Мартова Марина Владимировна : другие произведения.

Выйти из лабиринта

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    /Я увлекался тогда арабскими сказками - множеством вложенных друг в друга историй. Странный вопрос приходил мне на ум - случайно ли, что Шахерезада смогла этим искусством отогнать собственную смерть? Я хорошо узнал Испанию, но Испания моих повествований была чем-то иным, чем эта. Каждый рассказ порождал собственный мир. А если в нём объявляется человек, который заявляет: "Я хочу поведать вам свою историю", то возникают и миры внутри миров, как шкатулка в шкатулке. И, пожалуй, самая последняя шкатулка лежит так глубоко, что наша смерть туда уже не доберётся./
  Выйти из лабиринта
  
  Затяжная метель засыпáла варшавские дома и дворы в этот вечер адвента. Приближался к концу долгий, неожиданный, страшный тысяча девятьсот пятый год.
  Высокую фигуру старика за десять шагов было едва видно за снежными хлопьями, но несмотря на это он шёл так, как идут желающие убедиться, что слежки за ними нет - несколько раз резко сворачивал, переходил на другую сторону улицы, заходил в ещё не закрывшиеся мелочные лавочки.
  Добравшись, наконец, до доходного дома на окраине, старый поляк резко потянул на себя дверную ручку, и, зайдя внутрь, стал торопливо подниматься по выщербленной лестнице на самый верхний этаж. Уже через пару минут раздался приглушённый звонок.
   - Здравствуй, Рахеля.
  На приветствие не ответили. Хрупкая волоокая женщина с уже наметившимся животиком и большими мужскими ладонями твердила трясущимися губами:
  - Он умер, умер...
  - Нет. - Мужчина выговорил это "нет" так быстро, как только мог, но голос был спокойным и твёрдым. - Юзефу лучше.
  Женщина разрыдалась, уткнувшись лицом в грудь пришедшего.
   - Ох, пан Тадек, если бы не вы... Никто из них не скажет, потому что я, потому что мы...
   - Брось, девочка. Ты ведь понимаешь, что такое конспирация. К тому же кризис закончился только-только. Документы уже готовы, когда станет возможно, его вывезут. У меня есть немного личных денег, ты тоже сможешь уехать.
   - Не надо. Зачем Юзек вообще в это ввязался, он ведь всегда считал, что акции - это не метод борьбы.
   - И он, и я, и многие другие. Так что у нас намечается раскол. Но товарища, который должен был участвовать в акции, арестовали, дело поручили Юзеку, и отказаться было против чести.
  Рахель вздохнула.
   - Даже в этом вы остаётесь поляками.
   - Что не мешает ему любить тебя, Рахеля. Не знаю, правдив ли рассказ о незаконных сыновьях Казимира, но, возможно, отдай мы им трон, история была бы к нам добрей.
  
  Тадеуш покосился на стоявший в углу мокрый чемоданчик.
   - Всё ходишь по своим роженицам? А сама, наверное, говоришь им, что беременная должна себя беречь?
   - Совсем немного. Только чтобы не донесли, что я не занимаюсь практикой. Не знаю, что и делать, если у меня отберут вид на жительство. И женщины всё очень славные.
  Пойдёмте же. Я согрею чай на спиртовке, немножко конфет, немножко печенья. Там, откуда я родом, жили намного бедней, пан Тадек, но как-то держались. И я теперь смогу.
  Скоро крепкий чай сделал своё дело, согрев и успокоив обоих. Уже другим голосом Рахель спрашивала:
   - Но ему нашли хорошего врача? И лекарства?
   - Хирург свой, надёжный. Обезболивающих сначала не хватало, я сидел рядом, и заговаривал Юзеку зубы, но уже всё в порядке. Вряд ли что теперь ему повредит.
   - Я постелю вам, а сама ещё посижу. Не получится сразу уснуть.
   - Да и у меня, пожалуй, не выйдет. Ты всё-таки приляг, а я пристроюсь здесь, на стуле. Рассказать тебе что-нибудь?
   - Не надо.
   - Из старого, Рахеля, не из наших конспиративных дел. Первое, о чём я теперь всегда думаю - это как никого не провалить. Хочешь про давнее, то, что я рассказывал Юзеку? Только до конца я вряд ли дойду.
   - Тогда давайте, пан Тадек.
  
