О КНИГЕ А. МАЛОВА

     'ЮНОСТЬ МОЯ ОПАЛЕННАЯ'

     О Великой Отечественной написаны горы мемуаров. Вначале волна за волной прошли воспоминания маршалов и генералов, командовавших фронтами, армиями, другими крупными войсковыми соединениями. Изложив пережитое и передуманное, эти старшие по чину и возрасту участники войны ушли в небытие. Строки, вышедшие из-под их пера, бесценны для истории, они священны.

     К 55-летию окончания войны порог среднестатистической продолжительности жизни в нашей стране перешагнули рядовые пахари войны. Они тоже решили оставить потомкам воспоминания. У них, как оказалось, иное, чем у полководцев, и не менее ценное видение войны, на ином, так сказать, срезе.

     Предлагаемые читателю 'Мемуары рядового' Александра Малова из ряда этих запоздалых воспоминаний о минувшей войне.

     Казалось бы, что интересного может поведать рядовой? Ведь прошло столько лет и за это время вышло в свет столько литературы, в том числе и беллетристики.

     Рядовой Малов служил механиком-водителем бронетранспортера, последний в танковом полку использовался 'по специальности - кто куда пошлет'. Это позволяло автору постоянно находиться в гуще событий, а цепкая память сохранила многое из увиденного и пережитого. И в результате получились интересные, весьма занятные мемуары. Рядовой сказал то, чего не могли сказать в своих мемуарах маршалы.

     Дело в том, что они написаны уже после развала Союза. И мемуаристу не нужно было что-то утаивать, умалчивать о 'неудобных' аспектах войны. С предельной откровенностью он пишет, например, о деятельности 'особистов', об отношении к ним рядовых 'червей войны'. О неуставных взаимоотношениях начальников и подчиненных, о встречах с мирным населением страны, на территории которой или с которой они воевали. Автор приоткрывает перед читателем совершенно нетронутую мемуаристами, даже беллетристами, страницу - отношения служителей православной церкви к воюющей армии.

     Война не состоит, как известно, из одних боев. А бои - из побед победившей, в конечном счете стороны. Два-три месяца боев, и измотанные части выводятся в тыл, на пополнение. С мая 44-го по май 45-го автор в составе танковой армии П.С. Рыбалко трижды побывал на формировках и был снова брошен в бой. Эта последовательность выдержана и в изложении событий.

     Воюет ли солдат, отдыхает ли - живет. В боях одни. ни формировках другие заботы гложут его живую душу Командование формировках 'пропадает' в ближайших городах, уцелевшие рядовые отдыхают вне на- 4 селенных пунктов в землянках, в палатках, на болоте. Порой (не всегда, конечно!) заброшенные подчиненные тоже ищут хоть какое-то развлечение. Где-то эти заботы сводятся к погоне за куском хлеба, где-то - за спиртным, а где и за мимолетной любовью. Не всегда это кончается добром, но автор скрупулезно честен в показе и этих поступков соратников, иронично рассказывая о них с высоты полувековой давности.

     Смертельные схватки с лютым врагом - власовцами. Зависть - даже на войне! - к чужим удачам. Ошибки командования, повлекшие за собой большие потери. Потери дорогостоящей техники и людей из-за собственной нерадивости... Неуемная жадность, охота за чужим добром отдельных командиров. Случай покушения на жизнь командира. Об этом и о многом другом подобном вспоминает мемуарист.

     Тем не менее со страниц мемуаров веет духом преданности Родине, гордостью за свое Отечество и ее могучую армию; сквозит настороженное отношение к союзникам. Мемуары полны примеров солдатской взаимовыручки, готовности погибнуть самому ради спасения попавших в беду соратников. Без ложного пафоса показывает автор стойкость и массовый героизм однополчан. Сцены эти убедительны, ибо автору удалось раскрыть и показать истоки, питающие их.

     Мемуары написаны понятным языком, построены по 'шашлычной' конструкции: за драматическими событиями боев следуют юмористические сценки, и поэтому легко читаются.

     Мемуары весьма полезно было бы прочитать сегодняшним молодым, у которых атрофировалось чувство патриотизма. Они представляют ценность и для потомков не искаженным воссозданием настроения и истинного боевого духа широких масс отечественного воинства в последний год минувшей великой войны.

     Р. Мустафин

     ОРУЖИЕ - СЕМНАДЦАТИЛЕТНИМ

     Учебный полк тех лет - это конвейер для производства дееспособного воина из сырого материала, именуемого новобранцем. Шесть месяцев обработки и готов - вылетай! Набирается новая партия. Причем продолжительность обработки зависит не столько от учебной программы, сколько от необходимости дозревания материала до физиологической кондиции.

     А вложить в новобранца за это время объем знаний и навыков, необходимый на войне, - это уже забота командования. И оно старается как может: половина суток отводится на занятия - изучение уставов, материальной части, строевую, тактическую, огневую и политическую подготовку; вождение и парковое обслуживание боевых машин. Затем курсанта на семь часов укладывают на 2-этажные нары, покрытые танковым брезентом, чтобы восстановил силы для завтрашних занятий по той же программе. Еще два часа - на утреннюю гимнастику, личную гигиену, на трехразовый прием пищи - это уже 21 час.

     Оставшиеся три часа новобранец гуляет - от казармы до парка боевых машин, от столовой и обратно, а также с песнями по плацу перед отбоем после вечерней поверки.

     Газеты, книги, кино и прочие развлечения - отставить! Это уже излишества! В сутках только двадцать четыре часа.

     Короче, в нашем учебном полку все было подчинено одной и всепоглощающей цели: из новобранца полк делает солдата, а тот уже на фронте для Родины должен сделать Победу.

     * * *

     Со времен военной молодости многое позабыто. Память сохранила лишь то, что действительно глубоко в нее врезалось. Если придерживаться хронологии, то надо остановиться на событиях, которые разыгрались в учебном танковом полку в Рязани. Шел 1943 год.

     ...Основной контингент курсантов полковой школы состоял из 17-летних новобранцев Рязанской области и Татарской АССР. Ради краткости и рифмы мы говорили 'я из Рязани' или 'я из Казани', хотя среди нас были никогда не видавшие ни Казани, ни Рязани.

     В первом, втором и третьем батальонах полка соответственно готовили командиров, механиков-водителей, артиллерии или бронетанковой техники, поступающей от союзников, - Великобритании и, главным образом, из США. Пятый батальон был маршевым и нем комплектовали экипажи и, давим недельку на знакомство притри v и ученых маршах по тридцати километровому маршруту через Дашкову и еще какие-то деревни, малыми партиями по 10-15 экипажей отправляли на фронт.

     Четвертый назывался батальоном, выздоравливающих замечателен был тем, что одним фактом своего существования позволял охарактеризовать социально-экономическое состояние личного состава учебного полка. Оно мало чем отличалось от того, что описала Евгения Гинзбург в 'Крутом маршруте'. Ошибется тот, кто подумает, что в четвертом батальоне лечили раненых. Его казармы были заполнены нашим братом: новобранцами, сильно ослабевшими от 12-часовых занятий при разворовываемом и без того скудном пайке 3-й, тыловой, категории.

     Смотришь, бывало, на роту, наступающую боевым порядком 'углом вперед' или 'уступом влево' по снежной целине (четыре пеших курсанта на занятиях изображали танк) - солдаты как солдаты, шевелятся, может, не очень резво, как следовало бы. А построились на плацу, поставили их по команде 'смирно' более чем на три секунды - хлоп! выпал из строя один, а там, глядишь, второй, третий...

     В семнадцать лет человек еще растет. А наш рацион питания, видимо, не покрывал потерь энергии, даже затрачиваемой на занятиях. Отсюда голодные обмороки, куриная слепота, дистрофия.

     Вот такую 'падаль' из других подразделений отправляли в батальон выздоравливающих. Не надо думать, что в этом батальоне усиленно кормили. Тогда бы туда потянулись все симулянты. Просто там, видимо, строже следили, чтобы паек возможно целее дошел до бойца, выздоравливающих не гоняли, как нас, на занятия на мороз, не посылали на караулы. Какой из него часовой, когда с наступлением темноты он ни шиша не видит? И занимались они не по 12 часов, а спали, возможно, на час больше нас. Не стану категорично утверждать, я в нем не был, бог миловал.

     Размышляя над тем, как же мне удалось миновать четвертый батальон, нахожу: одной божьей милости тут было мало. Были и земные причины.

     Об организации стабильного дополнительного питания не могло быть и речи. Утренний паек хлеба в 200 граммов на черном рынке полка стоил 20 рублей, обеденный в 250 - 300 рублей. А в месяц нам полагалось 11 рублей 'жалования'. Но все же...

     Я не курил. Полагающуюся солдату махорку обменивал на сахар. Курящие ежедневно собирали его в холщовый кисет, и так я в неделю раз получал доппаек.

     Во-вторых, до призыва я, возможно, лучше других был откормлен на механизаторских харчах. Наша тракторная бригада обслуживала поля пяти соседствующих колхозов1. В них не хватало не только мужских рук, но и тягловой силы. Какой-то мор погубил почти все конепоголовье. И в этой ситуации председатели колхозов, чтобы вовремя засеять поля, готовы были для нас зарезать последнего барана. Перехватывали нас один у другого, заманивая молоком, яйцами, мясом и медом. Бригадир наш Кашшаф, освобожденный от призыва из-за врожденной 'заячьей губы', мужичок вороватый и хитрый, бессовестно этим пользовался, и, надо сказать, питались мы неплохо.

     Разумеется, речь не о 'соп накоплениях' в виде второго подбородка или свисающего живота. Их у меня нет и сегодня. Просто полноценное питание при тяжелом физическом труде тракториста, полагаю, позволили сформировать организм таким образом, что я смог продержаться полгода впроголодь и обойтись без четвертого батальона.

     Допускаю и третье. Возможно, мой организм гибко приспособился к хроническому дефициту поступления питательных веществ и научился полно и эффективно извлекать все необходимое из наличных ресурсов, довольствуясь малым. Это предположение из личных наблюдений: мы, казанские, страдали от голода меньше и попадали в четвертый батальон реже, чем рязанские, к которым нет-нет да приезжали родственники и подкармливали. Короче, жить-то мы жили, а любить нам уже не хотелось...

     Итак, батальоны в основном были укомплектованы семнадцатилетними юнцами. В ротах были чрезвычайно редкие - на 100-200 человек один - вкрапления 'старичков', выписанных из госпиталей, направленных командованием, а то и выловленных комендатурами ловкачей, умудряющихся месяцами находиться 'в пути из одной войсковой части в другую'. В отличие от нас, это был народ тертый, бывалый, нередко уже понюхавший пороху. Среди них были преуспевающие аферисты и жулики. Помню, рассказывали, как один такой на рынке газетную подшивку продал как тюк материи, обмотав ее торец тоненькой лентой мануфактуры. Делясь добычей с командирами рот, иные так и кантовались в тылу голами.

     Встречались среди бывалых и высококвалифицированные, если можно так выразиться, солдаты. О последних, имевших громадное значение для формирования мировоззрения и стиля поведения новобранцев, я и хочу рассказать.

     Одним из таких был командир нашего отделения младший сержант Поликарпов. Неказист на вид: ни осанки, ни командирского голоса, ни боевых наград. Одни рассказы о финской кампании, в которой он участвовал в качестве водителя полуторки ГАЗ-АА. По рассказам, минированные участки дороги он проскакивал на такой скорости, что мина взрывалась уже позади машины. Может, и вправду при финских морозах взрывной механизм срабатывал с опозданием? Может быть...

     Теперь он учил нас вождению боевых машин. Водитель он был классный, нами уважаемый, и мы склонны были верить всему, что он рассказывал. Кроме ореола бывалого фронтовика, который вокруг его головы рисовали мысами, авторитет свой он умел поддерживать поступками, принципиальными и смелыми.

     Вместе с нами во взводе учился наш сверстник. Племянник маршала бронетанковых войск Федоренко. Носил ли он ту же фамилию - не помню. Но он сознавал, что нам не ровня, держался обособленно, друзей в роте не имел. Правда, вокруг него вилось несколько заискивающих курсантиков, которым он, вероятно, время от времени, как кость собаке, подбрасывал что-нибудь из съестного. Ведь пока мы проходили курс полковой школы, он трижды съездил к дяде в Москву. Для этих поездок он специально бывал обмундирован во все новое с ног до головы: сапоги, шапку-ушанку и шинель. А мы были одеты в бушлаты, в шлемы-буденовки, обуты в ботинки с 2-метровыми обмотками. Перед поездкой его экипировку проверял сам командир роты с труднозапоминаюшейся фамилией на 'штейн'. Меж собой мы называли его 'Ви', поскольку ко всем он обращался только на 'Вы', а выходило у него 'Ви'.

     Холеный, с не по возрасту и чину округлившимся животом (это в голодном-то тылу!) он, конечно, не был способен на тяжелую фронтовую работу, которую ему пришлось бы выполнять там при его чине. Ему бы трудно было выжить на войне. Поэтому наш вежливый старший лейтенант страшно боялся потерять тепленькую должность в тылу. Чтобы удержаться на ней, он готов был на любое унижение и даже подлость; заискивал перед сопляком-племянником маршала.

     Ушлый племянник, чувствуя это, не очень-то почтительно обходился и с командирами, стоящими по должности ниже командира роты, кстати, тоже не очень рвавшимися на фронт. Однако первое же столкновение баловня судьбы с нашим Поликарповым стоило ему дорого.

     В тот день Поликарпов дежурил по роте. После отбоя, как и полагается, роты обходил дежурный по батальону. Поликарпов сопровождал его по казарме, поясняя причины пустования некоторых коек: дневалит, в наряде, в лазарете и т.д. Рота, конечно, еще не спала, но делала вид, что спит. В казарме царила долженствующая после отбоя тишина. Как только обход подошел к койке племянника маршала, этот наглец, набивший живот, наверняка, не только казенными харчами, громко, на всю казарму выпускает из-под одеяла злого духа. А сам - ни гу-гу - спит. Якобы спит. Но соседи не выдерживают и прыскают в подушку. Дежурный по батальону делает вид, что ничего не произошло - 'ночью пола барыня' - и проходит дальше. К тому же он не понял, с кем это произошло.

     Поликарпову же неудобно перед старшим командиром. Он догадывается, что это произошло не само собой, а нарочно. Но оснований наказывать злоумышленника за его гнусный поступок нет. Как только дежурный по батальону оказывается за порогом казармы, сдерживаемый доселе смех превращается в гомерический хохот. И громче всех гогочет сам 'шутник'. А это уже другое дело. Теперь у младшего сержанта есть основание обвинить племянника маршала в намеренной дискредитации старшего по званию в глазах подчиненных, в нарушении распорядка дня роты. Он подходит к злоумышленнику' и командует:

     - Красноармеец Федоренко (повторяю, не уверен, что он носил такую фамилию), подъем!

     Тот не встает, препирается, то есть не повинуется распоряжению дежурного по роте. Поликарпов, не долго думая, сбрасывает с него одеяло, хватает за ногу и голосом, от которого просыпается вся казарма, кричит: - Встать!

     Подчинись племянник дежурному, дело, наверное, кончилось бы тем, что его заставили выскрести полы в казарме. Но уверенный в высоком покровительстве строптивый курсант продолжает препираться и - неслыханная в учебном полку дерзость! - пинает дежурного ногой. Нашла, что называется, коса на камень, и теперь вся рота затаенно следит за развитием событий. Кто кого?

     От других командиров нашей роты Поликарпов тем и отличался, что не испытывал патологического страха перед отправкой на фронт. А когда на карту были поставлены честь и авторитет командира, он поступил решительно и быстро. С вооруженным дневальным вытащил строптивца из постели и в нательном белье, в ботинках на босу ногу продержал племянника маршала всю ночь под конвоем. Утром, когда рота умылась, он заставил его ведрами перетаскать содержимое бочек на помойку, поскольку в казарме у нас канализации не было. Обычно эту работу выполняли дневальные. Поэтому они охотно проследили за точным выполнением распоряжения младшего сержанта. Мы тоже были на стороне младшего сержанта, потому что племянника никто не любил.

     Наутро, выслушав рапорт о ночном происшествии, 'Ви' пришел в ужас. А что если весть об инциденте, начавшемся с мальчишеского озорства, дойдет до ушей маршала бронетанковых войск? Это же отразится на его карьере и, чего доброго, на всей судьбе? Говорили, что 'Ви' имел разговор с нарушителем порядка, извинялся за солдафонство Поликарпова и всячески старался замять сей факт. Но племянник, видимо, и сам счел за благо забыть о случившемся. По окончании занятий его отозвали в Москву и больше о нем я ничего не слышал.

     На судьбе 'Ви' это никак не отразилось: когда нас отправляли на фронт, он оставался в 20-м учебном полку.

     Теперь представьте: каким полубогом должен был казаться нам, желторотым, начальник штаба полка, если над обожаемым нами Поликарповым стоит командир взвода, затем - командир батальона, а над батальонным уже командование полка, в том числе и начальник штаба, имевший звание гвардии подполковник.

     Слово 'гвардия' имело над нами магическую силу, ибо свидетельствовало о принадлежности к некой элите, вряд ли доступной для простых смертных. Мы слышали о гвардейских минометах 'катюшах', окруженных тогда легендарной славой и столь же плотной завесой секретности. Пожалуй, легче было бы верблюду пролезть в игольное ушко, чем нам в такую часть. Три поколения родных должны были имен, анкетные данные с глаголами 'не состоял, не привлекался, не имел, не проживают' и т.д., чтобы заполучить на 'гвардейство' хон. какие нибудь шансы. Я бы, например, такой фильтр тогда бы не прошел. Двое моих двоюродных дядей, единственные на селе учителя с высшим образованием - большая по тем временам редкость - были репрессированы как враги народа. Эти 'враги' в свое время закончили оба биофак КГУ и во время учительского застолья рассказали пару анекдотов об академике Т. Лысенко, которого поддерживал великий ученый и непогрешимый вождь Иосиф Сталин.

     Личность начальника штаба в моем представлении была вознесена на недосягаемую высоту еще и потому, что за полгода пребывания в полку я видел его всего пару раз. А чем человек менее доступен, тем он предстает более величественным, ибо подчиненные лишены возможности видеть и оценивать его человеческие качества.

     И вот однажды сияющий вокруг фигуры гвардии подполковника Воскобойникова нимб (помню и фамилию - настолько ярким для меня было это событие) мгновенно потух, будто кто повернул выключатель. И сделал это не маршал бронетанковых войск или еще какое высокое начальство, а рядовой красноармеец, правда из бывалых.

     Однажды в студеную зимнюю пору (почти как у поэта) гвардии подполковник Воскобойников, будучи в подвыпившем состоянии, приближался к расположению полка. Шел не из центра, а из пригорода, со стороны бараков, где проживали работницы кирпичного завода. В тех бараках 'паслись' не столько офицеры, они жили семьями, сколько наши непосредственные командиры - младший комсостав. Тропка вела по-над оврагами, забитыми американской боевой техникой, поступающей сюда через Иран.

     Смеркалось. Морозец со зловредным ветерком донимали изрядно. Гвардии же подполковник, подогретый спиртным и ходьбой, страдал пока не очень. Но часовому, обычно прохаживающемуся по краю оврага, приходилось не сладко. Поэтому он, видимо, спустился в овраг, в гущу машин и где-то там застрял.

     'Сидит, собака, в броне, на теплом сиденье, - подумал гвардии подполковник. - Чего доброго, пригрелся да задремал. А может, подался к кирпичницам? Оставил парк без охраны?'

     Любой из предполагаемых вариантов на посту был недопустим. Не мог же начальник штаба пройти мимо такого вопиющего безобразия!

     - Часовой! - закричал гвардии подполковник. - Эй, часовой! Откликнись!

     Молчание. В душу начальника штаба стали закрадываться всякие нехорошие предположения: 'Уж не сняли ли его? Диверсанты?'

     Машины приходили из Америки не только с полным комплектом горючего и боепитания, но и с 'НЗ' (неприкосновенным запасом) для членов экипажа. В этих пакетах были изюм, свиная тушенка, галеты, шоколад. Кроме того - карманные электрические фонарики с яркостью освещения, недоступной для отечественной промышленности. Все это каким-то образом просачивалось на черный рынок Рязани и высоко там ценилось.

     Молчание часового насторожило подполковника. На всякий случай он вытащил пистолет и спустился в овраг.

     - Часовой! - снова заорал он. - Ты, где, сукин сын, прячешься?

     Тут из-за ближайшей машины с винтовкой наперевес показался часовой. Из тех, бывалых. Гвардии подполковник сгоряча напустился на него: 'Уже полчаса тебя разыскиваю! Спишь, каналья, или...'

     Но солдат при виде офицера, для него незнакомого, да еще с пистолетом в руке, среагировал мгновенно. Отработанным приемом ударил прикладом по руке - пистолет вылетел. Офицер нагнулся за пистолетом, часовой огрел его прикладом по шее, положил на снег и поднял тревогу. Прибывший наряд арестовал обезоруженного начальника штаба и отвел в караульное помещение.

     Чем обернулась такая 'бдительность' подвыпившему 'гвардейцу' лично мне неведомо. О таких вещах рядовым не докладывают. Тем не менее гвардейский ореол после того случая исчез.

     Человеку всегда свойственно стремиться к самостоятельности, к независимости поступков, пусть нередко, особенно в молодости, приводящих к печальным, даже трагическим последствиям. При иерархической системе армейской жизни, особенно в годы войны, это стремление было жестко ограничено. Каждый наш шаг, поступок, даже образ мыслей направлялся и контролировался параграфами Устава внутренней службы и младшими командирами. На вопрос 'хорошо это или плохо?' я и сегодня не торопился бы с категоричным ответом. Ведь речь шла об еще неокрепших душах молодых людей, в руки которых предстояло вручить оружие. Нельзя забывать: без четкого подчинения младшего по званию старшему, чего порой добиваются жесткими мерами, нет и не может быть армии.

     Но чувство несвободы в своих желаниях, пусть временное, преходящее для рядового состава, усугубленное порой самодурством и произволом со стороны начальства, нередко рождало протест, желание разогнуться и сбросить всякую власть над собой, почувствовать самостоятельность и волю. А такая возможность в армии предоставляется рядовому только в двух случаях: на войне и при несении караульной службы.

     Возможности второго случая блестяще реализовал тот, Бывалый - так мы его называли. Право, о котором мы, молодняк, знали теоретически, он продемонстрировал нам на практике. Здесь и крылся, полагаю, источник наших симпатий и одобрения действий Бывалого.

     Но все хорошо, когда хорошо в меру. Мальчишеская же душа не всегда способна к взвешенным мерам добра и зла. Передозировки кончаются трагически.

     ...Часовой у вещевого склада ночью застрелил человека.

     Случилось это в январе, на третьем месяце службы новобранцев. Тот факт, что кого-то застрелили в те годы, когда на фронтах ежедневно гибли тысячи и тысячи, не был ни сенсационным, ни удивительным. На то он и часовой, чтобы охранять объект и в случае надобности стрелять. Но стоило ли здесь в тылу платить за требования Устава человеческой жизнью? Было ли в этом деревянном бараке что-нибудь ценного из военного имущества? Известно, что там хранились мешки с гражданским платьем, в котором мы прибыли в полк. При облачении в военную форму нас уверяли: все добро будет отправлено домой, нашим семьям. Никто этим хлопотным делом, думаю, не занимался - во всяком случае мои родители ничего из полка не получали.

     В основном наше барахло шло в парки, на обтирочные концы для обслуживания боевых машин. А что получше, допускаю, какой-нибудь вороватый интендант спроваживал на рынок в обмен на съестное или спиртное. Скорее всего, выставляя здесь пост, командование преследовало чисто учебные цели - поднатаскать салаг нести караульную службу.

     Я здесь сознательно упрощаю проблему, чтобы показать, сколь незначительными выглядят 'высокие' государственные задачи и цели, для достижения которых была принесена в жертву человеческая жизнь.

     Лично я того стрелявшего человека не знал, но, думаю, я вряд ли сильно от него отличался.

     Со школьных лет нас, мое поколение, готовили к войне. В нашей сельской школе, например, функционировали, и не как в недавнем прошлом ДОСААФ, а по-настоящему, кружки ПО и ГСО. Ходили мы в кружки во неурочное время, сдавали нормативы и с гордостью носили значки, удостоверяющие нашу готовность к Труду и Обороне, к санитарной обороне. С благоговением брали в руки учебную винтовку с просверленным казенником, добросовестно и тщательно готовились к стрельбе из 'мелкашки'. Мы засматривались фильмами 'Чапаев', 'Парень из нашего города', с азартом распевали 'если завтра война, если завтра в поход, будь к походу сегодня готов!'.

     В 15 лет вынужденный работать на допотопном колесном тракторе, я страшно завидовал Николаю Дядину, работающему рядом на гусеничном СХТЗ-НАТИ. Не только потому, что это был лучший трактор тех лет. А потому, что ходовой частью он ближе стоял к тем легендарным танкам, которые на экране перелетали через разрушенный свод какого-то испанского моста, валя вековые сосны и кедры, сокрушая все на своем пути, неудержимо перли на дальневосточного врага.

     Любовь к боевой технике, заложенная в детстве, не исчезла у меня и потом. Я был влюблен в американские бронетранспортеры на полугусеничном резиновом ходу с их вкрадчиво-тихо, музыкально рокочущими выхлопами. Что уж говорить об установке с 4-мя спаренными крупнокалиберными 'браунингами' с единым электроспуском! Даже на фронте, вдоволь испытав мощь оружия противника, я не переставал восхищаться их работой. До чего же это эффектное зрелище - огонь из такой установки, особенно по ночам, когда для пущего устрашения противника ее заряжают трассирующими пулями.

     Нам, мальчишкам, тогда казалось - дай нам такой бронетранспортер, пусти в какую-нибудь африканскую страну Мумба-юмба, завоевали бы ее в два счета и держали бы в страхе и подчинении ее население уже не знаю сколько лет!

     В учебном полку мы изучали матчасть, тактико-технические свойства почти всех видов и систем отечественного стрелкового оружия, противотанковых ружей. Кроме того, британские пулеметы системы Бренн, ПТР Бойсса, американские браунинги калибра 7,62 и 12 мм, пулеметы - пистолеты системы Томпсон с завораживающе красивыми, золотистыми патронами и с хитрым, но не практично для боя устроенным механизмом. Знали мы манлихеры, шмайссеры, вальтеры противника.

     Но пострелять, увы, ни из одного из них нам не довелось. Стреляли ли мы, питомцы 11 батальона вообще, хотя бы и из отечественного оружия, не помню. Я долго насиловал свою память, где же было стрельбище учебного полка? Но так и не вспомнил.

     Наше, механиков-водителей, оружие - безотказно действующая в боевой обстановке техника. Но непедагогично, наверное, было допускать столь чудовищный разрыв между теоретическими знаниями и практическим применением оружия, не удовлетворить хотя бы в минимальных дозах мальчишескую страсть к стрельбе.

     А теперь, в дополнение к сказанному, представьте: резкий перепад от жесткой регламентации всей жизни новобранца к никем не ограниченной, головокружительной власти над всем и вся! Испытание властью не выдерживали даже многие зрелые и великие умы человечества. А тут вдруг такая ноша на хрупкие мальчишеские плечи

     ...Той роковой ночью Бывалый, единственный в нашей роте, поступивший из госпиталя, после отбоя вышел из казармы для справления малой нужды. К дощатому сооружению, находящемуся аж у самого забора, отсекающего территорию полка, бежать не хотелось. Подошел к бараку, то бишь к вещевому складу. Тут-то из-за угла этого 'военного' объекта выходит мой сверстник-часовой, приставляет в бок приткнутый штык и командует: 'Руки вверх!'

     Бывалый медлит и не только потому, что руки заняты: наученный на фронте действовать сообразно обстановке, считает - ситуация не угрожает ни часовому, ни охраняемому им объекту. Нарушитель, то есть он сам, приблизившись на недозволенное расстояние, заслуживает того, чтобы с бранью прогнать его с 'места преступления'. В крайнем случае - удар прикладом промеж лопаток. Лично он ограничился бы этим.

     Но новобранец в этой ситуации видит иные варианты: выказать свою бдительность при несении караульной службы, отличиться перед товарищами и командиром, покуражиться, пользуясь предоставленной на час властью. И просто потому, что его приучили бездумно, тупо исполнять не суть, а букву Устава.

     - Руки! - кричит он. - Руки вверх!

     А тот не торопится выполнять приказ: поднимет руки - сползет шинель, и он останется в одном белье, в ботинках на босу ногу в январскую стужу. А сколько этот юный идиот заставит стоять его в таком виде? Это уж зависит исключительно от его самодурства. Захочет выместить на нем все, что сам вытерпел от других, подержит подольше. Окажется подобрей да немудрей, сразу поднимет тревогу, вызовет наряд. И даже в этом случае - пока прибежит караул, пока топаешь на другой край территории полка в караульное помещение - закоченеешь!

     - Отпусти, солдат! - проситон. - Ты что? Не видишь, зачем я здесь?

     - Не разговаривать с часовым! - грозный служака неумолим. Подними руки, иначе буду стрелять. - И уже шевелит у соска штыком.

     - Ах ты, сосунок несчастный! - возмущается Бывалый. - На кого оружие поднимаешь? Я только-только с фронта... Еще раны не залечил.

     Выведенный из себя Бывалый с яростью хватается за штык и этим решает свою участь...

     Домой, в утешение родителям убитого, в традициях тех лет, возможно, написали стереотипную фразу: 'погиб при трагических обстоятельствах'. Бывалому тогда было около 23 лет.

     А новобранец - герой дня перед строем роты получил благодарность тоже в традициях тех лет: 'За бдительное несение караульной службы'. Шевельнулось ли при этом у него в душе сожаление о содеянном или что- то вроде совести, кто знает? Но воспитан он был в духе безоговорочного выполнения требований Устава.

     * * *

     Конец апреля 44-го. С занятиями покончено. Под марш 'Прощание славянки' 20-й танковый теперь ежедневно отправляет на фронт своих питомцев.

     Сегодня звучит музыка в честь нашей группы из пятнадцати экипажей. В честь Ивана Коротина, Васи Бочарова, Ивана Федотова, Ивана Пе- ресыпкина, Заки Фаткуллина, в мою честь. В первый и, кто знает, может, в последний раз в жизни. Играет авансом в честь будущих заслуг: полк рассчитывает на нас, семнадцатилетних!

     Прощай же барак с кирпичными столбами меж дощатых стен! Прощай, казарма с цементным полом и двухъярусными нарами, с невероятным скоплением блох!

     А музыка рвет на части наши неокрепшие души, и вконец добивают нас причитания рязанских женщин, подкарауливших колонну за воротами:

     - Ой, куда же таких молоденьких гонют?! Спаси и сохрани их, бедненьких!

     По мере того, как урчание наших 'Интеров' постепенно вытесняет звуки полкового оркестра, мы трезвеем, черствеем душой и наглеем. Мы теперь вольные, вооруженные люди и уже беспощадно быстро переоцениваем все вколоченные в нас ценности.

     Едва погрузившись - благо мы уже не на рязанской земле - позволяем себе ограбить продовольственный вагон на соседнем пути.

     - А что же часовой? - спросите вы. Он разве не отвечает за вагон?

     А что он может один против тридцати наших пулеметов? Половина из них крупнокалиберные, запросто прошьют оба борта стальных полувагонов. Поэтому он благоразумно скрывается за составом.

     У нас период безвластия, и мы никого не боимся! А сила без власти - штука страшная и опасная.

     Не приведи господь любой власти выпустить из рук силу оружия! При отсутствии твердых моральных устоев эта сила может натворить много бед...

     БЛИЖЕ К ДЕЛУ

     Формировочный пункт - промежуточное звено между учебным полком и частями действующей армии. Он сродни складу-накопителю, куда поступает готовая продукция учебных полков и откуда ее забирают потрепанные в боях части и соединения.

     В танковых частях, выведенных на формировку, боевой техники практически не бывает. Если к концу операции сохранилась одна-две единицы, то их оставляют на фронте - сменившей части.

     Что же касается личного состава, накопившего боевой опыт, командование его ценит и дорожит им, так как он является хранителем боевых качеств и традиций будущего соединения. На формировках к этому костяку добавляется необстрелянная молодежь, иногда воины расформированных частей или вернувшиеся из госпиталей.

     Дни, проводимые на формировках, блаженны. Для первых это дни покоя души и тела, хотя перевод с фронтового пайка первой категории на тыловой паек не вызывает восторга. Но в первые дни отдыха в тылу харчи еще на втором плане, а существенно лишь то, что ты пока жив и, слава богу, даже здоров.

     Для вторых благо, что здесь нет изнуряющих занятий и постылой железной дисциплины. Младший по званию не вытягивается в струнку перед старшим. Отношения между людьми не столь формальны как в учебном полку, а теплее, человечнее и, если можно так выразиться, деловитее, поскольку все понимают - предстоит серьезная совместная работа, для которой взаимопонимание важнее, чем субординация. А переход на паек второй категории ими воспринимается как исполнение давних желаний.

     ...После Россошь-Валуйской операции, вошедшей в историю как удачная, под Тулой залечивала раны 3-я гвардейская танковая армия: части и соединения ее пополнялись в мае живой силой и техникой.

     Через неделю пути из Рязани мы и приехали гуда, в Технический формировочный пункт, где до войны размещались пионерлагеря и базы отдыха туляков.

     * * *

     В учебном полку нам выдали сухой паек на 15 суток и документы. Последние вручены старшему, назначенному из нашего же полка. Плохо, видно, знали людей в учебке, коли старшинство доверили такому питомцу. Ни чувства долга, ни ответственности за вверенных людей и имущество ему не были знакомы. Выбор на него пал, видимо, потому, что был активен, точнее - вертляв: постоянно высовывался перед начальством и бойко молол языком.

     Конечно, это старшинство мало к чему обязывало, а власть над нами ограничивалась тем, что он держал при себе наши продовольственные аттестаты и аттестаты об окончании полковой школы и присвоении званий. Сбежать без них мы не могли и забот с нами не было никаких.

     - Не дрейфь, ребята! - стараясь угодить нам, играл он в рубаху- парня. - Ешь от пуза! За десять суток нас рассуют по полкам. Разберут раньше - хе-хе-хе! - продовольственные аттестаты я 'потеряю'...

     При таком подстрекательстве за пять суток мы съели половину полученного пайка. Одни грызли кашу в концентратах, запивая кипятком, который мы добывали на станциях. Другие ухитрялись сварить ее в котелках но время остановки. На этой почве у нас с командиром машины произошла первая размолвка.

     Командиров, как и родителей, подчиненные не выбирают. Их принимают такими, какие они есть, так сказать, без претензий на качество. Командиром на мою машину назначили Заки Фаткуллина, земляка из Буинского района, невозмутимо спокойного по характеру и, что удивительно, хорошо упитанного. Это при наших-то харчах!

     В те годы только следовавшие на фронт воинские эшелоны шли по 'зеленой улице'. Нас же везли, видимо, вне расписания, просовывая 'в открытые окна'. Поэтому никто не мог знать, сколько мы простоим на той или иной остановке. Как сварить кашу в такой ситуации? Но нашлись изобретательные головы. Выскочит такой умелец из вагона с котелком, вытащит сальник из буксов собственного вагона - и под котелок. Разгорается быстро, котелок от такого топлива тоже закипает не в пример быстрее, чем на щепках. Каша готова, и без хлопот. А то, что лишенные смазки вагонные скаты еще до следующей станции выходят из строя, изобретателя ничуть не волнует.

     Когда на очередной остановке я возвращался с кипятком к вагону, своего командира застал именно за этим занятием.

     - Что ты делаешь, Заки! - закричал я возмущенно. Мне, человеку технически грамотному, претило такое отношение к любой машине.

     - Ты же рубишь, дурак, сук, на котором сидишь! Через десять километров вагон отцепят и бросят. Понимаешь ты это?

     - Ты что разволновался? - Заки был совершенно спокоен. - Ничего не будет. Не я первый...

     В общем 'повезло' мне с командиром. Матерясь и сатанея от нашего вандализма, машинист на каждой остановке бегал вдоль полотна, опрокидывая пинком котелки дикарей. А толку-то? Костры из промасленных сальников возникали вновь и вновь - таков уж был уровень нашего сознания. У немцев, как потом стало известно, подобное исключалось не только воспитанием, но и продуманным снабжением войск. Солдату выдавались миниатюрные, с портсигар, спиртовки с сухим спиртом, что вполне решало возникающую в сходных случаях проблему.

     Уж не знаю как, но нас дотащили до станции назначения под Тулой. Теперь мы варили свою кашу у дачных домиков и ажурных беседочек из разноцветных планочек.

     Однажды к нам подошли двое 'купцов' - высокий, плечистый старшина и сержант средней комплекции. Начали расспрашивать: откуда, кем работали до мобилизации? Ответы в экипажах нашей группы были бы схожи: из Рязани или из Казани, механики-водители, раньше работали трактористами, а командиры - разнорабочими в колхозе (совхозе) или на заводе (фабрике).

     Если же критерием отбора для купцов служила техника, а не люди, то выбор в этом случае был еще более однообразен. Вся она была укомплектована 'с иголочки', мы, механики-водители, получали технику еще в заморской упаковке и угробить просто не успевали.

     Расспросы 'купцов', похоже, были простой формальностью. Но нам нравилась их демократичность: нас не просто брали (могли ведь: 'заводи, выезжай, следуй по этой дороге!'), а убеждали поступить именно в их славный полк. То есть важно было то, что, предлагая тот или иной полк, они оставляли нам какой-никакой выбор.

     Мы с Иваном Коротиным накануне договорились, что при распределении будем держаться вместе. Подружились еще в учебном полку. По многим жизненным вопросам у нас с ним, выходцем из Сасовского района рязаншины, были одинаковые или близкие взгляды. Как и полагается мордвину, Иван был широкоскул, спокоен, тверд в решениях, не старался, как иные, попадать начальству на глаза, ни перед кем не заискивал. То есть был тем, кем и казался.

     Ваня, я был уверен, не бросит и не предаст в тяжелую минуту, и потом на фронте это подтвердилось неоднократно.

     Тяготел к нам Вася Бочаров, рязанский парень с писклявым, женским голосом, плохо вязавшимся с его худой и высокий, как каланча, фигурой. Командирами были: у Ивана Коротина - Иван Пересыпкин, рязанский; у Васи Бочарова - мой земляк Иван Федотов.

     'Купцам', старшине Крутицкому, были выделены три экипажа, в том числе два наших.

     В штабе полка дежурил гвардии старший лейтенант Доброквашин, начфин полка.

     - Представьтесь по порядку, - сказал он, готовясь записывать. - Кто такие?

     - Младший сержант Фаткуллин, командир машины.

     - Сержант Малов, механик-водитель бронетранспортера.

     - Документы! - потребовал начфин. - Давайте документы.

     Мы молчали.

     - Документы утеряны, - за всех ответил Крутицкий.

     Тут уместно напомнить, что приказ о присвоении звания нам прочитали перед самой отправкой, и мы не успели нашить лычки. А внешний вид, конечно, не мог подтвердить сказанного нами. На его, начфина, взгляд, мы на сержантов не тянули.

     - Какие вы сержанты? - пренебрежительно произнес он. - Послужите рядовыми. Вот так.

     Мы молча проглотили его приговор. С одной стороны, не всели равно, н каком звании идти в бой?

     С другой, мириться с разжалованием в рядовые волей какого-то начфина было обидно. Ведь я заслужил его отличным знанием врученной мне техники. Целая комиссия экзаменовала и представляла к званию! Но тут винить-то некого - не плутуй, голубчик!

     ...Так в списках личного состава 57-го отдельного гвардейского Полтавского Краснознаменного тяжелого танкового полка в мае 44-го появилось еще шесть рядовых красноармейцев.

     Приписали нас к саперному взводу. Командир его гвардии лейтенант Рогулин, приняв рапорт о прибытии, первым долгом осведомился:

     - Вы еще не ужинали?

     Мы ответили, что нет.

     - Золотарев, отведи новеньких в столовую!

     Из землянки вышел паренек наших лет, возможно, чуть старше, среднего роста, светловолосый, с голубыми печальными глазами. На груди боевая медаль. По начавшему темнеть лесу он привел нас к плетеной мазанке, которая до войны в лагерный сезон, наверное, служила животноводам. Представил повару:

     - Покорми их, Миша! Они теперь наши.

     Маленькое квадратное окошечко закрыла изнутри розовая физиономия в белом колпаке: - А на довольствии они состоят?

     - Нет у них аттестата. Говорят, потеряли. Взводный обещал уладить. Может, что осталось, будь добр!

     Тот, кого называли Мишей, критически оглядел нас, недовольно буркнул: 'Таких разве накормишь?'

     Высушенные полугодовым харчем третьей категории, четырнадцатичасовыми занятиями в учебном полку, худые, длинные - гимнастерки висят как на вешалке - мы представляли для него не очень желательную клиентуру. И он попал в точку: есть мы, действительно, были готовы сколько и что угодно.

     И вот теперь благодаря хлопотам Сергея Золотарева в котелки нам плеснули холодный суп из горохового концентрата. Хлеба однако не дали. И на том спасибо!

     Мы пустили в ход не столько челюсти, сколько глотки, ибо жевать там было совершенно нечего.

     Тем временем окончательно стемнело. Повеселевшие, мы вышли из-за плетневой отрады, за которую еще раньше деликатно отошел Сергей Золотарев, пока мы ужинали. Вася даже пропел своим писклявым голосом:

     - Веди нас в бой, теперь, наш Золотарь!

     Однако эту глупую шутку, подделанную под популярную в те годы песню, наш провожатый оставил без внимания. Сидя на пне, с кроткой и немного растерянной улыбкой, он попросил:

     - Ребята, я ничего не вижу. Дайте кто-нибудь руку. Ничего, со мной это бывает... с наступлением темноты. Неважно здесь кормят. Скорее бы на фронт, что ли?..

     Веселье наше вмиг растаяло, как дым.

     Зелень. Полянка. Расслабляющее солнце мая. И тишина. Ее нарушает только пение птиц да изредка приглушенные лесом и расстоянием голоса командиров роты автоматчиков танкового десанта. У них взводные, ротные, словом, иерархия. И дисциплина.

     А мы лежим. Блаженно растянулись на опушке, жуем дикий лук, щавель, еще какую-то траву, я даже названия не знаю - Сергей принес.

     Всех разморило, шевельнуться лень, а он поднялся, побродил полосу, набрал целую пилотку травы, бросил на середину.

     - Подкрепись, ребята, мы еще в детстве такую едали.

     - Ужом, ужом скользи, мать твою! Не поднимай попу! А то как раз без нее к маменьке приедешь - соскребут очередью, - слышится из лесу.

     Занимается пехота. Известное дело - больше пота на учениях, меньше крови в бою.

     Вообше-то и мы на занятиях. Мы - это саперы, по совместительству минеры, разведчики полка, экипаж двух бронетранспортеров (третью машину придали танковому десанту) - всего восемнадцать человек.

     Спокойный, обстоятельный Ломакин. Суетливый мой земляк из За- камского села Красная Кадка Ибрагимов, Маленький, язвительный Бо- жокин, Золотарев и старшина Шигалеев. Эти начали воевать из-под Калинина, имеют награды. Сержант Закурдаев и Кара Саидов призваны еще до войны, да так с той поры и не снимали форму. Поздняков и Фидря тоже получили боевое крещение. Кузнецову и Сафонову за сорок. У первого, знаю, дочь моя ровесница (жена в письмах жалуется: перестала слушаться), у второго трос детей.

     Занятия этим надоели. Уставы ими вызубрены. Выучка проверена в боях. Новичков только шестеро. Из них четверо - экипажи бронетранспортеров; нам, если заниматься, надо материальной частью или пулеметами, которых кроме нас здесь никто не знает - американские. Уставы у нас тоже свои - бронетанковых войск. А из-за двух новичков - саперов Сидорова и Губочкина - стоит ли гонять стариков?

     Старшина, видимо, рассудил, что не стоит. Увел нас подальше от расположения полка и распустил на перекур. Сам лежит, подложив под голову сплетенные в пальцах руки, закрыл глаза и прерывать перекур вроде бы не собирается.

     Любопытная фигура этот старшина. Низенький, кругленький, говорит вполголоса, вкрадчиво, даже перед строем. Со стариками, особенно с бывалыми, учтив. С нами, молодыми, обращается, пожалуй, как учитель со своими учениками. Назначая людей в наряд, как колхозный бригадир на работу, скорее уговаривает, чем приказывает. Словом, ни внешностью, ни поведением он близко не напоминает пресловутый тип армейского старшины. Не досаждает и педантичной требовательностью к соблюдению уставов. В данном случае это огорчает нас не очень. Лежим. Набираемся сил.

     - Благодать какая! - потягиваясь до хруста в суставах, блаженно жмурится Сидоров. - В небе ни облачка!

     - Да-а, небо без всякой примеси. Только, Вася, запомни: такое оно не всегда и не всякому в благодать, - задумчиво произносит Ломакин. - На фронте вот в эту минуту кто-нибудь наверняка недобрым словом поминает такое небо. В прошлом году вот в такую же погоду под Орлом налетело на нас штук тридцать 'хейнкелей'...

     Мы, необстрелянная молодежь, навостряем уши. Из рассказа иного бывалого можно почерпнуть такое, чего не найдешь ни в одном Уставе. А у Ломакина за плечами двухлетний боевой опыт, две медали, притом цел, только одно ранение. У него, конечно, есть что послушать.

     - Подавили они наши зенитки и гуляют над нами, как на учебном полигоне. Заходят один за другим с равными промежутками и наладили гады непрерывную карусель. Худо дело, думаю, надо выскочить из этой чертовой карусели. Рядом лежит минер Микишкин, головы не поднимает. 'Сеня, говорю, бежим вперед! Видишь, колею какую прокладывают? Тут хана нам будет.' - 'Лежи, дурень, не рыпайся!'. Вижу, не оторвать его от окопа. Выбрал время, сиганул вперед. И, прежде чем очередной 'горбыль' начал сбрасывать бомбы, достиг воронки, еще дымящейся от взрыва. Воронка глубокая, осколки меня в ней не достанут, а прямого попадания туда, знаю, уже не будет.

     - Это почему же? - удивленно спрашивает Губочкин.

     - Дважды в одну точку не попадают. Ты вот можешь всадить две пули в одну точку хотя бы с пятидесяти метров? То-то...

     - Интересно, - задумчиво говорит Губочкин, - как же это мне самому в голову не пришло?

     - Отбомбились, улетели. Вернулся я в наш окоп и ...

     - Пошел стирать штаны, - ловко вставляет Божокин. Все хохочут,

     - Вернулся я, - оставив без внимания выпад Божокина, продолжает Ломакин, - вижу: стабилизатором Сене раскроило череп.

     Вот тебе, Вася и благодать...

     Нравится мне этот Ломакин. Уравновешенный, доброжелательный, О чем хочешь спроси, что знает - растолкует, расскажет без подвохов, не как Божокин.

     В общем, надежный. Есть еще один такой - Сергей Золотарев. Мне кажется, в трудной обстановке на них вполне можно положиться. Поэтому меня тянет к ним, и, я вижу, не только меня.

     Солнце потихоньку ползет вверх. Сережина трава, дикий лук и щавель тем временем производят совершенно обратный результат: еще пуще разжигают и без того неуемный наш аппетит.

     - В мирное время, - говорит Ломакин, взглянув на солнце, - сейчас нас позвали бы на ворошиловский завтрак.

     - Это еще что такое?

     - Ну, считай, второй завтрак. Первый, как у нас, через час после подъема. На холодную закуску кусочек рыбы, сыру или там сто грамм сметаны. Потом каша гречневая с котлетой или картофельное пюре с селедкой. А заправлено сливочным маслом. И кусочек маринованного огурца.

     - Иван, заткнись! - это Николай Божокин.

     - И, конечно, чай. Чай не пьешь - какая сила будет? Верно, Саидов? А на ворошиловский завтрак булочка сдобненькая и стакан молока или дымящегося какао...

     - Иван, смени пластинку!

     - А кормили тогда пять раз: два завтрака, обед, полдник и ужин, - как ни в чем не бывало продолжает Ломакин.

     Неужели правда? Или Ломакин все это сочиняет, чтобы позлить Божокина? Пять раз! Скажет тоже...

     Хотя Ломакин врать не станет. Фидре или Божокину я бы не поверил: первый прихвастнуть любит, а второй горазд на розыгрыши. Он самый маленький, но среди нас самый шкодливый и уступает по этой части разве что хитрожопому Рибке, сорокалетнему мужику с отвислым животом, выходцу из Западной Украины. От него всего можно ожидать. Вчера, например, напилил с Сафоновым дубовые чурочки (они подходят по весу), обмазал тонким слоем хозяйственного мыла и обменял у крестьянки на картофельные котлетки. И сегодня Божокин больше других страдает от сосущего ощущения в желудке.

     Это уж всегда так: живешь на одном пайке - чувствуешь себя голодным, но терпишь. Стоит раздразнить желудок добавкой, становится невмоготу. Ломакин знает о вчерашней проделке Божокина, не одобряет ее и теперь умышленно смакует достоинства украинского борща, жирной шрапнели, да так добросовестно это делает, что даже сдержанный Сергей, глотая слюну, вздыхает:

     - Эх, когда же на фронт? Хоть наелись бы вволю!

     Божокин рад поводу сменить больную тему.

     - Сергей Петрович, весной, под Россошью, помнится, ты говорил совсем другое: 'Эх, скорее бы в тыл, - хоть выспался бы вволю!' И что ты такой непостоянный, а? - ехидно спрашивает Божокин, под изысканно вежливым обращением пряча желание чувствительнее задеть закадычного друга.

