Аннотация: Еще рано писать мемуары, но кажется, что эти тексты сохраняют кусочки прошлого, уплывающего в забытье.
Елена Владимирова
Ранние мемуары
Дом на улице Ленина
Дом, в котором я прожила свои первые семь лет, снесли. Это был двухэтажный купеческий особняк, выложенный из кирпича. Когда его сносили, бульдозер не смог справиться. Кирпичная кладка была на яичной основе, дом был выстроен на века. Пришлось вызывать подрывников. Потом я обнаружила дом-близнец, спрятанный в одном из центральных переулков.
Нашему дому не повезло, он стоял на улице Ленина, напротив кинотеатра "Победа". Из окон нашей комнаты был виден экран, по которому шла реклама кинофильмов, иногда документальные фильмы. Смотреть их мешал старый тополь, и мы шутили, что однажды он сгниет, и не будет больше загораживать ветками экран.
Мы ошиблись. На месте нашего дома построили современный продовольственный магазин с высотной пристройкой.
Мы больше никогда не поднимемся по скрипучей лестнице на второй этаж и не войдем в дверь большой коммунальной квартиры. Слева была общая кухня, из которой дверь вела в туалет. Я им не пользовалась, у меня была эпоха горшка, но той серой комнаты побаивалась. Напротив кухни жила семья Скомороховых, наших соседей, оставшихся добрыми друзьями. Их комната с тяжелыми шторами была для меня притягательна, Маринка, их дочь, была моей первой подругой. Однажды я даже решила перейти к ним жить. Я собрала все свои сокровища: книги и платья, и пришла к ним. Мне поставили раскладушку. Я переночевала, меня даже не отговаривали. Просто утром тетя Вира, я звала ее мама Вира, спросила, не жалко ли мне мою маму, я разрыдалась, ответила, что жалко, и вернулась к своим.
Наша комната была в самом конце коридора. Она была достаточно большой, примерно треть ее была отгорожена, там была спальня, где стояла моя кроватка, кровать родителей, большая тумба, похожая на маленький шкаф. Другая половина служила столовой. В центре стоял большой круглый деревянный стол со стульями, диван у перегородки, напротив книжный шкаф, на который потом взгромоздился телевизор "Рекорд". По моим понятиям, слишком высоко, чтобы хорошо разглядеть, что же этот телевизор показывает. Я предпочитала радио. В угол был задвинут журнальный треугольный столик, на котором стоял телефон, время от времени столик падал вместе с телефоном.
Я помню, как однажды лежала в постели и думала о том, что мои подруги по детскому саду сейчас тоже засыпают в своих кроватках, и кроватки у всех разные, и комнаты разные, и родители тоже разные. У меня моя мама и мой папа, а могли быть другие. Я могла родиться совсем в другой семье.
Моя мама приехала в Новосибирск по распределению после окончания Иркутского финансового института. Она начала работать ревизором, и ей дали эту комнату. Потом к ней приехал мой будущий отец. Свое бракосочетание они отметили скромно: заказали столик в ресторане на четверых, приглашены были свидетели. Я родилась в конце июля. Дядя Сережа Скоморохов, отснял "исторические" кадры: мой отец заходит в роддом, мама у дверей роддома, она держит меня в одеялке на руках и улыбается мне; отец взял меня в первый раз, у него удивленное лицо. Мама запомнила его первую фразу обо мне: "А она шевелится!"
Когда мама была еще беременна, в дом нагрянули друзья отца, геологи, и спросили: "Свет, чего ты хочешь?" Мама ответила: "Яблок". Тогда они притащили мешок яблок белый налив.
А когда меня принесли домой, потянулись мамины коллеги - поздравлять. Все несли цветы. В тот год было много гладиолусов. Цветы сначала ставили на стол, потом на окна, потом кончились вазы, и цветы в трехлитровых банках стали ставить вдоль стен. Когда приехала бабушка, она была поражена количеством цветов и яблочным духом, который исходил от яблок из казавшегося бездонным мешка.
Московский Дед Мороз
В последний момент он решил дать телеграмму о приезде. Он вдруг подумал, что ребята, дочь с зятем и внучкой, могут умотать к родителям зятя, и тогда московский дед Мороз, как он себя называл, будет звонить в пустую квартиру. Он хотел свалиться неожиданно, пусть не готовятся специально, а где-то в глубине души еще и проверял, как встретят. Он вез московские конфеты, надеялся купить подарки на месте.
