Уже на здешнем вокзале я поняла, что мне не следовало ехать на школу молодых учёных в Дубинск. В полупустой электричке тётка-контролёр предложила мне показать пенсионное. В привокзальной лавке, куда я зашла купить четвертинку коньяка, чернявый мужичок с хитрым взглядом потребовал предъявить паспорт. Такое случалось и раньше, но с промежутком хотя бы в день. Возле магазинчика сытая безнадзорная собака подошла ко мне познакомиться, вежливо обнюхала штанину и махнула хвостом. От сердца немного отлегло.
Нет, сам город был хорош. По крайней мере, из тех, что меня не особо раздражают - аллейки, где прогуливались, по большей части, с колясками, и даже небольшой аккуратный парк, старые дома постройки годов так шестидесятых - вылинявшие, но зато без избытка стекла и бетона. Липы цвели. Дело было не в этом. Родители когда-то рассказывали мне, что человек, однажды схвативший дозу, начинает чувствовать присутствие радиации. Нет, ни жжения, ни покалывания, ни внезапного тепла, ни озноба по коже. Только неопределённая истома и тревога, то, что хипующие друзья моей молодости обозначали словом "стрём". Дубинск был полузакрытым городом вроде моей родной Огини, и ощущала я не фон, конечно, который, вероятно, был получше, чем на иной московской свалке, а некую сумму того, чем здесь много лет подряд занимались. Ностальгических воспоминаний не было - я вообще мало что помню из своего детства.
Пройдя через парк, я легко нашла недорогую гостиницу, где происходила школа, оставила вещи в номере и пошла слушать доклады. Знакомых приехало много, но со мной торопливо, хотя и приветливо здоровались и сразу же куда-то убегали. Мой доклад был после обеда, и в перерыве я так же торопливо здоровалась с проходящими, на минуту поднимая голову от своей презентации. Отчитать его удалось довольно удачно, принимая во внимание, что слушали меня и коллеги, и совсем ещё зелёные студенты, только-только начавшие изучать нужные курсы.
Вечером мы сидели в номере у Юли и правили намертво увязшую статью. Потом зашла речь о том, куда бы пристроить после защиты нашего лабораторного аспиранта:
- Да найдёт он, куда, не волнуйся ты так. Слушай, почему ты вообще всегда такая?
- Я? Помилуй Аллах! Гомосеков не осуждаю, бездуховную молодёжь не обличаю. Считаю, что лучше бы в России пили поменьше, но если самой поднесут - не откажусь. Просто...
- Что просто?
- Просто самое худшее, что можно было сделать, уже сделано.
Эта фраза сорвалась с языка совершенно помимо моей воли. Я сидела, вслушиваясь в неё, и чувствовала, как ко мне возвращается утреннее состояние. По-хорошему, именно тогда мне стоило бы уехать, но последняя электричка из Дубинска уже ушла.
Ближе к ночи Гриша Кантор, бессменно заправлявший нашей школой, собирался смотреть со студентами старое кино. Я пошла туда, но мне стало ещё хуже. И не то чтобы чёрно-белые кадры, мелькавшие на экране, оставляли меня безучастной. Наоборот, они были какими-то непривычно достоверными, плотными, и на их фоне казались нереальными и ребята, сидевшие в зале, и я сама.
Я вышла и уселась на стул в соседнем зальчике, прикрыв глаза. Мне надо было обдумать кое-что, грозившее сползанием в полный трэш и безумие. Как ни странно, после целого дня сугубо рациональных научных занятий делать это было легче. Мимо меня расходились по своим номерам студенты, переговаривались, обнимались, зевали. Прошла Инга. Инга. Вот кто мне нужен. Инга, неплохой молекулярщик, время от времени писала рассказы, пытаясь усидеть на двух стульях. Я знала её ещё школьницей.
Минут пять я собиралась с духом, потому что думать о странном и безумном самой куда проще, чем приглашать в него ещё кого-то. Впрочем, судя по тому, что мне доводилось у неё читать, она поймёт.
Инга, по счастью, заваривала себе чай и спать явно ещё не собиралась. Её соседка не приехала, и мы были вдвоём в номере. Для меня нашёлся второй стакан.
- Извини за вторжение, но мне надолго надо присесть тебе на уши.
- Давай. У меня всё равно третий день бессонница.
- Я рассказывала тебе, что выросла в очень похожем городе? Ядерная программа, изучение СВЧ и прочие такие забавные вещи?
- Я думала, ты москвичка.