     - Будешь непостоянным, - примирительно говорит Сергей, запуская руки под ремень. - Видишь, живот к спине прирос. От таких харчей жив будешь, а любить не захочешь.

     - Ай-яй-яй, Сергей Петрович, как нехорошо ты заговорил о Родине, нехорошо! Родину, между прочим, надо любить и при таких харчах,

     - Оставь Родину в покос. Я не о ней! И не путай божий дар с яичницей!

     - А тебе, между прочим, никого иного любить нынче не положено. Так что ты не увиливай от ответа перед народом, армией и товарищем Божокиным... - не унимается Божокин.

     Неистощимый на каверзы, приняв псевдосерьезный тон правдолюба, он теперь спокойно и методично будет изводить бедного Сергея до тех пор, пока тот, не выдержав перестрелки, не 'заведется' и окончательно не выйдет из себя. Только тогда и ни секундой раньше - это уже установлено нами - Божокин изобразит на лице подобие улыбки и, хлопнув кипящего от возмущения Сергея по плечу, скажет в знак примирения что-то вроде:

     - Эх, Сережа, до чего же ты мягкий и беззащитный! И война-то тебя ничуть не закалила, не ожесточила. Охолонь трошки.

     И все сведет в шутку. Но на сей раз от словесного поражения спасает Сергея команда старшины:

     - Кончай перекур!

     Пушки и пулеметы уже пристреляны и выверены. Перед строем полка артиллеристу Фахрутдинову, показавшему лучшие результаты на полигоне, гвардии майор Богунов подарил часы со своей руки, показав таким широким жестом, как он, командир, высоко ценит настоящую выучку.

     - Это же золотой фонд и надежда полка! - объявил он. - Вот бы всем так!

     Мы уже ждали, что после этого покинем полигон, но тут объявили, что к нам приехал митрополит Московский и Коломенский Крутицкий. С чего бы это? - гадали мы.

     А повод, оказывается, был: часть танков полка построена на средства, пожертвованные русской православной церковью. Разумеется, средства эти могли быть вложены в любое иное оружие. Но право выбирать было предоставлено пожертвователю. Церковь указала на самые мощные тогда танки ИС-122. Так мы, в большинстве своем убежденные атеисты, неожиданно оказались в любимчиках церкви.

     И вот перед поэкипажно выстроенным полком степенно и важно шествует, помахивая кропильницей, святой отец в белом клобуке. За ним - его свита с обнаженными головами.

     - Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое, - негромко, чуть с напевом, но внятно произносил митрополит перед каждым экипажем и спрыскивал святой водой, - победи супротивные и дари крестом!

     Нам, привыкшим к команднозычному или митинговогромкому обращению, вкрадчивый голос отца митрополита непривычен, но доступен. Митингующего оратора можно слушать и не слушать. А этого, замолвливаюшего за тебя слово перед инстанцией, тебе недосягаемой, в твоем же присутствии, нельзя не слушать.

     Не скажу, что церемония освящения, выполненная такой важной персоной и с такой торжественностью, вызвала у нас религиозный экстаз. А задуматься на время заставила. Оно, конечно, бога нет - это нам известно. Ну... а вдруг? Что, собственно, я теряю, если стану верить хотя бы в душе. Никто об этом не узнает. Вдруг поможет? На войну ведь собираемся...

     И в эти минуты уже нет того насмешливого отношения к служителям культа, воспитанного у нас с детства; неуместными кажутся и всякие скабрезные анекдоты о попе, попадье и монашках.

     Водосвятный молебен окончен. Высокое священное лицо изъявило желание посмотреть могущество оружия в действии. Желание в общем-то понятное: церковь вложила в него целую прорву денег! Один танк стоил тогда полмиллиона рублей, а сколько таких подарила церковь? Но это так и осталось загадкой.

     Если саратовский колхозник Ферапонт Головатый подарил самолет, то на борту его писали об этом аршинными буквами. Заслуги же церкви перед отечеством не принято было рекламировать.

     Желание гостя и в армии - закон. По приказу командира полка танк, где командиром орудия был наш земляк Фахрутдинов, устремляется в атаку. По ходу, с коротких остановок, дает три выстрела. Летят щепки от щита, изображающего движущийся танк.

     Митрополит доволен. Слезает с наблюдательной вышки, садится в свой огромный, чуть не с пульмановский вагон, лимузин, и вся церковная свита покидает полигон.

     Но неординарное для полка событие имело продолжение: отец митрополит закатил нам роскошный обед. Он состоялся тут же, на полигоне. Опустив ноги в специально выкопанные траншеи, когда мать-сыра земля служила и столом и стулом, танкисты и мы приступили к трапезе.

     Если проповеди святых отцов в наших молодых, но изрядно зачерствевших душах и не нашли особого отклика (добрая треть из нас состояла в комсомоле), то обращаясь к нашим желудкам, они быстро достигли понимания. На первое - лапшу с мясом, на второе - кашу гречневую с мясом. А главное, по бутылке кагора на экипаж из четырех человек!

     Ах, как в сущности слаб человек! Стакан вина из запасов священной особы - и уже нет предвзятого отношения к служителям культа. Нравилось это замполиту и комсоргу полка, не знаю, но за обедом пошли замечания, пусть снисходительно-шутливые, но в пользу религиозных особ, вопреки нашей официальной пропаганде.

     - А что, ребята, поп мне понравился, душевный. Готов причащаться у него каждую неделю!

     Лицо называется духовное. А позаботился, заметьте, о хлебе насущном. Это кое-что да значит.

     - Хоронить он приезжал тебя, дура! Слышал, что напевал: дари и крестом. Саперы Рогулина тебя, конечно, могут закопать и так. Но такого нечестивца, Колесниченко, как ты, земля может не принять. А сам ходатайствовать перед богом ты не способен. Вот за тебя и постарались, авансом.

     - Типун те на язык! Чай, грешен не более Копылова!

     - Эй, вы, любимчики митрополита! Бросьте оплакивать своих. Уж не знаю, как это у него стыкуется с принципом 'не убий', но он победы ним пожелал!

     - Ха! Пожелал митрополит, то же что и замполит! Годится! Я б, ребята, охотно послужил в его экипаже! Пушку в его машине не углядел, зато багажник - ого-го! В нем определенно что-то водится. Боюсь, что ротный не отпустит.

     Церковное вино, хоть и слабое, нас слегка пьянит, располагает на веселый, беззаботный лад. А чему печалиться? Реальная опасность в данную минуту не просматривается. Заступничество митрополита перед богом нам пока без надобности. Это потом, под огнем, когда уже никто не властен помочь, мы вспомним его и будем молить: 'Господи, помоги и спаси!'

     Впрочем, эта помощь - штука весьма проблематичная. В первую же кампанию из двадцати одной машины мы потеряли восемнадцать, нередко вместе с экипажами: один из трех бронетранспортеров, несколько автомашин и примерно две трети личного состава. Видимо, наш знакомый митрополит обращался к господу богу менее настойчиво, чем лютеранский священник с той, противоположной, стороны.

     Бог един - это утверждают все религии мира. Как он должен поступать в подобной ситуации, когда его дергают то за одну, то за другую полу со взаимоисключающими просьбами? Положение, мы понимали, сложное. Поэтому был лишь один способ повлиять на решение боженьки: действовать по принципу 'бог-то бог, но и сам не будь плох!'

     Вдоль фронта полка, выстроенного в две шеренги, медленно движется государственная комиссия - проверяет готовность полка к боям.

     - Жалобы? Претензии? - спрашивает председатель комиссии каждого.

     А ее члены одного попросят показать личное оружие, другого - разуться, третьего - раздеться до пояса, а иных - еще ниже. Тщательно проверяют обмундирование, личное оружие, исправность противогазов, содержимое вещмешков и санитарное состояние бойцов.

     Комиссия работает на совесть. Движется так медленно, что мы уже стоять устали, и нашему подразделению дают команду 'вольно'. Все понимают: скоро на фронт, а потому обстановка самая строгая и торжественная.

     И вдруг перед развернутыми шеренгами на глазах всего личного состава происходит такое, что при бедной на события жизни на формировке надолго останется предметом беззлобных пересудов и подтруниваний.

     ...После команды 'вольно' наш Сергей Золотарев отпрашивается по надобности. И перпендикулярно шеренгам, сопровождаемый сотнями пар невольно устремленных на него глаз, бежит в лес, к известной дощатой будке. Но за несколько шагов до нее, как на кадрах замедленных съемок, плавно, сперва одной ногой, а потом и второй начинает погружаться... в землю. Вот ушел по пояс, до подмышек и вдруг начинает молотить руками, как при плавании. Вот добрался до берега, с видимым усилием вылез и пошел кататься по земле, набирая прошлогодние листья и травы! Потом вскакивает и под хохот полка бежит в лес, к воронкам от бомб сорок первого года.

     Самое смешное в этой истории то, что вместе с другими саперами Сергей сам участвовал в перетаскивании нужника от одной переполненной ямы к другой, но к тому времени успел позабыть об этом. Да и ветер, наметая туда листву и травы, так искусно замаскировал яму, что бедный Сергей на бегу ничего не заметил.

     Аккуратный и опрятный по натуре Сергей многократно выстирал обмундирование сначала в вешней воде, накопившейся в воронке от бомбы, потом горячей: старшина Злобин из полковой кухни отпустил ему несколько ведер, сменил нательное белье, так что он не только отмылся, но стал много чище окружающих. Однако Божокин и Фидря, изображая крайнюю брезгливость, еще долго отказывались встать с ним рядом встрой...

     Государственная комиссия наконец покинула полк. Жалобы и претензии, если таковые были, все улажены. Теперь нет причин, удерживающих нас на формировке. Остается только ждать команды сверху. И она вскоре поступила.

     Ночь. Тревога! Под нас подают два эшелона. Саперный взвод и мы едем первым эшелоном. Вперед, на Запад!

     ЗА ДЕЛО!

     Третья гвардейская танковая армия под командованием генерала- полковника П.С. Рыбалко в те дни, о которых речь впереди, действовала в составе 1-го Украинского фронта. В составе армии было три корпуса: 6-й и 7-й танковые и 9-й механизированный. В свои лучшие дни армия насчитывала до 55 тысяч человек. Она оставила яркий след в Великой Отечественной войне. Операции, проведенные ею в последний год войны, стали хрестоматийными и изучаются в Военной академии бронетанковых войск. В пяти танковых армиях страны за годы войны звания дважды Героев СССР были удостоены 18 человек, 9 из них - в 3-й гвардейской.

     Наш 57-й тяжелый танковый полк (по-старому его еще называли полк 'прорыва') подчинялся непосредственно командующему, то есть ни в один корпус не входил. Он придавался на время, в зависимости от боевой обстановки и выполняемых корпусами задач, то одному, то другому, то третьему. За последний год войны он успел взаимодействовать с частями всех ipex корпусов.

     Полк до поры до времени находился во втором эшелоне наступающих поиск. Лишь когда возникала заминка или при обороне проявлялась необходимость сдержать натиск более мощного противника, например, в танкоопасных направлениях, его выдвигали в первый.

     В армии был еще один такой полк и полк САУ-152. На сей раз вместе с нашей действующей армией мы должны были начинать выступать из-под Тернополя.

     * * *

     Едем на больших скоростях. Вот она, Украина золотая... Мимо мелькают беленькие хаты-мазанки, пирамидальные тополя - мне все в диковинку. На остановках завязывается быстротечная торговля с местным населением, Воинство несет на продажу всевозможную армейскую амуницию, даже обмотки. Одна рисковая голова продавала даже шинель со своего плеча. На что она ему? На дворе лето, до осени можно и без шинели. А осенью... Еще неизвестно, какие одежды придется носить - может быть, деревянные. Не на ярмарку едем. Останешься живым - шинель не проблема! Ее уступит первый же убитый...

     Все отдается по баснословно дешевой цене, преимущественно за фиолетовую самогонку из буряка или за что-нибудь съестное.

     В торжищах принял участие и я. Мать намеревалась связать сыну, 'на войну идущему', теплые шерстяные носки. Не успела. В колхозе, оставшемся без мужских рук, до глубокой осени тянула тяжелую, мужскую работу. Но... придет, соберет ужин и валится в постель: ни для какой домашней работы времени не остается. А пришла повестка, сняла с себя шерстяные чулки ('за зиму себе еще свяжу') и отдала мне.

     Женские чулки с длинными голенищами носить молодому человеку, с точки зрения щеголей и модниц, не престижно, даже позорно. Но зима солдату не тетка, и я, тайком от старшины, все же носил их. Теперь они мне без надобности, даже обременительны. В боевой машине я не терпел лишнего. Вот их-то и предложил украинке маминых лет. Она грустно посмотрела на мою цыплячью шею, на гимнастерку, сидящую как на колу. Может, вспомнила собственного сына, вот так же горе мыкающего на чужбине, и отдала мне полкурицы.

     - А не надо ничьего, сынок, бери и поешь так!

     Такая жертва была неприемлема. Я тоже вспомнил свою мать, неловко сунул чулки в руки матери-украинки и поспешил к эшелону.

     А коли уж совсем нечем торговать...

     - Эй, красотка! Не желаешь мужичка молодого? Смотри, дешево отдамся! Не пожалеешь!

     И беззаботный хохот.

     Чувствуется; фронт близок. Все меньше на полустанках людей, все больше могил с фанерными звездочками. А на одной, вдоль полотна, длиннющая, вроде траншеи, куда закрывают на зиму силос - братская могила: знать, похоронены жертвы удачной бомбардировки вражеской авиацией какой-то нашей стрелковой части. В танковых и механизированных столько людей не бывает. В нашем полку, например, всего что-то около 400 человек.

     Стаи бомбардировщиков, раза два попадавшиеся на пути к фронту, пока что - спасибо им - обходили нас стороной. Видимо, были цели поважней, чем мы. Но без происшествий не обошлось. На каком-то полустанке оказались отцепленными две последние платформы с танками. На подъеме платформы сначала отстали, потом вся огромная махина с нарастающей скоростью неуправляемо покатилась назад. Но все обошлось: второй наш эшелон, идущий следом, не пострадал. Исполнителям акции диверсия не удалась.

     Огромный фруктовый сад какого-то польского помещика. Под черешней (уже со зрелыми плодами) разместилась штабная полуторка. Чуть поодаль - два наших бронетранспортера со вздернутыми в зенит крупнокалиберными пулеметами. Дымится в сторонке полковая кухня. В саду бойцы комендантского взвода, да изредка за деревьями мелькает цветастое платье дочери садовника - лучшее украшение сада. Саперы ушли на передовую: строят КП для командира полка.

     Подле штабной на вынесенном стульчике то ли вяжет, то ли вышивает очень миловидная медсестра Нина. Нине восемнадцать, она, что называется, кровь с молоком и приходится мне землячкой. Это не я узнавал, она сообщила мне сама. Одной ей скучно. Мы с Ваней Коротиным устроились возле нее на траве, и она рассказывает нам невинные анекдоты, соль которых в довольно искусной имитации на татарский лад русских слов.

     Изредка поднимая глаза, Нина загадочно поглядывает то на Ивана, то на меня. Но я не осмеливаюсь взглянуть в глаза такой красавице. Смущаюсь. Главное, боюсь: она же ППЖ командира полка! А ей доставляет удовольствие испытывать власть своей красоты над зелеными пацанами.

     Но я недооценил, ох, недооценил командира! Он оказался куда более практичным и земным, чем я полагал.

     Пока мы с Иваном, распустив уши, слушали байки, командир, посулив 'керосина для лампадки', заманил в крытый бронетранспортер 'украшение сада' и попользовал прекрасную паненку. И ведь сдержал, подлец, слово, отдал ей целую канистру бензина! А я его добывал втайне и держал в заначке от командиров всех рангов на самый черный день. Скупердяйство мое было продиктовано инстинктом самосохранения. На Сандомирском плацдарме, когда немцы попытались сбросить нас в Вислу, в РТО (роте технического обеспечения), чтобы спастись бегством, смогли заправить только одну машину, сцедив с семи брошенных. А у меня была целехонькая канистра бензина. Вот для какого случая была припасена эта канистра!

     Я был возмущен до глубины души, каких трудов мне стоило достать ее! А этот козел взял и распорядился, да еще как? Обругал Заки последними словами, но он оставался невозмутим.

     Поступок Заки был аморален еще и потому, что бензином КБ нельзя оправлять 'лампадку'. Она непременно взорвется, а прекрасная паненка сгорит, в лучшем случае, обожжется. Командир, конечно, знал это, но думал только о себе.

     Как же воевать мне при таком командире?! Чтобы кое в чем убедить читателя, расскажу о статусе командира машины и, забегая вперед, о месте бронетранспортера в тяжелом танковом полку.

     У американцев этот их бронетранспортер использовался как боевая машина пехоты. Экипаж его, в соответствии с назначением, состоял из восьми человек: механика-водителя, четырех пулеметчиков, двух автоматчиков и командира машины. Последний управлялся вдобавок и радиопередатчиком.

     Но в нашем тяжелом танковом полку, впервые оснащенном этими машинами, не было жесткого предписания их использования. Здесь они выполняли самые разнообразные функции, что называется 'и швец, и жнец, и на дуде игрец'.

     Образную, отнюдь не лестную, оценку дал нашим машинам зампотех полка подполковник Эленгаупт: 'петрушки'. Это означало: основным блюдом в полку и гвоздем любой 'программы' являются тяжелые танки, что в обшем-то совершенно справедливо. А наши бронетранспортеры - лишь приправа к этим блюдам. Приправу, как известно, можно добавить и к первому, и ко второму блюду, по вкусу и надобностям потребляющего. Так с нами всегда и было.

     Машину Бочарова, например, придали роте автоматчиков, и у него был один начальник - капитан Латышев. Завидная доля!

     Моя и Коротина машины отошли саперному взводу. Саперы полка были еще и минерами. Поэтому при выполнении взводом минносаперных работ начальником моим становился лейтенант Рогулин, а Заки выполнял лишь функции пулеметчика.

     Использовать радиостанции бронетранспортера для поддержания связи с танковыми ротами, видимо, было сложно: танковые работали на сменных кварцевых частотах, а на наших надо было искать волну. Во-вторых, наши рации толком никто не изучал и не знал. Тем не менее во время Львовской операции, особенно в начале, полковая радиостанция размешалась в моей машине.

     Танковые роты в бою редко занимали позиции рядом. Скорее было правилом, что их разделяли километры; а когда их придавали для усиления других частей на танкоопасных направлениях - даже десятки километров.

     Радиосвязь с ротами была неустойчивой. Нередко, особенно в бою, танковые рации выходили из строя. Тогда на БА-64 выезжал в расположение рот офицер связи. На одном таком бронеавтомобиле водителем был Назаров, командиром Крутицкий (тот, что был нашим 'купцом'), на втором Костя Кочуров, родом из Ижевска.

     Два наших бронетранспортера при наступлении использовались для полковой разведки, а когда не стало в полку БА-64, то и для связи с танковыми ротами. Порой с позиций рот мы вывозили раненых, хотя была в полку санитарная машина. В обороне, на марше, на формировках они выполняли роль зенитных установок, охраняющих расположение и позиции полка. Но и это еще не все.

     С прорывом обороны противника для захвата важных объектов в глубине обороны противника командование корпуса иногда формировало временные маневренные отряды из тридцатьчетверок и бронетранспортеров, то есть нас с Коротиным отдавали в подчинение другой части. В этом случае экипажи комплектовались как боевые машины пехоты. Словом, все, как в песне: 'Специальность - кто куда пошлет'.

     Чаще всего, чередуясь с Иваном Коротиным, мы ездили в разведку. Но и возили саперов на разминирование путей прохождения танков, на поиски брода на малых реках, на подрыв мостов, железнодорожных путей, по которым должен был отступать противник, и даже, был случай, на подрыв собственного танка, оставленного при отступлении из Лаубаня на территории, занятой противником.

     Больше всего водителям бронетранспортеров доставалось в дни нашего наступления. Оторвался противник, пользуясь темнотой, от нас - заскакивает в машину капитан Чигринец: 'Поехали! Надо войти в соприкосновение с врагом'.

     Кстати, этот бесстрашный капитан, помощник начальника штаба по разведке, за год совместного пребывания на фронте был дважды ранен. В первый раз легко в плечо на Сандомирском плацдарме; второй - в пах, под Берлином. И оба раза, везло же! - на разведке, со мной.

     Возвращаемся с разведки - в машину втискивается крупнотелый капитан Кицько, помощник зампотеха по боевой технике: 'Танк наш под мост провалился, трогай давай!' Везу саперов туда.

     Возвращаемся, а нас уже дожидается сам начальник штаба майор Вербицкий. Оказывается, нет связи с ротой Зинина, для которой срочно меняется боевая задача.

     И так до бесконечности. Командиры, чередуясь, меняются, отдыхают, а нас с Коротиным подменить некому - засыпаем в каждую свободную минуту прямо за рычагами, еле таскаем ноги. Короче, отсутствие фиксированных функций было сушим нашим несчастьем.

     Но есть и другая сторона: мы больше других осведомлены о боевой обстановке. Нашу машину чаще заправляем фиолетовым трофейным бензином, добытым, говорят, из каменного угля. У нас не переводится коньяк, шоколад, консервы. Сахар и спирт мы раздаем в ротах танкистам. Однажды захватили мешок злотых, который из озорства развеяли по ветру. А потом, пока находились на территории Польши, нам стали платить теми же самыми злотыми! Вот такой получился конфуз.

     Теперь представьте роль командира машины при выполнении перечисленных задач. Он либо был пулеметчиком, либо посыльным присутствуюших на бронетранспортере командиров.

     Зато машину из рук командования получал я. Содержал в исправности, в боеспособном состоянии тоже я. При жесточайшей бомбежке на переправе через Вислу в первый раз, в районе Брузендорф, когда подбили мою машину, во второй и в третий - когда она была выведена из строя при выходе из окружения из Лаубани, в самые безнадежные минуты, когда все седоки и командиры, теряя при выскакивании головные уборы, спасались бегством, я должен был оставаться при ней. Ибо всю полноту ответственности за сохранность техники на поле боя по Уставу бронетанковых войск несет механик-водитель, Так что, спасая машину, я спасал и свою голову. И сегодня с законной гордостью могу заявить: в бою ни разу не нарушил букву Устава.

     Все это давало мне право чувствовать себя хозяином машины. Заки и не мог претендовать на лидерство, ибо он не был подготовлен для этого. Он не знал, с какой стороны подойти к рации, и, судя по тому, как вел он себя во время Львовско-Сандомирской операции, сомневаюсь, учили ли их в 1-м батальоне тактике применения бронетранспортера в каком бы то ни было качестве. Ну а при обслуживании и ремонте машины он и вовсе был лишь моим подручным.

     И вот с таким командиром приходилось иметь дело.

     ИЗГНАТЬ ЗА ПРЕДЕЛЫ

     Второй эшелон с танками полка прибыл сутками позже. Тернополь, где они должны были выгружаться, непрерывно бомбили, станция горела. Эшелон оттянули назад, на Збараж, но платформы для разгрузки там не было. Строить ее некогда: бомбардировщики могли наведаться и сюда. Разгружались так: поворачивали танк перпендикулярно железнодорожной платформе, башню - пушкой назад и включали малую скорость. При прыжке такой махины платформа отлетала назад, да и пути наверняка повреждались, но до того ли было?

     Полк уже сосредоточился на лесистом южном склоне Гонтова, когда барабанные перепонки заныли от сплошного гула стрельбы артсистем всех калибров, разрывов снарядов и мин; загудела, застонала земля. На четырехкилометровом участке фронта, вспарывая три полосы обороны глубиной до сорока километров, сосредоточила огневую мощь артиллерия 1-го Украинского фронта. Эта чудовищная работа, длившаяся более полутора часов, и создала так называемый Колтовский коридор, позволив нам вклиниться в оборону противника. Коридор был узкий, всего 2-3 километра шириной: движущихся по нему можно достать с флангов даже из стрелкового оружия.

     Мне казалось: после адской работы артиллерии всего фронта на этом участке земли не осталось ничего живого. Но человек умудрился выжить.

     Когда мы с Иваном Ломакиным пошли к ключу за водой, вдруг зазвенели над головой телеграфные провода, наподобие гитарных струн. Я поднял голову и начал оглядываться: где эти провода? Подбежал Иван, дал по шее и свалил наземь.

     - Что, сбесился? Всю воду пролил!

     - Отползи, дурень, за дерево! Обстреливают.

     Из густого леса стрелял снайпер, 'кукушка' - не только по нам. Но всем было не до него: быстрей-быстрей проскочить через этот коридор. Яростными контратаками с флангов противник порой, как выяснилось позже, смыкал края коридора. Ночью мы видели позади себя не только зарево пожаров, но и вспышки довольно интенсивной стрельбы. Среди солдат уже можно было услышать страшное слово 'окружение'. Но командование знало что делало: передовые части уже рвались на оперативный простор, вгрызаясь в третью полосу обороны противника.

     До села Красное мы с саперами двигались в боевых порядках полка. Но на переправе через речку, превращенную передовыми частями в глинистый раствор, два наших танка ушли вглубь по самую башню. Мыс саперами и тягачом полка остались вызволять их из трясины. Руководил этой работой подполковник Эленгаупт.

     Дело продвигалось туго: нам не давал работать свободный охотник - 'мессершмитт'. Расценив нас как легкую добычу ('иэски', так в обиходе называли наши танки ИС-122, тогда не имели еще зенитных пулеметов, а наш пулемет Заки не сумел использовать из-за невыгодной позиции), он внезапно появлялся из-за высокого берега, поливал нас из пулемета, из пушки и мгновенно исчезал на бреющем.

     Охотник он был, на мой взгляд, шкурный: не рисковал налетать на основную массу войск с сильной зенитной защитой, больше крутился над нами, пока не израсходовал топливо и боеприпасы. Танкам особого вреда он не причинил, правда, задержал их появление на поле боя. Да достал нашего сапера Сафонова, степенного мужика лет сорока, отца большого семейства. Похоронили его тут же, на сухом берегу.

     Мне в эту операцию не везло с первых дней. После проливных дождей, по лесным раскисшим дорогам, если так можно называть жирное месиво, после прохода механизированной армады, мы шли едва ли не замыкающими. Бронетранспортер, вообще-то конструкция высокопроходимая, визжал и скорее плыл, чем ехал, вдогонку полку. В конце концов машина не выдержала - рассыпался сателлит заднего моста.

     Подполковник пересел на тягач и, страхуя вырученные нами танки, бросился догонять полк: 'за вами приедут ремонтники'.

     Спешить теперь некуда, и мы вспомнили, что неплохо бы позаботиться о питании. Последние двое суток на треклятом болоте мы питались только фасолью на завтрак, на обед и на ужин. Без жиров это еще куда ни шло, но и без соли! Фасоль мы брали в молотильном сарае поляка, который в качестве жилья унаследовали от противника. Хозяин не общался с нами. Но когда мы навестили его с просьбой о соли, не моргнув гла- юм, отказал:

     - Пшиско немец забрал.

     Это был универсальный предлог у всех поляков, к которым мне приходилось тогда обращаться. Ну, млеко, ну, яйко - понимаю. Но чтоб соль! Сквалыга...

     Шестиразовый прием фасоли без соли привил к ней отвращение на годы. Но сейчас под рукой не было и ее!

     ...Среди патронных ящиков валялся ненавистный мне рюкзак, нанизанный адъютантом командира полка старшим лейтенантом Поповым. Как я ни отказывался захламлять боевую машину трофейным барахлом, пригрозив пожаловаться командиру полка, - якобы это его трофеи - Попов все же пристроил рюкзак, бросив на ходу: 'Смотри, чтоб сберег!'

     Теперь он нам должен был пригодиться. Саперы с ним подались к ближайшему кордону. Как держать ответ перед любимчиком командира полка? Эта мысль меня тогда мучила не очень. Еще неизвестно: доживет ли кто из нас до этого разговора? Забегая вперед, скажу: когда в Мостах Велких, на формировке, Попов потребовал свое барахло, я без особо- ю угрызения совести заявил:

     Выкинул на Сандомирском плацдарме. Мешок ваш, товарищ старший лейтенант, блокировал пулеметную турель!

     Зато с каким обедом вернулись саперы! В большом ведре лапша с двумя курами, каравай духмяного хлеба, горилка из бураков! Никогда не едал более вкусного обеда!

     Несмотря ни на что, жизнь все-таки прекрасна! Где сейчас полк? Где передовая? Где те ремонтники, которые должны поставить меня на ноги? Загорай пока, раз такая возможность!

     Догнали тылы полка. Ремонтируемся. От будки командира полка доносятся развеселые звуки гармоники и разудалая песня Николая Калачова. Николай - личность в полку примечательная. Гармонист и гуляка, бывший повар какого-то высокоразрядного ресторана в Горьком, он отдельно готовит командиру полка. И Нине. По старой профессиональной привычке любит пропустить рюмочку перед обедом. Поскольку боевые сто грамм выдаются рядовым лишь зимой, Николай без зазрения совести иногда пользуется личными запасами командира полка. За что неоднократно уже изгонялся в автоматчики, на танковый десант.

     Николай презирает Богуновазато, что, пользуясь властью, принудил девушку моложе его на 22 года, жить с ним, а Нину - за приспособленчество. Оба, командир и рядовой, ненавидят друг друга, но не могут друг без друга существовать. Дни срывов обычно начинаются с веселья и самодеятельных концертов Николая. Он в такие дни выходит с гармошкой и начинает распевать частушки собственного сочинения. Нередко на злободневные фронтовые события. Сейчас он распевает:

     Девушки платья там новые шьют -

      Ждут нас во Львове...

     Но вот показалась Нина, и Николай с фронтовой агитки срывается на лирически-фривольные куплеты с намеком:

     Под березою, под беленькой

     На...ся, спит, мой миленький...

     Нина краснеет, молчит, снисходительно улыбается: 'блаженный же!' А на Николая вдруг накатывает нечто озорное, но уже с примесью личной окраски:

      Под березкою, под белою.

      Приду домой - отделаю...

     Бесстрашный человек красноармеец Калачов. Едва ли не единственный среди рядовых, кто не боится и не жалует командира полка.

     Противник отходил в направлении Львова. На второй день наступления полк получил приказ его преследовать. Первая рота шла по пятам, вторая - правее, то есть севернее, а третья, которой командовал старший лейтенант Ляхов, огибала отступающие колонны противника слева.

     Остановимся на действиях последней, поскольку в боях под Львовом драматические события развернулись именно в ней.

     Следуя приказу, рота обошла Львов с юга и, свернув на север, оказалась на левом фланге отступающих войск противника. Ляхов не стал рисковать всей ротой: приказал взводу лейтенанта Тарасова выйти на очередную балку, выяснить и доложить обстановку. Выдвинувшись вперед примерно на километр Тарасов доложил:

     - Фриц отходит несколькими параллельными колоннами. По дороге - автомашины и пехота. А по целине, по бокам, охраняя их - танки, тягачи с пушками. Дистанция до отступающих 1700 метров.

     Ляхов решил двинуть на балку всю роту и дал команду 'Вперед!' А взвод лейтенанта Тарасова, приняв это на свой счет, рванулся в бой.

     Вот Вам, уважаемый читатель, иллюстрация к расхожей истине: 'в бою мелочей не бывает'. Команда Ляхова предназначалась только его экипажу. Но впопыхах ротный забыл переключить тумблер ТПУ (танкопереговорное устройство) - мелочь! И команда ушла в эфир. Она дорого стоила всем...

     Во-первых, танкам роты незачем было ходить в атаку: дальнобойность пушек 'иэсок' позволяла расстреливать отступающих с минимальной опасностью для себя из-за балки. Во-вторых, не изучив поле боя и силу противника, покинуть безопасную позицию за балкой означало обречь себя на расстрел.

     Немцы обнаружили 'иэски', когда они прошли примерно метров шестьсот. В атаку шли три наших танка, а у них было около тридцати. Правда, не все современные, были и устаревшие образцы Т-1 II.

     После кратковременного замешательства, которым наши не могли воспользоваться из-за недостаточной скорости на рыхлом поле, противник развернул танки, пушки и открыл ураганный огонь. Машина Клочнева, наступавшая правофланговой, первой открыла огонь и вызвала на себя яростный огонь. Болванка из 'пантеры' пробила лобовую броню и тяжело ранила механика-водителя и лейтенанта Фахрутдинова. От второго снаряда танк загорелся. Командир кинулся спасать водителя, и они оба погибли в огне.

     Артиллерист с заряжающим успели вовремя выскочить и спастись. Но заряженная пушка уже без их участия выстрелила, поскольку разогрелась от пожара. Наведенный на дистанцию отступающей колонны последний снаряд из нее в щепки разнес громадный грузовик с боеприпасами. Этот фатальный факт официальная пропаганда приписала высокому моральному духу наших танкистов и широко разрекламировала. Клюнул на нее сам командующий армией и при разборе операции заявил:

     - Я знаю цену гвардейцам 57-го. Они горят, но продолжают стрелять по врагу!

     Впереди танка лейтенанта Тарасова, наступавшего в середине взвода, оказался овраг глубиной примерно в пять метров. Механик-водитель его не видел и в последний момент повернул вправо, повинуясь жестам внезапно возникшего перед танком пехотинца. Через овраг танк не перебрался бы, а объезжать, подставляя уязвимые борта, было равноценно самоубийству. Не сделав ни одного прицельного выстрела, под шквальным огнем танк бесславно повернул к оврагу и прыгнул в его глубину. Так механик-водитель спас от бессмысленной гибели экипаж и машину.

     Вылезший из нее экипаж не узнал свою машину. Во время атаки танкисты, конечно, чувствовали несколько попаданий, но не представляли истинных масштабов поражений: на башне оторвало люк с кронштейнами, пробило бронеколпак вентилятора, ранив при этом заряжающего и командира. Ураганным огнем оторвало крылья, наружные топливные баки. За несколько минут боя с брони было снесено все, что на ней монтируется: фары, запасные траки, поручни на башнях и сумки с дисками автоматчиков, которые они на них вешали.

     В этой безрассудной, стихийно состоявшейся атаке удачливее других действовал экипаж лейтенанта Луканина. Безошибочно оценив обстановку, танк Луканина взял левее и на большой скорости ворвался в деревню Дзибулки. Расположившиеся там немцы ходили с котелками за обедом, шныряли по дворам в поисках поживы, не подозревая о надвигающейся опасности. Танк стал давить повозки, походную кухню, расстрелял, рассеял пехоту и, не мешкая, покинул деревню.

     Развернувшимся к бою танкистам и артиллеристам противника труднее было достать скрывшийся в деревне танк. Поэтому основной огонь они сосредоточили на двух других, а когда машина Тарасова нырнула в овраг, всю ярость выместили на экипаже Клочнева. Это и спасло экипаж Луканина от повреждений.

     Перемышль. Река Сан. По ней проходит Государственная граница СССР. Выгнали-таки врага за пределы Родины! Ну разве мы не молодцы?!

     ...Уф-ф! Жара-то какая установилась после проливных дождей!

     Мы - скромные. За заслуги мы не требуем шампанского, но от пива в такую погоду не отказались бы. Тем более что почти у дороги, перед спуском к переправе, стоит целехонький пивзавод. Попили пивка фрицы да гансы из его подвалов - и будя! У нас тоже губа не дура!

     У дверей подвала пивзавода движение, что у летка в сильной пчелосемье в добрую взяточную погоду. Торопливая цепочка бойцов - туда, сияющая счастьем цепочка - оттуда. Кто с котелком, кто с танковым бачком, а бедная пехота со своей неразлучной каской.

     А мы что, рыжие? Американские канистры с широким горлом и беленьким нутром, по крайней мере одну, я всегда держал чистой, для питьевой воды. С ней в заветный подвал отправляемся и мы. Света там нет. Карманные фонарики, бумажные факелы дают скудное освещение. А пароду-у...

     Но очередей у крана дубовой бочки размером с двухэтажную дачу (или как там ее - чана? бочары?) почти никаких. Первый же пехотинец, которому не захотелось стоять в очереди, дал из автомата короткую очередь и - готовы новые краны. Потому на цементном полу пива выше щиколоток, бочки поменьше держатся почти на плаву, а механизированное воинство легко подталкивает их к выходу.

     Нам тоже ее не на горбу таскать. Что одна канистра в такую жару?! Возьмем-ка бочку. Катим ее к свету. Тьфу ты! С растительным маслом! Ладно. Довольно и канистры. Выходим из подвала, едва протискиваемся к машине. С наслаждением потягиваем пиво, лениво философствуем:

     - О чем речь? Будем, конечно, будем добивать врага в его собственной берлоге. Вот же наша госграница, атам...

     А пока можно малость перекурить, перемышлять, чай в Перемышле сидим...

     А войск накопилось - что на сабантуй! Налети сейчас вражеская авиация, небо чистое, то-то поживилась бы!

     Вдруг каким-то чудом, протискиваясь сквозь скопление самой разнообразной техники, у переправы на пригорке появляется 'виллис', из него выходит невысокий, с округлившейся фигурой военный в комбинезоне и с клюшкой. Командарм!

     Вокруг него сразу засуетились, забегали адъютант, связные, комендант переправы. Рыбалко нет нужды расспрашивать: чьи 'иэски' остановились перед переправой и по какой причине. Он все отлично знает. Немедленно потребовал командира нашего полка на расправу.

     Тот подбегает и, остановившись на почтительном расстоянии, начинает:

     - Товарищ генерал-полковник...

     Рыбалко поманил его пальцем:

     - Подойди ближе!

     Сделав неполный шаг, Богунов наш опять прикладывает руку к козырьку.

     - Еще ближе!

     Когда Богунов сделал еще шажок, командующий огрел его по спине клюшкой и ею же указал на противоположный берег.

     Разговора их я, естественно, не слышал, но сценка настолько красноречивая и понятная, что я позволил себе присочинить к ней и слова.

     Задвигаюсь, заелозило механизированное скопише войск. Через какие-то полчаса рассосалась пробка, наладилось нормальное движение войск.

     Ни ругани, ни угроз, ни трибунала - просто клюшка. Потерь, трагедий никаких, а результат получился действенный и скорый.

     ...Переезжали с одного участка фронта на другой. Там, где нас уже не могли достать вражеские снаряды, вдруг загорается танк. Потом взрывом чудовищной силы с него сбрасывает башню. Несут на плащ-палатках чудом успевших выскочить членов экипажа. На них нельзя смотреть без содрогания - сплошной стон и куски горелого мяса. Но особиста это не останавливает: он тут же снимает с них первое дознание.

     Выясняется вот что... На передовой экипаж готовил выстрел. Но цель ушла, или стемнело, или поставили дымовую завесу - выстрел не состоялся.

     Для непосвященных: на ИС-122 были не унитарные снаряды. То есть сначала в казенник заталкивают сам снаряд, потом гильзу с зарядом, предварительно сняв картонный кружок, залитый мастикой. При стрельбе бронебойными в нее вставляют дополнительный заряд пороха в шелковых мешочках.

     Так вот, гильза с порохом была уже раскрыта и по указанной выше причине оставалась на своем месте, то есть в боеукладке. Надо полагать, гильза эта была под рукой. Нелогично же думать, что в бою заряжающий расходует сначала дальнюю, неудобную для доставания гильзу. Когда оттянули с передовой, освободившийся от напряжения боя человек позволяет себе разгрузку и закуривает. А окурок куда? В гильзу...

     Не стану доказывать, что курение - зло. Считаешь это блажью докторов, дело твое. Травись. Но только тогда и там, где от этого нет вреда окружающим.

     Есть места, где курить не желательно. Есть, где категорически запрещено. В танке, например. Это в Уставе бронетанковых войск записано. А в уставах, между прочим, закреплен опыт, накопленный, увы, дорогой ценой. К сожалению, этот опыт не всегда служит уроком.

     Есть люди, для которых нарушение всяких запретов - средство самоутверждения перед товарищами, признак якобы смелости и мужества. Гражданское неповиновение властям для иных чуть ли не признак исключительной личности. Эти будут смеяться над моими призывами к соблюдению запретов.

     Но есть сферы деятельности, где пункты инструкций, уставов, даже буква их должны выполняться неукоснительно строго, с пунктуальностью немца, а не с безалаберностью русского. Пора этому научиться.

     Сегодня, когда на вооружении армии, флота и в народном хозяйстве используются чудовищные мощности, надежда на 'авось', малейшая небрежность может повторить Чернобыль или еще чего похуже.

     НА БЕРЕГАХ ВИСЛЫ

     Форсирование Вислы и захват плацдарма на западном берегу имело большое стратегическое значение. Противник лишился выгодного оборонительного рубежа, а для наступающих открылся путь в южную Польшу и Силезию.

     Противник предпринял срочные меры для ликвидации советских войск на плацдарме. Сюда были стянуты танковая дивизия и несколько бригад штурмовых орудий, пехотные бригады из Румынии, а также большое количеств артиллерийских и истребительно-противотанковых частей из Германии.

     Наши же войска из-под Тернополя прошли около 400 км. При разрушенных железнодорожных коммуникациях снабжение их ухудшилось Мы понесли значительные потери в живой силе и технике, наступательный порыв иссяк.

     Противник, наоборот, набирал эффект сжимаемой пружины. 'Жать' дальше мы уже были не в состоянии. На участке нашего фронта сильную опору этой пружины составлял город Опатув, где, как оказалось, были танкоремонтные мастерские. Они восстанавливали не только свои, но и подбитые и захваченные советские танки.

     Когда весы боевой удачи заколебались и готовы были качнуться обратно, на острие соприкосновения с противником оказались ганки нашего 57 полка.

     Вот и польская Волга - Висла. Полноводна. Широкая, пся крев! Мощная водная преграда. Губительная. Для нас. Для отступающих - спасительная. Лучше бы сразу в воду, как при купании, да на тот берег. Пока не опомнился противник. Но мы не пехота. Нам нужно строить переправу.

     У города Баранув, вдоль обоих берегов, высокие земляные валы. Сколько же людей тут трудилось?! Сколько понадобилось лет, чтоб возвести это? Египетский труд!

     Впрочем, почему египетский? Европейцы и азиаты тоже неплохо копают. Вон сколько индивидуальных щелей накопано на подходах к реке, небось, за какие-то минуты. Интересно, чьей пехотой - немецкой, нашей?

     - Поднимайся на вал! - командует Чигринец. - Вот подходящее место. Давай с разгону!

     Разгоняюсь по крутому склону и на какую-то долю секунды теряю из вида землю. А когда вздыбленная машина на вершине вала принимает более или менее горизонтальное положение, чувствую, кренится, подлая, влево. Приехали!

     Выглядываю: левым передним как раз угодили в пехотную ячейку. Нет, не вылезти. Либо тягач нужен, либо надо раскапывать. Но у нас нет в запасе вечности...

     - Здесь засиживаться нельзя! - бросает Чигринец, соскакивая с машины, и уходит с двумя разведчиками вдоль берега под защитой ракит. - Вылезете, подъезжайте во-он туда. А мы тут поищем, понаблюдаем.

     Спасибо, капитан, надоумил! А то мы, глупенькие, и не знали...

     - Подставились, курва его мати! - ворчит Ломакин. Замечено: в чужой стране, на чужом языке солдат прежде всего выучивает ругательства. - С того берега тоже, небось, посматривает за нами какой-нибудь капитан. Нет, чтоб машину оставить за валом, а понаблюдать пройдись пешочком...

     Но немцев, похоже, мы не интересуем. Стрелковым оружием оттуда недостать, а артиллерия лупит пока по другим целям. К реке вышли не мы одни.

     Тем не менее работаем с полной отдачей. Выбираемся, отыскиваем капитана с Фидрей и Божокиным.

     Ага, Чигринцу и искать не надо: саперы бригады 'тридцатьчетверочников' уже нашли подходящее место и наводят понтонный паром, срывами крутизну спуска.

     - Наших будем ориентировать сюда же, - говорит Чигринец. - К подходу наших 'тридцатьчетверочники' будут на том берегу. А пехотинцы уже там, - заканчивает он свои наблюдения.

     Итак, пока мы возвращаемся в штаб полка.

     Штабная машина разместилась в саду, примерно в километре- полутора от переправы. Стоит под яблоней со зрелыми плодами так, что водитель может срывать их, не выходя из кабины. Но не делает этого. Хошин сада, усатый поляк, ревностно следит за тем, чтобы каждое яблоко оставалось на месте. Может, пан преподнесет сам? Нет. Пан недогадлив.

     Перед началом операции нас настраивали 'хорошо относиться к населению дружественной страны'. Водитель штабной, законопослушный мужичок зрелых лет, явно не желает трений с хозяином, не посягает на его добро. К тому же он слышал жуткую историю. В таком же саду поляки стащили с яблони нашего солдата и, вырезав бритвой губы кругом от носа до подбородка, отпустили живого. В таком виде, со страшным оскалом он и пришел в свой экипаж. Потрясенные неадекватной проступку жестокостью танкисты якобы разыскали пана и расстреляли пана под той самой яблоней. Но на этом цепь преступлений не прекратилась. Зло всегда порождает зло.

     Теперь замполит полка решил дать урок, наказать нарушителей приказа и перед экипажем расстрелял командира машины. Но на марше танк догнал машину замполита и прошелся по нему, проутюжив замполита, а заодно и ординарца, принявшего участие в казни командира машины...

     Или другая история... Было это на Сандомирском плацдарме. Подбитый в воздушном бою истребитель упал или сел, не знаю, на кукурузное поле с еще недозревшими початками. Когда подъехала санитарка и машина командира полка, летчик был уже без признаков жизни. Сняв головные уборы, люди стояли в задумчивости перед непоправимостью случившегося. Еще полчаса назад он был полон жизни, надежд и радужных планов Теперь русая голова его свисала безжизненно набок. Не нужны уже ни любовь, ни награды, ни почести. Его невозможно огорчить, обидеть или порадовать. Можно лишь воздать должное и сохранить в памяти.

     Эти или подобные мысли, наверное обуревали прибывшего на месте катастрофы командира летной части. Но от размышлений оторвал его поляк, потянув за рукав:

     - Пан полковник, а пан полковник! Кто мне заплатит за кукурузу?

     Всю ярость отчаяния полковник вложил в короткий удар, конечно же, не совсем по назначению:

     - Пшел вон ты со своим силосом! Нашел время...

     Отстаивая свое добро, иной собственник, верю, способен на всякое...

     Ужин был завершен. Быстро темнело. Надо бы сполоснуть котелки, по вставать как-то не хотелось. Я так и остался сидеть, привалившись к заднему колесу.

     Устоявшуюся было тишину августовского вечера нарушили знакомые волнообразные звуки немецких бомбардировщиков. Бомбовозы миновали переправу, прошли наше расположение, держа курс куда-то в глубь наших тылов.

     - Пошли бомбить станции, - лениво предположил Сидоров. - Пять... одиннадцать... ого! - больше тридцати! Чего это, на ночь глядя?

     - Значит, работают в ночную, знающе сказал Божокин. - Слышал анекдот? Спрашивают старуху: 'Что ж, бабка, сын у тебя не работает, что ли?' - 'Работает, батюшка, как не работать? Днем ножик точит. А ночью на работу ходит'.

     - Разворачиваются! - вдруг завопил Саидов. - Заворачивают к нам!

     - Сейчас они покажут, как работают! - сказал Божокин. И вскинув за спину свой ППС, быстро растворился в темноте.

     Бронетранспортер стоял поблизости от штабной как защитное прикрытие. Сейчас самое время приступить ему к работе.

     - Заки! - орал я - Где ты, мать твою?!

     Но командира-пулеметчика и след простыл!

     Тут в машину заскочил начальник штаба майор Вербицкий и, перегнав каретку крупнокалиберного на нужный сектор, начал бить но ближайшему бомбардировщику' длинными очередями. Заговорили зенитные установки и у самой переправы.

     Красивые рубиновые пунктиры потянулись по темнеющему небу от нашего бронетранспортера к стае бомбардировщиков. Пунктиры, однако, всегда оказывались позади одного и безопасно впереди следующего самолета. В летящий самолет и профсссионалы-то зенитчики попадают редко. Что уж говорить о начальнике штаба. Майор быстро и безуспешно расстрелял коробку боеуклада. Я помог ему вставить другую ленту. Но тут идущий впереди бомбардировщик, пройдя по кругу, развесил фонари на парашютах, и оказавшиеся выше их самолеты сразу стали для нас невидимыми. Стрелять по невидимой цели - занятие бесполезное, и майор исчез так же незаметно, как и появился.

     Бомбардировщики же первым делом справедливо сочли необходимым подавить зенитные точки, мешающие им спокойно работать, и россыпями мелких бомб быстро подавили профессионально грамотных зенитчиков у переправы, другие взяли на себя нас. Однако первая пригоршня достались панскому саду и подожгла его дом. Очень возможно, что на него наводнил немецкий корректировщик, прятавшийся где-то в буйной зелени садов.

     Стало еще светлей. Теперь бомбардировщики безнаказанно, спокойно ходили по кругу и выборочно охотились на облюбованные объекты. Надо было срочно отогнать машину, торчащую на сжатом поле, а теперь отсвечивающую от дополнительного источника света - горящего дома.

     Смешно и грешно было наблюдать за паном. Кара Саидов потом с юморком рассказывал, что вначале, бегая вокруг горящего дома, он истово молился 'Езус Мария, спаси и сохрани!' Но Мария была безучастна, точнее, бессильна сохранить уже занявшийся дом. Тогда пан начал ругаться 'пся крев' то ли Марию, то ли нас с майором, привлекших внимание бомбардировщиков зенитным огнем. Под конец, уже безучастный к происходящему, он стал срывать и с хрустом жевать столь тщательно оберегаемые яблоки...

