней. Весь положительный с виду, за что только и попал сюда, хотелось спросить. Ивахин внимательно изучил его дело. Прочитал подробно все характеристики, включая психиатрические. И, наконец, наткнулся на спасительную запись: "Страдает патологическим желанием уйти из жизни... " Это было то, что нужно Ивахину.
  
  
   - Согласен, начальник. Только не просто так. Должен же я узнать свою невесту? Вот пусть и напишет мне письмо, а я ей отвечу.
   Ивахин, было, хотел послать по известному адресу и желание Зверя и его самого, но запнулся, так как в голове уже зрел план.
   - Напишет, не волнуйся. Ты только веди себя хорошо и язык за зубами держи. Бумага тебе будет.
   Ивахин беседу вел в камере наедине с заключенным, что было по уставу не положено. Конвоиры стояли под дверью, прислушиваясь к каждому доносящемуся звуку, готовые в любую секунду ворваться в нору зверя и уничтожить его...
  
   Зверь вспоминал, зачем, вообще, тогда ему понадобилась эта переписка? Ну женился бы, отстоял церемонию и...Что должно быть после "и", двести шестнадцатый не знал, а сейчас и думать даже об этом не хотел. Будет и будет, не этого ли он хотел? Что - то в мозгу у него тогда щелкнуло, интерес какой то появился. Еще сидя в КПЗ, до суда, он не раз слышал от сокамерников рассказы про " заочниц". Это была мечта многих, мотавших свой срок. Письма от "заочниц" любили читать все. Так же коллективно любили и писать им письма. Обязательно придумывалась душещипательная легенда, в которой зек, конечно же, был жертвой случайных, трагических обстоятельств. Переписка с "заочницами" насквозь была пропитана фальшью, а порой и цинизмом. В ней не было ничего правдивого и реального, кроме того, что эти шедевры составлялись живыми людьми, у, которых тоже были две руки и две ноги, а так же два глаза, как и у других представителей рода человеческого, а не рога и копыта, как представляют некоторые себе заключенных. Кроме того, у них еще была и душа. Паршивенькая, мерзкая, но душа. И вот эта душа и отыгрывалась на подобных писаниях, здесь ей выдумки было не занимать. Реальные желания и жизненный опыт перемешивались с киношным вымыслом и сказками для детей. И, что интересно, всегда находились женщины, готовые к такой переписке, в гости даже приезжали, посылки слали. Наверное, многие женщины были обделены теплом и лаской, что любое слово с ласкательным суффиксом вызывало у них приливы нежности и жалости, к ним рано или поздно примешивалась надежда, которая, так же, рано или поздно, сменялась горьким разочарованием.
   Весь этот жизненный спектакль Зверь воспринимал только с позиции случайного зрителя. Ему было жаль женщин, и грустно за заключенных. Настоящую, полную возможностей и реальных чувств жизнь, они обменивали на полуголодное звериное существование в камерах. Они заставляли общество контролировать себя, во благо самого же общества. Зверь точку зрения цивилизованного мира не принимал. Его приговор был краток. Если ты враг, мешаешь жить - ты должен быть мертв. В перевоспитание врагов Зверь так же не верил.
   Себя он от всей зверино - человеческой массы отделил сразу. Он попал сюда по собственному выбору и желанию. Он собирался использовать для своих целей эту чудовищную машину, по перевоспитанию зверей в людей, придуманную гуманной цивилизацией. Ибо был все таки в решении разумных и развитых человеков один полезный пункт. Назывался он - крайняя мера наказания. Зверь считал, что две трети, сидящих по камерам, заслужили такую меру. Государство считало иначе. Зверь считал, что и сам он вполне заслужил ее.
  
   Наверное, все - таки, непознанное в переписке с "заочницами" и подогрело в Звере желание побыть причастным к этому особому явлению. Он, вообще, на воле был очень жадным к жизни и очень любознательным. Он впитывал жизнь каждой клеткой, ему было интересно все новое и неизвестное. Вначале он присматривался к объекту или явлению со стороны, затем, пробовал на вкус, на нюх, трогал лапами, а потом уже решал есть или не есть. При плохом переваривании, объект или явление выбрасывались из жизни Зверя за ненадобностью. Такой рационализм Зверя мог бы показаться цинизмом, но именно он помогал ему выживать.
  
   . Зверь письмо тогда написал первым, боялся, что отступится Ивахин от договора. Начало было банально простое. Именно так начинались письма к "заочницам".
   - Здравствуй, неизвестная женщина!
   Но уже второе предложение не было абсолютно похоже на стандартную зековскую писанину. Оно было лишено всего стандартного набора фраз. Оно было лишено фальши и душераздирающей жалости. Оно было просто и слишком разумно для зека.
   - А, знаете ли Вы, как прекрасна жизнь?,- писал Зверь,- сколько в ней трепета, нежности и любви! На подлость и всякий ненужный хлам человеческих душ не смотрите. Не тратьте понапрасну время. Вам захотелось узнать нежности от уголовника - не получится. Душа уголовника лишена нежности. Горький цинизм и притворство, вот, что Вас ожидает. Вы думаете, что это сейчас просто я такой прием придумал, что бы заслужить ваше внимание и надежду на писульку от Вас? Нет - не прием.
   Я не собираюсь играть с Вами в "заочную" любовь и лгать. Я не уголовник, я - убийца. Нет, не киллер, из боевика. Я - Зверь. Это мое имя, это мой способ жизни. Вы видели или слышали, что бы какой либо зверь убивал просто так. Я тоже никогда не делал это ради удовольствия и мелких меркантильных целей. Я делал это только тогда, когда не было выбора. Вернее, выбор был, выбор всегда есть, просто он не всегда соответствует нашим желаниям. Так вот у меня выбор всегда был такого характера : " Я или меня. Жизнь или смерть." Я всегда старался успеть сделать его первым, что бы тот другой не успел его сделать за меня.
   Вот и сами судите, можно ли жить с такой философией в обществе, называющем себя цивилизованным. В таком обществе все должно решаться путем договора. А кто готов к такому, кто? Это моя мечта, знайте, жить по договору. Так и будет, рано или поздно, конечно. Только не при нашей с вами жизни. Еще слабы душонки у людей. Слабы.
   Ну, что, Вам страшно, жалко или противно? А представьте Вы стали бы угрозой моей жизни? Значит и Вас... Это жизнь, просто жизнь. Гармония нарушена давно, не нам с вами судить тех, кто ее нарушил. Говорят, это были Адам и Ева. Я думаю иначе. Чем больше материальных благ посылала Вселенная человечеству, тем стремительней было его падение.
   И знаете, мне это все изрядно надоело. Я перестал видеть смысл, я устал. В своитридцать с небольшим я чертовски устал. И хочу Вам прямо об этом сказать. Я буду, конечно, ждать от Вас ответ. Но прошу, не тратьте время на фразы, намекающие, не дай Бог, на жалость, или на то, что все изменится и наладится, что Вы будете ждать и надеяться на мое досрочное освобождение...Умоляю, не надо. Напишите, о себе, о том, что тревожит вашу душу, и, что заставило Вас в жизни идти на такую сделку.
   А, если не хотите, не надо. Я не обижусь. Да и чего раздевать душу перед незнакомцем? Хотя я собираюсь стать вскорости Вашим мужем. Не правда ли глупо? Но у меня есть большущая причина участвовать в этом представлении. Вы спросите какая? Отвечу, может, позже. Если и вы будете со мной откровенны.
   А, если не сможете, напишите тогда о природе, об интересных явлениях. Ну, стихотворение, в конце концов, пусть и не вашего сочинения. Может, новости какие. Мне будет приятно.
  
   Я верю Вам. Вы не будете мне лгать.
   Желаю Вам всех человеческих благ. И Любви.
   Зверь под номером двести шестнадцать.
  
  
   Письмо Ивахин забрал в тот же день, когда Зверь его написал. До этого ему дали тетрадь и карандаш. Тетрадь была в клеточку, скрепки из нее предусмотрительно вытянули,
   - Для чего такие старания, - думал Зверь, - можно подумать, что я начну убивать себя этими скрепками. Может, глотну, думают, а им потом майся со мной... Рисуют зеков в своих воображениях полными придурками или психопатами, а потом сами со своими придуманными страхами борются. Стандартный зек - умный зек, хитрый и очень живучий. И, если и пойдет зек на смерть, то на красивую, яркую, что б помнили... И то такие встречаются редко. А мне и подавно такая смерть не нужна. Исчезнуть бы, или испариться. Тихо, незаметно, что б никто и не знал. Не было меня, не было. Вот и все.
   То, что зеки, в большей массе своей, хотят жить, как и собратья по разуму, которые пока еще находятся на свободе, Зверь изучил еще, когда сидел в КПЗ. Мир переменчив. И стандартный зек это понимает. Сегодня - ты, завтра - тебя. Зверь, вторую часть этой поговорки в свою жизни не допускал. Она звучала у него несколько иначе: "Если - не ты, то, значит, - тебя".
  
  
   Через неделю Ивахин принес и письмо-ответ от незнакомой женщины. Зверь лениво развернул аккуратно сложенные листы бумаги, но уже через пару минут жадно слизывал с них каждое слово и каждую запятую. Письмо было очень нежным и спокойным. Как вроде эта женщина давно знала Зверя. Она и словом не обмолвилась про его пребывание в зоне строгого режима, ни единого вопроса о прошлом, настоящем и будущем. Ничего, что бы напоминало, что это письмо написано для убийцы, для губителя душ человеческих.
   Она писала о своих мечтах, о своих снах. Писала о том, что в поселковой библиотеке совсем нет хорошей поэзии и она попробует стихи сочинить сама, а он оценит и пришлет ответ.
   Мечтала она научиться летать. Как птица. Даже лучше. Писала о том, что вся ее молодость прошла очень скучно и нудно. Две улицы и триста лиц, которые знала все на пересчет. А были бы крылья и денег не надо. Лети, куда хочешь, смотри, что хочешь, люби, кого хочешь. В снах же она летает часто. Но, как только хочет подняться повыше от земли, обязательно, встречает преграду, электрические провода. Они везде, по всему небу. И нет сил прорваться сквозь их сплетение...
  
   На отдельной странице было написано стихотворение и приписка к нему.
  
   - Я закрыла глаза и представила себя птицей, маленькой, серенькой. А, затем, полетела... взяла в руки ручку и начала писать... Не суди строго. Но ответ обязательно пришли.
  
   Птица.
  
   На высоте полета птицы,
   Кружилась я на колеснице.
   Я мир видала. Целый свет.
   Я слала вам всем свой привет.
  
   Но вы с толпой, смешавшись быстро,
   В суетных мыслях позависнув,
   Не торопились глянуть ввысь.
   А мне, кричи- недокричись.
  
   А я летала и летала...
   Свою мечту, вдруг, обуздала.
   На вас глядела и жалела.
   Так краток день, а сколько дела...
  
   Мне было видно с высоты,
   Что солнце всходит для Любви.
   Заходит же, что б вас спасти,
   От дел суетных отвести.
  
   На высоте полета птицы
   Летала я...
   Пусть сон продлится.
  
  
   Чем так затронуло Зверя это первое письмо? Это известно только Богу. В тайниках души живет у каждого надежда. На спасение. На любовь. Но именно это письмо было началом нового пути в его сознании и мировосприятии.
  
   Ответ Зверь начал писать сразу. Сел в любимый угол, разложил на коленях оставшиеся листы из школьной тетрадки и начал писать. Карандаш сломался очень быстро, тогда Зверь обгрыз дерево зубами, оголяя заветный стержень. Удивительно, но хозяином положения был сейчас карандаш. От него зависело, лягут бушующие мысли, подогретые новыми чувствами, на бумагу или нет. И они легли. Карандаш подчинился воле Зверя. Он работал, писал и писал. Ноги давно уже затекли, на них невозможно было встать, а Зверь не останавливался. Когда закончился последний лист, сломался и карандаш. Но Зверь на него уже не злился. Он исправно выполнил свою работу. Зверь наклонился набок и повалился на пол. Сил встать не было. Лежа на полу, он осторожно распрямил ноги, невероятная боль наполнила его тело. А потом пришла радость. С ней он жил до самой ночи.
   Ивахин не приходил за письмом три дня. Зверь чувствовал, что все это время нервничал...
  
  
   ... Зверь вздрогнул от нежданного грохота, через окошко в двери влетели несколько исписанных листов бумаги. Кто их принес и швырнул в нору, он не понял. Танцуя в воздухе, насквозь пронизанном сыростью и одиночеством, они плавно легли на пол. Со своего места уходить не хотелось. Ни писем, ни посланий Зверь сегодня уже не ждал. Распластавшись на полу, листы смирно лежали, иногда можно было заметить их слабое дыхание. В узкую щель из под двери поступал коридорный воздух, слабый сквозняк тянул по самому полу, оживляя их. Зверь иногда тоже ложился на пол, там воздух был другой. Можно было даже уловить запах улицы. А у самой двери можно было почувствовать запах новых ботинок надзирателя, его утреннего одеколона, а то и запах завтрака. Так Грозный любил оладьи. Всегда по утрам, если была его смена, Зверь через толстую железную дверь улавливал этот запах.
   Зверь встал на четвереньки и пополз по направлению к двери. Параша была переполнена и мешала нюху. Но все равно Зверь успел поймать необходимый оттенок для распознавания. Это был запах сигарет " Ява" и терпкий запах одеколона. Такой на зоне запах был только у Ивахина.
   - Значит, опять сам мне письмо принес. Ответа, наверное, не ждет. Да и зачем отвечать? Через двое суток ...
   Зверь обрубил внутренний монолог, уже заметив, что листы на полу, исписаны тем же почерком, что и все предыдущие, включая утренние.
   - Это что же за честь мне такая выпала, по два послания в день получать? Не понятно. Ни чего не понятно.
   Двести шестнадцатый собрал три листа, как обычно, в клеточку, обнюхал их по привычке и начал читать. Первым было желание, выбросить все не читая в парашу, но женское личико с маленькой фотографии до сих пор стояло прямо перед глазами, не давая рукам совершить глупость.
   Письмо было совсем другого содержания, чем утреннее, и, казалось, принадлежало другому человеку. Женщина называла себя, как и прежде, Тоней, а никакой не Серафимой, и о любви больше не писала. Писала, что очень уважает его и надеется, что он отыграет свою роль блестяще, что б за него не было ей стыдно. Что многие вещи на свете во власти Всевышнего и эта ситуация, по всей видимости, тоже.
   " ... Помнишь, ты мне писал, что на Земле мы только играем роли, каждый свою, как в театре актеры. Так, вот, я много думала и поняла, что, если герой плох и отвратителен, то это не значит, что такой же и сам актер. Хотя для того, что бы хорошо сыграть роль, нужно почувствовать себя тем, кого играешь, и, чем лучше это удается актеру, тем и удачнее правдоподобнее сыграна роль.
   Так и в жизни людей, у всех нас есть то хорошее, вечное, которое не изменяется не смотря на то, какую роль мы играем в этой жизни. Это вечное, наверное, и называют душой, и когда мы заигрываемся и делаем что - то плохое, страдает в первую очередь душа. Ей, наверное, становится стыдно за роли в, которых ей приходится играть. Она страдает и болеет, а человек чувствует, что не верно живет, а остановится не может. То ли сила привычки, то ли слабость сделать усилие и повернуть жизнь в другое русло, но всегда находится причина.
   Так и с тобой произошло. Я чувствую, что ты не зверь. Не называй больше себя так, забудь это дурацкое прозвище. Ты другой- ты хороший, только еще этого не понял, и другие этого не знают. Они знают тебя только по твоим делам, а не по твоей истинной сути. Вот и покажи себя, открой эту суть. И, если не для других, то для себя. И полюби себя таким, каким увидишь. Прости себя. А я буду просить Всевышнего, что бы тебя простил..."
  
