Мардини Димитрио. 4

Персонажи: Астория Гринграсс, Гарри Поттер, Северус Снейп, Беллатрикс Лестрейндж, Луна Лавгуд, Аластор Грюм, Кингсли Шеклболт, Новый Женский Персонаж

Когда-то я высказался, что пусть каждый читатель сам решит, спасся ли в итоге в 'Idus Martiae' Гарри или действительно был казнён, и ещё, что даже видя идеально вписывающийся в сюжет и обстоятельства план его спасения от смерти - я не испытываю никакого желания его реализовывать. Первое осталось неизменным, а вот второе - нет, так что: если кому-то хотелось увидеть нечто вроде другого исхода - добро пожаловать. Если же нет, лучше остановитесь на третьей части цикла.

Hiems

Что-то будит её - внезапно: не грубо, но настойчиво. Она распахивает глаза и несколько мгновений разглядывает темноту перед собой - ещё на грани полусна, полуяви. Переворачивается на бок и отдёргивает занавесь балдахина, приподнявшись на локте. В комнате почти так же темно и никого нет - лишь едва-едва просачивается сквозь окна особый, зябкий сумрак, рождающийся за час до рассвета. Спать бы ещё и спать...

Зевнув, привычно прикрывая рот ладошкой, она откидывается на подушки и пытается понять, что не так - кажется, всё спокойно, но... что-то же ведь прервало её сон? Вокруг тихо-тихо, из-за высоких дверей - не доносится ни звука, даже в саду под окнами лишь едва слышно шелестят листвой деревья, да и этого она не слышит - не может слышать, а только помнит. Всё в порядке, ничего не произошло... Астерия вновь зевает и чувствует, как тяжелеют веки - ещё миг, другой и может, удастся досмотреть тот сон...

Но когда глаза закрываются - её вновь будто легонько толкает кто-то: ощущение прикосновения настолько реально, что она садится в постели и осматривается, хоть и точно знает: никого здесь нет.

Сказать, что это странно - ничего не сказать, но ей уже хорошо известно: где один раз - совпадение, там два - неизбежность. За последние несколько лет у Тери было немало возможностей начать воспринимать такие 'странности' серьёзно и не отмахиваться от них. 'В конце концов, это всё связано с...'

Она решительно откидывает одеяло и спускает ноги на пол. Ступни тонут в мягком ворсе ковра, но ночная прохлада даёт о себе знать - в очаге уже только пепел, понизу тянет сквозняком, обжигая холодом нежную кожу щиколоток: за окном ведь какая-никакая, а - зима. Тонкая ночная сорочка не может согреть, так что Тери закутывается в тёплый плед и идёт к камину - там, у края ковра, покрывающего полированные доски почти целиком, дремлют на полу удобные домашние туфли.

Дверь отворяется бесшумно. В широком коридоре тоже темно и пусто, лишь неярко мерцает светильник там, где начинаются перила лестницы, ведущей в нижний этаж. Ступени чуть скрипят под ногами, а вокруг по-прежнему такое безмолвие, что отчётливо слышен мерный стук маятника хронометра в холле.

Оказавшись внизу, она осматривается - конечно, никого. Подходит к массивной двери во двор и выглядывает, поднявшись на носочки, в окошко-вставку, забранное с этой стороны узорчатой решёткой. Сквозь толстое стекло видна длинная аллея, усаженная платанами, ограда с воротами, но и там - ни души. Конечно, она и не надеялась увидеть кого-то на страже: оперативники СИБ не из тех, кого легко заметить - хотя знает, что они всегда где-то поблизости. Астерия чуть печально усмехается про себя: видел бы папа, какой важной стала теперь его бесполезная младшая дочь, раз её жизнь оберегают те, кого предпочитают пореже поминать вслух даже высшие магистраты Империи...

Из темноты за спиной доносится какой-то звук. Развернувшись, она вслушивается, пытаясь понять, откуда тот пришёл, когда немного погодя звук повторяется. Точно, вот там! Преодолев холл и углубившись в тёмный широкий коридор, ведущий к задним помещениям, Тери крадётся до нужной двери и приникает к ней. Изнутри слышны шаги и чей-то ровный голос... а слов не разобрать. Затаив дыхание, она вслушивается: голос неизвестного умолкает, но ему отвечает другой - на этот раз очень, очень знакомый, только вот досада - ещё тише. Разочарованно нахмурившись, Тери отступает на шаг, но миг спустя лицо её проясняется: из смежной комнаты наверняка будет слышно лучше!

Стараясь не шуметь, она проникает туда. Видно, помещением давно не пользовались: тут очень холодно, на окнах нет бархатных занавесей, а в ярком свете луны видны голые стены и мебель под чехлами. Зато есть дверь в стене - по сути, тонкая филенка, с этой стороны ничем не скрытая. Чувствуя неповторимый вкус любопытства на губах, Тери на цыпочках приближается к ней, прижимается к холодному дереву, тут же уловив обрывок фразы:

Теперь она узнает голос человека, которого сперва приняла за незнакомца - консулярный трибун Фибуларий. Странно, она думала, тот в Лации, в Тускулуме⁽¹⁾ - руководит созданием второго 'MAC'. Во всяком случае, на её послания Фибуларий если и отвечал, то кратко, ссылаясь на предельную занятость. И вот - он здесь, среди ночи, прибыл за пять тысяч стадиев... для чего?

- Да. Как и в прошлый, и в позапрошлый раз. Он не может, а скорее, не желает видеться с тобой... - Фибуларий, помолчав немного и вновь пройдясь по комнате, добавляет: - Не хочешь поведать, тебе-то это для чего?

Ни звука в ответ Астерия не слышит, но, видно, её напарник отвечает трибуну без слов - или тот уже знает, что ответа не дождётся, потому что спустя некоторое время полной тишины Фибуларий только вздыхает и произносит:

- Можешь даже не хмуриться... пойми, Генрих, я не могу приказывать офицеру СИБ такого ранга, которому к тому же благоволит лично Император. А повлиять иначе не удастся, если мне ничего не известно: ни зачем тебе встреча с ним, ни - что вас связывает.

- Да, помню. И не сомневайся - сказал об этом. Ответ тебе известен: 'Передайте ему, что в таком положении, как его, лучше ничего не знать'... Я более чем уверен, что ты прекрасно понял, о чём речь. Но продолжаешь настаивать на встрече.

- Вы читали протоколы допросов - всё там! - голос у Генриха меняется, став жёстким и холодным - Астерия за стеной невольно вздрагивает от такой перемены. Фибуларий, напротив, не утрачивает своего извечного чуть ироничного спокойствия:

- Перестань! Мы оба знаем, что в литературе подобного сорта пишут не как происходило на самом деле, а что хотят видеть наверху. Тебе же вдобавок пришло в голову безоговорочно соглашаться со всем, в чём обвиняли - не скажешь, для чего?.. Нет? Я так и полагал.

- Послушай меня, - настойчиво, явно не впервые пытаясь убедить, выговаривает Фибуларий. - Прошло три года, нет, три с половиной. Три с половиной года, Генрих. И не надо прикрываться твоими отличиями от обычных людей - да, ты проживёшь намного дольше, но время течёт и для тебя. Ты чувствуешь его, верно? Каждый день, час, каждую уходящую минуту. Это заметно, если знать, как смотреть.

