Анна проснулась оттого, что солнце светило ей прямо в лицо с той чудесной неистовой нежностью, которое оно обыкновенно обретает поздней весной. Кто-то раздвинул занавески, на столе уже стоял кувшин с молоком. Соскочив с кровати, она поискала вокруг ленту для волос, но ее нигде не оказалось, не иначе как кошка опять играла с ней и куда-то уволокла. Она выскочила во двор как была, простоволосая, в ночной сорочке и босиком побежала мимо колодца, мимо старого курятника, мимо кустов сирени, мимо забора. Калитка была не заперта. Прочь со двора, бегом мимо соседских окон. Доброе утро тетушка Мари, доброе утро Кэт. И не слышать, как за спиной проносится привычное ворчанье старикашки Кэлахэна: "Опять эта сумасшедшая куда-то сломя голову понеслась". Бегом в поле.
Золотые колосья, все желтое-желтое, волны под ветром, шелест, шепот. Шорох волнами ходит по полю. Солнце. Его самого не видно, но все вокруг залито его светом. Небо. Зовущее, до неприличия голубое небо с многослойными кружевами облаков, с пенящимся восторгом, с белыми завитушками пуховой нежности. Господь Бог мог бы прилечь на эти облака, не боясь испортить репутации... Облака быстро-быстро движутся по небу, и волны шепота ложатся на желтое поле. Она бежит, длинные волосы разметал поток воздуха, ткань сорочки развевается на ветру. Приходится придерживать одной рукой подол, чтобы не упасть. Она вскидывает голову и смотрит на небо. Там солнце. Она падает. Небо. Падает в желтое море, желтый песок, желтую рожь, желтое небо, желтый звон. Звон. Звонят в колокола в старенькой церкви, созывают с окрестных деревень прихожан к мессе. А она не пойдет, ее Бог здесь. Свет прямо над ней. Небо и облака расступаются, и льется свет, прямо на нее, свет - как звон, свет - как поток. Она вытекает из сосуда, по капельке освобождается, выползает из темного ларчика, она струится, она - свет.
Вдруг Анна проснулась. Зазвонил будильник, прервав радостный, светлый, свежий сон. Она выключила будильник, поискала на тумбочке расческу, пошарила ногами под кроватью и выудила оттуда тапочки. За окном было раннее утро, пасмурно вглядывались в комнату серые окна дома напротив, дождь шел всю ночь, и, наверное, будет продолжаться еще, по крайней мере, до обеда. Шлеп, шлеп, шлеп задниками тапочек по линолеуму в ванную. Зубная паста ложится на щетку гадкой гусеницей, усилие над собой, чтобы засунуть гусеницу в рот и почувствовать привычный едкий вкус, вкус, который, как ей самой иногда кажется, проходит рефреном сквозь всю ее замусоленную жизнь. Выплюнуть скорей вязкие останки омерзительной гусеницы, наклониться к крану с водой, полоскать рот ледяной водой: зубы болят от холода; пить, пить воду из под крана и думать о том, какая вода, наверняка, грязная, как в ней много хлора, цинка, меди, алюминия, железа, как она только что прошла долгий путь из очистного бассейна по трубам, грязным ржавым трубам к ее губам, к ее языку, к ее гортани, к желудку. Неимоверными усилиями оторвать губы от крана и идти на кухню. Шлеп, шлеп задники тапочек к кухне. Руки сами наполняют чайник грязной цинковой водой, нарезают хлеб, открывают и закрывают холодильник, чтобы достать шоколадное масло, молоко, яблоки, сыр, ветчину. Руки сами включают радио, руки находят газету. Она садится на стул, глазами впивается в заголовки полученной на прошлой неделе газеты, дует на кофе, сдерживая позывы накатывающейся тошноты, губы сами сжимаются, прежде чем выдавить "Доброе утро" заспанному мужу, привычно расползаются в искусственной улыбке, когда он окидывает взглядом кухню, продрав глаза. Доброе, доброе, прекрасное утро. Намазать тебе маслом хлеб? Что ты, отлично выспалась, чудесный сон видела. Нет, рассказать не могу, нет, не проси, такое словами рассказать невозможно. И смотреть на него из-за газеты с надеждой услышать хоть слово участия, хоть слово, хоть слово за все эти годы, и мучительно пытаться выдавить хоть что-то из себя, произнести, проговорить, простучать языком о зубы, нёбо согласные, продуть гласные и испустить из себя хоть слово нежности. И снова слышать собственный голос, который с упорством повторяет каждое утро одну из двух фраз "Чудесная погода, ты только посмотри" или "Ну и погодка, просто