Аннотация: Судьба, любовь и борьба акробата Хэла, сына Зага, от которого он наследует родовое проклятье
Из Трилогии "Затонувшая Земля", Часть Первая,
Глава 6
ТОСКА ПО ОГНЮ. СЕМЬ ОБОРОТОВ НАД БЕЗДНОЙ
***
Сердце мое - на дне твоем, Гоэ. О, горе мне, Гоэ!
Тянутся руки из бездны, манит вселикая тьма.
Кто б, на краю твоем стоя, нарек тебе имя другое?
Вьются ветра над тобою и сходят с ума.
Молча орлиная высь над тобою застыла,
Смотрится робким ребенком, не смея вздохнуть.
Плачет луна серебром, наклоняясь к могиле
Недр неизбывных твоих. Только горная грудь,
Млечным туманом облитая, млеет и грезит рассветом,
Каменным сном забываясь, не чувствует раны сквозной.
Не исцелит тебя утро, и луч не пронзит тебя светом,
Вечного стылого хлада не тронет полуденный зной.
Брат ли тебе в одиночестве смертный, плененный тобою,
Плоти одежды не скинув, дерзнувший в твою глубину
Ринуться сердцем отчаянно-гордым? О, горе мне, Гоэ!
Вою в распахнутой выси в тоске по зовущему дну.
Когда, после трёх дней блаженства в объятьях Элы, Великий мастер Равновесия вернулся из Королевского дворца, его кожа ещё хранила запах лилий, и всё тело было полно сладости и неги. А меж тем, покинув госпожу Рон до рассвета, он отправился прямо к пропасти Гоэ.
Вставало солнце. Мастера Равновесия встречали восход, расположившись вдоль кромки узкого выступа над самым обрывом. Прямо из-под их колен крупнозернистая горная порода отвесно уходила вниз, стремительно исчезая в черноте бездны. К Востоку и Югу до самого горизонта синело гладкое полотно моря. Над ним, миг от мига всё ярче и ярче, светлело высокое небо. Замер высокогорный воздух, затаила дыхание свежесть. Срастаясь со скалами, наблюдали люди, как из моря нижнего, разлучая его с морем небесным, рождается солнце.
Хэл никогда не мог смотреть с обрыва прямо вниз. Панический страх высоты оставался его извечным врагом, непримиримым и жестоким. Хэл боролся с ним, сколько себя помнил, боролся упорно, но безуспешно. Враг его был неистребим, и оттого мелкие победы не приносили Хэлу удовлетворения. Напротив, Великий мастер видел в них лишь насмешку бессмертного тирана, чьё могущество столь велико, что, небрежно поддаваясь противнику, он попросту развлекался, и все победы над ним - ничто иное, как подачки властелина ничтожному нищему. И если бы только нищему! Хэл ощущал себя рабом своего страха. Борьба была лишь превосходнейшим из видов служения этому господину. Легко догадаться, как скучно ему с покорными трусами, когда он уверен в своей силе! Лишь упрямые бунтари сознают его власть и тем самым дают ему простор для гнёта. Чем сильнее их рвение к свободе, тем шире простор и крепче держава деспота. Хэл думал об этом много. Бороться было для него единственным спасением от мысли о тщетности борьбы.
Великий мастер скосил глаза и смотрел в бездну боковым зрением. Только так он мог совладать с головокружением, в преодолении которого находил естественный смысл упражнения. Надо полагать, для видящих оно не составляет труда: им ничего не стоит сконцентрировать внимание на своём внутреннем Огне и позволить взгляду свободно скользить вниз. Но видящие среди акробатов почти перевелись, и созерцание пропасти Гоэ, полагал Хэл, приобрело в практике искусства Равновесия новый смысл.
Жрецы говорят, что когда на небосклон поднимается солнце, Дневное Око Великого Духа, Огонь жизни каждого существа, а особенно - человека, откликается светилу, воспламеняясь всё ярче. Потому и зовут часом Равновесия земли и неба час восхода, час, чтимый и людьми, и птицами, и зверями, и всем, что цветёт и плодоносит. И пьют этот благой напиток видящие, пьют, исполняясь радости.
Среди товарищей Хэла видящим был один белокурый Сох, но все до единого утверждали, что чувствуют, как отвечает Солнцу их Огонь. После утренних созерцаний с блеском в глазах порой говорили они о волнах покоя, в которых купается в эти минуты весь мир и каждый человек, открывший себя Великому Духу. Один лишь Хэл молчал. Так сдержанно, так мужественно, что самые пылкие, те, кто в своём трепете молчать не умели, с восхищением взирали на Великого мастера. И в голову им не приходило, что не в равновесии чувств и не в глубине мудрости кроется причина его молчания.
Тягостные сомнения охватывали порой Хэла. Он начинал подозревать товарищей во лжи, их речи казались ему по меньшей мере высокопарными. Непроглядно глубоко таились в его сердце тоска и жажда.
И вот розовый луч тронул сталь его глаз. Он явственно увидел над собой белый свод лба с высокими арками бровей и раскрытые для поцелуев свежие губы. И мысль, в высшей степени странная для Хэла, не показалась ему безумной, когда ему подумалось, что, уходя от Элы, он взял ее с собой, в самом себе принес сюда, к пропасти Гоэ, и теперь она тоже смотрит на утреннее море, горы и небо. Образ Элы вставал и сиял в нем Солнцем, и он уже словно бы видел мир ее глазами.
Скала прямо за пропастью Гоэ была ниже той, на которой акробаты совершали свои утренние созерцания, и обычно занимала внимание Хэла лишь во время традиционных прыжков через бездну, когда становилась целью полета. В такие минуты она казалась огромной каменной ладонью с короткими сросшимися пальцами, протянутой от самых горных корней. Акробаты так и звали ее - Мааг, Рука Помощи. Часто, мысленно взывая по обычаю своих собратьев по искусству к Великому Духу, Хэл ловил себя на том, что обращается к духу горы и к самой скале, прося каменную руку принять его мягко, а держать крепко. А теперь Хэл видел в скале за пропастью вовсе не ладонь, а ястреба, втянувшего шею и сложившего крылья, словно падая на добычу. Птица неслась вперед, на смотрящего, так стремительно, что будь она из плоти и перьев, то оставила бы за собой зияющую тьму Гоэ в мгновение ока. Круглые каменные глаза бросали Хэлу вызов. Волосы у него на голове зашевелились от восторга и ужаса. Птица звала его навстречу, велела уподобиться ей, ибо каждый летящий через пропасть должен видеть в ней свое отражение. Она была чудовищно прекрасна в отточенной простоте своих очертаний и мучительно знакома, как все истинно родное, забытое ради ложного и выдуманного.
"Почему я не замечал ее здесь раньше?" - готов был воскликнуть Хэл, когда каменные глаза вдруг ослепли, клюв провалился, голова стала плоской, крылья потеряли форму и намертво срослись с туловищем. Просто облако набежало на сияющий солнечный круг, неся акробату ответ на его вопрос. Когда лучи забрезжили вновь, солнце поднялось уже заметно выше, и глаза Хэла больше не могли различить в скале-ладони птичьих очертаний. Это чудо сотворили свет и тени. Они творили его всякий раз, когда лучи падали на скалу так, как миг назад, и мчащийся сквозь бездну времени дух Полета обретал обличье.