  
   Зверь прочитал письмо от первого до последнего слова. В голове стало мутно и больно. Все, во что он верил, с чем жил до сегодняшнего дня куда то исчезло. Оказалось, что жизнь - совсем не то, что он о ней думал и то, от чего бежал.
   - От чего ты бежишь, девочка? Или от кого? - шептал он себе под нос.
   Ему стало невыносимо жаль эту маленькую женщину с ясными глазами. В какую историю попала она? Какая такая игра жизни? И можно ли, вообще, играть жизнью? До этого дня Зверь был уверен, что жизнь- это всего лишь игра. А сейчас показалось, что нет. Жизнь - это жизнь, единственная и неповторимая для каждого человека. Единственная..., как душа.
   Зверь невольно схватился рукой за грудь. Там глубоко внутри чему то стало очень тесно, а затем больно. Боль опоясала все туловище и не отступала.
   - Неужели, это она так болит, душа, то? - прошептал Зверь.
   Делая усилия Зверь дополз до любимого угла и прислонился к стене. Он держал на раскрытой ладошке маленькое фото и больше всего хотел сейчас не умереть, он хотел увидеть эту женщину, Серафиму или Тоню, какая разница. Все письма писаны одной рукой и лились они из одного сердца. Зверь хотел обнять эту женщину, и поблагодарить, за то, что она дала возможность ему прочувствовать жизнь с другой стороны, совсем не известной до этого. И ему эта сторона понравилась, очень понравилась.
   -Чем? - упрямо спрашивал мозг, - Чем тебе понравилась эта жизнь? Ну, что в ней такого, чего ты не видел и не знал? Ты не знал, что у человека есть душа? Знал. Ты знал это. Так, что тебе надо от этой жизни?
   И сам себе настойчиво отвечал:
   - Не знаю. Но в ней есть что то человеческое, понимаешь, двести шестнадцатый, че-ло-ве-чес-кое. В этой жизни живут по другим законам, человеческим, и логика там человеческая, а не звериная. В этой жизни умеют прощать и терпеть, терпеть...
   - И это все, что понял о той жизни, которую тебе обрисовала эта маленькая женщина. Это всего лишь письма, только письма. Реальность далека от них, как ты сам сейчас от свободы, двести шестнадцатый. - продолжал диалог мозг.
   - Да, что ты все двести шестнадцатый, да двести шестнадцатый, имени у тебя что ли нет?
   - Ты точно сбрендил, какое имя, ты от него отказался еще год назад, когда сам выбор сделал. Или кто, по - твоему, его делал. И не душа ли твоя заставила его сделать? Что забыл, как совесть тебя мучила? Забыл, так я напомню. Вернулся ты в Россию, одинокий и никому не нужный. А жизнь то уже совсем другая вокруг, ходят людишки, водят за руки детишек. Магазины все барахлом завалены, продукты какие хочешь. Казино, ночные клубы. Другая стала Россия, другая стала Москва. И кажется, наступило всеобщее счастье. И жить бы да радоваться. Только не увидел ты, двести шестнадцатый, в этом новом мире своего места, не нашел. Да и не искал. Два дня на съемной квартире пожил и затосковал. Помнишь то, о чем затосковал? О прошлом. О том, что не вернуть его назад и не исправить. Не начать уже свою жизнь заново в этом всеобщем счастье. И делить его не с кем - то, это всеобщее счастье. Разве ты привык что то с кем то делить? Нет, Зверь. Нет. Разве ты хоть раз к кому либо привязывался или любил? Нет, Зверь. Нет. Где друзья? Ты убил их. Ты бросил их. А ведь мог иначе поступить? Не знаешь? И я не знаю. Мог или нет? Вот это тогда тебя и замучило. Вспомнил? Ты же жить больше не хотел, а убить себя рука не поднималась. Себя - не другого. Где ты видел, что б зверь сам себя лишал жизни. Зверь до последнего борется за выживание. Вот тогда ты свое имя Зверя и предал. Помнишь, как это было?
   И двести шестнадцатый вспомнил. Вспомнил все.
  
   ... В тот вечер Зверь проиграл в казино уже долларов восемьсот. Нужно было уходить, что бы не спустить оставшиеся. Настроения не было никакого. Вокруг было много лиц, одни хохотали и визжали от подвернувшейся удачи, другие - хмурили лбы, ругая вслух или про себя фортуну. Зверю было жалко и тех и других. Он лучше других знал, что фортуна переменчива, что часто за долгим проигрышем может поджидать большая награда, и, наоборот. Именно тогда, когда, кажется, что ты обуздал удачу и сел на нее верхом, она, вдруг, ускользает от тебя, забрав все раннее данные привилегии.
   Публика была разношерстной, но вся хорошо одета. Очень хорошо. Раньше в России так не одевались. Это уже были не безвкусные, с налетом пошлости, наряды, времен перестройки. Это были наряды от кутюр. Ухоженные лица дам и запах дорогих духов. А, главное, что народ совсем не жалел денег. Ну, совсем. Такое было впечатление, что в России теперь живут одни богачи, а казино - так просто фонд помощи малоимущим.
   И, вдруг, одно лицо особо привлекло внимание Зверя. На секунду показалось знакомым, очень знакомым. Но кладовые памяти информацию держали крепко и ответа на посылаемые запросы об установлении личности не давали. Зверь всматривался в лицо холеного мужчины лет тридцати пяти все пристальней, даже пот на лбу выступил, но вспомнить ничего не мог. Мужчина, явно собирался покинуть заведение. Зверь напрягся, следя за каждым его движением. Мужчина направился к кассе, обменивать выигрышные жетоны, Зверь, по привычке, осторожно пробирался между игральных столов следом.
   Через пару минут свежий вечерний воздух Москвы приветствовал любителей азартных игр. Незнакомец медленно подошел к дорогому автомобилю и открыл багажник.
   - Сейчас уедет, - подумал Зверь, наблюдая за ним со стороны.
   Но незнакомец захлопнул крышку багажника, достав оттуда шикарный букет роз. Позвонил кому - то по мобильному телефону и направился в сторону сквера, который находился через дорогу. Зверь последовал следом.
  
   - Похоже на свидание идет. Поздновато, что то он назначает свидания. - отметил про себя Зверь.
   И тут в поле зрения Зверя попало еще двое мужчин, как будто вынырнувших из темноты. Они шли медленно, в ту же сторону, в которую и направлялся заинтересовавший Зверя незнакомец. Зверю очень не нравились эти двое. Он замедлил шаг. Внутреннее чутье подсказывало, что должно что - то произойти. Через мгновение уже знал, что. Убийство. Но Зверь был слишком далеко от нападавших, что бы изменить ситуацию. Все случилось очень быстро. Один из нападавших зашел спереди, второй вплотную прижался сзади. Старый проверенный прием. А через секунду тело незнакомца вместе с роскошными розами рухнуло на землю. Нападавшие же словно испарились. Шум тронувшегося с места авто ясно говорил о том, что их ждали и, что через пару минут они будут очень далеко и от этого сквера и от распостертой на асфальте в свете фонарей жертвы.
   Зверь подошел к телу и присел. На него смотрели синие глаза, в них была одна боль. Тело не было еще телом. Оно было еще живым человеком. Человек прижал ладони к животу, но лужа крови на асфальте увеличивалась с каждой секундой.
   И, вдруг, Зверь вспомнил, узнал этого человека.
   Ленька, это ты? Шмуклер, ты? Потерпи немного. Сейчас скорую....
   Зверь полез в карман за мобильным телефоном, который приобрел накануне. Самая последняя модель. Так, для солидности, звонить все равно было не кому.
   Егор...ты живой, я искал тебя. Сказали убит. И я умру... помоги...
   Зверь будто ополоумел. Все тело охватила дрожь. Это был друг детства. Сын маминой подруги - еврейки. Они жили много лет без отца, а лет семнадцать назад выехали в Израиль.
   - Лень, потерпи. Это не смертельно. Знаешь, сколько в Афгане мы таких с того света вытаскивали. Все будет хорошо. Мы теперь вместе будем, вместе, слышишь? Как в детстве... Всегда вместе. Ты кто теперь? За что тебя так, а?
   - Я президент...банка... ,- прошептал Ленька.
   Глаза его стали совсем мутными от боли. А еще через несколько секунд он умер. Бездонно синие, враз остекленевшие глаза, смотрели высоко вдаль, в такое же синее и бездонное небо.
   - Нет. Слышишь, нет. Дыши, дыши, я приказываю тебе, дыши!
   Зверь запрокинул голову Леньки, открыл рот, пытаясь сделать искусственное дыхание. Но его глаза, по - прежнему, смотрели в бездонное Московское небо. Зверь не просто вдыхал в раскрытый рот друга воздух, он вдыхал в него жизнь, свою жизнь.
   - Зачем мне одному жизнь, зачем, Ленька, друг, дыши! Ты, слышишь, дыши!
   Но друг не слышал и не дышал.
   Тогда Зверь бросился делать массаж сердца, толчками пытаясь разбудить уснувшее сердце. С каждым толчком новая порция крови выплескивалась из раненого живота. Из одной раны торчал нож. Зверь заметил это только тогда, когда теплая лужица подтопила его колени, на которых он стоял, пытаясь вернуть к жизни друга. А, когда увидел это, выдернул нож и заплакал.
   Очнулся, когда рядом стояли люди в милицейской форме. Сигналила скорая помощь. Зверя потащили к машине. Не спрашивая и ничего не уточняя, заломили руки за спину и поволокли...
   А на утро он сознался в убийстве Леонида Шмуклера. Ночью в камере это решение пришло само собой. Получалось, что сама судьба дала Зверю шанс избавиться и от себя и от своей совести. Все было гладко, как специально для него расписано по часам и по минутам. Уйди Зверь раньше минут на пять из казино и не было бы этой роковой встречи. А так, все подстроено самой судьбой: не нужно никого больше убивать, просто нужно взять на себя чужое преступление, убийство. И не просто там какого то чужого человека, а родного. Да, Ленька Шмуклер ему был родной, сколько праздников вместе отмечали! Отцов у обоих не было, но были прекрасные мамы, которые очень старались, чтобы их сыновья не чувствовали себя обделенными. Праздники устраивали, на лыжах все вместе ходили...А, когда Ленька с мамой уехал в Израиль, и образовалась в жизни Зверя та пустота, которая никогда и ничем не может заполниться. Настоящих друзей Егор Зверев в жизни для себя больше не нашел...
   Следователю рассказал все, как было, только убийцей назвал сам себя. Хорошо и отпечатки на ноже остались, после того, как он нож из раны выдернул. Но следователь не верил. Тогда Зверь сказал правду.
   - Мне надо, что бы вы доказали, что я убийца. Надо, понимаете.
   Следователь с первого раза не понял.
   -Что боишься, что дружки пришьют, да в тюрьме укрыться хочешь? Ошибаешься. Сейчас и в тюрьме достанут. Был тут у меня один такой не так давно. Так в живых уже нет. Где - то по этапу пришили.
   - Нет у меня дружков. Никого нет. Не копай. Не трать время попусту. Мне нужна вышка. Я хочу, что бы ты повел следствие так, что бы мне дали вышку.
   - Ты, что псих? Так судебно- психиатрическую тебе устроим...
   - Ты не понял. Я жить не хочу. Много на мне греха, много. Не смыть мне его никогда. Сам себя не могу. Я не псих и не самоубийца. Я другой. Ты, может, таких еще не видел, так смотри. Просто мое время закончилось. Я все отыграл уже, что мог, и на что ума и сил хватило, а Господь обо мне забыл. Знаешь, посылают вот так группу, где нибудь в горячих точках, а потом забывают. Была группа или не была... Так и со мной. Командировка вроде и закончилась, хожу здесь лишний, а назад не забирают. Вот и прошу у тебя помощи. Ты человек или кто?
   - Понятно, ты видно в какой то секте мозги себе командировками задурил...Так и такой у меня был. Отпустил я его назад на свободу, и тебя сейчас отпущу. В тюрьме должны сидеть преступники, а не чокнутые, хотя одно другого не исключает. Не тянешь ты на убийцу. Никак не тянешь. Копать дальше буду. А ты пока посиди пойди, остынь в камере.
   Зверь лихорадочно думал о том, что делать дальше. На свободу он не хотел. Неужели весь его план провалился. Может правду о себе рассказать, да о том, что, где, кого убил? Но это начнут всю жизнь ворошить, времени много уйдет. Нет. О себе ни слова.
   - Не спеши отделываться от меня. Я спросить тебя хочу, не надоело еще в капитанах сидеть? А? А так раскроешь пару глухарей, и майора дадут. Что ты так смотришь на меня, вроде первый раз слышишь, как глухарей на невинных цепляют. Об этом в кино даже показывают. Не спеши, подумай, а завтра рассмотрим, что я могу на себя взять, чтобы вышку дали, да следствия чтоб поменьше.
   - Ну ты псих, точно. Уведите задержанного. - проговорил капитан милиции Григорьев, в раздумии почесывая затылок.
  
   А на следующий день они договорились. Следователь был сладкий и пушистый. Заварил хорошего чая, пирожными угощал, пока Зверь знакомился с материалами дел, в которых ему придется выступать в качестве обвиняемого. Было пару изнасилований с последующим убийством, но Зверь брать их на себя сразу отказался. Взял убийство двух предпринимателей и владельца частного клуба. Следователь, казалось, был доволен, но, порой, смотрел на Зверя с испугом и недоверием. Не понимал он, как может вот такой здоровый, молодой, к тому же, красивый мужик, совершать такую глупость. Смерти ему захотелось! Это надо же! Интересно, какие такие грешки на нем только висят, что до такого довели состояния?
   Капитан Григорьев за годы службы в уголовном розыске привык к другому. В его кабинете все хотели жить, причем, на свободе. И готовы были отдать за это очень многое...
  
   В СИЗо пришлось сидеть не долго. Суд приговорил Егора Зверева к высшей мере наказания - расстрелу. Зверь видел переполненные ненавистью, болью и горем глаза жен и матерей тех, в убийстве которых сознался. Ему было все равно. Он знал, что точно так же на него смотрели бы жены и матери тех, которых он действительно лишил жизни. Таких было много. Оправдываться ни перед собой, ни перед другими уже не было сил. Для этой жизни он умер. А то, что было живо еще его тело, так это ничего не значило.
   Ему дали последнее слово. В зале повисла тишина. К нему подбежала мать Леонида, Роза Шмуклер. Плача и причитая, она схватилась руками за решетку.
   - Егор, ну скажи, что это не ты, скажи им. Я не верю...Ну, как же ты мог? Вы же с одной тарелки ели...А помнишь, как ты заболел, а Леня по дереву залазил к окну твоей палаты. Ты на третьем этаже лежал и к тебе не пускали...А он только, что б тебя увидеть...Да сам упал, ногу сломал...Ну, неужели же это ты его? За что? Он же мечтал тебя к себе взять ...
   Егор молча смотрел через решетку в стену напротив. Мать оттащили.
   - У меня есть просьба. Приведите приговор в исполнение как можно быстрее.
   Это и было последнее слово Зверя.
   А через две недели объявили об отмене смертной казни. Россия - пыталась стать цивилизованной страной. И должна была теперь поступать, даже с такими, как Зверь, цивилизовано.
   Когда Зверь услышал эту новость, то вначале просто не поверил. Не могла судьба так жестоко поступить! Не могла! А потом, его охватил ужас. Придя в себя, он написал несколько просьб об исполнении приговора в разные инстанции. Ответ был одним: высшая мера была заменена пожизненным заключением...
   Так Зверь и оказался в Учреждении под номером 876454. И находился здесь уже семьсот двадцать восьмые сутки. Это была расплата. За все. За всю жизнь. И ничего поделать с этим было уже нельзя.
  