дрянь". Услышать и проклясть себя, как обычно после этой фразы, опять уткнуться в газету, заставить себя проявить интерес к балету и консулу Франции, и к программе телепередач на прошлую неделю, к чужим пропавшим кошкам и удостоверениям личности с последней страницы. Кофе не слишком горячий? Не подгорели ли гренки? Сегодня на работе будет напряженный день. Надень белую рубашку, я ее вчера погладила. Да, галстук лучше возьми с серыми полосами. Удачного дня! Помахать рукой, изобразить улыбку и кинуться в ванную, и пить, пить цинковую воду, спасаясь от приступов тошноты. Неимоверные усилия, чтобы опять оторвать себя от крана с водой, шлеп, шлеп задниками тапочек в спальню, к шкафу с одеждой, снять с вешалки подаренное мужем на прошлый их юбилей платье, помедлить, думая, так ли уж оно нуждается в утюге, натянуть его на себя, побожится себе больше никогда, никогда не есть после девяти вечера, содрать с себя платье, напялить всегдашний свитер, давно ставший излюбленной темой для телефонных разговоров всех ее(продажек-подружек) потаскух-сослуживиц. Глядя в зеркало яростно хлопать себя по лицу ладонями (отличный омолаживающий массаж, к тому же, помогает проснуться даже тем, кого не отрезвила ни цинковая вода, ни горький кофе, ни ублюдочный вой взбесившихся девиц по радио).
Анна проверила все ли она положила в сумочку: тут ключи, кошелек, косметичка, и заветная книга в мягком переплете, которую она только вчера купила в почтовом киоске. Самое главное на месте. В метро она постаралась сразу сесть, чтобы иметь возможность еще до прихода на работу вникнуть в хитросплетение интриг нового модного любовного романа. Очередная Мария была без ума от очередного Хуана, а он в свою очередь был жеребцом всебразильского масштаба, что в значительной мере затрудняло нормальное восприятие Марией вышеупомянутого Хуана.
Старушка, сидящая напротив Анны странно трясла головой, постоянно сглатывала слюну, издавая липкий звук, напомнивший Анне тот садистский голливудский "хлюп", которым в американских боевиках сопровождается отсечение конечностей отрицательного героя положительным героем или финальный поцелуй со спасенной им селиконогрудой красоткой. Анну опять начало тошнить.
По какому-то странному сигналу ее внутренний киномеханик решил устроить слайд-шоу из самых мерзостных кадров, запечатленных в памяти. ...Вот она четырех лет, в кроватке, укрытая до самого подбородка, у нее жар и горькая слизь во рту, трудно открыть глаза, больно вдыхать, слезы катятся по щекам и нет сил даже завыть. ...Вот она шестилетняя просыпается ночью от странных шумов, приглушенных вскриков, и, кажется, тихого плача за стеной. Она, глотая горечь, застывшую в горле натягивает на себя одеяло, кладет голову под подушку и тихо хнычет, не понимая, почему ей так больно, почему так стыдно, почему она чувствует себя соучастницей преступления. ...Вот она в первом классе и соседка по парте сообщает ей страшную тайну, что у мальчиков, ты понимаешь, все совсем не так, и кроме них двоих, ты понимаешь, никому нельзя об этом рассказывать, могила. ...Кто-то приклеил к сиденью ее стула что-то вонючее и липкое, пришлось употребить ногти, чтобы содрать эту гадость, а руки помыть нечем, мыла в школьной уборной нет. ...Учитель физкультуры, старый козел с трясущимися руками, врывается в раздевалку, где она, самая медлительная из девчонок своего класса, совершает отчаянные попытки застегнуть предательский лифчик. ...Первое свидание с Николаем, которого она всегда считала милым и вежливым парнем, заканчивается потоками слез на диване у подруги. А чего ты хотела, дорогуша, всем им одного и того же нужно, не плачь, ведь он же обещал жениться. Успокойся, успокойся, прими душ, у меня тоже все так было. ...Соседка-старушка, за которой Анну попросила поухаживать "пока я буду в командировке" соседкина дочь (вежливая и аккуратная девушка с интеллигентным лицом, оказавшаяся валютной проституткой), объевшись тушенки после недели употребления внутрь исключительно тошнотворно-сладкого чая блюет прямо на ковер. ... Анне снится тяжелая плита, которая лежит у нее на груди, во рту странный вырост, похожий на чешую, язык проколот иглами страшного растения, проросшего из ее гортани.