Хэл поднял глаза. Над ним медленно плыла белая облачная фигурка с тонкой талией, высокой шеей и миниатюрной головкой. Она протягивала к нему руки и грациозно кивала. Хэл посмотрел на край уступа под собой, и взгляд его мгновенно потерялся в розовых прожилках. Крошечные лепестки пламени прорезались из синевато-сизого каменного тела, они были осязаемо выпуклые, теплились, дышали, вспыхивали. Скала под ним ожила! А солнце поднималось все выше, изгоняя из нее мертвенный холод ночи, и даже черное дыхание пропасти затаилось и обессилило.
Хэл затаил собственное дыхание и мысли, чтобы уловить его, глубокое и беззвучное. Он заставил замереть сердце и, забыв свой извечный ужас, пристально вглядывался в разверзшуюся под ним черноту. На него повеяло сыростью, и это был далекий отголосок, угасающее эхо запаха и ветра. "Гоэ, Гоэ!" - встрепенувшись, затвердило его сердце, и ему почудилось, что он летит вниз, сквозь тьму, мягкую, манящую, желанную, как женщина с влажными глазами и полураскрытыми губами, мимо острых выступов, к корням гор, где сырая земля обнимет, облепит рот и прошепчет: "Покой... Я дам тебе покой".
Сердце Хэла готово было поверить и ответить "да", а ум его дивился: не проклятьем, а недоступным счастьем казалась ему такая смерть. И напрасно столько лет цепенела плоть Хэла, напрасно хватался его ум за страх высоты. Сколько раз, тайком от хозяина, говорило сердце Великого мастера свое "ДА" желанной пропасти! Гоэ молчала. Ответ лишь чудился Хэлу в ее дыхании, как чудился леденящий ужас перед ее недрами, ужас, в который он верил больше, чем в роковое проклятье. Быть может, если бы не вера в этот ужас, Великий мастер давно бы бросился в объятья бездны.
Но разве тот, кто жаждет вечного слияния с возлюбленной, станет овладевать ею насильно? Хэл ждал. И дождался дня, когда женщина с глазами, похожими на Гоэ, раскрыла ему свои уста. Он познал бездну полетом, но не достиг дна. Он только видел глубокие темные глаза, слышал влажное дыхание, и вещи вокруг него стали иными, не теми, что были прежде...
Товарищи Хэла закончили созерцание и ждали его команды. Великий мастер повернулся к белокурому Соху и поймал его взгляд. Там было и предчувствие, и желание упоения, такое, какое испытывает, Хэл знал теперь, влюбленный перед свиданием. Он вспомнил, как, задыхаясь от счастья, был готов задушить невыносимо прекрасную женщину, но силился ответить нежностью на нежность, и от одного этого усилия наслаждение обретало глубину блаженства и высоту вдохновения. Вдохновение акробата представлялось ему теперь чем-то подобным, а искусство Равновесия - сродни искусству Любви. Переплавить неистовую страсть полета в легкость, достойную воздуха, говорить с небом на его родном языке - вот чего требует от акробата его мужество! Прежде Хэл об этом и не догадывался.
Великий мастер не чувствовал своего тела. Хэл лишь наблюдал, как оно перелетает со скалы Созерцания на Руку Помощи и обратно, молниеносно вращаясь, покрывает расстояние, перед которым отступили бы и горная коза, и снежный барс. И вслед за ним его товарищи, одиннадцать лучших из лучших, те, кто участвовали вместе с Хэлом в танце над Храмовой площадью, а теперь первыми из летающей касты преступили к ежегодным упражнениям над пропастью, один за другим устремлялись вслед за своим Великим мастером, увлеченные его вдохновением, охваченные огнем восторга. В этот день Хэл явственно, на грани видения, чувствовал в себе внутреннее пламя. Оно вспыхивало в нем и рвалось ввысь снова и снова, всякий раз, когда он обращался глазами к небу, соизмеряя свой полет с бегом облаков, сливаясь с солнцем сквозь прикрытые веки.
Мощь ястреба, ошеломившая его на восходе, оказалась его собственной мощью. А тело, долгие годы изо дня в день вызывавшее у Великого мастера одну лишь досаду, тело, подчинять себе которое приходилось неимоверным ежесекундным напряжением, в полном согласии с волей своего обладателя пело песнь легкости и наслаждалось свободой. Каждое движение, отточенное бесконечными повторениями во сне и наяву, обретало неповторимое совершенство движений ветра и облаков, достойное высоты горного небосклона и ослепительной яркости весеннего света, изливавшегося на каменные руки, лица, хребты, груди и оживлявшего их своим неуловимым, захватывающим, самым виртуозным, самым легким движением.
Слаженно напрягались и расслаблялись мышцы, упруго пружинили ноги, вскидывались руки, выгибалась спина, а далеко внизу под Хэлом расправляли крылья над морской синью каменные птицы, и каменные гиганты, люди и звери, в чьих утробах ландэртонцы, маленькие люди из плоти, устроили свои зимние жилища, стояли молчаливыми зрителями. Танцевать свой танец над их головами было честью, рождающей гордость. С ними, а не с людьми из жалкой плоти в тайне от самого себя ощущал Хэл братское родство, и сейчас он почти сознавал разумом это неизъяснимое ощущение.
Оно родилось в нем давно, еще в детстве, когда был жив отец, не обременявший его длинными уроками акробатического искусства и позволявший гулять в одиночестве сколько угодно. Хэл часто уходил в горы и мог пропадать часами. Тогда еще он охотно верил во все древние предания и не сомневался в том, что когда-то ландэртонские акробаты буквально умели делать свое тело невесомым, легче воздуха, без труда поднимаясь в небо. Однажды Хэл обнаружил над ущельем Готаэм каменного человека, стоящего на руках, согнув в коленях ноги. Барельефная фигура выступала из скалы. В ее позе не было ощущения напряженного балансирования. Каменный человек уцепился за край обрыва не из страха сверзнуться вниз - его ноги явно взлетали и тащили за собой все тело. Такое бывает, когда ныряешь в море и хватаешься за камни на дне, чтобы вода не вытолкнула тебя наружу. Для застывшего над ущельем человека воздух был подобен морской воде. Его тянуло в небо, и чтобы остаться на земле, ему пришлось... окаменеть!
Вот тогда-то Хэл понял, что случилось с древними Эо (а в тот миг он не сомневался, что видит одного из них, увековеченного горным духом). Воздух для них был как морская вода - для нас, плоть наша как для нас - камень. Не даром же называют их "легкими", невесомыми, и говорят, что были они чистым внутренним Огнем! Они сами пожелали укорениться на земле и оделись в тяжелую плоть, став Оро, "ловкими", акробатами. Но тот Эо, который стоял на руках над ущельем Готаэм, пошел дальше всех - он оделся в камень, отдавшись земле до конца. Должно быть, думал Хэл, тому, кто уже одет в плоть, для этого придется сбросить ее на дно ущелья. В скальной цепи за вершиной Эллар есть несколько подобных фигур, и предание летающей касты гласит, что это скалы, с которых когда-то сорвались во время испытаний перед Посвящением кандидаты в мастера Равновесия, скалы, спустя века принявшие их облик. Хэл думал о том, что горный дух дал им большее Посвящение, чем способен дать Великий мастер. В детстве он много размышлял об этом, когда карабкался по кручам без троп, продираясь через колючки и цепляясь за крошечные выступы, чтобы встретиться с очередным каменным братом.
Став взрослым, Хэл уже не верил в древние предания. А взрослым он стал в тот день, когда Заг, его отец, сорвался с каната и упал к ногам людей Нижнего Мира, людей из такой же хрупкой, как и он сам, плоти, людей, которых Заг развлекал своими воздушными трюками за кусок черствого хлеба и которые никогда не поставят ему памятника и даже не почтят его память молчанием.