- Твои глаза. У тебя глаза человека, который страшно боится не успеть, уже осознавая, что опоздал - опоздал навсегда, насовсем. Который понимает, что всё уже прошло, но никак не может смириться с этим. Ты сражаешься с прошлым, Генрих, а я хорошо знаю, чем это заканчивается. Примирись с произошедшим, иначе упустишь и то, что у тебя может быть сейчас.

- Да что у меня может быть? - тихо, так горько, что у Тери сжимается сердце, отвечает тот. - Клеймо предателя Империи до конца моих дней? Казнь намного раньше, когда стану не нужен или 'ветер переменится'? Я ничего не забыл?

- Прекрати немедленно! - вскипает Фибуларий. Тон у него такой, что Тери невольно ёжится в своём укрытии, вспомнив единственный раз, когда она довела трибуна до того, чтобы тот повысил на неё голос. А потом две недели 'добровольно' помогала машинариям, делая самую чёрную работу. Ныла, жаловалась, угрожала - никто и бровью не повёл. 'Ох, кое-кому сейчас попадёт...'

- Довольно с меня твоего самоуничижения! - с каждым словом всё сильнее распаляется трибун. - Задумайся хоть раз, Генрих! Задумайся над тем, что делаешь раз за разом и что значишь для людей! Оглянись вокруг, наконец, и увидишь...

- А чего ты ждал? - неожиданно едко интересуется Фибуларий. - Ты бывал в столице уже после того, как пришёл в войска - помнишь, как реагировали окружающие? Их страх суеверен, порой даже глуп, но понятен - такой эффект специально зиждился столетиями. Мне только не понятно, зачем сейчас ты делаешь всё, чтобы усилить его!

- Ты уже не в легионе! - отчеканивает Фибуларий и Астерии кажется, что пришедшее после его слов безмолвие звенит, словно перетянутая струна. Проходит несколько тягучих, бесконечно долгих мгновений, прежде чем он продолжает - спрашивает и требует:

- Неужели это всё, что создавало того Генриха, которого я знал? Только - война, только - братья и сёстры рядом, только - дисциплина и смерть?.. Это и всё? А стоило этому исчезнуть, и он тоже исчез? Человек, который пошёл на всё, даже оставил семью, чтобы спасти названную сестру от нищеты и страха? Который, не задумываясь, решил рисковать своей жизнью ещё несколько лет, чтобы его подчинённая не потеряла будущее и положение в обществе? Который, наконец, будь проклято твоё упрямство, взял на себя вину за то, чего не совершал?!

От последнего у Астерии перехватывает дыхание и начинает частить сердце - она никак не может осознать того, что услышала. Потому что помнит, каким Генрих прибыл к ним, в каком состоянии было его тело - и его разум - и не может поверить, что всё это... что он мог пойти на это по своей воле! Она почти с надеждой ждёт, что тот возразит, отвергнет слова трибуна, словно бред... но сквозь гул крови в ушах слышит только ровное-ровное, отчуждённое:

...и Тери за дверью опускается на пол, прижимая ладонь к губам, чтобы заглушить изумлённый возглас - так это правда? Он не спорит, потому что - так всё и было?!

- Значит, ты меня не слушал! - жёстко отвечает Фибуларий. - Я сказал, что не стоит пытаться переменить уже свершившееся, а не что нужно уничтожать себя изнутри!

- Неужели? Знаешь, мне не приходит в голову ничего другого! Ты - сознательно! - отталкиваешь от себя людей. Убиваешь время, развивая свой дар - но только в направлении, нужном для службы. Сколь часто ты выходил куда-то? Бывал хоть где-нибудь, кроме как рядом с 'MAC'?

- Прекрасно могут обойтись без тебя пару часов в день! Сколько у нас было испытаний и сражений - шестнадцать? Девятнадцать? За три с лишним года! В остальное время ты мог придумать что-то получше, чем безвылазно сидеть в тэгимене⁽²⁾... бери пример с напарницы, наконец! Она посещает каждый город, парк, музей и библиотеку, рядом с которыми оказывается при следующей передислокации, не говоря уже о ярмарках и фестивалях!

- Она никогда не задумывается над тем, куда пойти, - непонятно объясняет Генрих, - просто идёт, куда глаза глядят. Не понимает, что некоторые места могут быть опаснее других. В Сирте она вышла за городскую стену Лептиса⁽³⁾ ночью, ускользнув от стражи, которая там не просто так поставлена, в Вирунуме - забрела в местные анклавы переселенцев с Севера, а в Гиспалисе - вообще в квартал контрабандистов. По-моему, она совсем ничего не боится.

- Её только ограбить намеревались десятка три раз, четырежды - убить и не меньше дюжины - изнасиловать или похитить. А охрану вы к ней приставили отчего-то только этой осенью.

- Контрразведка доложила, что парфяне докопались до истоков проекта и мы решили, что есть вероятность утечки информации об участниках... - видимо, машинально, размышляя вслух, отвечает трибун и спохватывается: - Постой, а почему ты ничего не...

Он продолжает что-то говорить, но Тери уже не слышит: в её ушах ещё звучат, жутким эхом повторяясь снова и снова, слова Генриха. Запоздалый страх заставляет обхватить себя руками в попытке унять дрожь - так значит, всё это время с ней... её могли... могли... даже убить? Не в бою, нет, к этой мысли она кое-как привыкла, а просто в какой-то грязной безвестной подворотне очередного пограничного города?

В детстве Тери видела однажды, как их домашняя стража убила вора - неужели она могла так же лежать в луже собственной крови, хрипя и бесполезно зовя на помощь затихающим голосом?.. Мать хотела увести её, но отец настоял, чтобы Астерия осталась до конца - у него были свои представления о том, какие стороны жизни следует видеть его дочерям, а ей потом несколько месяцев снились кошмары...

Она возвращается в реальность, только вздрогнув от резкого стука двери - кто-то вышел из соседней комнаты. Через секунду Тери слышит шаги, а потом филенка, за которой она сидит на ледяном полу, распахивается. В проёме возвышается Генрих, холодно глядя на неё сверху вниз: суровое выражение лица, глаза прищурены - он явно хочет высказать ей всё, что думает о подслушивании чужих разговоров... Но, должно быть, заметив полные слёз глаза и дрожащие плечи, смягчается и после недолгого молчания произносит только:

Он доводит её до спальни, не отнимая руки - Астерия бредёт, словно уже во сне, безвольно переступая ногами и даже не оборачиваясь, чтобы поблагодарить, когда Генрих закрывает за ней дверь. Она послушно доходит до кровати и проваливается в отчего-то мерцающую острыми зелёно-серыми искрами темноту.

Когда она просыпается - солнечные лучи уже пробиваются сквозь узорчатые от мороза стёкла витражного окна, цветными пятнами ложась на тонкий, почти прозрачный полог кровати, на бежевый ковёр... и по какой-то прихоти радугой расцвечивая светлое дерево туалетного столика с трельяжем да притаившегося рядом с ним кассоне.

Астерия тянется, выгибая спину, почти касаясь кончиками пальцев низкой спинки кровати, отбрасывает одеяло, спрыгивает на пол и одним стремительным пируэтом, кружась, подлетает к окну. Это её ритуал, привычный с детства - сколько бы мама и старшая сестра ни твердили, что 'так носиться поутру недостойно девицы из света'.