  
  
  
   6
  
   Французы приехали на день раньше. И то, потом, оказались не французами, а немцами. Ивахин на работу не спешил. Была пятница. Все свои мысли и чаяния он сконцентрировал на предстоящих выходных.
   - Или пан, или пропал, - думал он о себе.
   К приезду гостей многое на зоне успели сделать. Где почистить, где подкрасить. Цветов в горшках из дому натаскали. Рыбок в аквариум по всему поселку собирали. Ну, что б как у людей было в цивилизованном обществе. Что б не стыдно было, так сказать, за себя и за державу.
   Да за себя Ивахин и не боялся, он верил в себя и знал, что такой возможности не даст пройти мимо, выложится на все сто, как говорится. Если надо, и из штанов своих выпрыгнет, а повышение, а то и перевод в Москву себе обеспечит. А иного он себе и не представлял. А на державу он и не надеялся. Все должен был решить случай. Случай очень долго обходил Ивахина стороной, очень. Но все - таки протоптал дорожку к забытому Богом, людьми и цивилизацией местечку, в котором он жил со своими почти безнадежными мечтами и грезами...
   Председателя поселкового совета Ивахин давно обо всем предупредил.
   Уже лет десять его роль исполняла Пуговкина Жанна Леонидовна, огромных размеров женщина, с большим, всегда красным лицом. Заместителя у нее не было, секретаря тоже. Все вопросы решала сама, сама всем заведовала и была, казалось, этим счастлива. Так как печальной ее никто никогда не видел, со слезами тем более. Значит, счастлива. А то, что личная жизнь у нее не сложилась, как у других поселковых баб, так это еще не показатель несчастья. Некоторым оно такое счастье в виде хилого и сутками пьяного мужика и даром не надо. А здоровые и трезвые сюда и не заезжают, и делать им тут не чего. Разве, что "зоновские"? Но за них жены держутся крепко и контроль ведут круглосуточный. Был один роман, конечно, на жизненном пути председателя поссовета. Да кто его теперь уже упомнит. Главного героя давно в этих местах уже нет, а о героине поговорили - поговорили и забыли, должность не позволяет долго и много говорить.
   Нашелся один смельчак, решился от своей худосочной жены сбежать к Жанне. Для него ее объятия были подобны большой мягкой перине. Вот и понежился тогда смельчак недельку на этой перине, пока его жена все дома по очереди обошла в поисках пропавшего мужа, да не набрела на ночной огонек в домишке Жанны. Тут и должность не помогла. Дверь жене не открыли, а она, смекнув в чем дело, выбила стекло в окне и через него влезла разнимать счастливых любовников. Жанна пару недель на работу не ходила, пока царапины да ссадины зажили. Жена хоть и худосочной была, но бойню устроила хорошую, отбила обратно своего ненаглядного и погнала домой по улице почти полуголого, еще не остывшего после мягкой перины и жарких ласк Жанны.
  
  
   Действо все Ивахин решил организовать в бывшей ленинской комнате. Столы убрали не все, оставили один для Жанны Леонидовны, и четыре для того, чтоб сделать один длинный свадебный стол. Наручники, как ни крути, а придется с двести шестнадцатого снять. Надо же ему как - то роспись в акте гражданского состояния ставить. Об этом сказала уже сама Жанна Ивахину, об этом он сам и не подумал. Для иностранцев места хватит, а местных служак он постарается к "объекту" не подпускать, так, на всякий случай, мало ли, что. Тоньку заберут рано утром. Жанна за дополнительное вознаграждение обещала помочь привести ее в надлежащий вид. Ну, причесочка, там, маникюрчик. А двести шестнадцатого помыть обязательно накануне надо, да побрить, одежонку новую уже приготовили.
  
   За всю историю существования зоны, случаев женитьбы не было. И Ивахин, чувствовал себя, как истинный первопроходец. Думал и о том, чем угощать гостей заморских. Продуктов приготовили много, но будут ли гости есть картошку с тушенкой и солеными огурцами, никто не знал. Да и хрен их знает, чем они там кормятся за границей? Главным фаворитом стола должен был стать бутыль самогона. У Варьки лучший забрали, на него то и была вся надежда. Еще таких штук пять бутылей стояло у Ивахина дома. По его плану, гости не должны быть никогда трезвыми, должны быть веселыми и довольными окружающей обстановкой, даже женщины, если такие прибудут. Селить же гостей Ивахин решил всех у себя. А, где же еще? Все должно было быть под контролем.
  
   Ивахин стоял у окна и пил уже третью чашку чая. Мечты уносили его все дальше и дальше...Он видел себя полковником, важным и серьезным. А вот он уже и генерал...А вот он отдыхает на далеких островах... Загорелые девушки так и кружат вокруг, мечтая познакомиться с еще совсем не старым ...
   Мечты оборвал телефонный звонок. Ивахин несколько секунд не мог понять где находится. Схватив телефонную трубку, рявкнул не своим голосом.
   - Слушаю! Не дадут уже чай допить. Вы что там ...
   - Товарищ майор, гости приехали, приехали! К Вам направились!
   - Какие гости, ты, что там обпился с утра пораньше?
   - Да киношники, иностранцы!
   - Как приехали? Они же завтра...
   Ивахин не договорил и бросил трубку.
   - Светлана, Серафима, да куда вас черт подевал? Быстрее приводите себя в порядок, иностранцы приехали! - кричал он во всю глотку, пытаясь ногой попасть в штанину.
   Светлана, зевая и потягиваясь, вышла из спальни.
   - Ивахин, ты доколе орать будешь? От тебя покоя нет ни днем ни ночью. Замучил уже и меня и дочку своими иностранцами!
  
   Ивахина достало все. И зона, и жена, и дочь, и иностранцы, вся жизнь достала. Что толку от такой жизни: ни удовлетворения, ни покоя - одни нервы. Еще и штанина, как сговорилась со всеми, никак не поддавалась. Нога проскочила уже третий раз мимо дырки...Ивахин плюхнулся на пол и заматерился. За окном раздался автомобильный сигнал.
   Гости приехали.
  
   Серафима сидела за столом и смотрела прямо в стену. Покидать гостей и уходить из комнаты, в которой был накрыт стол для иностранцев, отец запретил. Она договорилась с мамой, что как - нибудь уже переживут это столпотворение, и больше отцу повиноваться не будут. Дальше должна будет начаться другая жизнь. Как будет выглядеть эта другая жизнь, Серафима точно не знала.
   На нее уже второй час подряд пялился немец. Переводчица - грудастая, безобразная дама, лет тридцати пяти, пялилась на Ивахина. Светлана же наблюдала за всеми, прогнозируя концовку плохо разыгранного сценария. Серафима вначале стеснялась и то и дело покрывалась пятнами от смущения. Но к концу второго часа, когда немца все- таки начало развозить от выпитого русского самогона, ей стало все равно.
   - Наплевать, на все наплевать. - думала Серафима, вспоминая слова из писем Егора.
   Так получилось, что более мудрых и правдивых слов, Серафима ни от кого в жизни не слышала. Никто не говорил о жизни с таким трепетом и отчаянием, с безразличием и любовью, добротой и не выносимой жестокостью. Во всем этом была правда. Правда
   жизни.
   - Так, вот она какая жизнь! А я все чего - то хотела, чего - то искала в книжках, а она взяла вся и раскрылась передо мной, как на ладошке. Я столько лет прожила, а что совершила, хоть один бы замечательный поступок, хоть один! Вот возьму сейчас этому Ганцу и скажу, что он нажравшаяся свинья. А смелости то хватит? Хватит. - уже в слух сказала Серафима.
   Отвела взгляд от стенки и встала из-за стола.
   Светлана напряглась, уловив во взгляде дочери непонятную решимость и какое то остервенение.
   Серафима направилась прямо к Ганцу, цепляя бедром скатерть. Ганц смотрел за тем, как бедро приближается к нему. Девушка наклонилась к самому уху немца и сказала:
   - Ты пьяная свинья.
   Немец с томной улыбкой смотрел девушке в глаза. Затем его взгляд поплыл все ниже и ниже, остановившись на строгих бедрах. На глазах Серафимы выступили слезы. Она поняла, что совершила глупость, а не поступок, немец ее не понимал.
   - Ты рыжая, пьяная свинья, езжай, откуда приехал! - выкрикнула в отчаянии девушка.
   Музыка заглушила ее голос, но обрывки фразы услышала Светлана. С выражением явного испуга на лице, она подошла к дочери. Ганц, причмокивая языком и одобрительно качая головой, смотрел на девушку.
   - Извините, она не в себе. Вы не правильно поняли..., - Светлана пыталась оттащить дочь от немца.
   Немец не понял и ее. До его сознания дошло только одно - им интересуются две русские женщины, одна молода и хороша, вторая не молода, но и не страшней его жены оролр.
   Серафима выскочила из гостиной, пытаясь прорваться сквозь толпу гостей к себе в комнату. Добравшись до нее, она распахнула двери и обомлела - на кровати сидела Жанна Леонидовна, а под ее полурастегнутой блузкой шарил руками . Жанна пыхтела, как паровоз, из ее круглых волосатых ноздрей с шипением вырывался горячий воздух, а худой оожжоожоо все пытался увернуться от обжигающей струи, и норовил залезть головой под блузку. Голова лллдодоо уже почти добралась до расплывшихся от нежданного удовольствия грудей, когда Жанна Леонидовна увидела застывшую на пороге Серафиму. В испуге, разгоряченная ласками женщина, начала отталкивать от себя немца, но тот уже влез полностью головой ей под блузку. Остававшиеся застегнутыми пуговицы не выдержали напора и полетели на пол. Они цокнули несколько раз об пол и застыли. В комнате повисла тишина. Выйдя в коридор, девушка прикрыла за собой дверь.
   Через несколько минут Жанна Леонидовна и лдлдлжлж покинули дом Ивахина. Одинокая постель председателя поселкового совета в эту ночь была совсем не одинока...
  
  
   Ночь была короткой. Глубокий сон окутал только немцев. После выпитого самогона, они спали крепко, как малые дети. Расставленные по всему дому раскладушки, начали скрипеть старыми ржавыми пружинами только под утро, когда пропели первые петухи. Их утренний призыв, пробудил большинство из спящих. С пересохшими горлами они по очереди выскакивали на улицу к колонке, за одно, и сходить, что называется, до ветру. А ветер был, как специально, в этот предрассветный час зол, и гости не успев толком застегнуть ширинки, спешили быстрее попасть в дом. Пружины скрипя старостью, извещали дом, что гости вернулись.
   Ивахин почти не спал. Всю ночь он прокручивал в голове все, что предстояло сделать днем. Не лез из головы и пьяный треп Ганца. Он более - менее говорил по -русски. Несколько раз предлагал Ивахину поиграть в игру. Ивахин не сразу-то и понял о чем идет речь. А, когда, наконец, дошло, содрогнулся. Он, конечно, о подобном слышал, но в реальности представить не мог. Ганц хотел поохотиться. Просто, обычно съездить в лес на охоту, с оружием, со всем снаряжением. Только вот поохотиться хотел на человека, на живого человека. И человека этого должен был предоставить Ивахин. Ясно от куда. Вчера вечером Ивахин, как мог увиливал и от разговора и от ответа, надеясь, что к утру Ганц протрезвеет, а вместе с ним протрезвеют и его желания.
   Светлана тоже почти не сомкнула глаз. Она слышала, что муж ее не спит, но с ним разговаривать не хотела. Так и лежала, уставясь в ночной потолок. Вспоминала свою жизнь, молодость... Вспоминала и очень жалела дочь. Годы идут, а она и жизни то не видит в этом захолустье.
   - Надо из этого логова выбираться. Нечего больше здесь делать. И Ивахина надо бросать. Ничего, прорвемся. Поедем с Серафимой к моей тетке в Питер. Ей уже лет семьдесят, наверное. Не поехала восемь лет назад. Все на что - то надеялась. Досмотрим ее с Фимой, может квартирку нам оставит... А от Ивахина бежать надо. Вот проводим немцев и уедем...- думала про себя Светлана.
   Серафима же всю ночь думала о Егоре. Она хотела его увидеть. Как это сделать не представляла. Отец, конечно же, не возьмет ее на территорию зоны. Саму ее туда тоже не пустят, тем более, на саму свадьбу. К тому же, везде будут усиленные наряды. Оставалось просить помощи у самих иностранцев. К утру она точно уже знала, кто ей поможет.
  
   Зверь же спал в эту ночь крепко. Ему снилась Серафима, девушка с фото. Он хотел ее обнять, но она ускользала из его рук, он хотел ее поцеловать, но она все время отворачивала свои губы. Так без поцелуя и закончилась ночь. Когда же Зверь открыл глаза, приветствуя очередной день своей жизни, то почувствовал странное ощущение внутри себя. Ныло где - то внутри. Одновременно сосало под ложечкой и камнем стояло в районе солнечного сплетения. Это было знакомое чувство. Так Зверь чувствовал опасность. Лежа на нарах, он пытался понять от куда или от чего она исходит. Это была не просто опасность. Так Зверь чувствовал смерть. Только ее вибрации могли вызвать у него подобные ощущения. Он помнил, как ни раз в жизни его именно эти предчувствия спасали от верной гибели. Смерть это такая старуха, с которой очень трудно заключить сделку.
   Вначале кажется, что ты ее уже обманул, обвел вокруг пальца, что не тебе она положит сегодня свою костлявую ладонь на остывший лоб, но потом понимаешь, что она гораздо хитрее и коварнее любого ловкача на земле. Ей всегда ведомо то, что сокрыто от глаз обычного человека. У нее свое особое понимание ценности человеческой жизни... Вернее, в ее понимание человеческая жизнь, вообще, не имеет никакой ценности.
   Запах этой костлявой старухи Зверь чуял всегда за версту. Но сейчас этот запах был так близок, как никогда. Он наполнил собой всю камеру: от стены до стены, и от пола до потолка. И с потолка дышал на Зверя. Двести шестнадцатого пробил озноб. Нужно было срочно что то делать. Нужно было успокоиться и привести мысли в порядок. Но о каких действиях можно было говорить в этой крошечной каморке...
   - Может меня просто задушат сейчас здесь и все тут... не о том ли я мечтал, не о том ли просил Бога?
   Возле двери раздались голоса и топот. Зверь рывком спрыгнул с нар и напрягся. Он был готов к прыжку. Он готов был прыгнуть на эту костлявую старуху в любом образе и задушить ее. Зверь отчетливо понял, что на самом деле вовсе не готов к встрече с костлявой, вернее, не готов играть по ее правилам... Он еще хочет жить. Просто жить.
   Дверь распахнулась. Вошли двое конвоиров. Один держал в руках новенькую тюремную одежонку
   Зверь не понял. Конвоиры загадочно улыбались... Конечно не ему, Зверю. Он это осознал сразу.
   А чему то своему, сокрытому от глаз и ушей заключенного.
   - Ну, че пялишься, как помешанный, двести шестнадцатый? Честь тебе выпала. На экран попадешь, глядишь и прославишься. Таким уродам, как ты везет даже на зоне. Нам вот что то не предложил никто в свадебку поиграть, а тебе -пожалуйста! Это, что же за справедливость такая, что смертники еще и женятся? А ? Давай, чуни свои одевай. Мыться пойдешь, а то небось от тебя разит, как от козла.
   Зверь молча направился к двери. Конвоиры на секунду дернулись в замешательстве, а затем один из них рявкнув: " Стоять", направил дуло автомата в грудь Зверю. Зверь замер, но страха ни в глазах, ни в душе не было. Он точно знал, что, если и убьют, то не сейчас и не здесь.
   - Остынь, пусть как человек до мойки дойдет. Он теперь, считай, наша достопримечательность.-пробубнявил второй.
   - Ты уверен, что делаешь?- опуская дуло, нервно отозвался первый.
   - Раз такой бардак пошел, так дай и мы чуток людьми побудем. Гуманисты своего рода. Пусть человек хоть в день своей свадьбы горбом не ходит. Давай, двести шестнадцатый, выходи! И цени наше добро.
   - Я все ценю, - отозвался тихо Зверь.
   Первый раз за все пребывание здесь он увидел этот длинный обшарпанный коридор. Глянул на потолок, серый и такой же мрачный, как и все пребывание в данном учреждении. Больше всех радовалась спина: она была ровной и гордо толкала тело вперед.
   До душевой было минуты три ходу, но и за них Зверь был благодарен конвоирам. Он чувствовал их напряжение, ощущал прикосновение дула, особенно на повороте. Но это ничего не значило. Он шел прямо, по кошачьи переставляя лапы - ноги, как когда то давным - давно на воле.
  