Должно быть, поэтому взрослый Хэл еще больше любил родные горы.
Собратья по искусству, каждый по-своему, он знал, разделяли его любовь. Во время прыжков через пропасть он чувствовал это особенно сильно. Теперь же Хэл просто любовался движениями своих товарищей, как любовался движениями облаков и солнечного света. Дух соперничества вовсе оставил его.
Как великолепен белокурый Сох! Хэл был старше и хорошо помнил его ребенком: длинноногий мальчишка только и делал, что прыгал и смеялся целыми днями; он даже ходил вприпрыжку и не избавился от этой привычки после Посвящения. Как никто другой, похож он на того Эо, что навеки застыл над ущельем Готаэм! В его ногах и в его груди такая же легкость, и в этих вихреобразных взлетах с пятикратными оборотами и уже не кошачьими, а почти что птичьими приземлениями слышался Хэлу смех. Ветер звенел и смеялся, танцуя вместе с Сохом, и солнце золотило собранные в сноп пшеничные колоски его косичек.
А Лол! Бесподобный Лол с непроницаемым скуластым лицом, с глазами и профилем коршуна, с белыми прядями в вороной гриве! Он ниже всех ростом и старше всех годами, но его упругое тело до сих пор излучает осязаемую силу. Вряд ли Хэл, да и любой ему подобный, доживи он до лет Лола, сможет сравниться с безбородым! Много столетий назад предки Лола вышли из воинственного народа, приносившего в жертву Великому Духу лучших своих посвященных, и высочайшие вожди подвигами оспаривали друг у друга честь пролить на алтаре свою кровь. Ландэртонцы и поныне шепчутся об этом с ужасом. Однако что они знают о служителях кровавого культа? Хэл знал не больше других, но он любил смотреть на Лола, как любовался хищными птицами и неприступными вершинами. В безбородом акробате от рождения было все, что так заботливо растил Хэл на каменистой почве своего сердца: и постоянство, и невозмутимость, и спокойствие, и самодостаточное мужество, устойчивое в себе и не требующее доказательств. Такого мужества не было в крови Хэла, его предки не выкупили у природы этого сокровища кровавыми жертвами и неистребимой готовностью к смерти, не влили в жилы своих потомков. Но Великий мастер благодарил судьбу уже за одно то, что имел у себя перед глазами столь совершенное воплощение цели, к которой не мог не стремиться. Одним своим видом, не говоря уже об этих непринужденных вращениях над бездной, всегда считавшихся уделом молодых, чьим телом еще движет весна, подтверждал Лол веру Хэла: не сокрушит старость костей, не размягчит мышц акробата, пока не сдастся власти времени его дух.
Хороши были Бо и Баг, и Сиу, весьма неплох и молодой Нарн, ничуть не хуже остальных. Но Сох и Лол - несравненны. Воистину велика честь зваться учителем таких мастеров! С этой мыслью совершил Хэл ритуальный поклон Благодарения, и товарищи по искусству к нему присоединились.
Солнце царственно опускалось за вершину Эллар, а мысли Великого мастера все еще витали над Гоэ вместе с ветром и изменчивыми облачными образами вокруг неизменных достоинств, которые так зримо шлифует в истинных горцах искусство Равновесия. И только когда легкий на ногу Сох подскочил к Великому мастеру, тот опомнился и заметил, что уже спускается вместе с товарищами по тропе, оставив за спиной и Гоэ, и Мааг.
- Поздравляю! - пританцовывая, выдохнул белокурый акробат. - Это невероятно!
- Что? - спросил Хэл, не успев как следует удивиться. Впрочем, он и прежде редко удивлялся восторгам Соха, которым не было конца даже по самым ничтожным поводам.
- Как "что"?! Да ведь твой отец мечтал об этом всю жизнь, разве ты не знаешь? Семь оборотов! Семикратное сальто над Гоэ!! И остановка! Мы глазам своим не поверили!
А Хэлу уже казалось, что он спит.Или весь этот день был его счастливым сном? Он вдруг понял, что не считал сегодня обороты, по привычке добавляя по одному с каждым новым прыжком, а последнего прыжка не помнил вовсе! Но, кажется, действительно никто не повторил его вслед за Хэлом...
- Ты сделал это своим внутренним Огнем, Великий мастер Хэл, - продолжал Сох. Внезапно перестав подпрыгивать и пританцовывать, с каким-то религиозным трепетом прикоснулся он к плечу Хэла.
- Если бы ты сделал это мускулами, ты лежал бы сейчас на дне Гоэ, - прибавил Сох совсем тихо.
Слова эти могли означать лишь одно, а именно: что на седьмой оборот Хэлу явно не хватало ускорения, что с той силой, с которой он оттолкнулся от земли и с той высоты, которую успел набрать, седьмой оборот неизбежно должен был увлечь его в пропасть, но не увлек, потому что Хэлу удалось задать своему телу новый импульс. К тому же Сох говорил об остановке в воздухе. Хэл проделал это как нечто привычное, совершенно бессознательно. И даже теперь, после слов Соха, он не ужаснулся собственной беспечности, а только лишь добродушно улыбнулся, похлопав товарища по плечу. С Великим мастером творилось нечто небывалое!
В храме Равновесия (как именовали акробаты свои покои, выстроенные для них мастерами Нижней Ландэртонии и снабженные просторными гимнастическими залами для зимних тренировок) Хэл сразу отправился в купальню и наскоро освежился, хоть вовсе не чувствовал усталости. За ужином в общем трапезном зале он ел скорее по привычке, без жадности и удовольствия. Спроси его кто-нибудь, что подали сегодня к столу, он не ответил бы. Удалившись к себе в комнату, Великий мастер сразу лег в постель и закрыл глаза, но не предался, по своему обыкновению, пересмотру прожитого дня.
С тех самых пор, как погиб его отец, Хэл взял за правило эту практику, задавая себе вопросы и честно на них отвечая. Он разбирал день по минутам, а себя - по косточкам и редко оставался доволен. Сегодня у него был повод для гордости, но и при большом желании Хэл едва ли сумел бы выстроить в ряд все свои движения, ощущения и мысли. Он умудрился забыть даже о фантастическом семикратном сальто над бездной.
Губы Великого мастера раскрылись, лицо его цвело, мышцы двигались совершенно непроизвольно. Он искал в пустоте бутон других полураскрытых губ. Он слышал частое взволнованное дыхание и, подчиняя его ритму свое, задыхался от его свежести, как задыхаются от встречного ветра, он касался пальцами воображаемых черных локонов, и аромат лилий оставался на его коже, пронизывал его насквозь, кружил голову, заполняя всю комнату, стойкий и неодолимо нежный.
Бездонные влажные глаза по-прежнему обещали покой и манили прохладой, но Хэл горел. Пламенные волны поднимались в нем, перекатывались, рвались и взвивались, охватывали до корней волос, и волосы на висках пропитались потом, и по щекам уже текли горячие струи. Они бежали по всему телу, и тело содрогалось проснувшимся вулканом. Грудь Хэла вздымалась все чаще, но вокруг не было воздуха - только пламя и сладость, и они душили его! Не помня себя, акробат вскочил на ноги и бросился прочь, опрометью, как бегут от пожара.