С полминуты она разглядывает заснеженный сад за тонким разноцветным стеклом, чему-то улыбаясь, затем оглядывает спальню и подбирает лежащий на полу плед. Внутри что-то ёкает, словно смутное воспоминание, но она почти не замечает. Тери садится в кресло перед зеркалами, не глядя, несколько раз встряхивает колокольчик, вызывая слугу, чтобы растопил камин и приготовил ванну, а пока это низенькое лопоухое создание возится с растопкой и шебуршит за дверью в ванную комнату, копается в выдвижных ящичках со всё более сильным ощущением, что заспала, забыла что-то важное. Только с досадой задвинув последний, Тери поднимает глаза на своё отражение - и в этот миг, столкнувшись с ним взглядом, всё понимает и вспоминает - тоже всё.

В груди волной поднимается ярость - да как он посмел! - и Тери как есть, в ночной сорочке и с пледом в руке, только зло сунув ноги в туфли, вылетает из комнаты. Стрелки хронометра в холле показывают середину третьего часа дня⁽⁴⁾, так что если Генрих уже не ушёл к их общему чудовищу, он может быть только в одном месте.

Когда меньше чем через минуту Астерия врывается в столовую комнату, распахнув настежь двери и сходу преодолев добрую половину немаленького помещения, Генрих только поднимает на неё спокойный взгляд и желает доброго утра, чего не сказать о других сидящих за завтраком. Тит Геганий, несмотря на юный возраст - старший машинариев, торопливо опускает глаза долу, смутившись так, что алеют даже кончики ушей. Старший медик Деций, из плебейского рода, смешавшего кровь с окситанцами-варварами, всегда сдержанный и педантичный, напротив, ни на секунду не отвлекаясь от столовых приборов, вполголоса выговаривает, хмуря седые брови:

- В доме прохладно, эра Виридари, а вы несколько неглиже. Оденьтесь подобающе, пожалуйста, иначе мне придётся возиться ещё и с вашей простудой, а не только с аугментикой.

Эти слова действуют на неё, словно таз холодной воды. Астерия замирает на месте, разрываясь между противоречиями: смущением и желанием немедленно, несмотря ни на что, вытрясти из Генриха все ответы! Спасает положение сам виновник её смятения - поднявшись с места, он аккуратно выводит её в холл и чуть не силой усаживает в глубокое кресло у огромного камина, от которого расходятся волны жара. За спиной у Астерии заиндевевшее окно, напротив - другое кресло, которое и занимает Генрих, не сводя с неё того же спокойного взгляда.

- Тебе нужно было выспаться. Ночью переброска. Шесть контрольных точек, а потом, может, сразу в бой. Будет нелегко. Рекс сказал, что пытался выбить помощь жрецов-техномагов, но наверху запретили. Мол, хорошее оружие должно быть самодостаточно во всём.

- Обещал, - без тени вины кивает Генрих, - 'никакого прямого контроля', я помню. Но тебе явно нужно было успокоиться, и быстро. Ты не хуже меня знаешь, чем при твоих особенностях может кончиться приступ паники...

В его голосе впервые прорывается какое-то чувство - то ли разочарование, то ли сдержанный гнев - и Астерия виновато опускает голову, проглатывая очередную обвиняющую тираду. Он прав, конечно, кругом прав - она опять влезла, куда не надо, нарушила обещание, чуть не подвела всех, а разбираться пришлось ему. Снова.

- Правда, - ничуть не меняясь в лице, подтверждает Генрих. - Но тебе ничто не угрожало. Обычно хватало простого внушения, чтобы заставить желающих тронуть тебя уйти. Только однажды их было больше дюжины, пришлось покалечить нескольких и убить главаря. Иначе бы не отстали, - он замечает её потрясённый взгляд и сообщает таким тоном, словно это всё объясняет: - Кинеты. Самые безбашенные из иберийцев.

- Нет. Нет, молчи! Я должна знать, и ты всё объяснишь. Потому что так будет честно. Но не сейчас, - она ловит его взгляд и медленно, стараясь убедить, наполовину просит, наполовину требует: - Прямо сейчас я спрашиваю о другом.

Он молча глядит на неё всё с тем же выражением: то ли правда не понимает, то ли притворяется. Тери выбирается из кресла, подходит вплотную, чтобы хоть так подчеркнуть, что обязательно добьётся ответа - хотя даже сидя он ненамного ниже её ростом - и начинает:

Прежде, чем она успевает договорить, Генрих оказывается на ногах, левой рукой обхватывая её за плечи, а ладонью правой зажимая рот. Тери вскрикивает от неожиданности, но получается едва слышный звук. Сердце колотится как сумасшедшее. А его глаза - зелёные-зелёные - так близко, что она видит собственное отражение в тёмных зрачках.

- Успокойся, - ровно, словно ничего такого не происходит, произносит Генрих. - Рано или поздно этот разговор всё равно бы состоялся. Я сейчас тебя отпущу, а потом мы поговорим. Только подготовлюсь. Идёт?

Тери медленно кивает - а что ей ещё остаётся? Генрих плавно убирает ладонь с её губ, тут же делая жест: 'молчи', а затем отпускает её плечи и указывает на кресло. Дождавшись, пока она заберётся в своё с ногами, придвигает другое как можно ближе и, усевшись, закрывает глаза. Проходит минута, тянется вторая - Тери чувствует, как воздух вокруг словно уплотняется, становится тяжелее дышать, но это быстро проходит. Только голова немного кружится да ещё такое ощущение, точно какая-то часть тела онемела, утратила чувствительность - не поймёшь, какая.

- Если только ты в детстве не наигралась в шпионов, - без тени улыбки отвечает он. Тери, яростно сверкнув на него глазами, уже хочет высказать всё, что просится на язык, но Генрих примирительно поднимает руки и объясняет: - С этой защитой всё равно, где находиться, хоть на открытом воздухе. А если нас всё-таки захочет подслушать твоя охрана, я узнаю.

'Наша охрана', - едва не выдаёт вслух раздосадованная Астерия, но вовремя успевает прикусить язык. Понятное дело, Генрих и сам способен себя защитить, а вот она, да ещё после всего, что узнала этой ночью... ощущение собственной беспомощности раздражает просто неимоверно! Вот только напоминать об этом - лишь нарваться на очередные насмешки.

- С чего это? - прищурившись, требует всё ещё расстроенная Тери, не успев удержать слова на языке. - Я же - как там? - 'неуправляемая, несдержанная девчонка, только и умеющая, что возражать на всё подряд'? Разве не твои слова?..

- Даже не буду это комментировать, - насмешливо сообщает Генрих и она вновь вспыхивает - но не успевает ничего сказать, когда он совсем другим тоном переспрашивает: - Так что, говорить или нет?

Он говорит и говорит, и чем дальше она слушает, тем сильнее становится какое-то странное ощущение в груди: точно давно поселившаяся там едва заметная, уже привычная боль от того, что она - бесполезно скрывать это от себя - остаётся для него всего лишь напарницей, сначала нарастает неуклюжим тяжёлым комом, мешающим дышать, а затем трескается и рассыпается, оставляя непривычную пустоту и отчего-то уверенность, что это правильно. Потому что такая любовь не может не менять даже тех, кто лишь на миг коснётся её тени. Потому что она превосходит всё, что когда-либо чувствовала сама Тери. Потому что её обиды и переживания не становятся от всего услышанного мелкими и ничтожными - этого она бы никогда ему не простила! - но видятся... словно с другой грани.

- Ты же понимаешь, я могу узнать, о ком ты говорил? - требовательно и настойчиво спрашивает она у Генриха, одновременно ловя себя на том, что заглядывает ему в глаза - снизу вверх, точно ребёнок, просящий прощения. - Узнать и рассказать... рассказать всем?

