Синий московский вечер. Увидела мельком своё отражение в окне и снова подумала о заключённой внутри рамы, внутри молчащего дома, внутри одиночной камеры, где отчаянно ловишь звуки весны, доносящиеся с улицы. Воркование голубей на соседском подоконнике, визг разыгравшихся детей, которых мамы тщетно зовут домой на ужин, шелест шин по мокрому асфальту куда-то спешащего автомобиля. Я люблю звуки весны, но подчас они невыносимы, потому что гонят из дома прочь.
Вышла на балкон. Во влажном воздухе тают огоньки окон окрестных домов. Море разноцветных огней за бортом балкона. И ветер дышит вечерней свежестью в лицо, и морская соль ощущается на губах. В моём море есть даже маяк. Так я называю окно писателя в доме напротив. Маяк светит в ночь, порой до самого рассвета, нежно-зелёным отблеском, когда все другие окна вокруг давно погасли. Так бывает, если письменный стол стоит у окна, а на столе - старинная лампа под зелёным абажуром. Иногда верится, что писатель нам всем сочиняет новую счастливую жизнь. А иногда кажется, что никакой он не писатель, а человек, страдающий бессонницей. Счастлив ли он? Не знаю, я никогда его не встречала. Одни люди летают друг к другу на самолётах, за тысячи километров, чтобы обняться в аэропорту, а другие проходят по одной и той же улице под окнами друг у друга тысячи раз - и никогда не встретятся.
Я проникаю сквозь пелену мигающих огней - и мысленно, как ветер, лечу над московскими улицами, проспектами, эстакадами, площадями и двориками. В дом, где на балконе уже пустил побеги виноград. К лету созреют первые ягоды, но они несъедобные. Виноград - декоративный, посажен "для красоты".
"Не могу смотреть на эти унылые дома напротив, - как-то сказала мне Оля. - Серые стены, решётки на окнах, напоминают тюрьму. А виноград отвлекает от "бетонного пейзажа", радует глаз - и спасает душу".
"Спасение утопающих - дело рук самих утопающих", - вспоминается горькая шутка на платформе. Филёвская ветка московского метрополитена, северный край - открытые платформы, где свищет сквозняк, и куда ни встань, течёт за шиворот. Дождь... Он всегда куда-то идёт. Люди суетятся, приезжают и уезжают. Про себя называю это место "метафорой жизни": они все перемещаются из точки "А" в точку "Б", из прошлого в будущее, мелькают перед глазами, а ты стоишь, промокшая до нитки, ждёшь непонятно чего - и смотришь им вслед. Точно провожаешь в другую жизнь, тебе недоступную. Этот эпизод я читала в сотнях книг: все писатели стоят на углу, перекрёстке, платформе... неважно где, главное - под дождём, а мимо идут в никуда люди под зонтами, и многократно повторённая, как в коридоре зеркал, картинка, превращается в маленькую вечность.
"Мы с тобой бледные, гибкие линии... Кто мы друг другу?" - кто-то наклеил стихи на дверь вагона прямо над надписью: "Не прислоняться".
"Спирохеты", - захотелось подписать мне на листовке, но ручки в карманах не нашлось. Знаю-знаю, чёрный юмор свойственен людям с дурным характером, а все циники - разочаровавшиеся романтики.
Но до какой степени отчаяния нужно довести человека, чтобы он начал расклеивать свои стихи в вагонах метро? Психологи утверждают, что графомания - неизлечимая болезнь, потому что причина её - одиночество. Когда не с кем поговорить по душам. Когда никто не хочет не то чтобы войти внутрь - прислониться к твоей жизни. Даже краешком, на мгновение.
"...вдруг в ней всё ничтожно будет,
кроме этого мучительного с кровью:
"Граждане, послушайте меня...?!"