Он очнулся посреди Общего зала, пустынного в этот час и оттого казавшегося еще громаднее. Зал был круглый, с высоким сводчатым потолком, и облицован белым мрамором. Мастера Нижней Ландэртонии когда-то создали его откровенно в подражание Храму Великого Духа. Акробаты первоначально и называли храмом Равновесия собственно этот зал, предназначенный для общих занятий и собраний касты. Маленькие комнатки-спальни, а так же кухня, примыкали к нему, купальни, кладовые и прочие помещения отделялись коридором. С тех пор, как мужчины и женщины летающей касты стали заниматься отдельно друг от друга, Общий зал храма Равновесия превратился в место как праздничных пиршеств, так и повседневных трапез, батуты, трамплины, канаты, сетки и трапеции перекочевали в Мужской и Женский залы, а здесь прочно обосновались правильным квадратом обеденные столы с длинными скамьями, и огромное пустое пространство в центре никого не смущало.
Здесь, на просторе, Хэл стал дышать ровнее, и аромат лилий, как ему показалось, немного развеялся. Он уже начал приходить в себя и мало помалу сознавать, что стоит один в храме Равновесия, что наступила ночь, а благоуханная женщина с черными локонами осталась в Толэнгеме, как вдруг ощутил спиной чье-то присутствие. Готовый вновь отдаться желанному видению, Великий мастер обернулся, но обнаружил рядом не темноокую Элу Рон, а белокурого Соха. Мягкие кожаные туфли акробатов делали их шаги по гладкому полу совершенно беззвучными.
Синие глаза Соха хранили в себе частичку горного неба даже при рассеянном свете редких настенных светильников. Хэл смотрел в эти глаза, и находил в них свет понимания. Сох чувствовал сердце Хэла, Сох знал, что с ним! Знал куда лучше Хэла, и потому заговорить с белокурым акробатом было проще, чем с самим собой, молчать же Великий мастер теперь не мог - от молчания он снова начинал задыхаться.
- Я вижу ее, - произнес он, не узнавая собственного голоса, хриплого, свистящего, сдавленного. - Я не перестаю видеть и ощущать ее, как будто она рядом. И там, над Гоэ... И здесь. - Голос его креп и набирал силу. - Но ведь ее здесь нет! - Он шумно выдохнул. - Как здесь душно, мастер Сох! Мало воздуха...
Пристально, не мигая, смотрел на Хэла белокурый акробат.
- Если она нужна тебе как воздух... Если это правда, - начал он чуть слышно, но вдруг опустил свои пшеничные ресницы, умолк и задумался. Сомнение почудилось Хэлу в этой тихой задумчивости, и оно отразилось испугом в нем самом.
- Как воздух! - подхватил он поспешно и горячо. - Да, как воздух! Все кружится передо мною, мастер Сох... Мне больно дышать. Скажи мне, можно ли от этого умереть?
- Это самая счастливая смерть, доступная человеку! - голос Соха затрепетал как вода от вздоха ветра. - И пусть назовут меня безумцем те, кто никогда не любили...
- Мне кажется, что я умираю, - прервал его Хэл, словно совершив внезапное открытие. - Умираю, потому что люблю ее. Но теперь я знаю, что такое счастье...
- О-о! - тихий стон вырвался из груди Соха. - Да разве есть счастье большее, чем любить?! - И Хэлу показалось, что собеседнику тоже не хватает воздуха. - Когда любишь женщину, когда видишь в ней наивысшее чудо Великого Духа, целый мир говорит с тобой только о ней, предстает с ее лицом. О-о! От любви не уйти! Если ты уже испил из ее источника и входил в нее как в реку, тонул как в море, сгорал как в огне - знай, что отныне вода и пламя, горы и ветер будут звать тебя к ней, повелевая вновь и вновь дышать с ней одним дыханием и сливаться до тех пор, пока ты и она не станете неразделимы! О, поверь мне!
Хэл верил. Он видел, как поднимаются и охватывают Соха такие же горячие волны, от которых сам он хотел убежать. Товарищ по недугу уверял его, что это невозможно.
Кому, как не Соху, было и верить! Мальчиком он нежно дружил с девочкой, которую знал так же давно, как самого себя; он обожал ее, когда она стала взрослой девушкой; он боготворил и носил на руках женщину, в которой Хэл никогда не признал бы "наивысшее чудо Великого Духа". Разве в том смысле, что Элга была необычайно талантливой акробаткой и, положа руку на сердце, во многом превосходила самого Соха, даром что родилась женщиной. Даром потому, думал про себя Хэл, что после рождения ребенка редкие мастерицы Равновесия способны заниматься наравне с мужчинами, тем более - выдерживать тренировки у такого Великого мастера, как он. Нынче Элге шел шестой месяц. До беременности в Женском зале делать ей было нечего. Она принимала Посвящение вместе с Сохом, во время предварительных испытаний прыгала через Гоэ, уверенно выполняя пять оборотов, и с тех пор неизменно участвовала во всех Праздниках Равновесия в числе двенадцати лучших из лучших. Лишь ради ребенка, которого носила под сердцем, уступила Элга свое место в культовом действе юному Нарну. Эта женщина была безупречна, подчиняясь правилам стиля Великого мастера Хэла, стиля, который он безоговорочно диктовал и непрестанно оттачивал, с каждым годом изобретая все более суровые практики, стиля жесткого, требующего нечеловеческой выносливости. И эта самая женщина заставляла белокурого Соха томиться неутолимой жаждой долгими ночами, когда он, как теперь, оберегая от своей страсти покой беременной подруги, один Великий Дух ведает в который раз вставал и уходил бродить по пустынным залам храма Равновесия.
Тем более странной казалась Хэлу любовь Соха и Элги, что были они похожи как брат и сестра, как два отражения одного света. Подумав так, он хотел сказать об этом Соху, но мысли его тотчас вернулись к самому себе, к своей страсти и жажде.
- Послушай свое сердце, Великий мастер, - продолжал Сох, глядя в лицо товарища так, будто молил его о собственном счастье, и в голосе его уже звенела боль. - Если ты любишь ее, а она - тебя, если это правда... Нет силы, которая была бы властна разделить вас. Не мучай себя, Хэл! Что держит тебя, брат? Ни люди, ни обычай, ни судьба...
Хэл изо всех сил стиснул руку Соха, заставив умолкнуть этот звенящий болью голос, и открыл рот, чтобы заговорить о проклятье и клятве, которую дал себе. Но сказал вдруг:
- Я знаю, она ждет меня!
И дышать ему стало легко.
Не бежал - летел Великий мастер по крутым винтовым лестницам, едва касаясь каменных ступеней, ураганом несся через ярко освещенные подземные галереи, то и дело сворачивая в узкие коридоры, безошибочно выбирая кратчайший путь из Нижней Ландэртонии, мимо искусственных озер, зимних садов и опустевших с приходом весны жилых покоев - наверх, в белокаменный город. Сердце его было уже там, и он спешил догнать его. Белокурый Сох сказал бы об этом беге, что не силой мускулов, не быстротой ног, но внутренним Огнем своим совершал его Великий мастер. Самый горячий, самый резвый скакун не смог бы тягаться с Хэлом. Ветер свистел у него в ушах так, словно он закручивал свое невозможное сальто над Гоэ. И там, у Гоэ, оставил Хэл свою гордость, что годами росла и давила его непомерной глыбой. Не оттого ли бег его был так легок?