- Это будет не так просто, - отрицательно качнув головой, отвечает он. - Моё прошлое стёрто. Записи уничтожены, очевидцы предупреждены или получили ложную информацию, контакты разорваны. Через пару десятков лет только эрарии⁽⁵⁾ СИБ ещё будут помнить, что был такой предатель-легионер Генрих фон Хафнер.

- Но ты знаешь, кто мой отец! - не сдаётся Астерия, сама толком не понимая, для чего упорствует, зачем говорит всё это. - Если я постараюсь, то смогу добыть... узнать... но ты всё равно рассказал мне... всё, - она встречает его неестественно спокойный взгляд и невольно отводит глаза, прежде чем выдавить: - П-почему?

- Потому что ты не такой человек. Потому что... ты хотела бы рассказать, чтобы снять с меня обвинения и думала бы при том отнюдь не о себе, - Генрих видит, как её лицо наливается краской от злости и торопливо вставляет: - Нет-нет, ничего такого! Я не лез тебе в голову. Просто ты совсем не умеешь скрывать мысли, уж извини.

Спрашивает просто, без тени снисходительности, расчёта или так раздражавшей её всегда напыщенности, которых Тери вдоволь навидалась в той, прежней жизни дочери богатого и влиятельного сенатора. 'Теперь я, кажется, понимаю, почему к нему так относится Фибуларий. Почему он так быстро стал примипилом в своём легионе. Почему, несмотря на отчуждённость, люди в действительности не сторонятся его. Этой искренней простоте, доверчивости и силе просто невозможно сопротивляться. Но это не значит, что я вот так просто подниму лапки и сдамся! Вот ещё!'

- Это целых два условия, - насмешливо парирует Генрих, но, увидев её сверкнувшие глаза, спохватывается, впрочем, не переставая улыбаться: - Всё, всё, не спорю...

Несколько мгновений они молча смотрят друг на друга, а затем не выдерживают и дружно смеются. 'Пусть, - думает Астерия, - я не сдамся. Мы друзья. А дальше я сама решу, кем мне быть для него. Для самой себя. И... ему для меня. Честно и с открытым взором'.

Autumnus

'...и, сейчас совершая это, ощущаю себя до крайности непривычно: то ли потому, что вообще решил послушать старого друга и вести дневник, то ли оттого, что даже эти записи по обыкновению шифрую, словно ценнейшие рабочие журналы. Впрочем, не испытываю касательно последнего никаких сомнений, ибо попади слова эти в руки врага или просто недруга, коих я нажил немало - и срок моей жизни можно считать сочтённым. Однако же и потребность высказаться столь велика, что совет Луция пришёлся как нельзя кстати, ибо поведать обо всём хоть кому-то, включая немногочисленных моих друзей - слишком опасно для меня и поставит перед бесчестным выбором их. Да и кто выслушает мои мысли лучше, нежели я сам? Пусть и таким способом...

Я ищу не прощения - мне не за что ни винить себя, ни прощать - а понимания. Того, что сподвигло меня растратить несколько лет жизни на то, чего вроде как вовсе не жаждал - потому что никогда не верил в 'счастливое будущее'. Подвергнуть риску даже не саму свою жизнь - что мне за дело до одного факта жить? - но всё, чего я добился за долгие десятилетия: славу открывателя нового, почёт, положение. Покой. И мне - рискнуть уничтожить своими руками, растратить это всё - на что?

Впервые наткнувшись на все те странности, вызванные поступками этой самой девчонки - что ж, они виделись мне более бунтом взрослого подростка, нежели серьёзной попыткой что-то изменить. Нет, первый шаг был правильным: когда не можешь создавать нужную картину сверху вниз - иди от обратного. Что никак не позволено магистрату, да ещё не самого высокого ранга, под силу той, кто заслужила расположение самых низов общества.

Тех самых низов, кои даже любой хоть немного поднявшийся над самим собой чаще всего вовсе не замечает... а вознесённые над другими по праву рождения или приобретённой силы - тем паче.

Первый шаг был правильным, но затем... Она тратила всё, что имела - из одного только желания сделать чью-то жизнь немного лучше. Она выкупала рабов, чтобы только освободить их - и заботилась о них, не понимая, что же им делать дальше. И, наблюдая за нею, ко мне всё яснее приходило понимание: так не может продолжаться вечно. Что иссякнет раньше - её средства или её воля, когда она поймёт, наконец, что почти ничем не отличается сейчас от владевших раньше этими рабами?

И чем ближе подходил этот день, тем неспокойнее мне было - сам не знаю, отчего. Может, потому что не хотел видеть, как эта девчонка, так горящая желанием помогать и спасать - сломается, смирится, станет... обыкновенной. Может, потому что чувствовал и свою вину - ведь я только наблюдал.

А может, оттого, что она так напоминала мне другую - ту, что тоже сияла, когда помогала слабым, забитым, напуганным... помогала иначе, чем эта девчонка, и слабый находил в себе волю, а с нею приходила сила - и умирал страх.

Ту, что помогла мне. Помогла - и оставила меня, и пусть мне больно, всегда было больно, но с тех пор я не преклонялся ни перед кем, кроме того, кто создал этот мир. С тех пор, как она подтолкнула меня найти - своё. Свою волю, своё место во Вселенной. Свою радость жизни во всех её гранях.

Эта девчонка и походила на Лили - и отличалась от неё, ведь там, где Лили шла напролом, интуитивно, она - брала упорством. Каждодневным трудом. Старанием. Ошибаясь, но не оставляя пути к своей мечте.

Помочь ей было не сложно - поначалу. Письмо здесь, пара слов там, беседа на приёме в Гильдии алхимиков - а дальше оказалось, что человек, который может упорядочить её метания, уже сам ищет, куда приложить ум и рвение. Младший сын в купеческой семье средней руки, доля в наследстве которого недостаточно велика, чтобы жить, ни о чём не заботясь, и недостаточно мала, чтобы оставить занятие предков - не торговать, нет: управлять средствами и преумножать достаток свой и тех, кто доверился ему. Рин Уэсли был умён в отца, имел хватку матери - потому я и выбрал его - и достаточно впечатлителен, чтобы проникнуться идеей Гермионы о помощи тем, кто не может помочь себе сам.

...Я недооценил их обоих. Эта девчонка походила на Лили сильнее, чем я убедил себя - и, столкнувшись с несправедливостью, попыталась исправить то, что видит. А когда поняла, что этого недостаточно - решила изменить то, что эту несправедливость создаёт. Государство.

И я, который искал ей помощника в делах - сам того не желая, нашёл много больше. Я недооценил их обоих - и ум младшего сына Уэсли подсказал ему, какие замыслы скрывает Гермиона. А уже не впечатлительность его - нет, любовь и решимость создали всё остальное.

У Гермионы была мечта, ум и упорство. Рин прибавил к этому свой прагматизм, умение думать на будущее и самое важное - готовность пойти до конца. Ради той, кого полюбил...

Так в тайной переписке главы школы-пансиона появился ещё один адресат, а к Гермионе и её компаньону потекла информация из среды академической, которая связана с политикой много теснее, чем может показаться несведущим.

О том, что на самом деле произошло в императорском дворце - неизвестно почти никому. Даже Луций, с изумлением узнавший, что его единственный сын годы напролёт не кутил и прожигал свою долю состояния семьи, а служил Империи в СИБ - не добился от Драко решительно ничего. Ни единой детали, ни слова подробностей. Но не это занимает мой ум.