Дочь отказалась взять деньги на новогодние подарки, его московским конфетам она не сильно обрадовалась, у нее оказался запас конфет. Она согласилась лишь на покупку картины для мамы, "лучше желтенькую, под обои", повторила дочь высказанную вслух "мечту" бывшей жены. Он долго смеялся над этим определением, говорил, что знал бы, попросил бы друзей художников изобразить что-нибудь эдакое под обои. Они прошлись по художественным салонам и купили зимний пейзаж, написанный маслом. Зимовье в лесу, вечереет, в окне горит огонек, и падает желтый снег. Бывшая жена повесила картину в коридоре, в комнате для нее не нашлось гвоздика. Дочь просила подарить ей малахит или янтарь. Но от предложений купить ей браслет или бусы отказалась, может быть не хотела, чтобы он тратился на нее.
В ноябре дочь болела, у нее был сильнейший невроз, врачи пролечили ее на всю катушку. Дочь звонила ему, жаловалась на мать, что та заодно с врачами. Все обошлось. Бывшая жена звонила сама, успокаивала его и просила звонить почаще, разговаривать с дочерью, писать ей письма. Он был готов сорваться из Москвы, бросить все дела, лишь бы его Неня успокоилась и почувствовала, что она не одна. 10-летняя внучка требовала постоянного присмотра, ее развитие остановилось на уровне полуторагодовалого ребенка. В последнем разговоре дочь успокоила его: "Сиди в Москве, я справляюсь".
Но сидеть в Москве он уже не мог. Год назад у него был инсульт. Вторая жена и приемная дочь вытащили его. Но исподволь накапливалась усталость, давило безденежье, добытчицей в семье стала 18-летняя девочка. Он лежал на диване и учил, как жить. Он был не доволен тем, что приемная дочь отходила от его черно-белой морали, в ней просыпался, по его мнению, собственнический инстинкт, ей хотелось научиться делать деньги. Он был категорически против этой "торговой ориентации". Вторая жена и дочь решили, что он просто неблагодарный. Посыпались упреки: слишком много ест, бездельник, трутень. Он устроился работать, искал возможность работать по специальности. Везде он сталкивался с одними и теми же проблемами: маленькие оклады, непорядочные, необразованные люди, с которыми он тут же начинал воевать. В конце концов он уволился из Музея, где работал последнее время, хотя ему и предложили должность главного инженера. Вот уже несколько месяцев маячил очень интересный контракт на руднике в Забайкалье, но там были проблемы с финансированием. Он решил уехать в Сибирь и там дождаться приглашения на работу в Забайкалье.
Дочь и зять были в недоумении, когда он свалился им на голову. Новый год он встретил в семейном кругу, в доме бывшей жены, она жила отдельно от дочери. Был сытный, спокойный новогодний вечер. Дочь, правда, даже не дождалась 12-ти, ушла спать, сославшись на слабость и усталость. Он уверял, что приехал ненадолго, может быть до Рождества, потом его ждет хорошо оплачиваемая работа. Эту неделю он носился по друзьям, рассказывая, как у него все хорошо, и только самому близкому другу пожаловался на судьбу.
Звонка из Забайкалья не было. Он стал говорить, что попытается найти работу здесь. Во время разговора дочь очень удивленно посмотрела на него. Она странно вела себя: не отталкивала, но и не приближала его к себе. Несколько раз она пыталась, что-то ему объяснить, он останавливал ее, боясь, что потребуется и его откровенность, он не хотел этой определенности, а главное совсем не желал выглядеть неудачником.
В один из вечеров, когда в гостях была бывшая жена, дочь расплакалась и сказала, что не может за ним ухаживать. Это был удар ниже пояса. Он предполагал, что бывшая жена его не примет, но на дочь он рассчитывал. Он надеялся приехать в этот дом доживать старость. Он рисовал себе картины прежней жизни, прежнего порядка, душевного покоя. Он мог бы взять на себя внучку, облегчить участь дочери. Он ехал спасителем, а оказался в роли приживалы. Дочь и зять прежде всего принялись его одевать: новая шапка, пальто, правда, купить брюки он попросил сам. Бывшая жена подарила выходную рубашку и подтяжки. Дочь настояла, чтобы он починил ботинки. Он старался следить за собой, стирал и чинил свои рубашки, он даже попросил дочь вшить молнию в спортивную куртку. Замок сломался, он его выпорол, а вшить не сумел, нужна была машинка. Дочь помочь ему не смогла, стала говорить, что ее машинка не возьмет, лучше попросить маму. Она так и осталась маменькиной дочкой.