В мыслях своих он уже лежал у ног той, кого так глупо, так поспешно, так самонадеянно покинул прошлой ночью. Она подчинилась его безумному решению, но с каким молчаливым упованием смотрела ему в след! Теперь Хэл будет молить ее о прощении и, следуя ее примеру, отдаст себя ей, своей госпоже. Добровольное рабство должно быть взаимным! Отчего он не понимал этого вчера? Он не знал еще, что от любви не уйти.
Эла простит его и примет, верил Хэл. Он замолит свою вину поцелуями, объятьями, ласками, которые так жаждет излить, и если не изольет сегодня, сейчас - они обратятся в языки пламени и испепелят его.
Ласки, которыми осыпал он образ Элы, словно искрами, захватывали Хэла, становясь все реальней, все осязаемей, искры вырывались все яростней, все ярче. И тут вдруг знакомый голос, что часто говорил в нем во время вечерних размышлений и редко бывал снисходителен, голос, которого он не слышал уже несколько дней, с самого Праздника Равновесия, прозвучал отчетливо и язвительно: "Осторожнее, Великий мастер! Цветы боятся огня!"
Словно повинуясь приказу, Хэл тотчас сбавил скорость и двинулся шагом. Он уже поднимался по лестнице, ведущей в Храм, к Западным воротам, не запиравшимся ни днем, ни ночью, чтобы через них выйти на площадь. "Умерь свой пыл, - снова заговорил голос насмешливо, давая понять, что Хэлу не отделаться от него смиренной походкой. - Ты собираешься обрушить на нее то, чего не можешь вынести сам? О Великий мастер, образец мужества, да ты же ее искалечишь!"
Хэл шагнул на мраморную мостовую Храмовой площади. "Посмотри, как жадно сжимаются твои пальцы! Ты раздавишь ее белые груди, оставишь на них синяки!" - не унимался голос. Акробат поспешно скрестил руки и засунул ладони под мышки, как будто хотел согреться. Его и в самом деле прошиб холодный пот.
"Ты крадешься ночным вором, чтобы взять то, на что не имеешь права!" - коршуном обрушился на него голос. Хэл пошатнулся как от удара, но продолжал идти. "Вспомни свою клятву!" - зазвенело у него в ушах, застучало в виски, раскалывая голову надвое, но Великий мастер только крепче сцепил зубы, ожесточенно покоряя тяжелыми шагами заветную улицу. Высокие тени деревьев шарахались от него в стороны. Гул собственной крови оглушал его, ночная тишина гудела уже не одним, а десятками голосов. Они раздавались отовсюду: из теней, из мрака, со стен и ветвей, прямо из-под ног.
"Вспомни о долге!" - гневно рокотали высокие башни дворца Жрецов. "Ты давал клятву!" - согласным хором вторили им массивные круглые колонны Совета Мастеров. "Так ты держишь слово, Хэл, сын Зага?" - сыпалось с надменно вскинутых арок, облитых бледностью убывающей луны.
"Вспомни свою клятву!" - ревел весь город, грозя рухнуть и раздавить Великого мастера. Он затыкал уши, но шквал угроз и насмешек только звонче отдавался у него в висках. "Я схожу с ума", - бормотал Хэл, из последних сил волоча ноги мимо садового фонтана, и этот Хэл был лишь призраком того, другого, который уже пронесся здесь раскаленной кометой, прошел сквозь улицы, деревья, стены как нож сквозь масло. "О Великий Дух! - взмолился он в отчаянье. - Почему она, та, которую я люблю, живет в Толэнгеме? Проклятый город-кровопийца! Замолчишь ли ты наконец?!"
"Ты заговорил о проклятье, Хэл, сын Зага? Самое время!" - зловеще прошелестели струи фонтана ему в спину.
Юные кроны деревьев замерли в предчувствии рассвета, а над ними вздымались стволы пяти стройных башен Королевского дворца.
Руки Хэла сжались в кулаки.
"Да, я проклят, - выдавил он сквозь зубы. - И прокляты все мои потомки. Можешь не сомневаться, белокаменное чудовище, я ни на миг не забыл об этом. И все же я не желаю больше быть твоим рабом! Я человек. Эта женщина любит меня, а я - ее. Слышишь, ты?! Я люблю!"
"И она ждет меня, - хотел еще прибавить Хэл, останавливаясь напротив окон спальни Элы. Однако подняв глаза он увидел, что окна наглухо занавешены и темны.
Хэл уже оторвал от земли ногу, чтобы сделать последний шаг и, подтянувшись на руках, вскарабкаться на подоконник. Но тут рев города в его ушах вдруг оборвался. В опустошенной тишине различил Великий мастер отзвук тихий, словно вздох, и все же неподкупно внятный и скорбный. "Ты не любишь ее", -услышал Хэл. "Ты всего лишь жаждешь ее тела", - произнес он вслух, и скорбный отзвук оказался его собственным голосом.
Хэл замер. Тяжелая земляная сырость разлилась по его членам. И тело его, еще миг назад бывшее одними сплошными губами в предвкушении меда, разом сникло, сжалось. Уронив голову и руки, осел он на гладкий песок садовой дорожки.
Над белым городом забрезжил рассвет.
Хэл явился к пропасти Гоэ, опоздав на созерцание. И все то время, пока он лежал на скале, простершись ниц, акробаты прогуливались и отдыхали, недоумевая, сколько же можно наказывать себя за такую ничтожную провинность. А Хэл, бросив свою плоть у самого обрыва, взывал к Великому Духу. "Почему Ты оставил меня? Почему?" - монотонно и глухо роптало его существо. Ему все казалось, что Великий Дух ждет от него униженной мольбы о пощаде, и отчаянье росло в нем, раздирая корнями душу, само нутро, и уже в бездну, над которой лежал, обращал Хэл свой безмолвный вопль:
"Покой, дай мне покой! Возьми меня! Зачем мне жить, если сердце мое - каменная пропасть?"
Кому и чему он молился? Этот кто-то был к нему так же безразличен, как тогда, давно, когда Хэл молился над остывающим трупом своего отца, страстно, горячо, истово не приемля ужаса смерти, а ужас застилал глаза алой тьмой и не отступал.
Вся кровь, что текла в жилах Великого мастера Зага, осталась на мостовой рыночной площади. Хэл видел, как быстро она расплывалась по камням, и узнал, как много крови даже в таком сухопаром человеке...
Всякий раз, вспоминая отца, Хэл видел перед собой не скуластое лицо и не маленькое жилистое тело - он видел липкую темно-алую отцовскую кровь на серых булыжниках, убитых и стертых морем людских ног, видел, как она ползет, змеится, ища убежища в трещинах и выбоинах неровной мостовой. Хэл смотрел на эту кровь остановившимся взглядом и чувствовал только, что она - родная, что ее не догнать, не вернуть, и что никогда уже не будет у него ничего роднее. Она густела, и у Хэла ломило вены, резало сердце. И когда обескровленная холодная плоть лежала на полу кочевой кибитки, совершая свой последний путь под жалобный скрип колес, кровь отца не оставляла Хэла, он словно вез ее с собой и силился влить обратно своей отчаянной безутешной молитвой. Чего он только не обещал Великому Духу и чего бы не отдал за это невозможное чудо!
"Почему?" - как одержимый, вопрошал он безответно. Почему Хэлу нужно было увидеть отцовскую кровь пролитой на грязные булыжники, чтобы ощутить неотразимое могущество и святость родства? И лишь после того, как сломанное выжатое тело окоченело и, скрепленное печатью смерти, стало совсем маленьким, сухим и отчужденным, Хэл понял всю нелепость своего вопроса, своей мольбы, своих беззвучных слез и стенаний. К кому и чему он исступленно взывал, убегая от ответа, который мог знать только сам? Хэл знал, что никогда никого не полюбит так, как любил отца, и в этой необычайной, ревнивой, вспыльчивой любви он ни за что не мог себе признаться, пока не остался с нею один на один, но она была всем, на что только способно его сердце!