Было очевидно, что рано или поздно - их план будет раскрыт. СИБ существует сотни лет, и за эти века - накоплен такой опыт, такой массив методов и умений для тех, кто может должным образом применить их - что следовало думать о 'рано'. Во мне не было надежд - только осознание и безмолвный протест, так что я сделал всё, чтобы в меру своих сил и связей обратить его в 'поздно': что толку от тайны, если всё уже совершится?

...Вмешалась даже не глупость - случайность. Мне неведомы детали, но когда настал день, в который план должен был свершиться, у СИБ уже было нечто хуже, чем подозрение. Нечто страшнее, чем факт. У них был человек.

Я не знаю его - или её - имени. Я не знаю, раскрыли ли его - или он раскрыл себя сам. Мне ведомо только, что этот человек какое-то время был информатором 'Фронта освобождения' и лично контактировал с одним из доверенных слуг Уэсли. Много ли это? Когда речь идёт о СИБ, это - всё.

Но я привык быть осторожным. Привык мыслить категориями последовательности событий. Привык... совершать действие и видеть результат. Будь проклята эта привычка!

И я не ринулся к Гермионе сам. Не использовал ни один - из немногих, да, но абсолютно надёжных и быстрых способов связи с девчонкой. Как ни горько это признавать, я - всего лишь - отправил письмо, которое, как десятки раз до того, оказалось в личной корреспонденции Гермионы Грейнджер. Мог ли я предполагать, что в такой критически важный день она не прочтёт его?..

Но и тогда - я привычно ждал. Ждал последствий. И когда наступил тот миг, после которого уже стало понятно, что их план никто не ускорил, что события развиваются так, как планировалось - я осознал, что совершил то, за что буду винить себя ещё сильнее.

С тех пор минуло больше двух лет, но я по-прежнему чувствую его - тот холод в груди, когда понимаешь, что совершил непоправимую ошибку, то отчаяние, от которого немеют руки и темнеет в глазах, тот страх - страх осознания, что уже слишком поздно. Что - ничего не исправить...

Тогда - я сделал всё, чтобы обуздать этот страх. Запер его глубоко в своём сознании вместе с отчаянием и нарождающейся ненавистью к себе, чтобы сделать последнее, что мог. Потому что 'свет сердца' рождается не из страха, но из желания защитить... и из самого счастливого воспоминания.

Понимал ли я в те мгновения, что тем самым раскрываю себя, что если Гермиону поймают, любой хороший техномаг, а в СИБ их немало - почувствует 'след' и сможет проследить его - ко мне? Не знаю. Ни тогда, ни сейчас - я не знаю ответа. Знаю лишь, что если бы передо мною сегодня, сейчас встал выбор - сделать это или нет - я бы сделал. Вновь. Странно оправдывать решение в прошлом, уже зная произошедшее потом... Но не это тревожит моё сердце.

Я далёк от мысли присваивать её спасение себе, ибо успел достаточно узнать её. И Гермиона, которую я знаю - после моего предупреждения не скрылась бы, а попыталась сама спасти тех, кого может.

Почему не было громкого суда? Почему публично казнён только Уэсли? Почему 'школа-пансион' работает, как ни в чём не бывало? Какое отношение ко всему имеет тот офицер легиона?.. И как в этом замешан Драко?

...Перечитал написанное. Сколько же во мне сожалений о несбывшемся! Но если это часть меня - пусть. И пусть - не они. Когда это произойдёт вновь, я вновь не останусь в стороне.

Ведь мы - не хозяева своих жизней. От рождения до смерти мы связаны с другими. Прошлым и настоящим. И каждый наш проступок, как и каждое доброе дело - рождает наше будущее⁽⁶⁾'.

Aestas

Она сидит на подоконнике, скрестив ноги и выгнув спину. Прозрачно-серый свет ложится на лицо, необычайно чётко обрисовывая его черты, и скрадывает всё остальное. Шелестит листьями ветер за прозрачными створками, по стеклу ползут капли и рядом исходит паром широкая чашка с утренним чаем. Луна заплетает волосы и негромко напевает:

Беллатрикс уже привыкла к этому. Ей ко многому пришлось привыкать за прошедшие... сколько? Год с четвертью?.. и к 'странностям' Луны - хотя бы довольно легко. Потому что 'тяжёлое' она помнила... Даже не 'как вчера'.

Она помнит, как, едва за Хэндри закрылись тяжёлые, изрезанные вызывающими какое-то подспудное отвращение острыми, рваными знаками, створки, не давая себе ни мгновения времени, бросилась выполнять его волю. Словно одержимая. Наверное, слишком боялась - того, что промедли ещё хоть миг, и снесла бы эти каменные двери, эти стены, отнявшие у неё...

Она помнит, как силой прорвалась в Канцелярию, вытребовав - почти буквально выбив - у дежуривших ночью жрецов открытия портала... и только стоя в круге мегалитов, осознала пробившуюся сквозь марево ярости и боли мысль - она не знает, куда идти. Не знает, где искать тех, письма к кому прячет под доспехами - ни мать Хэндри, ни его названную сестру.

Тогда - её остановил этот... из Безопасности. Он же прикрыл её, обосновав ночную эскападу и перед жрецами, и перед своими, наговорив им такого, что в другое время убила бы и за меньшее. А потом - чуть не втолкнул в тот самый круг мегалитов, неведомым образом без участия жрецов задав точку выхода.

В том доме, спрятанном в каком-то лесу, она провела следующие несколько дней, безуспешно пытаясь выломать дверь, выбить окна или попросту переместиться наружу - наугад, почти вслепую. Она даже не знала, зачем... ладно, знала! Плевать на всё, неважно, как - но спасти!..

Но от ударов поверх дерева и стекла только вспыхивала какая-то защита, гасящая их энергию подчистую, а большая часть способностей и вовсе не откликалась, несмотря на всю ярость попыток!

Смирило ли это её? О нет - и наконец явившийся белобрысый безопасник сполна ощутил её гнев, пока пытался вырваться из захвата и хоть немного вдохнуть. В прежние дни Беллатрикс всё же убила бы его, не задумываясь, но - на ней долг, который не избыть. И, несмотря на всю ненависть к 'серому', он был её единственным способом покинуть проклятый дом...

Как говорила с матерью Хэндри, она... помнит, конечно, помнит. Хотела бы забыть, но забвение - слишком милосердно, а милосердие - ни о ней и ни для неё. Оно и так долгие годы службы было всего лишь словом, чем-то смутным, словно полузабытый сон, а после...

Она исполнила свой долг, отдав письмо. Исполнила и свое желание, ставшее единственным после того, как 'серый' - пусть против воли - рассказал о том, что происходило в дни её заключения в том лесу: поднеся матери, по её вине потерявшей сына, свой клинок - рукоятью вперёд, как должно, ибо возмездие должно вершиться без промедления.

Она до сих пор не решила, чем это было. Луна, которой как-то незаметно для себя - как? - рассказала и об этом, говорит, что это не жалость и не милосердие, а любовь. Беллатрикс, сама не зная, для чего, пытается убедить себя, что месть - изощрённая, растянутая на годы... вот только уже понимает, что Луна не ошибается в людях.

Это пугает её даже сильнее, чем сверхъестественная проницательность девчонки, как-то понявшей, что произошло с Хэндри - ещё до того, как она промолвила хоть слово.