   В душевой никого не было. Один из сопровождавших остался внутри со Зверем, другой остался караулить снаружи. Из трех душей работал один, краны были ржавыми. Под потолком, как и в камере маячило слабым тусклым светом грязное зарешеченное окошко в мир людей и свободы.
   Зверь сбросил серую от грязи и пота одежду и стал под душ. Холодная вода ошпарила молодое сильное тело. Зверь поднял руки высоко вверх и молча с закрытыми глазами взмолился.
   "Господи, если мне суждено еще не умереть, то отложи этот срок. Я не знаю почему, но я хочу жить. Простить ты не сможешь, я убил детей твоих. Но я ведь тоже сын твой. Милости, прошу! Немного! И любви. Если можно, еще глоток бы любви, один глоток..."
   Двести шестнадцатый жадно глотал холодную воду, как будто это и была сама любовь, которую жаждала его душа.
   Наблюдавший конвоир даже устыдился этого зрелища. Как и не смертник, как и не убийца... Так выглядел Зверь. Столько в его теле еще было жизни, столько было жажды...Конвоир даже позавидовал, оглядывая краем глаза свои тощие ноги, спрятанные под форменными брюками. И тут же себя утешил:
   " Ни чего, зато я на воле живу, а не так, как этот Рембо в застенках гнию. Каждому - свое."
   А в слух произнес: " Давай заканчивать балдеть, одевай новую одежу. В кабинет начальника пойдешь, все, как всегда, по правилам и без фокусов."
   Зверь закрыл скрипучий кран и не обтираясь, так как полотенце было в данной ситуации не предусмотрено, одел новую полосатую форму на мокрое тело. Можно было вытереться старой одеждой, но Зверь не захотел больше прикасаться к старой жизни. Он будто чувствовал, что впереди его ждало что то новое. Ощущение опасности и смерти он не смог смыть даже холодной водой.
   Скользя по полу новыми ботинками, в согнутом состоянии, задрав руки вверх, Зверь пошел кошачьей поступью изучать особенности напольного покрытия в направлении кабинета Хозяина.
  
  
   Ивахин, в принципе, был уже ко всему готов. Осталось дело за малым. Еще раз переговорить с двести шестнадцатым, и можно было идти на съемки церемонии. Иностранцы с камерой , Жанна Юрьевна с Тонькой давно расположились в ленинской комнате. Тонька была сама на себя не похожа. Сам Ивахин ее случайно встретив на улице, ни за что бы не признал. Невероятные залакированные кудри на голове, слой пудры и алый рот делали Тоньку не узнаваемой. Она была спокойна и вежлива, только носовой платочек в руках выдавал ее внутреннее волнение. Она теребила его в руках, вытирала вспотевший лоб и обмахивала неестественно набеленное лицо.
   Как только Тонька попала на территорию зоны, сразу попросила встретиться с Ивахиным. Ее волновало одно: действительно ли ей дадут работу и сможет ли она видеться со своим новоиспеченным мужем.
   Ивахин скороговоркой заверил, что все будет, только чуть позже, а. пока, нужно перед немцами не ударить в грязь лицом и все сделать, как договаривались. Тонька только подернула плечами в знак согласия и больше ни о чем не стала спрашивать. Ей и так было от всего дурно. И от самой обстановки на зоне. От этих серых казематных стен. И от отдаленного несмолкающего собачьего лая и даже от самого неба. Даже оно было другим над зоной - серым и каким то безжизненным. Даже облака казались неподвижными , замершими на каком то издыхании. Тонька и голову больше вверх не поднимала, что бы не томить душу. Хотелось скорее отсюда выбраться, хотелось домой... Там в ее заброшенном покосившемся доме она чувствовала себя гораздо свободнее и спокойнее. Там она была сама себе хозяйка...А здесь...Страшно. Другое слово она никак не могла подобрать для окружающей обстановки. Просто страшно. С этим словом и чувством , в замершей перед встречей с будущим мужем душой, она сидела на стуле и перебирала в руках платочек, данный ей Жанной Леонидовной, так, на всякий случай.
   Иностранцы Тоньку не тревожили и вопросов не задавали, фанфар не устраивали. Новоиспеченная невеста немного покосилась на них, и затем успокоилась. Вызубренные на память ответы на вопросы, не пригодились. Хоть в этом повезло.
   Встрепенулась Тонька только когда на пороге возникло какое то чудесное создание. Она даже не сообразила сразу, что это или кто это. Фея из детской книжки - первое, что мелькнуло в ее голове. А Фея уверенно вошла в комнату под ручку с низкорослым немцем, обвела комнату тревожным ищущим взглядом и наконец остановила его на Тоне. Освободив локоть из цепких объятий немца, Фея направилась прямо к найденному объекту.
   Тонька такой красоты давно не видала. Белое с нежной, почти прозрачной кожей лицо, огромные голубые озера вместо глаз и розовые совсем не накрашенные губы. Тонька устыдилась своего боевого разукраса и невольно потянулась рукой, что бы вытереть губы. Жанна уверяла, что невеста должна выглядеть ярко и привлекательно. Эти слова, наверное, были для нее синонимами. Тоня не сопротивлялась. И платье с невероятным декольте тоже одела покорно, без обсуждений, все ж заботятся люди о ее внешности, и за то надо быть благодарной. У нее самой платьев давно не было. Все штаны какие нибудь да кофты и футболки. А тут, прямо, королевой себя почувствовала. Правда, цвет у платья был совсем не свадебный - красный. Но, что поделать? В Индии, вон, красный цвет как раз и есть самый свадебный.
   Чудо - Фея подошла к Тоньке и заговорила обычным русским языком с местным акцентом.
   - Здравствуйте, вы Тоня? А я Серафима. Я писала письма вашему жениху. Вы и вправду ни разу его не видели? И зачем вы согласились на все это? Теперь, чем все и закончится... Вы же ничего не знаете...Он человек хороший, я это чувствую...А вы, что вы о нем знаете? Что вам говорили о нем?
   Тонька от неожиданности потеряла дар голоса. Не то мычание, не то хрип пытались вырваться наружу в попытках какого либо ответа. Но Серафима - Фея даже и не ждала никакого ответа. Она и сама не знала толком, зачем устроила всю заваруху, зачем уговорила немца взять с собой на эту свадьбу, и, что будет говорить отцу, когда тот ее увидит.
   Взмахнув ресницами - опахалами Серафима отошла от растерявшейся Тоньки и пошла в самый дальний угол ленинской комнаты. Там росла пальма в кадке, наследие советских времен. Она то и приютила под своей кроной чудесное создание.
  
   Через минут пять в комнату влетел Ивахин и заорал.
   - Все ведут заключенного, то есть жениха, то есть двести .... Короче, начинайте снимать. Я первым говорить буду, потом Жанна...
   И на этих словах Ивахин запнулся. Он увидел в углу под пальмой свою дочь. Пару раз, для достоверности моргнув глазами, он со злостью закричал, не понятно к кому обращаясь:
   - А она, что здесь делает?. Не понял! Кто разрешил, кто пропустил!
   Голос хозяина сорвался на хрип, а в дверях появился уже один из конвоиров. Ивахин поперхнулся своим ором и погрозил кулаком в сторону дочери.
   Немцы зашевелились, дама вышла вперед с микрофоном и что то затараторила на немецком. Поняв, что уже начали снимать, Ивахин преобразился, расправил грудь, поправил седеющие волосы и на дочь больше старался не смотреть.
   Через несколько секунд в комнату вкатилось существо карликового роста. Ни Серафима, ни Тонька сразу не поняли, что к чему. Существо оказалось человеком. Но это можно было понять только после того, как оно распрямило свое тело. Обе женщины ахнули.
   Тонька сидела с широко распахнутыми глазами и не верила тому, что они ей показывали. Она готовилась к встрече с жутким преступником, убийцей, смертником, наконец, а увидела здорового молодого, красивого мужчину. Да такие никогда на нее даже и не смотрели, не то что бы надеяться на что то другое...
   Тонька, враз, загордилась. Что случилось в ее уставшей от одиночества и мытарств душе, вряд ли, кто может передать, но она встала со стула и направилась прямо к заключенному, будущему своему мужу.
   В голове же вертелась только одна мысль:
   - Нет, Фея - красавица, я тебе его не отдам, ни когда не отдам! Он мой, теперь только мой! Зачем он тебе такой нужен, бандит, все - таки, душегуб... А мне в самый раз...
   Мысль оборвал Ивахин.
   - Гражданка невеста прошу вас сесть пока на место, для соблюдения всех условностей.
  
   Зверь смотрел на Тоньку и не верил своим глазам. Обман. Это был обман. Это не могла быть та девушка, которая писала ему письма. Никак не могла, даже, если учесть, что маленькое фото просто было чьей то злой шуткой. На лице этой разукрашенной девицы не было ни следов интеллекта, ни той душевной теплоты и простоты, которые наполняли все письма.
   Зверь поднял глаза и начал осматривать окружающие его лица. И тут в дальнем углу он увидел то, что хотел найти, ради чего шел сюда. Мог ведь тогда отказаться, мог. Хуже, все равно бы не было. Ну нашли бы замену...Но не отказался. Из за НЕЕ, Серафимы.
   Серафима встретила взгляд мужчины спокойно и ласково. Она пустила в свое сердце и душу этот пронзительный взгляд и мило улыбнулась. Зверь же стоял, как окоченевший.
   Ивахин начал, какую то сумбурную речь о гуманности и о новом взгляде на заключенных. То и дело заикался и пил из стакана воду. Затем замолчал, а инициативу на себя взяла Жанна.
   - Граждане. Сегодня мы с вами являемся свидетелями замечательного, своего рода знаменательного события, когда руки любящих друг друга людей сомкнутся вместе и они пойдут дальше по жизни вместе... Не совсем, конечно же, но...
   Жанна закашлялась, понимая нелепость сказанного. Откашлявшись, продолжила дальше.
   - Ввиду особых условий процедура бракосочетания будет сокращена. Прошу брачующихся подойти к столу, что бы поставить свои подписи.
  
   Тонька направилась к столу, застеленному красным сукном и слилась в своем красном платье с ним. Из дали было не понятно, где стоит невеста, а где стол. Оператору это не нравилось, он бубнил, что - то на своем языке и снимал Тоньку с близи. Тоньку же это воодушевило на дерзость. и она, с явно торжествующим видом. оглянулась в сторону Серафимы.
   Фея тихо стояла под пальмой и смотрела на ее жениха. Тонька перевела взгляд на жениха. Тот молча смотрел на Фею не отрывая глаз. Как будто никого в зале не было, как будто они одни...Тоньку подобное раздраконило, и она, сама не понимая как, схватила будущего мужа за рубаху и потащила к столу.
   Тут то Ивахин вспомнил о наручниках. Подскочил конвоир с ключами, снял наручники и покорно стал рядом с брачующимися. Так, на всякий случай, наверное.
   Жанна вновь взяла инициативу в свои руки и огласила зычным голосом:
   - Гражданка Смирнова, согласны ли вы взять в мужья гражданина Зверева?
   - Согласна. Да я согласна!
   Тонька крикнула так громко и таким писклявым голосом, что Зверь вздрогнул, как проснулся ото сна. Это была его реальность. Та, к которой он пришел, и, которую заслужил. Перед его глазами продолжало стоять лицо Серафимы. Такого долгого прекрасного взгляда не было в жизни Егора Зверева никогда... И вряд ли уже будет...
   - Гражд...заключенный Зверев, вы согласны взять в жены гражданку Смирнову?
   В воздухе повисла пауза. Ответа никакого не было. Зверь стоял и молча смотрел куда то чуть выше красного распухшего лица Жанны. О чем думал он сейчас? А ни о чем. Окружающие играли в странную игру. Мало того, что вся жизнь его на земле была сплошной игрой, так еще и здесь игрища разыграли. Оценивать что либо не было никаких сил. Раскрыть рот и сказать какую либо фразу не представлялось возможным.
   Пауза затягивалась. Тонька нервно вдыхала воздух. Обстановку разрядил Ивахин.
   - Конечно согласен, конечно! Это он так, на нервной почве...Кто же откажется от такой невесты. Верная, преданная....
   Дальше вступила Жанна.
   - А, ну, брачующиеся, скрепите свое обоюдное согласие подписями.
   Первой бросилась к столу Тонька. Она схватила чернила и крупным твердым почерком поставила свою подпись в том месте, на которое Жанна поставила свой тупой указательный палец. Ивахин выжидающе смотрел на Зверя. Казалось замедли тот еще пару секунд и вся обойма была бы выпущена в двести шестнадцатого.
  
   Ивахина раздражало все. Что - то ему не нравилось в этих иностранцах, а, главное, он впервые засомневался в целесообразности этой свадьбы. Да еще ночь без сна дала о себе знать. А тут, как специально еще и Серафима нарисовалась...
   Зверь молча подошел к столу, молча взял ручку и поставил жирную размашистую подпись. Тонька ликовала. Серафима стояла неподвижно. Все происходившее казалось ей дурным сном, и это было не самым дурным ощущением. Страшнее было проснуться и осознать, что вокруг не просто персонажи из сна, а живые люди. И от них нельзя избавиться так легко, как ото сна: просто взмахнув ресницами и открыв глаза.
   Самым спокойным и уверенным казался Зверь. Он доиграл роль до конца. Подпись выдумал. Она не принадлежала ему. Она принадлежала тому выдуманному персонажу, которого изображал Егор Зверев. Но это поймут еще не скоро...А, если и поймут, какая ему, Зверю разница. Для себя он решил одно, что, если бы и хотел в этой жизни быть женатым, то только на Серафиме, Фее с длинными русыми волосами и голубыми и бездонными, как озера, глазами.
   Зверь отошел от стола и привычно сложил руки за спиной. Он ожидал, что его сейчас отведут обратно в камеру. Но не тут то было.
   Немец на ломанном русском закричал:" Горько! Горько!" Ивахину ни чего не оставалось, как подхватить::"Горько!"
   Жанна полезла под стол за припрятанной бутылкой шампанского. А переводчица уже несла на подносе граненые стаканы.
   Залп открытой бутылки и шипение шампанского ввели Тоньку в транс. Кто то вспомнил и включил марш Мендельсона. По комнате понеслось " Горько! Горько!" Зверь напрягся и не знал, что делать. А очумевшая Тонька привстала на носки и крепко вцепилась разгоряченным ртом в губы Зверя. Тот дернулся всем телом в сторону, но схватка была мертвой. Тонька не собиралась так легко отпустить его. Она обвила его голову руками и прижалась к Зверю всем своим телом. Губы Зверя были крепко сцеплены и были холодными и бледными, как у мертвеца. Ощутив этот холод и безответность
   она отшатнулась от него. Ей снова стало страшно. Когда вновь посмотрела на Зверя, то увидела, что его взгляд направлен в сторону пальмы. Тоньке стало обидно, больно и еще страшнее. Ей снова захотелось побыстрее отсюда выбраться.
   Немцы бросились к столу. Все завертелось, закрутилось. Жанна схватила Тоньку за руку и посадила ее во главе длинного стола со всевозможными закусками. Зверя посадили рядом. Конвоир остался стоять за спиной. Ивахин подошел к дочери и повел к накрытому столу. Она присела на край стула у противоположной стороны стола от новобрачных. Она все еще казалась замороженной. Медленно подняв глаза, она встретилась с чистым и честным взглядом Егора.
  