Да, Хэл знал еще в четырнадцать лет, что никакая женщина не поднимется в его глазах выше отцовской крови. Он поклялся этой священной кровью хоть после смерти Великого мастера Зага стать ему достойным сыном и наследником, безропотно принять свою судьбу и не продолжать обреченного рода. А теперь, нарушив обеты, принесенные погибшему отцу и познав внутри себя похотливого зверя, но снова вопрошает "почему?" Неужто он забыл, чем кончаются все униженные мольбы и жалобы?
"Довольно! Возьми себя в руки!" - как когда-то в четырнадцать лет сказал, наконец, себе Хэл. Прислушавшись к своей плоти, он ощутил легкую щекотку в животе и усмехнулся.
"Дрожишь? - щекотка опасливо убралась поглубже в утробу и затаилась. - Это ты умеешь хорошо: трястись от страха, трепетать от вожделения и валяться ниц. Хватит отдыхать, тебя ждут. Вставай!"
В течение всего дня Великий мастер Хэл не позволил себе ни минуты отдыха. С почтительным ужасом взирали на него товарищи: но наказывал себя, и лишь себя одного. После каждого нового трюка Хэл давал им дыхательное упражнение, а сам тем временем продолжал отрабатывать заднее сальто, по его мнению, никогда не удававшееся ему абсолютно идеально. Он задавал себе бешеный темп, и всякий раз выдерживал его с нечеловеческой точностью. Акробатам казалось поначалу, что их Великий мастер задался целью истереть свое тело о воздух. Но Хэл не был бы Хэлом, если бы из его яростного самоистязания не рождался очередной шедевр акробатического искусства. К вечеру его товарищи уже холодели от мысли, что Великий мастер сошел с ума и вознамерился крутить свое заднее сальто через пропасть Гоэ. А ведь предание летающей касты сохранило имена всех, кто за последнюю тысячу лет осмеливался на это: их можно перечесть по пальцам, и все они лежат на дне пропасти. Высшие посвященные и величайшие мастера Равновесия дружно сходились во мнении, что кувырки назад противны духу этого места. Надо быть самоубийцей, чтобы пренебрегать законами гор и горных духов-хранителей!
Но на этот раз товарищи Хэла ошибались. Великий мастер отнюдь не собирался искать смерти. Напротив, он осуждал позорное малодушие, в которое впал в минуту отчаянья. Теперь Хэл взял себя в руки и держал крепко: никакого отчаянья и никаких восторгов! А значит, ему следовало научиться делать семь оборотов над Гоэ с той же легкостью, с какой другие делают пять, без вчерашнего спонтанного вдохновения, но с зависанием в воздухе. Тут требовалось определенное состояние внутреннего Огня, как сказал бы все тот же Сох, состояние, для достижения которого у Хэла имелась особая комбинация приемов движения и дыхания, в основе которой лежало именно заднее сальто. Эта комбинация была той самой изобретенной Хэлом сверхсложной фигурой, которая принесла своему создателю звание Великого мастера и навсегда определила бесподобный стиль Хэла с его взрывной резкостью движений, отточенностью рисунка и виртуозным эквилибром.
Придумал трюк мальчишка, одним махом вырванный отцовской смертью из своего еще по-детски беспечного отрочества, порывистый, заносчивый, самонадеянный мальчишка. Он был сыном блистательного Зага, гения акробатической импровизации, и унаследовал его отважную изобретательность. Отец успел научить Хэла, кроме самых азов, лишь единственному искусству, которое однажды так коварно изменило ему самому - обязательному для акробата искусству падать на твердую поверхность, отделываясь разве что пустячными ушибами. И этого оказалось достаточно, чтобы мечта из каприза воображения стала целью. Хэл выстроил к ней лестницу, точно выверяя крутые ступени, и одолел их одну за другой, без отступлений и передышек. Он падал и вставал, совершенствуясь в отцовской науке. Много и беспощадно била его земля, мстя за мальчишескую дерзость, за мужское упорство, за неспособность просить пощады. Он сплевывал скрипящий на зубах песок, и лишь острее сверкала сталь в его глазах. Земля была его учителем. Она не прощала ошибок, и Хэл ошибался все реже.
Так выдумка дерзкого мальчишки превратила его в Великого мастера. Пять долгих лет измерял Хэл расстояние между безудержной игрой воображения и реальной властью над собой, измерял бесчисленными ударами о землю, до тех пор, пока не уничтожил. А потом он легко прыгал через Гоэ с шестью оборотами, как его отец, и с гордостью думал о том, что теперь, наконец, ему не стыдно зваться сыном Зага.
Все эти годы Великий мастер с честью выполнял свои обеты, до той самой минуты, когда женщина с влажными глазами заглянула в его сердце и обрела над ним власть. Чтобы освободиться, ему предстояло заново овладеть своими чувствами. Мальчишеская дерзость и всепобеждающая решимость вернулись к нему. Его тело хорошо помнило это непреклонное настроение своего обладателя и внутренне содрогалось, лежа у края обрыва. Но Хэл знал - оно выдержит все, что он с ним сделает, сможет все, что он потребует, и усмехался его дрожи.
Целый день он убеждался в своей правоте.
Долго, тяжело, жадно дышал Хэл, завершив упражнения над пропастью. Напившись воздуха вдоволь, он запрокинул голову. Ни облачка, ни дымки не затуманивало синевы. Честна и привычна была твердая ладонь Мааг. Затаили, спрятали свое двойное дно молчаливые вещи, не захватывали цепкими когтями. Словно и не бились вчера в Хэле, как бьются в небе день с ночью, ястреб с коршуном, и каждый не отбил у другого свое. Великий мастер выровнял дыхание. Солнце опускалось, и натруженные члены Хэла клонились к земле, словно обремененные плодами ветви.
Добравшись до постели, он рухнул замертво, но проспал лишь немного за полночь. Хэла разбудил его собственный голос. "Не уходи! Поцелуй меня еще хоть раз!" - умолял он, смутно сознавая, что до сих пор спал как бревно, а теперь начал грезить, и в этой грезе желанные губы касались его век, висков, скул, шеи, груди, снова растревожив в нем дикие, жаркие волны. Он открыл глаза, все еще сжимая обеими ладонями тугие гладкие бедра и губами, грудью, животом осязал женщину, ее кожу, волосы, пульс, стук сердца...
В один миг вздыбился в нем огненный шквал, хлынул, заструился водопадом, остывая на бегу, и иссяк. Опустошенность воцарилась внутри, и чужой стала женщина, и собственное тело, и земля, и воздух. Потолок над головой еще кружился, пол летел куда-то вниз, и разверзались стены, но все медленней, все неразличимей, и когда они остановились, но не исчезли, Хэл с отвращением плюнул: "Будь ты проклята!"