     Мне было не до пана с его садом и горящим домом. Для обеспечения кругового обстрела зенитных целей бронетранспортер намеренно был выставлен в чистое поле. А перед смотровым люком в целях маскировки наброшены снопы. Теперь, когда бессмысленно стало стрелять, его следовало перегнать в более безопасное место. Но где шастает этот розовый поросенок? Его никогда нет на месте. И на хрена мне такой командир-балласт в машине?!

     Сейчас дорога каждая секунда (бомбардировщики ходят с малыми интервалами по кругу), я вскочил, сбросил сноп, перегнал подальше от света под какое-то дерево, выключил зажигание и кинулся, в первый и последний раз, прочь от своей машины. Туда, куда потекли разведчики, штабисты, саперы - вон из зоны, активно обрабатываемой бомбардировщиками. Зона эта включала в себя переправу, скопившуюся поблизости от нее технику, успевшую переправиться пехоту и живую силу на этом берегу.

     Аэродром противника был поблизости. Отбомбившись, шли на заправку, заправлялись и успевали выстроиться в круг так ловко, что мы не замечали никакого перерыва. С 21 до 4 утра, семь часов - полный рабочий день гоняли они нас, как зайцев, по полю!

     Хороши вояки, нечего сказать!

     Занятый пулеметом, потом машиной, я сильно отстал от прочих. Н молодые ноги носили меня хорошо.

     Как же быстро на войне меняются ценности! Давно ли я еще проклинал натыканные везде щели? Теперь же, сигая в них каждый раз, когда вой падающих бомб становился угрожающе пронзительным, благодарил бога Езус Марию, покровительствующую этим краям, и матушку-пехоту за то, что так много накопала окопов.

     Прогрохотали взрывы, я ноги в руки и к следующей щели. Только заскочил в очередную - прыгает на меня зазевавшийся беглец. Причем так что моя голова оказывается между его колен. В ином разе я бы еще прикрикнул: 'Куда, приятель, прешься? Стучаться надо!' А сейчас ничего даже благодарен, прикрывает от осколков.

     Взрывы затихли, надо выскакивать. Но наверху медлят. Не та реакция? Поднимаю голову, вижу не штаны - юбку!

     Ночной позор и унижение подсластил наш истребитель, появившийся с первыми проблесками рассвета. Сотни пар глаз с земли с замиранием сердца и надеждой следили за ним: 'Давай же, родной, всыпь им хорошенько!' Авиаполк, конечно, был извещен о том, что творилось ночью ж переправе. Там знали, как мы в них нуждаемся, сами с нетерпением ждал! этой минуты и наверняка выпустили не самого худшего.

     Ястребок догнал последний бомбардировщик уже за Вислой, с лер кого захода, к нашему ликованию, поджег его, но тут же и удалился - в тыл. Летчику бомбардировщика следовало застрелиться еще в кабине Натерпевшаяся за ночь пехота, конечно, изрешетила его еще под парашютом, а на земле наверняка растерзала как тряпичную куклу. Переправившись, мы проезжали вблизи места его падения. Видели, как пехотинцы с довольными лицами несли обрывки его парашюта - на носовые платки и портянки.

     Из нашего полка за ночь сгорели два грузовика с боеприпасами, выведен из строя танк; потери живой силы составили что-то около десяти человек. Потери других частей рядовому знать не дано.

     '...Переправа, переправа. Берег левый, берег правый' - вздыхал Александр Трифонович.

     Проклятое это место на войне для переправляющихся. И излюбленное место охоты для авиации противника.

     Рев атакующих 'мессеров', стрельба из них и в них; несмолкаемы! гул техники; короткие дециметровые подвижки, чтоб, не дай бог, не пролез в колонну 'чужой', и бранные разборки командиров - каждый же норовит вперед, каждому охота проскочить гибельное место - в общем обычная обстановка на любой переправе.

     Я б не стал останавливаться на деталях этой операции, если бы не поступок механика-водителя Михаила Михайлова, тогда нами еще не оцененный по достоинству.

     Для 'иэсок' спуск к понтону был круговат. Для более маневренных тридцатичетверок', конечно, это было не помехой. У наших машин обид' водителя был ограничен. Поэтому, когда дошла очередь, командир машины Вениамин Луканин спустился на паром.

     - Ну, Миша, - сказал он. - Заводи. И с богом! Михайлов - водитель опытный. На малой скорости, без рывков начал заходить на понтон. Тот подозрительно заходил вправо-влево, и Луканин по щиколотку ока- шлея в воде. Михайлов не сразу это заметил. Но тут Луканин и все зевами на берегу закричали. Водитель мгновенно среагировал и, включив заднюю, дал полный газ. Ускоряя погружение понтона движением, танк все же успел добраться до суши, на максимальных оборотах преодолел крутой спуск и с ходу раздавил подставившийся новенький 'студебеккер'.

     'Да, достанется нам на орехи!' - подумал Луканин. Но человеческих жертв не было, и все обошлось. Грузовик и тяжелый танк на плацдарме - ценности несопоставимые. Понимающие это командиры даже похлопали Михайлова по плечу: 'Молодец!'

     Не было тут и злого умысла или просчета саперов. Плот был рассчитан на 'тридцатьчетверки', а они со всем снаряжением тянули не более 10-ти тонн, а наши при полной заправке и с боекомплектом - за 50. Цену же спасенному танку мы еще увидим позже.

     Итак, наш полк на западном берегу Вислы. Увы, это были не лучшие дни боевой мощи полка. В нем оставались три боеспособных танка, и командовал ими гвардии старший лейтенант Ляхов. Они оставили яркий след в истории всей 3-й гвардейской танковой армии, поэтому считаю уместным рассказать об этом подробнее.

     После переправы эта тройка, слитая в маневренную группу, захватила с десяткой 'тридцатьчетверок' соседей из 69-й бригады, расширила плацдарм в направлении города Сташув. А натолкнувшись там на сильное сопротивление, повернула направо, на северное, более податливое направление.

     'Иэски', когда сопротивление стало ощутимее, заняли скрытые пошипи на хуторе Лук. Замаскировались. Окапываться не было времени, да и не хотелось выдавать свое присутствие земляными работами.

     Только замаскировались за постройками хуторян, командир бригады. в подчинении которой действовали, потребовал выделить одну 'иэску' для поддержания атаки 'тридцатьчетверочников' на деревню Лукава.

     Кого?.. Старший лейтенант быстро перебрал в уме варианты. Его машина отпадала. Он - ротный, должен управлять боем, а не ввязываться в драку первым. К тому же из-за сильной изношенности ходовой части у его танка то и дело слетали гусеницы. У танка Луканина в топливную аппаратуру попадал воздух и стоило заглушить двигатель - запустить его становилось проблемой. И, конечно, лучшего артиллериста выгоднее попридержать для стрельбы наверняка, из засады, чем пускать в атаку, во время которой стрельба малоэффективна.

     Значит, танк Архипкина. После ранения под Дзибулькой вместо лейтенанта Тарасова танком командовал Архипкин. Его механик-водител любил и холил машину, она всегда была исправна. Решили, что Васили Машурин и поведет ее в атаку.

     Последовала жиденькая артподготовка, 'тридцатьчетверки' и 'изска' Архипкина при слабой, человек тридцать, поддержке пехоты пошил в атаку. До этого деревня уже шесть раз переходила из рук в руки. Противник с большим упорством защищался, вновь и вновь выбивая из нее наших: за Лукавой проходила стратегически важная железная дорога Остравец - Сандомир.

     Направление атак и контратак противника проходило вдоль лощины Поэтому танки роты Ляхова заняли позиции перпендикулярно оси эти перемещений, на небольшой высоте.

     Дальше подробности боя я излагаю не по личным воспоминаниям а по воспоминаниям выживших участников и по материалам тогдашней' армейской газеты 'Во славу Родины'.

     'Чем ближе Лукава, тем гуще попадались трупы наших и немецких пехотинцев, - рассказывал позже Василий Машурин. - Неприятное это ощущение - ехать по трупам. Танк 'ведет' из стороны в сторону. Скользковато. Будто по холодцу. Все-таки люди, чьи бы они ни были. Но маневрировать чтобы объехать их, у деревни стало просто невозможно: не хотелось подставлять борта. С чувством неуютным и мерзким так и пришлось ехать по телам.

     Штурмовая группа заняла деревню и вышла на противоположную окраину. Деревня была вся зеленой. Поддерживающая пехота, как вошел' в нее, так и растворилась в садах. И танкисты больше ее не видели.

     Едва заняли позиции, как вдоль фронта, по железной дороге выскочил состав, уставленный танками, самоходками - немецкими, нашими; подбитыми, без гусениц. Расстояние не более 600 метров. И из всех стволов открыл огонь по деревне, по нашим позициям. Ободренная огнем своего бронесостава, с криками 'Ура!' показалась вражеская пехота из власовцев, а наша, не выдержав, дала деру. Танкам без пехоты не удержать позиций. Это аксиома. Вслед за пехотой благоразумно стали отходить и танки. Более маневренные 'тридцатьчетверки' быстро скрылись из виду в утопающей в зелени деревне.

     - Ну, где там 'тридцатьчетверки'? - спросил Машурин командира.

     - Стемнело, - растерянно ответил Архипкин. - Никого не видно. Может, мы их обогнали? Не сочли бы за трусов, а?

     Проявление трусости в бою каралось сурово. Особистов на фронте боялись больше противника. У танкистов была распространена песня, где есть такие горестные строки:

      И вот вызывают в особый отдел:

      'Почему с машиной вместе не сгорел?'

      'Очень извиняюсь, - я им говорю. -

      В следующей атаке обязательно сгорю'.

     Страх быть обвиненным в трусости толкнул экипаж Архипкина на другую крайность - неосмотрительность. Решили остановиться. Это обошлось дорого.

     Танк замаскировали под копну из нарванного тут же овса. Автоматчики (танковый десант) под танком выкопали щель. Сверху полная, и' Роков неполная, но тоже защита - катки. Достаточный обзор и сектор обстрела.

     Связаться и узнать позиции 'тридцатьчетверочников' так и не удавит. Остаток ночи прошел без происшествий.

     Когда стало светать, экипаж увидел, что их танк оказался в 350- 400 метрах впереди от линии нашей обороны и примерно в метрах 800 от отставленной деревни. Их маскировка при дневном свете выглядела наивной па всем поле выделялась лишь одна копна и, скорее, наводила наблюдателей на цель, чем маскировала.

     - Андрей, - сказал Машурин встревоженно. - Надо назад, в линию. Местность, смотри, какая. Подобьют!

     - Давай, заводи! - скомандовал Архипкин, быстро оценив обстановку.

     Механик только уселся, включил массу, новая команда:

     - Подожди, Василий!

     - Чего тут ждать?

     - Приказ передали, читай! - и подает записку от командира 69-й бригады: 'Ни шагу назад! Вы тронетесь - не удержаться всем'.

     Если бы вечером втянулись в свою линию обороны, если бы на рассвете ушли в более подходящую позицию, если бы... Но прошлое не имеет сослагательного наклонения. К тому же подчиненный не всегда располагает информацией, которой владеет старший по званию. Но в данном случае, не исключается, могла быть и корыстная цель: держать 'чужой' шик с более толстой броней и дальнобойной пушкой подальше от 'своих' 'тридцатьчетверок' как буферную единицу. С точки зрения экипажа 'иэски' приказ старшего был уязвим. Но на войне приказы не обсуждаются: остались стоять насмерть.

     К 9 часам августовское солнце начало припекать. Командир снял танковый шлем и стал прислушиваться к происходящему. Слышался не только вой мин, но и характерное фырканье бронебойных болванок из танковых пушек. Это значит в их адрес. Только было сориентировались откуда бьют, всадили болванку под поворотный механизм. Башня произвольно пошла влево, поскольку танк стоял не ровно, наклонно. А с неуправляемой башней что делать ему на поле боя? Служить мишенью? Машурин завел двигатель и включил заднюю. Поздно!

     Пославший болванку наводчик, можно не сомневаться, все замечал: п попадание, и отворот пушки, и как покинули обреченный танк артиллерист с заряжающим. И попытку вывести танк с поля боя. Ну, как упустить такую добычу? Расчет орудия дальше действовал профессионально и четко: следующий снаряд разбил правую, а пятый - левую гусеницы. Освобожденный от нагрузки двигатель заработал легко и свободно.

     Все. Кончено!

     По укоренившейся привычке Машурин поспешил сбавить оборе ты, а затем выключить двигатель. Обернувшись заметил: в башне - никого! Со скоростью, которая дается только тренировкой и удесятеряете опасностью, вынырнул из башни. И вовремя. В момент, когда он коснулся матушки-земли, от шестого снаряда танк загорелся.

     Скорострельная пушка 'пантеры' делает шесть выстрелов в минуту. Таким образом, долго излагаемый эпизод произошел в течение минуть. Ни одной возможности не упустил фашист. Противник был очень высокой выучки...

     Первое, что дошло до Машурина на земле, - крик о помощи. Крича командир отделения автоматчиков Степан Иванович, так уважительно называли его за возраст (ему было под пятьдесят). Да еще потому, что он бы брадобреем экипажа на отдыхе.

     На него наехал танк, когда пытался выйти с поля боя. Нога осталась под гусеницей и после проезда корпуса, ибо разбитая гусеница растянулась там же. Молодые, более резвые автоматчики уползли как ящерицы а Степан Иванович не сумел. Может, возраст, может, чувство ответственности старшего не позволили спасаться первым.

     Огляделся водитель: поблизости никого. Экипаж и автоматчики, похоже, не заметили беду. Конечно, дорога своя шкура, но нельзя же бросать товарища на поле боя! Машурин без раздумий бросился помогать как-никак это ведь он наехал на Степана Ивановича! Если даже спасешься от осколков мин, совесть не позволит жить спокойно, если оставить его здесь, живого.

     Машурин попытался вытянуть вдавленную в пахотную землю ногу Пострадавший заорал еще пуще. А стянуть гусеницу 1400 килограммов весом разве кому под силу? Не обращая внимания на минометный огонь, лихорадочно начал окапывать руками землю вокруг ноги автоматчика. А тут подоспел на помощь Андрей Архипкин и уже вдвоем они освободили ногу пострадавшего, поволокли к своим. Осколками мин по пути он был еще дважды легко ранен в ягодицу. А осколки, предназначенные пехоте, - воз ведь какая избирательность! - не тронули танкистов.

     В штабе полка невезучий экипаж встретил замполит майор Наренко с автоматчиками из комендантского взвода.

     - Вы опозорили имя Иосифа Сталина! - кричал он. - Наши танки лучшие в мире! Почему немецкий танк поджег вас, а не вы его?

     Попытки объясниться он пресекал на полуслове, притом всячески оскорблял членов экипажа. Крут бывал замполит на расправу.

     - В яму их! - наконец приказал он автоматчикам. - Пусть выкопают сами. Глаз с них не спускать. Дармоеды и трусы!

     Экипаж выкопал себе яму размером 1,5x1,5x1,5 метра и, подавленный событиями дня, в полном составе спустился в нее.

     Вернемся теперь к экипажам Ляхова и Луканина. Вначале они были заняты выбором позиции и маскировкой машин. До деревни Лупни расстояние примерно 3000 метров. До оси движения группы атакующих не более 1500. Экипажи танков Ляхова с удовлетворением отпоили, что атака штурмового отряда в общем прошла успешно. А что было дальше - они не могли видеть из-за зелени Лукавы и из-за наступившей темноты.

     Наутро старший лейтенант Ляхов в секторе наблюдения заметил неизвестную с вечера копну'. Откуда она взялась? Были лишь предположения.

     Часам к девяти в Лукаве были отмечены передвижки танков. Немцы вывели свои 'пантеры' на позиции, удобные для обстрела наших машин.

     Затевать с ними малоэффективную перестрелку значило обнаружить себя преждевременно. Находящиеся в засаде не обнаружили себя и при расстреле танка лейтенанта Архипкина: законы войны безжалостны.

     На другое утро началась мощная артподготовка - обработка наших позиций. Звуки выстрелов и разрывов превратились в сплошной гул. Рты, как при насморке, держим открытыми: настолько плотен и упруг давящий на барабанные перепонки воздух. С сухой августовской земли поднялись клубы пыли и, смешавшись с гарью, плотной пеленой заволокли небо. Потускнело красно солнышко. Огонь - ведется плотный, с немецкой методичностью. Обработав наши позиции первой линии, артиллерия перенесла огонь на вторую и на тылы.

     Через час с небольшим с начала артподготовки противник пошел в контратаку. Услышав за пыльной пеленой довольно мощное 'Ура!', жидкие ряды нашей пехоты в панике покатились назад. Лейтенант, наверное, и взводный, бежал, перекинув сапоги через плечо, - то ли для резвости, то ни не успел обуться; глаза круглые, в упор нас не видят.

     Мы пытались схватить его: 'Куда? Сейчас наши пойдут. Слышишь Ура'? 'Дурак ты! Это власовцы!'

     Иптаповцы*, соседи справа, выпустив по 3-4 снаряда по наступающим - больше боеприпасов не было - вынули из пушек замки и, обрубив постромки, кто верхом, кто на своих двоих, тоже дали деру.

     С закрытых позиций мы тоже из обоих пулеметов расстреляли несколько закладок. Но, памятуя о приказе 227, все еще оставались на месте; от пехоты-то мы всегда сумеем уйти.

     Тут на 'виллисе' командира полка подлетает Морозов, заместитель командира полка по боеснабжению, сует маршрут отступления чуть ли не до Житомира, кричит:

     - Убирайтесь немедленно! - И быстро смывается.

     А что? Мы - народ дисциплинированный. Подчинились приказу без звука. С начальником разведки полка катим к Висле, пока на пути не возникает офицер с таким редким на фронте зеленым околышем заградотряда.

     -Мы в штаб армии, - говорит капитан, упреждая вопрос офицера. - Я - начальник разведки полка.

     - Там сейчас делать нечего. Обстановка ясная.

     Капитан наш начал было объясняться, но Зеленая фуражка перебил:

     - Займите оборону! Все! Если не понимаете, они вам растолкуют!

     И показал на бойцов в таких же фуражках, лежащих за пулеметами и готовых к бою. К бою с нами, бегущими.

     А мы что? Мы же народ дисциплинированный...

     Принимаемся за лопаты, уж который раз на плацдарме! Начинаем рыть аппарель для машины...

     Тут я и познакомился с металлом Рура. Позже, выковыривая из неудобнопроизносимого места осколки шрапнели величиной с рисовые зернышки, санинструктор Пылев мне сварливо выговаривал: 'Нашел, ядрена мать, какое место подставлять! Ни себе посмотреть, ни людям показать'...

     Зернышко под кожей левого запястья как память о Сандомирском плацдарме ношу по сей день.

     Помощь пришла с неба; над плацдармом заревели моторы наших штурмовиков - 'летающих танков'. Поработали они неплохо, но им тоже досталось: один при выходе из атаки на глазах у нас развалился на куски, так плотен был зенитный огонь. Экипаж даже парашютами не сумел воспользоваться. Другой, подбитый, со страшным ревом тянул домой, за Вислу, но удалось ли? Если даже дотянул, больше нам не помощник. Жаль. Еще одним меньше. Сейчас вся надежда на них да на танки.

     Кстати, где там родные наши 'иэски'? Живы ли? С тех пор, как остались за огневым валом, о них нет никаких сведений. Если живы - выберутся ли?

     Первый огневой вал, как ни странно, нанес им мало урона. Загорелся сарай, за которым хоронился танк лейтенанта Луканина. Пришлось сменить позицию. Когда огневой вал ушел на вторую линию, выглянули из укрытий, стали осматриваться. В секторе обстрела, на белесом овсяном поле, черным укором маячил сгоревший танк Архипкина. Позиции 76-миллиметровых пушек на конной тяге опустели. Еще левее, за несколько километров от хуторка, располагались, видимо, ходившие вчера в атаку 'тридцатьчетверочники'. Устояли ли? Должны - это же танки.

     - Пехота драпанула', - сказал командир отделения автоматчиков. В этом его сообщении угадывался и вопрос, который он не посмел высказать вслух: 'А не последовать ли за ними и нам?'

     - Наши автоматчики с нами, - сказал старший лейтенант. - Будем драться!

     - Артиллеристы тоже сбежали, - сказал лейтенант Луканин. - Что будем делать, ротный? От решения командира теперь зависело все: и действия, и воинская честь, и сама жизнь подчиненных. А после смерти слава, худая или добрая.

     Для Петра Тимофеевича Ляхова это была не первая боевая операция. До прибытия в 57-й полк ему довелось участвовать во многих, в том числе и в знаменитом танковом сражении под Прохоровкой. Горел в танке - пню его так и осталось в рубцах. Короче, бывалый, можно сказать, ожесточившийся на немцев. И бесстрашный - не только перед противником, но и перед своими непосредственными командирами.

     Это качество старшего лейтенанта поддерживалось в нем чувством собственного достоинства и высоким профессиональным мастерством. Не боялся выказывать неуважение к тем старшим по званию и по должности, которые они носили или занимали, по его мнению, не по заслугам.

     Таким было его отношение, например, к заму командира полка по строевой части подполковнику Гопскому. Чувствующие неуважение к нему командира роты подчиненные Ляхова однажды, еще до Вислы, зло подшутили над подполковником. Искусно имитируя (уж чего-чего, а это умели многие) вой приближающейся мины, они скомандовали 'ложись!'. И всем взводом навалились сверху, соорудив 'кучу малу'. Ну, как же? Спасали командира своими телами! А он снизу кричал: 'Братцы! Хватит! Выпустите!'

     Не много было в полку командиров машин, которые бы отказали подполковнику в приюте в танке во время сильного артобстрела. А Ляхов сказал. Более того, когда Гопский постучался, старший лейтенант выглянул, послал при присутствующих его на три буквы и демонстративно захлопнул люк.

     Ну и сам Ляхов не мог рассчитывать на снисхождение своих командиров, да и не искал. Честный, принципиальный со своими подчиненными, он с той же меркой подходил и к вышестоящему начальству, справедливо полагая, что бояться ему некого и нечего: дальше фронта не пошлют!

     Роте Ляхова и так поручали самые тяжелые задания. Могут ущемить в наградах? Так воюем, он считал, не за награды, за Родину.

     Сознание всего этого и делало его абсолютно независимым и в слонах, и в поступках. В числе немногих офицеров полка он дозволял себе не соглашаться с командиром полка, когда тот бывал не прав, и, что называется, резал правду-матку в глаза. Сдается мне, Богунов в душе ненавидел и даже побаивался старшего лейтенанта, поскольку не мог похвастаться столь же безупречной репутацией.

     И допусти Петр Ляхов какую-нибудь провинность или хоть малое тушение, Богунов взыскал бы с него на полную катушку.

     Обдумывая окончательное решение, Ляхов наверняка учитывал изложенные выше обстоятельства.

     - Танки пока целы, - сказал он. - Боекомплект полный. Позиция выгодная. Станут обходить лощину, подставятся бортами. Полезут в лоб ин пригорок, преимущество опять на нашей стороне. Да и невыгодно нам сейчас покидать укрытия. Только подставимся. Да и поздно теперь... Будем стоять!

     На том и порешили. Помирать, так с музыкой! Высок был авторитет командира III роты гвардии старшего лейтенанта Ляхова у подчиненных. Решение его непререкаемо.

     Если до этого у большинства и были мысли, допускающие отход с позиций вместе со всеми, то теперь, когда принято отнюдь не спасительное решение, люди, как ни странно, успокоились.

     Появились сосредоточенность, четкая деловитость, готовность до конца исполнить свой долг. Теперь все внимание было обращено на скопившиеся в деревне Лукава танки.

     Пошли. Вот они. Как по заказу - вдоль лощины. Сколько же их?!

     'Около ста', - написал нам через 40 лет Иван Семенов, житель красноярской деревни, пехотинец той части, которая занимала позиции на пригорке позади наших танков. И приложил довольно достоверную карту поля боя.

     У страха, как известно, глаза велики. Не будем сегодня плохо думать о пехотинце, у которого вся броня состояла из защитной гимнастерки, а вооружение - из винтовки, в лучшем случае - противотанкового ружья, годного разве что поражать смотровые щели.

     Сто не сто, а цифру 36 назвал механик-водитель сожженной накануне машины, гвардии полковник в отставке Василий Машурин. Но число не всегда отражает штатный комплект какой-то части немецких войск. Это было срочно сформированное соединение прибывшей из Румынии части с восстановленными в Опатуве танками. Сила тем не менее грозная и способная выполнить приказ фюрера 'сбросить русских в Вислу'.

     Так что экипажам машин, вызубрившим силуэты всех танков противника по картинкам, представилась редкая возможность наблюдать их в натуре. В стальной армаде, движущейся вдоль фронта из двух советских танков, был представлен полный набор фашистского бронированного зверинца. Были устаревшие, на которых немцы покорили пол-Европы. Эти для 'иэсок' не представляли смертельной опасности.

     'Тут вам не Франция! - со злостью подумал старший лейтенант. - И Дюнкерка не будет!'

     Широченными гусеницами поднимая пыль сандомирской земли, шли грозные 'тигры', 'пантеры' и САУ 'фердинанд'. Эти запросто могли выпустить кишки и из тяжелых 'иэсок' - только зазевайся!

     Натренированное зрение среди хорошо знакомых отметило и силуэты нескольких незнакомцев. 'А это еще что за звери? С чем их едят? Ладно. Сейчас попробуем!'

     Ляхову не было нужды командовать: 'бронебойными!' Видели, кто идет, и знали, зачем стоят. А выбор очередности цели определить было не лишним. Поэтому Луканину он сказал:

     - Бейте по передним 'пантерам' и 'тиграм'. Я займусь замыкающими колонну, Амелюзга в середине пускай помечется!

     Командиры машины, выбрав выгодную позицию с хорошим сектором обстрела, могут создать предпосылку боевой удачи. От механика- водителя жизнь экипажа зависит при атаках, при маневрировании на поле боя. Но с этой минуты эстафета перешла к артиллеристам.

     В машине Луканина командиром орудия был Сергей Арефьев, завопивший репутацию лучшего артиллериста полка. А заряжающим - полтавский парень Андрей Гуртовенко.

     В экипаже ротного - командир орудия Василий Копылов, правда, не столь знаменитый, но тоже хороший артиллерист, заряжающий - Андрей Хохлов. Вес теперь зависело от этих четырех парней, И они постарались.

     Выждав момент, Василий Копылов с первого выстрела поджег 'пантеру'. Почти в ту же секунду Сергей Арефьев влепил переднему 'тигру' бронебойный в гусеницу, а двумя следующими снарядами поджег его. После выстрелов все вокруг заволокло пылью, видимость ухудшилась. Чтобы получше разглядеть противника, Луканин выскочил из танка и подался вперед. Сергей же поймал в прицел 'пантеру' и выстрелил. Он не промахнулся, но от выстрела, от газов дульного тормоза пострадал и командир. Струя ударила в барабанную перепонку, обожгла висок. Но, как известно, о волосах не плачут, когда есть шанс потерять голову.

     Тем временем Копылов подбил, а потом поджег еще одну 'пантеру'.

     Немцы опешили. Засаду они обнаружили только тогда, когда уже горели четыре машины. Идти на прямой штурм им не позволяла топкая лощина, если обходить, опять нужно подставлять борта. К тому же они не шали численность противника, ибо машина Луканина дважды меняла позицию. Отстреливаясь, они ушли за Лукаву.

     - Ага! Не нравится? - закричал Ляхов. - Так вас, трам-тарарам!

     От огня противника загорелся сарай, и танку Луканина пришлось перебраться на новую позицию, накануне подготовленную еще экипажем Архипкина. Но люди и машины были пока невредимы.

     Никто не сомневался, что передышка временная. При огромном превосходстве сил, а это можно было определить по частоте и количеству выстрелов, противник, конечно же, попытается взять реванш. Идет процесс обдумывания и выработки решения. С одной стороны, такая мощная группа не станет отсиживаться в зелени Лукавы, спрятавшись от какой-то засады; их подталкивал вперед приказ (есть данные: Гитлер сам приезжал руководить операцией по очистке Сандомирского плацдарма от русских) 'мою фюрера, с другой - нет иного решения, как идти тем же путем, что и в первый раз.

     И немцы повторили атаку. Но на этот раз несколько иначе: пока одни прикрывали огнем, другие попытались прорваться через опасный участок.

     Не прорвались. К концу дня на поле боя громоздились останки 11 немецких танков! Экипаж Ляхова уничтожил два 'тигра', две 'пантеры', две походки. Экипаж Луканина на одну самоходку меньше, но в том числе одного незнакомца - 'королевского тигра', впервые примененного на Сандомирском плацдарме.

     Вот она - иена спасенного Михайловым на переправе танка!

     Славно поработали ребята! Отбили 'тиграм' и 'пантерам' охоту ходить на водопой к Висле!

     Но немцы не утихомирились и после этого. Наутро снова пошли в атаку.

     Но это уже было другое утро. И совсем другой день...

     Не было той бодряще мощной артподготовки. И той уверенности, что противник будет сброшен в Вислу. Портил настроение, удручал исход вчерашней артиллерийской дуэли. В результате новой атаки в груду искореженного и обгорелого металла превратились еще шесть единиц. Короче, победителями на поле боя остались гвардейцы 57-го! Две 'иэски' за два дня боев уничтожили 17 танков и самоходок! И еще каких?! Вот что значит уметь выбирать выгодную позицию!

     Контратака не удалась и на других участках. Сандомирский плацдарм продолжал существовать. Наступило равновесие сил.

     После боевых действий, когда все успокоилось, прибыли начальник штаба, замполит полка, корреспондент армейской газеты. Рассматривали в бинокли поле боя. Считали, пересчитывали уничтоженную бронетехнику врага. Восхищались мужеством, мастерством двух экипажей, хвалили. Тут Ляхов замолвил слово за экипаж Архипкина, избавив от бесславного заточения.

     Заменив резервистами, командиров машин забрали с собой. В штабе расспрашивали, заполняли наградные листы на всех членов экипажа.

     И действительно: на формировке командиры орудий гвардии старшие сержанты Копылов и Арефьев получили ордена Боевого Красного Знамени. Заряжающие Гуртовенко и Хохлов - ордена Отечественной войны II степени. Получили награды и механики-водители Василий Слюсаренко, Михаил Михайлов.

     Командиров машин представили к званию Героя Советского Союза. Богунов даже подписал это представление... на людях. А потом съездил в штаб армии и потихоньку изъял их обратно. Ходили слухи, будто он заявил:

     - Пока я не Герой, в полку не будет Героев!

     Увы, корысть и зависть были во все времена...

     В НЕДРУЖЕСТВЕННОЙ СРЕДЕ

     Армию нашу, значит, и полк наш, выводят на формировку.

     Танков у нас уж нет (уцелевшие передали в СПАМ*), а автотранспорта кот наплакал. Почему на борту у меня, что в городском транспорте в часы чик: саперы-разведчики, начальники служб полка, уцелевшие офицеры-танкисты. Все счастливо сияют от сознания того, что впереди недели, а может быть, и месяцы отдыха. Настроение приподнятое.

     - Ур-ра, братцы, живем!

     Переполняющая радость просится наружу, требует выхода.

     - Жми, давай, дави на всю!

     - Должен понимать, балда, в рай везешь, аль куда?

     - Бронетранспортер - король фронтовых дорог!

     Не следовало, ох, не следовало, в интересах безопасности, подначивать. меня! Я и так на взводе. Или я не один из них? Внутри у меня тоже все ликует, завести меня не трудно, и я, конечно, жму, позабыв все на свете. На скорости этак под девяносто выскакиваю за крутой повороте густой зеленые и ... золотой фонд полка, по крайней мере часть сидячих за спиной, чуть не отправил вслед за погибшими в боях.

     За поворотом дорога вся оказалась загруженной остановившейся техникой. Гидротормоза не работают; осколком мины срезало шланг еще когда мы спешили к Висле, в памятный день контратаки немцев. Одна секунда и...

     Но человек так устроен, что в критический миг его мозг срабатывает быстрее ЭВМ последних моделей. Просчитав все возможные варианты, направляю машину через кювет в узкий проход в палисаднике, ведущий во двор пана. Приложив нечеловеческую силу к рычагу механического тормоза на кардан, останавливаюсь в дециметре от ворот пана. И после этого мною овладевает страшная слабость...

     Меня не трогают похвалы побледневших офицеров: рад уж тому, что сохранил им жизни. Такого идиота, разогнавшего плохо управляемую технику, не хвалить, а распять бы следовало...

     Небольшой городок Мосты Белки. Здесь нам предписано дислоцироваться. Настоящими хозяевами до нашего прибытия были здесь местные бандеровцы. Советская комендатура по ночам запиралась и боялась высунуть нос на улицу. Остаток нашего полка, конечно, не зря вывели именно сюда. Нас, правда, тоже было не густо - что-то около полутора стен. Однако мы не испытывали страха, еще чего?! Перед какими-то бандформированиями.

     В одну из первых же ночей наши патрули-автоматчики застрелили на улице не откликнувшегося местного. Правда, признавшие его тетки (или сестры?) уверяли, что он, мол, был глухонемым. Пусть так. Поверили на слово. Но что же он делал на улице после комендантского часа?

     Вскоре капитан Водопьянов застрелил в доме, где квартировал, хозяйского сына, каким-то образом ночью заявившегося в его комнату. Выяснилось, что он был бандеровским сотником.

     В общем, мы очень скоро бандеровцам дали знать, кто в городе хозяин и какая здесь власть.

      Но это в городе. В селеньях было сложнее. Рядом с нами - иначе кто их защитит? - располагался армейский медсанбат. Так вот, две сестрицы из него пошли в деревню за молоком, да так и не вернулись. Поэтому на' было запрещено по одному, без оружия посещать деревни.

     В округе бандеровцы продолжали наглеть. Однажды в лесу, ночью остановили железнодорожный состав, следующий на фронт, и за несколько часов вчистую смели десятки вагонов боеприпасов. Наутро мы пошли облавой и не нашли ничего. Если не считать теплого пепла потушенных костров.

     Короче, 'отдыхая', мы постоянно помнили: находимся не в Тульской, а во Львовской области.

     Расскажу поподробней об этой облаве.

     Итак, бандеровцев мы не нашли. Но нам было предписано попутно забирать уклоняющихся от призыва. Всех мужчин трудоспособного возраст наши люди брали и доставляли в комендатуру. А там вместе с местными властями их сортировали и годных к службе отправляли в военкоматы.

     Поскольку население поголовно владело и польским (область присоединена к Союзу только в 1939-м), их наверняка направляли в формирующуюся Польскую Освободительную армию.

     Армия эта формировалась в Рязани. В редкие дни увольнения и учебного полка с тротуара мы насмешливо наблюдали, как наши же парни с фамилиями, кончающимися на 'ский', свезенные со всей страны изображали костяк этой армии. Вырядившиеся в квадратные фуражки конфедератки и в шинели из зеленого английского сукна, под команду 'пан за папа ховайсь!' сдваивали ряды, при маршировке, как маятник, размахивали руками вперед-назад в одной плоскости, тогда как в нашей армии они, конечно, обучались размахивать ими 'вперед до пряжки, назад до отказа'.

     Части этой армии вряд ли насчитывали тогда десять процентов - откуда десять? - истинных поляков2. И вот, вылавливая таких оболтусов, мы должны были исправить этот недостаток - влить в Польскую армию полякоязычных новобранцев.

     Забегая вперед, скажем: армия эта принимала участие в боях за освобождение Польши и даже на территории Германии в составе 1-го Белорусского фронта. Как она воевала, не знаю. Не видел. Но слышать слышал, спустя лет сорок: 'Когда ляхи Берлин брали, трохе русские помогали'.

     Читатель, конечно, смотрел телевизионную клюкву 'Четыре танкиста и собака'. На протяжении всего сериала наша 'тридцатьчетверка', между прочим, грозное боевое оружие, там используется как железная телега. И только. Скажут, это же развлекательная клюква. Да, но...

     Вернемся к облаве. Уже шла вторая половина дня, когда мы - 'виллис' командира полка и мой бронетранспортер с автоматчиками - выехали на опушку, где паслось стадо. С нашим появлением от него к лесу побежали трое молодых людей. Тут у нас сработал инстинкт охотничьей собаки. На лугу бронетранспортер шел медленно, увязал. Застрелить из пуп-мета бегущих не давал мечущийся впереди 'виллис' командира полка, и мы чуть было не упустили их. Но 'виллис' догнал-таки их до леса.

     - Почему побежали?

     - Вас испугались.

     - А чего вы тут делали?

     - Стадо пасли.

     Это было не совсем так. При стаде как был, так и оставался подпасок-мальчишка. И сомнительно, чтобы кроме него занимались тем же трое '> 28-летних здоровых парней.

     - А ну, разувайтесь! - приказал командир полка.

     Посмотрев, как острижены ногти больших пальцев ног, определил:

     - Польские офицеры.

     И велел им шагать к лесу, а ординарцу и автоматчикам сделал знак:

     - Кончайте с ними!

     . . Почти полвека муссировался вопрос: кто расстрелял 20 тысяч польских офицеров в районе Катыни. В 44-м с нашей стороны была создана государственная комиссия для расследования этого злодеяния. Она, в составе которой была и польская писательница Ванда Василевская, пришла к заключению: 'дело рук немецких'.

     Немецкая сторона это отрицала, перекладывала ответственность ни KГБ*.

     Вспоминая эпизод на опушке, задним числом, правда, я заключаю: командиры наши еще тогда, полвека назад, имели директиву насчет офицеров армии довоенной Польши...

     Словом, местность, где мы ждали пополнения, ее население относилось к нам недружелюбно. Мы даже были уязвлены: освобождаешь их от фишистских захватчиков, а они норовят тебе же нож в спину. Мне казалось, местное население одинаково ненавидит и немцев, и нас. Им невдомек, что мы их освобождаем. Похоже, они больше верят пропаганде польского эмигрантского правительства, находящегося в Лондоне, чем нашей. Хотя неизвестно, велась ли здесь она среди мирного населения. А лондонская, конечно, доходила до них, до каждого, если не по радио, то по слухам. Нас обвиняли, что мы не помогли восставшей Варшаве. Пугали, что советские всех их загонят в колхозы. А этого они боялись пуще всего. Был даже такой анекдот. Солдат наш беседует с поляком. 'Вот мост построим'. Так, пане, так'. - 'Ходить будем'. - 'Так, пане, так', - соглашается поляк. 'В колхоз пойдем'. - 'Як, як?'

     Дело, разумеется, не только в колхозах, но еще и в географии. Так уж исторически сложилось, что француз идет на Москву через них. Немец пошел на Советы через них. Гонят обратно француза ли, немца ли - война опять проходит по их земле. А солдат с науськивания вождей (фюрера, например), или по своей инициативе, или исходя из сиюминутности своего бытия, грабит, насилует, убивает - в какой бы армии он ни состоял. Если население на границах старого Союза действительно встречало нас как освободителей, со слезами благодарности, то для западных районов, еще не успевших почувствовать себя советскими, мы лишь очередные незваные пришельцы.

     Нет, нас не позабыли. Где-то в конце сентября Челябинск прислал нам танки. Полный комплект - двадцать одну единицу. На базе тех же ИС-122, но несколько модернизированных. Самая существенная новизна - на башнях 12-миллиметровые зенитные пулеметы ДШК. Вот теперь мы, бронетранспортерщики, не одиноки против воздушных разбойников. Хоть на марше, хоть в открытой атаке!

     Танки прибыли, укомплектованные экипажами. Но командование полка не спешит зачислить их в полк. В минувших боях с танками погибли не все экипажи, и среди них - неплохо зарекомендовавшие. Идет отбор.

     Уцелевшие во Львовско-Сандомирской операциях вне конкурса. Они остаются в полку - такими не разбрасываются.

     Но кое-кто из них, не поладив с Богуновым, сам ушел в армейский резерв. Открепился от полка, например, старший лейтенант Ляхов, чьи танки на Сандомирском плацдарме за два дня боев подбили 17 немецких танков и самоходок. Ушел командир еще одной роты - старший лейтенант Долгополов, Экипажи десяти танков с надписями 'Гвардеец' на башнях, построенных на средства преподавателей, курсантов и вольнонаемных Ульяновского танкового училища, были зачислены в полк полностью. Освободившиеся экипажи отправили в резерв.

     Последние, особенно офицерский состав, уезжали крайне неохотно.

     В скором, победоносном завершении войны они не сомневались. А тут их лишили в последний момент возможности применить полученные знания, отличиться, заслужить награды и повышение в чине. Так им казалось.

     В действительности до наград и чинов, тем более до победы, ой, как было еще далеко! Многие зачисленные в полк положили головы в жесточайших боях под Лаубаном, два с половиной месяца не дожив до победы. Среди них один из ротных командиров капитан Немченко, которому 'посчастливилось' быть зачисленным в наш прославленный полк.

     Богунов, как помнит читатель, тайком аннулировал представление на звание Героя Советского Союза истинным героям обороны Сандомирского плацдарма старшему лейтенанту Ляхову и лейтенанту Луканину.

     А Герой в полку все-таки появился, вопреки желанию командира полка. Старший лейтенант Андрей Зинин, получивший Героя еще в финскую, прибыл в полк во главе одной из рот, присланных из Ульяновского училища. Формального повода отказать ему в зачислении не было и Богунову не оставалось ничего другого, как примириться с этим.

     Не зря Богунов так не хотел Героя: видно, имел какое-то предчувствие. Дело в том, что именно Зинину выпал жребий стрелять в Богунова в бою.

     Ниже, с согласия одного из участников заговора, я попытаюсь ответить на вопросы: почему? Но пока вернемся к октябрю 1944-го.

     Итак, танки получены. Экипажи укомплектованы, и даже на конкурсной основе. Но это еще не все. Нужно пополнение десантников и вспомогательных служб: транспортных, ремонтных, артиллерийских; служб боепитания. Без них - никуда.

     И вот в ожидании пополнения прохлаждаемся в тылу.

     Нельзя сказать, что это сильно угнетало нас, особенно выведенных ни отдых. Мы еще не насладились тишиной, относительным покоем.

     Танковые роты ежедневно с песнями ходили за реку к машинам, ни учебу и на парковую службу. Природа и погода отличные. Настроение у всех, у новеньких и ветеранов, приподнятое. Поют не по принуждению, как бывало перед отбоем в учебном полку, а от полноты души и от молодого счастья. Запевалой сам гвардии подполковник Гопский, заместитель полка по строевой части. Песня широко известная, народная. веселая:

     Как по речке, речке

     Плыли две дощечки...

     Только припев подполковник выдает иной, охальный:

     Шило-мыло, х... вам в рыло,

     Плыли две дощечки...

     Командир полка у нас майор. Но майор танковых войск. А Гопский подполковник, но из кавалеристов. В гражданскую был подобран какой-то частью и вырос сыном полка. Прошел полковую школу, но, будучи бант нем старших, видимо, не очень утруждал себя науками. Зато умел без запинки, на едином дыхании отрапортовать:

     - Товарищ гвардии майор! 57-й отдельный гвардейский Краснознаменный Полтавский орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого тяжелый танковый полк построен для следования на парковую службу!

     И лихо козырнуть да щелкнуть каблуками. Это, наверное, высоко ценилось до войны в кавалерийском полку. Но на войне, да еще среди танкистов, этих качеств для его чина было явно недостаточно. Он ни бум-бум не понимал в танках и тактике их применения.

     Известно, что сам Рыбалко, наш командарм, будучи уже генералом, шлея водить танки. Учился упорно, добросовестно, несмотря на свое высокое звание и должность.

     А этот даже не пытался ничему учиться. Положим, бог с ней, с бронетехникой! Но как, скажите на милость, профессиональному военному н уметь читать карты? Мне довелось однажды с ним бывать в ночной разведке, так мы все изнервничались. Заблудился в двух километрах от исходной и мы чуть не угодили в лапы противнику. Куда ему до капитана Чигринца!

     Чем же он занимался двадцатилетний промежуток от той войны до этой? Осваивал 'ать-два, коли-руби'?

     Звание званием, а без авторитета худо и в армии. Это подполковник понимал, видимо. И пытался завоевать расположение танкистов, изображая из себя рубаху-парня, то есть самым легким путем, кавалерийским так сказать, наскоком. Думается, все-таки не преуспел...

     По мне, ты можешь быть хорошим анекдотчиком, виртуозом-плясу ном, запевать перед строем танковых рот неприличные песни - это годится для времяпровождения. Но если ты не знаешь главного своего дела вряд ли я стану тебя уважать.

     ...Летучка на базе ГАЗ-АА остановлена. Она изображает движущий' объект противника перед экипажами. По нему они, особенно артиллеристы, учатся определять скорость движения объекта, ловят в прицел и производят выстрел (учебный, конечно).

     Объявлен перерыв. На лужайке тесным кругом уселись человек двадцать танкистов, автоматчиков, транспортников. Курят. Слушают рыжеватого старшину Шишкова, по-татарски усевшегося в центре круга. Это шофер из-под Читы -- великолепный рассказчик, мастер импровизации Рассказывает анекдоты, у самого ни намека на улыбку, зато кругом все катаются со смеху. На сей раз читает - всю по памяти! - 'Повесть о том, как 14-я дивизия в рай шла'.

     В ней преставившуюся побирушку Маланью, так и оставшуюся девственницей, какой-то провинциальный поп объявил Христовой невестой и, выражаясь по-современному, направил в рай. А апостол Павел ее туда ж пропустил.

     На тебе, боже, что другим негоже?

     Мария- Магдалена, по-твоему, что же,

     Недостойна преподобного званья?

     Катись отсель, Маланья!

     Читает, стервец, вдохновенно, владеет аудиторией так, что полковом' пропагандисту или замполиту' вряд ли когда удавалось!

     Согласно церковным канонам вся погибшая на минах дивизия прошла в рай.

     ...А всех сзади, на кухне походной

     Ехал плут из плутов,

     Обозный кашевар Петруха Котов.

     Накануне проигравшись до последнего гроша, Уныло пел он, добрая душа,

     О том, как 'На тихом бреге Иртыш-ша Сид-дел Ермак, объятый думой'.

     Последние строки он не декламирует, а поет довольно недурным голосом. При этом снимает с головы пилотку, закрывает глаза, изображая слепого, водит пилоткой по кругу.

     Кто, поддерживая шутку, кто всерьез, оценив искусство перевоплощении представьте, начинает кидать ему деньги. Фабула военная, слушателям близкая, и они с неослабевающим вниманием следят за развитием событий.

     И вот кашевар Петруха Котов замечает в кювете перед раем плачу- пи io Маланью, расспрашивает о причине слез и заключает:

     - М-да, - сказал он, закручивая цигарку.

     - Пошло твое девство насмарку...

     Так тебе и надо дуре стоеросовой, С твоею непорочностью бросовой.

     Резюме плута слушателям по душе. А взрывной конец обеспечивает рассказчику бешеный успех:

      - Ну, неча пущать понапрасну слезу.

      - Полезай ко мне, я тебя в рай провезу.

     Утешил кашевар несчастную старуху:

     - Сойдешь за полковую потаскуху!

     Только теперь рыжий открывает глаза, оценивающе смотрит на содержимое пилотки: хватит ли? После занятий кто-то сходит с этими злотыми, которыми нам платили, к пану и принесет к ужину бутылку бурячной горилки...

     Но не все ведь наделены таким талантом. А глядя на старшину, аппетит появляется и у других. 'Жирующим' на формировке бойцам нарком ведь не отмеряет сто граммов. Как быть? Но солдат изобретателен. Если у него нет шнможности действовать по классический схеме 'деньги-товар-деньги', то можно обойтись и без среднего звена. Разве у него нет ходового товара?

     И вот в один из ноябрьских вечеров к известному местному шинкарю заявляется знакомый тому старший сержант. На нем добротный, только что полученный полушубок. Как заправский меняла демонстрирует густоту и прочность шерсти, мягкость выделки кожи:

     Бери, бандеровец, пока я добрый!

     - Скилько же за кожух добрый пан хочет?

     - Чем больше, тем лучше!

     И вот добытые из тайников четверть бурячного 'коньяку' и добрый       ок сала переходят в солдатский вещмешок. Оставшийся в одной гимнастерке старший сержант уходит, воровато оглядываясь.

     Примерно через час в хату папа довольно бесцеремонно врывается группа военных. Впереди старший сержант, руки сложены сзади, без ремня, а за ним старшина и двое при автоматах.

     - Этому куркулю ты сплавил казенное имущество?

     - Да, товарищ старшина.

     - Брянский волк тебе товарищ! - И, уже обращаясь к шинкарю, с металлом в голосе:

     - Собирайся! Сегодня полушубок. Завтра - ручной пулемет. С такими у нас принято разговаривать в другой обстановке! Пошевеливайся!

     Шинкарь смекнул - дело не шуточное, засуетился, принес полушубок, еще четверть самогона, взмолился:

     - Ой, лишеньки! Ой, пан офицер, бес мэни попутав. Ой, нэ губи, сыночек! Вот бери остатки. Вот тоби крест, бильши ничього нэма. Тилько нэ губи!

     Старшина строго посмотрел на шинкаря, на четверть:

     - Остатки, говоришь? Это хорошо. Я конфискую эту отраву, чтоб нечем было выманивать военное имущество. Но если повторится! Смотри, у нас строго! Можешь не провожать!

     На улице старший сержант надел полушубок, подпоясался, спросил:

     - Может, совершить еще один оборот? Как вы считаете? От этого шубе худо не станет.

     - Куда еще? На сегодня хватит и этого.

     - А завтра будет поздно. О проделке завтра будет известно всем. Ну?..

     - Эх, семь бед - один ответ! Провернем еще разок!

     Полушубок за эту ночь трижды переходил из рук в руки. В конечном счете вернулся в полк, по принадлежности.

     Выманенного хватило на угощение чуть ли не всей роте. Но не пошла впрок удачная операция старшему сержанту Кудле. Вдрызг напившись с дружками, он захотел навестить медсестер с соседнего медсанбата. Обнявшись, втроем с песнями подошли к медсанбату.