И уж точно, чем будто невзначай заданный дознавателем СИБ, опрашивавшим её в столице - явно сдерживавшимся в присутствии того самого белобрысого - вопрос, где она живёт и почему дом Луны, на который Беллатрикс нехотя указала, они не могут найти.

Дом должны были отобрать. Она узнала об этом не от Луны и даже не потому, что вспомнила сама. Просто в один из визитов в особняк, где когда-то родилась, старый управляющий семьи Атери отчитался, что распоряжение выполнено и дом 'числящийся в долговом реестре под номером таким-то' выкуплен и переоформлен на имя Луны Аморбона. Старик ещё мягко попенял ей, что если передавать такие поручения запиской ещё нормально, то вот о найме слуг, получивших право носить цвета рода, ему неплохо бы сообщать.

Записка и правда была - написанная её почерком. Может, Белла и приказала бы разобраться, откуда на самом деле та взялась, если б не сентэн-отпечаток, вспыхнувший в мыслях, стоило взять бумагу в руки: голос того самого 'серого', чуть насмешливо произнесший: 'благодарить не стоит'.

...первое, о чём спросила Луна, когда заговорила вновь - когда ей уезжать. Беллатрикс даже не сразу поняла, о чём она, но от этого вопроса - будто сама почувствовала, наконец, как идёт время. А потом вспомнила, как Хэндри рассказывал ей о редких поездках к названной сестре... в тот вечер до.

Даже сумей она после такого ответить - голос точно бы позорно дрожал. Так что Беллатрикс лишь покачала головой, упорно пытаясь не слушать, как, едва не сбиваясь с ритма, частит сердце.

Уйти в отставку оказалось легко. Чёрные доспехи эвоката и так означали, что воина никто не вправе удерживать, а уж после случившегося... Пожалуй, одно только происхождение её из линии Дархадас послужило причиной, почему Беллу не изгнали и как можно скорее.

Спустя несколько недель она смогла найти в себе, в чём ни за что бы ни призналась вслух, достаточно сил, чтобы встретиться с Ферре-Валидом - от него и узнала, что легат отстоял как сам спецотряд, так и каждого, кто в него входил, хотя далось это ему нелегко.

Урбин заговорил с нею не сразу. Она не винила его: только не после того, как в глазах остальной центурии, если не легиона, оказалась то ли изменницей Империи, то ли той, кто не уберегла своего командира... и ещё неизвестно, что для них - хуже.

Урбин заговорил с нею, только тяжело и пристально посмотрев в глаза... кивнул чему-то и поприветствовал - воинским салютом. Белле показалось, что от этого простого жеста словно ослабились слишком туго затянутые ремни невидимого доспеха, и она смогла вздохнуть.

Луна говорит, это правильно - что несмотря ни на что, она не забудет тех, с кем рядом годами испытывала и боль, и радость. Луна говорит, за улыбкой скрывая не однажды испытанный страх, что однажды Белла оставит её и вернётся туда, где хочет быть. 'Глупая девчонка, - думает в такие моменты Беллатрикс, - теперь ты - мой долг, семья и родина'.

Мать Хэндри, видимо, тоже чувствует это. Она приезжает каждый месяц, порой по несколько раз. Она интересуется всем, что происходило со дня предыдущей встречи - тепло, искренне и так ненавязчиво, что ей хочется отвечать. Рядом с ней Белла забывает, сколько лет и событий оставила позади и чувствует себя не воином, не старшей в роду и доме, а... ребёнком. Дочерью.

Рядом с ней Белла вспоминает, что именно объединило их. Она думает, что Лили Поттер тоже никогда не сможет забыть... И потому старается реже оставаться в доме, если знает, что та приедет.

Временами, когда становится совсем невыносимо, ей хочется закончить всё это - если не так, то иначе. Временами она думает, что если станет относиться к Луне и Лили как к врагу, боли станет меньше. Наверное...

Но потом вспоминает, кто здесь настоящий враг - кто причинила им столько боли. Она чувствует, что смогла бы, не колеблясь, нанести единственный точный удар... и всё закончить, ad patres⁽⁷⁾.

Она выводит Сарин⁽⁸⁾ в туманно-серое утро сквозь траву, осыпающуюся росой, холодящей кожу. Доводит до дорожки, проложенной вдоль озера, подтягивает ремни, удерживающие шкуру гепарда и одним движением вскакивает на тёплую спину всхрапнувшего животного, направляя ту к следующему 'вечному' фонарю, в только-только начавшейся рассеиваться дымке казавшемуся просто смутным пятном света - сине-зелёным на сером.

Она понукает лошадь идти скорее и скорее - пока та не переходит на рысь, а потом, разделяя нетерпение всадницы, не срывается в галоп. Кентер сменяется карьером так быстро, что фонари уже едва не мелькают перед глазами, и Белла вскрикивает от восторга! Услышав её голос, Сарин прибавляет ещё, и - мир словно исчезает: весь, целиком, с его заботами и печалями, болью, памятью и тоской - растворяется в движении, в чувстве полёта, когда есть только ветер в лицо, и - ничего, совсем ничего!..

Лишь несколько миль спустя, где дорожка круто сворачивает в узкое ущелье к соседней долине, силы оставляют их. Она спрыгивает на землю, чувствуя головокружение - точно стоя в оке бури, пока весь мир движется, гладит Сарин по вздымающемуся от бурного дыхания боку, шепча ей что-то, чего потом даже не запоминает... и понимает вдруг, что этого не должно быть.

Ничего из этого: ни потери контроля, ни кружащейся головы, ни полуулыбки на губах... словно то, что делало её легионером - исчезло. Словно у неё ещё есть выбор, как жить.

Это чувство длится одно долгое мгновение, и оно пугает её, ведь за ним кроется что-то ещё, что она, кажется, сейчас поймёт, но... но всего через миг по сердцу будто прокатывается ледяная волна. А с ней - приходит ясность.

Наверное, впервые за десятилетия она жалеет, что стала той, кем стала. Той, кому всем сделанным с нею не позволено испытывать то же, что неизменённым людям - разве что... один краткий миг?.. Той, кому, даже пожелай она понять, понять до конца, как живёт и чувствует Луна, или Лили, или кто-то ещё, никогда не удастся сделать этого.

И пусть сперва этот долг был лишь - бременем, тяжестью, пригибающей к земле, не дающей ни думать, ни дышать, то сейчас, здесь - он и есть её цель и смысл. Её связь: с Луной, с миром... и с ним.

Здесь её и застаёт рассвет первого утра лета - и пока солнце красит червонным золотом древние камни, она возвращается домой. Может, там, у входа, и сегодня обнаружится такая знакомая упряжка, и может, в этот раз она войдёт, и не вздрогнет, когда её встретят улыбкой и теплом...

И они будут пить чай, а она кофе, они - говорить обо всём, а она - обо всём молчать, но... ведь это тоже - правильно? Ведь, может быть, отвыкнуть умирать за что-то тоже - можно?.. Даже ей?

Ver

Ветер хлопает парусиновыми стенками - песчаная буря, днём казавшаяся лишь облаком пыли на горизонте, к ночи налетела со всей силой. Но внутри палатки спокойно - огонёк единственной свечи, выхватывающий из темноты грубую поверхность походного стола, кувшин с водой, кубок и краешек письма, почти не колеблется.