   Время шло. Выпит был не один стакан самогона , а гулянке не было конца. Зверь не тянулся к еде. Он устал, и, главное, не мог ни думать больше ни размышлять. Взгляд был прикован к Серафиме. Она тоже все время смотрела на него. Ситуация была странная и нелепо - не понятная. Зверь впервые в жизни не знал, как себя вести. Его особое положение за столом, конвоир за спиной и желанная женщина напротив - все это буквально сводило Егора с ума. Ему хотелось сказать хоть несколько тихих слов благодарности Серафиме, но как это сделать он не мог никак придумать.
   В зале поднялся шум, который, все равно бы заглушил его голос, даже, если бы Егор и сказал что либо через стол, Серафиме. Встать и подойти к ней он не мог решиться. Реакция со стороны конвоира была не предсказуема. Егор аккуратно повернул голову назад, что бы посмотреть на своего смотрителя. Тот был от всего в смущении и раздражении одновременно. Наверняка, опыт участия в подобных мероприятиях у него отсутствовал. Конвоир увидел, что двести шестнадцатый смотрит на него и еще крепче сжал руками автомат. Егор попробовал заговорщически улыбнуться, глазами показывая на налитый стакан самогона, стоящий на краю стола. Кареглазый конвоир не понял. Или сделал вид, что не понял. Егор повторил попытку. В настороженных карих глазах, наконец, мелькнуло понимание. Они оживились и заискрились от сделанного предложения.
   С минуту молодой конвоир колебался, оглядываясь вокруг. Удостоверившись, что им никто в данный момент не интересуется, он сделал резкий рывок- наклон вперед и...Егор толком и не понял, как стакан оказался пустым. Он стоял на том самом месте, но был абсолютно пуст. Только стекавшая прозрачная капля по боку стакана, напоминала о том, что только, что в нем находилась жидкость. Карие глаза вспыхнули ярким глубоким светом, а через миг помутнели. Конвоир вытер рот рукой и расслабил руку. державшую оружие.
   Серафима наблюдала за всем с другой стороны стола. Она догадалась, что Егор пытается подпоить конвоира. Ее сердце тревожно забилось.
   - Неужели он думает бежать? Куда? Да его же пристрелят еще в комнате, сделай он хоть один шаг в сторону...
   Серафима медленно поднялась из за стола и пошла к кадке с пальмой. Там осталась сумочка, в ней н всякий случай лежал блокнот и ручка. Наугад раскрыв блокнот, она быстрым почеркам написала.
   - Не делайте того, что задумали. Вас убьют. Простите меня, если можете за то, что я тоже приняла участие в этой дурной истории. Я не хотела, что бы вам было плохо. Крепитесь. Может, небеса смилуются над вами. Прощайте!
   Сложив листок во много раз и зажав его ладошке, Серафима с томной улыбкой на губах
   направилась в сторону Егора. Егор следил за каждым ее движением. Подойдя к столу, Серафима взяла чей то налитый стакан с самогоном на него положила бутерброд со шпротами и поднесла все это конвоиру. Тот от неожиданности остолбенел и, пяля глаза на красоту дочки Хозяина, вылакал содержимое стакана. Хлеб со шпротами последовал следом.
   Серафима внимательно осмотревшись и убедившись, что на них никто не обращает внимание, как бы нечаянно коснулась плеча Егора и бросила ему записку на колени.
   Егор поймал ее и зажал между ногами. Голос Серафимы вещал сверху.
   - Как вы думаете, то, что сегодня здесь произошло, действительно попадет на экраны?
   Она, явно пыталась отвлечь охранника, что бы Егор мог прочитать записку.
   - А как вы считаете, теперь мужу и жене будут давать свидания?
   Кареглазый охмелел враз и от выпитого самогона и от столь лестного внимания.
   Он пытался что то буровить в ответ, забыв и об двести шестнадцатом и о том, где находится. А Егор тем временем уже прочитал написанное и разорвал записку на мелкие- мелкие кусочки.
   - Глупенькая, да зачем же мне бежать, мне некуда бежать, а сейчас особенно. Я уже пришел...
   Он сидел неподвижно и вдыхал аромат женщины, которая стояла у него за спиной. От этого аромата закружилась голова и учащенно забилось сердце. В глазах начало плыть. Он не мог понять, что с ним творится. Все его существо сосредоточилось только на одном - на этом запахе.
   - Я схожу с ума..., как я хочу эту женщину! Как я ее люблю!
   От последних слов признания самому себе, в голове стрельнуло молнией. Молния пронзила тело и сосредоточила главный свой удар в пах. Егор чуть не взвыл от боли.
   - Что это!?
   И сам себе ответил.
   - Это инстинкт. Так самец слышит свою самку. Это моя самка. Моя!
   Он повернул голову назад и увидел почти плачущие глаза Серафимы. Было такое впечатление, что она все чувствовала и знала, что в эти моменты происходило с ним. Она сделала пол шага вперед к нему, так, что ее левая рука находилась возле его плеча. Он нежно взял и обхватил ее кисть своей широкой ладошкой.
  
   Это было счастье. Тихое- тихое счастье.
  
   - Вот так бы навсегда остаться.- думала Серафима, продолжая отвлекать охранника глупыми вопросами.
   Рука Егора немного дрожала и была холодной. На его лбу выступили капельки пота. Ему казалось, что сейчас он должен умереть. Так как продолжения всей сложившийся ситуации он не мог придумать своим мозгом. Это был тупик. Счастливейший тупик в его жизни. Серафима аккуратно освободила свою руку и чуть отошла в сторону. К ним подошел Ганц.
  
   Егор же пребывал в том состоянии, которое, конечно, приходит хотя бы раз в жизни к человеку. Это состояние возвращает человека к самому себе, в точку покоя, там, где сходятся вместе начало и конец. Там, где прошлое умерло, а будущее еще не родилось. В этом состоянии уже все равно, какое было прошлое, где оно, и все равно, какое будет будущее и будет ли оно вообще. Это состояние можно было бы даже назвать смертью, но тело продолжает свою жизнедеятельность. Это состояние можно назвать было бы вечностью, если бы человек имел чуть больше представлений о ней.
   Это состояние можно смело назвать счастьем, для тех, кто все время, что- то ищет и не находит, потому, что искать уже ничего не надо. Все уже с тобой. Это состояние можно было бы назвать горем, для тех, кто все желает чем то или кем то обладать в этой жизни. Так как обладать в этом состоянии невозможно абсолютно ничем и никем.
   Это состояние, когда после долгих поисков и волнений, душа и тело находят друг друга и находятся в полной гармонии.
  
   Ивахин стоял у окна и сосредоточенно думал. Он прокручивал в голове всевозможные варианты. Ганц со своей идеей не отстал. Более того, как только Ивахин попытался отказаться от предлагаемой затеи, тот всунул ему в карман форменной рубашки несколько сложенных иностранных купюр. Подошедшая переводчица Инга, вещала перевод длинной тирады Ганца. Насторожил Ивахина тон и содержание речи, как будто бы Ганц угрожал ему, тем, что съемки мероприятия могут попасть не туда куда надо и т.д. У Ивахина глаза было полезли на лоб, но Инга наступила длинным носком туфля ему на ногу, тем самым как бы предлагая не выделываться и отпустить иностранных гостей с миром и добром, предварительно удовлетворив их скромные потребности.
   Потребности же были своеобразные. Немцы жаждали крови. И никакой либо, а человеческой. Ганц хотел поохотиться. Для этого ему нужно было оружие, проводник по местным лесам и запас горючего. А. главное, ему нужна была жертва. И никакая нибудь, а двести шестнадцатый. Он пришелся немцам по вкусу.
   Теперь до Ивахина стало доходить, что это никакие, наверное, не киношники, а группа богатеньких извращенцев замаскировавшихся под оных. Такой выбранный имидж позволил им проникнуть туда, куда обычному смертному, вообще то, дорога закрыта.
   - Итак, что я имею? Дурную голову на плечах и кучу проблем. Если обо всем узнают наверху, мне конец. Я не имел права без разрешения начальства организовывать все это. Как дурак понадеялся на славу..., на известность. Птфу, ты, придурок. Разжалуют меня это точно. Светка меня бросит...
   Что же, придется головой двести шестнадцатого расплачиваться. Сам хотел умереть, сам просил. Вот и выпросил...То же мне, смельчак... смерти ему захотелось...Вот и давай принимай ее, красавицу или уродину... не знаю, как она там выглядит. И знать не желаю. Не желаю и все тут.
   Размышления Ивахина прервала дочь. Она тронула его за плечо.
   - Пап, ну сколько этот кошмар будет длиться? Они же уже все пьяные. Ты бы лучше дал возможность жене с мужем побыть наедине...
   - Что? Совсем рехнулась? И ты туда же? Да ты, что дитя малое? Не понимаешь, что это все спектакль. А немцы никакие не киношники. Поняла? Проблемы у твоего отца! Проблемы!
   Серафима в испуге отошла на шаг назад.
   - А как же роспись, шампанское?
   - Сожгут все документы через пол часа. Уничтожат. Сам лично все сделаю. Не было ничего. Приснилось...Поняла, приснилось. Всем сразу.
   Серафима задрожала. Таким она еще отца никогда не видела. Это был совсем другой Ивахин. Ни глаза, а страх и бессилие смотрели на Серафиму из почерневших глазниц отца. Серафима почуяв недоброе, прошептала.
   - Папочка, ты только глупости никакой не делай, все уляжется. Уедут они, уедут... и все забудется.. Ты не волнуйся..
   - Серафима, по добру, по - здорову прошу, уходи домой, нечего тебе здесь больше делать. Поняла?
   - Так я же Тоне обещала провести ее хоть до половины пути домой...,- на ходу соврала Серафима.
   Ей не хотелось уходить, оставлять Егора... Она тоже запуталась в своих мыслях и чувствах и просто хотела, как - нибудь, побыть с Егором наедине. Думала, может Тоне разрешат с ним встречу, а там бы и она присоседилась. А все вон, вообще, не понятно во что вылилось. Не нравились ей эти немцы с самого начала. Странные они были. Липкие. Скользкие какие то...
  
   Серафима посмотрела на Егора. Тот сидел наклонив голову. Казалось, что окружающая обстановка его совсем не касается. Ивахин отвернулся к зарешеченному окну, барабаня пальцами по подоконнику. Охранник стоял сзади заключенного, но было такое впечатление, что стоять и держать свое тело в вертикальном положении, представляло ему большую трудность. Он обперся всей своей массой на приклад автомата и в таком положении с расплывчатой улыбкой на губах, глазел по сторонам. Жанна Леонидовна шепталась о чем то с переводчицей. Немцы же были заняты кто чем. В основном все сидели и поковыривали вилками оставшуюся еду в тарелках.
   Больше делать было нечего. Самогон выпили, танцы потанцевали. Все ждали чего то и начало этого чего то зависело от человека, стоявшего у окна - Хозяина. Хотя хозяин в этот момент себя таковым и не ощущал.
   - Где то и в чем то я дал слабину...- продолжал анализировать свое положение Ивахин. - почему мне не везет! Все через задницу. Раз в жизни решился на поступок, так сказать, а получился проступок, чуть ли не преступление совершил. Эх, надо было сразу не соглашаться на эти съемки еще вчера вечером, когда только эта пьянь заговорила об охоте... Ну, теперь Светка будет грызть меня до конца жизни...Ей только повод дай....И перед Серафимой стыдно...Да... натворил я делов. Надо выкарабкиваться. Пистолет дам. Бензин им в бак залью. И двести шестнадцатого дам им в придачу. Конечно знать об этом никто не должен. Никто. Ворота охране прикажу открыть без осмотра их машины... Пусть едут. Главное, что бы тело назад привезли... придется придумывать что нибудь...Повесился... или при побеге...Ладно, еще есть время подумать. А сейчас надо заканчивать эту волынку. Повеселились и хватит.
   Ивахин резко развернулся на каблуках напомаженных и начищенных до блеска туфлей и направился к выходу... Затем, будто что то вспомнив, повернул к тумбочке с магнитофоном, нажал на кнопку, звучавшая все это время музыка восьмидесятых годов замолчала, в комнате повисла тишина. Все выжидающе смотрели на хозяина. Даже Зверь поднял голову. А Тонька, молча сидевшая все это время, а прошел уже где - то час, как она была мужней женой, вскочила с места и подбежала к Егору.
   Упав перед ним на колени, она разразилась слезами и завыла по бабьи:
   - Миленочек, на кого же ты меня оставляешь? Кому я на воле то нужна? Никого у меня нет! И дома у меня нет! Только ты один! Пусть меня с тобой в одну камеру садят... мне там и то лучше там будет. Вдвоем все - таки, не одной!
  
   Подобного поворота никто не ожидал. Пьяный оператор, было, вскинул камеру на плечо снимать очередной сюжет, но Ивахин жестом руки предостерег его от этого.
   Нюх Егора уловил запах самогона и какой то сырости, исходившей от Тоньки. Он где то встречал этот запах раньше, и теперь пытался вспомнить где. Глаза у Тоньки были страшные. В них совсем казалось не было жизни. Пустота и только. И из этой пустоты донесся очередной рев Тоньки.
   - Ты думаешь, что ты несчастный? Нет! Ты счастливый! Посмотри, как на тебя Фея наша глядит. Ей же все равно, бандит ты или кто! И мне все равно...Я к тебе хочу!
   Тонька упала перед Егором на колени и обхватила его за шею, повисая на ней все своей тяжестью. Егор пошатнулся на едва державшемся стуле и начал клониться на бок. Стул вместе с Егором и Тонькой повалился с грохотом на пол. Двести шестнадцатый оказался придавленным к полу неуклюжим телом Тоньки. Ее декольте совсем соскользнуло с плеч, оголяя публике слабые груди. Ивахин смотрел на все это, как на кошмарный сон. Серафима в ужасе прижала руки к груди. А немцы начали хохотать.
   От этого хохота Тоньке стало невыносимо обидно. Сидя на Егоре, она с вызовом бросила всем собравшимся.
   - Че ржете? Вы же ничего не знаете обо мне ничего... Вам всем плевать...Миленочек, хоть ты меня выслушай...Ты знаешь, как страшно быть одной... А ночью... В окнах всякое мерещится. И никого рядом, ни души... И так всю жизнь... Всю жизнь...
  