     На закате, у медсанбата

     Ходит парень молодой.

     По...ать хочет сестрицу,

     Но мешает часовой.

     И кто его знает, зачем он мешает...

     Но настоящий, не песенный, часовой не смог задержать распоясавшихся танкистов: не стрелять же в своих?! На шум вышел начальник госпиталя и попытался урезонить пьяную компанию.

     - Ах, ты, тыловая крыса! Пригрелся тут у баб!

     Нетвердой рукой Кудла вытащил револьвер и выстрелил дважды...

     Военный трибунал потребовал восемь лет лишения свободы. Капитану Кицько, помощнику зампотеха полка, выступающему заседателем, удалось настоять на двух, поскольку ранение медика оказалось неопасным.

     Вот так командир орудия Кудла, прошедший в полку не одну боевую операцию, из-за пьяного дебоша со стрельбой угодил в штрафбат.

     Праздность, как известно, мать всех пороков. После учебных упражнений заняться нам было абсолютно нечем. В селенья не ходи - окружение враждебное. Концертов никаких, даже кино почему-то не было организовано. Хотя командование разгонять тоску ездило, если не в Москву, то в ближайшие города.

     Собрав по поводу случившегося личный состав, командир полка высказался примерно так:

     - На что дались вам эти бабы? Ландов поет. Годунов свистит. Шишков - мастер слова. Вот вам и развлечение на досуге!

     Никто вслух ему не возражал. Но многие наверняка подумали: 'Тебе хорошо говорить: полевую походную жену возишь с собой. Каково другим?'

     Не хочу сказать, что Кудла свое преступление совершил под впечатлением от того, как жил наш командир полка, но не исключаю, что в затуманенную хмельную голову могла прийти мысль о том, что он такой же человек, как и Богунов, с такими же потребностями. Подвержен на войне такой же, даже большей опасности. Ибо Богунов может послать Кудлу на верную смерть, а обратная ситуация немыслима.

     И еще: нам твердили, что у противника в отличие от нас равенства нет. Но в первую же операцию подо Львовом мне стало известно, что все фрицы на фронте питаются из одного котла. А у нас в полку было организовано три котла: для солдат и сержантов один, для офицеров другой, и для командира полка третий.

     По молодости и наивности до сих пор все сказанное старшими я принимал за чистую монету. А двойной стандарт, заведенный в полку Богуновым, подвел меня к крамольной мысли: почему это ему все можно, а другим нельзя?

     Вот такие 'нехорошие' мысли зашевелились к восемнадцати годам в моей малопросвещенной голове.

     Если честно, то в ту пору меня терзали куда более прозаические вопросы: как избавиться от чирьев, покрывших обширную часть тела ниже спины. С получением боевой техники бронетранспортеры расставили как зенитное прикрытие: мой - с южной, Коротина - с северной стороны, в километре от расположения полка. Полк поротно в больших палатках с буржуйками, уютно и полнокровно жил в лесу. Командование и впрямь отдыхало, временно отлучаясь куда-то на сторону. Лишь мы прозябали в машинах.

     Я имею в виду бронетранспортерщиков, а в экипаже - себя и Ивана Федотова. Теперь командиром у меня был он.

     Я никогда не скрывал своего отрицательного отношения к Заки, но убрали его из экипажа не по моей жалобе. Но я был этому рад. Психологически мы были несовместимы и при его эгоцентризме и лени вряд ли выжили бы даже здесь на формировке.

     А убрали его вот почему. В первые недели отдыха, когда мы еще жили в казарме, саперы ушли готовить стрельбище для танков. Мы остались в городе. Я занялся машиной, Заки по обыкновению ушел куда-то. Вернулся к ужину с роскошными дарами: бутылка горилки, сало-лярд, американские консервы. Поужинали на славу. На мой вопрос: 'откуда дровишки?' - усмехнулся:

     - Какая тебе разница? Мишка Белозеров (повар, наш земляк) дал.

     И то правда: какая мне разница? Поел и набок.

     В воскресенье, когда лейтенанту Рогулину, командиру саперного взвода, захотелось покрасоваться в городе в выходном шерстяном обмундировании, он сказал Фаткуллину:

     - Достань-ка мой вещмешок!

     Заки для вида полез на полати, пошарил, но ничего не нашел.

     - Нет его там, товарищ лейтенант!

     - Как нет? Я же дал его под твою ответственность!

     - Стибрили, товарищ лейтенант!

     Так вот откуда эти 'дары природы'! Но как соучастник я промолчал. Лейтенант достаточно хорошо знал Фаткуллина, многое на фронте прощал, но такого снести не смог3.

     Так у меня появился Федотов.

     С Иваном мы ладили. Весь сентябрь прожили с ним в машине. Вдвоем несли круглосуточно караульную службу, поочередно отлучаясь только на обед. К нам не заглядывала ни одна живая душа: как, мол, ВЫ здесь поживаете? Положим, наш быт не волновал наших отцов командиров. Но как мы несем караульную службу? Это-то должно было интересовать! Не интересовало. Полагали, видимо: не можем нести плохо. Только попробуй плохо: тут найдется кому занять место у пулеметов! Потом разве что отвоюешь свою машину на танке.

     В октябре свое лежбище, точнее не скажешь, мы снесли на землю. Но на ней не стало уютней: местность сырая, землянку не выкопаешь, снимешь на штык - выступает вода. На манер эскимосов из дерна мы сложили чум, натаскали лапника, накрыли брезентом, но толку было немного. Не согреешься. Отдежурив, спали поодиночке,

     В ноябре по утрам шинель приходилось уже отдирать, примерзала. Отсюда и пошло: голоса, как у пропойцы, серые лица, чирьи на ягодицах. Тут я и набрался лиха на всю оставшуюся жизнь.

     К декабрю, без всякой рисовки, мне уже хотелось на фронт. На кой мне такой 'отдых'? Отдыхает кто-то, но не я. Мы с Иваном один на один оставлены с противником, правда, невидимым, от того еще более коварным и опасным. Гнием, как на передовой, в болоте, а питание II категории, наркомовские 'для сугреву' не полагаются. Санинструктор, когда к нему обратишься, знай, ругается, а помочь ничем не может. На передовой нам, отверженным от полка, со всех точек зрения было бы лучше...

     В декабре полк передвинули ближе к фронту. На сухом пригорке построили землянки. Нары покрыли лапником, обзавелись буржуйкой, светильником из гильзы малокалиберной зенитки - жить стало тепло и комфортно!

     Только жаль, жить в ней, по всему видно, не придется. По ночам мимо нас сплошной вереницей передвигались конные войска. Скоро в наступление!

     Кормили нас по-прежнему слабо, но мы подкармливались у проходивших войск. У конников не поднялась рука пристрелить молодую кобылку с поврежденной ногой. Ибрагимов и Саидов без сантиментов пустили ее на махан. В пиршестве приняли участие многие саперы, в том числе и не мусульмане. Брезгливо отвернулись лишь Божокин, Закурдаев и Золотарев. Я же не подвержен религиозным предрассудкам, не мне с моим здоровьем отказываться от дополнительного питания!

     Поистине жить стало лучше, жить стало веселей!

     НА ЧУЖОЙ ЗЕМЛЕ

     К январю на Сандомирском плацдарме были развернуты наши крупные силы для наступления. Войска 1-го Украинского фронта нацелены были на промышленные районы Польши, на Силезию. С потерей их Германия лишилась бы возможности продолжить войну. Поэтому противником в данном направлении было создано семь оборонительных рубежей глубиной 300-350 километров. Сделано все возможное, чтобы не пускать Советские войска к границам рейха.

     На этот счет не было иллюзий и с нашей стороны.

     В составе 1-го Украинского и его соседа 1-го Белорусского фронтов были сосредоточены треть личного состава всей действующей армии, треть артиллерии и самолетов, свыше половины танков и САУ, хотя протяженность занимаемого ими фронта составляла всего 22 процента.

     1-му Украинскому фронту во взаимодействии с соседями предстояло завершить освобождение Польши, окружить и уничтожить кельце-радомскую группировку противника, перейти довоенную польско-германскую границу, форсировать главными силами фронта Одер, на левом фланге - овладеть Силезским промышленным районом.

     Пользуясь передышкой на нашем фронте, в первой декаде января немцы решили показать нашим союзникам, что такое настоящая война. Поднажали и чуть не устроили им второй Дюнкерк в районе Вогезов и Арденн.

     Черчилль запросил помощи у Сталина. Поэтому мы, верные союзническому долгу, 12 января, то есть на восемь дней раньше, чем намечалось, начали наступление.

     Когда мощной, нестандартно спланированной артподготовкой всего фронта была прорвана оборона, войска нашей 3-й гвардейской танковой армии устремились вперед: в Хмельник, Радомско, к Бреслау. На третий день наступления форсировали Пилицу, на четвертый ПОДОШЛИ к Ниде. Не оглядываясь, с боями проходили в сутки по 35-45 километров. Для захвата стратегически важных рубежей и объектов создавались небольшие, подвижные штурмовые отряды.

     На седьмой день 3-я гвардейская танковая армия пересекла польско- германскую границу, а на девятый - повернула с западного направления на юг, на Оппельн, то есть на Силезию.

     К 16 февраля войска 1-го Украинского фронта от Вислы ДО Нейссе прошли до 600 километров. Железная дорога, питающая фронт всем необходимым, не была восстановлена, автотранспорт не справлялся с перевозками; наступила распутица, полевые аэродромы раскисли, авиация не могла поддерживать наземные войска. 1-й Украинский в ТО дни был единственным фронтом, продвигающимся на запад, и, как магнит, притягивал к себе резервы противника. А из 3648 танков и САУ, имевшихся у фронта к началу операции, оставалось лишь 1280*.

     4-я танковая армия, одновременно введенная в бои и действовавшая в правом крыле 3-й гвардейской танковой армии генерал-полковника Рыбалко, к 16 февраля уже была выведена в резерв фронта. А войска 3-й гвардейской танковой армии здесь, в Силезии, столкнулись со свежей 8-й танковой дивизией противника. За два последующих дня немцы перебросили сюда еще одну моторизованную и одну пехотную дивизию**. И в районе Лаубан они обошли армию Рыбалко с востока. Последующие три дня для рыбалковцев были чрезвычайно тяжелыми. Напряжение достигло такого накала, что вызвало беспокойство в Ставке.

     - Что у вас там происходит с 3-й танковой? - спросил Конева Сталин***.

     Кризис миновал лишь к 23 февраля.

     * * *

     Прощай, уютная землянка!

     Солдатская доля гонит нас на собачий холод. При бесснежной зиме да пронзительном ветре даже малый мороз пробирает до костей. Но спрятаться некуда. В единственный сарай поблизости от погрузочной платформы не сунешься - оккупирован офицерами.

     На перроне идет обсуждение последних новостей. Пока мы переводили дыхание и набирались сил, оперативные немцы поднаперли на западе на союзников и чуть опять, как в 40-м, не сбросили их в море.

     - На месте Сталина я бы не очень торопился. Пускай фрицы малость пооборвут им штаны. Покажут, что такое настоящая война.

     - Да уж, сами-то они во как старались - спешили: два, нет! Целых три года.

     - Ну что вы, братцы! Как не помочь? Союзники же. Авось, быстрее покончим с войной.

     - Союзники, говоришь? Они позволили фрицу избить нас до полусмерти. Ухмылялись, довольные. А влезли в драку, потому что испугались: слава да плоды победы достанутся одному Ивану.

     - А как жареный петух клюнул, сразу к нам за спину.

     Не великие мы политики, но задержка с открытием второго фронта нам не нравилась. С юношеской непримиримостью мы отвергали подобное двуручие, с презрением клеймили американских дельцов, исподтишка продающих точно такие, как наши, бронетранспортеры и другой воюющей стороне. Что возьмешь с нас, несмышленышей, не ведающих, что такое сбыт готовых товаров?

     Наконец, погрузились. На соседних путях, на платформе напротив, смотрим: хорошо знакомые ящики. Не в пример отечественным - большие, расписаны разноцветными красками, их ни с чем не спутаешь - патроны для наших 'браунингов'. Переглянулись с командиром: 'Берем?' - 'Берем!'

     В считанные секунды пять ящиков перекинули с платформы на другую. С нашей подачи самоснабдился и бронетранспортер Коротина.

     Дело в том, что полковой запас наших патронов сгорел на переправе через Вислу. А новый так и не получили. Вообще-то это дело службы боепитания. Но у занятой завозом комплектов для основных боевых единиц, у нее не дошли руки до дефицитных импортных. Просто не успели. Ведь в наступление идем на восемь суток раньше намеченного.

     Вот и говорите после этого, что высокая политика нас, рядовых, не касается...

     Выгрузились. Заняли исходные позиции. С нашей стороны началась артподготовка. В ней участвовала вся артиллерия фронта. Слушая ее, гордились мощью страны. Ну, и испытывали знакомую, отнюдь не привычную нервозность.

     Со временем на фронте перестаешь вздрагивать от жахнувшего рядом снаряда или просвистевшей пули. А побывав на отдыхе и вернувшись на передовую, совладать с собой на первых порах трудно: вздрагиваешь. Досадуешь на себя за эту слабость, стараешься скрыть от соседа, извиняюще улыбаешься либо отшучиваешься. Кстати, сосед чувствует то же самое. Со временем это проходит.

     Первая линия обороны противника прорвана. Вслед за общевойсковыми армия наша ринулась в распахнутые огнем ворота на запад.

     Повалил, наконец, снег. Стало теплее. Хорошо, да не здорово. Авиация не может помочь наступающим. Противник сильно огрызается. На глазах сержанту Вербинскому снарядом оторвало ноги: одну напрочь, другая еще держится на коже. Белеют в кровавом месиве кости, на белую почву сочится алая кровь...

     Вследствие быстрой сменяемости людей из-за потерь, проживания врозь на отдыхе, из-за разбросанности боевых позиций на передовой, в полку знаешь не всех. Но Вербинского я знал хорошо. Он заведовал складом ГСМ. Во-вторых, с ним был связан один и в мятный курьез.

     Вербинский был первым сержантом, которого я встретил наутро после прибытия в расположение полка. При встрече старшего по званию в учебном нас заставляли переходить на строевой шаг и приветствовать по Уставу. Что я и продемонстрировал перед Вербинским. Он всерьез принял это приветствие. А потом, рассказав о моем рвении, выставил смешным в глазах других.

     Соль заключалась в том, что в тяжелом танковом полку В каждом экипаже два офицера - командир и механик-водитель. Здесь не то что перед сержантом, не перед каждым офицером ломают шапку.

     - А ну-ка, строевым! - в шутку командовал он потом мне при каждой очередной заправке.

     Теперь вот, страдая от сознания безысходности и невыносимой боли, сержант кричал и молил каждого:

     - Добейте же, братцы! Пожалейте!

     Не жилец он уже был - это ясно. Но у кого же поднимется рука? Тяжело было смотреть на его агонию, перевязали и, избегая глядеть в глаза, отправили санитарам. Прости нас, малодушных...

     Когда выезжал из болотной ямы под Мосто Велками, Я не мог сесть на ягодицы из-за чирьев. Опершись на край сиденья бедрами, все норовил переложить тяжесть тела на руки, лежащие на рычагах управления, и на стопы ног. Но при виде страшной картины с Вербинским, при виде других раненых, не на шутку рассердился на себя:

     - Распустил нюни из-за каких-то чирьев. Да пропади они пропадом!

     Сел в сердцах и поехал, стиснув зубы. А потом, представьте, перестал обращать на них внимание.

     Радостное это занятие - наступление. Но для солдата, в каких бы войсках он ни воевал, чрезвычайно тяжелое. Имею в виду не только моральнопсихические причины, этого хватает и при обороне, а просто физически. В конце концов война прежде всего труд, а не пиф-паф и в дамках.

     Для пехоты это изнурительные марши с оружием, с прочей выкладкой, нередко без горячей пищи (кухня отстала, заблудилась в огромной массе войск, разбита снарядом и т.п.), без необходимого отдыха, не говоря уже о минимальных условиях. На марше он идет и спит на ходу, пробуждаясь лишь, когда натолкнется на кого-либо или на что-либо. А добрался до цели - окапывайся не мешкая.

     Для артиллериста наступление тоже не прогулочка. На трудных участках, будь то конная или механизированная тяга, он тоже тянет-толкает, выкапывает, вытаскивает свое орудие. Прибыл на место - окапывает, маскирует, строит для прислуги щели и так далее. Сколько раз сменил позицию, столько это и надо повторить. Иногда несколько раз в течение дня.

     Бронетранспортерщикам в нашем полку наступление тоже не катание по военным дорогам. Выбывшие из строя во Львовско-Висленской операции бронеавтомобили полку не возместили. Всю работу, которую в прошлом выполняли пять экипажей, теперь с Коротиным выполняем вдвоем.

     С нами снова капитан Чигринец. Рана, которую он получил темной ночью на передовой Сандомирского плацдарма, зажила. Пулю в плечо влепил ему взводный своей же пехоты.

     - Кто идет?

     - Свои.

     А голос незнакомый. Влепил, потом извинялся. Но капитан по- прежнему был энергичен.

     Оторвавшись от полка, первым делом мы погнали в только что отвоеванный город Хмельник. Капитан там решал свои задачи, но мне город запомнился сахарным заводом. Набрали сколько-то 70-килограммовых мешков, а Ваня, командир мой, на оставленном немцами складе раздобыл пару байковых одеял - запоздалая реакция на нашу холодрыжную жизнь на болоте. На обратном пути встречаем колонну наших танков, раздаем котелками сахар: ешьте, ребята, наедайте шею!

     Теперь Чигринцу понадобилось почувствовать локоть левого соседа. Поехали влево...

     Могут спросить: в полку что, не было радиосвязи? Была. С танковыми ротами и со штабом армии она по возможности поддерживалась. Но нашему капитану непременно нужно было во всем убедиться самому.

     И в этом был свой резон.

     После прорыва обороны армия наша рванула на оперативный простор, не оглядываясь назад; но по сторонам, как теперь понимаю, поглядывать надо было. Противник отступал параллельно с танковым клином. Зачастую мы даже продвигались быстрее. Так, к берегам рек Пилица, Нида армейские части вышли даже раньше, чем немецкие. Во флангах наших, в лесах прятались рассеянные группы отступающих, на ходу сливаясь в боевые группы. Чигринец знал обстановку и изо всех сил старался предотвратить неожиданность столкновения.

     Так вот, вернулись с левого фланга, нас ждет новое задание. Танк первой роты провалился под мост (через Пилицу? Не помню). Чигринец остался, а я с саперами поздним вечером поехал выручать бедолаг.

     Гонка с параллельно движущимся противником измотала меня вконец. Не сплю уже вторые сутки. Без пищи и воды можно прожить и больше, но попробуйте без сна. Это куда трудней.

     Не скажу, что в эти дни другим было слаще, но они, обняв автоматы, вона, дремлют за моей спиной. Я лишен и такого отдыха. На себя уже не надеюсь:

     - Тереби, Иван, меня ежеминутно! Иначе всех вас угроблю.

     Но он тоже не железный. Все это время со мной, правда, не за рычагами. Может, и урвал десяток минут сна при спокойной езде в безопасных местах.

     Я иногда пытаюсь дремать, но только секундами. Увижу метров сто безопасного пути, засыпаю. Доезжаю до намеченного пункта, срабатывает некий таймер, открываю глаза. И так раз за разом, пока впереди нет раздражителя.

     Однажды открыл глаза- в метрах восемнадцати колонна 'студебеккеров'. Передний, избегая выбоин, едет по моей стороне.

     Первая импульсивная мысль: избежать столкновения! Резко сворачиваю влево, а там - следующий, занял середину дороги. Водила первого 'студебеккера', продрав глаза, начал, как в зеркальном отражении, точно повторять мои маневры: я влево - он вправо; я вправо - он влево и т.д. В общем, не сговариваясь, сошлись на середине лбами и окончательно проснулись. Выскочили на дорогу, обменялись любезностями и ... мирно разошлись. Не затевать же кровавую разборку? Кровь и без того появилась. Федотов расшиб, ударившись о турель, лоб. Матерился, но на меня не валил. Чувствовал и свою вину: проспал, разинув варежку. Губочкин, рассекший скулу, кричал больше от страха, чем от ушиба. В общем, с людьми, можно считать, обошлось благополучно.

     А что с машиной? Почему мотор после удара перешел на дикие обороты? Был возмущен, понятно. А технически?

     При ударе я так надавил на акселератор, что провернулся поводок на дросселе. Пустяк! Перекрепил.

     Потек радиатор. Да-а. Тут уж я бессилен. Но и это не смертельно.

     Потекло масло из картера. Заглянул поглубже - мать честная! Лопнула задняя балка. Ясненько. Придется ехать в СПАМ.

     Заснул-то я, не доезжая километра два. Саперов все-таки довез потихоньку, выгрузил. Решил посмотреть на брата по несчастью. Танк лежал под мостом днищем вверх. Беспомощный, как опрокинутая черепаха. Экипаж жив и здоров. Подошел к Ивану Котову - механику-водителю полкового тягача, с которым был знаком еще с той, Львовской операции. Спросил: как это случилось?

     - Видишь, какой настил? Деревянный! Танки, что шли по бревнам- лежакам, насаженным на сваи, прошли. Стоило этому чуть уклониться - сыграл вниз.

     Пострадал он не сильно, мелочь - будет жить.

     Под утро приехали в СПАМ. Стоп. У въезда на ее территорию - шлагбаум. Им займутся другие. Меня же интересует машина. Вылез, заглянул под радиатор: подтекает, зараза! Еще бы, после такого почеломкания... Но уровень воды и температура в системе держатся за счет притока из запасного бачка. Есть такой у нас под капотом.

     Разогнулся. И тут на мое плечо сзади ложится чья-то тяжелая рука. Оборачиваюсь. Из круглого одутловатого лица автоматчика (так вот кто стережет шлагбаум!) смотрят очень уж знакомые глаза...

     - Здорово, Сашко!

     Пару секунд, обалдев, смотрю на постового у шлагбаума. Это же надо!

     - Здорово, Николай!

     Вот уж поистине 'гора с горой не сходится, а человек с человеком...' Односельчанин - больше! - одноклассник в родной семилетней школе; однокашник по полковой школе в 20-м учебном - только я - во 2-м, он - в четвертом батальоне - Александров собственной персоной!

     Тот самый, с которым, мобилизованные в РККА в октябре 43-го, мы сбежали в тот же день со станции Куланга.

     ...Когда выяснилось, что поезд прибудет только через сутки, нам почему-то взбрело в голову махнуть налегке домой. 'Сидоры' с сухарями оставили у знакомого и дали работу ногам. Да так успешно, что в Турмин- ске нагнали повозку, которая с почетом увозила нас из деревни на призывной пункт!

     Возничий Александр, мой двоюродный брат, отпущенный домой по ранению, доставив нас в военкомат, заночевал в райцентре, утром не спеша, потрусил на своей лошаденке обратно. А мы ведь шли форсированным шагом!

     Увидев нас, Александр Алексеевич не столько удивился, сколько испугался. За нас и за себя. Спросил только: 'Что? сдизертировали?' Он-то хорошо знал, чем это пахнет, а нам почему-то в голову не пришло так квалифицировать свое спонтанное решение. А когда брат так озвучил наш поступок, будто нас окатили ушатом холодной воды. Мы знали, кто такие дизертиры, ибо допризывниками, с деревянными винтовками наперевес, сами участвовали в облаве их в турминских лесах. Когда же брат нас при подъезде к деревне согнал с телеги (чтобы не подумали, что способствует 'дизертирам'), мы осознали, наконец, свое положение и приуныли основательно.

     Не знаю как Николай, но я пошел домой огородами и вошел во двор через задние ворота. Подметавший двор отец был потрясен не меньше Александра, увидев меня, возвращающегося нелегально.

     ...Вторые проводы нас 'на войну' проходили без фанфар. Матери наши поднялись с нами на Письмян гору, на прощание перекрестили и пожелали вернуться живыми и здоровыми. И мы пустились отмерять остальные 45 километров до Куланги...

     Зачем нам нужно было напоследок отшагать за сутки 90 км? Чего надеялись дополучить от родной земли за эти два часа пребывания на ней - не знаю и сегодня...

     ...Такая встреча на чужбине - событие неординарное. Близкий человек Николай Александров, но нам обоим сейчас было не до сантиментов. Мне особенно. Перекинулись парочкой фраз и мы расстались. Двое суток, проведенные без сна, потрясение от аварии - эти факторы напрочь стерли в моей памяти эту мимолетную встречу. О ней напомнил мне - уже много лет спустя - Николай.

     А тогда уже через пару минут я погнал бронетранспортер к ремонтникам, изложил им все его недуги.

     В СПАМ приехали под утро. Изложили ремонтникам все недуги.

     Это были славные ребята. Радиатор починили быстро, правда, проверять на герметичность было некогда. А заднюю балку пришлось снять. Она из чугуна, а холодный чугун тогда умели варить немногие. Разложили костер, разогрели и заварили. Только второпях не сняли сальник, сожгли. Мой добротный трофейный кожаный ремень, снятый с пояса, помог выйти из положения. В ТОЗовке4 пока можно и без ремня.

     Здесь я отоспался на славу. Потом разыскали находящихся в непрерывном движении своих и предстали перед командиром полка. Получив по 10 суток ареста условно (где тут отсиживаться?), что называется, снова встали в строй.

     В наше отсутствие Чигринец оседлал бронетранспортер Коротина. Нам нашли пока другое применение. На боевом пути армии оказался исправный спиртзавод. С запасом готовой продукции. Нам с Иваном предстояло охранять этот объект от посягательств посторонних.

     Но кто, скажите, будет посягать на него в зоне боевых действий? Поляки, что ли? Конечно же, наше воинство, своя братва.

     Вот она, словно стая голодных волков, загнавшая на дерево незадачливого охотника, терпеливо бродит вокруг и около. 'Ничего, проголодаешься - слезешь! Или замерзнешь и сам упадешь. Мы своего не упустим!'

     Офицер, командовавший группой автоматчиков, уже измученный этой осадой, с облегчением уступал нам злосчастный объект. Инструктируя нас, говорил так, чтобы слышали и все осаждавшие:

     - Никого не пускать! Отвечаете головой. Если что: стреляйте без колебаний!

     Я поставил машину вплотную к дверям так, чтобы в подвал можно было попасть лишь через бронетранспортер. Можно бы сказать и образнее: через наши трупы, что было бы близко к истине.

     Заглянул через борт в подвал. За выломанной дверью спиртовый бассейн с бетонными берегами. Причем дно на такой глубине, что плавать и утонуть в нем можно запросто! Тут спирту-у-у! Хватило бы свалить с ног всю армию Рыбалко. После победы это было бы кстати, но сейчас не время валиться от спиртного.

     Между тем желающих поплавать прибавлялось с каждой минутой.

     Иван деловито перегнал каретку малого пулемета на левый борт. Как осаждаемые, мы всерьез готовились к отражению приступа.

     Он последовал сразу, как только офицер с автоматчиками (думается, это были десантники из разведбата армии) скрылись из виду. Одно дело - офицер. Совсем другое - свой брат, рядовые труженики войны. Авось, уступят?..

     - Ребята, ей богу! Черпану только котелком и сгину! Клянусь!

     - Ну, что вы, хлопцы? Вам жалко чужого добра?

     - Земеля, ты что, друг нам иль портянка?

     Ну, держись, начинается! То лестью, то уговорами, то взывая к солдатской солидарности, толпа шаг за шагом приближается к машине.

     В ином разе можно бы и поступиться долгом, но только не сейчас. Мы еще не отсидели срок объявленного ареста. На следующий же день после случившегося с нами не хотелось проштрафиться еще раз. Потому решили достойно нести свой тяжелый, а в чем-то, может, и не совсем святой крест.

     - Не подходи! Назад! Стрелять буду! - надрывается мой Федотов.

     На время отступают. Размышляют. Сомнительно все-таки, чтобы он стрелял по своим. А вообще, кто знает? Если из тех служак, карательных...

     Через минуту приближаются опять. Иван дает короткую очередь в воздух. Отхлынули. Но один, рисковая голова, бросает оземь замызганную ушанку из искусственного меха казанского льнокомбината, поднимает кверху руки, идет без опаски на машину:

     - На, гад, стреляй!

     Подставили, штабные сволочи! Лучше бы нам отсидеть положенное в яме. Охраняли бы сами! Есть в полку комендантский взвод. Что теперь нам и в самом деле стрелять по своим?!

     Начинается у борта рукопашная. Парень все-таки перелезает через оба борта, зачерпывает котелком вожделенную влагу и уходит под низом машины, оберегая добычу.

     Прецедент налицо. Другие теперь захотят повторить тот же прием. Но мы уже уяснили: ближнего боя со штурмом и рукопашной допускать нельзя. Схвативший по носу Иван, осатанев, в дальнейшем то и дело нажимает на гашетку, а ствол спускает все ниже над головами. Только так удается отстоять злосчастный бассейн.

     - На кой черт оставили эту приманку целой, - рассуждали мы с Иваном, - почему не взорвали, не сожгли? Горела бы себе синим пламенем!

     Что касается немцев, понятно: не успели. Или оставили намеренно: споить и вырезать наших тепленькими. Нам были известны и такие случаи. И еще: спустить из цистерн спустили, так почему он, проклятый, не ушел в канализацию?

     - Это все высокая политика, - неодобрительно говорит Иван. - Уважаем, видите ли, имущество дружественного государства! Будь моя воля, устроил бы здесь синий костерчик...

     К вечеру на смену нам уже пригнали танк. Мы охотно уступили им пост, ибо познали: нелегкая это работа - отстаивать спирт от солдата!

     Каюсь: сами мы прихватили четыре канистры спирта.

     Совесть моя было возроптала, но я быстро успокоился: антифриз вытек, радиатор подтекал. Мне всю зиму пришлось подливать спирт в систему.

     Одну канистру, чистую, спрятал за ящики боекомплекта, остальные пошли в обиход. Но щедрость наша не всем пошла на пользу: герои из комендантского взвода напились как свиньи, а один решил взбрыкнуть и отказался встать на пост у Знамени полка. Нашел, дурень, чем шутить!

     Начали разбираться: кто привез спирт да кто напоил? Виноваты, выходило, мы с Иваном. Поистине, простота порой хуже воровства!

     Над нашей свободой нависла реальная угроза. Но отдали под трибунал другого, из комендантского взвода (фамилию запамятовал). Командование полка поступило, как колхозное собрание из известного анекдота: 'Кто разбил автомашину? Кузнец. Кого посадим, граждане? Бондаря. Кузнец на селе один. А бондарей двое...'

     Хоть грех и на мне, но если искренне, я не слишком раскаиваюсь: мне его не жаль. Даже в годы тотального гонения за употребление спиртного я не боялся утверждать в коллективе: спиртное само по себе не зло. Пить можно! Только надо знать: где, с кем, когда, И в каком количестве.

     ВРЕМЯ РАСПЛАТЫ

     Армия продолжала продвигаться по направлению к Бреслау. Да так стремительно, что у реки Варта, приняв нас за немцев, по скоплению танков ударили родные 'катюши'.

     Бронетранспортер наш, к счастью, был уже на другом берегу.

     Мне приходилось бывать под огнем немецких 'ванюш'. Впечатляет. Но огонь 'катюш' потрясающий. Земля под этой девицей ходит ходуном, мины рвутся кучно с интервалом менее секунды, и попавший под ее залп практически обречен...

     Преодолены четыре полосы обороны противника, форсирована уже третья река. Для полка, идущего во втором эшелоне, серьезных боев еще нет. Это-то и настораживает. Подходим вплотную к старым границам Германии. Противник должен бы яростно защищаться, а тут какая-то пустота, лишь мелкие стычки. Непривычно такое затишье, на душе тревожно. В экипажах шушукаются, ползут какие-то слухи: 'Не туда идем. Заманивают нас в ловушку'.

     Наконец полк на время тормознули. Так-то оно лучше. Надо же осмотреться. Если уж сжигать дорогие моторесурсы танков, то с умом.

     В Польше, на ферме немецкого бауэра, всеядный мой земляк Ибрагимов завалил свинью. Я предоставил ему паяльную лампу и вместе с Ломакиным они обработали тушу и, завернув в чистую простыню, уложили на катке-барабане перед радиатором. Там туша нисколько не мешала и не стесняла действий экипажа.

     На следующем привале принялись готовить роскошный ужин из картошки пана и 'нашей свинины'. Поляк был настроен на редкость доброжелательно, и на то у него были свои причины: из Германии вернулась угнанная туда дочь. В доме царила радость. Девица со зрелыми формами, во впервые увиденных мною на женщине брюках, активно во всем помогала нашим.

     Интернационально приготавливаемое блюдо вот-вот должно было дойти до кондиции, и вдруг поступила команда: 'По коням!'

     Тьфу, как не вовремя! В предвкушении редкостного блюда мы уже вовсю включили в работу слюнные железы, а теперь, пжалте, выключать! Неужто бросать почти готовое блюдо? Бог знает, когда еще доведется сесть за горячую еду. Давай его на стол! Солдатский желудок должен переваривать и ржавые гвозди!

     Второпях, почти не прожевывая, съел полкотелка. А через какие-то полчаса я уже горько сожалел об этом. В животе то и дело возникали спазмы; со стоном, со стиснутыми зубами удавалось унять позывы на двор. Все надеялся, вот-вот остановится колонна.

     Обычно так оно и случалось: остановится, при свете карманных фонариков ведущие уточняют поворот, натолкнулись на пробку или на какое-то препятствие. А когда до умопомрачения нужна эта остановка, по закону подлости прут и прут без остановки!

     Пропади оно все пропадом! Почему я не сбросил с буфера эту отраву? Не отдал ее собакам?! Ух, уже не могу! Сейчас остановлю!

     - Попробуй! - ребята только скалят зубы. - Если и не задавят, сбросят в кювет! Это бог тебя наказал. Впредь не жадничай!..

     Остановиться, я и сам знаю, нельзя. Отстанешь в этакой темени - влезет впереди чужая машина и увяжешься за ней черт-те куда. Но все же придется: невтерпеж. На ходу расстегиваю штаны, на секунду останавливаюсь. Выплюнул струей, как гусь, и - за рычаги!

     - Молодец, - комментирует Божокин. - Я засекал: рекордное время!

     Комедия в жизни часто чередуется с трагедией.

     Белоснежным солнечным утром пересекли мы немецкую границу. У майора Наренко, находящегося у нас на борту, по случаю знаменательного события - показавшегося солнца, было прекрасное настроение.

     - Природа покровительствует нам, - сказал он игриво. - Добрый знак!

     Я с интересом посмотрел на него: 'Неужели замполит верит в приметы?'

     Навстречу нам по обочинам дороги бесконечной вереницей тянулись возвращающиеся на родину поляки и полячки, люди разных национальностей. Вдруг среди них показались трое в ненавистного нам сине-зеленого цвета шинелях. И не в простых, а с роскошными меховыми воротниками.

     - Стой! - скомандовал Наренко. - Калмыки!

     Остановились. Теперь и я разглядел лица монголоидного типа.

     - Кто такие? - строго спросил майор.

     Те начали объяснять, достали какие-то бумаги. Мне, сидящему у левого борта, в грохоте не прекращающей движения армады было не разобрать, что они там говорили замполиту. Соскочивший с машины ординарец начал их обыскивать. Вещей было немного. Но запомнилась пластмассовая коробка, в которой лежали какие-то таблетки и... презервативы.

     Может, эти раздражающе добротные шинели в предвкушении возвращения на родину были сняты с важного немецкого вельможи? Не знаю. Это лишь мои домыслы.

     Но судьбу их решили, думается, не дохи-шинели, а мелочь - презервативы.

     - Ах, ты гад, - не удержался Божокин, увидев их в раскрытой коробке. - Неплохо жилось, значит, тебе при фрицах! Полный набор для развлечений с девочками!

     - Идите! - сказал Наренко, показывая в сторону от дороги.

     - Эх, товарищи, что же вы делаете? - полуоборачиваясь на ходу, сказал один, видимо, старший, уже поняв, что за этим последует.

     - Огонь по изменникам Родины! - скомандовал замполит.

     Смилостивившись, Иван дал достаточно длинную очередь, чтоб они не мучились. Сверкающий белизной снег, еще не топтанный на поле ничьими ногами, густо окрасился алым...

     Проведя уже третью боевую операцию, я повидал немало смертей. Но происшедшее угнетало. Некоторое время ехали все молча.

     - Против нас тут дралась калмыцкая дивизия, - промолвил наконец Наренко.

     В наступающей опять тишине в голову лезли разные мысли.

     'Если они изменники Родины, почему их не тронули передовые части, скажем, взявшие в плен? Ведь мы идем во втором эшелоне.

     Что за бумаги совали они замполиту? Может, это была охранная грамота, выданная нашими? Значит, они прошли первичный фильтр? Может, эта проклятая коробка досталась ему с шинелью, снятой, скажем, с ненавистного немецкого командира? И потом: почему мы ему товарищи? Ведь не упреки, не проклятия прозвучали перед смертью, а смиренное сожаление о совершаемой нами ошибке'.

     Но задавать майору эти вопросы я не решился. У него и самого уже не было утреннего настроения.

     Все мы ненавидели изменников и предателей. Но расстрел добровольно шагавших в наш тыл безоружных не укладывался в рамки сознаваемой нами этики. Но майор - замполит. Наверное, знает, что делает. Бог ему судья!

     Первый немецкий город Велюнь. Чистенькие двухэтажные домики под черепичными крышами. Улицы обсажены аккуратно подстриженными деревьями. На окнах тюлевые занавески. Культурно жили фрицы... Жили, потому что сейчас уже не живут. Население, почти все, сбежало на запад. Напуганы.

     Передовые части с боями прошли здесь ночью. Путь наш пролегал через центр, проехали без всяких остановок. Но что это?

     На центральной площади перед зданием магистрата сине-зеленый курган. Курган из человеческих тел: основание широкое, кверху все уже и верхушка на уровне крыши здания магистрата. Кто же сотворил это страшное сооружение?

     Надо думать, что расстреливающие, кто бы они ни были, не утруждали себя такелажной работой, затаскивая сотни трупов все выше и выше. Значит, расстреливали ряд, заводили туда на убой другой, третий и так далее, пока не получился Тамерланов курган. А люди самостоятельно, своими ногами поднимались на вершину? А пока одни поднимались на эту Голгофу, другие смиренно ждали своей очереди рядом, может быть, даже в строю? Страшное зрелище.

     Но кто они? Немцы? Вряд ли. Калмыки-власовцы? Не знаю. Оставляю потомкам, как очевидец, только свидетельство того, что видел.

     Первый привал на территории Германии получился шикарный. Переночевали в опрятненьком двухэтажном коттедже, спали на пуховиках. Глядя на других утром, и я не стал накручивать свои замызганные портянки, а завернул ноги чистым куском, оторванным от плотных гардин. Вышел раненько, чтобы запустить мотор: нужно было еще повозиться, зима же. Заглянул за сарай - там лежала мертвая старуха.

     - Кто ее? - спросил я подошедшего Фидрю.

     - Да это Божокин, - неохотно сказал он. - Мы стояли с двенадцати до двух. Вдруг видим: в темноте тихонько кто-то крадется к дому. Никто же не знал, что это старуха. Днем, видно, побоялась. А ночью, когда задрогла, потянуло домой...

     Мы с сожалением покидали гостеприимный коттеджик. В последний момент забежал лейтенант из службы снабжения, разбил кочергой красивенький радиоприемник, поджег тюлевые занавески.

     - А сжигать-то зачем? - сказал я лейтенанту, все еще находясь под впечатлением уютного ночлега.

     - Ты, хлопец, видно из тих крайив, що не зналы немца. А вин у нас усю деревню пожег!

     - Ну и что? - не сдавался я. - Следом сколько наших идет, где им теперь заночевать?

     - Бачу, пацан, ты много разумеешь! Тильки вот не читав Эренбурго- ва статью. Почитай-ка!

     Читать мне было некогда. Но я помнил суть ее в изложении Наренко еще до встречи с калмыками. Сводилась она к тому, что фашисты на нашей территории зверствовали. Теперь настала расплата: зуб за зуб, око за око, кровь за кровь!

     Всего этого теперь хватало с лихвой. Когда мы вытянулись в походную колонну, горели уже все окрестные дома. Интендант старался вовсю. Увидел бы теперь результаты своего клича Илья Эренбург, остался бы очень доволен. Отклик на его статью был и кровавый, и дымный...

     Вот и ответ на наши страхи и сомнения: армия меняет направление удара. Бреслау подождет, им займутся другие. Танковую армию поворачивают на юг. Как уже было в Польше, стремительным маневром по глубоким тылам противника пойдем к Кракову освобождать Домбровско- Силезский промышленный район.

     Намслау - это уже первый немецкий город после поворота на юг. Ночуем тоже с комфортом, в доме какого-то торговца. Универмаг рядом. Хозяева, конечно, сбежали. Удивительно, что старуха эта осталась. Если подумать - зачем ей бегать? Стара. Да и не хозяйка она, сразу видно: прислуга. Трудящаяся, так сказать. Мы еще спали, а она уже кофе сварила, несет на блюдечке к постели: 'Камрад, ауфштейн!'

     Еще чего! К барству мы не приучены!

     Вскочил, почесался - заели куриные блошки из перины, умылся, проглотил суррогатный кофе, данке шен! И - разогревать двигатель. Зашел отмывать руки, заметил на стене карту Евразии. Надписи немецкие, а очертания СССР точно такие же, как на наших, советских.

     Вы будете смеяться, но раньше я думал, что наша пропаганда все преувеличивает, даже размеры страны. Ан, оказывается, нет! Широка страна моя родная!

     Заглянул в магазин - полно барахла! Прихватил отрез ацетатного шелка. Из сиденья бронетранспортера выкинул американский конский волос, вложил туда немецкий суррогат.

     Наверно, в универмаге были вещи и поценней, но они меня не интересовали. Эта была хороша тем, что никак себя не выдавала и, совершенно не мешая, служила не хуже конского волоса. А жив останусь, могла еще и пригодиться.

     Настоящую ценность для себя я нашел на чердаке. Там, привязанный за стропила, висел новенький велосипед! Я стащил его вниз и, не мешкая, начал учиться ездить. Поставлю на пригорке - сяду. Пока катится - держусь и даже успеваю под конец покрутить педали. И так много раз, пока не подали команду 'По машинам!'

     Очень хотелось прихватить с собой, но куда его? Громоздкая вещь, мешается. К тому же не вязалось это с моим правилом: в машине ничего лишнего! Другим не разрешаю, а сам буду возить трофейное барахло? Нет уж, бог с ней, с милой той игрушкой!

     Полку придали четыре танка Т-34. Два остались в распоряжении командира полка. Из оставшихся двух танков и двух бронетранспортеров полка создали штурмовой отряд.

     Задача такая: пробиваться в направлении г. Оппельна, при возможности захватить плацдарм за Одером. В боях с мелкими группами врага не застревать, при встрече с сильным действовать сообразно обстановке.

     Таких отрядов, как теперь известно, на разных участках фронта было создано несколько распоряжением аж самого командующего фронтом. Противник спешно перебрасывал к нам резервы, снимая части даже с Западного фронта. Вот и следовало опередить их, не допустить до оборонительного рубежа, заранее созданного на польско-германской границе.

     Выбравшись на оперативный простор, рыбалковские танкисты и во львовской операции действовали автономно и дерзко. Но в такой глубокий рейд со столь малой группой нам приходилось идти впервые. Оторвались мы от основных сил километров на 40-50. В случае чего теперь придется рассчитывать только на собственные силы. При столкновении с превосходящим противником, если даже успеем сообщить своим, пока приползут наши тихоходные заступники, от нас один чадящий запах останется...

     Ни выстрелов, ни разрывов мин и бомб. Тихо. Сердце щемит. На душе тревожно. Дороги неправдоподобно свободны.

     Ага, наши все-таки уже здесь побывали. Вот и обоз какой-то нашей части. Большой. Растянулся примерно на километр. В хвосте его целый, но безжизненный немецкий бронетранспортер.

     Обоз разгромлен. Кони перебиты, повозки при всеобщей панике наезжали друг на друга, поклажа разбросана по всей дороге. Людей живых - ни души. Обозники пытались защищаться: лежат с карабинами в кювете за патронными ящиками - слабая, конечно, защита!

     Находим наконец живого. Он и поведал нам о трагедии.

     Ночью в темноте незаметно вышел из леса и пристроился к хвосту обоза бронетранспортер. И никто на него не обратил внимания. Трофейные немецкие бронетранспортеры с пририсованными звездами в те дни нередко использовались в наших войсках. Они высокопроходимы, достаточно мощны, могут служить тягачами для пушек, годятся для обманных операций...

     А на рассвете, выбрав для себя подходящее место, немцы расстреляли обоз и скрылись.

     Хорошую порцию противоядия от беспечности получили мы здесь, у разгромленного обоза пехоты...

     Шпарим дальше по чужой земле. Ревут дизели 'тридцатьчетверок', мягко воркуют 'геркулесы' наших бронетранспортеров. Сплошной звон гусениц наконец сменяется редким татаканьем траков. Сбавив скорость, танки сворачивают с дороги и перпендикулярно ей углубляются в лес.

     - Не отставать! - доносится от них команда нам.

     Легко сказать! Снега здесь, правда, не сравнить с нашими. Но уже на первых десятках метров и мой и Коротина бронетранспортеры застревают в снегу. Останавливаются и танки. Не бросать же нас! Без нас им и самим несподручно.

     - Чего замешкались? Давайте тросы!

     Цепляются. Тянут, черти, напрямик через кусты. Безжалостно, с расчетом на прочность танка. Чувствую, оборвали на кустах тормозные гидрошланги. A-а, чтоб вас...

     Но не время плакать по пустякам. Отцепляемся. И вовремя. Потому что заработал пулемет переднего танка. Услышав чужую речь, забегали по лесу фигурки. Сидели бы уж, глупцы, как мыши. Зачем мельтешить? Вид= но, необстрелянные фольксштурмовцы.

     Заработали пулеметы с бронетранспортеров. Пехота врассыпную Кое-кого 'тридцатьчетверки' настигли и прошлись по ним гусеницами, многие были скошены из пулеметов. Одного взяли в плен. Ворвались в населенный пункт.

     Старший лейтенант, переводчик отряда, стал допрашивать пленного, а автоматчики наши тем временем разбрелись по поселку. Осторожность в нашем положении вообще-то не лишняя. Но ребята обнаружили магазин с продтоварами и замешкались...

     Пленный между тем рассказал: русских здесь еще не ждали и наверняка не ждут и на зенитных батареях, расположенных километрах в двух, на том берегу Одера.

     Решили атаковать немедленно. Но пока собирали разбредшихся по поселку автоматчиков, пока дождались задержавшегося последнего, прошло какое-то время. Но выступили.

     'Тридцатьчетверки' шли на предельной скорости. Местность открытая, снега меньше, чем в лесу, но бронетранспортеры все равно двигались медленнее, отставали.

     Одер здесь, в своих верховьях, не очень широк. Невооруженным глазом можно было видеть, как на том берегу забегали полуодетые немцы: у них был банно-прачечный день!

     Грохот танков, стрельба в лесу, наконец сообщение дозорного поста, который наверняка был, и немцы забили 'алярм!'. Эх, замешкались, прозевали!

     И ударили по нам крупнокалиберные зенитки! А их снаряды, с большой начальной скоростью, прошивают даже лобовую броню 'иэски'. Маневрируя и отстреливаясь из пушек, танки покатились назад. Мы с Коротиным до третьего снаряда на поражение успели заскочить за каменное здание. Сопровождаемые разрывами снарядов, благополучно достигли укрытия и танки. К нашему счастью, к боевым постам, видно, успели встать не все расчеты - это чувствовалось по частоте разрывов.

     Заняли подходящую для обороны позицию, донесли обстановку до полка по радио и стали ждать своих. Танки затеяли малоуспешную перестрелку.

     В душе мы казнили себя за неудачу. Не хватило каких-то десяти минут, чтобы застать немцев тепленькими. А какой представлялся случай!

     Много позже, на очередной формировке, мы прочитали в армейской газете: командир танкового взвода 53-й бригады нашей армии лейтенант Василий Новиков, захвативший двумя танками плацдарм на западном берегу реки Просно, в такой же ситуации удостоен звания Героя Советского Союза. А мы же были на Одере - последней крупной водной преграде перед сердцем Германии...

     Совершив маневр по глубоким тылам, полк в Силезии ввязался в тяжелые бои. Не дает нам житья сильный артиллерийский огонь противника. Район промышленный, следовательно, боеприпасы создают здесь же, и снарядов поэтому они не жалеют.

     А мы в этом плане стали прижимистей. Тылы наши отстали. Артерии снабжения проходят по тылам противника, их могут и перерезать.

     Из карты боевых действий тех дней видно: армия наша дралась, образно говоря, на дне мешка: на юге, на западе и на востоке - жестко обороняющийся противник. Свободен север, откуда мы только что прибыли. Вся штука была в том, дадут ли ему завязать мешок на севере.

     Я, разумеется, этого не знал. Но лейтенант Рогулин, считающийся нашим командиром, был, так сказать, лакмусовой бумажкой опасности. В эти дни он как-то посерел, оброс и осунулся: страдал, бедный, от медвежьей болезни. Значит, дело обстояло худо...

     Как-то мы прятались от артобстрела за надежными стенами краснокирпичной кирхи. Подъехал на 'студебеккере' старшина Нарбутовский. При развороте перед кирхой машина его наехала на мину. Раздался мощный взрыв. Передний мост волной отбросило на десяток метров. Нарбутовского вместе с дверью вышибло из кабины. Когда мы подбежали, он, целый и невредимый, представьте, стоял в трансе, не мог выговорить ни слова. И вдруг этот бывалый солдат, не снимавший гимнастерку с 1939 года, перед нами, пацанами, не стесняясь, зарыдал как ребенок. Мы за него только радовались: оттаял, значит, от шока.