Он хотел еще присовокупить проклятье Соху за его вчерашнее сочувствие, но вовремя одумался. "Держи свое при себе и не разбрасывайся! Кто виноват в том, что ты так быстро вошел во вкус ее плоти? Ты даже не помолился на ночь, - принялся выговаривать себе Хэл. - Видишь, как много в тебе силы? Владеть ею хлопотно - куда проще владеть влюбленной в тебя женщиной и изливать свою силу в нее, не так ли? Скажи еще, что это она во всем виновата, что она коварно околдовала тебя, как любят говорить те, кто лишь по виду называют себя мужчинами! А что, если она уже зачала от тебя? Что, если ты сделал ей ребенка, Хэл, сын Зага? - от этой мысли он похолодел. - Да не оставит меня Великий Дух! - быстро прошептал Хэл и порывисто сел на постели, спустив ноги на пол.
Боль мгновенно разлилась по всем мышцам. Спину заломило так, что он невольно стиснул зубы. Но это было очень кстати, потому что мысль о третьем поколении проклятого рода довела бы его до безумия, а мышечную боль Великий мастер любил самозабвенно, находя в ней особое наслаждение. "Конечно! - злорадно поздравил он себя. - Ведь ты целых трое суток только и делал, что выжимал душу из слабой, податливой женщины, а на четвертые возомнил, будто у тебя нет более достойного занятия. Да ты и теперь еще не успокоился... Хватит отдыхать, тебе пора на канат!"
И тотчас, на полусогнутых ногах, отправился Хэл в гимнастический зал крутить свои задние сальто. А на рассвете, хорошенько отдышавшись, как ни в чем не бывало, уже сидел на скале Созерцания.
С того дня Великий мастер взял себе за правило заниматься с утра до вечера и еще половину ночи. Когда первая неделя упражнений над Гоэ закончилась, двенадцать лучших из лучших уступили место следующей партии акробатов. Но Хэл не изменил режима. Он лишь сократил свои уроки Равновесия до двух часов, препоручив Соху остальное время общих занятий. Решение это было наилучшее: когда Великий мастер брался дрессировать себя всерьез, учителем он становился никудышным - его снисходительность к чужим слабостям оборачивалась полным безразличием.
Знаменитый своей замкнутостью и молчаливостью, Хэл стал и вовсе непроницаем. Неделями никто не слышал от него ни слова, кроме команд во время упражнений, что входило в его обязанности. Перед всяким, кто пытался заговорить с ним, он молчал столь невозмутимо, что вскоре акробаты догадались, что их Великий мастер дал обет молчания, и оставили его в покое.
Из этого мрачного каменного молчания терпеливо высекал Хэл искру за искрой, уединяясь в гимнастическом зале до глубокой ночи, а перед сном решительно отгонял усталость, чтобы вершить над собою суд. Не щадил ли он себя, теряя драгоценное время? Точно ли соизмерял дыхание с движениями? Поддерживал ли в должной ясности сознание, не увлекался ли беспорядочными мыслями? Бесстрастно ли управлял своими мышцами, испытывал ли должное презрение к боли? Добился ли он той степени ускорения в воздухе и того спокойствия духа, к которым стремился?
Эти и другие вопросы задавал себе Хэл. Каждый новый день начинал он с работы над тем, чем остался недоволен после пересмотра дня вчерашнего. И, выбиваясь из сил, одним неизменным вопросом нахлестывал себя, словно кнутом: "Ну что, хочешь ли ты еще женщину, или с тебя довольно?"
Так пролетело лето, пора, когда, закончив упражнения над Гоэ, акробаты вкушают радости долгожданного отдыха: гуляют по горам и лугам, купаются в море, с удовольствием играют с детьми и занимаются Искусством лишь для поддержания формы. А Хэл не вылезал из храма Равновесия! Он весь высох; его и без того резко выступающие скулы, резной нос и подбородок так заострились, что однажды во время ужина в Общем зале Лол, обычно неразговорчивый и степенный, метнув в сторону Великого мастера быстрый птичий взгляд, сказал потихоньку белокурому Соху, единственному, с кем Хэл избегал встречаться глазами после той достопамятной ночи:
- Если б ты только знал, как он стал похож на своего отца!
Сох плохо помнил мастера Зага и не мог понять Лола, но придвинулся к нему поближе и заговорил так же осторожно:
- Посмотри, он почти ничего не ест! А знаешь, когда он ложится? Всегда после полуночи. Ему некогда спать! Он задумал что-то невероятное...
- И своего добьется, - уверенно закончил безбородый. Чеканное лицо его вмиг помрачнело.
- Ты говоришь так, будто нет ничего печальней! - заметил Сох, недоуменно глядя на собеседника. Зрачки и губы Лола отозвались невеселой усмешкой.
- Говорю тебе, парень, он становится так похож на Зага, что это не сулит ему ничего хорошего.
Лол придвинул к себе тарелку с бобовой похлебкой, от которой было отвлекся, и не проронил больше ни слова. А Сох еще долго раздумывал над сказанным. На сердце у него было неуютно.
Проснувшись поутру спустя три дня после того разговора, белокурый акробат вышел в Общий зал и нос к носу столкнулся с Нарном.
- Как мастерица Элга? - не забыл поинтересоваться тот, помня, что жена Соха вот-вот родит, а значит, через пару месяцев ему, Нарну, вероятно, придется оставить почетное общество лучших двенадцати мастеров Равновесия.
Этого не в меру любопытного и болтливого юнца недолюбливали многие и за глаза называли выскочкой. Пожалуй, он был единственный, кто ничем не импонировал даже Соху с его открытой щедрой натурой. Но Нарна мало заботило неудовольствие человека, в чьи уши он собирался слить свои новости.
- А я знаю, зачем наш Великий сбросил вес! - выпалил он и, не дав Соху мига набрать побольше воздуха, чтобы возмутиться этим фамильярно-ироническим "наш Великий", наглый мальчишка затараторил, возбужденно поблескивая глазами: - Он крутит четыре оборота назад. Понятно, что не на батуте - на то он и Великий... А знаешь как? Он прыгает с шестом на канат, ставит шест концом и взлетает на другой... Взлетает как молния! И балансирует! А потом, оттуда... С ума сойти! Ты представляешь?! Четыре оборота назад, как ураган! Клянусь Огнем, я еще не видел такой скорости! И чего ему еще надо?! Ведь никому не показывает, на ключ запирается! А крутит часами все одно и то же. По-моему, у него заскок какой-то насчет заднего сальто, вот что я скажу: не нравится, вишь, оно ему...
- Будем надеяться, он не заметил, как ты совал свой нос в замочную скважину, - высказался Сох. Он еще хотел добавить, что такому акробату как Хэл все-таки виднее, когда его трюк готов, чем мальчишке, без году неделю как удостоенному Посвящения. Но Нарна уже и след простыл: завидев издали приземистую фигуру мастера Бага, беспардонный юнец поспешил засыпать своей скороговоркой и его.
Не иначе, как новости о Хэловом трюке были добыты минувшей ночью. А нынче утром, ясное дело, они станут достоянием всей касты. "Ну, дурень, держись! Если Хэл догадается, он тебе этого не спустит!" - подумал Сох. Что же касается четырех оборотов назад с шеста в балансе, то он почти не удивился. Сох был моложе Нарна, когда Хэл создал свой величайший воздушный шедевр и стал Великим. Тогда он делал три оборота. Зная его характер, можно было не сомневаться: придет время - он добавит четвертый. И что это время пришло, Соху следовало бы понять раньше других. Впрочем, он-то умел хранить чужие тайны.
А Хэл действительно догадался! Но, вопреки опасениям Соха, не стал загонять как лошадь болтливого юнца на своем уроке Равновесия. Зато вечером вдруг пожаловал к этому самому Соху, которого так тщательно сторонился все лето, знаками, чтобы не разбудить спящую Элгу, позвал с собой и уже в Общем зале по-дружески просто попросил:
- Пойдем, мастер Сох, я покажу тебе одну вертушку. Только захватим еще мастера Лола, пусть он тоже посмотрит. Хочу послушать, что вы скажете.