В письмах она была другой. Может быть, он так воспринимал ее письма. И эта болезнь, действительно, вымотала ее. Она казалась отрешенной от обыденного порядка жизни, тех вещей, к которым он стремился и на которые надеялся, не было и в помине. Не было отлаженного питания, обед и ужин дочь готовила из полуфабрикатов, или зять обходился бутербродами. Внучка была неприхотлива к еде, да и не могла сказать, чего же она хочет. Он принялся готовить, позы, манты, плов. Он баловал себя и детей. Дочь и зять ели, но ворчали: "Слишком много жира, мы не едим так много". Так значит, он много ест. От чего уехал, к тому и приехал. Дочь и зять жили в своем замкнутом мире, и никого не хотели туда пускать. Особенно дочь. Она была близка с матерью, но не до конца. Он был искренне удивлен, когда увидел, что зять умеет направлять ее, справляться с ее депрессией. Он-то надеялся, что займется этим сам.
Днями они молчали, каждый погружен был в свои переживания. Изредка перебрасывались фразами. Он выполнял определенный им самим круг домашних обязанностей, а потом играл в шахматы с компьютером, читал газеты, детективы, разгадывал кроссворды, смотрел по телику новости, строжился на внучку, гулял с собакой. Дочь иногда садилась за компьютер, и оттащить ее от него было не возможно. Клацкали клавиши, ее пальцы летали над клавиатурой. Внучка была ноющей болью, под конец его пребывания она начала выговаривать: "Де-да". Сердце заходилось болью за дочь, за внучку.
Оставался призрачный контракт в Забайкалье, на который он все-таки надеялся. Там он мог спрятаться, переждать, пережить ссору со второй женой. Деньги помогли бы ему обустроить старость. Он надеялся, что сможет обеспечить дочь. Но дочь считала, что пришло уже другое время, когда она должна помогать родителям, пыталась всучить ему какие-то деньги, выспрашивала, как же он без денег, на кого и что рассчитывает. Он надеялся на друзей, на пенсию, которая копилась, на заработки. Бывшая жена предложила деньги. Он взял, твердо пообещав себе и ей, что обязательно вернет.
В родном городе, куда он решил в конце концов уехать, жила родная сестра, самые близкие друзья. Один из них, тот, на которого он всегда мог положиться, ушел из дома и не вернулся. 8 месяцев от него не было ни слуху ни духу. Получалась, что сестра была единственным человеком, к которому он мог приехать. Он надеялся, что она его примет, а если нет... Придется возвращаться в сырую Москву, в холодный, чужой дом, и как-то жить. Вернее, влачить существование.
Бывшая жена согласилась сходить с ним к старой знакомой. В том же доме жила супружеская пара давних друзей. И когда они собрались все вместе, ему показалось, что вернулось прежнее время, прежний мир. Но вечер закончился, жена, ставшая чужой женой, уехала к себе. В троллейбусе она просто раскричалась, говорила ему: выходи на своей остановки, иди к дочери, не нужно меня провожать. Ему так хотелось целовать ее, пусть располневшую, пусть постаревшую, но такую родную, такую свою. А дочь встретила холодно и спокойно, слегка удивившись, ты же позвонил и сказал, что останешься ночевать у друзей. Он разделся, расстелил постель, лег и разрыдался. Он плакал по другу, что ушел, и надежды на его спасение почти не осталось, по жизни, которую не вернешь, по девочкам-дочкам, родной и приемной, что выросли и не приняли его веры, его жизненных принципов. Он чувствовал себя деревом с оголенными корнями.
С елки сняли игрушки, игрушки уложили в ящик, елку вынесли во двор. Праздник незаметно перетек в будни.
Он вернется в Москву, будет наездами бывать у дочери и у старшей сестры. Пройдет восемь суетных лет, и он уйдет из жизни на руках у старшей сесты, на крыльце ее дома.
Дочь напишет эпитафию: "Вечному романтику - вечность".
Динка
Динка была кокоткой. Когда она выходила погулять, прохожие оглядывались, говорили вслед комплименты, она слегка вздрагивала и продолжала идти по своим делам. Если мужа не было дома, гонялась за мужчинами, в надежде, а вдруг это он.
Не любила гулять со мной, на всякий случай пряталась под диван, пока я снимаю одежду. Убедившись, что я не собираюсь надевать на нее ошейник, выползала из укрытия и устраивала любвеобильные "скАчки".
Спала у нас в ногах, когда муж утром уходил, а я продолжала спать, укладывалась на его подушке.
Муж был против собаки. Он относился к собакам как животинам, которые выполняют определенную работу, например, сторожат дом или загоняют белок.