     Нарбутовский должен был везти снаряды в роту старшего лейтенанта Зинина, транспортная нить к которой практически была отсечена артогнем противника. Теперь вопрос отпал сам собой.

     И лейтенант Пузырев (кстати, наш земляк - последние годы жил в Нижнекамске), начальник боепитания, начал уламывать рядового Колесниченко. Хохол этот был себе на уме. Ему как-то всегда удавалось уклониться от опасных заданий, за что собратья-шоферы его не любили. Про него говорили: на передовую его калачом не заманишь, а скажи, надо в тыл, на двух колесах уедет. Он и теперь препирался как мог:

     - Там невозможно проехать, товарищ лейтенант. Дорога пристреляна. Надо ночи дождаться.

     - Бой идет, ядрена мать! Там снаряды кончаются! Думай что говоришь!

     - Думать оно не вредно. Но не проеду я. Вот увидите: еще одну машину потеряете. И снаряды взлетят на воздух!

     И тут его осенило. Показал на меня:

     - Дайте его бронетранспортер, я проеду!

     Меня аж передернуло. Он знал, что этого не будет. Разве я машину кому-то доверю?

     Это просто уловка, предлог отказаться от опасного задания. А потом, с каких пор семимиллиметровая броня спасала от танковых снарядов?

     - А что? Это идея! - просветлел Пузырев и пошел к начальству.

     Повез снаряды я. Поехали четверо саперов, лейтенант Рыжков, артиллерист полка и капитан Чигринец. Из-за авантюрного склада характера, что ли? Его присутствие там не было необходимостью. Но это был человек из тех, которые нужны в любом месте.

     Не доезжая до позиций километра два, он велел остановиться.

     - Видишь дом, где снаряды ложатся? За ними позиции Зинина. А дорога - видишь открытую возвышенность? По ней. Твоя задача - проскочить этот участок на предельной скорости. Набирай скорость и давай с богом!

     Я постарался. И задал артиллеристам задачку! Несмотря на пристре- лянность местности, они долго сопровождали нас разрывами слева и справа, пока наконец не угодили под правое переднее колесо.

     Сразу заглох мотор, машину застопорило. Готовые К такому повороту событий седоки выскочили и бросились врассыпную. Артиллеристы перенесли огонь на убегающих. Решили, видимо, что подбитая машина теперь никуда не денется.

     Я тоже выскочил, но полез под машину. Мелкими осколками посекло чулки и резину; крупный осколок, пробив кожух, застрял меж зубьев хвостовика переднего моста. Вот почему так внезапно замер МОЙ 'геркулес'. Ладно! Это не смертельно. Выбил торчащий осколок, отвернул кардан от раздатки, от переднего моста - машина могла двигаться!

     Забросил кардан на снарядные ящики, запустил двигатель: попробуйте достать меня еще раз!

     Дорога уже шла под горку и, сопровождаемый почетным кортежем разрывов, на одном ведущем вскоре я заскочил за дом.

     И с ходу напустился на Ивана:

     - Ты, трам-тара-рам, почему бросил меня на поле боя?!

     - Я думал, машине уже хана...

     - Думал?! А она, вишь, еще бегает!

     Но не время было для разборок. Досаду свою немцы - упустили же верную жертву! - вымещали теперь на доме, за которым мы хоронились, методически его разрушая. Обращенная к ним стена уже была разрушена, нас защищала только одна. Но, получив подпитку, смелее заговорили пушки наших танков.

     В двухстах метрах от нас Чигринец обнаружил пулеметное гнездо и послал в обход Ивана Позднякова с заданием: прихватить или пленного, или его бумаги. А мы будем Ивана прикрывать и отвлекать противника.

     По команде капитана я выехал за угол, а Чигринец - из крупнокалиберного, Федотов из обычного пулемета били по гнезду и немногочисленной пехоте рядом. Пока они расстреливали ленту, Поздняков бежал к цели. И плюхался в снег, когда мы замолкали и уходили за дом на заправку.

     Наши пулеметы достали-таки немца. Под прикрытием огня Поздняков вернулся благополучно, но, что называется, в мыле и вручил капитану пластмассовый контейнер пулеметчика. Недаром Иван у нас слыл непревзойденным лазутчиком5.

     Раскрыв контейнер, Чигринец обрадовался:

     - Не зря, герой, бегал! Новая часть. Два дня назад ее здесь не было!

     Когда стемнело, два Ивана, Федотов и Ломакин, прихватив по паре гранат, пошли туда, где утром меня инструктировал Чигринец. Мы не могли не заметить в низине сгоревшего, как и наш, М-3 А-1 из армейского разведбата. Снабдил Иванов инструментами и инструкциями. Вернулись они без приключений и с дорогой для нас добычей. Монтаж добытого на бронетранспортер занял не более часа, и он снова встал на оба моста. Только без тормозов. Пока сойдет: не по Берлину ездить. Той же ночью, прихватив двух раненых из роты Зинина, при слепом артогне без потерь мы проскочили обратно. В конце января после изгнания немцев из Верхней Силезии нас (и всю армию) возвращают под Бреслау.

     На обратном пути проезжаем г. Оппельн, взятый другими частями. Правда, часть города еще у немцев. Типичный промышленный городок с грязным, почти черным снегом. Ничего особенного, и выглядел он уныло.

     У нас тоже не было повода для особого веселья: сдерживая сильнейший натиск отступающих из Силезии войск, мы понесли значительные потери. Многих соратников оставили мы на этой чужой и неуютной земле... Но жизнь берет свое, и живые думают о живом.

     Растянувшаяся на километры колонна остановилась. Впереди что-то держит. Мимо колонны - вереница беженцев с рюкзаками, наскоро собранными баулами, ручными тележками с поклажей, с самым необходимым. Измученные, усталые, несчастные. В основном женщины. Есть среди них прехорошенькие, красоту их не может скрыть даже печать горя и несчастья на лицах.

     Одному офицеру из колонны до смерти захотелось поиметь одну из этих немок. Но где? Не под машиной же!

     И повел он ее в сторону от дороги. Но местность, как на грех, открытая, поблизости ни кусточка!

     Если бы он завел ее в кабину или даже в кузов, о его прегрешении знали бы десять, ну, пятнадцать человек из колонны да немки.

     Теперь же две черные фигуры на белом снегу, удаляющиеся перпендикулярно дороге, стали объектом наблюдения многих сотен праздных зевак.

     Когда они еще были недалеко от колонны, остряки его напутствовали: - Эй, лейтенант! Справишься один? Меня не возьмешь в помощники? - Не посрами там смотри славу русского оружия!

     - Сделай непременно мальчика, нынче они в цене!

     - Прихвати солярку, иначе наваришь на конец!

     Неизвестно, кому из них двоих на душе было неуютней: немке, не понимающей реплик, но чувствующей за спиной взгляды своих спутниц, или офицеру, подвергшемуся насмешкам.

     Про солдата говорят: дымом греется, шилом бреется, за штыком оправляется. Если следовать этой логике, лейтенанту для осуществления задуманного нужна была как минимум саперная лопата. Но ее-то у него и не было. Пройдет - обернется, видит: скрестив руки на груди, вся колонна заинтригованно следит за развитием событий. Шагают дальше...

     Вскоре колонна тронулась, и я не знаю, чем кончился этот бесплатный эротический спектакль...

     Теперь понятно, почему так долго стояла колонна: впереди переправа через Одер.

     Пока мы ходили освобождать Силезско-Домбровский район, плацдарм за Одером отвоевали другие войска фронта. Мы не форсируем, переправляемся.

     Погода нелетная, бомбежки нет. Тем не менее на переправе до боли знакомый ажиотаж, как и при форсировании под огнем. По въевшейся привычке, что ли?

     Над переправой густая дымовая завеса - на всякий случай. Местность на подходах к ней низинная, тысячи колес и гусениц успели изме- сить почву. Каждый рвется на западный берег, отставшие от своих частей боеединицы норовят влезть в чужую колонну, командиры бранятся, дело доходит до кулаков.

     Техника нашего полка движется с таким интервалом, что между нею человек не пролезет. Дециметровыми подвижками приближаемся к понтонной переправе.

     Дизели многих наших танков уже давно выработали моторесурсы, чадят так, что другой на моем месте с непривычки потерял бы сознание. От выхлопов впереди идущего танка щиплет глаза, хоть противогаз надевай! Вынужден терпеть, уж такова моя доля.

     Некто в кожанке давно и безуспешно пытается пропихнуть свои 'катюши'. Между танками не рискнул - легким поворотом они могут скинуть его машины в грязь, а то и в реку. А когда за последним появился бронетранспортер, решил: его время настало.

     Приставил к моему виску пистолет (бронелист на марше был откинут):

     - Тронешься, пристрелю на месте! - И дает отмашку своим: - Идите!

     С одной стороны, с моста, на меня кричит подполковник Богунов: 'Давай не отрывайся!' С другой - 'катюшечник': 'Только посмей!'

     Не могу ослушаться ни того, ни другого. Но угроза последнего реальней. Что делать? Выручил мой подполковник: подошел, обхватил того сзади за локти, а я тем временем рванул вперед.

     Бреслау нашими не взят. Мы обогнули его с востока, потом на почтительном расстоянии - с севера. Остановились где-то в районе Волау. Здесь дали нам пару дней на передышку.

     При политбеседах, спохватившись, теперь уже призывали нас гуманно относиться к населению, соблюдать честь и достоинство советского человека, быть бдительными.

     Первым делом я отремонтировал тормозную систему и дал машине необходимый уход. Во всем мне помогает Дмитрий Малахов, старейший по возрасту 'студебеккерист' полка. Относится ко мне по- отечески, жалеет.

     В пристрое с большим вмазанным котлом старушка немка вскипятила воду, и мы с Иваном впервые за месяц наступления вымылись. А бани, видно, у них, бедных, нет. Но и на том спасибо!

     В огромном дворе того же фольварка наряду с нами разместилась и матушка-пехота. Для нее танкисты - фронтовая элита: пешком не ходят, за броней воюют. И обращение соответствующее.

     Подходит к машине пожилой пехотинец и, будто речь идет о великой ценности, несмело просит масла для своего 'максима'. Разговорились.

     Оказался из чувашской деревни Аксу, что километрах в восьми от нашего села. Мир поистине тесен!

     - Чей ты сын? - спросил теперь пулеметчик свободнее. - A-а, хромого Михаила? Как же, как же, знаю! В Больших Тябердинах как-то сторговал у него телку. Совестливый мужик, дай бог ему здоровья!

     Близкий земляк на чужбине - все равно что родной. Для такого ничего не жалко. Но, как на грех, у нас ничего и не было. Расстались всухую.

     С фронта я писем не писал. Во-первых, некогда. Во-вторых, напишешь: жив, мол, и здоров, а через час тебя уже нет. Какая от такого письма польза? Вроде дезинформация получается...

     А он об этой встрече написал. Но в ближайшем бою был убит и похоронен где-то под Лаубаном. Много позже, демобилизованному, мне довелось встретиться с его семьей.

     Я помню его усталый, замызганный вид, что для пехотинца на войне вообще-то нормально. Но как он, бедный, просил масла! Смиренно, будто милостыню!

     Смягчая негативное, рассказал его семье о том, что знал, то есть практически ничего, кроме уже изложенного. Но для них и это было дорого...

     Но хорошего понемногу. Передохнули - пора и за дело!

     Утром 8 февраля после 50-минутной артподготовки мы снова пошли в наступление. Но это была не та артподготовка, что в январе. Слабовата, да и не очень, как оказалось, эффективна - плохо была изучена оборона противника. Мы после артподготовки в атаку, а противник, почти не пострадавший, - в контратаку.

     Это, собственно, уже Германия, густонаселенная, с каменными постройками, а за постройками - ожесточенный противник с эффективным, впервые появившимся на этой операции противотанковым оружием - фаустпатронами.

     Мы были уже не те, а противник с каждым днем становился сильней за счет вновь прибывающих частей. Чувствительные потери понес наш полк, напоровшись на засаду под деревней с запомнившимся названием Кальтвассер. При марш-маневре две роты укрылись на день в лесу. Перед наступлением темноты в ротах появился майор Наренко, изложил перед командирами задачу:

     - Пехота залегла на окраине деревни. Просит поддержать огнем. Дайте из каждого ствола по паре осколочных по деревне!

     Так с подачи случайных пехотинцев, без разведки, без предварительного изучения обстановки, по команде замполита танки начали выходить на огневую позицию. Экипажи заняли места, а командиры машин, шагая впереди, показывали водителям дорогу.

     Лишь только готовые к залпу танки показались на опушке, из засады по ним ударил шквальный огонь противотанковых орудий.

     С первого же залпа командира 2-й роты капитана Немченко разорвало на куски. Танк его загорелся. Подбиты танки Шаевича и Раюшкина. За исключением командира орудия выбит экипаж ротного, тяжело ранен механик-водитель Алексей Масычев, ранен лейтенант Раюшкин.

     Тяжелые потери понесла и рота Зинина. Да простят мне, что не помню фамилий тех бойцов.

     Конечно, пушки наших танков не молчали. Огрызались, но не все, и без видимых результатов. Стреляли вслепую. Удачные залпы противника лишили возможности воевать на равных. Увы, война никому не прощает оплошностей, тем более пренебрежения ее законами...

     Приехали ремонтники и санитарная машина. Стали зализывать раны. Машину Шаевича с поля боя вывел сам командир танка. Механик- регулировщик роты Виктор Виноградов позже на нем еще не раз ходил в атаку. С него были срезаны три опорных катка. Катки ремонтники привезли, но не оказалось стопорных болтов.

     - Бери автоматчиков, иди и доставь их с машины Немченко, - сказал Макаркину командир машины. - Смотри там в оба!

     Этого он мог и не говорить: не в прятки играли.

     Больше автоматчиков - надежнее прикрытие. Но безопаснее ли? Чем больше народу, тем больше вероятности обнаружить себя.

     Поэтому:

     - Достаточно одного, - сказал Макаркин.

     Соблюдая все меры предосторожности, пошли с Анатолием Алексеевым. Танк еще чадил, из открытого люка тянуло приторным запахом горелого мяса. Догорали не какие-то абстрактные, а тела до боли знакомых младшего лейтенанта Можегова и заряжающего сержанта Блохина.

     Любой механик-водитель инструментом дорожит не меньше, чем личным оружием. Поэтому, доставая из ящика сгоревшего танка спасительный усилитель, Макаркин мысленно просил у Можегова прощения за самоуправство:

     - Положу обратно, не сердись, пожалуйста.

     Хваленые наши 'тигробои' сконструированы так, что при загорании у механика-водителя меньше всего шансов на спасение. У 'тридцатьчетверок' для них свой люк, а у наших - люк на двоих, и чтобы выскочить, нужно отвернуть два барашка и повалить спинку сиденья назад, перебраться из лобовой части корпуса в башню, к люку, запрыгнуть в люк, если не мешает (не контужен, не ранен, не убит) командир машины и ты сам способен двигаться.

     Почти то же самое требуется и от заряжающего для того, чтобы спастись, только из другого люка, после командира орудия.

     Надо ли говорить, что условия эти могут усложниться, - пробивший броню снаряд редко оставляет невредимыми членов экипажа.

     Мне не доводилось находиться внутри танка при обстреле его в бою. Но из рассказов знаю: каждое попадание из внутренней поверхности башни высекает искру, схожую с искрой от свечи зажигания. И чем больше масса и скорость ударившего снаружи металла, тем сильнее этот заряд энергии, которая способна и контузить, и даже ранить. А в башню ротного проникла даже не искра - снаряд...

     Прибыл командир полка. Наутро хоронили погибших. Обычных смертных тут же, а Немченко - в Бунслау, где похоронено сердце фельдмаршала Кутузова. Торжественность момента нарушил приказ Богунова снять с убитого меховую куртку - подарок английской королевы. Таких в полку было всего пять - у командира полка и командиров танковых рот. Приказ очень не понравился командирам рот, прибывшим отдать последние почести Немченко.

     Многие офицеры полка давно знали Богунова как барахольщика с первого дня пребывания в полку, еще у себя на родной земле. После освобождения Кировограда, например, он попросил капитана Киць- ко, отправленного по делам в управление бронетанковых войск, завезти в Москву к его, Богунова, родственникам пианино. Кицько отказался.

     Согласился капитан Водопьянов, ехавший туда за запчастями. На 'ЗИС-5' с водителем Ваней Ширяевым повезли не только пианино, но и два больших чемодана с барахлом. У командующего бронетанковыми частями 5-й гвардейской армии Чупрыгина (в боях нередко взаимодействовали) Богунов получил разрешение на командировку своего денщика, двух старших лейтенантов - Макарова из нашего полка и Чупрыгина, сына генерала.

     - Денщик из Москвы, - рассказывал Водопьянов, - поехал с чемоданами в Куйбышев, к семье Богунова.

     А пианино офицеры загнали, фактически пропили в полуголодной Москве.

     Начиная с Польши, Богунов трофеи собирал уже не в чемоданы, а держал для этого трофейный автобус. На чужой территории для этой цели негласно создал команду из командира роты автоматчиков (в бою те не нуждались в нем - подчинялись своим взводным и командирам танков), своего адъютанта, старшего лейтенанта Попова и почтальона.

     Транспортники с омерзением рассказывали, как к ночному костру однажды подсел Попов. И, пошевеливая палкой, обжигал на нем ныни манные пальцы с золотыми кольцами.

     Наконец многим был известен случай с золотыми часами, которые довелось откопать автоматчику из роты Зинина в покинутом хозяевами магазине уже в Германии. Целую коробку - 24 штуки. Солдату на войне несподручно носить такое богатство. Оставив себе одни, остальные он раздал соратникам. Проведавший о том Богунов каждого из наделенных приглашал к себе и приказывал:

     - Отдай! Тебе не положено!

     Не посмел забрать только у Зинина.

     Оставшись после похорон одни, ротные вспомнили и о том, как он обошелся с героями Сандомирского плацдарма Ляховым и Луканиным. И о том, как беззастенчиво присвоил себе звание подполковника. В приказе главнокомандующего прокралась, представьте, опечатка: в числе отличившихся при освобождении Львова была названа и часть подполковника Богунова. В тот же день он нацепил на погоны еще одну звездочку, хотя никто ему звания не присваивал. И, в корне пресекая неизбежные по этому поводу кривотолки, безапелляционно заявил:

     - Главнокомандующий не ошибается!

     Будто сводки Совинформбюро составлял сам маршал Сталин...

     В штабе армии, чьей прерогативой являлось представление к очередному званию, на фортель Богунова предпочли закрыть глаза. Кто станет оспаривать заявление, таящее в себе грозную опасность? И оформили задним числом.

     Вспомнили содержание ППЖ и отдельной кухни, о том, как разворовывались посылки офицеров, отправляемых семьям, и многое другое.

     Для полка Богунов являлся далеко не отцом-командиром. А последняя выходка - ограбление своего же мертвого командира роты явилось последней каплей, переполнившей чашу терпения. Разгоряченные поминальной рюмкой, находясь еще под впечатлением прощания с Немченко, ротные решились на крайнюю меру. Вслух были произнесены слова:

     - Это мародерство, а оно карается смертью!

     Но кто конкретно сделает это? Щекотливый вопрос был решен жребием. Он выпал на долю командира 3-й роты Героя Советского Союза гвардии старшего лейтенанта Андрея Зинина.

     В полку осталось что-то около десяти танков. За месяц боев вымотались и люди. Притупилось чувство опасности.

     Кажется, этот пункт назывался каким-то '...дорфом'. Я привез сюда саперов, которые должны были подорвать железнодорожные рельсы, чтобы по ним не разгуливали бронепоезда, не подвозили подкрепление и т.п. Саперы сделали свое дело.

     В ожидании танков полка я наблюдал, как работает наш пехотный снайпер. Местом охоты он избрал пространство в 5-7 метров между каменными укрытиями, которое старалась проскочить пехота противника. Для постороннего наблюдателя у него это выходило удивительно просто: как выстрелит - так человека там нет. Еще выстрел - еще один труп. Шесть человек уничтожил он на моих глазах.

     

     Учебный полк. Рязань. Январь 1944г.

     После боев на Сандомирском плацдарме.

     Польша. Сентябрь 1944г.

     

     Командующий 3-й гв. танковой армией маршал (в годы войны генерал-полковник) П. С. Рыбалко.

     Сентябрь 1945 г.

     

     Командир бригады дважды Герой Советского

     Союза гв. полковник Головачев.

     

     И. В. Сталин, П. С. Рыбалко, Н. А. Булганин, К. Е. Ворошилов на

      трибуне 8 сентября 1946 г. В день танкиста.

     

     Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинин вручает П. С. Рыбалко очередную награду.

     

     Экипаж, прославившийся в боях на Сандомирском плацдарме. Слева направо: командир танка гв.лейтенант Вениамин Луканин, механик-водитель гв.мл.техник-лейтенант Михаил Михайлов командир орудия гв. старшина Сергей Арефьев, заряжающий гв. рядовой Андрей Гуртовенко Сентябрь 1944 г.

     

     Стоят (слева направо): А. Малов, И. Коротин; сидит      И. Федотов.

     

     Гв. старшина Ев. Кручинин (см. главу 'Колесо истории').

     

     Стоят (слева направо): Василий Лифанов, Александр Малов, Константин Ванин; сидит легендарный разведчик Иван Поздняков. Австрия. Корнейбург. Октябрь 1945 г.

     

     Дм. Макаркин у карты боевого нуги 3-й гв. танк, армии. Август 1945 г.

     

     Храбрый воин, заряжающий Дмитрий Макаркин (слева) с боевыми друзьями. Крайний справа - Николай Волков, заряжающий.

     

     Разведчики, саперы и представители других подразделений 57-го полка.

     Сидят (слева направо): третий слева - Рибка, Шихалиев, майор Черепенко; лейтенант Рогулин и ст.лейтенант Васильев (лежат); за ними сидят Губочкин, Даутов, Румянцев, санинструктор Пылев и капитан Слеповронский.

     Стоят (слева направо) третий слева - Ибрагимов, Закурдаев, Коротин, Малов, Федотов, Ломакин, Саидов, Симоненко, Сидоров и Шкопир. Чехословакия. Божий Дар. Май 1945 г.

     

     Слева - Герой Советского Союза, командир танковой роты гв.капитан А. Зинин; гв. ст. лейтенант В. Фокин.

     

     Прага встречает освободителей. 9 мая 1945 г.

     

     Прага встречает освободителей. 9 мая 1945 г.

     

     Танкисты-рыбалковцы возлагают венки к памятнику Неизвестного солдата. Москва, 1989 г.

     

     Встреча ветеранов армии в Москве. Из ветеранов 57-го полка (справа налево). Д. Макаркин, В. Виноградов, Н. Шаевич, А. Годунов.

     

     

     Группа ветеранов с женами на праздновании годовщины освобождения г. Полтавы от захватчиков. Ветеранов 57-го Полтавского полка принимал и чествовал коллектив механического завода.

     Май 1993 г.

     

     Группа ветеранов 57-го полка с супругами в г. Полтаве на праздновании 50-летия освобождения города.

     

     Группа ветеранов 57-го полка у постамента родного ис-122. Ульяновское танковое училище июнь 1994 г.

     

     На территории родного полка в г. Гродно. Май 1994 г

     С другой стороны, удивляла и неразумная настырность немцев, не желающих считаться с гибельностью такого упрямства: пройти именно тут! Что это? Пресловутая пунктуальность в выполнении однажды принятого решения? Или неопытность фольксштурмовцев?

     Но с той стороны тоже стреляли неплохо. Прострелили грудь автоматчику Ленкову, когда тот перебегал под аркой трехэтажного дома. Ленков и сам стрелял метко. Этот якут, бывало, хвастался, что белку бьет только в глаз. Командир полка старался держать его при себе. Теперь, орошая бинты кровью, лежал он на днище бронетранспортера в ожидании полковой санитарки. Но санитарке суждено было увезти отсюда не только его.

     ...Послышался знакомый гул подкатывающих к переезду танков. Путь их пролегал через Т-образный перекресток. Командир взвода Фабричный почему-то стоял, высунувшись из башни. Танк уже почти подошел к повороту, когда с чердака противоположного дома ударила очередь. Фабричный тут же провалился в башню. Танк остановился. Фабричного перетащили за дом к моему бронетранспортеру. Очередь угодила в лоб, и мозги его вывалились в танкошлем. Из милосердия его следовало бы добить, но никто на это не решился. Он так и лежал, временами всхрапывая.

     Спешившиеся автоматчики окружили дом, с чердака выволокли стрелявшего. Месть танкистов была ужасна. Они облили его дизтопливом, подожгли и пустили по улице. Пробежал он недолго - упал. Затем по нему прошли все следующие танки.

     Не везло нынче что-то с командирами 2-й роте. После гибели капитана Немченко командиром назначили старшего лейтенанта Годунова, который 'художественно свистит'. При переправе через реку (Бобер? Квейс? - забыто) обвалился мост. Корректировавший маневры механика- водителя Годунов угодил под гусеницу провалившегося танка, к счастью, только рукой.

     Танк, естественно, теперь был недвижим, а без протяжки гусеницы руку не высвободить. Пострадавший отлично это понимал и, стиснув зубы, потребовал невыполнимого:

     - Рубите мне руку!

     Хотел бы я посмотреть в глаза того, кто, раздвинув для удобства ноги, топором начнет четвертовать своего командира! Можно, с другой стороны, понять и состояние пострадавшего: каково ему с размозженной рукой лежать среди обломков моста!

     Быстро, насколько это было возможно, сцепили цугом два танка, продвинули провалившийся и выдернули руку. При очередной формировке с подоткнутым под ремень рукавом он приезжал на побывку в полк. Ему вручили заслуженный в боях орден, тепло проводили 'на гражданку'. Ныне Годунов - доктор экономических наук, профессор Минского института народного хозяйства, автор многих научных трудов.

     С середины февраля дела пошли хуже. Чигринец считал, что против нас бросили две свежие танковые и одну пехотную дивизии. Оно и видно. Наши 'иэски' командарм бросает то на один участок, чтобы сдержать натиск 'пантер', то на другой, чтобы прогрызть танковый клин, уже отрезавший наши части с востока.

     Но силы уже не те. И они тают с каждым днем. При очередной атаке в районе Нойдорфа потеряли еще один танк. То есть танк-то цел, но снайперский выстрел или болванка-дура из 'пантеры' угодила в ствол пушки и - нет боевой единицы.

     Чигринец в эти дни мотается по фронту - благо фронт сильно сузился - без передышки. Заездив меня до нетрудоспособного состояния, садится на бронетранспортер Коротина и гоняет с одного участка на другой. Превосходящие силы противника наседают со всех сторон, но Кальтвассер больше не должен повториться!

     Тем не менее вполне открытый противник наносил нам чувствительный урон. При следующей атаке стоило танкам приблизиться к линии обороны немцев, как два из них подорвались на минах. Погибли заряжающий Степанов и автоматчик Блохин.

     ...В 80-е годы на встрече ветеранов полка ничего не подозревающий Дмитрий Макаркин рассказывал:

     - В эти дни капитан Зинин, усталый от непрерывных боев, удрученный потерями, совсем потерял самообладание. Помню, перед атакой при командире полка стрелял из пистолета над головами танкистов, высунувшихся из люка, и матерился:

     - В башню, мать вашу! В башню!

     Помня об участи Фабричного, спасал их головы? Или загонял в танк возможных свидетелей? Могло быть и то, и другое вместе.

     Я сопоставил время и место ранения подполковника Богунова и пришел к заключению: Зинин здесь выполнял приговор, вынесенный ему командирами рот. Но он лишь ранил командира полка в шею, и тот вскоре выкарабкался. Только недоуменно вопрошал посещавших его в госпитале:

     - Почему пуля попала мне сзади? Не понимаю...

     Рана оказалась пустячной, и через несколько дней Богунов вернулся в полк.

     По понятным причинам почти 45 лет молчал об этом капитан Водопьянов. И лишь, уступая бесконечным моим домогательствам, написал наконец о тайне раны Богунова.

     Но Богунов не одумался и после этого. Горбатого, как известно, исправит лишь могила. Он до конца войны оставался самим собой. По сообщению того же Водопьянова, капитан Латышев на передовой мародерствовал, а в тылу вскрывал квартиры немцев и, отобрав у них все ценное, отдавал Богунову. Тот не оставался в долгу: на груди Латышева сияло столько орденов, сколько не имел в полку даже самый удачливый танкист.

     В итоге Богунов отправил в Куйбышев не один автобус награбленного добра. Поистине кому война, а кому мать родна!

     Но и ему не все сходило с рук и не всегда. При рокадном маневре через территорию, где уже работала - и на совесть! - советская комендатура, у него однажды конфисковали автобус с награбленным добром. Не помогли ни угрозы, ни увещевания.

     Памятуя об этом, а также о таинственно исчезнувшем пианино, самое ценное, полагаю, Богунов держал при себе. Думается, это ценное хранилось в тех двух чемоданах, с которыми он с Ниной - фронтовой подругой - пересек границу Союза, когда его отстранили наконец от командования полком.

     Война кончилась, он никогда особо не страдал от забот о людях, а теперь и подавно пекся лишь о сохранности добытого. Но все-таки недосмотрел. Стоило ему в Бресте отлучиться на минутку, Нина бесследно исчезла с двумя бесценными чемоданами. Высоко, видно, оценивала свои 'похотьно-полевые' услуги...

     Бой завязался еще с вечера. Городок горел. Поэтому улицы и ночью просматривались хорошо и простреливались. Я вел машину короткими бросками от укрытия к укрытию. Командир машины и саперы пока что успешно вели перестрелку с фаустпатронщиками и автоматчиками противника.

     Из подвала дома, за который я загнал бронетранспортер, Божокин и Фидря выволокли пленного. Перепуганный, он без устали сыпал шипящими - то ли и вправду был поляком, то ли под него подделывался. Нынче выгодно становиться славянином! Нас же в данный момент национальность волновала не очень.

     Ребята потрясли его малость. Он разговорился.

     Нет, не зря мы восемь месяцев воевали и стояли на территории Польши: из шипения его мы выловили-таки самую важную для текущего момента информацию. Он обещал нам показать панцерминен, если мы его не прикончим. Информация о противотанковых минах была важнее его паршивой жизни, и под прикрытием огня бронетранспортера вместе с Ломакиным и Золотаревым, самыми грамотными минерами, он пошел показывать их местонахождение. Это были важные для нас сведения!

     Мины немцы расставили искусно, обойти их вряд ли кому пришло бы в голову, так что потери у нас были бы наверняка. Но теперь другое дело! Под нашим прикрытием Ломакин и Золотарев приступили к разминированию.

     Вскоре загрохотали 'иэски'. Но Сережа Золотарев все еще возился с последней миной. Вот головной выскочил из-за поворота и попер прямо на него. Слышно было, как второй на повороте нагнетает обороты двигателя. Еще немного и...

     Сергей вскочил, размахивая руками перед танком, пытался предотвратить беду. Танк сбавил скорость, но продолжал накатывать. Два метра, метр...

     - Сигай, Сережа, в кювет! Берегись! - закричали ему.

     Какой там кювет! Если бы это был Рибка хитрозадый, тайно пекущийся о тех днях, когда вернется богатым в свои бандеровские края, или лейтенант Рогулин - герой формировок, отнюдь не на фронте, будьте уверены - эти бы не заставили себя упрашивать. Они так дорожили своей жизнью, что как-то ухитрялись вообще не участвовать в рискованных операциях. Это же был Золотарев! Он в эту минуту думал о беде, грозящей не ему, а боевой единице, ради сохранения которой он всю ночь работал под огнем. И теперь, когда осталась одна-единственная из известных нам мин, Сергей, конечно, думал только о деле, еще не выполненном долге, и ни о чем ином.

     Размахивая перед люком руками, он что-то кричал механику-водителю. Медленно отступая назад, ладонью даже уперся в лобовую броню, словно этакую махину можно было так остановить. Но механик-водитель, способный при необходимости осадить машину так, что она клюнет пушкой, почему-то не налегал на рычаги.

     Кинься Сергей в придорожную канаву - ничего с ним, может, и не случилось бы: взрывная волна бьет узконаправленно в сторону наибольшего сопротивления. Но, забыв в данный момент обо всем на свете, он всем существом хотел только одного - остановить танк, помешать ему пройти роковые сантиметры! Не остановил. Хотя сделал все, чтобы остановить.

     ...Сергей лежал на днище бронетранспортера и казалось, спал. Ни кровинки, ни царапинки на теле - ему просто разорвало легкие. Лицо спокойное, выражение чуть с грустинкой, вроде бы с укором тому водителю: 'Что же ты, чудак, не послушался? Теперь вот меняй каток и траки!'

     Таким он и остался в нашей памяти: синеглазый, двадцатидвухлетний. Из любовно выструганных досок саперы сколотили гроб. Без слез опустили парня в мерзлую землю:

     - Прощай, Сережа! Ты был душевным товарищем и самоотверженным солдатом!

     Засыпали. На веки вечные оставили на чужбине. Да и домой, помнится, не написали: было не до писем...

     ЛАУБАН - ОРЕШЕК КРЕПКИЙ

     Это небольшой городок на Нейссе. Бои под ним и в нем проходили во второй половине марта 45-го.

     - Значит, на заключительном этапе войны, - уточнила одна очень грамотная дама.

     Да, по хронологии это так. А по сути? Каждая работа, как известно, состоит из самого процесса и подготовительно-заключительных операций. Применительно к теме заключительные операции - это зачистка территории от разбитого врага, возня с военнопленными, похороны погибших и сбор трофейного имущества.

     В гробу бы перевернулись мои соратники, если бы я согласился с той очень грамотной дамой...

     По уровню ожесточения Лаубан для нас стал что Сталинград для немцев. Только масштабы поменьше, да нам удалось вырваться из окружения. Такого ожесточения не припомню ни до, ни после Лаубана, потому что противник теперь защищал свой дом, а у своего дома, как говорится, свирепа и храбра каждая собака. По мере того как, подобно шагреневой коже, ужималась территория врага и сокращалась протяженность фронта, на каждый квадратный километр теперь приходилось большее количество солдат. У противника появилось простое, легкое и очень эффективное противотанковое оружие - 'фаустпатрон'. На территории, в основном застроенной кирпичными сооружениями, откуда каждый пехотинец мог применить его запросто, нашим танкам использовать свою мощь стало сложновато. Немцы в своих войсках начали применять публичную казнь за дезертирство и невыполнение приказов.

     Полководцы, писавшие мемуары 25-30 лет назад, по понятным причинам кое о чем умолчали перед читателями. Речь идет о власовцах. Это они организовали в Лаубане новый фактор ожесточенного сопротивления.

     Миллионы наших солдат и офицеров находились в немецких лагерях. Миллионы страдали, гибли, однако устояли перед натиском вербовщиков. Но десятки тысяч все-таки согласились служить в РОА6 у Власова.

     До поры до времени по военно-политическим соображениям их не пускали в дело. Разве что немногих для диверсий в наших тылах. В 44-м гитлеровцы решили, что РОА пора отрабатывать немецкие харчи. А уж в 45-м власовцы все были брошены в бой и, понимая, что их не будут щадить ни свои, ни немцы, дрались с остервенелостью обреченных, зверствовали.

     Теперь, задним числом иные авторы на страницах популярных изданий пытаются оправдать их предательство. Но пока живы фронтовики Великой Отечественной, дравшиеся с ними насмерть, думается, это не удастся сделать никому.

     * * *

     Мартовская ночь. Вкрадчиво воркует мотор бронетранспортера. Неправдоподобно тихо. Ни ракет, ни выстрелов. По дороге, ведущей, думается, из Оттендорфа, пробираемся в Лаубан.

     - Остановись, - говорит Чигринец. - Не угодить бы в ловушку.

     Прислушиваемся. Ничто не выдает присутствия в городе противника. Прифронтовой городок, и в нем нет войск? Не может такого быть!

     Молчим. Слушаем. Вот над нами на горе возникает, приближается и растет звук одинокого мотора. Снизу на фоне неба хорошо просматривается силуэт 'доджа 3/4'7 с пулеметом в кузове.

     Свои. Разведка какой-то соседней части. Останавливается. В направлении города, куда мы поостереглись проехать, дает несколько провоцирующих очередей. Это нам на руку: 'додж' засветился, а мы пока себя не обнаружили.

     Городок молчал. То ли на таком расстоянии противник решил не отвечать, то ли противника там действительно нет. Последнее маловероятно.

     Собственно, выяснение этого и есть цель нашей вылазки. А еще вызнать: какого рода войска и, если можно, какой силой? Главное же, где противник расположен?

     Не дождавшись ответного огня, 'додж', завывая на подъеме, уходит назад. Любопытно, что же они могут сообщить своим?..

     - Вперед! - командует капитан. - Рискнем под шумок. Гони вовсю! На окраине встретят огнем - проскочи дальше, а там юркни под первое же укрытие! А вы, - сказал он остальным, - приготовьте гранаты!

     Дозоров на окраине не было. Проскочив ее, загоняю машину за каменное здание. Капитан с Богдановым, Фидрей и Поздняковым исчезают в темноте. Оставшиеся, готовые ко всему, напряженно вслушиваются в тишину. Щелчками остывает термостат в радиаторе, урчит, как в проголодавшемся желудке перетекающая в нем вода. Тишина. Разговариваем шепотом. Время тянется томительно медленно. Проходят двадцать минут, двадцать пять...

     Вдруг там, куда ушли ребята, гортанные выкрики, одиночные выстрелы. Потом русская речь и - снова тишина. Минут через пять разведчики возвращаются так же бесшумно, как и исчезли. Раз, два ... четверо. Слава богу, все.

     - Давай! - кричит капитан. - Уносим ноги! Видели танки и много гусеничных следов. А пешие там - власовцы!

     Их только теперь нам не хватало!

     Как же на войне все быстро меняется! Еще вчера в городе было тихо тихо, а сегодня грохочет бой, горят дома, самоходки и танки, а в них - наши ребята.

     Кажется, наступили черные дни для нашей армии. Втянув части 7-го танкового корпуса в уличные бои, свежая танковая дивизия противника отрезала их от нас. Это нам Чигринец сказал.

     Неладно и в полку. Командир ранен, начальник штаба Барышев убит. А Чигринец по сему случаю временно его замещает, и в предстоящей операции с нами его не будет.

     Полку приказано прогрызть кольцо окружения извне и выручить своих. Перед атакой обещали провести артподготовку и подкрепить пехотой.

     На рассвете какая-то пушчонка с интервалом в 30-40 секунд выпустила несколько снарядов - вот и вся артподготовка. В условленном месте подобрали на броню человек 15 пехотинцев и пошли в атаку.

     Не везет так уж во всем не везет. Только танки двинулись в атаку, повалил густой и мокрый снег. В России после такого снега обычно прилетают скворцы, поэтому его встречают с радостью. Здесь он, именно теперь, был нам в тягость и сильно мешал.

     Скажут: снег, он и для противника снег. Это так, да не так. Противник знает предполагаемое направление атаки и заранее туда нацелен. При появлении реальной цели ему остается только довернуть пушку, а это уже выигрыш во времени и огромное преимущество. К тому же ветер дует ему в спину, а нашим в лицо, - это плохо.

     Танкист и так-то подслеповат, а тут снегом залепляет не только смотровые триплексы, но и прицелы пушек. Нашим в ходе атаки - даже трудно представить такое! - приходилось башню поворачивать назад, а заряжающему из нее выскакивать и прочищать прицелы. Но и в таких условиях экипаж лейтенанта Золотарева, наводя на цель через ствол пушки, сумел подбить бронетранспортер, а экипаж старшего лейтенанта Зинина обнаружил и уничтожил замаскированную 'пантеру'.

     Горящий танк противника на какое-то время приковал наше внимание. Ждали появления других бронеединиц с той же стороны. Это было роковой ошибкой. Воспользовавшись ею, из-за многоэтажного дома с противоположной стороны вышли одновременно три танка и дали по нашим залп. Две болванки рикошетом от брони ушли в сторону, а третья пробила-таки лобовую броню танка старшего лейтенанта Шаевича. Вместе с густым дымом из башни выскочили командиры танка и орудия. Шаевич пытался брезентом сбить рвущееся изнутри пламя, но где там! Горело топливо, скоро огонь доберется до снарядов.

     - Это - мертвому припарки, - закричали ему пехотинцы и автоматчики. - Спасайся сам!

     И верно: как только командир машины соскочил на землю, тотчас начали рваться снаряды.

     Вечная слава гвардии лейтенанту Горбатко, механику-водителю! Пусть аллах определит душу Камалова Саши (Искандера, Анвара, Саги- та - не знаю) - заряжающего, земляка нашего, татарстанца, на небеса! Им не удалось выскочить из горящего танка. Остается тешить душу тем, что они были убиты сразу наповал.

     Стали в оборону. Транспортер мой боязливо жмется к танкам. Но держимся, конечно, от них на разумном расстоянии. Не столько от сознания своего места в бою, сколько из-за боязни 'словить' болванку, предназначенную танкам. Правда, теперь и мы имеем средство борьбы с танками противника - возим с собой пару немецких фаустпатронов. Но все равно, не дай бог вдруг оказаться лицом к лицу с 'тигром' или 'пантерой' - раздавят же, как кабан козявку. Страшно, чего уж там...

     Мы помним о трех 'пантерах', давших такой дружный залп. Помним о сгоревших. Пока горела 'иэска', воспользовавшись замешательством, они сменили позиции. Но ничего, мы до них еще доберемся...

     Привезли еду, то ли завтрак, то ли уже обед. К кухне, остановившейся около бронетранспортера, потянулись автоматчики, 'делегаты' от экипажей с котелками на всех.

     И вдруг - тревога! Побросав котелки, все побежали по боевым постам. Что там - поперли в контратаку? Но нет. Тревога, можно сказать, оказалась ложной. Приехал командующий армией. У танка Золотарева стоял 'виллис' Рыбалко. К нему с докладом уже спешил лейтенант, но генерал движением руки отклонил официальный доклад, бросив коротко: вольно! Сошел с машины, поздоровался.

     - Ну, сынки, зарвались мы малость, а? - произнес он, признавая этой миролюбивой фразой свой просчет в планировании операции, который он сознавал, глубоко переживал, как потом выяснилось. Но тогда никто из присутствующих этого не понял и истолковали фразу иначе.

     - Не унывайте, не пропадем! - и отводя взгляд от догорающей 'иэ- ски', участливо спросил: - Ну, как он, лютует?

     Подошедший к тому времени командир роты Зинин и командиры машин поспешили его заверить, что все в порядке вещей; каждый сознает, что товарищей бросать нельзя и что все усилия надо направить на то, чтобы прорвать и разомкнуть 'тигрово-пантерные' клещи.

     Рыбалко приложил к глазам свой 12-кратный бинокль, понаблюдал и передал его лейтенанту Золотареву.

     - Видишь двухэтажный дом? Смотри чуть правее. Это замаскированный танк. Покажите, что вы умеете стрелять!

     Расстояние до цели - 1500-1600 метров. Пушка 'иэски' прямой наводкой бьет до 2000 метров. Цель пока неподвижна. Ударить в грязь лицом перед командармом нельзя. Старшина Барбагун тщательно прицелился и с первого снаряда поджег вражеский танк. Командующий армией остался доволен:

     - Благодарю за службу! Запишите на свой счет. В случае чего подтвержу. Авось да поверят...

     Командующий уехал. Шаевич подошел к Золотареву и молча пожал руку, поздравил с удачным выстрелом.

     Какой все-таки у нас командарм! Другой на его месте при боях, вылившихся в позиционный характер, сидел бы в блиндаже в три наката. А он примчался в самую горячую точку, пообщался, подбодрил, придал уверенности в том, что предпринятые усилия увенчаются успехом. Он уехал, а у нас, ей-богу, как-то теплее стало на душе.

     Из политбесед, из воспоминаний 'стариков' 3-й танковой мы знали, что Рыбалко 'сынков' своих в беде никогда не бросает. В 43-м под Харьковом были окружены несколько наших армий. Иные командующие в последнюю минуту, оставив своих, спасались на самолете; иные приказали прекратить, как им казалось, бесполезное сопротивление, а Власов сдал тогда немцам вторую по счету армию.

     Немецкое командование на весь мир протрубило, что 3-й танковой армии русских более не существует. Но Рыбалко все-таки вывел эту армию из окружения. Избитую, без техники, но со знаменем и с горсткой личного состава.

     Разгневанный неудачей под Харьковом, Сталин решил расформировать 3-ю танковую армию*. Рыбалко с членом военного совета армии генералом Мельниковым добился аудиенции у Сталина.

     - Расформировав армию, не поддержим ли мы, товарищ Сталин, немецкую пропаганду? - дипломатично начал Мельников, положа на стол геббельсовский листок. - Армия-то ведь себя не потеряла в этих боях.

     Сталин задумался. Член военного совета знал, за какую струну души дергать вождя народов.

     - Хорошо, - сказал Сталин наконец со свойственной ему неторопливостью. - Будем комплектовать 3-ю танковую армию.

     Вот и ныне в трудную минуту он делит с нами все опасности и тяготы войны. А такое солдат умеет ценить и не забывает.

     Забегая вперед, скажу: после войны, прощаясь с ним на стадионе города Кремса на Дунае, не зря мы плакали - это было прощание любящих сыновей с любимым отцом-командиром...

     Остаток дня наши попытки продвинуться к Лаубану, то есть отрезанным от нас частям армии, особых успехов не имели, если не считать левого фланга полка на горе. Когда спешившиеся наши разведчики доложили, что на горе, параллельно нашему курсу, в Лаубан стекается большая колонна противника, танк лейтенанта Золотарева по оврагу поднялся на гору ровно настолько, чтобы свободно выставить можно было только пушку. Она со стороны противника, вероятно, выглядела как бревно, лежащее на земле. Сам танк, даже башня оставались в овраге, так что его можно было 'достать' только с тыла или с воздуха. В тылу, под горой на дороге, стояли мы, а воздух, слава богу, пока был чист. С этой идеальной с точки зрения безопасности позиции экипаж выпустил по колонне противника 28 снарядов. На поле боя позже насчитали два подбитых танка, два бронетранспортера, три автомашины и бронеавтомобиль. Наверно, противник фактически понес потерь даже больше: поставив над полем боя дымовую завесу, часть подбитой техники ему удалось отбуксировать.

     Прямую задачу - прорваться в город - полк в этот день так и не решил. Но урон, нанесенный врагу, следующему в Лаубан, разве не помощь своим? Так для успокоения совести рассуждали в полку, но каждый понимал, что это слабое утешение для тех, кто дерется из последних сил в кольце врагов.

     Вскоре по той же дороге, по которой проследовала в Лаубан механизированная колонна, потянулась бесконечно длинная, сразу видно, комплектная и, следовательно, свежая часть - пехота.

     Эх, как хотелось экипажу Золотарева расстрелять ее осколочными! Но боекомплект был израсходован до последнего снаряда, а из пулеметов не достать. Скрепя сердце командир машины распорядился спуститься на заправку к дороге. Только стали сдавать назад, порвалась гусеница. Пока ее чинили, спустились наконец к подножию горы, где ждал их 'студебеккер' Федора Оспищева с боеприпасами. Пока выгружали густо смазанные снаряды, промывали дизтопливом, загружали в башню, стемнело. Пехота прошла в Лаубан, но часть, воспользовавшись темнотой, появилась на 'нашей' горе и окопалась над нами на гребне.

     Ночью мы, естественно, бодрствовали. Только задремлешь за рычагами, сверху вдруг веселая мелодия по радиотранслятору, потом диктор начинает бодро и весело: 'Эй, земляки, слушай сюда! И чего это вы так расстарались? Спешите побить немца? А чего вам принесет победа? Рассчитываете пользоваться сладкими плодами победы, мужички наивные? Это голубая мечта простачка...

     Вы знаете, сколько Россия задолжала американцам? Миллиарды долларов! Такие деньги они на ветер не бросают...

     Если останетесь живы в этой мясорубке, то всю оставшуюся жизнь будете гнуть спину на американцев...

     Опомнитесь, мужики! Бросьте оружие! Переходите к немцам! Только так вы избежите пожизненной кабалы!'

     Следовало бы показать этим 'землякам', как мы их слушаем и слушаемся, но не было у нас средств. Из пулеметов бить в гору - пустая трата патронов: они же в траншеях. А снаряды наши танки приберегали для выполнения прямой задачи. К тому же было ясно, что враг специально отвлекает наше внимание от дороги. Повернет танк пушку в их сторону - они садятся в траншеи, а другие с другой стороны поднимаются и продолжают тот же треп.

     В общем, этой ночью мы не сомкнули глаз, хотя стволы, и их и наши, не пускались в ход.

     Наутро к нам прибыло подкрепление в виде нескольких 'тридцатьчетверок'. Оценив накануне обстановку, видно, командарм расщедрился.

     С рассветом уже более мощной группой мы пошли расчищать оседланную противником дорогу. Но пробивную мощь танковой группы использовать здесь не удавалось: слева - гора, справа - болотистая низина, в боевой порядок не развернешься. Приданные 'тридцатьчетверки', как более маневренные, шли впереди, наши 'иэски' - следом.

     За крутым поворотом, только появились, из засады ударила 'пантера', и со второго снаряда 'тридцатьчетверка' загорелась. Вторая попыталась обойти горящую - ударили по ней, и ее постигла та же участь. Дорога оказалась застопоренной. Раз за разом ударили снаряды по следом идущей 'иэске'. Ниже запасного топливного бака снарядом выдрало кусок брони. Попятились, отошли за поворот.