   Прибежавшие на зов Ивахина из коридора конвоиры, начали стаскивать Тоньку с распростертого на полу Зверя. Тонька вцепилась руками в рубаху Егора и вырвала из нее клок.
   Зверь не мог оторвать взгляда от страшных глаз Тоньки. В них было столько боли и тоски... таких жутких глаз Егор в своей жизни не видел. Это были глаза уже не человека, а какого то животного, забитого и одинокого... И тут Зверь вспомнил, что за запах исходил от этой женщины в красном !
   Это и был запах одиночества. Все бомжи, попрошайки, старые одинокие люди пахли одинаково. У каждого был свой неповторимый оттенок, но основная нота была у всех абсолютно одинакова...
   Тонька брыкалась ногами, не позволяя оттащить себя от двести шестнадцатого.. Затем, в последнем рывке она схватила его за бритую голову и вцепилась ему в губы. Широко раскрыв рот она схватила их зубами, Зверя обожгла резкая боль, он замычал. Будто опомнившись, Тонька подняла голову, вытерла ладошкой окровавленный рот мужа и при помощи конвоиров поднялась на ноги.
   Слабые груди виновато свисали из под разодранного в схватке платья. А Тонька, махнув на всех рукой и произнеся:
   - А, так вы ничего и не поняли...Даже ты меня не понял, миленочек...,- направилась к двери.
   В повисшей тишине впервые раздался голос двести шестнадцатого
   - Я все понял. Ты нужна. Найдется такой человек. Я знаю... ты только верь... Слышишь? Он уже ждет тебя...Просто вы пока не встретились...Но это не страшно...Просто знай, что он где то так же ждет тебя...
   - Правда, миленочек? А как же ты? Наша свадьба?
   - А я, Тонь, уже списанный вариант. Я свое пожил. А как? Это уже мое дело...
   - Тебя, что застрелят все таки?
   - Нет, конечно. У нас в стране мораторий на смертную казнь, ты же знаешь.
   Двести шестнадцатый испытующе посмотрел на Ивахина. Тот взгляд выдержал, но после этого взгляда его начало тошнить и морозить.
   - Птфу, ты, как чувствует, что то эта зверина...Как знает, что ему предстоит...черт бы побрал эту Тоньку со своим одиночеством. А еще лучше, что б, вообще, всех побрал, да прямо сейчас...
  
   Тонька от слов Егора повеселела.
   - Ну, скажи, я тебе хоть чуть - чуть понравилась? А платье у меня красивое? - Тонька стыдливо начала прикрывать грудь.
   - Ну, конечно, понравилась. Только я не твой вариант. Ну, сама подумай, зачем я тебе такой? Ты достойного встретишь... А детей знаешь сколько у тебя будет?
   - Сколько?
   - Трое.
   - Вот здорово! А мы с тобой увидимся?
   - Нет, Тонь, не увидимся...
   - Никогда?
   - Никогда...Меня переводят в другое место...
   Тонька с удивлением посмотрела на Ивахина.
   - Так я же приехать могу...
   - Нет, Тонь, тебя другая жизнь ждет.
   - Какая, а?
   - Счастливая...,Тонь...
   Утихомирившаяся Тонька вышла из комнаты. В одной руке она сжимала клок от полосатой рубахи Егора, а другой придерживала разорванное красное платье, которое теперь едва прикрывало, в миг остывшую от коридорного холода, грудь. От слов Егора ей стало тепло и весело. Теперь она готова была терпеливо дальше ждать свое счастье...
  
   Серафима стояла в метре от лежавшего на полу Егора, по ее лицу текли слезы. Ей было жалко и Тоньку и Егора и себя. Все слова Егора она приняла и в свой адрес. Так он прощался с ней...Конечно, как он еще мог что либо ей сказать? Это были слова утешения. Обычные слова...Но такие драгоценные слова.
   Зверя подняли, надели наручники, и повели из комнаты. Он в последний раз посмотрел на Серафиму, вложив в этот взгляд все то не сказанное и запрятанное в тайники души, что копилось годами, не находя своего адресата.
   Зверь ни как не хотел компрометировать Серафиму и поэтому стоял все время молча. Когда же проходил в пол метре от нее, не выдержал, повернул голову и прошептал:
   - Любимая и желанная. Одна на всем свете...Ты только живи!
   Серафима же чуть не упала в обморок. Она попятилась назад, ища какую либо опору, что бы не упасть. Наткнувшись на стул, она присела. И только, когда захлопнулась дверь за Егором и конвоирами, поняла, что сидит на стуле, на котором несколько минут назад сидел Егор. Она ощутила еще слабое тепло другого тела, идущее от сиденья. Закрыв глаза она представила, что это сам Егор обнимает ее. Это тепло его объятий...
  
  
   Дальше все понеслось с поразительной быстротой. Немцы, толком ничего не понявшие о потасовке между Тонькой и Егором, а тем более диалога между ними, загалдели на своем и о чем то своем. Ивахин выпроводил дочь вместе с Жанной Леонидовной под присмотром конвоира. Оказавшись на улице, Серафима чувствовала себя инопланетянкой. Окружающий мир казался ей не знакомым и чужим. За последние несколько часов достигшее пика психическое и физическое напряжение сильно изменило ее. Она почувствовала это сразу, как только вдохнула апрельский воздух.
   - Надо же, кругом весна, а я этого не чувствую. Как замерзло все внутри...
   Неожиданно от росшего неподалеку дерева, отделился серый силуэт. Это была Тонька. Она светилась радостью и была похожа на апрель.
   - А я вас жду Жанна Леонидовна. Одежонку мне мою отдайте, а то в этой не удобно, как то...
   - Ну, пойдем домой ко мне, заберешь свою одежду,- отозвалась Жанна и взяла, как давнюю подругу Тоньку под руку, увлекая ее с собой по улице.
   Серафима немного отстала от них. Ей необходимо было побыть одной. Она хотела вернуться в реальность, которой жила еще несколько часов назад и не могла. Все осталось прежним: и улица, и покосившиеся заборы и дома. А вот себя она не находила. Не было ее, Серафимы, среди всего этого, не было. Была совсем другая женщина, повзрослевшая и помудревшая.
   Остановившись возле своего дома, она еще раз бросила взгляд вслед удалявшимся новоиспеченным подругам. Они шли и смеялись, их смех разносился по всей улице...
   - И чему можно так смеяться?- прошептала сама себе Серафима,- разве только своему сумасшествию...
   А, может, мы все сегодня и вправду сошли с ума и этого не заметили? Ведь жить в таком мире и не стать сумасшедшим- это большой подвиг... А мы ведь обычные люди... обычные люди.
   Так тихо бормоча себе под распухший нос, с заплаканными глазами девушка вошла в дом и столкнулась с мамой. Та, очевидно, увидала ее еще в окно, и спешила навстречу.
   - Мам, скажи, я нормальная или чокнутая?
   - Да ты, что, доченька?
   - Ну, ты мне скажи тогда, как ты могла жить такой жизнью с отцом и считать себя нормальным человеком? Это невозможно... только сумасшедшие могут находить себе утешение в такой жизни...
   - Да, что с тобой, доча? Ты вся горишь! Где ты была столько времени? Я уже все глаза проглядела...
   - На свадьбе...На самой обыкновенной свадьбе...
   - На зоне, что ли? Зачем...Как ты туда попала?
   - А знаешь, мам, он сказал мне, что я желанная и самая любимая....
   - Кто сказал то? Кто? Немец?
   - Егор ...
   - Это какой такой? Не смертник ли этот случайно?
   - Он самый, мам. Вот такая твоя дочь несчастная....
   Серафима добрела до своей комнаты и в одежде и грязных туфлях повалилась навзничь на кровать...
   Слезы, капавшие на одежду вначале отдельными каплями, набрались силы и полились ручьями.
   - Да, чего же ты несчастная, чего? - испуганно тормошила дочь Светлана.
   - Так я же его тоже люблю...- Серафима завыла на весь дом, еще громче чем Тонька в ленинской комнате.
   - Да успокойся! Это когда же все произошло, когда письма писала? Так это же у тебя не по настоящему, это все виртуально...понимаешь, ты ведь не знаешь, какой он на самом деле, не знаешь. Ты образ, надуманный образ полюбила, как в кино...Ну, вспомни, как ты влюбилась в Абдулова, когда подростком была....А потом в этого, как его...Белоусова
   Серафима прекратила реветь и села на кровати.
   - Мама, у меня все так, как есть. Другого нет и не было. Но это очень больно... здесь так больно.- она прижала руки к груди,- Кажется лопнет что то или разорвется. Тебе разве не все равно как это произошло: виртуально или нет?
   Мне плохо...Я схожу с ума... я не знаю, как дальше жить ...А он сказал:"живи!"
   Светлана не знала, как на все реагировать и пыталась придумать что либо для утешения дочери.
   - Ну, послушай, ты же не знаешь, может его амнистируют. Он аппеляции подавал? Может все изменится?
   - Не изменится. Ты же знаешь. От нас по амнистии не выходят. Только на кладбище...
   - Да, что ты такое говоришь?
   - Правду, мама, правду...Тоню мне тоже жаль. Как она теперь, куда прибьется?
   - Это кто ж такая?
   - Жена Егора.
   - Господи, час от часу не легче. Вот пусть только Ивахин домой явится, я ему такое устрою, во, что втянул людей. Уедем мы с тобой доча, уедем. Я тетке Веронике сегодня звонила в Питер. Она ждет нас, слава Богу жива...Переменится все у нас. Ты только верь...Ты будешь счастлива...
   - И дети будут?
   - Конечно. Будут. Хочешь троих?
   - Не пугай меня, мама. Егор мне то же самое говорил...
   - Прямо, пророк какой то...
   Серафима положила голову матери на плечо. От материнского тепла ей стало немного легче и спокойнее на сердце.
  
  
  
   Когда Зверю развязали глаза, он понял, что находится в лесу. Машина от зоны ехала недолго, минут десять, значит от поселка не далеко отъехали. Ощущение смерти, не покидавшее его ни на минуту с самого утра, оказалось реальным. Значит, Ивахин сдержал свое слово...Договор - есть договор. Он только не понял, почему его не пристрелили на зоне, а для этого нужно было везти в лес в сопровождении этих пьяных полудурков немцев.
   Зверь был спокоен. Нюхом чуял, что сегодня эту костлявую подругу вряд ли удастся обхитрить. Так и не поцеловал он Серафиму. Так и не коснулся ее нежных губ. Это единственно о чем жалел сейчас Зверь. Неужели, так и закроются его глаза для этого мира без этого поцелуя? Весь день Серафима не выходила у него из головы. Он даже думал о том, что было бы с его жизнью, если бы встретил ее раньше? А когда это раньше могло произойти, он и не знал. Не будь он здесь, не было бы и Серафимы в его жизни. Судьба, значит такая. И с ней то он вообще был согласен, кроме одного. Поцелуя. О нем мечтал, о нем грезил, как ненормальный. Мечтал о нем даже сейчас, стоя посреди леса, в наручниках и порванной фуфайке, перед розовыми холеными лицами немцев. Он тоже думал, что это сумасшествие. Только сумасшествие блаженное. Бог смилостивился и послал его. Какое счастье, перед смертью не быть привязанным ни к дому, ни к родным, ни к деньгам и богатству, ни к различным усладам и порокам... ни о чем не жалеть, ни чего не желать, ни чего не бояться...Только одно- губы Серафимы, ее запах, ее плоть...
   Все чувства Зверя обострились, в такие моменты, когда костлявая старуха находилась в шаге от него, он начинал чувствовать кожей. Этому не мешала ни старая потрепанная фуфайка, ни стоптанные башмаки, в которые его принарядили перед выездом за территорию зоны.
   Самый толстый из немцев подошел к Зверю и сказал на ломанном русском.
   - Я тебя буду убивать. Ты должен бежать, а я убивать...
   Зверь не мог понять в чем дело.
   - Мы будем играть в игру. Я тебя убивать, а ты бежать.
   Немец вытащил из кармана куртки пистолет и нацелился на Зверя. Ни один мускул на лице двести шестнадцатого не дрогнул. Немец приставил дуло к самому лбу заключенного. Но тот снова стоял спокойно. В голове же кипела немыслимая работа. Он понял, о чем шла речь. Решили богатенькие дяденьки поиграть в охоту...
   -Не поленились ради этого и в Россию приехать. Ну, что же давайте, валяйте! Охота, так охота!
   Резким ударом ноги Зверь ударил толстяка в пах, тот согнулся от боли, Зверь нанес второй удар, пистолет выпал из рук, а толстяк повалился на землю. Трое стоявших рядом немцев, замерших на мгновение от неожиданности, было бросились на заключенного, но тот швырнув ногой пистолет в овраг, бросился бежать.
   Перелетев птицей через овраг, и удачно приземлившись на другой ее стороне, он оглянулся назад.
   Один из немцев побежал вслед за ним. Но его полет был не столь удачен. Не долетев до другой стороны, он упал на дно оврага, жалобно закричав что то на немецком.
   - Ногу, наверное, подвернул или сломал, - думал Зверь, стремительно удаляясь в лес.
   Вдруг, сзади прогремел выстрел, за ним другой. Стреляли ли же, конечно, по нему.
   Зверь спрятался за широким стволом. Ему нужно было проверить есть ли за ним погоня. Оказалось, никакой погони нет. Немцы столпились возле свалившегося в овраг, и стреляли наугад. Вернее, стрелял. Один, толстый, самый жаждущий крови.
   Зверь затаился. Солнце начинало садиться. Это был большой плюс для его положения. Можно было беспрепятственно передвигаться по лесу. В темноте Зверь чувствовал себя более, чем уверенно. Листва еще не распустилась. Прятаться особо было негде. Земля была сырой, а кое где еще сохранился снег. Такие маленькие, белые островки зимы были разбросаны по всему серому, хоть и апрельскому. лесу. Зверь подполз к одному из них и жадно принялся хватать тающий снег ртом. Руки были защелкнуты сзади в наручники, и это, пожалуй, был главный минус. Все остальное было не так уж плохо, учитывая общее положение Зверя на этом свете.
   Наевшись снега, Зверь перевернулся на спину и уставился в небо. Он действительно не знал, что ему делать дальше. От смерти он убежал. Даже без особого труда. Ясно было, что " охотники" к числу профессионалов не принадлежали.
   - И зачем им нужна была эта игра? Неужели крови хотелось? Может, извращенцы какие нибудь? Странно...людям совсем ничего не осталось на Земле делать, как только поедать себе подобных.- размышлял он. смотря в бездонное голубое небо. Оно сейчас было такого же цвета, как глаза у Серафимы. Воспоминание обожгло сердце и заставило мозг работать в другом направлении.
   - А, что если попытаться вернуться в поселок? Может увижусь с ней...Жаль не знаю адреса. А, вдруг, Бог поможет мне и на этот раз.
   Зверь не видел в своем положении никакого несчастья или удручения. Наоборот, он считал подарком небес такой поворот событий. Одно пребывание на свежем воздухе чего стоило. А это небо? А лес? Ведь леса всегда ходили в друзьях у Зверя. Он понимал природу, она его. Сколько раз леса спасали и оберегали его от верной гибели...
   Зверь услышал отдаленный звук заведенного мотора, звук удалялся.
   - Значит, поехали обратно. Скоро сюда приедут с собаками. А, значит, задерживаться больше здесь нельзя. Нужно двигаться. А, чем черт не шутит, может и найду Серафиму, может еще и прикоснусь к ее губам...Без поцелуя не умру! И все тут.- так решил Зверь, поднявшись с земли.
   Образ Серафимы придал ногам сил и уверенности. Лапы- ноги Зверя неслись по лесу, не обращая внимание на кочки и ухабины. Остановился он уже у самого края поселка, там куда выходили огороды самых крайних дворов.
   - Эх, знать бы где дом Серафимы, пулей полетел бы. Ивахин, все равно сейчас находится в шоке, принимает меры по его поимке. Ему не до дочери...
  