А меня в детстве был фокстерьер, Джим. Его безумно любил отец. Днем Джим спал на моем письменном столе, на солнышке. У меня был огромный, во все окно, письменный стол, и Джим запрыгивал на него, нежился на солнце и перебирался вслед за ним. Плевать он хотел на мои тетради и учебники, что называется: подвинешься.
В выходные утром он приходил ко мне, тихонько гавкал: "Пойдем гулять!" Я открывала глаза и говорила: "Иди к отцу! Сегодня воскресенье". Он шел. Гавкал у постели родителей. Отец, переворачиваясь на другой бок, говорил: "Иди к Алене!" Он послушно приходил ко мне, я вновь отправляла его к отцу. В результате он поднимал отца лаем: "Ну, сколько можно меня гонять!"
Врач посоветовал завести в доме кошку или собаку, чтобы у дочери был опыт коммуникации с животным. Я подошла в парке к женщине, гуляющей с фоксом, похвалила собаку, рассказала о Джиме, о том, что муж-охотник, о желании завести собаку. Женщина прониклась ко мне доверием и дала адрес заводчиков, у них как раз были щенки на выданье.
Когда я позвонила в квартиру, то услышала сдержанный лай. Хозяйка открыла дверь, тут же пара фоксов обнюхала меня, вынесла вердикт и допустила к "дитям". Они действовали так слаженно, что я сказала об этом хозяевам. Они расхохотались, сказали, что эта парочка держит весь двор, управляется с ротвейлером, а однажды эти собаки вдвоем отогнали медведя.
Динка была размером с мою ладонь. Хозяйка сказала, что первую ночь она будет плакать, скучать по мамке. Я принесла ее домой, на ночь взяла ее к себе в постель. Она дрыхла вместе с задними лапками, а я не спала, боясь, что задавлю ее, такую маленькую, во сне.
Приехавшему мужу я предъявила ее на ладони, сказав, что буду кормить и гулять с ней сама, что только, когда я не смогу этого делать, только в крайнем случае, гулять с ней будет он. В результате все эти годы гулял с ней и кормил ее муж.
Динка любила мужа всей своей собачей душой. Я говорила, если бы Динка была человеком, она стала бы его второй женой. Она забиралась к мужу на колени и вылизывала его, как кошка. Если муж работал, то она сидела около его стула. В машине она никак не могла понять, почему он не берет ее на колени, и рвалась к нему: "порулить".
Когда дочь теряла речь, Динка была последним существом, с которым Маша разговаривала. "Отдай!" - говорила она ей, когда Динка утаскивала плюшевую собаку. Динка считала игрушки общими. В какой-то момент Динка стала выполнять функции няньки. Она по-собачьи присматривала за Машей и "докладывала", если Маша что-то натворила.
Однажды кто-то из собачников спросил мужа: "А вы ей кто: папа иди дядя?" Муж задумался: "Ну, если Дина Алексеевна, то, наверное, папа".
Она прожила у нас четырнадцать лет. Умерла от старости и болезней. В последний свой день выползла в коридор, дожидаясь мужа. Так и умерла в коридоре.
И теперь муж ни в какую не соглашается завести собаку.
Ах, Анна Тихоновна
Анна Тихоновна приходила к маме примерно раз или два в месяц. Она довольно регулярно звонила, требуя отчета о делах житейских. Для нее поход на рынок был уже событием, по телефону она сообщала, есть ли телятина на рынке или молодые поросята, почем куры и говяжья печень. Большую часть ее жизни занимала дача, которая была в черте города и на которой она выращивала помидоры бычье сердце, потрясающих размеров и отменного вкуса. Свою жизнь она посвятила сыновьям. Муж сгинул, она о нем и не вспоминала. Рассказывала о своей молодости, о том, сколько ей пришлось пережить. Как однажды затопили их дом, и неожиданно грянули холода. Вода как стояла по колено, так и замерзла. Ей пришлось выдалбливать этот лед. Ее рассказы отличались героичностью поступков, которые в обыденной жизни трудно было представить. На всякую чужую историю она отвечала своей, еще более причудливой. Она сыпала именами людей, распутывала клубки их родства, ради того, чтобы показать, как они находили выход из сложнейшей, просто катастрофической ситуации. Ее голос напоминал голос сказительницы: "Ну, делать нечего и порешили они..." - далее следовал совершенно немыслимый поворот. Появлялся могущественный покровитель, вмешивались силы природы, больные выздоравливали, а здоровые внезапно умирали. Герои ее историй женились, потом у них рождались дети, дети вырастали, родители расходились, или кто-то оставался один, далее подступали болезни. И так до бесконечности, с разными вариациями.