  Откашлявшись, Тадеуш начал:
  - Во время событий шестьдесят третьего года я был тяжело ранен. Меня и ещё нескольких человек укрывал старый ксендз Войцех. Полагали, что я не выживу, и, поскольку я уже тогда объявил себя неверующим, бедный пан Войцех, опасаясь за моё спасение, проводил со мной много времени. Не скажу, что ему удалось меня убедить, но спорить со стариком не хотелось. Как-то я заявил ему, что лучшее богословское рассуждение я слышал от старой травницы, прятавшей меня года за два до того. Домик её стоял на отшибе, и я нашёл там приют, на который у её односельчан нечего было рассчитывать. Не берусь передать её малоросский говор, но старуха была твёрдо уверена, что пред паном Богом мы все как малые дети, и кроме немилосердия и несправедливости прочие наши глупости он вряд ли зачтёт нам в вину. Поэтому на мои попытки выяснить, кто же по её мнению был прав в наших земных делах, я слышал только: "а хто ж його знае".
  Пан Войцех, в то время вечно печальный и озабоченный, рассмеялся, потом серьёзно спросил:
  - Вы ведь из "красных"?
  - Уже давно.
  - И всерьёз полагаете, что хлопы готовы к свободе?
  - Старуха права. Если с нас за что и спросится, то за несправедливость. Почему все - мы, русские, французы - хотим видеть свою родину великой и мощной, и никто не думает о том, будет ли она справедливой? Не потому ли все уже век сокрушаются о судьбах Польши, а не меняется ничего, словно мы то ли колдовством, то ли чьей-то хитростью вновь и вновь возвращаемся на то же место под виселицей, как испанский капитан в книге пана Потоцкого?
  Пан Войцех потёр свой морщинистый лоб, словно ему надо было что-то решить, и сказал:
   - Увы, борясь с одной несправедливостью, мы порождаем другие. Впрочем, пан Бог ведает не только наши заблуждения, но и наши сердца.
  Я ведь знавал пана Потоцкого, и он был ещё более странный человек чем вы, пан Тадеуш. Пожалуй, пришла пора рассказать вам эту историю. Вы ведь не будете возражать, если я ещё посижу с вами?
  
  Я был этому рад. Морфия в то время не было, глушить себя водкой, как это делали мои товарищи, мне не хотелось, а рассказы кзендза отвлекали от боли и мыслей о том, что меня ожидает.
  Тихим, чуть дрожащим голосом старик начал:
   - Я уже несколько лет служил тогда в капелле при Уладовке, но графа ещё не видел, а потому, когда он приехал в своё имение, с нетерпением ожидал, что он придёт на церковную службу и исповедуется. Однако в родовую капеллу граф не спешил, хотя несколько раз приглашал меня с ним отобедать. Он вёл себя как истинный аристократ, безукоризненно вежливый и внимательный к собеседнику, и я, молодой человек незначительного происхождения, скоро уже чувствовал себя в его обществе непринуждённо, слушая его рассказы о разных странах и народах - от марокканцев до черкесов. Одно лишь смущало меня - прежде чем приступить к своим удивительным воспоминаниям он обычно с минуту сидел, собираясь с мыслями, словно сперва ему надо было вернуться из каких-то других стран, ещё более отдалённых.
  Так прошли три или четыре визита. Я несколько раз напоминал графу о благом действии исповеди, но настаивать не пытался. В следующий же мой приезд случилось ужасное происшествие. Охотники принесли в имение волчат, и когда моя коляска приблизилась к дому, лошади испугались запаха и понесли. Граф, вышедший меня встречать, кинулся наперерез, перехватил поводья и повис на них. Его проволокло по земле, поэтому никто из домашних не удивился ни тому, что какое-то время он лежал, не в силах подняться, ни его грязной, окровавленной одежде. Лошади остановились как вкопанные, граф встал, прихрамывая, и, принеся мне извинения за отложенный обед, пошёл к себе в спальню. Я же отправился обратно, тщетно пытаясь понять, обманули меня глаза, или из коляски я и в самом деле увидел, как моя гнедая ударила его копытом в грудь, прямо напротив сердца. Безусловно, такой удар не мог не быть смертелен.
  Граф болел с неделю, и когда из имения за мной прислали, попросив взять всё необходимое для причастия, тяжкие предчувствия стесняли мою душу. Обнаружив, что граф сам вышел мне навстречу, я ощутил невероятное облегчение. В то время я страдал чахоткой, и знать, что граф отдал свою жизнь за мою, всё равно уже истаивающую, было бы нестерпимо. Меня пригласили в кабинет. Мы сели и он, по обыкновению, сначала молчал, хотя куда более долгое время, чем обычно.
   - Начните с исповеди, ваше сиятельство, - сказал я. - Вам сразу станет легче.
   - Мне трудно решиться отяготить кого-то собственной ношей, - ответил он.
  Это была, безусловно, гордыня, но из самых благородных.
   - Я не так уж молод, и мне приходилось принимать исповедь и у приговорённых к смерти, и у больших грешников.
   - Мне потребуется всё ваше доверие и внимание, пан Войцех, поскольку я буду говорить о вещах давних и невероятных.
   - Я верю вам и готов слушать.
  