     Пошли другой дорогой, выйдя на поляну, развернулись в боевой порядок, двинулись в атаку. Из леса с обоих флангов начали бить по танкам фаустпатронами, но расстояние было такое, что опасные снаряды до них не долетали.

     За лесом, приняв боевой порядок 'уступом вправо', вышли к горе с засевшими на ней 'земляками'. Расстреляв и рассеяв их, нависли над флангом немецких танков, оседлавших дорогу в Лаубан. Вынужденные 'убирать' уязвимые борта, то есть повернуться 'лицом' к нам, они зашевелились и выдали свои позиции. Используя дальнобойную силу пушек, наши танки дружно навалились на немецкие и, уничтожив две 'пантеры', очистили наконец дорогу.

     А теперь вперед, к своим, к центру города!

     Два танка из роты Зинина проехали речку, по узким улицам выдвинулись к широкой, возможно, центральной. Развернулись на ней вправо и оказались перед железнодорожным полотном, под которое ныряла проезжая часть улицы. Возле перехода повалено толстое, в обхват, дерево. Идеальное место для встречи противника: перед препятствием он обязательно замедлит движение, потом начнет обходить его, повернется бортом - тут его и следует бить.

     Все это понятно. Но война есть война - танк лейтенанта Золотарева нырнул под полотно. Только стал подниматься на уровень городской мостовой, заряжающий завопил: 'Назад! 'пантера!' Механик-водитель среагировал мгновенно. Но для врага, ожидающего наготове, и этого мгновения было достаточно, чтобы всадить 'иэске' болванку между корпусом и башней. Танк попятился, встал за насыпью железной дороги.

     Болванкой срезало перископ механика-водителя, зализало броне- пробку топливного бака. Не смертельно!

     А командир роты по рации подгоняет: 'Вперед!' Связались с ротным, доложили ситуацию, попросили несколько выстрелов дать по переходу и вперед вдоль улицы.

     После выстрелов с танка ротного было слышно, как 'пантера' запустила двигатель и залязгали гусеницы. Ждали ее появления под мостом, ан, оказывается, она подалась назад, за дома.

     Тогда под прикрытием машины ротного следом пошла 'иэска' Золотарева. Следы 'пантеры' вели дальше, дальше, потом налево. Если она захочет принять бой, должна появиться во-он из-за того дома. Миновали один дом, достигли второго... Ждали болванку с танка, а из-за второго дома на 'иэску' посыпались фаустпатроны!

     Эта новинка для борьбы с танками прожигала броню до 200 мм, если попадала под прямым углом. К счастью, в танк Золотарева ни один из фаустпатронов под прямым углом не попал. А попаданий после боя насчитали семь! Взрывной волной командира машины контузило, отлетевшим куском брони рассекло лоб. В машине, как потом рассказывал заряжающий Макаркин, резко запахло спиртным - радиатор был заправлен разбавленным спиртом. Доложили о случившемся командиру роты и опять попятились за железнодорожную насыпь. Выяснилось: придется менять радиатор.

     Выбив из строя 'иэску', за мостом, по-видимому, облегченно вздохнули. Слышно было, как заурчала 'пантера' и вернулась на прежнюю выгодную позицию.

     Не-ет, уличные бои не для наших неповоротливо-тяжелых танков...

     Занятый раненым командиром и машиной, экипаж не заметил, как туда, откуда вернулась 'иэска', катит наш СУ-76 с открытой за орудийным щитом площадкой, за что танкисты насмешливо называли ее 'голозадой'. Махали им, свистели, старались предупредить, остановить - тщетно. Улыбаясь, проехали мимо. Только сунулись под мост - самоходка загорелась. Кто-то из расчета погиб сразу, кто-то сгорел будучи раненым, а успевший выскочить попал в плен к фашистам. Не повезло парню, лучше бы ему погибнуть от осколков...

     На поддержку самоходки был придан танк лейтенанта Братенкова из нашего полка. При виде горящей машины Братенков остановился: во- первых, за огнем ничего не видно, во-вторых, вот-вот начнут рваться там снаряды. Братенков спрыгнул с башни: нужно было осмотреться.

     - Так-то ты поддерживаешь наши самоходки! - сказал некто в комбинезоне - и бряк Братенкова в ухо.

     Анатолий Братенков, косая сажень в плечах, не привыкший к подобному обращению, недолго думая, развернулся и двинул обидчика в скулу. Щуплый по сравнению с Анатолием, тот не удержался на ногах.

     Короля, как известно, играет свита. По тому, как похватались за пистолеты окружающие, лейтенант догадался, что ударил кого-то Большого.

     - Ты знаешь, паршивец, на кого поднял руку? - прошипел один из окружения обидчика. - На командира бригады, Героя Советского Союза8 гвардии полковника Головачева! Да мы тебя...

     - Не надо, - медленно поднимаясь на ноги, сказал Головачев. - Вот что, лейтенант: ты возьмешь эти дома за мостом. И будешь представлен к награде. Не возьмешь - будешь расстрелян! Действуй!

     В реальности последнего обещания Братенков не сомневался. Герой сделает это хотя бы для того, чтобы снять с себя оскорбление в глазах подчиненных. Экипаж, наблюдавший эту сцену, тоже поверил Герою. Не стану расписывать, как были взяты дома. Он вышел живым из войны - следовательно, дело было сделано.

     На возвышенности, с которой мы спустились в город, какой-то рисковый пилот посадил 'кукурузник'. Лейтенанты обычно не раскатывают на войне на самолетах, значит, прилетел кто-то из высшего начальства.

     От самолета быстро отделились две фигуры и направились в нашу сторону. Прилетевших встретили и увели куда-то какие-то начальники.

     А по оставленному самолету ударила одна мина, другая. Третья попала в цель - и самолет запылал.

     Ночь мы опять провели без сна. С наступлением темноты за мостом включили громкоговоритель. Сначала полилась до боли родная и радостная песня про Катюшу. Потом, овладев вниманием, вырубили песню и давай нас агитировать сдаваться в плен.

     - Не глупите, парни! Наши танки снова заняли вашу тыловую дорогу. Отступать вам некуда. Не выпустим. Сдавайтесь! Иначе с вами будет то же самое!

     Что они делали с пленным, какую пытку к нему применяли, бог знает. Но над ночным городом усиленный динамиком раздавался такой душераздирающий крик, что стыла кровь и волосы поднимались дыбом...

     Наутро среди нас с быстротой молнии распространилось сразу два известия. Первое - приятное, можно сказать, желанное: генерал Бахметьев, начальник штаба армии, привез приказ оставить проклятый город. Уходим... Второе - радиомерзавец сказал правду: ночью с горы спустились 'тигры'. А на горе в окопах - снова власовцы. Путь к отступлению закрыт.

     'Оставить город!' - это приказ, и он отвечал нашему желанию. Приказ надо выполнять. А бороться с 'тиграми' из всей нашей группировки, оказавшейся в окружении, эффективно могут только танки нашего полка. Поэтому три наших 'иэски' возглавляют отступающую колонну, а остальные две - в арьергарде - прикрывают всю колонну.

     Итак, 'вперед на запад, отступая на восток', по уже знакомой дороге под горой. Почему-то приходит в голову детская сказочка: 'Так летите же домой'. - 'Нам нельзя, серый волк под горой, не пускает нас домой'. Не волк, а зверь куда более страшный. Ночью пешочком, без бронетранспортера - расстояние небольшое и так незаметнее, наши разведчики прошлись по дороге. За каменным строением километрах в двух от города они обнаружили танк и дальше идти не рискнули.

     - Там такой 'тигрята', - забавно рассказывал Богданов, - словно глиной вымазанный, желтоватый. А людей пеших немного, человек пять.

     В гору, оказавшуюся теперь справа, не забраться, а левее мелкий кустарник на пойменном лугу, топь. Нет для наших танков маневренного простора. Ненавистна мысль, что опять приходится двигаться по узенькой дороге кишкой. Эдак один немецкий танк из засады задержит и перещелкает десяток наших.

     Вот почему командир роты рискнул и один из трех танков выслал на левый фланг, по низине. Рассчитывал, наверное, на мерзлоту. Но какие здесь морозы? Если и была мерзлота, растаяла: март все же. Пропал танк. Пропал без всякой пользы. Тащить его из болота нет времени, дай бог унести ноги!

     Километра за полтора до кирпичного сарая, чуть выдвинутого от дороги в болото на насыпном основании, 'иэски' остановились. Командиры стали держать совет.

     Впереди тяжелый танк противника одного класса с 'иэсками'. На нем, как и на 'пантерах', 88-миллиметровая пушка, она скорострельнее, но слабее наших. Ясно, что она уже заряжена и крестик прицела под башней переднего танка. По мере его движения фашист будет его сопровождать, чуть корректируя отклонения, подпуская на безошибочно убойную дистанцию. Причем деваться нам некуда, рано или поздно мы вынуждены подойти на выгодное ему расстояние. И не обязательно прошивать броню, достаточно разбить гусеницу - колонна застопорится, тогда расстреливай ее с горы и с обоих концов.

     Решили использовать преимущество в дальности боя наших пушек. А скорострельность немецкой перекрыть использованием сразу двух наших. Для этого решено: танк Братенкова пойдет в атаку, вплотную прижимаясь к горе, а танк Зинина - левее, чтобы не мешать друг другу вести огонь по цели. Бить прицельно, с коротких остановок.

     'Тигр', выставив почти кирпичного цвета полкорпуса, стоял за сараем. Пушка его, направленная параллельно стене, выпустила первый снаряд по машине Братенкова. К счастью, попав под неудачным углом, он отрекошетил и с сердитым фырканьем ушел в сторону. Но и снаряд из танка Зинина не причинил 'тигру' видимого вреда. Тем не менее, запустив свой 'майбах', 'тигр' втянулся за кирпичный сарай. Теперь он надеялся ударить 'иэске' в левый борт при появлении ее на уровне сарая.

     Но 'иэски' с этим не спешили. Став на расстоянии, они методически начали разрушать огнем обе стены сарая. Через некоторое время борт 'тигра' показался из-за разрушенной стены.

     Но ему не повезло. Близость стены не позволяла заранее придать башне нужный поворот, и артиллерист Братенкова опередил противника - при выползании из-за укрытия бензотопливное нутро 'тигра' быстро занялось огнем...

     За сараем оказался только один танк. Другой, подстраховывая первого, занимал позицию дальше, за крутым поворотом дороги. Заметив, как расправились наши с его собратом, он, не приняв боя, уполз к своим на гору.

     Пропуская колонну отступающих, 'иэски' остались охранять танкоопасный участок. Штабная машина полка в сопровождении двух наших бронетранспортеров и следовавшие за ними танки поспешили проскочить освободившийся участок дороги.

     Однако это еще не было спасением. Дорога тянулась под горой, местами перерезая подножие, и тут гора защищала нас от огня засевших наверху. А потом шла по открытой низине, по насыпному полотну, которое сверху отлично просматривалось и, конечно, было пристреляно.

     Я следовал за штабной полуторкой на расстоянии, оставляя за собой возможность двигаться бросками от укрытия к укрытию.

     Стоило штабной появиться на открытом участке, первый же залп сверху накрыл ее огнем. Кроме водителя в ней, думается, никого не было. Штабные офицеры предпочли башни танков, а остальные сидели в бронетранспортерах.

     Штабная горела хорошим пламенем, но ждать, пока догорит, мы не могли...

     Не хотелось мне в открытое пламя, да что делать? Надо. А дальше - как в той сказке. Поедешь медленно, осмотрительно - очередной залп твой, пушки немцы уже перезарядили. Поедешь быстро - может, пронесет, но ничего же за огнем не видно! Доверимся господу богу, авось защитит...

     Разогнался, надеясь впритирку миновать горящую машину, юркнул вслепую в пламя и ... почувствовал, как отбросило бронетранспортер вправо. Тонны, помноженные на скорость под 80 километров в час, срезали придорожное дерево под корень; смяв, проскочили второе дерево и остановились, упершись в третье. Пассажиры мои посыпались как горох, ища спасения в левом кювете и в кустарнике. Старший лейтенант Рыжов, артиллерист полка, не расстававшийся и здесь с флотской фуражкой, вопреки запрету Устава, кинулся в кусты, обронив ее по дороге, - голова дороже флотской фуражки!

     С сухим треском разорвались снаряды первого залпа, затем донеслись с горы звуки выстрелов. Прошло полвека, но я и сейчас явственно вижу эту картину.

     - Ребята, меня убило! - кричал Омелин, солдат с одутловатым лицом, продолжая бежать через дорогу. - Не оставляйте меня здесь! Ребята-аа!..

     А через минуту его действительно не стало...

     Я погубил боевую машину. Вышел из нее и, не пытаясь спрятаться хотя бы за броней, в полный рост стоял, ожидая очередного залпа. Не было обычного в таких ситуациях страха, удесятеренной энергии, позволяющей развить рекордную скорость, перепрыгнуть через невозможную высоту, поднять неподъемную тяжесть. Мне сделалось все безразлично - и крики раненых в кювете, и собственная обреченность. Я умер.

     Однако пора бы быть очередному залпу. Что-то они с этим затягивали. О том, что случилось, я понял только тогда, когда в небе появились наши 'летающие танки' - штурмовики ИЛ-2. Сам господь бог услышал наши молитвы или маршал Конев внял просьбе генерала Рыбалко - не столь важно, они, чудо-спасители, явились с неба.

     Под рев штурмовиков подъехал бронетранспортер Коротина. Он вылез, спросил участливо:

     - Как это случилось?

     - А вот наскочил передним колесом на полковой сейфик, то ли на пишущую машинку. Огонь, ни черта не видно...

     Иван зацепил тросом машину, и усилиями двух моторов мы вытянули бронетранспортер на дорогу. Взяв на борт раненых, вместе покинули проклятое место. Затем оттянулись под прикрытием наших 'иэсок' все деблокированные из Лаубана...

     Стоило остановиться в Оттендорфе, я тут же уснул прямо за рычагами. Не помню, сколько проспал. Мне казалось, не более десяти минут, но, когда разбудили по тревоге, было уже темно.

     Собрали всех способных держать оружие: экипажи потерянных танков, штабников из комендантского взвода, даже ординарцев и связистов. Задача - отбить новинку артиллерийской техники, 100-миллиметровые пушки. Ночью на позиции наших артиллеристов просочились автоматчики противника, часть прислуги перебили, часть разбежалась.

     С ними артиллеристами мы уже были знакомы. Когда шли на Лаубан. у населенного пункта обнаружили закопанные орудия. Открыли по ним огонь из танков. Смотрим, оттуда бежит человек. Стрельбу прекратили, думали, сдаваться немец бежит. Оказалось - свои. Поматерились всласть и помирились. Угостили тогда нас обедом: вовремя мы подоспели.

     Теперь вот поехали на их позиции на двух бронетранспортерах. Отбили. Только приехали, снова тревога: вернуться, поджечь утопленный в болоте танк, иначе экипаж пойдет под трибунал. На операцию с экипажем танка и с разведчиками поехал Иван Коротин. Вернувшись, рассказал, как не просто это удалось сделать.

     Впопыхах - то ли не было под рукой, то ли забыли, - не прихватили с собой никаких подрывных средств. Рассчитывали поджечь боекомплект, и дело с концом. Благополучно добравшись под покровом темноты до танка, забрались в башню, обнажили в нескольких гильзах артиллерийский порох, намочили жгутик в солярке и подожгли. По закону подлости огонь добрался по башне до люка - и потух!

     Выше я уже рассказывал, как однажды на марше, не в боевой обстановке от неосторожного обращения с куревом загорелся и взорвался танк полка. А тут старательно его поджигают, а он, зараза, не горит! Притаившись на безопасном расстоянии, поджигатели подождали долго тянувшуюся минуту: вдруг там внутри кончик жгута тлел-тлел да теперь рванет? Тщетно. Не горит и все!

     Делать нечего, пришлось повторить. На этот раз пеньковый жгут был пропитан бензином бронетранспортера да еще плеснули и в башню - загорелся. Да простят нам этот грех танкостроители Челябинска - так надо было...

     * * *

     Весна в этих краях наступает раньше, чем в наших.

     Мыс Коротиным пользуемся этим. Сапоги сброшены, обнаженные торсы подставлены ласковому мартовскому солнцу. Под нами теплая черепица, под черепицей - трехэтажный замок барона - спасибо ему! - дома нет, в бегах. Здесь хозяйничали мы. Он не одобрил бы наше гостевание: в хозяйственный сарай мы поставили бронетранспортеры; там же и спали на соломе, предназначенной для скота.

     А хорошо на отдыхе! Который уж день предаемся на крыше блаженной дремоте и лени. Ни стрельбы, ни тревог, ни досаждений начальства. Тишь да гладь да божья благодать!

     Читаем немецкие листовки. Их по ночам разбрасывают транспортные самолеты, курсирующие через наши головы из Берлина в окруженный Бреслау. Этот город-крепость осажден еще во времена наших боев в Лаубане и все держится, не сдается.

     Года два назад за чтение таких листовок политработники и особисты карали бы нас, вплоть до лишения свободы. Теперь мы их читаем без бояз ни, комментируем и смеемся над ними - ныне никто на это не обращает внимания. Каждое утро поблизости их можно набрать столько, что хватит обед для полка приготовить. Нас, стоящих под Берлином, уже невозможно деморализовать никакими, даже талантливо составленными агитками. Боевой дух у нас такой - пройдем до Гибралтара, пусть только прикажут!

     Временами лениво обсуждаем чуждую нам жизнь: а неплохо жилось, видно, этому барону. Под окнами замка в середине двора бассейнчик. Обсаженные вокруг него кусты уже набирали почки. Вода в бассейне проточная. После парковой службы мы в нем мыли руки с эрзац-мылом, состоящим в основном из глины и крупнозернистого песка: умеют, черти, из ничего делать что-то. Там же каждое утро умывались. Чтобы оценить это благо, надо по нескольку дней ходить неумытым...

     У сарая небольшая ферма с породистыми коровами. Советские девчата не только содержали замок, но ходили еще за скотом, доставляли барону по утрам парное молочко. Теперь молочко, случалось, перепадало нам.

     Неизвестно, правда, как он относился к нашим девушкам не арийских кровей. Но доподлинно знали: теперь они не были обделены вниманием наших офицеров. Девушки ходили счастливые - из-за освобождения и из-за весны.

     Но их в замке было немного, пять или шесть. А офицеров много. В экипажах каждый второй - офицер. Им тоже хотелось воспользоваться отдыхом и почувствовать весну. Кто с негласного разрешения командиров рот, а кто и так, по очереди, отлучался в Лигниц - это в трех километрах от замка, к немкам.

     Не думаю, что они там перед немками заливались соловьем: языка не знали, да и время ограничено. По законам войны победители во все времена у женщин побежденной стороны любовь не вымаливали - брали. Но наши офицеры мягкосердечны: зная бедственное положение населения с провизией, они прихватывали в город доступную им снедь и любовь, считайте, покупали.

     Впрочем, были и исключения из правил.

     Был у нас разбитной москвич старший сержант Зуйков, из радистов полка. Озорник и большой оригинал.

     Жили радисты отдельно, свободнее, казарменными порядками обременены не были. Вот и пошел Зуйков к немке и договорился с ней о любви за плату. Однако ни живыми деньгами, ни продуктами платить не стал, написал ей бумагу и велел идти к коменданту, пообещав, что тот по ней все и оплатит. И что вы думаете? Пошла ведь!

     Развернул комендант бумагу и расхохотался. Там было написано: 'Я эту немку попользовал в счет будущих репараций с Германии. Василий Теркин'.

     Вылазки эти не были секретом. В экипажах со смешанным офицерско-сержантским составом такое и невозможно: делились всем. Но сержантов в город не пускали. И вот они решили разыграть офицеров.

     В роте Зинина из нового пополнения автоматчиков, уже распределенных по танкам, подобрали юнца лет 17 с хвостиком. Росточком не вышел, что называется, прихватило морозом, и изморен тыловыми харчами так, что неизвестно, в чем душа держалась. Его-то и подговорили обратиться к ротному за разрешением пойти в город к немке. Ему внушили: 'Ротный добрый, только на вид суровый, для солдат своей роты, особенно молодых, делает послабления. А поскольку он Герой Советского Союза - то все может. Ты только обратись смело, как и полагается по Уставу'.

     Парень то ли был наивен по малолетству, то ли оказался, что называется, с приветом - пошел ведь к ротному командиру!

     - Товарищ гвардии капитан! - произнес он громко, как его и учили. - Разрешите увольнение в город, потому страсть как охота побывать у немки!

     От смеси такой наивности и очаровательной наглости Зинин вначале опешил. Но, окинув взором окружающих, их серьезно-лукавые лица, сообразил, что это розыгрыш, и ласково осведомился:

     - И что же с ней ты намерен делать? Говори, тут все свои. Не смеешь? Та-ак. Значит, наш цыпленок вообразил себя петушком? Энергия лишняя заиграла? А ну, - голос его приобрел стальные нотки, - вокруг танка десять оборотов, бего-ом марш!

     - А вы, архаровцы, - сказал он, обращаясь к еле сдерживающим хохот танкистам, - отныне в город тоже ни ногой! Ишь, голубчики, развоевались! Скоро в наступление, а вы из города будете таскать в роту всякую заразу? Потом по госпиталям валяться? А воевать кто будет? Пушкин?! Отныне каждый отлучившийся в город без моего ведома будет строго наказан! Все, митинг закрывается!

     Одно дело, когда командир закрывает глаза на мелкие шалости, и совсем другое, когда испрашивают официальное разрешение...

     Родина нас торопила с победой. Не успели отоспаться как следует, из Кировского завода прибыл новый комплект ИС-2. Тыл не скупился на технику и вооружение, намекал, что дело за нами.

     Танкисты изучали, осваивали новую модификацию приспособления для проводки машин по дну небольших рек. Затянув трансмиссии водонепроницаемым полотном, замазывали солидолом, пытались прикрепить трубы воздухозабора. Только эта кустарщина мало кому внушала доверие. Для средних танков это, возможно, подходило, а для наших...

     В ротах много занимались и по совершенствованию боевого мастерства. И вот новый приказ: 'На химподготовку! В течение дня всем пройти газовую камеру!'

     Противогаз, как и личное оружие, каждый имел при себе. Но до сих пор, слава богу, в нем не нуждался. Чтобы не мешал в бою, танкисты засовывали его куда-нибудь за боекомплект; автоматчики привязывали к скобам на башне, и первые же снаряды и фаустпатроны разносили их в клочья - и ничего, обходились. Каждый в душе считал противогаз обузой, такой же никчемной, как, скажем, строевая подготовка к бою.

     Первое, что пришло в голову: наконец-то бездельник начхим решил отработать свой хлеб. Хочет показать, что и он на войне 'пашет'.

     Абсолютно бесполезный в боях, начхим лейтенант Васильев служил мишенью для шуток офицерам-танкистам, истинным пахарям войны. У лейтенанта Клочкова, штабиста, тоже не державшего оружия, была хоть медаль 'За боевые заслуги', что давало повод зубоскалам говорить: 'А на груди его широкой висит полтинник одинокий'. Медаль эта в глазах танкистов, увешанных орденами, имела оскорбительный оттенок, поскольку ею же была награждена и штабная машинистка Валя, как говорили полковые остряки - 'за половые потуги'.

     У начхима полка не было и этой дискредитированной у нас медали.

     И поди же, отыскал, замуровал подходящее помещение, заставил всех пройти через газовую камеру. Запускал по 15-20 человек и держал в противогазах не менее 30 минут.

     Поразмыслив, однако, мы решили: неспроста это, не каприз какого- то Васильева. Раньше, отступая, фашисты минировали, подрывали мосты, заводы, туннели, разрушали специально изобретенной машиной железные дороги. А под конец от них можно ожидать всего: вдруг решатся на применение газов? Обычным оружием, ясно же, им теперь от нас не отбиться.

     В прежние времена мы, может быть, и уклонялись бы от этих опытов Васильева. Теперь, оценив надвигающиеся события, отнеслись к ним серьезно.

     Не знаю, во все ли части командарм приезжал вручать награды, но к нам Рыбалко приехал лично. В глиняном карьере, что поблизости от замка, полк построили в каре. Вручая награды, он крепко жал нам руки, поздравлял, желал удачи и впредь. Удостоился рукопожатия генерал-полковника и я.

     Запомнился эпизод. Вручая заряжающему Хачидзе медаль 'За отвагу', Рыбалко увидел у него на груди две такие же. Укоризненно посмотрел на сопровождающего Богунова. Во взгляде командарма были удивление и укор: 'Что, в арсенале наград нет ничего другого?'

     И еще раз посмотрел на заряжающего. Столь пристальное внимание Рыбалко тот оценил по-своему, ткнул себя в грудь и, поедая глазами начальство, с сильным грузинским акцентом произнес: 'Пакришкин!'

     Командарм понял это как намек на три Золотые Звезды известного летчика-истребителя, улыбнувшись, хлопнул по плечу:

     - Ничего, сынок, впереди Берлин, еще не такую заслужишь!

     Прижимистость Богунова в вопросе представления к наградам давно стала притчей во язьщех. Но, будучи зависимыми от него во всем, обиженные до поры до времени помалкивали. И, понятно, недолюбливали. В какие формы это выливалось, уже рассказывал. Открыто заговорили о несправедливости Богунова позже, в Вельтрусах, после массового отравления солдат и офицеров метиловым спиртом.

     Третья для меня формировка длилась необычайно мало: менее месяца. В ночь на 12 апреля мы покинули окрестности Лигница и сосредоточились на рубеже последнего, решающего наступления в лесу.

     ВПЕРЕД, К РЕЙХСТАГУ!

     В зависимости от времени употребления для нас, рыбалковцев, этот лозунг неоднократно менял и смысл и эмоциональную окраску.

     На ранних этапах, скажем, на Курской дуге, лозунг мог применяться в универсально-абстрактном варианте, то есть как общий призыв к победе. Перед началом нашего наступления у берегов Вислы имел малоконкретный, но вероятный смысл. Ибо у войск 1-го Белорусского фронта, находящихся на самом близком расстоянии от Берлина и напрямую нацеленных на реализацию лозунга, шансов на это было больше.

     Когда же 1-й Белорусский замешкался под Зееловом, а войска Его Украинского повернули на север, у нас, рыбалковцев, затеплилась реальная надежда на его осуществление. Лозунг уже кричал, манил, вдохновлял и превратился в осязаемую, так сказать, материальную силу.

     А позже начал меркнуть, оставляя неприятный осадок. Судите сами: первыми прорвав внешний оборонительный рубеж Берлина, мы захватили Цоссен - штаб сухопутных войск рейха. Первыми, форсировав Тельтов- канал, завязали уличные бои, с жестокими боями прорывались к центру. А когда наша армия (69-я механизированная и 91-я танковые бригады) ворвалась в центральные районы Берлина, вышли на основную магистраль, ведущую к рейхстагу, нас вынудили сдавать частям 1-го Белорусского фронта уже завоеванные нами позиции, сославшись на разграничительную линию Ставки, поступившую с опозданием9. Далее: стоило рыбалковцам выйти на Ландвер-канал, за которым Центр, их повернули на запад10. Войскам же 1-го Белорусского фронта, которым командовал тогда маршал Жуков, Ставка отводила главную роль во взятии Берлина, в том числе и рейхстага.

     О взятии Берлина писано-переписано. Нет нужды перепевать полководцев и военных историков. Отослав интересующихся научноисторической стороной проблемы к их трудам, приступаю к изложению своих воспоминаний.

     * * *

     Исходные позиции мы заняли в лесу. Чтобы снять нервное напряжение, в ожидании начала проверяем - в который уж раз! - состояние материальной части; танкисты регулируют (якобы!) натяжение гусениц, вместе с автоматчиками закатывают на трансмиссии про запас 200-литровые бочки с топливом. По опыту прошлых операций знаем - в наступлении оно не бывает лишним.

     Уже в ходе артподготовки состоялся летучий митинг. Основной смысл речей выступающих сводился к крылатому тогда лозунгу 'Водрузим знамя победы над Берлином!'

     Берлин тогда находился прямо перед войсками 1-го Белорусского фронта, а мы - километрах в 150-200 южнее. Перед нами стояла задача: пройти на запад до Эльбы, рассечь войска противника надвое и перекрыть союзникам пути на Берлин. Об этом нам стало известно на митинге.

     Нам (говорю от имени однополчан, но уверяю вас, это мнение тогда разделяли все) желание союзников взять Берлин очень не понравилось. Привыкли - трам-тарарам! - загребать жар чужими руками.

     Почему же, если они такие сильные и храбрые, не брали его в сороковом, а, побросав у Дюнкерка свою технику, поспешили на острова? Почему не брали в сорок втором, когда и США уже были в состоянии войны с Германией? Почему в сорок третьем тянули со вторым фронтом; не брали в сорок четвертом, когда наконец-то высадились на континент? Почему? Ждали, когда мы выдохнемся и придет время продиктовать воюющим сторонам свои условия? Могли бы, наконец, расстараться в январе 45-го - путь от Арденн до Берлина короче, чем от Вислы. Не-ет, тогда не хотелось, тогда пришлось бы положить немало своих парней; а когда злой немец чуть поднажал - побежали в обратную сторону, взывая к большевикам: 'Помогите!' Теперь хитрозадые томми и янки изъявляют желание сорвать почти готовый плод Победы. Нет уж, сенкью, господа хорошие! Да мы сами костьми ляжем, чем допустим такое глумление над памятью миллионов павших соотечественников!

     Вот с таким настроением пошли 16 апреля в решающее наступление.

     Вначале все шло по известному уже читателю сценарию: артподготовка, нацеленная на ограниченный участок фронта; удары бомбардировочной и штурмовой авиации по опорным узлам сопротивления.

     А далее несколько иначе. Перед началом атаки наши штурмовики прошли над фронтом и поставили плотную дымовую завесу. Противник лишился возможности бить наступающих с воздуха.

     Приятно удивляла на сей раз четкая и оперативная работа инженерных войск. Через два часа после начала артподготовки через Нейссе был возведен 30-тонный понтонный мост, а еще через два - 60-тонный, так что наши 'иэски' тоже быстро перебрались на западный берег реки.

     Общевойсковые армии вслед за артогнем, как водится, двинулись в атаку. Но встретили не то что в прошлом - яростное сопротивление сразу за Нейсе. Удивляться этому не приходится: участок важный. Противник любой ценой пытался остановить нас на этом рубеже: бросил сюда, как писал маршал Конев, десять дивизий из резерва*. По 60-70 танков шли против нас ежедневно. Но на помощь общевойсковым пришли передовые части нашей 3-й и 4-й гвардейских танковых армий. В первый день мы прогрызли первый рубеж главной полосы обороны. На второй день одолели еще один, и обе танковые армии устремились вперед, к следующему рубежу, стараясь по пути не ввязываться в бой с опорными пунктами.

     Уже на другой день наступления армия наша форсировала Шпрее. Отыскав брод, 'тридцатьчетверки' при метровой глубине реки прошли ее по дну. Не зря эти танки хвалят по сей день.

     Наши 'иэски' переправились по понтонному мосту.

     Количество войск между реками Нейсе и Шпрее, свидетельствует маршал, было таким же, как при боях на Курской дуге с обеих сторон11.

     Так что на подступах к Шпрее состоялись ожесточенные бои. Об этом свидетельствовало множество искореженной, сожженной, еще чадящей вражеской и нашей техники, неубранные трупы. Там, где мы прошли с боями, горели леса...

     Оперативно перебравшиеся 'тридцатьчетверки' не дали противнику закрепиться на том берегу. А далее, несмотря на большое количество вражеских войск на обоих флангах, наши танкисты, выполняя волю командования, рвались на запад, к Эльбе, не оглядываясь по сторонам.

     А на третий день наступления нас повернули на север - на Берлин!

     Теперь наша таранная стрела через Гольсен, Барут и Тельтов направлена прямо в сердце фашистской Германии. Наступление, пока есть силы, не останавливается ни днем, ни ночью. С боями, сминая на пути узлы сопротивления, продвигаемся к Берлину, по 30-35 километров в сутки.

     Пишу о первых днях наступления общими фразами потому, что полк еще шел без серьезных боев. На третий день, когда передовые части, обходя населенные пункты (читай: узлы сопротивления), рванули за Шпрее, полку приказали очистить от немецких войск город, кажется, Калау.

     Уже на окраине фаустпатронщики сожгли двигавшуюся впереди наших танков 'тридцатьчетверку'. Автоматчики пошли за дома и приволокли двоих в гражданском: юнца и дряхлого старика. Капитан Зинин в назидание другим приказал их повесить на придорожном дереве.

     Неприятно об этом писать, тошно созерцать, еще более мерзко совершать такое. Но я взялся вспоминать не о веселой оперетте, поэтому вынужден доложить: приказ был выполнен. Зрелище отвратительное, но в какой-то степени профилактическое: не лезь не в свое дело! Война - это не детские игрушки...

     Вскоре автоматчики привели еще нескольких - эти были в форме, но в дымину, что называется, пьяны, еле языками ворочали. Их по этапу направили в тыл.

     Следует замолвить теплое словечко и об автоматчиках. Насколько же труднее пришлось бы нашим подслеповатым танкистам, не будь у них своих десантников! А у тех обзор широкий, зрение обостренное: все увидят, доложат обо всем, защитят от фаустников! Вот прибежал Петр Баландин:

     - Впереди замаскированный танк! - и показывает где.

     Подполковник Богунов высадил с боевого поста командира орудия, занял его место и лично расстрелял затаившуюся 'пантеру'. Получилось недурно: утвердил авторитет командира, раз, награда за уничтоженный танк, считай, в кармане, два.

     Во взаимодействии с другими частями Калау был за день очищен от немецких войск.

     На пятый, кажется, день вместе с частями 6-го танкового корпуса овладели городом Барут и уперлись в сильно укрепленный цоссенский, а по сути внешний берлинский оборонительный рубеж. Цоссен - Предберлинье, в нем размещен штаб сухопутных войск рейха, их мозговой центр, и укрепления, достойные такого важного объекта. Глубина обороны достигает 15 километров; кроме того, поделился с нами Чигринец, немцы бросили на оборону этого рубежа все, чем располагали, начиная с комплектных танковых и пехотных дивизий до учебного танкового батальона, рабочих и строительных полков. В довершение всего здесь были сооружены завалы, заграждения, минные поля; имелись каналы, заболоченные почвы, что сильно досаждало танкистам. Ну и командование фронта, зная обстановку, подбросило подмогу в лице 28-й армии Лучинского, завершившего освобождение Прибалтики.

     Общими усилиями взломали и эту оборону, преодолели искусственные и естественные препятствия, прорвались к Цоссену. Потери были у всех. Из тех, кого я знал, назову помощника начальника штаба полка майора Барышева, погибшего на пороге Берлина.

     ...Я не отлучался от машины. Но наши пронырливые парни Поздняков, Божокин, Фидря полазали в подземных этажах Генерального штаба сухопутных войск. Приволокли, сколько могли унести, коньяк, шоколад, мясные консервы, консервированные голландские сыры.

     При бедственном положении населения с провизией неплохо, знать, жилось генералам и офицерам Генерального штаба рейха!

     Открытием для меня было, что под Берлином существует населенный пункт Малов. Я поспешил заявить окружающим, что дед мой его не закладывал, а сам, честное слово, посещаю его в первый раз! Бог знает, что в нем водится, еще отвечать придется. Не-ет, братцы, я тут ни при чем, мало ли в мире Маловых?..

     Меня великодушно простили.

     Объезжая его стороной, вышли на берлинскую кольцевую дорогу. Полк занял оборону на востоке и северо-востоке. Задача - держать и не пущать фашистские войска из франкфуртско-губенского котла ни к своим в Берлин, ни к союзникам на запад.

     А союзников мы наблюдали, будучи на позициях роты Зинина, между радиомачтами Кениге Вустерхаузена: их здесь, мачт, много.

     Мне никогда прежде не приходилось видеть в небе столько самолетов одновременно. Через наши головы довольно высоко пролетало по 500 (!) американских тяжелых бомбардировщиков. Вся эта чудовищная стая километров на тридцать, не снижаясь, открывала над Берлином бомболюки и сбрасывала свой смертоносный груз по координатам. Задача выполнена! Через час до нас долетает пыль, гарь и пепел берлинских кварталов - оборонных бункеров, заводов, жилищ, больниц и госпиталей.

     - Ну и вояки! - комментируют наблюдающие эту картину танкисты. - Это не война - убийство! Сколько там погибнет женщин и детей!

     Мы привыкли, что наши летчики над целью, рискуя жизнью, снижаются и ведут прицельное бомбометание. Насколько точны попадания - это уже другое дело. А эти намеренно уничтожают всех без разбора, лишь бы самим было поудобней.

     Порой при крайней необходимости мы и сами лютуем, но вот так, убивать, намеренно и методично, - такого не водится в наших уставах и наставлениях...

     Когда танковые армии, выбравшись на оперативный простор, за день отрываются от основных сил фронта на 35-40 километров, их тылы на какое-то время остаются незащищенными. В их тылах могут оказаться, и оказывались, остатки разбитых частей, рассеянные группы, нередко контратакующие или прорывающиеся к своим целые части и соединения. А за ними опять наши, идущие вторым эшелоном или напирающие с Восточного фронта. И так слой за слоем, нередко - многослойно.

     Командующие, надо полагать, ситуацию знали, да и то, думаю, не сиюминутную, ибо сорванный с насиженных мест противник мобилен, как ртуть. Нам же, простым труженикам войны, разобраться в этом было чрезвычайно сложно, поэтому случались всякие неожиданности, иногда курьезные.

     Вот полк вышел на перекресток шоссейных дорог чуть северо- западнее Кениге Вустерхаузена. Рота старшего лейтенанта Шаевича заняла позицию в лесу у самой автострады Берлин - Бреслау. Еще не успели замаскировать танки, как из леса по проселочной дороге на большой скорости выскочила легковая машина, чуть не сбив на пути кого-то из автоматчиков, и ... ушла по автостраде! А через некоторое время с автострады проскочила обратно в лес, ушла по проселочной. От такой наглости танкисты, занятые маскировкой, опешили. Не то что выстрелить - окрикнуть не успели.

     Когда же в третий раз, пользуясь наступившими сумерками, она попыталась проскочить мимо, номер не прошел. Стереотипные маневры уязвимы. Услышав из леса звук мотора, наши изготовились, и стрелкового оружия оказалось достаточно, чтобы остановить безрассудных смельчаков.

     Машина остановилась, уцелевший выскочил и, не обращая внимания на окрики 'Хальт!', пустился бежать в лес. Правда, ушел недалеко, его задержали автоматчики с другого экипажа. В машине оказалось трое убитых немецких офицеров.

     - Ты что же нас подводишь? - укоризненно сказал Макаркин Цыгану, собаке, которую экипаж приручил еще под Лигницем на формировке. - Почему не лаял на чужого?

     Чуткий пес был хорошим помощником для часовых. При нем ночью никому из чужих не удавалось приблизиться к танку, чтобы он не поднял тревогу. Заметив отличные сторожевые качества дворняжки, падкий до всего чужого Богунов забрал ее к себе, коротко объяснив: 'Вам не положено!' Долго держал на привязи при своем танке и кормил, видимо, лучше: все-таки имел персональную кухню. Но пес у командира полка почему-то не прижился и при первой возможности удрал в родной экипаж. Богунов больше не посягал на него. Цыган даже при жестоких обстрелах не покидал 'свой' танк и вот - опростоволосился. Но в такой ситуации ошибались не только собаки...

     На этой же позиции у обочины топтался автоматчик из другого экипажа, Николай Драный. Подъезжает и останавливается около него легковая. За рулем старший лейтенант, рядом - генерал, сзади сидит капитан.

     - Скажи, солдат, где тут немцы? - спрашивает генерал.

     - Вон, за насыпью, - поприветствовав генерала, отвечает бесхитростный сахалинский паренек, еще мало испорченный цивилизацией. - Здесь мы, а по ту сторону - они.

     Ни слова не говоря, машина рванула вперед, под акведук. Вскоре подъезжает другая легковая, тоже останавливается, спрашивают уже не автоматчика, а кого-то из присутствующих офицеров:

     - Машина с генералом здесь не проезжала?

     - Да, проезжала, - отвечает офицер, - они отъехали километра два и свернули на следующем перекрестке.

     Следом туда же уходит и эта легковая. Ну, просто как в сказке!

     И только когда за этой машиной следом двинулась хоронившаяся за насыпью 'пантера', добровольные регулировщики сообразили, что переправили за линию фронта две машины с власовцами!

     Был ли тот генерал всамделишный (и были ли в войсках Власова генералы кроме него?) или бутафорный, но провели они наших парней гениально просто.

     Спохватившись, по машине открыли огонь, но безрезультатно. Оно и неудивительно: на автобане за несколько секунд можно набрать скорость за сто километров. К тому же ее защищал своей броней движущийся следом танк. А по танку и стрелять не стали: расположенным по обочине нашим танкам мешали опоры моста.

     Тот же Николай Драный с автоматчиком Михаилом Носачуком взяли вскоре в плен трех власовцев. Навстречу едет зампотех полка подполковник Эленгаупт, спрашивает:

     - Куда ведете это отребье? Кому они нужны? - Вытащил пистолет и, не задумываясь, пристрелил одного. - А эти вам, по одному!

     Ребята вспомнили, как власовцы пытали в Лаубане попавшего в плен самоходчика, как транслировали по радио его душераздирающие вопли, и без особых угрызений совести, как потом признались, прикончили остальных.

     И не надо их судить сегодня с позиций абстрактного гуманизма.

     Оседланная еще днем ротой наших танков автострада, как это ни странно, продолжала функционировать и ночью. То ли управление войсками у немцев начало хромать, плохо их информировали об обстановке, то ли отчаянные смельчаки надеялись проскочить, пользуясь темнотой, куда им хотелось, но по автобану всю ночь двигались войска. В первый раз это была какая-то часть на велосипедах. Ее расстреляли и рассеяли еще с вечера. Позже появилась колонна на лошадях. Их постигла та же участь. К полуночи часовые опять подняли прикорнувшую было роту стрельбой по колонне, движущейся без дозоров и опасений.

     Из обстрелянной колонны пехотинцев на этот раз закричали: 'Нихт шиссен!'

     Шаевич, сносно изъясняющийся по-немецки, приказал им сдаться. В колонне загалдели, видимо, обсуждая предложение, и согласились на сдачу.

     - Сложите оружие и отойдите шагов на двадцать! - приказал Шаевич. С автострады послышалось бряцание складываемого на асфальт оружия. Вооружившись ручными гранатами, в окружении автоматчиков и некоторых членов экипажа Шаевич подошел к колонне. И тут, нарушив строй, немцы кучками стали обступать горстку наших.

     - Назад, в строй! - закричал командир роты.

     Приученные к законопослушанию немцы подчинились приказу. Заявили, что они и сами хотели сдаться в плен. Собрав оружие и указав маршрут движения, танкисты без конвоя отправили их в наши тылы.

     Даже после стольких приключений к утру движение по автостраде не прекратилось.

     На мосту путепровода наших не было. Как уже говорилось, за насыпью окопались немцы. Не потому ли ранним утром по мосту в Берлин попытался проскочить автобус, набитый, как оказалось, гражданским населением? Но танкисты же этого не знали. Осколочный снаряд настиг 'Бюссинг' на середине моста. Только стоны, женский визг, рыдания свидетельствовали о том, что ударили не тех. Теперь автоматчики поднялись на мост и стали помогать раненым. Тяжелых снесли под мост, и Шаевич, доложив о случившемся, попросил прислать санитарку. А пока, перевязав прочих материалами из танковых аптечек и индивидуальных пакетов, отпустили. Помнится, мотоциклист полка Карташев одну понравившуюся легкораненую повез домой, в наш тыл...

     Это была наша последняя вылазка с гвардии капитаном Чигринцом.

     Под самым Берлином мы должны были нащупать стыки с идущими нам навстречу частями 1-го Белорусского фронта. Полку пока предстояло занять оборону - против окруженной франкфуртско-губенской группировки немцев.

     С соблюдением всех предосторожностей подъехали к Брузендорфу и въехали на его улицы. По профессиональной привычке следя за дорогой, я обратил внимание на черные следы резиновых гусениц. Бронетранспортер! Отчетливо отпечатавшиеся при повороте на сухом асфальте и еще никем не тронутые следы свидетельствовали о том, что прошел он недавно. Вполголоса стали обсуждать ситуацию.

     - Товарищи! - неожиданно донесся до нас женский голос. - Дорогие товарищи! Выпустите нас отсюда!

     Послышались крик, плач, стуки в дверь, галдеж. Голоса раздавались из кирпичного сарая, деревянные створки которого удерживались висячим замком.

     Ребята сбили замок, и изнутри толпой повалили наши девчата. Много красивых девчат! На радостях они начали благодарить, обнимать и целовать нас. Абстрактная до этого эпизода миссия воина-освободителя, которая у всех тогда была на устах, вдруг воссияла вокруг наших голов ореолом святости, хотя мы не были святыми и в иной обстановке с удовольствием бы это подтвердили. Увы, мы не располагали временем...

     Одна из девушек преподнесла мне шерстяную диагоналевую гимнастерку с воротником старого образца - явно с плеча какого-то бывшего командира. Что стало с тем командиром, как гимнастерка оказалась у девчат, почему ее хранили как дорогую реликвию и подарили именно мне, выяснить было недосуг. Но в трудные послевоенные годы я носил ее, вспоминая тех девушек, а позже сдал в музей боевой славы КФЭИ.

     Видимо, девушек заперли в сарае, чтобы не видели и не знали лишнего. Но расправиться с ними, как бывало прежде на нашей территории, не посмели. Но девушки хотя и не видели, зато много слышали. Показали, в каком направлении грохотали танки. Это-то для нас сейчас было важнее всего.

     При вылазках я редко спешивался. Но тут, отвлеченный девушками, вышел из машины, увязался за разведчиками в овраг с уже зеленеющими зарослями. Ближайший танк в лесу был виден и невооруженным глазом. Но Чигринец продолжал наблюдать в бинокль, и это сделало его жертвой снайпера с той стороны. Пуля попала в пах, и у капитана отнялись ноги. Мы с Сидоровым потащили его в машину. Перевязали. Надо было отвезти его в штаб, но тут случилось непредвиденное.

     - Ах, вот вы как! Посмотрим! - Фидря схватил с днища фаустпатрон и, взвалив на плечо, словно вилы или грабли, не спеша в полный рост через опушку подался прямиком к немецкому танку.

     - Вернись, дурень, убьют! - кричала братва.

     Капитану в эти минуты было не до него, а никого иного Фидря и слышать не хотел. То ли ему придало храбрости общение с нашими девушками, возможно, еще наблюдавшими за нами, то ли коньяк из цоссеновских подвалов, все еще водившийся в тайниках бронетранспортера, но он смело шагал к танку:

     - A-а, плевать! Или грудь в крестах, или голова в кустах!

     Чигринец между тем стонал, не раз уже терял сознание; очнувшись, просил скорее отвезти в санчасть...

     Кто-то забежал в ближайший дом, притащил перину, подложил под капитана. А что делать с этим безумцем, Фидрей?

     На войне нет большего греха, чем бросить раненого товарища. Но Фидря пока был цел, и это несколько успокаивало нашу совесть. Попросив прибывшего вскоре с кучкой бойцов пехотного лейтенанта позаботиться о парне, капитана повезли к своим.

     Это только на первый взгляд кажется, что в огромной массе войск при постоянном их передвижении оставленный на чужой территории человек пропадает без следа. В штабах известны диспозиции частей на конкретную дату, их номера, при желании и известной настойчивости можно отыскать вчерашних соседей. Мы отыскали, и вот что они нам поведали.

     Удивленные странным поведением красноармейца, немцы долго не предпринимали ничего. И только когда Фидря снял с плеча фаустпатрон и начал прилаживать прицельную рамочку, тот же снайпер, надо полагать, уложил его с первого выстрела. Но он был только ранен. Пехотинцы вытащили и отправили его в медсанбат. Вряд ли такой 'героический' поступок нуждается в комментариях.

     Санитарная машина полка увезла раненых в госпиталь и, бог знает, когда вернется. Но Чигринец в полку все-таки был фигурой. Оставлять раненого помощника начальника штаба без квалифицированной медицинской помощи неизвестно на какое время уж никак не подобало.

     - Везите его сами, быстрее будет, - сказал начальник штаба. Вручил маршрут, адрес армейского медсанбата, кажется, в Баруте.

     Второпях мы забыли сказать ему, где видели немецкие танки; Чигринец же был в забытьи.

     Начальник штаба тоже был сильно озабочен чем-то и забыл дать распоряжение насчет людей, сидящих на бронетранспортере. А сами они ни на что напрашиваться не стали. Так мы неожиданно в том же составе (за вычетом Фидри) уехали в тыл на десятки километров.

     Вначале были озабочены только тем, как быстрее довезти капитана. Потом, когда увидели, сколько стонущих, страдающих накопилось во дворе занятого медсанбатом дома, для нас уже было важно, чтобы капитану быстрее оказали квалифицированную медпомощь.

     Выручила пронырливость тертого москвича Позднякова. Иван сложил в вещмешок пару бутылок коньяка, консервы, шоколад, исчез в здании и вскоре вернулся с санитаром и носилками. Сказал, что капитана берут сразу на операцию, и мы с Чигринцом сердечно попрощались. Оказалось, навсегда.

     В семидесятых и даже восьмидесятых годах, когда стали модными встречи однополчан, мы разыскивали его, но тщетно. Если он остался в армии, к тому времени быть бы ему генералом. Но такого среди них, и вообще в армии, не значилось.

     Словом, мы потеряли его след. А жаль. Мы все любили этого неунывающего, очень деятельного офицера...