Старшим сыном Анна Тихоновна была довольна: вырос, выучился, женился, работал инженером, растил двух сыновей и всячески помогал. Его жизнь укладывалась в привычную схему. Младший блистал в учебе, учился в пединституте, мечтал быть учителем физике и философствовал. После учебы его призвали в армию. Он попал на семипалатинский полигон. У лучевой болезни бывают странности с аппетитом. Он был из обреченных, выжил, но поплатился рассудком. Психиатры поставили ему диагноз - шизофрения. Анна Тихоновна самоотверженно за ним ухаживала. Он ел строго по часам. Обед подавался матерью ровно в два. Ужин в семь. Завтрак он мог и проспать. Но блинчики должны были ждать его на плите. У Анны Тихоновны получались необыкновенно пышные и вкусные блины. Сын терроризировал ее своими домыслами. Он полностью зависел от нее, так как терял ориентировку на улице, поэтому в основном сидел дома и старался, чтобы она тоже выходила пореже. Анна Тихоновна вырывалась из домашнего тюрьмы глотнуть свободы, успеть сделать закупки и выплеснуть немногим подругам, выдерживающих общение с ней, свои житейские проблемы.
Мама Анну Тихоновну жалела. Анна Тихоновна была услужлива и приносила то зелень с огорода, то помидоры, то свои знаменитые блинчики и попутно воспитывала меня. Главной в ее учении была мысль: результат должен быть достигнут.
Однажды она поделилась заговором, который присушивал мужчин. "Вот пришла ты на танцплощадку, понравился тебе кто-то, ты, главное, имя его узнай. А потом, напрасно ты меня не слушаешь, придешь домой, возьмешь корку хлеба, будешь жевать и заговор читать: "Не по тому хлопочу, кто в могиле лежит, а по тому, кто по дороге бежит". "Прибежит как миленький. Попробуй, вот".
Ах, Анна Тихоновна, убежал.
Прыжок с вышки
Это был первый в моей жизни прыжок с вышки. Вода плескалась где-то далеко внизу. Небо было голубовато-размытым. Где-то далеко на волнах болтались корабли. Я приготовилась шагнуть вниз и вся моя прошлая жизнь, уместившая столько моих "я", сжалась за моей спиной. Этот шаг с вышки был метафорой шага в будущее, не того, которое планируешь и приближаешь своим ожиданием, а шага в неизвестность, в котором твое прошлое не имело смысла.
Я шагнула вниз. Мое будущее стремительно приближалось ко мне.
По-настоящему мне стало страшно, когда над головой сомкнулась поверхность моря. По мере того, как я уходила на глубину, вода над моей головой становилась все темнее и темнее. Наконец, в какой-то момент, я почувствовала, что спуск закончился, и море выталкивает меня на поверхность. Вода над головой из темно-зеленой стала сначала голубовато-зеленой, а затем прозрачно-голубой. Это было обретение будущего. Нового вдоха воздуха и всех последующих вдохов. Мое настоящее стремительно разрасталось, я вновь была обладательницей моря, неба, кораблей на горизонте, всего того, что существует в бесконечности настоящего. Корабли прошлого и корабли будущего воплощались в образе бело-ржавого днища корабля, возвышающегося над поверхностью. Будущее отступало в какую-то неясную даль. Вокруг было море, в воздухе разлит ленивый покой южного вечера, я снова помнила все, что случилось когда-то со мной. Мой прыжок стал частью моих воспоминаний.
Пустой пляж
Для меня символ покоя - пустой пляж. Мне было лет семь, когда я вместе с мамой отдыхала в Анапе. Отдыхающих было много, был самый разгар сезона. Помню, что меня неприятно поразило количество людей на пляже и пляж, огражденный металлической сеткой - он принадлежал какой-то закрытой здравнице, нас туда не пускали.
Мы просыпались рано утром и шли на море. Море без купающихся в нем людей, без катеров и катамаранов, голубое небо, камни на пляже уже не казались декорациями. В эти минуты я очень остро ощущала первозданность природы. Я слушала плеск волн. Когда я заходила в море, под моими ногами расходились бороздки песка, медузы лениво проплывали мимо. Вода в море казалось мягкой, я нежилась на волнах.
Накупавшись, я сидела, накинув на плечи полотенце, и играла камушками, а волны подкрадывались к ногам, и тут же откатывались назад. На море был штиль. В спокойном, размеренном ритме прибоя была мягкость силы.