Лишившись памяти, я понял, что мне придётся заново
выдумать свою жизнь. И, знаешь, у меня получилось. Я вспомнил
детство в небольшом приморском городке, море, из которого я не
вылезал часами, пока поздней осенью оно не становилось обжигающе
холодным, соль на коже, плавники дельфинов. Вспомнил фрукт с чудЫм
названием фейхоа и парапланы над горами. Самодельные модельки,
которые мы запускали с другом Костасом - воздушные потоки держали
их ничуть не хуже, чем большие парапланы. Модельки проектировал
Костас - по части физики он был куда сильней меня.
Когда я нашёл родных и вспомнил своё настоящее
столичное детство, выдуманное всё равно продолжало казаться мне
реальным. В каком-то смысле оно и было реальным - я держался тогда
за него как за последнюю соломинку.
С.Федосов 'Отмерено и взвешено'
Я гляжу на две папки на экране компьютера. Открыть файлы уже нельзя - изменились программы, всё стало нечитаемым. Но прикинуть объём я могу - лимита, ещё не использованного родными, хватит как раз на одну из них. Текста можно распечатать довольно много, фотографий - всего несколько десятков. От выбора мне уже не отвертеться - сегодня последний выходной перед Днём бумаги.
Люди никогда не любили запреты, и к нынешнему дню вовсе не стали относиться к ним терпимее. Они просто устали. Устали от летнего ада раскалённых городов, где и весной-то почти не было зелени, а к июлю оставались только высохшие до седины газоны. Устали от обжигающего вонючего воздуха, который марал кожу хлопьями гари. От того, что уже давно не видели цветущей земляники в июньском лесу. От черники по цене оранжерейного ананаса. Растущие зелёные деревья оказались ценнее нефти, угля и железа. По крайней мере, нефть, уголь и железо их не заменяли.
Можно было найти способ делать бумагу не из древесины, а из чего-то ещё. Но это был бы только очередной способ обмануть себя. В любом случае всё, что производится, производится за счёт Земли - это, наконец, стало понятно.
Поэтому никто не стал возражать, когда выпуск бумаги ограничили до минимума, а использование принтеров и ксероксов частными лицами и большинством организаций запретили. Сто двадцать восьмое за день ЦУ мелкого начальничка, проходной роман, который заказываешь в понедельник, читаешь два дня и забываешь к пятнице, новости про звёзд и их подтяжки - всему, чем человечество самонадеянно захламляло мир вокруг себя, место отныне было только на экране. Читать с ридера, ноута, комма стали все, даже самые консервативные. Тем более что доступность информации стремительно выросла всего за несколько лет. Большинство страшных, ужасных, неразрешимых проблем с авторскими правами решились как по мановению волшебной палочки, когда всех куда-то клюнул жареный петух. Или красный петух - это уж как вам больше понравится. Мой младший брат учился уже по букварю, записанному на ридере вместе с двумя сотнями других детских книжек для начального чтения.
Новые бумажные книги сейчас можно найти только в крупных библиотеках. Классика. Новый номер научного или литературного журнала - на обложке пометка "бум. тираж 100 экз.". Сто экземпляров - значит в номере может оказаться что-то, что потом тоже станет классикой, и это обязательно хотят сохранить для потомков. Монография с бумажным тиражом в 50 штук и один из двадцати экземпляров популярного учебника.
Вот только странно устроены мы, люди. Способны перенести горчайшие беды, страшные катастрофы вроде недавнего Созопольского цунами, немыслимые раньше жизненные перемены. И при этом последствия даже небольших решений, которые коснулись всех, расходятся, как круги по воде и сказываются вдруг там, где этого совсем не ждали. Только лет через пять люди поняли, что теряют память. Программы для чтения, для просмотра фотографий, для редактирования рисунков продолжали меняться. То, с чем постоянно работали, переносилось, конечно, в новый формат. Но есть ведь и такое, к чему не прикасаешься десятилетиями, но, лишаясь навсегда, теряешь часть себя. Фотография покойного деда, который не любил сниматься. Первые каракули сына, осваивавшего мышку. Дом, где ты вырос - его уже снесли, на этом месте парк, а там, где ты играл с соседскими детьми - магазин. Детские секретики взрослых людей, послания самому себе в будущее... Лишившись этого, многие почувствовали, что теперь потеряли то, что было дорого, окончательно и бесповоротно. Психологи за голову хватались, пытаясь хоть как-то справиться с валом страдающих депрессией. Стало понятно, что с этим надо что-то делать.