И показал...
Что они могли сказать ему? Неужели Хэл нуждался в похвалах, или всерьез ждал трезвых рассуждений от достойнейших своих товарищей по Искусству? Разве не предвидел он восхищения одного, не угадал глубоко затаенной печали другого?
Как бы там ни было, а Лол рассудительность выказал.
- Если ты хочешь добавить еще один оборот, - сказал он прямо, - ты ничем не рискуешь. Ускорения, которое ты набираешь, более чем достаточно.
- Спасибо, мастер Лол. Но меня заботят не обороты, - добросердечно ошарашил его Хэл. - Это трюк для внутреннего Огня, - и он незаметно подмигнул Соху.
"Этой скоростью, этими вихревыми вращениями он усиливает свой Огонь, - пронеслось в голове у Соха, - и будет усиливать его до тех пор, пока не сможет ему довериться - тогда Огонь повлечет его вверх! Да, именно так! Так он создавал все свои великие трюки. Хэл снова восходит от своих сальто к могуществу Эо! В который раз!"
- Во мне появилась маленькая дырочка, но я уже почти заштопал ее, - признался Хэл довольно, не сводя глаз с Соха и совершенно подтверждая его потрясающее открытие. - Сам знаешь, мастер Сох, как это бывает... А теперь я снова займусь своей вертушкой. Благодарю вас, вы помогли мне оба.
Хэл улыбнулся так спокойно и открыто, что как будто бы рассеял даже потайную мысль и печаль Лола.
- Сдается мне, он выдержит, - поделился тот с Сохом по дороге в Общий зал. - Хэл - крепкий парень. Куда крепче Зага!
А Сох все не мог забыть о признании Хэла, его широкой улыбке и благодарности.
- Как думаешь, показал бы он нам свою "вертушку", если бы Нарн не начал болтать? - спросил он Лола.
- Вряд ли.
- Значит, это был просто жест?
- Пожалуй, - согласился безбородый. - Но он дорогого стоит. Знаешь ведь сам, как Хэл не любит показывать недоделанные трюки! Он перешагнул через свою гордость, и ему это понравилось.
"Так вот за что он благодарил нас!" - понял, но не сказал Сох. И он, на удивление, не вспомнил о "маленькой дырочке", столь искусно залатанной Великим мастером, словно не было наяву той душной ночи, тех самозабвенных откровений, той звенящей боли, тех слов, что лились сами, помимо желания, того неизъяснимого взаимного согласия.
История, что вышла между Хэлом и Элой Рон, теперь казалась сном не только Соху, но и самому Хэлу. С головой погруженный в свои вращения и зависания в воздухе, он не замечал, как летит время.
Элга родила Соху синеглазую белокурую дочурку и назвала ее Фэлой. А зимой уже занималась в Мужском зале, к единодушному удовольствию акробатов не пропуская ни одного урока Равновесия Великого мастера Хэла. Болтливому Нарну пришлось прикусить язык: теперь Хэловы полеты с зависаниями и вращениями стали обязательной программой каждого урока, а у Элги они выходили куда лучше.
Восстановилась она быстрее, чем от нее ждали. Женская половина касты гордилась ею так же, как мужская гордилась Хэлом, и у маленькой Фэлы не было недостатка в заботливых няньках, пока ее мать готовилась к участию в ритуальном танце будущего Праздника Равновесия. Великий мастер, обыкновенно весьма щепетильный в вопросах дисциплины, без всякого раздражения отпускал Элгу покормить дочь, добродушно кивая головой, лишь только на пороге появлялась очередная подруга-нянька. Эта крепко сложенная женщина, ясноглазая и улыбчивая, вместе с ее мужем Сохом и неизменным Лолом, была Хэлу ровней. Глядя на ее высокие крутые бедра, мощные икры, в совершенстве развитые бицепсы, добродушно любуясь раздавшимися упругими шарами грудей, он радовался вместе с ней, когда живот ее втянулся и принял прежнюю форму, обнажив отчетливо выпуклые квадратики пресса; он даже дал ей пару собственных упражнений из тех, что считал чудодейственными, берег для себя и никому еще не показывал, опасаясь соперничества. И ни разу не пришла Хэлу в голову шальная мысль, пока он поистине отечески помогал Элге привести в порядок ее живот, выносивший ребенка. Эта женщина теперь делала то, что сделал он сам - брала себя в руки, а потому Великий мастер испытывал к ней почти родственное чувство, неотделимое от кастовой гордости акробата и честолюбия учителя.
Наконец настал Праздник Освящения Огня и День Равновесия. Выйдя на Храмовую площадь перед началом действа, Хэл был предельно собран, но не сумел удержать свои глаза от быстрого ищущего взгляда по переднему зрительскому ряду. Королевская сестра, как обычно, сидела рядом с Эрлом и своими ученицами. На руках у нее спал младенец. Хэл подивился на самого себя - оказалось, он был готов к этому зрелищу.
Легкая дрожь в коленях прошла быстро. Уже в следующий миг Великий мастер прикрыл глаза и, крепко стиснув в руках свой шест, обратился к Великому Духу со странной молитвой, больше похожей на вызов.
- Ну что ж, - сказал он спокойно. - Я - клятвопреступник. Накажи меня, если не хочешь простить. Я не стану роптать.
От этой одинокой, леденящей мысли он сжался в точку и легко взлетел на канат.
Пожалуй, никогда Великий мастер Хэл не был так бесстрастен в своем культовом служении. А вечером, завершив танец, он так же бесстрастно принимал похвалы и поздравления, в полной мере сознавая всю их неуместность. И когда снова, как год назад, робкая золотоволосая ученица Элы явилась звать его в Королевский дворец, он уже был человеком, приготовившим себя не только к смерти, но и ко всему, что много хуже и страшнее.
Ноги его не хотели идти, но он пошел. И вновь увидел ту, кого так силился забыть. Эти глаза... Бесконечно зовущие, бесконечно готовые принимать, ласкать и убаюкивать! И ребенок. Мальчик, столь похожий на свою мать, но с его, Хэла, глазами и совсем не детским взглядом... А она стала еще тоньше, еще нежнее.
Ей хорошо с сыном - Хэл видел, знал. Ну что ж, она достойна счастья. Хэл поспешил уйти. Зачем будить в себе новую бурю? Он не вынес бы второй такой ночи, какую уже пережил однажды. И уверенность в том, что Эла никогда не догадается, чего стоила Хэлу его холодность с нею, доставляла ему горькое утешение.
Снова солнце вставало из моря. Над Мааг, над пропастью Гоэ, над ущельем Готаэм, над неприступными стрельчатыми скалами Нижней Ландэртонии, над седыми, словно паутиной тронутыми утесами. Море было сине-зеленым, как глаза людей-с-Затонувшей-Земли, горы - холодными, серо-голубыми, сродни глазам Великого мастера; они так же ждали солнца и жаждали тепла.
Хэл знал тщету своей жажды. Знал он и то, что лучше уж ему заживо окаменеть на этой скале, чем открыть свое сердце кому бы то ни было - лишь горше и острее станет его мука. За семью печатями будет он отныне хранить ее. Такой новый обет принес Хэл Великому Духу.
В тот день он впервые повторил над Гоэ свое семикратное сальто.