Старушка напротив высморкалась, тщательно запаковала извлеченные из носа сокровища в платок, довольно шморгнула носом, засунула платок в карман. Пора выходить.
Анна вышла. До гостиницы идти нужно в обход: перекопали улицу, меняли трубы. Ее смена начинается в одиннадцать часов, в это время у нее обычно мало работы. Туристы уже успели позавтракать в ресторане на первом этаже и разбежались глазеть на так называемые достопримечательности; бизнесмены и бизнесвумены всегда уходят рано, свои бизнес-ланчи они предпочитают поедать в других, более или менее приличных бизнес-забегаловках. Сегодня у Анны будет отличная возможность прикончить любовную историю в мягкой обложке, запить ее огромным количеством черного кофе и, может быть, выслушать пару сплетен от Марины. Усевшись за свой вахтерский стол, Анна раскрыла книгу на загнутой странице (привычка еще с института) и погрузилась вместе с Марией в сладкие объятья чудь подвыпившего Хуана, от волос которого нежно пахло сигаретным дымом. Анна задремала.
Анна шагала медленно, держась полоски скошенной травы между лесом и полем. Красные крыши на горизонте и шпиль старой церкви приветливо улыбались ей из-под синего неба (глубокое синее небо, да, да, да). Трава приятно колола ступни ног. Пахло сеном. И полевыми цветами, wildflowers, так их называют жители северного острова. Дома еще не закончили приготовления к празднику, еще кипит во всю работа на кухне, еще бегают по комнатам сестры, верещат и смеются, примеряют наряды, подбирают ленты. Анна вбежала на кухню, чмокнула в щеку старую тетушку, сунула палец в кастрюлю с чем-то очень аппетитным, уселась на низенький табурет с булавкой, готовая колоть вишни, вытаскивать из ягод косточки: тетушка задумала вареники. Тетушка повела разговор со свойственным ей добродушным лукавством. Придет Вильям, да, тот самый парень из соседней деревни. Правда, он славный? Да ладно, не красней, бесстыдница, не красней, ты ему тоже понравилась. Только не позволяй ему целовать себя в первый вечер, а то он возомнит о себе Бог знает чего. Ты девушка приличная, хоть и без царя в голове.
Слушать причитания милой глупой тетушки и чувствовать в груди странную незнакомую вибрацию, которая опускается все ниже и ниже, к желудку, перерастает в глухое и сосущее волнение, и колоть булавкой вишни, и вытаскивать из красной мякоти косточки, и равнодушно смотреть на то, как сок стекает с локтей на подол.
Анна, Анна! Да очнись же, смотри, какие мне серьги папа с ярмарки привез! Самая младшая сестра, Бэт, в новом платье со шнуровкой, со старательно завитыми локонами, вертелась перед ней, и серебряные звенящие голоса в коридоре предупредили Анну, что скоро на кухню ввалятся Джулия и Карэн, шумные и взбалмошные девицы, но в то же время, чуткие и любящие сестры. Анна вспомнила, как несколько лет назад хрупкая Карэн несла ее через пол-леса, когда Анна упала с самой верхушки сосны (хотелось забраться повыше, к небу) в кусты малины и подвернула ногу, как Джулия заливалась слезами по Анниному погибшему кролику (беднягу хотели спасти от страшной участи стать воротником или варежками тетушки, но в коробочке, где его прятали, девочки забыли проделать дырочки для воздуха).
Анька, Анька! Просыпайся! У тебя на этаже живет такой немец, с темными волосами еще с портфелем таким коричневым ходит? (Опять эта сволочь Марина разбудила). Да, на моем, но девочки ему не нужны, он свою какую-то водит, я с ним уже много раз видела бабу. Марина ненадолго ушла, вернулась с сигаретой в зубах, злая и раздраженная. Слушай, Аня, у меня сегодня у мужа день рождения, приходи, а то ведь ты у меня тысячу лет не была, развлечешься, заодно и мне поможешь. У Марины мешки под глазами, губы она красит все так же неаккуратно. Когда она, затянувшись, отводит в сторону дрожащую руку с сигаретой, видно, что фильтр вымазан помадой, а вены на руках - тонкие синие нити - похожи на паутину. Договорились. Когда приходят все остальные? Тогда нужно быть у тебя к шести часам, чтобы успеть все приготовить и накрыть на стол. Хорошо, встретимся на проходной в половине шестого, нужно будет еще в магазин заскочить. Марина спускалась на свой этаж, Анна налила себе еще кофе и принялась за роман. Подруга Марии была без ума от Хуана, Хуан встречался с ней, чтобы позлить Марию, но никто об этом не догадывался, и наивная подруга готовилась под венец и скупала в магазинах чепчики, пеленки и распашонки. Зазвонил телефон, в пепельнице дымила сигарета, Анна поправила сползший чулок.