- Речь московская, это да. Знаешь, Огинь была очень странным местом, а я - довольно странной девочкой. Например, рядом с нашим лесом была поляна, мимо которой половина идущих промахивалась. Рассказать, где она находилась? Прямо в пойме реки, просто идти вдоль берега и в нужный момент свернуть. Уютная такая поляна, костры там было удобно жечь, всегда хвороста много вокруг. Или вот... Как-то раз один наш институт заказал автобус, чтобы отвезти болельщиков на футбол в Калугу. По дороге он столкнулся с грузовиком, все, сидевшие по одному борту, погибли. А в ближайшие два-три года стали погибать остальные. Ранний инсульт, рак, просто под машину. Они почти все молодые были.
Глаза у неё блеснули. Такие, как она, жадны до разных историй, для них это топливо, отправная точка для того, что всегда готово развернуться в нечто, непредсказуемое заранее.
- Понимаешь, то ли Огинь была не вполне настоящей, то ли я. Лучше всего из своего детства я помню деревья. Липы, сосны, дубы, клёны. Довольно долго я думала, что я не человек, а некая функция. Наш город был частью большого противостояния, которое в любой момент могло закончиться очень скверно. Жизнь рядом с такими местами должна защищаться. Создать такой патч, заплатку, чтобы мы не угробили себя окончательно. Это не в уме, не в воле, это и к личности-то не имеет никакого отношения. Просто в ком-то должно быть зашито знание, куда повернуть, чтобы оказаться там, где мы всё ещё есть.
- И?
- Но теперь я боюсь, что дела обстоят ещё хуже. То ли всё погибло ещё до моего рождения. То ли линия, ведущая в тот мир, где мы есть, с каждой новой угрозой, которую мы могли не пережить, становилась всё тоньше и неразличимее. С детства мне казалось, что жизнь и люди - это что-то случайное в невообразимо огромном и длительном мире. Локальная флуктуация в игре причин и следствий. Не такими словами, конечно, но именно это. Тогда я не заплатка, я - загрузочная дискета. Проблема в том, что во всех этих случаях меня тоже нет или почти нет.
- Почему ты это говоришь?
- Ты же писатель, блин тебя побери, и я готова заявить, что хороший писатель. Расскажи обо мне - прямо сейчас. Убеди, что я есть. Со всеми этими онёрами, подробностями, метафорами, которые мне никогда не давались.
- Хочешь для начала сыграть в Льва Абалкина?
- Ну да.
- Помнишь летний лагерь? Как Эля почти всю ночь сидела в коридоре, а наутро мы обнаружили там сюрную инсталляцию?
- Из нескольких учебников, стакана, яблочного огрызка и двух вилок. Она у меня потом всё занятие проспала. Но контрольную написала, между прочим.
- И ты бегала по классу и кричала, что никогда раньше не верила в гипнопедию. А потом мы ходили на местный базар, и ты ругалась, что жители, уплющенные экономическими потрясениями, даже фруктов не продают, при тамошнем-то чернозёме.
- Ещё бы, - сказала я с почти прежним возмущением. - Ни одной дрозофилы. Даже ловушки бесполезно было ставить.
- Жаль, что я-то тебя в твои школьные годы знать никак не могла.
- Мало потеряла, если честно. Я была довольно мрачной девочкой, и меня почти всё время что-то раздражало. Слишком плотная упаковка нейронов и синапсов - штука не всегда приятная. Хотя в моём случае функциональная, видимо.
- Отлегло?
- Не слишком.
Я вздохнула.
- Опиши меня. Ну, расскажи про мою внешность.
Мне не хотелось этого говорить. Никогда не считала себя ни особенно красивой, ни особенно уродливой. Просто мой облик никак мне не принадлежал, словно был наугад выбран из нескольких миллиардов других. Я боялась быть навсегда в него пойманной.
- Довольно высокая, сухощавая блондинка. Если смотреть внимательнее, то, наверное, сильная. Очень широкие плечи и небольшая грудь. Из лука хорошо должна стрелять.
- Ага, в бронелифчике. Дальше.
- Высокий лоб с добродушными морщинками, но очень резкие складки от носа и ниже. Как-то неуютно глядеть, когда ты поджимаешь губу. Если говоришь о чём-то интересном, лицо разглаживается, глаза блестят. Сработало?
- Нет. Слушай, прошу тебя, закрой шторы.
Мой внутренний таймер всегда работал неплохо. Сейчас уже должно было светать, но не светало, и мне совсем не хотелось глядеть на то, что клубилось там, за окном. Если бы можно было увидеть хоть одно дерево... но нет.
Инга вернулась на место, и я увидела, что лицо у неё стало совсем другим. Осторожная насмешка надо мной, над собой и над всей ситуацией куда-то пропала. Усталость исчезла. Она выглядела спокойной и очень бодрой, несмотря на тени под глазами.