     Свалив с плеч это задание, мы почувствовали себя абсолютно свободными и пожелали, что называется, расслабиться. Мысль подал санинструктор Пылев, сопровождавший раненого. Нам она пришлась по душе.

     В самом деле, отправляя нас сюда, никто не обговаривал времени нашего возвращения. Неизвестно, сколько бы мы прождали в госпитале, положившись на обычную процедуру приема раненых, не будь смекалки и инициативы Позднякова. Какие-либо упреки штабистов в злоупотреблении отпущенным временем были бы бездоказательны.

     На обратном пути у нас столько населенных пунктов! Комендатуры в них еще нет, так что фронтовикам опасаться некого. Почему в кои-то веки подвернувшимся случаем не воспользоваться?

     Чувствовалось, что у Пылева по этой части имеется некоторый опыт.

     Соблазн был велик, и в первом же населенном пункте мы остановились. Электроэнергии в прифронтовой полосе не было, с наступлением вечера все потонуло во мраке. Не действовали кафе, рестораны и прочие увеселительные заведения. Значит, коллективное решение волнующей нас проблемы отпадало. Перекусив тем, что предназначалось некогда офицерам Генерального штаба рейха, некоторые из нас пошли по домам. Но везде было закрыто, никто на стуки не отзывался. Один Пылев не унывал: найдем!

     Стуки в дверь, требовательные крики в притихшем поселке - это уже разбой! Куда меня занесло?! На чьи уговоры поддался?!

     Я засигналил. Все прибежали: что случилось?

     А ничего. Бронетранспортер в конце концов не санитарная, а боевая машина! Поскольку капитана нет, значит, за машину в ответе я. Пора возвращаться домой, то есть в полк, на передовую. Одобрения, правда, не было, но и настаивать на поисках девиц не стали...

     Многие части нашей армии вели уличные бои уже в Берлине, а наш полк в тот день вместе с другими частями отражал атаки рвущихся из окружения. А было их там, как выяснилось позже, не менее 120 тысяч человек. Натиск их был чудовищно силен. Самоходчики САУ-154 и наши 'иэски' на своем участке фронта подбили в этот день несколько немецких танков. Стоящие на правом фланге наши бронетранспортерщики со счетверенными пулеметами скосили сотни гитлеровцев.

     Но досталось и нам. Из семи бронетранспортеров три были сожжены. Танки роты Шаевича, правда, остались в строю. Но разорвавшийся на башне снаряд искорежил и сбросил с нее крупнокалиберный зенитный пулемет, ранил в голову командира роты. Танком стал командовать лейтенант Семенов. Но командовал недолго: крупный осколок снаряда, выпущенного из танковой пушки, перерезал ему горло, как нож, брошенный хорошо натренированным десантником. Из спины заряжающего Макаркина плоскогубцами извлекли осколок и залили йодом.

     Семенову помощь уже была не нужна, Шаевича отправили в санчасть, а Макаркин, оклемавшись, остался при танке. В этот день были в полку и другие потери.

     Берлин был хорошо подготовлен к встрече с нами. Железобетонные колпаки, посаженные на перекрестках улиц; заложенные кирпичом окна жилых домов; зенитные пулеметы и пушчонки на крышах специальных бункеров и даже домов - все было превращено в опорные узлы сопротивления, служило целям отражения наших войск.

     Положим, эти сооружения и препятствия лихорадочно могли возводиться в последние недели при самом активном участии гражданского населения, насмерть напуганного нашим неудержимым наступлением и геббельсовской пропагандой.

     А вот железобетонные бункеры высотой с семиэтажный дом со стенами, достигающими в иных местах толщины 3,5 метра, по тревоге, в пожарном порядке за месяц, даже за три не построишь... Значит, предусматривалось и осуществлялось это много раньше. И это несмотря на то, что официальная пропаганда вовсю трубила, будто русские никогда не будут в Берлине. 'Берлин бляйбт дойч!' - было выведено на стенах многих домов даже в последние дни. Нет уж, не 'бляйбт дойч', поскольку мы здесь...

     Каждый дом в городе был превращен в опорный пункт обороны, в крепость. Значение фаустпатронов широкоизвестно и, будем объективны, они эффективно применялись в уличных боях. Каждый солдат из-за угла, из окна подвала, подземки (метро), из канализационных колодцев, наконец, мог поразить им любой танк, какой бы броней тот ни обладал. Поэтому для уличных боев были созданы штурмовые группы, состоящие из пехотинцев, самоходных артиллерийских установок, минометчиков. При крайней нужде приглашали легендарные 'катюши'. В такие группы были включены и наши танки со своими десантниками.

     Теперь у танковых рот не было позиции, участка, которые они защищали или отвоевывали бы вместе. Танки были разбросаны по штурмовым группам поэкипажно, в иные группы были приданы два танка. Бронетранспортер тоже входил в одну из таких групп и не отлучался в другие, поэтому мои личные наблюдения за действиями полка в Берлине были сужены до действий одной штурмовой группы. Поскольку полк к уличным боям приступил в последние дни, они были скромны и немногочисленны.

     Вступив в Берлин с юга, в уличные бои полк ввязался, видимо, в районе Шмаргендорфа. Что я помню из событий тех дней?

     Вот загоняю бронетранспортер в подземный гараж какого-то ведомства третьего рейха, где стоят шикарные 'мерседес-бенцы', 'оппели', бронированные 'хорьхи'. Ставлю у выезда из гаража так, чтобы обеспечить сектор обстрела хотя бы одному крупнокалиберному пулемету. Из

     щели суженного люка видна часть улицы, всплески разрывов ручных гранат, фаустпатронов и снарядов. Бомбежки нет. Авиация теперь нам не помощница: велик риск ударить по своим, ибо позиции противников очень подвижны. Вот и наша позиция - вторая за день.

     Послав пару снарядов в подвал противоположного дома, откуда бьют фаустники, меняет позицию наша 'иэска'. Вслед за снарядами в подвал летят ручные гранаты сопровождающей пехоты: она успела перебежать к дому. С утра чадит на перекрестке приданная нашей штурмовой группе СУ-85, подбитая фаустпатроном: догорают резиновые бандажи катков. Прячась за ней, перебегают наши автоматчики. Мы выпускаем несколько очередей для их прикрытия и тоже продвигаемся к очередному укрытию.

     И так дом за домом, этаж за этажом. Но все-таки вперед!

     Несмотря на очевидную невозможность отстоять город, немцы защищаются отчаянно, о сдаче даже и не помышляют. В таких упорных боях проходит день, два и три...

     Ночь на 1 Мая. При относительном затишье вдруг все небо над городом занимается багрово-малиновым светом. Удивленно запрокидываем головы: что это? Уж не чудо ли оружие, которое фюрер обещал применить вот-вот? Разобравшись спросонья, ругаемся и плюемся. Да это же свет трассирующих пуль и снарядов наших зениток! Но какова мощь! Сколько же стволов здесь работает, чтобы создать такое освещение над огромным городом?

     Все светящиеся пунктиры текут к одиноко летящему самолету, невесть откуда взлетевшему из окруженного центра Берлина. Не фюрер ли пытается удрать в нем напоследок? Сопровождаемый пунктирным и цветочным от разрывов морем огня, фашистский самолет, словно заколдованный, благополучно уходит за пределы видимости, но удивление остается, не столько неуязвимостью самолета - при таком огне это тоже чудо, сколько плотностью самого огня. И в эту минуту явственно осознаю: коль войска, стянутые сюда, способны создавать такую богатую иллюминацию одними только зенитными средствами, то фашистскому зверю, затаившемуся в центральных районах города, не вырваться!

     ...Раннее утро 2 мая. Затишье. Появляется начальник разведки полка, сияет:

     - Берлин пал! Поехали смотреть рейхстаг!

     Такому приказу трудно не подчиниться! Едем. Руины, одни руины. Целые кварталы, где нет ни одного сохранившегося дома. Это дело не только, а возможно, не столько наших войск, сколько авиации союзников. Мы уже наблюдали, правда, с дальнего расстояния, как они работали. Теперь видим результаты. Сколько же десятилетий понадобится немцам, чтобы очистить эти завалы?

     Запала в память и такая мимолетная сценка: какой-то наш оператор кинохроники сегодня снимает вчерашнее событие. Из подвала дома по его команде вылезают с поднятыми руками немецкие автоматчики и фа- устпатронщики. Только вряд ли эти кадры попали в золотой фонд исторической хроники - у сдающихся улыбки до ушей, они явно смеются над затеей незадачливого хроникера-фальсификатора...

     Вот и центр. За каналом через площадь прямо от меня стены и обгорелый остов купола рейхстага. Справа прямо из бетонированных берегов Шпрее поднимаются стены мрачного здания, у подвалов которого - заметное оживление. Тащат оттуда и наши, и обезоруженные немецкие солдаты галеты, консервы, шоколад, коньяк - там, видно, продовольственные склады какого-то богатого бывшего ведомства рейха. Богданов, Бо- жокин, командир машины Федотов тоже отправились с визитом вежливости к ведомству - у них на такое натасканный нюх.

     На площади много наших солдат. Вперемешку с ними бродят раненые, перевязанные немецкие вояки; отбив о каменный парапет горлышко бутылки, пьют тут же и никуда теперь не торопятся. Их никто не трогает - эти уже отвоевались, как и весь гарнизон столицы, по приказу коменданта сложивший оружие.

     Я же, оставив у пулеметов Ивана Ломакина, пересекаю по мосту речку и площадь.

     Стены рейхстага уже испещрены записями россиян. Подхожу к стене и я. Расписываюсь. Если быть точным, не расписываюсь, а по-ученически вывожу старательно фамилию - читайте и знайте наших! Мальчишка же был, по теперешним понятиям.

     Если рассуждать строго и по справедливости, миллионы других фронтовиков имели большее, чем я, право расписываться на рейхстаге. Таких немало было, в том числе и в нашем полку.

     Взять хотя бы гвардии старшину Дмитрия Абрамова, непревзойденного мастера своего дела, скромного, порядочного человека. Прошел всю войну механиком-водителем танка от первого до последнего ее дня. Не умеющий ловчить и хитрить, за всю войну он отлучался с фронта только на время переформировок и пополнений. Иной на его месте, направленный на завод за получением танка, месяцами ухитрялся кочевать из пункта в пункт, затмив славу будейовицкого 'анабазиса' бравого солдата Швейка.

     Случилось так, что на львовской земле наш полк гнал врага на запад именно по той местности, по которой он, Абрамов, отступал в 41 -м на восток. На марше у одной из балок он без команды остановил танк и шагнул к зарослям; думали вначале - по нужде. Высунувшись из башни, командир, однако, заметил другое. Стянув с головы танкошлем, как на могиле родного, тот молча стоял перед БТ-7, подбитым еще тогда, в 41-м. Гладил рваные края ныне поржавевшей брони и, не стесняясь свидетелей, разговаривал с танком, как со старым знакомым: 'Ничего, брат, ничего! За тебя мы расквитались. Будем живы - расквитаемся сполна!'

     Вскоре после этого за бои на Сандомирском плацдарме Дмитрий Абрамов получил орден Боевого Красного Знамени - он не любил бросать слов на ветер.

     Жив был гвардии старшина и в час падения Берлина. Скажу больше: принимал участие в его штурме и имел тысячу раз больше прав на такой же автограф. Но... не логично искать на войне справедливость! И на подъезде громадного здания, олицетворяющего для нас средоточие зла, расписался я, представитель самого молодого поколения фронтовиков, на долю которых и досталась-то четвертая часть войны.

     ...Когда я вернулся в машину, в ней уже было полно спиртного и трофейной провизии. Натаскали, стервецы, много. Поскольку с новым пом- начштаба мы еще не сдружились, то вряд ли падение Берлина он будет отмечать вместе с нами. Скорее всего, заберет в штаб если не всю, то большую часть провизии обязательно. Запасливый и предусмотрительный Бо- жокин, однако, успел оттащить несколько ящиков шампанского и коньяка в ближайший дом, к какой-то чешке. Где он ее тут откопал? Впрочем, вопрос праздный, это же Божокин!

     Отпросившись у нового начальства, остался у ней же охранять добычу до моего возвращения.

     В общем, мы теперь могли накрыть стол, достойный поистине исторического события. Не стыжусь сообщить, что 2 мая 1945 года впервые в жизни я напился до потери сознания.

     ПОМОЖЕМ БРАТЬЯМ СЛАВЯНАМ

     На своем правом фланге войска 1-го Украинского фронта с честью выполнили задачу, возложенную на них Родиной. Встречей с союзниками на Эльбе война здесь была завершена.

     На левом фланге, в Чехословакии, им противостояли 50 полнокровных дивизий под командованием генерал-фельдмаршала Шернера общей численностью более миллиона человек. Капитулировать перед Красной Армией они не собирались.

     Сдав свои позиции войскам 1 -го Белорусского фронта, части армии Рыбалко сосредоточились на Эльбе в районе г. Риза. Отсюда они должны были перейти в наступление на юг.

     Однако события подталкивали: 5-го пражане подняли восстание против немецких оккупантов, разоружили гарнизон Праги, завладели важными стратегическими пунктами города. Но немцы быстро оправились и, в спешном порядке стянув войска, стали теснить восставших. Чешский национальный Совет обратился к Красной Армии и к союзникам за помощью. Поэтому войска 1-го Украинского фронта с западного берега Эльбы раньше намеченного перешли в наступление и поспешили на помощь восставшим. Передовым частям было приказано не ввязываться в бои за Дрезден, другие опорные пункты, а стремительно двигаться на юг.

     * * *

     Движемся без сна и отдыха. Вперед! Быстрей вперед! Для меня уже не существует дня и ночи. Есть прием пищи, заправка горючим и - движение. Остановилась колонна - я сплю. Толкают в затылок - трогаюсь. Есть впереди 50 метров свободного пути - засыпаю, не прекращая движения. После Берлина за последние пять суток я не спал и двух часов подряд.

      Вам не приходилось задаваться вопросом: сколько может человек существовать без сна? Возможно, эти критерии для каждого индивидуальны. Я, например, после третьих суток уже перестаю соображать что-либо.

     От этого умопомрачительного броска память сохранила лишь отрывочные эпизоды. Еще до Судетских гор на заболоченной местности подбит был танк из роты капитана Зинина. Саперы мои в предгорье разбирали завалы, разминировали отдельные участки. За какие-то сутки наступления полк освободил из какого-то концлагеря военнопленных. Смутно помню: подходили и ко мне с благодарностью, заглядывали в лицо - не знакомый ли? Но видя, что меня в жизни в данный момент ничего, кроме сна, не интересует, с пониманием и почему-то с виноватым выражением лица уходили прочь, к другим.

     В одном месте через речку переправлялись по железнодорожному мосту узкоколейки - автомобильный был взорван. Поскольку он не выдерживал веса тяжелых танков, укрепляли его вековыми соснами, растущими рядом с полотном. Гвардейцам тут пришлось попотеть!

     'Иэски' переправились по свежим лежакам, прошли сколько-то по железнодорожному полотну, вышли на узкую, вьющуюся над обрывом дорогу, очень уязвимую как с естественно-природной, так и с тактической точек зрения. И опасались не зря.

     На Рудном перевале дорогу нам перегородил взорванный тоннель.

     До рассвета разведчикам не удалось отыскать обходного пути. И тут в горах на настоянном на хвое воздухе я выспался настолько, что все происходящее дальше помню уже отчетливо.

     С хвоста колонны по серпантину дороги прошла потрясающая весть: 'Война кончилась!'

     - Отставить деморализующие слухи! - закричали наиболее бдительные командиры.

     Однако слухи волна за волной накатывались на нас снова и снова. Не сдержать их ни окриком, ни угрозой. Кто-то побежал назад, к штабной машине, выяснять: насколько обоснованны слухи? Вернулись окрыленные: в Берлине подписан акт о безоговорочной капитуляции!

     Что тут началось! Как только не обрушились на нас Судеты?! Стреляли все. Из всех стволов. Иван мой разрядил в зенит коробку с бронебойно-зажигательными. Повернув башню в сторону ущелья, бабахнул впереди стоящий танк. Газами из дульного тормоза 122-миллиметрового жерла выбило смотровое стекло бронетранспортера. Совсем уж с ума посходили!

     Но обольщаться еще рано. Капитулировал Берлин. А за взорванным перевалом нам предстояло встретиться с грозной силой: миллионная группа - это вам не шуточки!

     С рассветом увидели: слева горы, справа - ущелье. Обходного пути нет. Свернуть некуда. В боевой порядок не развернешься. В этом капкане боевая мощь полка ровным счетом ничего не стоила. Что же делать? Сидеть в горах в ожидании очистки тоннеля? На это уйдут дни. А внизу - рукой подать - нас ждет истекающая кровью Прага!

     Выход один: к вьющемуся внизу серпантину добраться, минуя тоннель, прямиком, по обрыву. Так сказал нам, механикам-водителям, не кто иной, как сам зампотех полка гвардии подполковник Эленгаупт.

     Ходил смотреть предполагаемое место спуска и я. Ужаснулся. Да здесь не рискнет спуститься зимой даже опытный горнолыжник! Нет, это какое-то сумасшествие! Неужели такое решение одобрил наш мудрый и осторожный зампотех? Тот самый, который бесстрашно воевал с командиром полка за сохранность танков (не в бою, конечно, на маршах)? Был случай, даже подрался при подчиненных с Богуновым, когда последний, вопреки запрету зампотеха, безрассудно приказал танкистам проехать по гнилому, заведомо гибельному мосту.

     Но решение принято. Для опасного эксперимента зампотех уже отобрал лучшего механика-водителя полка Дмитрия Абрамова. И тот должен доказать, что спуск тут возможен.

     Отвернув башню пушкой назад, экипаж покинул танк, дабы в случае опрокидывания машины пострадал только механик-водитель.

     - Господи, благослови! - сказал Абрамов. Перекрестился в шутку и с вымученной улыбкой исчез в башне. Все зеваки с величайшим интересом наблюдали за тем, что произойдет дальше. Мы были уверены в том, что танк опрокинется и станет беспомощным, как оказавшаяся на спине черепаха.

     Взревел мотор - мелькнув пушкой, танк сорвался в обрыв, ударился о вековую сосну. Та на мгновение придержала, но не удержала его массу. С треском сшибая вершиной ветки других исполинов, медленно опрокинулась, как бы нехотя пропустила по стволу тяжеленное чудище, не оставляя при этом попыток придержать еще и ветками. Поскольку чудище давило не только весом, но и шевелило широченными гусеницами, остановить его не удалось ни первому, ни очередным исполинам, оказавшимся на его пути. Так, словно придерживаемый соснами, танк благополучно добрался до нижнего витка дороги, остановился. Из башни, теперь сияя 32 зубами, появился Дима, выполнивший сальто-мортале.

     Нет, Эленгаупт наш не сошел с ума! Он все верно рассчитал, каналья! Лиха беда начало. По примеру Абрамова без особых происшествий спустились и другие танки. А там при лебедочной страховке 'студебеккера' оказались внизу и наши с Коротиным бронетранспортеры.

     Передовые части армии, проникшие в долину до нас по другой дороге, поработали тут на славу. Вдоль пути на Прагу подбитая, сожженная, еще чадящая техника, увы, не только противника; брошенные противником обозы, автоколонны с большегрузными машинами, загруженными провизией, боеприпасами, иным военным имуществом, автоцистерны. Все целое, исправное, но без личного состава - люди разбежались.

     На подходе к Праге в одной застывшей колонне саперы разглядели в кабине спящего за рулем водителя. Иван Ломакин растолкал его, пересадил в кабину громадной автоцистерны (в танковом полку горючее не бывает лишним!), приказал пристроиться к нашей колонне. Немец, рвавшийся на подавление восставших пражан, вступал в город в колонне освободителей, но уже в качестве пленного.

     Вот и окраина Златой Праги. Ликующие пражане скандируют: 'На- здар, руде армия, наздар!' Взявшись за руки, живой гирляндой выходят на проезжую часть, останавливают колонну. Обнимают, целуют нас, не умывавшихся с самого Берлина! Преподносят цветы, несут в кувшинах воду, поливают нам, умывают, обтирают нас, словно детей, невесть откуда взявшимися полотенцами, угощают пильзенским пивом - словом, каждый, как может, выражает нам свою искреннюю любовь.

     Да-а, стоило недосыпать, рисковать на перевале техникой и самой жизнью, чтобы вот так разок в жизни искупаться в лучах всеобщей любви и поклонения спасенного тобой народа! Святое чувство неподдельной благодарности пражан греет душу поныне и, надеюсь, до конца отпущенных мне дней...

     Развернув знамя, на машинах, облепленных ликующими пражанами, полк торжественно направился в центр столицы, оттуда - на восточный аэродром, где мы и остались на несколько дней.

     А западнее Праги еще продолжались бои с не сложившими оружие войсками генерал-фельдмаршала Шернера. Туда на бронетранспортере Ивана Коротина любопытства ради выехал новый начальник разведки полка.

     А для меня Великая Отечественная война окончилась 9 Мая.

     Этот день вообще был насыщен знаменательными событиями. После обеда на аэродром приземлилась двухместная авиетка с американским военным. Оказывается, это был полковник какой-то части, тоже получившей приказ помогать восставшим пражанам. Опоздал американец. Но настроение у него было явно приподнятое.

     Интересовался нашими танками. Гладил корпус, хлопал по стволу пушки, нырял в башню, цокал языком и качал головой. Ничего подобного у них, американцев, не было! Мы же ничего таить от союзников не собирались - пожалуйста, смотрите, удивляйтесь, оценивайте по достоинству. Война теперь - дело прожитое, оружие больше нам не понадобится, уж, во всяком случае, против американских союзников - парней столь компанейских и славных. Так думал каждый из нас, по крайней мере в эти первые дни после войны...

     На другой день на аэродроме полк был построен в почетный караул по случаю прилета в Прагу президента Бенеша.

     Перед строем успевших привести себя в порядок танкистов прошли президент и сопровождающие его лица. С любопытством рассматривали парней в поизносившихся гимнастерках, предопределивших историю Европы на ближайшие полстолетия. Мы с не меньшим интересом - незнакомцев в цивильных костюмах, будущих правителей освобожденной нами страны.

     Мы свое слово уже сказали. Теперь - очередь за ними.

     Смогут ли эти люди с суровыми лицами так же до конца честно выполнить свой долг перед их подданными, как мы выполнили свой перед великой Родиной? История покажет...

     КОЛЕСО ИСТОРИИ

     Из Чехословакии нас перебросили в Австрию - в город Креме на Дунае. Видимо, где-то в августе, ибо на плантациях уже созревал виноград.

     В первый и последний раз 3-я гвардейская танковая армия в том составе, которым вышла из войны, собралась здесь, в Кремсе, чтобы попрощаться с командующим - его забирали в Москву. Там его произвели в маршалы, назначили заместителем командующего, а вскоре и командующим бронетанковыми войсками СССР.

     Пока же генерал-полковник Рыбалко с наскоро сколоченной трибуны на стадионе в центре каре держал речь перед нами.

     - Гвардейцы! Мыс вами прошли славный и трагический путь. Расстаемся, сынки! В лице ваших командиров прощаюсь с каждым из вас...

     Отнюдь не из популистских соображений командарм обращался к нам так: сынки! Его единственный сын, наш сверстник, воевал в другой армии. В 1943-м лейтенант Рыбалко сгорел в танке. Теперь каждый уцелевший для командарма был и его сынком. Наверно, командарм Рыбалко мог держать его в своей армии, при себе, где-нибудь в относительной безопасности, но позволить себе этого не мог...

     - Прощаюсь мысленно и с теми, кто не дожил до этого дня, - продолжал командарм. - Живите долго и счастливо. Вы это заслужили своим ратным трудом. Прощайте, сынки, и простите, коли что...

     И каждого очередного командира он крепко прижимал к груди.

     Грустно расставаться даже школьникам. А тут прощались с человеком, с которым я, например, год, другие - каждый по-разному шли на смерть и бессмертие...

     Оркестр заиграл 'Прощание славянки'. Сознание того, что прощаемся навсегда, усиленное душещипательной музыкой, у многих вышибло скупые солдатские слезы. Комок к горлу подступил и у меня...

     Слезы слезами, а в будни, понятно, мы вовсе не были ангелами.

      - Разведрота! Выходи строиться!

     Рота эта сформировалась недавно при слиянии разведгрупп трех тяжелых танковых полков армии. Командиром роты назначили бывшего командира танкового взвода нашего 57-го полка гвардии старшего лейтенанта Митина. Кстати, 'нашего зятя' - женат он был на выпускнице Казанского государственного педагогического института.

     Накануне гв.старший лейтенант с офицерами роты справлял свой день рождения. Теперь мятый, нервный и злой построил перед завтраком роту, начал торжественно и жестко:

      - Разведчики!

     Мы насторожились: вдруг с похмелья вздумает подкрутить гайки? Ротный был отличным спортсменом, гимнастом. Возможно, потому и назначили его в разведроту, что считал: нет разведчика без спортивной подготовки. Реализацию такого постулата начал энергичным приобщением нас к спортивным занятиям. В распорядок дня роты ввел упражнения на турнике, брусьях, со штангой, заставлял прыгать с крыши гаража. Роту на завтрак пропускал через турник: каждый должен был подтягиваться не менее шести раз. Отдавая тренировкам все свободное время, с этим пока мы справлялись успешно.

     Справлялись все, кроме вологодского паренька Дербенева.

     - Видали висящую колбасу? - сказал ротный на первом занятии, указывая на Дербенева, безуспешно трепыхающегося на перекладине. - Так полюбуйтесь!

     Парень, видимо, был нездоров. Его определили в писари. И, чтобы не позорил роту, ему разрешили ходить в столовую отдельно, вне строя.

      - Дербенев! - позвал ротный. Но из строя никто не откликнулся.

     - Ах да-а, - вспомнил вдруг старший лейтенант. - Дербенев - рохля, не разведчик. Разведчики - это вы! Эх, разведчики, - произнес он уже горестно, теряя на глазах торжественность и пафос. Потом неожиданно желчно бросил нам в лицо:

     - Да и вы, какие, хрен, разведчики, коли командиру роты в такой стране утром опохмелиться нечем?!

     Рота молча проглотила оскорбление.

     После завтрака ко мне подошел старшина роты Кручинин.

     - Зампотех сообщил, что бронетранспортер твой отремонтирован. Приказал пригнать его в полк. Да-а, подгони к КПП, но на территорию полка не заезжай!

     СПАМ (специализированные передвижные армейские мастерские) находились на территории дока у Дуная, километрах в пяти. Согласно Уставу бронетанковых войск при ремонте я, механик-водитель, был при машине. В первое время и спал в ней же по старой привычке. Потом поселился у пожилого австрийца, дом которого оказался неподалеку. В Первую мировую он воевал в России, немного говорил по-русски. Половину запаса его русских слов составляли частушки одесского пошиба:

     Девушка, девушка, как тебя звать?

     Какая же ты красивая, мать твою мать!

     Тогда, в молодости, их, видимо, вполне хватало, чтобы завязать знакомство.

     Теперь уже к его красивой взрослой дочери ходил начхим нашего полка, немецкий лексикон которого был и того беднее.

     М-да, история справедливо воздавала должное и на этом фронте...

     ...Почему же в то утро я оказался в строю разведроты? Все очень просто: приходил за сухим пайком. Надеялся еще хоть недельку отдохнуть от регламентированной армейской жизни.

     'Бронетранспортер отремонтирован'. Я знал это и без зампотеха. Но рвался в полк не очень. Но раз приказано...

     ...Заворковал отремонтированный мой 'геркулес'. Работал хорошо, еле слышно. Оставалось только попрощаться с ремонтниками.

     - Чтоб вам пусто было, крохоборы несчастные, - бросил я и дал газу...

     Как только я перебрался на постой к старику, они ограбили мой бронетранспортер. Взломав 'бардачок', забрали трофейный парабеллум, красивый морской кортик, из ящиков выгребли килограммов тридцать фотопленки в двухметровых упаковках, предназначавшихся, видимо, для каких-то технических целей.

     У ворот КПП меня уже поджидали Женя Кручинин и Иван Поздняков.

     С ними необходимо вас познакомить.

     О старшине многого не скажешь. Пришел из танковой роты, боевых наград заслужить не успел, ибо поступил в полк с последней партией пополнения.

     Зато Поздняков в полку был личностью примечательной. С ним мы прошли все боевые операции, начиная с Тернополя. Москвич, проныра. Отчаянный смельчак-разведчик, благополучно переживший много передряг. Последняя чуть не закончилась трагически: в пешей разведке с напарником напоролись на засаду. Напарника подстрелили сразу, затем полдиска из 'шмайссера' уже без надобности, лишь из ненависти к 'роте фане' (гвардейский значок) всадили в грудь. Ване из этой передряги удалось выйти живым и невредимым.

     - Давай во-он к тем горам, - сказал старшина. - Там у винных погребов всегда найдется хозяин, приторговывающий вином.

     'Эге, - подумалось. - Старшина здесь не новичок, уж не он ли обеспечивал вином вчерашний загул офицеров?'

     Километрах в шести-семи от полка проехали большое селение. Виноградники в горах и встроенные в них погреба принадлежали его жителям. Через пяток километров от села стали подниматься к погребам, расположенным по обе стороны дороги.

     - Ну, что ж, - философски изрек Поздняков, - выбор достаточно широкий.

     Отсчитал три погреба с края.

     - Сюда! Почнем, помолясь, - с монтировкой и со шлангом направился к облюбованному погребу. Сбил висячий замок и начал дегустировать из большущих бочар. Но вино ни из одной не устроило требовательного вкуса Ивана.

     - Молодое ишшо, пусть дозревает. До другого раза.

     Пошел и сбил замок с соседней двери. Тут он сразу наткнулся на бочку со старым и загустевшим, как сусло, вином.

     - Вот это то, что надо!

     Кручинин к нему направился было с канистрами, но Поздняков зло сверкнул глазами:

     - Собираешься цедить через эту соску? - и потряс тоненьким шлангом. - Давай выкатывать бочку. Или втроем не погрузим?!

     Тем временем, сидя за рычагами, я наблюдал, как к подвалам поднимается мотоцикл с капитаном в нашей форме за рулем. В коляске армейского образца сидел австриец. Я невольно напрягся. Сверкнула мысль: комендатура! Отлегло от сердца, когда капитан из коляски стал доставать канистру. Значит, тоже приехал за вином.

     Австриец же, приехавший с ним, сначала хотел открывать другой, видимо, свой погреб. Но увидев, что уже есть открытый, быстро сориентировался и повел капитана в покинутый Поздняковым.

     Шестисотлитровая бочка в дверь не пролезала.

     - Сбивай средний косяк! - скомандовал Поздняков. Дверь была двустворчатой, створки сходились на центральном косяке. Терять уже было нечего, я сбил его; развернул бронетранспортер к деревне, кормой к разгромленной двери. Сбитый стояк прислонили к борту, и по нему попытались закатить бочку. Мы почти достигли цели, когда подгнившая слега предательски хрястнула, и бочка опять оказалась на земле. Стало ясно: одним нам с ней не справиться.

     - Капитан! - крикнул рядовой Поздняков. - Помоги закатить бочку!

     Но тот, уже успевший расплатиться с австрийцем, счел за благо смыться с места нашего преступления. Уехал с ним и виноторговец. Кажется, мы влипли...

     С бочкой мы, видимо, провозились изрядно. Из деревни к нам надвигались трое молодых велосипедистов. С расстояния, с которого безошибочно можно определить ситуацию, они повернули назад и легко покатили под горку.

     Мы тоже оценили обстановку. Это удвоило наши силы, и мы-таки перевалили проклятую бочку через борт. Ребята расчехлили пулеметы, а я с места врубил под горку третью скорость.

     Бронетранспортер бегает быстрее, чем велосипед. Я догнал велосипедистов еще до селения, обогнав, резко повернул направо, и они покатились в кювет. Но это уже не имело никакого значения: на звоннице кирхи били в набат колокола. В селении, к счастью, никто не пытался нас остановить - иначе быть бы беде...

     На бешеной скорости подкатил я к КПП полка. Дежурил Баранов, знавший нас с Поздняковым еще со времен формировки в Технических лагерях под Тулой.

     - Зарегистрируй прибытие на час раньше, - сказали мы ему. - А вечером приходи с канистрой за вином.

     - Какие могут быть проблемы! - сказал он и быстро пропустил нас в полк.

     На войне при опасностях мы были приучены действовать быстро и высокопроизводительно. Не более 15 минут понадобилось, чтобы вымыть машину, поставить на колодки, выгрузить бочку в смотровую яму и прикрыть ее брезентом. А еще через десять минут в парк заглянул гв.подполковник Эленгаупт, зампотех командира полка. Не спеша прошелся перед боевыми машинами, как бы невзначай остановился перед моей.

     - Давно прибыл в расположение полка? - спросил, пытливо заглядывая мне в глаза.

     - Сегодня, товарищ подполковник, - ответил я, выдержав его взгляд не мигая. - Уже более часа назад.

     Ясно. Звонили в штаб из комендатуры. Но прямых улик против нас нет. Опознавательные знаки на бортах были прикрыты брезентом. Капитан на мотоцикле уехал в сторону Вены - ищи его свищи. В лицо знал нас австриец-виноторговец. Но у него самого рыльце в пушку. Так что...

     Если подполковник и заподозрил что, то не подал виду, копаться и подавно не стал. Да и зачем ему нужно закладывать однополчан?

     Командир роты остался доволен. Потягивая рубиновое неразбавленное вино, какое редко подают даже в австрийских ресторанах, умиротворенно обронил:

     - Разбирается, стервец, в виноградных винах!

     Похвала относилась, разумеется, к Позднякову.

     Но Иван плохо кончил. Еще в Чехословакии, думается, в Вельтрусах, наши дорвались до железнодорожных цистерн с метиловым спиртом. Двенадцать человек в полку отравились им насмерть. Несколько человек ослепли, а Иван от этой отравы оглох.

     А в Кремсе под новый 1946 год попытался достать спиртишко из склада армейского медсанбата. Но не услышал окрика часового, и автоматчик Жеребцов уложил его с первого выстрела...

     Каждый прошедший войну, увы, 'башибузук'. Он не обязательно головорез. Ведь точный перевод слова означает 'человек с испорченной головой', то есть со сдвинутой психикой. Даже в невинном варианте это у нас выражалось в том, что мы свободно посещали виноградники австрияков, ибо все завоеванное и освобожденное мы считали своим. Были случаи подрыва наших на минах. Были они наследием войны или намеренно установлены хозяевами плантаций, Бог знает. Мы же склонялись к варианту второму. И это освобождало нашу совесть от угрызений - потому что на войне как на войне!

     Между тем война уже кончилась. Служивые местных комендатур пытались это втолковывать нам по мере их сил. Но где там!

     ...В каком-то ресторане или кафе, коих тут множество, наши 'трид- цатьчетверочники' перебрали малость. И неудивительно: натуральное вино пьется легко и приятно, но это мина замедленного действия - убойная сила его ощущается не сразу. Поэтому наши пьют его стаканами. На деликатные замечания торговцев, что вино принято пить смакуя, маленькими глотками, реагируют, презрительно отмахиваясь:

     - Учи ученых! Мы чистый спирт пивали не разбавляя...

     Но вскоре наступает расплата. Так, судя по всему, получилось и с 'тридцатьчетверочниками'. Пьяных бесчинствующих танкистов задержала комендатура, но одному удалось убежать. Вернувшись в бригаду, недолго думая, он вывел со стоянки Т-34, прикатил на нем к комендатуре, навел пушку на них и скомандовал:

     - Отпустите, крысы тыловые, танкистов! Не то разнесу все к чертовой матери!

     И ведь отпустили! Подобных случаев с нашим братом было, видимо, множество. Фронтовик продолжал жить по законам войны. И то, на что закрывали глаза в войну, теперь стало объектом внимания мирного населения, властей, переходило в область международной политики, стало головной болью командования группы советских оккупационных войск.

     Пока Рыбалко был с нами, он не давал нас в обиду: подобные 'шалуны' отделывались дисциплинарными взысканиями. Но его с нами уже не было.

     Стоял прекрасный солнечный день. Мы, уцелевшие в войне, пребывали в безмятежно-счастливом состоянии духа. Радовались голубому небу над головой, зеленому убранству красивой земли. Наконец, просто тому, что молоды и здоровы. Любуясь и пользуясь дарами благословенной богом природы, грецкими орехами, растущими прямо вдоль дорог, плодами садов и неохраняемых виноградников, мы еще даже не скучали по своим деревенькам где-нибудь на Рязаньщине или на Кубани, в Предволжье.

     Это потом, много позже, оказавшись во власти опостылевшей рутинной службы, когда наряды 'через день на ремень, через два - на кухню', раньше отбываемые как наказание, а ныне ставшие нормой нашей службы, мы стали осознавать, как бесталанно растрачиваем лучшие свои годы за колючей проволокой на чужбине, и нами временами овладевала черная меланхолия...

     И было же отчего. Избежавшие призыва, службы и войны сверстники, пока мы тянули лямку солдатчины, получили среднее, иные - и высшее образование. Потом, получив посты, соответствующие образованию, как на дрожжах пошли по служебной лестнице, расхватали в жены лучших наших сверстниц. Опоздав однажды на праздник жизни не по своей вине, поколение фронтовиков так и не смогло догнать их в беге за синей птицей счастья. Редко кому из потерянного поколения удалось выскочить за рамки этой закономерности.

     Это потом, ломая пятый, шестой, иные и седьмой год солдатчины, читая слезные письма овдовевших матерей о голоде, разрухе и прочих последствиях войны в семье и дома, лишенные возможности помочь им ребята начнут стреляться в караулах и вешаться в туалетах в казарме.

     А пока мы были безмятежно счастливы. Накануне с югославом- переводчиком я сплавал за Дунай на коньячный завод, благо жалованье механика-водителя это позволяло. Теперь, приняв без излишеств с друзьями, мы блаженно созерцали сверкающие вершины Альп за Дунаем, обсуждали принесенную мною оттуда новость: над этими горами на днях разбился наш истребитель.

     - А чего он там делал? Зона-то не наша - американская...

     - Чего-чего? Обычный дежурный полет. Может, на горы хотел посмотреть. Вон какие завораживающие! Притягивают.

     - Прискорбный случай. Жаль парня - войны-то уже нет...

     Мы еще не знали, что это не последний от нас подарок придунайской земле.

     * * *

     - Выходи строиться!

     Построились. Двинулись поротно из расположения полка. Куда это нас? Впрочем, в армии не всегда отвечают на такие вопросы. Двигаемся в сторону широкого холма над Дунаем. Идем с песнями - нет, не по принуждению, как это бывало в учебном полку перед отбоем, а по собственной инициативе, от радости бытия:

     Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать!

     То ли дело под шатрами в поле лагерем стоять!

     Песня не советских времен, старинная. Петь ее научил нас сам подполковник Богунов, командир полка в период формировки в Польше. Незатейливая, но мелодичная и красивая. Пели от души, красиво, запевала тянул на самых высоких регистрах. Ах, если бы знали...

     Построились в каре, куда вскоре проехало несколько легковушек и черная крытая машина.

     Из легковой вышли мужчина в цивильном платье и молодая женщина.

     Из фургона выпрыгнули двое наших с автоматами наперевес и помогли высадиться парню в нашей форме и повели его подальше к открытой стороне каре.

     По радиоусилителю прозвучала команда: А кровати, естественно, снести в подвал - металл от сырости портится не так быстро.

     Кочегар котельной, успевший вернуться из русского плена, не без интереса наблюдавший за нашей бессмысленной возней, как-то глубокомысленно изрек:

     - Теперь я понимаю, почему у вас, в Советском Союзе, не бывает безработицы...

     В общем с духовной пищей ничего путного не получилось.

     Но в целом мы быстро освоили благоустроенный городок. Разведрота в отличие от других продуктивно пользовалась спортивным городком и немало преуспела в результатах. На дивизионном соревновании, которое провели в верхнем городке, шестерка гимнастов роты, в которую входил и я, заняла первое место. Мы были награждены ценными подарками - карманными часами, и очень этим гордились. Но приз оказался малоценной немецкой штамповкой, и после демобилизации я их подарил двоюродному брату.

     При стрельбе из личного оружия разведчики тоже заняли призовое место. В общем, слава разведроты 73-го полка стала греметь во всей ска- дрированной дивизии.

     Но в одну (чуть не написал 'прекрасную') ночь к подъезду прославленной роты подъехала черная крытая машина. Без шума и пыли, как говаривал Папанов, увезла ст.сержанта Юрчака и рядового Садыкова. Через две ночи - сержанта Кузовлева и еще одного разведчика. Потом утром мы недосчитались еще троих. В общем, 'черный ворон' повадился 'прилетать' к нашему подъезду чуть не каждую ночь.

     Измена Родине всегда каралась сурово. Чтобы вымолить себе жизнь, Ермилов теперь в орбиту своего преступления впутывал все новых и новых лиц.

     О разбоях и грабежах мирного населения 'лесозаготовителями', наводчиком которых выступал Ермилов, знали многие. Если ты, положим, и не принимал в них участия, лишь разделывал пригнанного поросенка или теленка, разве это не соучастие? Теперь судьба каждого зависела от оценки военными следователями степени причастности к преступлениям.

     При строгом подходе можно было привлечь и меня. Во-первых, я догадывался, что дело тут нечисто. Доставляя дровосекам продукты на 'студебеккере' (из-за недостатка людей в части мы все исполняли по нескольку ролей), пользовался их гостеприимством и все удивлялся: откуда в их рационе столько мяса? Мне разъясняли с загадочной улыбкой:

     - 'Джульбарс' лейтенанта поставляет. Знаешь, сколько здесь диких коз? - 'Козлятина' явно смахивала на свинину, но я благоразумно помалкивал.

     Во-вторых, мы с Иваном Коротиным, фронтовым другом, тоже механиком-водителем бронетранспортера, были не без греха. К грабежам мирного населения - боже упаси! - мы не были причастны. Наоборот, однажды вечером на венском шоссе избавили одного бедолагу от нашего солдата, пытавшегося отнять у того велосипед.

     Грех наш был несколько иного характера. В Корнейбурге нашим постоянным объектом охраны был продовольственно-фуражный склад в виде буквы 'П', расположенный на окраине города. На открытой стороне - ворота и пост ? 1. На противоположной, глухой - караульное помещение. Днем ворота настежь: частям гарнизона отпускаются продукты. Вечером склады опечатываются, сдаются начальнику караула, и с этой минуты в замкнутое пространство - пост ? 1 без разрешения начальника караула не пропустит не только заведующего, но и самого командующего ГСОВГ*. Иными словами, до утра хозяином склада являлся караул.

     Не знаю, как другие роты, но мы без зазрения совести пользовались этим обстоятельством.

     В глубине, почти у караульного помещения, были двустворчатые ворота с кольцами вместо ручек, которые при сдаче склада караулу охватывались дужкой висячего замка и проволокой пломбира. Стоило потянуть створки - наверху образовывалась треугольная щель, в которую можно было пролезть. Открыв изнутри окно, проникший подавал напарнику коньяк, шоколад, тушенку и консервированные голландские сыры.

     Мы много не брали. Ровно столько, сколько можно вынести в армейском термосе.

     Заведующий наутро, конечно, замечал пропажу. Пытаясь заполучить улики, не раз посыпал пол у входа золой или цементом. Однажды привел и незаметно оставил внутри солдата с автоматом. Но у того хватило ума не выдать себя ни единым шорохом - иначе был бы застрелен часовым на законном основании. А утром... 'Окна, двери целы. Пломба на месте. Есть вопросы к караулу? Нет? До скорого свидания!'

     Изымаемые продукты были нашими трофеями. Мы, разведчики 57-го отдельного полка в апреле 45-го захватили в Цоссене склады с этими продуктами в бункерах Генерального штаба сухопутных войск вермахта. Загрузились ими тогда вволю - то есть ровно настолько, чтобы это не мешало нам свободно действовать при вступлении в бой (замечу попутно: возможно, потому я и выжил на войне, что не позволял ни себе, ни другим из жадности захламлять трофеями боевую машину).

     С тех пор это добро кочевало рядом с нами, на армейском складе, но потребляли его уже не мы, а другие. Поэтому теперь, при отщипывании из него жалких крох, совесть наша прозревать не желала.

     Добытое хранилось в одной из многочисленных воронок от авиабомб американцев, пытавшихся разбомбить многотысячетонные емкости с нефтепродуктами. В какой - знали только мы.

     Мы с Иваном молчуны. Но без ведома начальника караула на такое не пойдешь. А они каждый раз меняются. Следовательно, в роте о на-

     Группа советских оккупационных войск в Германии. - Смирно! Слушай приказ по гарнизону!

     И какой-то юрист в офицерской форме начал нудно читать преамбулу, из коей следовало, что мы, вчерашние доблестные воины-освободители, сегодня окончательно распоясались. На территории нейтрального государства некоторые военнослужащие начали бесчинствовать, позорить честь Советской Армии, великой нашей державы, что в дальнейшем совершенно недопустимо.

     И далее: командир расчета гвардейских минометов старшина такой- то (фамилию его, членов его расчета, естественно, я уже не припомню) и старшие сержанты такие-то такого-то числа самовольно отлучились из части с целью приобретения спиртного. Когда австрийский подданный такой-то отлучился из дома за вином, гв.старшина и его спутники совершили групповое изнасилование его дочери.

     Причем старшине вменялись в вину отягчающие обстоятельства, как- то: девушка несовершеннолетняя, вдобавок старшина заразил ее и своих компаньонов венерической болезнью...

     Следствием, проведенным военным трибуналом 3-й гвардейской танковой армии, установлено: старшина такой-то, старшие сержанты такие-то признаны виновными в инкриминируемых им преступных деяниях.

     Исходя из изложенного, военный трибунал приговорил:

     - старшину такого-то к высшей мере наказания - расстрелу;

     - старших сержантов таких-то - к лишению свободы сроком на десять лет каждого.

     'Пугают. Решили приструнить нашего брата, - пронеслось в голове. - Не станут же, в самом деле, жертвовать командиром легендарной 'катюши' из-за какой-то немки - ну, австриячки, какая разница!'

     Но то, что мы наблюдали, не похоже было на инсценировку. Все время, пока читался приговор, автоматчики навскидку держали оружие на уровне груди несчастного. Когда чтение закончилось, приказали ему повернуться кругом и шагать дальше. Тут мы вдруг обнаружили, что там, куда он шагал, заблаговременно была уже выкопана яма.

     Осужденный не спеша повернулся и, озирая голубое австрийское небо, куда, возможно, скоро должна будет улететь его душа, покорно прошагал дальше. Теперь ему приказали опять повернуться кругом, он исполнил и это.

     Неужели расстреляют? Мы все еще не верили этому. Очень возможно, не верил и он, потому и был спокоен, то есть хочу сказать, вел себя достойно перед строем всей армии. Ведь он подавал апелляцию самому Председателю Президиума Верховного Совета СССР Михаилу Ивановичу Калинину.

     В последние секунды, глядя на дула двух автоматов с расстояния двух шагов, возможно, верил в высшую справедливость - ведь надежда умирает последней...

     Раздалась резкая команда 'Пли!', и очереди из двух автоматов опрокинули его в яму. Один из палачей подошел к яме и милостиво добил легендарного 'катюшечника'...

     К яме подвели австрийца с дочкой. Потом быстренько увезли их с места казни.

     ...Обратно шагаем молча, глубоко потрясенные увиденным. Каждый из нас повидал немало смертей, но такую!..

     - Несовершеннолетняя! Как же! Кобыла такая - развести пожиже, на взвод бы хватило...

     Мы настолько были удручены, что не могли оторваться от тяжелых дум даже для обсуждения этой кем-то брошенной из строя реплики. Хотя что тут обсуждать? Все предельно ясно: старшина попал под колесо истории. А нам начнут подкручивать гайки.

     Приговор мы все считали несправедливым.

     Через неделю пришло помилование от всесоюзного старосты - как в народе называли М. И. Калинина. И это, мы считали, было справедливо.

     Как-никак у старшины перед Родиной было столько заслуг! И боевых орденов столько, сколько вряд ли можно было наскрести со всего персонала военного трибунала, вместе взятых...

     ОТСТУПНИК

     Танковую армию Рыбалко, вернее то, что от нее осталось после демобилизации тринадцати старших возрастов, возвращали в Германию. Последний раз позавтракав в стационарных условиях в Австрии, привычно стал выстраиваться в походную колонну и наш полк.

     В голове колонны 'виллис' командира полка. За ней - штабная и машины комендантского взвода, роты технического обеспечения, далее - танковые роты с автоматчиками на борту. Замыкали колонну мы - разведрота.

     Люди выстроены вдоль дороги около машин и, как водится в таких случаях, перед докладом о состоянии в ротах идет последняя поверка личного состава. В нашей тоже. Доклады подчиненных принимает командир роты.

     - Взвод бронемашин выстроен в полном составе и готов следовать по маршруту!

     - Мотоциклетный выстроен для следования по маршруту!

     А далее - заминка. В строю пеших разведчиков о чем-то шушукаются, обсуждают. Наконец к ротному выходит гв.мл.лейтенант Велич- ковский.

     - Товарищ гвардии старший лейтенант! У нас нет бойца Ермилова.

     Ротный не сдержал раздражения:

     - Что за шуточки, Величковский? Мне сейчас докладывать командиру полка. Разыщите!

     Выясняется, уже искали. На вечерней поверке был, а утром его никто не видел. Младший лейтенант осмелился высказать чудовищное предположение: сбежал.

     Пропажа бойца в мирное время - это вам не пропажа кошелька с монетами. К тому же в чужой стране, тем более за пять минут до передислокации части из одной страны в другую, правда, тоже чужую. Это - серьезное ЧП. Из него можно раздуть и международный скандал. За это командира любого ранга по головке не погладят - всем достанется! Понятно, что ротный шел к командиру полка как на Голгофу.