Мелькает мысль проверить дозорных, и он решительно поднимается на ноги, тянется за плащом, но едва взяв его в руки, зло отбрасывает на пол и вновь возвращается к письму. Очень короткому письму.

Нет, он не сомневается в этих словах - Луций не тот, кто разбрасывается ими. Будь он действительно замешан в произошедшем, письмо начиналось бы... более традиционно. К тому же за десятилетия Акер отлично изучил, как тот пишет - в самом разном состоянии духа.

Буквы немного смазаны - Луций писал второпях. Но твёрдой рукой, не испытывая не вины, ни боли, ни страха. Впрочем, насчёт последнего говорить излишне. Не с таким прошлым, как у них.

'...определённо связан Драко. В ответ на прямые вопросы - отмалчивается или отговаривается государственной тайной. В другое время меня порадовала бы подобная твёрдость, но сама новость о том, что мой сын...'

Легат помнит сына своего старого друга. Помнит, каким тот был в детстве, сколько надежд вызывал у отца острым умом и явно унаследованным от предков характером. И сколько разочарования принёс, спуская свою жизнь на одни развлечения. А оказалось вон оно что...

Вот поэтому они до сих пор друзья, хотя их дороги разошлись много лет назад. Ведь он знает, что речь не о вине перед Империей за то, что в его доме жил предатель и заговорщик. Нет - о том, что он поручил заботам друга того, кто должен был занять его место, когда легат уйдёт в отставку - и друг не справился. Не увидел, не понял. Не остановил.

'...тоже неизвестно. Драко заверил меня, что она никак не причастна к последним событиям и вскоре вернётся к прежней жизни. Я вполне готов поверить ему в первом. Что до второго... сын явно хотел успокоить меня. Я разговаривал с Беллатрикс Атери лишь раз, но ты лучше меня знаешь, что такие, как она, не способны принять...'

Одна из дюжины верёвок, удерживающих полотно палатки, не выдерживает - лопается под напором бури, и ветер проникает внутрь, мгновенно гася свечу да наполняя воздух песком. Легат даже не вздрагивает. Почти сразу кто-то снаружи, ругаясь, закрепляет полог, но Акер и этого словно не замечает - только невесть зачем проводит рукой по письму, чувствуя под пальцами колючие холодные песчинки. Свет не зажигает - он и так знает, что написано дальше.

Луций не пытается лгать, но, щадя его чувства, не пишет прямо понятное им обоим - только от этого не легче. Старый легат, чувствуя, как разгорается внутри гнев, совсем не знает, что делать с отчаянием такого редкого для него бессилия - и оттого гнев становится яростью. Вот только он знает себя, знает, что будет дальше, так что не давит, нет - концентрирует ярость, не давая ей стать пожаром, убивающим разум; привычно обращая её в яркое, добела раскалённое лезвие, направленное на единственную цель. Потому что вести легион - его долг и суть.

Странники показались на окраине городка в разгар Матарики⁽⁹⁾ и было их двое - мужчина в чёрном и девушка в одежде светло-зелёной и яркой, словно в соответствие фамилии, что она носила когда-то.

Может, прибудь они днём... но случайно или нет - дорога привела их сюда в час, когда дневные заботы уже окончены и люди расходятся по домам отдохнуть перед ночным празднеством. Так что почти никто из местных не заметил ни откуда они прибыли, ни когда ушли.

Несмотря на ранний ещё вечер, в зените ясно светлела луна - почти полная, лишь с одного края будто кто-то из многочисленных здешних богов отломил неровный кусочек.

Копыта лошадей бесшумно ступали по утоптанной земле, едва слышно позвякивала сбруя, а сами странники хранили молчание, извилистыми улочками правя в сторону сплошь заросшего травой высокого холма, возвышавшегося поодаль и от городка и от обрывистого берега, за которым распростёрся, сколь хватает глаз, океан.

Так же молча, не сговариваясь и вовсе не произнеся ни слова, они оставили лошадей у подножия, окинув склон похожими взглядами - словно привыкли готовиться ко всему, не делая скидок на внешнюю лёгкость.

На вершине их встретил лишь ветер... но дальше, где противоположный склон плавно переходил в словно вознесённую над землёй долину, поднимались деревья - высаженные полукругом, точно стражи, охраняющие кого-то. Чем ближе они подходили, тем яснее становилось, что - не полукругом, но кольцом. На самой невидимой границе, очерченной зеленеющим на светлой земле подлеском, идущий впереди мужчина остановился, точно не решаясь шагнуть внутрь. Отставшая на пару шагов девушка, всё это время не сводившая со своего спутника внимательного взгляда, приблизилась и положила ладонь ему на плечо. Тот не отстранился, но и не накрыл её своей... просто шагнул вперёд.

Здесь могло быть темно, но деревья не смыкались кронами, оставляя высоко вверху прогал, сквозь который жемчужно светилось серо-голубое небо - а мягкий полумрак внизу рассеивали будто случайно оставленные узорчатые бронзовые светильники, отбрасывающие, как в театре, причудливые оранжево-чёрные тени. В этом смешении цвета казалось, будто поднимающиеся ближе к центру круга неровные камни сами собой вырастают из земли... если бы не где почти стёршиеся, а где отчётливо видимые имена на них, начертанные чьей-то почтительной и твёрдой рукой.

Перед одним из них пришедший сюда мужчина и остановился, впившись взглядом то ли в буквы, складывающиеся в незнакомое имя... то ли в надпись под ними. Медленно, будто во сне, опустился на колено и протянул руку, точно пытаясь убедиться, что те - реальны, но едва коснувшись самыми кончиками пальцев, содрогнулся, словно от боли. Его спутница шагнула было к нему, но на середине движения развернулась пируэтом, привычно потянувшись к висевшему на поясе мечу - за миг до того, как оцепенение этого места разрушил звонкий голос, в котором мешались смущение и любопытство:

Пока тот, кто носит теперь совсем другое имя, с трудом выбирается из воспоминаний, захлестнувших с головой, проходит всего несколько секунд, пусть ему и кажется - много дольше.

Девочка, в своём светлом платье похожая на видение, глядит без страха - словно вовсе ничего не боится, даже встретив в уединённом месте двух вооруженных людей. На вид лет шести, в руках охапка, похоже, только что нарванных где-то цветов - размером едва ли не больше её самой. Цвету щекочут лицо и пахнут так, что девочка забавно морщит нос, стараясь не чихнуть, но не сводит с него горящих любопытством глаз.

Пока понявшая свою ошибку Астерия, улыбаясь, уже прямо спрашивает, как её имя, Гарри, прикрыв глаза, невольно вспоминает - и думает, как же сильно был неправ.

- Генрих! Вернись к нам! - в голосе Тери звучит лёгкая, незлая насмешка - и ей вторит смех девочки, отчего-то совсем не кажущийся неуместным даже в таком месте. - Знакомься, это - Лето. А кто ты, она уже откуда-то знает...

Девочка с говорящим именем торопливо изображает нечто вроде поклона, зарываясь лицом в цветы и всё-таки чихает, вмиг разрушая всю предполагаемую торжественность момента. Астерия невольно смеётся и даже Гарри не может сдержать улыбку - так забавно та выглядит сейчас.

- Мне бабушка рассказала! Правда... всего раз... - она вновь задумывается, и сердце его сбивается с вечного ритма - эта девочка хмурится с таким похожим выражением... чтобы всего через миг просиять: - А ещё... альбом!