   Серафима же чувствовала себя очень плохо. Весь день лежала под одеялом и пила чай с лимоном. Бережно перечитывала письма Егора, которые надежно прятала от отца на чердаке. Чтение прервал телефонный звонок. Мама подошла к телефону и сняла трубку. Секунд через десять она молча положила ее на место и направилась в комнату дочери.
   - Доча, отец звонил, у них тревога. Только ты не волнуйся. Сбежал Егор этот.
   - Как?
   - Не знаю. Сказал, что особо опасен. Из дому не выходить...Горе, нам...Пристрелят, ведь, если найдут. Все равно ведь смертник.
   - Мам, это он из за меня.
   - Да ты что? Так он может к тебе придет? А как он узнает, где ты живешь?
   - О, Господи! А, вдруг? Я пойду на улицу...Может он в огород придет.
   Серафима соскочила с кровати, натягивая сверху подвернувшуюся кофту, а на голову платок.
   - Сим, а, вдруг, он и вправду опасен...Вдруг, он тобой воспользоваться хочет просто для побега. Знаешь, какие случаи бывают на зонах?
   - Даже, если и так. То я никогда не буду жалеть о том, что что либо не сделала для него...
   - Так отец же нас убьет, если, что узнает...Давай хоть письма эти приберу, на глаза, что бы не попались.
   Ты только аккуратно там, соседи глазастые. Сделай вид, что в баню идешь. На, возьми ведро - мало ли за чем...
   Светлана перекрестила Серафиму и поцеловала в щеку.
   - Я тоже никогда не буду жалеть и испытывать вину, что в чем то не помогла тебе. Я знаю, другая мать заперла бы свою дочь в доме на десять замков. Но я знаю, как жить без любви, с остывшим сердцем... Ступай. Просто будь осторожна. Близко не подходи сразу, если увидишь. Попытайся выяснить, что он конкретно хочет...Впрочем, я такую чушь сейчас несу. Жить он хочет. И тебя любить, если и вправду все так, как говоришь...
  
   Серафима вышла на улицу. Вечерняя прохлада окутала ее мягким коконом. На улице было тихо. Где то далеко лаяла собака и скрипела чья то калитка. Вдохнув холодного воздуха и оглядевшись по сторонам, Серафима не спеша направилась в сторону бани. Она стояла в самом конце огорода. В нескольких метрах от нее начинался лес.
   Зайдя в баню, она огляделась, надеясь увидеть Егора. Но никого нигде не было.
   - Глупая я, наверное. Наивная. Чего это он ко мне идти должен. Если уж на такое решился, то не из-за меня. Ему жизнь свою спасать сейчас надо...А я тут размечталась...
   На всякий случай заглянув в парилку, она вышла обратно на улицу и направилась к дому. Холодный ветер задувал ей под халат. Вначале стало холодно ногам, затем сердцу... С понурым видом Серафима еще раз посмотрела в сторону леса.
   Неожиданно с той стороны, куда она направила свой взор, раздалось абсолютно незнакомое пение птицы. Девушка напряглась всем своим существом. Дрожь распространилась по всему телу. Птица запела вновь.
   - Что то не слыхала я раньше в наших краях такого пения...Да и солнце уже зашло, кто поет в такое время?
   Перебарывая страх и дрожь, она пошла туда, откуда раздавалось пение. Отойдя за баню метров десять, она оказалась уже в настоящем лесу. Здесь было намного темнее. Вначале она услышала какой то шорох в кустах за деревьями, затем треск сучьев, а потом что-то темное вынырнуло ей на встречу...Закрыв от страха и неожиданности глаза, Серафима стояла не шевелясь. А, когда открыла их, то не поверила тому, что видела. Прямо перед ней стоял Егор.
   Они стояли молча и смотрели друг на друга. Серафима, очнувшись, схватила Егора за плечи и повалила на землю.
   - Нас могут увидеть, мы ведь у самого края...Тебя уже ищут. Собаки, наверное, будут... Здесь оставаться нельзя...Я пойду первой домой, ты через пару минут, ползком, на всякий случай...
   Серафима говорила быстро, лихорадочно ища выход из сложившегося положения. Ей еще дома сразу пришло в голову, что спрятаться лучше всего у них в доме. Кто додумается искать в доме начальника тюрьмы.
   Только сейчас она заметила царапины на лице и огромный кровоподтек вокруг рта Егора.
   - Бедненький...Это тебя Антонина так? А эти где? По зарослям бежал?- так приговаривая и нежно гладя, она не сводила глаз с Егора.
   Зверь замер. Он не рассчитывал ни на такую нежность, ни такое участие в своей судьбе. Он смотрел на губы Серафимы. Нежные. Бледные от холода и стресса они сводили его с ума.
   - А я ведь ради поцелуя бежал.
   - Какого поцелуя?- оторопела девушка.
   - Твоего. Как я мог умереть и не поцеловать тебя? Но, если ты не хочешь этого, просто молча уйди. И не мучь меня. Я вернусь обратно. Мне больше ничего не нужно...
   Дрожа всем телом, холодными ладошками Серафима обхватила лицо Егора и приблизила к своим губам. Поцеловав лоб, губы коснулись глаз, щек и остановились. Рот Егора был распухшим и выглядел болезненным. Осторожным прикосновением, едва касаясь, ее губы сомкнулись с его.
   Пушистое облако блаженства и покоя поглотило их...
  
   Серафима прижимала к себе Егора, боясь прервать запоздалые и долгожданные, чудные мгновения жизни. Ее руки, как ласточки порхали то вверх, то вниз по туловищу Егора, пока не наткнулись на холодный металл. Только теперь до нее дошло, что он в наручниках. Она тихо отстранилась от Егора, по ее лицу текли слезы:
   - А как же ты ползти будешь?
   - Зачем мне, милая, куда то ползти, зачем нарушать твою жизнь? Я и так, сколько хлопот тебе принес...
   - Да, ты что такое говоришь? Замолчи, молчи, я тебя прошу! Я же люблю тебя! Люблю!
   Егор молча смотрел на нее. Он прочел в ее глазах столько боли, отчаяния, что больше не смел возражать
   - Хорошо. Иди. Я приду следом. Только, где я буду в доме? А мама?
   - Не волнуйся...Ты не обманешь меня?
   - Никогда...
   Серафима поднялась с холодной земли, отряхнула халат и кофту. Дрожь унялась, зато все тело горело теперь огнем. Было жарко и душно, даже в лесу ей не хватало воздуха. Улыбнувшись Егору на последок, она пошла обратно домой. Шла весело, аккуратно поглядывая по сторонам. Везде было тихо и по- прежнему пусто. Узкая тропинка быстро привела ее к дому. Она обернулась в сторону леса, пытаясь понять, идет ли Егор вслед за ней. Уже открывая дверь, вспомнила о наручниках и бросилась в сарай искать напильник. Найдя искомое почти бегом побежала в дом.
  
   Светлана сидела посредине кухни на табуретке и в окно наблюдала за всеми перемещениями дочери. На улице стало совсем темно, и уже мало, что можно было разглядеть. Когда разгоряченная и взволнованная Сима буквально вбежала в дом, Светлана облегченно вздохнула.
   - Ну, слава Богу, вернулась...
   - Мамочка, я его видела... он в лесу. Сейчас придет сюда...
   - Да, ты, что, доченька! Пусть лучше в бане переночует, а утром бежит дальше...
   - Да он не собирается никуда идти и бежать. Он ко мне пришел! Ко мне! Я его уговорила в дом войти...
   Я не могу...Я не могу сейчас с ним расстаться навсегда! Понимаешь, не могу! У меня сил нет таких... я его люблю...- зарыдала Серафима.
   Светлана видя состояние дочери перечить больше не могла.
   - Что ж , значит, на то воля его была.- показав глазами куда то вверх, она подошла и обняла дочь.
   - Где прятать то будем твоего любимого, я хоть не испугаюсь его?
   - У меня в комнате...Он хороший...
   - Ну, посмотрим, какой он хороший сейчас...
  
   А хороший уже стоял на пороге, переминаясь с ноги на ногу. Попав в непривычную обстановку он сразу почувствовал себя неловко, он вновь не знал, что дальше делать. Шел на зов сердца, отбросив рассудок и какое либо рациональное мышление.
   - Так, вот же он, мам! - воскликнула Серафима.
   - Здравствуйте!- не растерявшись обратилась к вошедшему Светлана. - Я мама Симы...
   - Я понял. А я Егор...
   Намечалась неловкая пауза и Светлана вновь взяла инициативу в свои руки.
   - Стоять у порога нечего. Идите в комнату. Под кровать пусть залазит, если что... Я прикрою, как смогу...
   От этих слов Егору почему то стало весело. Все происходившее походило на кинофильм, которых он кучу пересмотрел на воле. Его умилила простота и открытость женщин, которые сейчас стояли перед ним. Он встал на колени и преклонил голову.
   - Спасибо! За все!
   Затем поднялся и пошел в комнату вслед за Серафимой.
  
   А Светлана в растерянности осталась стоять в коридоре. За всю ее сорокапятилетнюю жизнь перед ней на колени никто не становился. Потом взяла тряпку и начала затирать следы от грязных башмаков гостя.
   Тихонечко постучав в дверь и приоткрыв ее, она сказала в темноту:
   - Вы обувь то снимите, да спрячьте все вещи в шкаф. Может воды дать умыться то...
   В ответ была только тишина. Тогда Светлана пригляделась и увидела, что двое стоят посреди комнаты прижавшись друг к другу и томный свет луны освещает их уставшие лица. В темноте блеснул металл наручников. Прикрыв осторожно дверь, Светлана направилась к себе в спальню. Там в ящике мужа валялись ключи от наручников.
   - Может, обойдемся и без напильника...- сказала она сама себе, засовывая напильник подальше от глаз под кровать.
   Найдя ключи, она осторожно просунула их в комнату дочери и прошептала:
   - Не включайте только свет. Я пойду табак хоть рассыплю по следам, что б собаки в дом не привели. Сидите тихо и дверь со своей стороны на защелку прикройте.
   Взяв пачку сигарет, Светлана вышла на улицу. Где то она раньше слышала, что табак сбивает собакам нюх...
   - Ну, что же, попробуем, - разрывая первую сигарету, вздохнула Светлана...
  
  
  
   Ивахин все это время не находил себе места. После того, как вернулись немцы, прошло уже часа четыре. На улице темно. Какая там погоня? Динга вначале и взяла след, но, добежав до огородов в поселке, потеряла его и начала жалобно скулить.
   Сразу, от злости, Ивахин думал, что сам пристрелит этих немцев, всех одним махом и из одной обоймы. Затем хотел сам Зверя пристрелить. А теперь, хоть самому стреляйся. Он не мог найти выход. Искал, искал, но везде был один тупик. Ну, ни как не выкрутиться, что б наверху не узнали обо всем, что на зоне за последние сутки произошло. Все равно утечка будет. Слишком много для одного дня: и свадьба, и побег.
   В голове Ивахина с той самой минуты, как он узнал о побеге, поселилась невыносимая боль. Она не давала ему думать. Выпив несколько таблеток обезболивающего, он все равно не мог от нее избавиться. Как и от немцев. Он запер их всех в ленинской комнате, бросив туда четыре матраца и ведро, если по нужде приспичит, и поставил рядом конвоира, приказав глаз не спускать. Видеокамера и кассета лежали у него на столе. Немцы с пьяну и перепугу отдали все сами. Ивахин их настращал своей злой рожей, ором и дикими угрозами. Толком, не разбирая его речь, они поняли одно, что могут остаться жить на зоне. И никто их в этой огромной России не спасет.
   Ивахин лег на диван и начал перебирать события своей жизни. Он не находил то место, с которого начался этот Ивахин, нынешний. Злой и бездушный, слабый и завистливый...Разве таким он был в старших классах? Пример для всех. Спортсмен. Герой. Хорошо учился. А в училище? Тоже всем пример. Девчонки стаями бегали. Женился... по любви, вроде. Но куда она эта любовь за годы делась? Куда?
   Может все с денег началось, когда власть свою мало - мальски почувствовал, да взятки брать стал, а его подметили и сюда заслали... Вот и обозлился на мир, на людей...
   - А где те люди? .Где? - размышлял Ивахин. - Двести шестнадцатый, что ли человек? Нет, он не человек. Он убийца. Вон, скольких загубил. И за что только? И я здесь уже стал не человек. Хоть не убил никого, но могу. Вот прямо сейчас...Пойду Светке и докажу...Пойду, сам его найду ... В поселке ведь где то отсиживается...
   Ивахин в порыве соскочил с дивана. Схватил пистолет и бросился к двери. Внезапная боль обожгла голову огнем. Пытаясь, что - то крикнуть и позвать на помощь, он рухнул на пол, в предсмертной судороге нажав пальцем на курок. Ночную тишину зоны огласил выстрел. На улице залаяли собаки и засуетились конвоиры.
  
  
  
   Грозный заступил на смену. Ждал ее долго, трое суток. Слышал, что иностранцы приехали. Но это его больше не волновало. Сегодня ночью он вынужден осуществить свой план. Сегодня он решил посчитаться с двести шестнадцатым за все. Это все - было всем. Всей жизнью Грозного. План был простым и коварным..
   Грозный вначале хотел его осуществить под утро, когда сон у заключенных особенно глубокий. Но нервное напряжение, которое не покидало его ни на минуту, заставило план переменить. Вернее время его исполнения.
   Пройдясь по коридору, он остановился возле камеры двести шестнадцатого, от туда не доносилось ни каких звуков. В глазок смотреть не стал, что бы не разбудить и не насторожить. Аккуратно вставив ключ в замок, он начал его поворачивать. Тот легко, почти беззвучно поддался. Второй был скрипучим, как старые пружины матраца. Его скрип было слышно на весь коридор, но остановить Грозного это уже не могло. С яростью распахнув двери, он бросился в глубь камеры в тот угол, где на нарах должен был спать Зверь. Приготовленная леска взлетела в руках вверх и опустилась. Не найдя жертву на месте, она вместе с Грозным застыла, как парализованная.
   Грозный не верил своим глазам. Камера была пуста, а нары подняты. Тусклая лампочка под потолком освещала странную картину. Грозный, осмотревшись по сторонам, пряча леску в карман, задом начал пялиться к двери, как будто еще ожидая появление Зверя. Будто он мог еще спрыгнуть на него со стены или с потолка.
   Дрожащими руками, закрывая замки, Грозный услышал отдаленный выстрел и весь напрягся.
   - Ну, и дела....Черт бы побрал этого двести шестнадцатого. До чего довел меня. А, как выкрутился, щенок! Зверь - он и в Африке зверь...слышит смерть за версту, собака.
   Грозный остановился посреди коридора и в задумчивости почесал затылок:
   - А и, правда, где он сейчас? Не его ли это шлепнули, давно пора было...Мораторий, мораторий... Да на таких уродов стула электрического мало. Их четвертовать надо...
   Грозный вновь полез в карман, проверяя, на месте ли удавка. Не хватало ее только еще потерять здесь, где нибудь.
   Вместе с леской он вытащил из кармана маленькую икону Божьей матери. Жена всегда клала ему ее с собой, когда он уходил из дома. В свете подпотолочных светильников, ему показалось, что изображение слишком блестит. Поднеся икону ближе к глазам, он ужаснулся. Из глаз Девы Марии текли слезы. Грозный попробовал их пальцем - они были как настоящие: теплые и мокрые.
   Дрожь и страх наполнили все существо Грозного.
   - Ма- матушка, за что?...Я же...Не...
   Он не мог выговорить ни слова. Слезы с иконы текли ему на запястья.
   Наступил конец Грозному.
   Наступил конец тьмы.
  