К слову сказать, я тоже называю себя писателем, потому что писаниной зарабатываю на жизнь. Когда очередную статью утверждают в журнал, иду в банкомат, снимаю деньги и обедаю в Камергерском переулке. Смотрю, как солнце бликами отражается в бокале красного вина. А когда статью не берут, вычёркиваю ещё один бесполезный день, сгинувший в четырёх стенах. Вечером кручу старую исшарканную виниловую пластинку с блюзами. "Господи, не дай мне умереть, не поняв, зачем жил...", - воет мертвец из колонок проигрывателя. Впрочем, в Камергерском я, разглядывая снующих туда-сюда людей, тоже задаюсь вопросом: "Зачем?". То есть, куда бегут, они все знают, но зачем...
"Я не думаю об этом, просто рисую. Я люблю рисовать, - бормотала себе под нос Оля, склоняясь над альбомом и тщательно прорисовывая узоры на крыльях бабочки. Когда мне грустно, Юрий отправляет меня в парк - рисовать с натуры. По возвращении улыбаюсь от уха до уха - и он счастлив тем, что счастлива я. А однажды... - тут она оторвалась от альбома и задорно взглянула на меня, - сижу на скамейке, рисую, чувствую чей-то взгляд. Не успела опомниться, как рука мужчина протянулась к альбому со словами: "Я у вас это куплю!". Но мои рисунки не продаются, тянули друг у друга из рук, пока не порвался альбом. Пожалела его, нарисовала несколько этюдов. Так всё и приходит, само собой - из ниоткуда. Когда занимаешься любимым делом, жизнь кажется естественной, чем-то самим собой разумеющимся".
К выходу из вагона протиснулся мужчина - седовласый, с хвостиком и серьгой в ухе. В "косухе" и юбке до колен. Наверное, тоже почувствовал взгляд - обернулся. Я улыбнулась. Хотела сказать: "Я вам завидую. Нужно обладать недюжинной смелостью и мужеством, чтобы до седых волос оставаться самим собой". Но створки дверей со "спирохетами" разъехались в разные стороны, и он шагнул прочь. Шла за ним метров сто, загадав, что если на перекрёстке коридоров метро свернёт на нужную мне линию, то и я когда-нибудь узнаю себя в зеркале.
Сейчас же я ощущаю себя ячейкой чужой памяти. Снаружи - дресс-код, внутри - цитаты. А блюзовыми вечерами окрестные дома мнятся мне матрицей, где мы все расфасованы по квартирам-клеткам. Часто, возвращаясь домой, не могу отыскать взглядом своё окно, даже когда оставляю в квартире свет.
"Вы - единственный человек, способный выполнить этот заказ, - строго сказал мне клиент. - Мы будем ждать столько, сколько потребуется".
Дело было в башне, где обитают "люди в чёрном", до дежавю похожие друг на друга, и так же до помешательства лабиринта похожи их пластиковые белые кабинеты; где небо за окнами всегда цвета долларовых купюр, потому что башня парит в едком тумане из смоговых облаков над городом, на вершине мира. Я хотела отказаться, слишком сложные термины, требующие "перевода" на понятный всем - русский язык. Работа - для технического специалиста узкого профиля, а не для журналиста-копирайтера по принципу: "мели, Емеля, про что захочешь...".
"Вы - единственный человек, способный меня понять", - попросил он уже мягче.
"Почему?" - удивилась я.
"Потому что вы задаёте вопросы", - ответил он.
Это неправда, что правильно заданный вопрос - половина ответа. Нет, ответы порождают новые вопросы - и так до бесконечности. Множество вопросов, внутри которого мечешься, как зверь в клетке, внимая голосам умерших с виниловых пластинок, читая книги мёртвых. Они не дожили до своих ответов. И завещали свои вопросы нам...
"Осторожно, дерево - живое!", - завопил клиент, когда одеваясь, случайно задела куст в кадке. Листья - как из пластмассы, но рядом с кадкой - лейка.
Теперь я посмотрела на него, а не в бумаги. Дорогой костюм расстёгнут, но галстук затянут под горлом, мускулы проступают сквозь ткань рубашки, лицо безупречно выбрито. Просыпается по будильнику в пять утра, затем едет в спортзал и бассейн, целый день с перерывом на обед в ресторане сидит в башне. Ночью не видит снов - усталость. Днями за окнами башни тоже куда-то идёт никем не замеченный дождь, и кажется, это не дождь, а жизнь проходит. Мимо. Ему некогда даже завести кота, но нужно о ком-то заботиться - неосознанная и непреодолимая потребность - и потому он растит этот странный куст в кадке, как ребёнка, как зацепку на идеальной поверхности, чтобы не всё с неё соскальзывало без следа. Куст - его лекарство от чёрной меланхолии.