Пора уходить, а на смену Зина еще не пришла. Вечно она опаздывает. Говорят, ее шестнадцатилетняя дочурка (Анна помнила ее еще совсем маленькой, когда она приходила к маме на работу и знакомилась с уборщицами в вестибюле, с перепачканным шоколадом лицом, липкими руками, она садилась на маленькую табуреточку возле Анниного стула и ковыряла коричневую корочку, затянувшую ранку на ноге) залетела и теперь отказывается делать аборт, твердит, что не знает, кто отец ребенка, утверждает, что это было непорочное зачатие, и она родит Мессию. Либо она свихнулась, либо издевается над матерью, либо она правда так любит того ублюдка, который осчастливил свет пришествием второго Иисуса. У Анны не может быть детей. Она и не очень то и хочет сейчас. Мужа она давно разлюбила, а ребенок стал бы только напоминанием о его упорном существовании, тупом, угрюмым приходе домой каждый вечер, включением телевизора и переключением каналов до полного изнеможения. Когда он перестал исступленно мыча приползать к ней в спальню по ночам, она вздохнула с облегчением.
А вот в молодости... Черт возьми, молодость еще не кончилась, Анне чуть больше тридцати... Ах, черт возьми... Так уж и быть, в юности, она хотела ребенка, хотела от человека, который был для нее всем. Но его она получить не смогла бы, он не любил ее, он жил другим, он был счастлив, а что возьмешь со счастливого? Но он оказался слишком порядочен, он не только не подарил ей ребенка, он даже не прикоснулся к ней, даром же она клялась, что ничего больше у него никогда не попросит, что ни на что не будет надеяться. Да, он оказался порядочным... Может, дочери Зинки повезло больше... (У Анны никогда не было манеры мерить жизнь мерой пошлой подподъездной морали).
Люди выращивают цветы в горшочках, как подобия солнца, а каково это, видеть, как у тебя растет повторение милых солнечных жестов, как маленькое существо крохотными пальчиками перебирает у куклы волосы, совсем как тот, далекий, перебирал твои волосы. Видеть, как маленький человечек учится застегивать пуговички и завязывать шнурочки, как произносит "йа-я" (так, наверное, учился говорить его отец столько-то отрезков влево на временной прямой). И он будет хватать тебя за подол юбки, делая неуверенные шаги по комнате. Все это похоже на украденные семена счастья, которые нужно вырастить самому, инструкция не прилагается, могут произойти сбои. Пол в коридоре испещрен черными полосами от обуви, и никто не ототрет, Боже, грязная пепельница, галстук с серыми полосами, посол Франции. Зина идет...
Последние приготовления закончены. Анна в новом нарядном платье, в повязанном наверх переднике выходит из кухни, приглаживая немного растрепавшиеся волосы. Снимает передник, смотрится в зеркало. Сегодня важный день, сегодня после ужина и танцев они с Вильямом пойдут пройтись (как всегда, он сначала помнется, потом, как бы невзначай, вскинет голову, посмотрит ей прямо в глаза, и (черные волосы, карие глаза, высокий лоб, немного тонковатые губы, широкие скулы) они молча выйдут из дома, пойдут по тропинке через поле к лесу.
Решив особенно не оригинальничать, Анна с Мариной взяли в гастрономе три бутылки водки, набрали консервов, помидоров, огурцов (еще осталась баночка соленых в шкафу), выбрали колбасу поприличней и торт посвежее, решили, что трех бутылок может не хватить, взяли еще каких-то чернил, которые, судя по своей стоимости, были переходным звеном между самогонкой и вином. Вечер обещал быть приятным...
Анне хотелось, чтобы это поскорей закончилось, хотелось домой, хотелось спать, ведь тогда, может быть, ей приснится она, другая, которая далеко, которая колет булавкой вишни, которая босиком бежит по полю, которая видит свет.
Анна долго не могла заснуть: слишком много впечатлений за день, Вильям, воздух леса, от которого кружится голова. Да и сны у нее последнее время были какие-то странные: какая-то далекая, совсем как она, только с сигаретным дымом в волосах, пьет ледяную воду, от которой сводит зубы, сидит в непонятном помещении, в каком-то коридоре, за столом, уставившись в черные закорючки на белом листе бумаги, так странно, так страшно, откуда эти сны?