И появился День бумаги, когда фотографии, книги, рисунки можно было распечатать на постоянном носителе даже из устаревших форматов. Немного, только самое важное. Обычно переносили на бумагу семейные альбомы. Изредка - рабочие дневники, рисунки. Иногда - любимые книги. Деева впервые издали в бумаге после того, как тридцать или сорок тысяч человек, не сговариваясь, принесли распечатать его роман. Роман был написан и распространился по сети всего лет за пять до того, но оказалось неожиданно много тех, кто хотел бы перечитывать его всю жизнь. Между прочим, каждому из них это стоило лимита на несколько лет.
Я хорошо помню, что хранится в каждой из папок. Твои фотографии десятилетней давности. И текст уже забытой повести Федосова - она и тогда-то считалось подходящей в основном для юношеского чтения. Полуфэнтези-полуфантастика, ничего серьёзного.
На фотографиях ты разная - хохочущая, унылая, сердитая. Я снимал тебя в каждую встречу, словно предчувствовал, что ничего больше от них мне не останется. Как бы ни пытался себя обмануть. Загоревшая на солнце, укутанная в любимую шаль с бордовыми цветами, промокшая под весенним дождём, с мной и без меня. В любом случае, впрочем - без меня. Я ведь ещё и моложе тебя был - на целых два года, подумать только.
Книжку я помню хуже, хотя когда-то мог цитировать её страницами. Я читал и перечитывал её как раз во времена моей бестолковой и безнадёжной влюблённости. Без этого я, наверное, сошёл бы тогда с ума. Мне казалось, что если я стану таким, как герои - честным, остроумным, немногословным, надёжным, храбрым, ты никогда уже не поглядишь на меня, как на пустое место, и я смогу cказать хотя бы: "Мы ведь всё равно друзья, правда?".
В общем-то, эти месяцы, когда я пытался подражать то Дэну, то Андрею, то ещё кому-то из федосовских героев, действительно вылепили из меня иного человека. Раньше я был избалованным домашним ребёнком, которого городская давилка - безликие толпы, измученные то жарой, то ознобным зимним градом, то диким холодом - приучила беречь силы и экономить чувства. Теперь я открыл для себя стихи и философию. Я читал авторов, которых раньше и с полки бы не взял, испугавшись скуки. Я стал ходить в походы. Заставлял себя включаться, когда хотелось свалить работу на кого-то ещё, снимать с других груз, когда сам падал от усталости, идти вперёд, когда подташнивало от страха. Я научился слушать младшего брата, впервые вникнув в его мальчишеские проблемы, и обалдел от изумления, когда понял, как мы похожи. Я даже решил, наконец, чем буду заниматься в ближайшие десять лет. Так ли уж важно, что всё это никак нас с тобой не сблизило? Вопрос риторический. Для меня тогда это было важнее всего.
Федосов - не Деев, вряд ли найдётся больше десятка чудаков, которые захотят распечатать его на бумаге. Даже не книжные, а комиксовые сюжеты, вроде потери главным героем памяти во время зловещего эксперимента. Расхожие приёмы, много раз использованные ещё за несколько десятилетий до него. Не думаю, что мне удастся отыскать кого-то из его поклонников. Так или иначе, воскресить я сумею лишь одну из папок.
Уже пошёл отсчёт первых часов нового дня. "Если ты досидишь до рассвета, это всё равно не поможет тебе сделать выбор", - подталкиваю я себя. Что же мне сохранить? Память о настоящей жизни, горькую, больную, непреодолимо притягательную? Или дурацкие мечты моей юности, мечты, без которых я теперь, кажется, уже не в силах на многое решиться?