  
  
   Когда тучи особенно заволакивают небо, когда тьма покрывает землю, когда становится невыносимо страшно, приходит милость Божья. И луч Солнца прокладывает себе дорогу через тучи, посылая утешение и надежду страждущим и ищущим этот свет. Так повторяется всякий раз. И милость не покидает Землю...
  
  
  
   Когда Светлана вернулась в дом, в комнате Серафимы было совсем тихо. Она не знала, как поступить. Ее собственная спальня была от дочерней далеко. Мало ли, что случится. Она заперла входную дверь в дом изнутри, а сама присела на пол, прислонившись к стене недалеко от комнаты Серафимы. Уставший и измотанный событиями за день организм быстро начало клонить ко сну. Как ни боролась Светлана с ним, все равно пришлось сдаться. Сон охватил ее и понес в те края, где кончается земля и начинается небо. Светлана парила легко и свободно. Невидимые крылья несли ее все дальше от этого дома и этого поселка...
  
   А в комнате было, действительно тихо. Когда наручники были сняты, а тело освободилось от рваной фуфайки и грязных стоптанных ботинок, перед Серафимой предстал мужчина, ее мужчина, тот, которого
   она ждала столько лет. И неважно, что одежда была его полосатой, голова побрита, что не пах он дорогим одеколоном, не имел при себе толстого бумажника...Он, вообще, ничего не имел. Он даже не имел свободы. Привычного состояния обычного человека.
   Серафима аккуратно расстегнула пуговицы полосатой рубахи и сбросила ее с плеч Егора. Ей хотелось, что бы хоть некоторое время ничего не напоминало о том, от куда Егор и кому на самом деле он принадлежит. Она была не согласна с тем, что он принадлежит зоне. Она ревновала зону к нему. Та могла с ним дышать одним воздухом, а Серафима ничего не могла...Ну вот и ее время Любви наступило...
  
   В замкнутом пространстве комнаты, в слабом свете луны, окружающий мир этим двоим показался
   совсем чужим и нереальным. Разве для него они родились и проделали столь нелегкий путь, что бы встретиться? Они решили, что, конечно, нет. Они родились ради друг друга. И они забыли эту реальность...
   Во всей Вселенной не было никого, кроме них. Комната превратилась для них в огромную, беззащитную планету. На ней были свои океаны и материки, реки и моря. И был один огромный остров, которому суждено было в эту ночь стать ложем любви...
   В эту ночь Планета могла сойти со своей оси. Бури страсти и волны любви поднялись до самих небес, грозя потопить и сам остров. Невысказанные чувства и слова, на которые не было уже ни сил, ни времени, превратились в прекрасный танец тел...
   Этот танец не суждено было никому увидеть, а звуки, под, которые он исполнялся, услышать... Даже луна спряталась за тучу, что бы не смущать и не волновать своим светом влюбленных. Этот танец был совершенен. К нему нельзя ничего было прибавить, и ничего нельзя было отнять...
  
   Когда же уставшие и изможденные тела, наконец, затихли в последнем экстазе, луна показала свой прекрасный лик и ласково улыбнулась им. Егор посмотрел в окно и увидел, как по небу покатилась звезда, Серафима тоже ее заметила.
   -- Когда звезда по небу прокатилась,
   На темном небе оставляя след.
   То значит, чья то жизнь остановилась,
   То значит- на Земле кого то больше нет..., в памяти Егора всплыли строки из забытого стихотворения.
   А Серафима, глядя на падающую звезду, подумала совсем о другом. Она слышала о другой примете, что падающие звезды - это души, которые скоро родятся на Земле.
   - Может ко мне эта душа летит? - наблюдая за полетом, думала Серафима.
   Но ни он, ни она не сказали друг другу ни слова об увиденном. Просто лежали на кровати, которая стала для них больше, чем самый большой остров и молчали. Буря утихла. Волны улеглись. Спокойствие и умиротворение. Штиль. Хоть и не в ясную погоду.
  
   А у двери в спальню спала Светлана. Даже ей было не суждено увидеть или услышать чудо- тайну. Тайну любви. Тайну смерти и возрождения.
   Каждый раз умирая для себя, человек возрождается для другого. И покуда эта тайна будет существовать, не закончится род человеческий.
  
  
   Крепко прижавшись к плечу Егора, Серафима смотрела в черный потолок. Он был бездонный и безразмерный, как и сама Вселенная.
   - Егорушка, миленький, скажи, как же я дальше жить буду? Я умру? Разве я смогу жить с такой болью? Разве люди умеют с такой болью справляться?
   Егор понимал о чем говорила Серафима, о расставании. Оно было неизбежно...
   - Конечно, ты будешь жить. Ты сильная, ты сможешь. Вначале боль будет очень сильная, затем тише, затем ты научишься с нею договариваться, что бы она тебя не так часто тревожила. Затем, когда ты будешь вспоминать меня все реже...
   - Замолчи...Как я могу тебя забыть, как?...- прикрывая своей ладошкой рот Егора, почти стонала Серафима.
   Она уже сейчас чувствовала эту боль. Боль вновь начинала разрастаться, где - то в самом центре груди, захватывая собой все новые и новые участки.
   Егор знал о такой боли, он не боялся ее. Он уже знал, что эта боль и есть сама жизнь. Когда человек способен такое чувствовать и выдерживать, он становится настоящим человеком. Не куклой с потребностями животного, а живой, ищущей и страждущей душой божьей, храм которой и есть тело человеческое.
   - Послушай меня, милая. Я ведь старше тебя, я больше знаю...Слушай. Когда тебе станет совсем невыносимо плохо и не куда, и не кому будет сбросить свой груз, ты вспомнишь мои слова, и тебе станет легче. Ты сделаешь все так, как скажу тебе сейчас я. Ты сделаешь это ради меня, ради себя и ради нас вместе. Ты будешь жить. И ты будешь счастливой.
   - Как? Как я смогу?.. Без тебя...
   - Ты все будешь делать без меня. Жить. Любить. Рожать детей. А я всегда обо всем буду знать. Каждый час и миг я все буду знать о тебе. Душа не знает пределов, для нее нет границ, времени и расстояний. Ты проживешь свою жизнь достойно, и будешь ценить каждый ее миг, то, чего не смог сделать я, то чего не могут делать многие. Люди просто не умеют жить. Они приходят в этот мир, как на охоту. Или ты, или тебя. Но, когда то они научатся жить. Это будет другое время. И в это время мы родимся с тобой вновь. И пройдем тот путь вместе, который не можем пройти сейчас...
   - Это сказка, просто сказка...
   - Это правда, милая моя, это правда. И ради нее ты будешь жить и принимать все то, что жизнь тебе пошлет. Радость и грусть, печаль и боль...
   - А как же мы встретимся с тобой?
   -Я буду тебя ждать. И ни за что на Землю без тебя больше ни ногой.
   Егор ласково улыбался, в уголках его глаз застыли слезинки. В темноте их было не видно. Серафима нежно поцеловала Егора в губы и еще крепче прижалась к нему.
   - А как мы узнаем друг друга? Ведь это будет уже другое время, вдруг, мы родимся в разных странах? Ужас, какой!
   Серафиме, действительно, стало от этой мысли страшно.
   - Маленькая, моя! Ты такая маленькая и хрупкая!
   Я узнаю тебя из тысячи лиц. Я буду смотреть в души людей и в одной из них узнаю тебя...
   - А ты? Что же теперь будет с тобой?
   - Это, милая, уже не имеет ни какого значения... Все, что я просил, мне в жизни давалось. Мне и тебя напоследок дали. Значит, чем то все таки заслужил... Раньше, когда я думал, что живу, я на самом деле умирал. Теперь, когда мне нужно умирать, я живу. Обо мне, вообще, старайся поменьше думать. Я просто миг в твоей жизни, просто миг...
   - Ты вся моя жизнь, вся...
   Егор печально смотрел на освещенное светом лицо Серафимы.
   - Давай поспим немного, а как начнет светать, я пойду обратно на зону. Вообще то, у них не будет повода меня убивать сразу...
   Серафима передернулась от этих слов и еще крепче прижалась к сильному мужскому телу.
   - А, может, давай убежим куда то вместе, в тайгу? Будем там одни жить....
   - А вот это, милая, сказка. Ты будешь жить красивой, богатой жизнью. Носить шикарные платья и туфли...А тайга - для зверей.
   Ответил Егор и сам себе улыбнулся в ответ.
   Егор крепко- крепко прижал Серафиму к себе и сладкий сон унес их в другие дали...
  
  
   Светлана проснулась от невероятного шума. В комнате трезвонил телефон, а в дверь и окно по очереди стучали. На улице было светло.
   - Батюшки, я что же всю ночь проспала? А как же Серафима? Это они, наверное, за ним пришли...-спросонья приговаривала Светлана.
   Из комнаты дочери раздался шум. В окно снова постучали. Светлана в растерянности начала метаться из угла в угол...
   - Мамочка, не открывай. Егор проспал, он не успел уйти. Они убьют его... убьют...- за дверью плакала Серафима.
   Затем раздался голос Егора.
   - Успокойтесь, я сам выйду. Все будет хорошо.
   Дверь из спальни открылась, и на пороге появился Егор. Он был в той же одежде, что и вечером, только фуфайку держал в руке.
   - Открывайте. Скажете, что я силой вас заставил себя приютить.
   Серафима в ночной сорочке, босая, бросилась на шею Егора.
   - Любимый...Я не хочу...Я не могу...
   - Вспомни, что я тебе говорил. Ты будешь жить дальше. Прощай !
   Он крепко обнял девушку и поцеловал в губы. Затем направился к двери. Телефон продолжал трезвонить.
   Светлана закричала в форточку.
   - Открываю, не стреляйте, только не стреляйте!
   Краем глаза она заметила, что у двери стоял совсем молоденький солдатик, сжимая в руках автомат. Он был один.
   Но Егор уже открывал замок на входной двери. Светлана бросилась следом, хотела выйти первой, но
   Егор уже опередил ее. Он вышел на порог и нос к носу столкнулся с солдатиком. Тот от неожиданности побледнел и начал отступать назад. Егор спокойно продолжал идти вперед. Солдат закричал:
   - Стоять!
   Егор остановился.
   - Брось оружие на землю!
   - У меня нет оружия!
   Солдатик смотрел на руку, в которой была зажата фуфайка. Светлана увидела этот взгляд и закричала:
   - У него ничего нет!
   От испуга солдатика начало трясти, он направил дуло автомата прямо на Егора. Тот по - прежнему стоял спокойно.
   - Брось одежду на землю! Брось!- в припадке кричал служивый.
   Егор попытался переложить фуфайку в другую руку и... Нервы служивого не выдержали...Раздалась автоматная очередь. Она практически перерезала тело Егора пополам. Он взмахнул руками, как крыльями и в последнем полете приземлился на землю.
   Служивого трясло от ужаса, Серафима кричала, как смертельно раненный зверь. А Светлана без сознания сползла по стене....
   В доме продолжал трезвонить телефон.
  
  
   Эпилог.
  
  
   Трава на кладбище только начинала пробиваться. Два холмика были абсолютно черными, они не скоро еще обрастут зеленью. У изголовий могил стояли три женщины. Две из них прощались с этими местами навсегда. Их путь лежал далеко. Их ждал большой город и большая жизнь.
   Это были Светлана и Серафима. Антонина же решила остаться в этих краях, тем более, что Ивахины подарили ей свой дом со всей мебелью и вещами. С собой из старой жизни они забирали только два чемодана, да две горсти земли с могил похороненных.
   На могилах стояли кресты, на которых были написаны имена и фамилии. На одном кресте была написана фамилия - Ивахин. На другом- Зверев.
   Побег заключенного и смерть заместителя начальника тюрьмы от кровоизлияния головного мозга, породили в здешних местах массу слухов и сплетен. Но правды до конца так никто и не знал. В ту злополучную ночь, мертвого Ивахина обнаружили быстро, но, что делать не знали. К утру додумались позвонить в отряд начальству. Солдатика же послали известить Светлану о смерти мужа. О побеге двести шестнадцатого тогда еще было не известно...Немцев, же, отпустили во избежание международного скандала.
   Похороны были сухими и без почестей. Впервые в истории зоны, зека хоронили не на тюремном кладбище. На этом настояла Серафима. Всем хотелось быстрее замять эту странную историю, поэтому перечить особо никто не перечил. Выделили единовременную материальную помощь, и на том спасибо.
   Грозный подался жить в монастырь. Поговаривали, что сошел с ума, видения к нему приходили...
   Он никому ничего не объяснял. Собрался и покинул поселок. Жена, тоже, вскоре уехала куда то в Краснодарский край..
  
  
   Серафима на похоронах пообещала Егору больше не плакать, чтобы не огорчать его. Она помнила все, что он ей говорил в ту ночь и жила этим.
   Она, вообще, пока, жила только воспоминаниями. Это было лучшее в ее нынешней жизни. Она жила любовью и болью.
  
   Небо тихо взирало с высоты на трех женщин. Прошлое уже умерло для них - впереди была действительно новая жизнь. Но они о ней пока ничего не знали, а небеса не приоткрывали тайну.
  
   Серафима не знала пока, что под сердцем носит ребенка Егора, что он родится крепким и здоровым мальчиком. Она назовет его в честь отца и будет тем счастлива. Серафима еще не знала о том, что боль в груди почти исчезнет и будет возникать только временами... Что наступит час и появится в ее жизни человек, которого она будет любить и уважать. Она родит ему двоих детей: мальчика и девочку. Что, однажды, наступит момент и она откроет старшему сыну правду о том, кто его отец. Тот поедет искать могилы отца и деда и найдет их. Ее жизнь будет долгой и счастливой, она переживет мужа. А, когда же придет и ее час покидать мир, то уйдет из него тихо и спокойно.
   Просто скажет:
   - Егорушка, я иду к тебе, - и заснет вечным сном.
  
   Светлана тоже еще не знала о том, что скоро станет бабушкой. Что доживет до самых седин и будет еще носить титул прабабушки... Что появятся новые заботы и проблемы. Что тоже встретит достойного человека и с радостью пойдет с ним по жизни...
  
   Тонька? И она найдет свое счастье, в виде усатого и лопоухого конвоира. У них родятся дети. И их тоже будет трое.
  
   Они почти забудут эту свою жизнь, забудут кошмар и боль...Но, кто знает, было ли бы у них все это будущее, если бы не прошли они через испытания и потери, если бы не смогли выстоять и не сломиться в этой боли...
  
   Но это все будет потом. Пока же они у самого истока своей новой жизни. Впереди кажется все пугающе неизвестным. Но у них хватит сил преодолеть все препятствия на пути.
   Небеса это точно знают...
  
   Серафима подняла высоко голову вверх. Она искала хоть какой то след, оставленный Егором и не могла найти.
  
   А он тихо улыбался ей с ближайшего облака, потому, что знал, что все в ее жизни будет хорошо!
  
   - 20.09.2005.
  
  
   21.35.
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"