"Раньше у нас бывало много друзей, а теперь им некогда: сидят по домам, копят долги и следят друг за другом в окошечки социальных сетей. Никто не хочет радоваться - все несчастны", - поделились со мной Оля с Юрием во время моего прошлого визита.
Несчастны... каждый по-своему, но одинаково глубоко. Жить - страшно, ибо сказано было: "Бойтесь несчастных!". Я ищу ответы на вопросы, потому что мир, поддающийся определениям, кажется безопаснее. Но никогда не найду, пытаясь объяснить беды и оправдывая невозможность радости, вместо того, чтобы вспомнить, когда мне самой было по-настоящему хорошо - просто так, без причины.
Фильм Ольги и Юрия так и назывался: "Просто трава". На стене мерцал не квадрат кадра, а точно дверь распахнулась в лето. В моё детство, когда прогуливала уроки в школе и лежала на траве. Смотрела, как колоски колышутся на ветру, снизу чудилось будто они - гигантские деревья неведомой планеты; как небо над головой простирается синим морем, и серебристые самолёты ныряют меж облаков, как дельфины в волнах. По траве бегали обнажённые богини, тоже напоминающие маленьких девочек. В детстве все мы все обнажены для искренности.
Это было три года назад, такой же дождливой промозглой весной. Больше не возвращалась к ним - некогда.
"У вас долгие дни, словно живёте при советской власти, или вообще - в безвременье. А к нам пришёл Путин и обременил всех кредитами".
"Странно, что к нам не заглянул - обременить", - смеялись ребята, вспоминая шутку Довлатова: "Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И всё же я хочу спросить - кто написал четыре миллиона доносов?".
Квадрат света на стене погас, и я задумалась с грустью, что изначально нам всем была присуща эта первозданная, языческая, сакральная радость бытия, свойственная человеку Эдема, но потом у нас её отняли. Кто и когда - не так уж и важно. Система существует в любом обществе. Разделили дух и плоть, наложили табу на красоту человеческого тела и на естественную радость жизни. Страх перед естеством внушает человеку нелюбовь к себе - и к другим. Нелюбящий не способен радоваться миру вокруг, живые природные ценности заменяются чем-то внешним, что продаётся. Так рождается зависимость. Человеком, который себя не любит, легко пожертвовать во имя "всеобщих" идеалов, он не самоценен. И таких сотни, тысячи брошены в огонь, и войны не прекращаются. Человека, заменившего природные ценности на искусственные, легко превратить в винтик системы. И всё, что нам остаётся, - искать "потерянный рай", но не внутри себя, а опять - где-то снаружи, шлёпая по лужам в тумане.
Но среди людей во все времена жили жрецы Бога. Те, кто понимает, как прекрасна жизнь и земля, для кого облака, летящие по небу, волнуемая ветром трава, соприкосновение рук - дороже золота. Бог - великий художник, нельзя воспринимать сотворённый им мир как "тяжкое бремя времени" и "юдоль скорби". Любить - значит чувствовать в себе Бога, а рай - он здесь, на земле, у нас под носом. В капле дождя, покачивающейся на травинке.
Наверное, самый тяжкий грех - это неблагодарность. А что такое неблагодарность, как не отсутствие счастья?
... Синий московский вечер. Я стою у подъезда, поднимаю голову и вижу, как свет пробивается сквозь ветки винограда. Всё, что мне нужно сейчас - это сделать сто шестьдесят пять шагов по лестнице вверх. Ровно столько я насчитала, когда в прошлый раз спускалась во двор. Теперь понимаю: человек считает ступени, когда хочет остановить время, задержаться на миг там, где был счастлив.
Всё, что мне нужно сейчас - нажать на кнопку звонка. И дверь снова откроется.