     Выслушав доклад, тот побагровел, сгоряча обложил ротного матом. И обоим стало легче: старший выпустил пар и избежал инфаркта, младший сообразил - самое страшное осталось позади. Ибо самые суровые наказания выговариваются вежливо и тихо. Но, чуть поостыв, полковник вынес решение, отнюдь не располагающее к благодушию:

     - Пока не приведете этого поганца на веревочке, полк не двинется с места. Найдите! Докажите, что вы действительно разведчики. На все про все вам три часа. Выполняйте!

     Старший лейтенант четко повернулся, отошел от старшего подчеркнуто корректно, но было видно, что былую уверенность в себе он потерял. В душе скребли кошки. 'Три часа! Тут надо сыскное управление иметь...'

     Офицеры разведроты стали держать совет: где искать беглеца? К счастью, Величковский, непосредственный командир Ермилова, явно знал больше, чем доложил перед строем. После минутного общения с ним ротный приобрел былую уверенность, стал жутко деятельным, и, оседлав мотоцикл старшины Щербакова, втроем на предельной скорости они покинули полк.

     Год назад, по прибытии из Чехословакии, полк разместили в Австрии в бывшем концлагере. Бараки круто продезинфицировали, все лишнее и вредное предали огню. Первую послевоенную зиму нам предстояло жить здесь.

     С присущей солдату энергией мы стали обустраивать свой быт. Отрезав от рулона куски по размеру пустых глазниц, окна забили армированным стеклом. Зимними вечерами при ветрах эти окна хлопали, как разрывающиеся гранаты. Но, приученные еще и не к такому, мы, конечно, ничего не слышали и спали сном праведников.

     Обзавелись буржуйками. А топливо для них полк заготавливал сам, по очереди снарядив из каждой роты по взводу. Дровосечная делянка находилась за городом Штоккерау, километрах в 35 от Корнейбурга, где мы обосновались.

     Личный состав, связанный с обслуживанием техники, к лесоразработкам не привлекался. Этим в нашей роте занимался взвод гв.мл.лейтенанта Величковского. Лесозаготовители жили в лесу самостоятельной жизнью, отличающейся от казарменной большей свободой.

     В поселке неподалеку от лесоразработок Ермилов, свободно владеющий немецким, познакомился с молодой австрийкой. И в праздные часы частенько навещал знакомую. Величковский не досаждал нравоучениями, не запрещал ходить на свидания, поскольку Ермилов всегда возвращался в лагерь.

     Исходя из этого мл. лейтенант теперь предполагал, что беглец подался к ней. Он не знал ее дома, но имя подружки слышал не раз - звали ее Эммой. Согласитесь, располагая такими данными, разыскать ее в небольшом поселке троим уже поднаторевшим в немецком мужчинам не так уж было трудно.

     Эмма дома была одна. Ни Ермилова, ни родителей. Последних, оказывается, уже не было в живых.

     Завладеть четырьмя 'К' - красоткой, квартирой, коровой, кроватью - красивая, как новогодняя, мечта-притча несерьезной солдатни для Ермилова вытанцовывалась всерьез.

     Представляете: все возвращаются в истощенную, разоренную войной страну, а он, Ермилов, остается в почти нетронутой войной Австрии у красавицы Эммы при целехонькой вилле. Не жизнь - сплошная малина!

     Увидев троих весьма решительно настроенных военных, сначала она вся сжалась, в глазах появился страх. Однако быстро овладела собой и довольно спокойно стала отвечать: 'Нет. Не появлялся. Не знаю'.

     Обшарить все мыслимые уголки и закоулки компактного двухэтажного коттеджа Эммы не составило особого труда. Ни искомого, ни следов его пребывания обнаружить не удалось.

     Нов поведении Эммы проскальзывало нечто такое, что позволяло думать: знает! К тому же у наших разведчиков не было иной версии исчезновения бойца. Поневоле приходилось отрабатывать одну, начатую, до конца. Так что трое вновь принялись за девушку, но она начисто все отрицала.

     А время шло. Что делать?

     Старший лейтенант представил: вытянутый в колонну полк стоит без движения. Подуставшие люди в строю переминаются с ноги на ногу. Командир полка нервно поглядывает на свои золотые часы. И решил: хватит церемониться!

     Сильной рукой, цепко удерживающей его 70-килограммовое тело при кручении 'солнца' на турнике, он схватил девушку за тонкое запястье так, что та изменилась в лице, и довольно жестко сказал:

     - Все! Идем в полицейское управление!..

     Своей полиции аборигены боялись больше оккупантов. Что может сделать, например, Эмме советский воин? В худшем варианте - изнасиловать. А родная полиция по-свойски - ого-го как много может! С немецкой педантичностью может свести со света. Наши это понимали, Эмма хорошо знала. А потому отпираться далее не стала: 'Не надо в полицейское управление... Да, он был. Обговорили: поженимся. Отправила его к родственнице за Вену, километров за 70 отсюда'...

     У наших отлегло от сердца: теперь-то они приведут дезертира на веревочке!

     Эмма заняла место Величковского (доберется на попутных!), и мотоцикл понесся в обратном направлении - через Корнейбург, через Вену к Эмминой тетке. Дороги здесь отличные, движение еще не было интенсивным, как ныне, и ижевский мотоцикл за час проглотил расстояние до цели. На звонок из подъезда стандартного для сельской местности дома Австрии откликнулась женщина. На знакомый голос она открыла без опасения, и Эмма с плачем припала к ее плечу...

     Ермилова застали тепленьким в постели. Всю накопившуюся за эти часы злость вложив в резкий рывок одеяла, старший лейтенант рявкнул так, что его, наверное, услышали в соседнем коттедже:

     - Подъем, сукин ты сын! Одевайся! Живо!

     Ермилов открыл глаза, мгновенно все оценил, потянулся за пестрым цивильным костюмом, висевшим на спинке прикроватного стула.

     - В форму, ядрена мать! В форму бойца Советской Армии!

     Но формы уже не было. Быстро обшаривший весь дом Щербаков обнаружил в печурке только металлические пуговицы с пятиконечными звездами. Так и привезли голубчика в полк в цивильном австрийском костюме.

     Полк действительно стоял там же, где его оставили трое наших.

     - Переоденьте это чучело в приличествующую солдату одежду, - сказал ротный Величковскому, добравшемуся на попутных. И жестко добавил: - Приставь караульного, и не спускайте с него глаз! Упустишь в другой раз - не сносить тебе головы!

     И с легким сердцем пошел докладывать командиру полка. Тот тоже был доволен, но старался не показывать виду. Посмотрел на свои золотые и сказал буднично, будто такие ЧП так успешно преодолеваются каждый день:

     - В срок ты не уложился малость, Митин. Но дело сделано. Трогаем. Вы, разведчики, идете замыкающими.

     По сути, это была скрытая похвала.

     Через двое суток движения подолам, по горам полк прибыл в Лютер- штадт Виттенберг. В горах при многокилометровых спусках не обошлось без аварий и людских потерь: ведь многие из опытного водительского состава еще в Австрии были демобилизованы.

     Ермилов под неусыпным контролем ехал на моем бронетранспортере. Отношение к нему в роте было неопределенное: вроде бы свой, но уже и не свой. Попросился под кусток - туда же и вчерашний товарищ с автоматом. Короче, ответственность за него угнетала разведчиков, охраняющих его по очереди. Поэтому, когда особисты в Германии забрали его, все облегченно вздохнули: слава богу, довезли в целости и сохранности!

     Однако разведчики об этом еще не раз пожалеют...

     В Виттенберге нас разместили в военном городке, построенном еще в мирное время. Раньше в нем стояла танковая дивизия известного генерал-полковника Гудериана, кстати, выкормыша нашего Казанского танкового училища.

     Добротные четырехэтажные казармы, оборудованные для нужд воинской части, столовая-кухня, начиненная электробытовыми механиз- 160

     мами, с овощехранилищем в подвале; просторный плац для построений и спортивной подготовки. Даже открытый плавательный бассейн, правда, загаженный отработанными фильтрами масляных насосов, обтирочными концами и прочим хламом нашими предшественниками, но, думается, не немцами.

     Но больше всего нам понравились условия, созданные для обслуживания и содержания боевой техники: мастерская с хорошим заводским цехом, боксы со складывающимися в гармошку дверями, смотровыми ямами, с мойкой у въезда.

     Была автономная котельная, но бани и клуба не было. Иметь баню вообще здесь не принято, а духовные потребности хозяева, видимо, удовлетворяли в городских заведениях. Но нас туда не водили - оберегали, так сказать, от тлетворного влияния западной культуры.

     Теперь, чтобы читатель мог снисходительно оценить негативные поступки прошедших горнило войны, должен сообщить следующее.

     После демобилизации первой волны в строю остались девятнадцати-двадцатичетырехлетние парни. Они уже отмахали по три-пять лет и знали: служить им как медному котелку, то есть еще неизвестно сколько. Золотые денечки, фартовые годы у них проходили в бесконечных караулах, в парковой службе, в нарядах. Только дремучие невежды не осознавали, что лучшие годы, молодость проходят так бесталанно. А осознающим это хотелось оплакивать свою неудавшуюся судьбу горькими слезами...

     Отсюда тяга к спиртному, к нарушениям дисциплины, подсудным проступкам, были случаи самоубийств.

     В город нас не пускали, развлечений никаких. Самовольные отлучки из части стали чуть ли не нормой. Почти у каждого был 'свой' сад, огород. У некоторых даже постоянные подружки за забором.

     Ни дисциплинарные взыскания, ни показательный расстрел охочего до немок заслуженного 'катюшечника', организованный командованием еще в Австрии перед строем, не помогли. Народ продолжал бегать на самоволку, ибо жизнь наша мало отличалась от жизни заключенных. Витала молва: осужденных из оккупационных войск в Союзе освобождают досрочно, некоторых даже сразу. Понятно, что это только подлило масла в огонь.

     Наконец командование сообразило: не удается кнутом - действовать надо пряником. Решено было дать нам хотя бы крохи от родной духовной пищи - демонстрировать отечественные кинофильмы. Но где? Клуба нет. В город нельзя. Решили: на просторном чердаке казармы. Но там лежали тонны цемента в мешках.

     Получалось не очень здорово: пришел человек за глотком родной культуры, а глотать приходилось цементную пыль. Приказали стащить цемент в подвал. Но там хранились металлические солдатские кровати. Их заставили затащить на чердак - они не пылят.

     Через неделю выяснилось, что в подвале сыро, и цемент там портится. Решили поднять его - как-никак, добро! - на сухой чердак.

     А кровати, естественно, снести в подвал - металл от сырости портится не так быстро.

     Кочегар котельной, успевший вернуться из русского плена, не без интереса наблюдавший за нашей бессмысленной возней, как-то глубокомысленно изрек:

     - Теперь я понимаю, почему у вас, в Советском Союзе, не бывает безработицы...

     В общем с духовной пищей ничего путного не получилось.

     Но в целом мы быстро освоили благоустроенный городок. Разведрота в отличие от других продуктивно пользовалась спортивным городком и немало преуспела в результатах. На дивизионном соревновании, которое провели в верхнем городке, шестерка гимнастов роты, в которую входил и я, заняла первое место. Мы были награждены ценными подарками - карманными часами, и очень этим гордились. Но приз оказался малоценной немецкой штамповкой, и после демобилизации я их подарил двоюродному брату.

     При стрельбе из личного оружия разведчики тоже заняли призовое место. В общем, слава разведроты 73-го полка стала греметь во всей ска- дрированной дивизии.

     Но в одну (чуть не написал 'прекрасную') ночь к подъезду прославленной роты подъехала черная крытая машина. Без шума и пыли, как говаривал Папанов, увезла ст.сержанта Юрчака и рядового Садыкова. Через две ночи - сержанта Кузовлева и еще одного разведчика. Потом утром мы недосчитались еще троих. В общем, 'черный ворон' повадился 'прилетать' к нашему подъезду чуть не каждую ночь.

     Измена Родине всегда каралась сурово. Чтобы вымолить себе жизнь, Ермилов теперь в орбиту своего преступления впутывал все новых и новых лиц.

     О разбоях и грабежах мирного населения 'лесозаготовителями', наводчиком которых выступал Ермилов, знали многие. Если ты, положим, и не принимал в них участия, лишь разделывал пригнанного поросенка или теленка, разве это не соучастие? Теперь судьба каждого зависела от оценки военными следователями степени причастности к преступлениям.

     При строгом подходе можно было привлечь и меня. Во-первых, я догадывался, что дело тут нечисто. Доставляя дровосекам продукты на 'студебеккере' (из-за недостатка людей в части мы все исполняли по нескольку ролей), пользовался их гостеприимством и все удивлялся: откуда в их рационе столько мяса? Мне разъясняли с загадочной улыбкой:

     - 'Джульбарс' лейтенанта поставляет. Знаешь, сколько здесь диких коз? - 'Козлятина' явно смахивала на свинину, но я благоразумно помалкивал.

     Во-вторых, мы с Иваном Коротиным, фронтовым другом, тоже механиком-водителем бронетранспортера, были не без греха. К грабежам мирного населения - боже упаси! - мы не были причастны. Наоборот, однажды вечером на венском шоссе избавили одного бедолагу от нашего солдата, пытавшегося отнять у того велосипед.

     Грех наш был несколько иного характера. В Корнейбурге нашим постоянным объектом охраны был продовольственно-фуражный склад в виде буквы 'П', расположенный на окраине города. На открытой стороне - ворота и пост ? 1. На противоположной, глухой - караульное помещение. Днем ворота настежь: частям гарнизона отпускаются продукты. Вечером склады опечатываются, сдаются начальнику караула, и с этой минуты в замкнутое пространство - пост ? 1 без разрешения начальника караула не пропустит не только заведующего, но и самого командующего ГСОВГ*. Иными словами, до утра хозяином склада являлся караул.

     Не знаю, как другие роты, но мы без зазрения совести пользовались этим обстоятельством.

     В глубине, почти у караульного помещения, были двустворчатые ворота с кольцами вместо ручек, которые при сдаче склада караулу охватывались дужкой висячего замка и проволокой пломбира. Стоило потянуть створки - наверху образовывалась треугольная щель, в которую можно было пролезть. Открыв изнутри окно, проникший подавал напарнику коньяк, шоколад, тушенку и консервированные голландские сыры.

     Мы много не брали. Ровно столько, сколько можно вынести в армейском термосе.

     Заведующий наутро, конечно, замечал пропажу. Пытаясь заполучить улики, не раз посыпал пол у входа золой или цементом. Однажды привел и незаметно оставил внутри солдата с автоматом. Но у того хватило ума не выдать себя ни единым шорохом - иначе был бы застрелен часовым на законном основании. А утром... 'Окна, двери целы. Пломба на месте. Есть вопросы к караулу? Нет? До скорого свидания!'

     Изымаемые продукты были нашими трофеями. Мы, разведчики 57-го отдельного полка в апреле 45-го захватили в Цоссене склады с этими продуктами в бункерах Генерального штаба сухопутных войск вермахта. Загрузились ими тогда вволю - то есть ровно настолько, чтобы это не мешало нам свободно действовать при вступлении в бой (замечу попутно: возможно, потому я и выжил на войне, что не позволял ни себе, ни другим из жадности захламлять трофеями боевую машину).

     С тех пор это добро кочевало рядом с нами, на армейском складе, но потребляли его уже не мы, а другие. Поэтому теперь, при отщипывании из него жалких крох, совесть наша прозревать не желала.

     Добытое хранилось в одной из многочисленных воронок от авиабомб американцев, пытавшихся разбомбить многотысячетонные емкости с нефтепродуктами. В какой - знали только мы.

     Мы с Иваном молчуны. Но без ведома начальника караула на такое не пойдешь. А они каждый раз меняются. Следовательно, в роте о на-

     Группа советских оккупационных войск в Германии. шей тайне знали несколько человек. Наш мозг теперь постоянно сверлила мысль: 'Знал ли об этом Ермилов?' С ним - это точно - ни разу не были в одном карауле. Это еще не гарантия: мог услышать от других. Если знает - другой вопрос: заложит или воздержится? Ни мелких стычек, ни личной неприязни нажить с ним мы не успели. Не общались с ним тесно, поскольку он был во взводе пеших разведчиков. А потом на всю зиму отлучился на лесозаготовку.

     Что мы знали о Ермилове? Высок. Строен. Девушки нашли бы его симпатичным, москвич, 1923 года рождения. В 42-м попал в плен, в апреле 45-го его освободили наши. Особых грехов против Отчизны, видимо, не совершал, иначе загремел бы в ГУЛАГ. Поскольку он был здоров и не истощен, а по возрасту еще должен был служить, его зачислили - готовый же переводчик! - в освободившуюся часть. А при кадрировании и слиянии частей Ермилов попал к нам.

     ...Отбой. Роте не спится. Обсуждаем последнюю новость: из офицерской гостиницы взяли минувшей ночью гв.мл.лейтенанта Величковского. Кто следующий?

     Кто-то вслух произносит не чуждую каждому из нас мысль:

     - Почему эту сволочь мы не пристрелили по дороге при попытке к бегству?

     Величковский был последним, кого взяли следственные органы. За какую-то декаду разведрота потеряла двенадцать человек. Это придало ей в дивизии еще более громкую, но уже худую славу.

     Так Ермилов отблагодарил тех, кто освободил его из плена и принял в свою солдатскую семью как равного.

     Дальнейшую судьбу его не знаю. Если честно, и не желаю знать. Что бы с ним ни стало - он заслужил это своим поступком.

     А вспомнил я о нем вот по какому поводу. В годы беспросветной смуты, наблюдая массовый отъезд из страны граждан еврейской национальности (а этот народ - чуткий барометр общественного состояния и его перспектив), с тревогой и унынием думал:

     - Неужели этот отщепенец был так прозорлив? И потому еще тогда, в годы небывалого величия Родины, предпочел ей чужбину?

     Теперь, когда в конце более чем десятилетнего туннеля наконец забрезжил лучик надежды, я так уже не думаю.

     Предатель - он во все времена предатель. И нечего приписывать банальному искателю легкой жизни качества, которые даются только высокоодухотворенным и гениальным личностям...

     ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ГЛАВЫ

     ЖЕРТВЕННАЯ КОРОВА

     В ноябре 1943 года от немецко-фашистских войск был освобожден Киев. Всего две недели до полувековой даты освобождения столицы Украины не дожил один из тех, кто принимал непосредственное участие в этой боевой операции, тогда гвардии старший лейтенант, командир зенитной батареи 3-й гвардейской танковой армии генерал-полковника П. С. Рыбалко, позже - подполковник в отставке, Сергей Иванович Хохлов.

     Приводимое ниже повествование воспроизводится именно по его воспоминаниям.

     * * *

     Днем и ночью не затихала схватка на Букринском плацдарме за каждую, буквально за каждую пядь земли

     Прошли годы. А в памяти всплывают не бои, стрельба и атаки, а какие-то совершенно незначительные, как казалось тогда, эпизоды. Вот один из них.

     Тылы наши, как это часто бывает при наступлении, отстали. Снабжение скверное.

     И хотя на дворе самое щедрое время года - осень, живем мы, можно сказать, впроголодь.

     Саперы только наведут мосты через Днепр, а 'Юнкерсы' тут как тут. Разбомбят. И опять нет нам подвоза. Картофельные поля на занятом плацдарме войска перелопатили не раз. Буряки, из коих нам готовили свекольники, тоже изведены давно. Так что питаемся тем, кто где что достанет.

     И вот в этой жестко лимитированной довольствием обстановке старший повар полка гвардии старшина Злобин вдруг нам закатил роскошный обед. На первое борщ на мясном бульоне, на второе -крайне дозированная шрапнель, но тоже со свежей говядинкой. Все заметно повеселели, щедро расточают похвалу старщине Злобину. А старшина Сероштан даже пожал ему руку, похлопал по плечу и бодро изрек:

     - Так держать, гвардии старшина!

     Но Злобин понимал: так держать впредь вряд ли удастся.

     ... В расположении зенитной батареи, охраняющей понтонные переправы в районе села Лукава, появился уже немолодой цивильный украинец. Его задержали и привели к командиру батареи.

     - Кто такой? - грозно спросил гвардии старший лейтенант Гвишиани, по непонятным нам грузинским обычаям, независимо от того, стар ты или млад, обращающийся ко всем на 'ты'.

     - И што ти дэлаешь тут на наших баевых пазициях?

     - Корову шукаю, товарыш командир. Вона у мэнэ вон у той балки хоронилась. На селе ей було нельзя - фашисты бы зьилы. Остались бы внучата без молока.

     Старший лейтенант, питающийся из того же котла, что и вся батарея, теперь стал кое о чем догадываться.

     - Что же ты от нас хочешь, батонэ? - сказал он раздраженно. - Ты же вшдишь: тут баевые позиции. Тут нэ полагается разгуливать чужим элементам!

     - Який же я чужый? - обиженно сказал старик. - У мэнэ двое сынкив у Чэрвоний армии. Про то уся Лукава знае. Дозвольтэ мэни Пэструшку пошукапь на позыциях. Можэ ваши солдаты созоровали, молочка там попить чи шо. Коли тут чужи не ходють, никому окромя ваших було ее увэсты.

     Ситуация прорисовывалась, увы, с небезопасной для батареи стороны. Старший лейтенант не исключал (откуда же шрапнель с говядиной?) причастности своих бойцов к этой скандальной истории. Но и в обиду давать их он не собирался.

     Поразмыслив, Гвишиани решил: пусть смотрит, убедится сам, что коровы в расположении батареи нет.

     На позициях батареи животины действительно не оказалось. Но, увидев в сторонке полевую кухню, старик направился туда. На земле валялись рога и копыта.

     - Цэ вид моей коровы! - застонал старик.

     - Э-э, батонэ, - холодно возразил командир батареи, - рога и копыта имеет каждая карова. Мы - регулярная Красная Армия. Батарея каждые два дня получает по карове, - начал беззастенчиво привирать старший лейтенант. - Шкуры, видишь, нет. С чего взял, что это твая карова? А какой окраски твоя животина?

     - Пэстра.

     - Понятно, что пестрая. Черная или рыжепестрая?

     - 'Если животину пустили под нож мои ребята, - думал про себя Гвишиани, - должно же у них хватить ума понадежнее скрыть улики. Иначе - скандал!'

     Однако старик оказался не прост. Побродив по окрестности, он обнаружил место захоронения шкуры, легко разгреб руками свежерыхлый грунт и вытащил из неглубокой ямы шкуру уже заявленной окраски.

     - Вона сама! Моя пэструшка! Чим топэр я моих онучат годуваты стану? - запричитал старик.

     'Раззявы!' Глаза старшего лейтенанта приняли жесткое выражение. На скулах заходили желваки. Горяч и необуздан бывал он в подобные минуты...

     - Старшина! Постройте батарею!

     Разбирательство длилось недолго. Выяснилось: безхозную корову в тайнике у балки в расположении обнаружил старшина Злобин и распорядился пустить под нож.

     - Старшина Злобин, выйти из строя! - приказал командир батареи.

     Тот сделал три шага вперед, повернулся кругом и стал лицом к строю.

     - Пасматрите на этого героя, - гневно начал Гвишиани. - Карова кормила дэтей красноармейца при фашистской неволе. Пришли сваи, он витащил - жест в сторону старшины - и в катёл! Что же это палучается? Фашисты пришли - грабят. Сваи пришли - тоже грабят, да? Ми пришли асвобождать, а нэ абижать семью красноармейца. Он апозорил нас - опять жест в сторону Злобина - в глазах мирного населения!

     Старшина Сероштан, сорвите с него погоны!

     Тот четким шагом подошел к проштрафившемуся, взглянул Злобину в глаза: 'Извини, друг, служба!' Не сорвал, а отстегнул погоны, передал кому следует и вернулся в строй.

     'Вот тебе и 'так держать''! Не иначе, посадит в яму', - тоскливо подумал Злобин.

     Но дело обернулось куда круче.

     - Снимай ремень! - скомандовал командир батареи. - За дискретизацию Красной Армии, за грабеж мирного населения Злобин заслуживает расстрела. Старшина Сероштан! Двух автоматчиков!

     В глубине души Злобин чувствовал свою вину. Но не столь же тяжкую, как сформулировал ее старший лейтенант. Корова бесхозная. Откуда же было ему знать, что она принадлежала семье красноармейца?

     Двое автоматчиков с оружием наизготовке стали у него по бокам.

     - Сымай и сапоги! - все более распаляясь, закричал Гвишиани. - Сапог на батарее и так не хватает!

     Злобин сел на Землю-матушку и, ни на кого не глядя, покорно стал стаскивать сапоги...

     Тут произошло то, на что и рассчитывал командир батареи. Хозяин злосчастной коровы, до последних минут одобрительно наблюдавший за сценой разноса, при последних словах Гвишиани упал на колени и стал хватать его за пыльные сапоги и умолять:

     - Нэ трэба цьего, сынок! Нэ губи хлопца! Да, хай вона, худобина костлявая, пропадаэ пропадом! Отмени приговор, товарищ командир!

     Гвишиани выдержал долгую, тягостную паузу, поднял хозяина коровы за локти.

     - Будь по твоему, отец! На этот раз пощадим. Но примерно накажем. И повернувшись к строю, объявил такое решение:

     - Десять суток ареста! Выкопаешь себе яму полтара на полтара и сядешь в нее. Повтори приказание! Батарея, вольно! Разойдись!

     Поддерживая за локоть ослабевшего от переживаний старика, мудрый дипломат Гвишиани втолковывал ему:

     - Никуда больше жаловаться не надо, батонэ. Законы войны суровы. Я паслушался тэбя, простил, а другой может и не простить. А насчет ущерба - мы паступим так: справим тэбе бумагу за подписью и печатью. А хлопцев моих извини - война.

     Пострадавшему действительно выдали бумагу за подписью командира части, скрепленную печатью. В ней говорилось, что корова была реквизирована для нужд Красной Армии. Советская власть обязуется компенсировать потерю.

     И зенитчики мирно расстались с хозяином жертвенной коровы. Вскоре вся армия Рыбалко перебралась с Букринского плацдарма на Лютежский, и инцидент был прочно забыт.

     Но история получила неожиданное продолжение.

     В сороковую годовщину освобождения Киева ветеранов 3-й гвардейской танковой армии пригласили на торжества. Принимали ветеранов радушно, хлебосольно, возили по местам боев, на бывшие позиции, в том числе и той зенитной батареи, где крестьяне Лукавы гостям тоже устроили застолье. Выживщий на войне Гвишиани в присутствии местного журналиста стал рассказывать художественно приправленный вариант того инцидента, теперь уже кажущийся не более чем забавным эпизодом.

     И тут из-за стола поднялся усохщий от древности подслепопатый старик и заявил:

     - Цэ ж, грамодянэ, було зо мною! 3 моею коровою!

     Что тут началось! Смех, подначки, веселый галдеж. Кое-кто пытался успокоить развеселившихся гостей, а председательствующий за столом хозяин предложил старцу:

     - А ну, дед, пощукай среди гостей того, кто все это проделал. Признаешь кого?

     Старик протер слезящиеся глаза, стал обходить гостей, пристально вглядываясь в лица.

     Остановился перед Гвишиани и, как гоголевский Вий, указывая на него ' пальцем, радостно закричал:

     - О, це ж вин, гад!

     Новый взрыв хохота, возгласы 'Тащи его, дед, к прокурору!' Гвишиани немного стало не по себе - не столько из-за той историй, сколько за игриво-юмористический налет, который придал при ее изложении. Но дальше произошло совершенно неожиданное: старец поклонился Гвишиани, поцеловал его в висок и торжественно провозгласил:

     - Спасибо, тоби, сынку!

     - За что спасибо, батонэ?

     - За ту бумагу, шо ты мэни справыв. За нее мени далы гарну та добру корову. Куда обилыноудойну, чим та жертвенна Пеструшка.

     - Кто же тэбе ее дал, батонэ?

     - У сорок шостому роци солдаты через нас гналы стадо корив чи з Венгрии, чи з самой Нимэччины. До ных я и подийшов з тою бумагою.

     - Выбирай, батя, которая тебе приглянется! - сказал сержант, бывший у погонщиков за старшего. Я и выбрал...

     Вот такое благополучное завершение получила история о прифронтовой жертвенной Пеструшке.

     ЧТО У ТРЕЗВОГО НА УМЕ ...

      В канун 60-тилетия 'Татнефти' реклама на ТУ ежедневно долбила о предстоящем юбилее. Ясно : торжества намечались грандиозные ,хотя дата не круглая и даже не полукруглая. Так почему же решено отметить её так широко?

     Причина прозаична : до 75-тилетия мало кто доживет из тех, кто участвовал в создании этого гиганта советской индустрии. А они, давшие стране более 2,5 миллиардов тонн черного золота ,заслуживают такого торжества.

      До последнего дня ждал и гадал :пригласят - не пригласят? Не последней фигурой был все-таки в Альметьевске :почти шесть лет представлял там партийно -правительственную газету ,был , образно говоря , государевом оком .

      Не пригласили...

      Поразмыслив решил : не мудрено ,что не пригласили .Те, с кем знавался и якшался ,вышли в тираж .Иных уж нет ,как говорится ,а те далече...А с сегодняшними ,хоть и бываю в Альметьевске ,не общаюсь .Кто будет помнить и приглашать ?

      Вдруг осенило- а реклама? Разве это не приглашение ?

      Побежал в редакцию , выклянчил командировку , успел заскочить на последний автобус. Добрался уже затемно ,вломился в горисполком. Служащих ,правда ,уже нет ,зато несколько дежурных.

      Представился.

      Приняли радушно .Вызвали из пионерлагеря ,где размещали таких гостей как я ,дежурную машину. Даже накормили горячим ужином, пока машина добиралась до города. А в пионерлагере без бюрократических проволочек устроили на ночлег .

      Узнаю нефтяников!

      Всегда любил и уважал их за оперативность, четкость в решении насущных вопросов, таровитость и бескорыстие .Приятно сознавать , что и нынешние сохранили эти качества.

      Не могу удержаться ,чтобы не сказать два слова о сегодняшних творениях нефтяников ,хотя рассказ свой я затеял совсем не для этого.

      Мои дети родились и выросли в Казани. Поэтому знаю многие пионерлагеря в окрестностях нашей столицы .В памяти сохранились деревянные бараки с умывальниками-корытами на десять ребят, с удобствами в лесу .

      А здесь- капитальные коттеджи с комнатами на 2-4 персоны, напичканные суперсовременной сантехникой и электрикой. Хорошо продуманная планировка территории ,заасфальтированные и вылизанные дорожки и тротуары.

      Не сезонный пионерлагерь ,а курортный комплекс на все времена года.

     Вернемся однако на стезю задуманной темы.

      Пригласили на ужин - на праздничный ,торжественный. Но...

      В журналистский корпус, освещающий пребывание здесь президента ,проверенный и отфильтрованный заранее ,меня не приняли .Среди сидящих за одним длинным столом ,было немало в доску своих ребят ,но никто не пододвинулся ,уступая место рядом с собой. Указывали подбородком на женщину ,назначенную Кремлем за старшую. Подошел к ней, представился ;доказывал ,что я -свой ,отработал здесь собкором областной партийной, поверьте ,не укушу(чуть не сказал 'вашего' ) президента...

      Тщетно.

      -Не могу принять. Не имею права ,-твердила старшая.

      Принять за своего сейчас означало допустить меня к личности президента ,что её и пугало.

      -У меня список отобранных людей. Вас среди них нет! И он не позволит .

      Она указала на секьюрити, маячившему на проходе.

      Пошел на новый приступ. Документы, мое прошлое ,борода вроде сработали.

      Но дама была непреклонна. Что ей разрешение рядового постового? В конце концов ,за все головой отвечает она!

      Униженный и раздосадованный плюхнулся за соседний стол, где тоже сидела пишущая братия ,но не из президентской группы. От расстройства чувств опрокинул довольно ёмкий бокал.

      Спиртное делало свое дело. Во мне взыграла обида .

      ...Ну ,не стерва ли баба? Что она ,да вся эта опекаемая ею группа писак , знают об Альметьевске ,её людях? Империя под названием 'Татнефть' создавалась на моих глазах. Ореол героизма людей , создавших сегодняшнее её экономическое могущество, рисовался и воспевался при моем непосредственном участии !И вот теперь ,на этом славном юбилее ,мне предпочли тех ,кто буровую путает со скважиной. Для которых богатыри , творивщие здесь чудеса созидания , не более, чем дряхлые тела , увешанные правительственными наградами - пусть даже Золотыми звездами Героя !

      Обидно. Досадно. Ну ладно !

      Выпил еще рюмку .Закусил. Появилась потребность пообщаться. Парня, сидящего рядом, видел впервые и он мне был неинтересен. Тут из соседнего 'купэ'(условно так называю часть зала ,отделенного перегородкой в рост человека ) вышел Валерий Игревский , кумир пишущей братии все рангов в те годы , личность почти легендарная .В тридцать лет управляющий крупнейшим в Союзе буровым трестом ,позже - заместитель министра Мингеологии СССР .Столкнулись лицом к лицу.

      Вот с кем было о чем потолковать!

      -Узнаете?(ныне я уже носил бороду).

      -Еще бы !На память я ещё не жалуюсь !

      С пьяных глаз обнялись , панибратски похлопали друг друга ,чего вряд ли сделали бы на трезвую голову .

      Валерий Иванович похвалился сыновьями..Поделился новостями нынешней жизни в Москве . И поспешил куда то по какой то неотложной нужде...

      Я не стал возвращаться на прежнее место за столом. Жажда общения толкнула меня к чернявому американцу , тихо и скромно восседавшему с переводчицей на другом конце нашего стола.

      Вот теперь я вплотную подошел к цели. А все изложенное лишь присказка, сказка будет впереди.

      ...Со смелостью и непосредственностью , приобретаемой только после третьей рюмки ,подсел к заморскому гостю , провозгласил:

      -Здравствуй, союзничек! А я во вторую мировую воевал на вашем бронетранспортере! Выпьем за дружбу наших народов !

      Не отстранился ,

      Ему было лет 40- 45 и о той войне он вряд ли что знал. Если и знал , то с подачи североамериканских средств массовой информации . И все же ему польстило , что на этой по российско широкой ,но чуждой гулянке ,нашелся таки человек , имевщий когда то что то общее с его великой страной .А ещё то ,что наконец то обратили внимание и на него ,хотя и по странному , не имеющему отношение к происходящему здесь поводу.

      Решил поддержать тост. Но от моего взора не ускользнуло ,что он только пригубил ,а пить не стал. Мне это не понравилось.

      -За дружбу у нас так не пьют !-сказал я.

      -Не станет он пить ,-заступилась за гостя миловидная переводчица.- Он здесь по делу!

      -Я знавал их парней как милых и общительных людей,- продолжал я.- Однажды хорошо посидели в венском кафе. Потом по австрийским дорогам даже устроили гонки : я -на бронетранспортере,а они -на 'Студобеккере'.А этот даже за столом общаться не желает. Измельчал нынче американец !Доведите сказанное точно!

      Выслушав её ,гость хмыкнул и выпал таки начатую рюмку до конца.

      Но я ещё не исчерпал рвущееся из меня желание высказываться.

      -Каждый в одиночку вы - парни что надо. Но почему у вас такое дерьмовое правительство? Почему ведет такую хитрож...хитропопую политику -,завершил я фразу, заметив осуждающий взгляд переводчицы.

      Осмыслив перевод ,он удивленно поднял брови.

      -Ийес , ийес !- подтвердил я переведенное, исчерпав этим половину запаса своего английского. Ещё 17 летним юнцом постиг я двуличие ваших правителей .За технику ,что давали как союзникам-спасибо ! Но такие же бэтээры .на каком воевал я , ваши дельцы продавали и немцам. В бою их своими глазами видел .Хороши союзнички, мать вашу...

      Хотелось выругаться ,но вовремя спохватился -общаемся то через женщину .

      На лице собеседника выразилось неподдельное изумление ,даже некоторая растерянность ,но вслух он не проронил ни слова . А я ,распаляясь от собственных воспоминаний, продолжал изливать на него , на его страну, обиды полувековой давности .

      -А что вытворяли со вторым фронтом ? Почему тянули три года ? Все выжидали: кто кого? Опять хитрозадая политика! А когда исход войны уже был предрешен, когда выяснилось ,что врага мы сотрем в порошок и без вашего ,пардон ,яичного порошка, наконец то решились , союзники хреновы...А сегодня, пользуясь информационным засильем в мире, сменой поколений ,охмуряете молодежь, трубите на всю планету , что высадка в Нормандии будто бы решила исход войны. Обидно, что молодое поколение верит этой рождественской сказочке...Только немцы да мы ,советские ,знаем ,какие вы ,американцы , вояки ...аховые . Сегодняшнее поколение этого не знает.

     Вот ,вы например, что знаете о том, как воевали высадивщиеся ?

      -Они освободили Европу от фашистов. Впрочем, я не историк...

      -Вот, вот. А на деле было так .Не высадиться бы вашим янки и Томми на материк ,не оттяни на восток отборные дивизии немцев из Нормандии наступление 1 Украинского фронта. В том наступлении участвовал и я. Мы честно исполняли свой союзнический долг -не то что некоторые...А насчет освобождения Европы помолчали бы лучше!

      -Однако вы не высокого мнения о мощи и вкладе в победу наших войск,-впервые вслух возразил мне собеседник.- Между тем вооруженные силы США всеми признаются сильнейщими в мире.

      -У русских есть поговорка :'Молодец против овец. А против молодца -сам овца'.-Я вопросительно посмотрел на переводчицу - переводимо? -Она кивнула.- Перевёл взгляд на него. -Это про ваших сказано .

      -Позвольте с вами не согласиться...

      -Увы! Сегодня нет Советской армии .Теперь ваши -сильнейщие.

     Но вернемся к десанту 44-го года. Временами да ,они продвигались успешно- по 25-30 километров в сутки .Но не потому, что храбро воевали, а потому что фронт был оголен .Велика была вина немцев перед россиянами ,потому восточный фронт им следовало сдерживать до последнего.

      Вот наступательный натиск русских там выдохся ,они остановились собраться силами. Тогда немцы повернулись лицом к вашим храбрецам и показали ,что такое настоящая война! И это- заметьте!- после многомесячных тяжелых боев против советских войск, то есть силами уже не первой свежести. Но и в этом состоянии они поднаперли так ,что вашим освободителям Европы уже светил второй Дюнкерк. Вы знаете ,что такое Дюнкерк ?

      -Город на севере Бельгии.

      -Дюнкерк-это позор англо -французских союзных войск. В сороковом ,когда немцы поднажали ,союзники, побросав всю технику и снаряжение, поспешили переправиться через Ла Манш на острова.

      Так вот: в декабре 44-го вашим 'освободителям Европы' грозил второй Дюнкерк. И Черчилль обратился к усатому Джо со слезной просьбой : 'помогите !'И мы- и я ткнул себе пальцем в грудь, подчеркивая ,что был участником и этого, спасительного для них наступления -повторюсь -верные союзническому долгу, помогли ещё раз :12 января ,на десять суток раньше, чем намечалось, развернули масштабное наступление. Оттянули немцев от штанов ваших освободителей.

      - Впервые слышу,- пробормотал гость.- Занятная история. Если...не застольная сказочка.

      -У нас издан двухтомник переписки Сталина с Черчиллем и вашим Рузвельтом в годы второй мировой. Почитайте!- посоветовал я ,несколько задетый репликой собеседника .-Там только документы .Без домыслов и комментарий...

      Ссылка на документальный источник его озадачила.Задумался .Стереотипное убеждение о непревзойденном в мире могуществе США ,вдалбливаемое СМИ десятилетиями ,похоже, готово было дать трещину .Мне следовало помочь начавшемуся процессу.

      -Хотите ещё сказочку? - предложил я .-Будет не менее занятной .

      -Я весь внимание.

      -Я привел два примера нашей верности союзническому долгу .Третий -Япония. Обещали через три месяца после разгрома Германии вступить в войну -в августе и начали .А не через три года как вы со вторым фронтом...Но как только перестали нуждаться в помощи Советской армии ,вы, союзнички ,тут же начали нарушать договоренности ,ловчить ,хитрить и предавать на каждом шагу. Без нашего согласия создали Бизонию, затем - Тризонию ,то бишь Западную Германию . В Британской зоне оккупации необезоруженными держали несколько немецких дивизий .Препятствовали получению репараций с Западной Германии. Прятали от наших спецслужб и вывозили в США конструкторов 'ФАУ',других специалистов. Порой даже 'нужных' вам военных преступников. В Берлине похищали наших офицеров ,совершали массу других провокаций .Короче -стали предателями; показали ,что дружить с вами -не-ет ,нельзя-я-я..

      - А президент Путин думает иначе,- вставил ,наконец ,долго молчавший гость.

      -Наш сегодняшний президент знает русскую народную мудрость , 'гласящую: с богатым не судись , а с сильным не дерись'.А что он думает на самом деле- ни мне ,ни вам неведомо.

      -Выходит ,вы все же считаете армию США сильнейщей ?

      -Отвечу примером из истории наших отношений. В 47-м году (а я там служил до конца 49-го) командование Советских оккупационных войск в Германии устроило широкомасштабные учения с участием хорошо отлаженным за войну взаимодействием мотопехоты ,танков и авиации .Закалённая в боях , несокрушимая и легендарная в едином порыве двинулась на запад и ...в километре от демаркационной линии 'Тризонии' повернула на восток к себе в казармы...

      Немецкая печать тогда не без ехидства писала ,доблестные Томми и янки ,побросав все имущество вмиг очутилась за 150 километров от мест своих дислокаций! Вот так то...

      Сегодня, увы ! - в мире нет той армии -вот ваши храбрецы и обнаглели .А пока она была ,хоть США и СССР ,слава богу , не воевали, вы нигде ,где присутствовали наши интересы ,не одержали чистой победы: ни в Корее ,ни во Вьет-Наме. И свежий пример-Ближний Восток, Ирак. Сила богато оснащенной армии без крепкой силы духа и храбрости войск автоматически не обеспечивает победы.

      -Послушать вас так в армии США не хватает и боевого духа и храбрости воинов. Любопытно послушать: на чем они основаны?

      -На личных наблюдениях эпизодов реальной войны. А ваши убеждения в противном -на Голливудских фильмах о непобедимом Джеймсе Бонде. У меня на этот счет собственная теория :богатый редко проявляет чудеса храбрости ,если он к тому же умный. Ну зачем ему рисковать шкурой ,если может попросту откупиться? Он отвалит миллиарды на постройку сверхоружия , лишь бы самому остаться в безопасности ...

      ...Чтобы поразить объект противника ,советский лётчик, как правило ,вёл прицельное бомбометание .Знаете ,что это такое?

      -И что же это такое?

     -Это и есть мужество . Храбрость. Военный объект ,как правило ,хорошо защищен .И лётчик ,пикируя ,сквозь огонь зениток прорывается к цели ,чтоб поразить наверняка. Нередко при этом гибнет. А пронесло- выходит из боя, гимнастерка на спине мокрая .Такое напряжение сил и нервов.

      Теперь о том, как воевали богатые.

      В конце апреля 45 -го рубеж нашего полка был в районе Кёнигс Вустерхаузена, в километрах 30-ти юго-западнее Берлина. Город окружен нами и уже обречен .Но над нами огромными стаями- до 500 единиц! - пролетали ваши 'летающие крепости'.Такое я видел впервые. Вот это мощь! Вначале меня, мальчишку, охватил восторг. Но...

      Достигнув определенного на карте квадрата на высоте, недоступной для зениток, они открывали бомболюки и обрушивали смертоносный груз на кварталы города, не заботясь о том, что внизу -жильё, лазареты, детские приюты. Вытворять такое нашим не позволяли ни воинские Уставы, ни солдатские честь и совесть, ни воспитание. Это же не война- убийство! Что вы на это скажете?

      Гость отвечать не стал. Помедлил, налил себе в рюмку.

      -За храбрость тех русских...

      -...советских, - поправил я.

      -...советских воинов !

      Выпили. Гость впервые удостоил меня внимательным взглядом. Трикотажная тенниска. Даже без пиджака. Но при бороде .По обличью- мужик мужиком. Но в голове, у него ,похоже , происходила переоценка собеседника. Смотрел уже не как на пьяного приставалу , а как на личность, достойную общаться с ним .

      Замолчали.

      Я закусывал и переваривал пищу, а он - полученную от меня информацию.

      -Простите, а вы здесь.- он глазами обвел зал для престижных гостей и замялся, подбирая слова поделикатнее, - по какому мандату?

      -По мандату развлекателя американских гостей,- отшутился я.

      -А если серьёзно?

      -Я здесь свой. Для 'Татнефти' разрабатывал рекомендации по организации труда и производства буровых работ. Для работающих вахтово- экспедиционным методом в Западной Сибири. А в данном случае, официально. как журналист.

      Журналистика слывет в США как деятельность скандальная и грязная. А разработка рекомендаций- дело другое...

      Поразмыслив. гость решил : я достоин того, чтобы представить и вручил мне визитку. Фирма, обозначенная на ней и фамилия- Нуньес какой то, язык сломаешь!- ни о чем мне не говорили. Небрежно сунул её в карман и вновь принялся за свое черное дело.

      -Лично вы мне ,Нуньес, симпатичны. Но почему вы, американцы ,носитесь с вашим пресловутым образом и пытаетесь насаждать её во все мире? Какое вам дело до того какая форма правлении в Югославии или в Ираке? Кто вас просил или уполномочил совать свой нос в чужие дела? Мало вас били на Юго-Востоке Азии? Чего копошитесь в мягком побрюшье России? Что потеряли на Кавказе? Зачем науськиваете на Россию всех шавок? Жаждите установить мировое господство? История знает примеры таких попыток. Известно и то, чем это кончилось А вам все неймется.

      От вашего вмешательства везде только кровь, разрушения, несчастье. Вы и есть та империя зла, которую следовало бы наказать! За вашу хищническую политику не люблю американцев!

      Я разошелся так, что даже переводчица попыталась меня урезонить :

      -Зачем вы это говорите ему? Он то тут причем ?

      -Пусть знает! Пусть расскажет у себя дома! Доведите ,не расплескав , и не смягчая, моё мнение! Делайте же свою работу!

      Вряд ли гость- а этого я не исключал- знал русский, пр крайней мере в совершенстве. Но по тону , температуре нашей перепалки с переводчицей, догадывался, что я не курю фимиам в адрес его страны. Когда же она от меня вывалила на его голову Монблан обвинений, счел за благо сделать признательное показание:

      -Вообще то я американец с испанскими корнями. И подданство принял не так давно...

     Достал таки, допёк я его!

      И на душе у меня, освобожденной от многолетней обиды на неверных союзников, стало легко и радостно...

      Несмотря ни на что мы расстались довольно дружелюбно.

      -Надеюсь, мы еще встретимся-, сказал он на прощанье.

      А на утро начались грандиозные торжества на майдане. Десятки тысяч человек праздновали- наподобие сабан-туя, скажем так- скважину туй. Американец с испанскими корнями ,конечно , находился среди них. И , если бы мы даже очень хотели того, то вряд ли отыскали друг друга в этом живом клокочущем котле. Надежду встретиться он скорее выразил из вежливости. Я тоже не жаждал её. Зачем? Сказать на трезвую голову мне было нечего. А что копилось на душе десятилетиями, я вывалил ему накануне, с пьяных глаз...

     Notes

     [

     ←1

     ]

      Речь идет о тракторных отрядах МТС.

     [

     ←2

     ]

      К концу войны в Войске Польском было около 20 тысяч генералов и офицеров Советской Армии, более 13 тысяч младшего комсостава и рядовых специалистов технических войск (История 11 Мировой войны, т. 10, с. 55).

     [

     ←3

     ]

      В период небывалого взлета национального самосознания любое неуважительное слово о татарине воспринималось как оскорбление нации.

     Не хотел бы быть неправильно понятым. Я знаю вклад наших парней в дело победы. Сам из крещеных татар. Но Заки, возможно, редкое исключение из правила. Прошу читателей изложенное о нем рассматривать не с национальных, а с общечеловеческих позиций.

     Заки ушел в РТО, остался цел и невредим. Жив и сегодня. Всю послевоенную жизнь благополучно прослужил в сельской пожарной. Успешно выступал на сабантуях как борец. Однажды явился на встречу ветеранов полка, нацепив уйму колодок несуществующих у него наград. На мой изумленный вопрос: 'Откуда у тебя столько наград?'-по-прежнему невозмутимо заявил: 'Да это я у знакомого одолжил'. Таков Заки. Такие бываюту любого народа...

     62

     [

     ←4

     ]

      ТОЗовка-костюм танковый огнезащитный. Считалось: оберегает от горения. Не уберегла, зараза!

     [

     ←5

     ]

      Погиб в Австрии в 1946 году. Попытался проникнуть на склад медицинской части, чтобы разжиться спиртом,- часовой его застрелил. Иван ктому времени плохо слышал. 80

     [

     ←6

     ]

      Русская освободительная армия.

     [

     ←7

     ]

      Американская автомашина с двумя ведущими мостами и укороченной (отсюда 3/4) рамой. Высокопроходимая, довольно мощная, использовалась и как артиллерийский тягач.

     [

     ←8

     ]

      Вторая Звезда Героя ему присвоена была позже, за бои в Лаубане, посмертно.

     [

     ←9

     ]

      Конев И.С. Сорокпятый. - М.: Воениздат, 1966. - С.191,206.

     [

     ←10

     ]

      Там же.

     Конев И.С. Сорок пятый. - М.: Воениздат, 1966. - С. 107, 108.

     [

     ←11

     ]

      Конев И.С. Сорок пятый. - М.: Воениздат, 1966. - С. 107, 108. 134