Аннотация: Спасибо девушке подарившей мне в этот вечер спокойствие духа, и спасибо музыке Gregorian, позволившей мне его сохранить.
Паззл из цветных стеклышек
(ночь с 26 на 27 декабря 2005)
Спасибо девушке подарившей мне в этот вечер спокойствие духа,
и спасибо музыке Gregorian, позволившей мне его сохранить.
Он был самым обычным, он ничем не отличался от остальных, и был таким, как все - его отличало только одно. Эта малость была не заметна, ее не мог разглядеть самый пристальный взгляд, и в то же время ее видели все. И он сам знал, что в нем есть то, что встречается редко, почти никогда, и эта маленькая искорка мучила его. Не поймите неправильно, но это действительно тяжело - знать, что ты не такой как все, и в то же время ты - один из множества. Все равно, что птица, лишенная крыльев, но знающая, что такое свободный полет в голубом глубоком небе. Все равно, что корабль, так и не сошедший со стапелей, но знающий вкус морских брызг, и силу упругой морской волны разбивающейся о крутую корабельную скулу. Словно воздушный змей, скомканный и брошенный недоделанным, чей разноцветный хвост треплет ветер. Он был одиноким деревом посреди пустыря, деревом, которое знает, что такое бесшумный шепот целого леса.
Какая малость не давала ему быть таким, как все? Какой малости не хватало ему что бы взлететь ввысь? Этого не знал ни он, ни кто бы то ни было на земле, ни, наверное, в небесах, потому что есть вещи, которые не подвластны даже небу. Вы спросите, каким он был? Он был самым обыкновенным, и ничто в его облике не говорило о том, что в нем горит некая искра. Однако эта искра была, и кто сможет сказать, благая ли она была? Наверное, она была сродни огню, который может, как греть, как и обжигать, как палить, так и ласкать. Он жил с этой искрой, ежеминутно осознавая, что он не таков, как все, что на нем горит неведомое клеймо, которое он не в силах ни стереть, ни даже срезать. Вы спросите, каким он был? Я не смогу ответить, потому, что не знаю. Дело не в том, что он был непознаваем, или таинственен, но, пожалуй, никто не мог бы сказать, что знает его. Наверное, он и сам не знал себя. Просто он был тем, кому в глаз попал осколок колдовского зеркала, разбитого в стародавние времена.
И он искал. Искал смысл жизни, искал запредельные пространства, искал свою Снежную Королеву, которая его так и не позвала в свой ледяной чертог. Он искал, и - поверьте мне - он находил! Находил, наверное, слишком много, и не мог справиться с найденным. Я видел его метания, которые сводились к простому, и извечному выбору между добром и злом, между черным и белым, между страстью и равнодушием. Он отличался от всех, и потому не мог замереть посередине, он был таким же, как и все, и потому не мог замереть на краю. Дни складывались в годы, а он все раскачивался, подобно маятнику Фуко, от одного неведомого полюса к другому, на долю мига замирая в нижней точке глубочайшей депрессии. Он искал всегда, и, начиная с какого-то момента искал сознательно, зная, что то, что в нем есть можно изжить только уничтожив собственное Я. Он всей душой стремился к полюсу зла, холода и равнодушия, и мрачное его настроение шествовало по улицам впереди него. Он никого не любил, и даже самого себя он почти ненавидел, но силы неведомого притяжения не позволяли маятнику его жизни замереть, и он начинал свой путь по стремительной дуге обратно вниз. Острый выступ маятника, достигнув нижней точки, оставлял очередную зарубку на стенке из мокрого песка, рядом с десятками и сотнями подобных отметин, и маятник начинал свое восхождение к свету. Взбираясь по невидимой кривой он достигал полюса мира и согласия, и тогда впереди него шествовал свет, и от его улыбки становилось светлее вокруг. В такие моменты он оглядывался на шрамы, оставленные на его душе годами, и верил, что все это не зря, верил, что чего-то достиг, и что теперь будет бесконечное восхождение по Золотой Лестнице. Верил, и знал, что вот-вот все повернет вспять, и вскоре на душе появится очередной кровоточащий рубец, который со временем станет драгоценным сокровищем.
Однажды он понял, что его маятник взрослеет вместе с ним, и его исполинские махи становятся все шире и шире, занимая не дни и недели, а месяцы и годы. Он боялся своей искры, своего дара, и своего проклятья. Он искал себя так, словно время его истекало, и, думаю, это было действительно так. Его искра в любой момент могла сжечь его дотла, не оставив даже пепла, и когда-то давно он страстно хотел что бы это произошло. Стань, как все, или навсегда стань другим - таков был его нелегкий выбор. Он не мог стать, как все, потому, что эта проклятая искра, этот осколок холодной звезды уже стал его частью, и он не мог стать до конца иным, потому что в нем чего-то не хватало.
Долгие годы он искал части своей души, собирал осколки себя, и склеивал их, словно драгоценную фарфоровую статуэтку. Кое-что он находил в боли причиненной другим, и в этот момент маятник замирал над холодными, темными равнинами. Кое-что он находил в боли причиненной ему, среди окровавленных лоскутов собственной души, и тогда маятник трепетал в луче восходящего солнца, среди терпкого аромата цветов. Словно головоломку он собирал части самого себя, как причудливый паззл из цветных стеклышек он складывал витраж своей души. Он ошибался, и раз за разом, в радости и горе, усваивал у жизни одни и те же уроки, находя для каждого кусочка мозаики только ему положенное место. Не знаю, сколько ему удалось собрать, да и можно ли здесь говорить о количестве. Все же Истина это алмаз, у которого бесконечно много граней, так как можно их считать? Я не знаю, что произошло, но я - мы все - видели ту Дверь, что явилась ему в конце его пути.
Эта Дверь открылась ему у всех на глазах, и он ушел. Ушел, бросив на нас лишь несколько взглядов, в которых читался восторг, и торжествующий вопрос - вы видите? Видите это?! Несколько взглядов, а дальше он смотрел только в открывшееся ему. Он шел к Двери в грохоте грома, сквозь крутой и вязкий воздух грозы. Шел в порывах горячего ветра, и цунами плескались у его ног. Он шел к своей Последней Двери сквозь дым, под пение неведомого хора, и смерчи взметали перед ним багряную осеннюю листву, словно разноцветный дым. Он шел в ледяных снежных струях, и колючие северные бураны ласково трепали его волосы. Шаг за шагом он приближался к неведомому миру открывшемуся за Последней Дверью. Мы видели бесплодную черную землю, залитую оранжево-багряным светом восхода. Мы видели чудесный мир, где черные берега омывает огненное небо, по которому лодки плавают, как по морю. Он шел туда, с каждым шагом все дальше оставляя за спиной мир скучной обыденности, который он всю свою жизнь пытался расцветить красками, которых не находил на своей палитре. Может быть, эта Дверь и была тем самым последним кусочком его мозаики? Кто теперь скажет... Он ушел, и Дверь захлопнулась за ним навсегда. Никто до него не проникал за ее пределы, и никто не проникнет впредь, эта Дверь была его Дверью, и он нашел ее. Она вела не в райские сады, и не в ледяную мглу, она вела в мир огненного неба, и неторопливых лодок, купающихся в тягучем мареве заката. Для нас он исчез, но для него это, наверное, было всего лишь начало пути. В последний миг, перед тем, как он шагнул за порог, я видел его глаза. Это были глаза человека, который видит.