- Надо пробовать ещё. Дискетка, говоришь? То есть в тебе в запакованном виде всё это? Набивший брюхо перегноем дождевой червяк. Весёлая привокзальная дворняга с хвостом в репьях. Годовалые сосновые проростки с иглами, мягкими как у новорожденного ежонка. Тощий линялый лисёнок на свалке. Летучая лисица с ловкими пальчиками прямо на крыле и умными мышиными глазами. Старый сухумский эвкалипт со странно разветвляющимся почти у основания толстым зеленоватым стволом.
Я чувствовала, как через меня проходит что-то вроде линии высокого напряжения, и могла только кивать - да, да. Эвкалипта я не помнила, но в моём детстве маме посылали с юга длинные пахучие листья, чтобы я дышала над паром.
- Голубая стрекоза с чёрными отметинами на крыльях, такая тонкая, что непонятно, как она не переламывается. Хромой городской воробей, самонадеянно прыгающий вокруг воробьихи. Сон-трава с большим мохнатым цветком. Мажущийся жёлтым одуванчик...
- Дальше.
- Дева-москвичка, в болотниках, выгоревшей штормовке и с биноклем на шее. Высохший, жилистый китаец, который пережил культурную революцию, и оказался в Петербурге, чтобы учить русских своей загадочной гимнастике. Провинциальный инженер, суховатый и аккуратный, всю жизнь проработавший на своём секретном производстве. Молодой французский программер, которому нравится обсуждать свои заклинания для компьютеров с друзьями по всему свету и играть на флейте. Сероглазый мальчик из городка у Белого моря. Грузинская девушка с точёными, почти суровыми чертами лица, но плавная и осторожная в движениях, как большая птица. Старая мулатка, любящая петь, танцевать босиком и курить сигары...
- Хорошо.
Я глубоко вздохнула и опустила голову.
- Хорошо, но чего-то не хватило. Прости. Ах, ёлки, конечно. Ты-то должна была понять.
Она наклонилась ко мне:
- Чего?
- Того, что человечество плодило всегда и без чего его нет. Легенд и росказней. Мифов о супергероях и комиксов о героях, тьфу ты, наоборот.
- Я попробую.
- Давай.
То, чем мы занимались, уже казалось таким безнадёжным и идиотическим, что временами меня едва не пробивал смех. В перестроечные годы мне приходилось набирать для заработка самую разную ерунду, но венцом всего была книжечка о духе покойного индейского колдуна, с которым сражался дух законопослушного полицейского компьютера. Вызывали его, помнится, выкрикивая прямо в воздух машинные коды. Идея кода, который прочитывается сам собой, без устройства, предназначенного его понимать, это то, за что любой здравомыслящий биолог прикончит вас без покаяния.
- Ты - та, кто ведала, что сначала не было ничего, кроме бесконечных вод, и знала, кто принёс со дна комочек земли, и как он потом разросся огромными равнинами и сложился горами. Ты - тот, кто рассказывал своему племени о воинственных братьях-близнецах, что начали драться ещё в утробе. Ты - татуированный по всему телу синим арфист, который пел об огромном ясене, соединяющем миры, в глубинах его корни, в небесах - крона. Ты - его дальний потомок, говорящий на другом языке, выводящий иные знаки, но тоже знающий о Мировом Древе и о конце света, которого так и не случилось. Ты - некрасивая японка со слишком большими глазами, которая в своих записках, следуя за традициями придворной игры, перечислила множество вещей, простых и удивительных.
Про японку я помнила. У меня самой в доме была такая книжка.
- Ты сочиняла тверские байки про войны деревенских колдунов, и рассказы вечных студентов про Чёрного альпиниста и про Белого спелеолога, и множество сумбурных историй про подземную Москву и подземный Париж.
- А уж подземный Лондон так велик и разнообразен, что вообще непонятно, где это всё помещается. Видимо, на тот случай, если надземному опять будет угрожать нечто немыслимое...
- Ты - лиса-оборотень, и ворон-насмешник, и Инлун, летящий в небесах. Ну же!
Я подошла к окну и рванула штору. На ветках прыгали и тинькали синицы, сквозь щели тянуло неистребимым запахом липы. Я побывала всем, и отныне мне предстояло стать всего лишь самой собой, навсегда запертой в своём времени и в своём теле. Но это было не так уж и страшно.
Я повернулась, неловко попрощалась, пошла к себе в номер и уснула часов на десять, вылакав перед этим всю четвертинку коньяка. Когда я проснулась, на подушке лежали несколько выпавших прядей моих волос. Кажется, у меня будет возможность выяснить, чем же все мы себя в прошлый раз угробили. Лишь бы для Инги всё обошлось хорошо.