- С рисунками! - с готовностью объясняет она. - Там столько всего! Такие дома - высоченные и красивые-красивые! И люди странненькие-странненькие! О, - вдруг округляет глаза, - я же могу показать!

Она доверчиво протягивает цветы Тери, торопливо тянется к расшитой белыми маргаритками⁽¹⁰⁾ плоской сумке, висящей на боку - явно слишком большой для неё, но уже отстегнув застёжку, останавливается и даже делает шажок назад.

Лето окидывает её долгим придирчивым взглядом, точно решая, стоит ли довериться, и наконец кивает в ответ со всей гордостью и достоинством, на которые способен ребёнок шести лет.

Из сумки показывается тот самый альбом - в переплёте светло-коричневой кожи с изрядно потрёпанными краями. Гарри опускается на колено и принимает его, открывая дрогнувшими пальцами. Первый же рисунок заставляет замереть: тонкая фигура девушки, стоящей над обрывом и глядящей на уходящую вдаль дорогу, набросана одними штрихами, но так, что он буквально чувствует ветер, растрепавший её волосы и рвущий подол платья. Девушка обнимает себя руками. От рисунка веет такой неизбывной тоской, что Гарри чувствует, как где-то внутри вновь поднимается волной, казалось, давно забытая боль пополам с отчаянием...

Страница за страницей обнажают перед ним - не мысли и не воспоминания, но жизнь. Знакомые виды перемежаются незнакомыми лицами, портреты - пейзажами, полустёршиеся карандашные наброски - яркими акварелями... Порой целые листы исштрихованы или даже закрашены так, что уже никак не понять: что же было на них?..

Перевернув очередной, Гарри чувствует, как что-то словно обрывается внутри - с растушёванного цветом неба листа на него смотрит лицо Гермионы⁽¹¹⁾ - такой, как он её запомнил... Не той ночью, когда жизнь примипила Харри фон Хафнера закончилась для всех и для него самого тоже, нет - тем ярким солнечным днём, когда увидел незнакомку, уснувшую у водопада, в волосах которой запутались белые цветы камнеломки, едва заметно пахнущие миндалём.

Он не знает, как долго, не отрываясь, всматривается в глаза своего прошлого, так и не ставшего настоящим, когда в какой-то момент рисунок накрывает тень, а потом его обнимают.

Лето, обхватив его шею своими ручками, прижимается крепко-крепко - и шепчет прямо в ухо: 'Я знала, что ты придёшь! Бабушка говорила, ты обязательно придёшь, чтобы попрощаться с ней! Никто не верил, даже мама, а я знала! Всегда знала!' Гарри слушает этот шёпот и чувствует, как внутри словно распадается, истаивает до предела сжатая пружина долга, страха и ожиданий, оказавшихся такими ошибочными, нелепыми и глупыми, что от этого - его наполняет какая-то неправильная, совсем незнакомая лёгкость.

Ведь всё это время он и правда ошибался. Гермиона не мучилась здесь, в страхе доживая отпущенные ей дни - нет, она жила, по-настоящему жила, и в её жизни были любимые и любящие люди, разделившие с ней годы и десятилетия, полные нового: совсем отличного от того, что она оставила в далёком не только расстоянием Риме. Этот альбом - не одно лишь прошлое, но и её настоящее, бесконечно продлевавшееся с каждым прожитым днём.

'Наверное, - думает он, - Гермиона поняла это давным-давно'. Потому и смогла вновь начать жить, оставив прошедшее там, где ему и место - лишь в воспоминаниях.

Гарри поднимается на ноги, осторожно придерживая за спину так и не отпустившую его Лето и оборачивается, вновь читая строки, высеченные под чужим ему - но ставшим для неё собственным именем.

'Мы дрейфуем в океане разума. Всю жизнь мы большей частью занимаемся тем, что прокладываем курс среди мелководий и штормов, развлекаемся в тысячах портов, высаживаемся на незнакомых островах, берем на борт гостей и иногда бросаем якорь, чтобы погреться в лучах солнца. Цель же нашего путешествия не имеет значения'⁽¹²⁾.

1
Тускулум - город, расположенный в Альбанских горах, в кальдере потухшего вулкана, примерно в двадцати четырёх километрах к юго-востоку от Рима.

2
Вспомним, в каком мире происходят события. Итак, слово 'ангар' происходит от французского 'hangar', что означает 'навес', а по-латыни: 'tegimen'. Конечно, можно было ещё воспользоваться синонимами 'umbraculum' и 'porticus', но первый в том контексте не звучит, а второй не подходит по смыслу и восприятию, учитывая архитектурную терминологию. Склонять существительное 'tegimen' по правилам латыни не стал специально, ибо в русском языке при заимствовании слов чаще всего применяется форма именительного падежа первого склонения, а получившееся слово уже склоняется по правилам русского языка.

3
Лептис - иначе Лептис-Магна, город в области Сирт (Сиртика) римской провинции Африка, благодаря своей планировке называемый 'Римом в Африке'. Вирунум - иначе Вирун, город в римской провинции Норик. Гиспалис - город в римской провинции Италика.

4
То есть примерно половина девятого утра по системе, принятой для деления суток у нас.

8
Сарин - в честь звезды Sarin (Дельта Геркулеса). По странному совпадению, лошадь Гермионы звали Альтаис, в честь Altais (Дельта Дракона). Не спрашивайте меня, как так получилось - честное слово, случайно.

9
Матарики - праздник восхода Плеяд или Плеяд и Ригеля у маори. В современности часто приравнивается к празднованию наступления нового года, но хронологически предшествует ему. Много интересного об этом празднике и его корнях можно найти здесь: https://www.matarikifestival.org.nz и здесь: https://matariki.twoa.ac.nz

10
https://www.istockphoto.com/photo/meadow-with-white-marguerite-daisy-flowers-in-bloom-on-stewart-island-new-zealand-gm1582051317-528740436

11
https://disk.yandex.ru/i/RovgDq_2t-s5XA / https://drive.google.com/file/d/1EL1QEgfCbLFheCeFr6tDeK16KAfF3qe5/view?usp=sharing

Мардини Димитрио
4 - Eigenlicht

Eigenlicht

***

Hiems

*

Autumnus

Aestas

Ver

***

*

Оставить комментарий © Copyright Мардини Димитрио (dannelyan@gmail.com) Размещен: 29/05/2025, изменен: 18/06/2025. 88k. Статистика. Повесть: Фантастика Стимпанк Иллюстрации/приложения: 2 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Пять времён. Восемь человек. /// Четвёртая часть из цикла "Стимпанк"... но не совсем. / Когда-то я высказался, что пусть каждый читатель сам решит, спасся ли в итоге в "Idus Martiae" Гарри или действительно был казнён, и ещё, что даже видя идеально вписывающийся в сюжет и обстоятельства план его спасения от смерти - я не испытываю никакого желания его реализовывать. Первое осталось неизменным, а вот второе - нет, так что: если кому-то хотелось увидеть нечто вроде другого исхода - добро пожаловать. Если же нет, лучше остановитесь на третьей части цикла. / "Eigenlicht" (нем.) - "внутренний свет". То же, что "Eigengrau" (https://ru.wikipedia.org/wiki/Eigengrau), но с другим оттенком смысла. Свет, что виден даже в абсолютной темноте. / Благодарность: Уильяму Шекспиру.

Мардини Димитрио 4 - Eigenlicht

Eigenlicht

***

Hiems

*

Autumnus

Aestas

Ver

***

*

Мардини Димитрио
4 - Eigenlicht