  Граф начал поспешно, словно опасался передумать:
   - Я женился совсем молодым, на нежной и очаровательной девушке из старинного рода. Но меня влекли путешествия, и ни её прелести, ни рождение двух сыновей не могли удержать меня в Версале, подле неё. Жизнь моя была полна опасностей и удивительных приключений и протекала таким образом много лет подряд. Но однажды, вернувшись из Испании, я обнаружил, что моя жена тяжело больна, а я не в силах не только излечить её, но и утешить, поскольку уже давно она любит не меня. Я знал за собой достаточно достоинств, чтобы вступить в состязание со своим противником, но совесть меня удерживала. В то время, как я находился во Франции, он тщетно пытался вернуть свободу нашей общей родине, сражаясь в рядах Костюшко.
  Юлия не потеряла своей красоты и по вечерам по-прежнему блистала на приёмах и балах. А утром я просыпался от её кашля и видел, как болезнь и страх медленно убивают не только её тело, но и её свободную, огненную душу.
  Она по-прежнему любила мои рассказы, и, чтобы отвлечь её, я сочинял бесконечный роман, в котором было бы всё, что возбуждало её любопытство - прекрасные магометанки, цыгане, неверные жёны и мужья, поединки, ужасы, преодолеть которые способно лишь безмерно отважное сердце. Мне казалось, что в те дни, когда Юлия меня слушала, её болезнь отступала, хотя, пожалуй, это было всего лишь самообольщением.
  Я увлекался тогда арабскими сказками - множеством вложенных друг в друга историй. Странный вопрос приходил мне на ум - случайно ли, что Шахерезада смогла этим искусством отогнать собственную смерть? Я хорошо узнал Испанию, но Испания моих повествований была чем-то иным, чем эта. Каждый рассказ порождал собственный мир. А если в нём объявляется человек, который заявляет: "Я хочу поведать вам свою историю", то возникают и миры внутри миров, как шкатулка в шкатулке. И, пожалуй, самая последняя шкатулка лежит так глубоко, что наша смерть туда уже не доберётся. Я думал о странных вещах, пан Войцех, читал странные книги и испытывал странные надежды. Возможно, я погубил ими свою душу, не знаю...
  На время Юлии и впрямь стало лучше, но это было лишь облегчение перед концом. Она умерла на руках у своей матери, и даже в смерти я ревновал жену - к её семье, к любовнику, к самой смерти, которая по праву полагалась мне, а досталась ей. Мир несправедлив. Я изведал много опасностей - и до этого, и потом. Я встречался с разбойниками, меня принимали за шпиона, я участвовал в сражениях. Порой мне кажется, что часть меня осталась там - в историях, заключённых внутри других историй, и убить меня до конца просто невозможно. Вы ведь видели, пан Войцех...
  
  Я молча кивнул головой.
  
   - Мне приходилось доставать из тела пули и осколки, которые просто прикончили бы кого-то ещё, оставаться в живых после смертельных болезней. И ныне я чувствую, что срок, изначально мне отпущенный, давно завершился. Те головные боли, которые я испытываю, уже убили бы меня, будь я по-настоящему жив. Благословите меня умереть, пан Войцех.
   - Это великий грех.
   - Это было бы великим грехом, откажись я дожить собственную жизнь. Но она давно кончена, и я боюсь, что ещё немного, и я начну вытягивать силы из других. А ни сыновей, ни прочих близких я не хотел бы подвергать опасности.
  И поверьте, пан Войцех, если это будет не в воле Божьей, умереть я всё равно не смогу. Вы думаете, я не пробовал?
  Много раз я пытался освободиться из лабиринта, в котором заплуталась моя душа, и снова и снова сочинял продолжения тех историй, которые рассказывал Юлии. Возможно, мне надо только понять, как закончить их, и я освобожусь. Много раз я был близок к выходу, и неизменно мне чего-то не хватало - то ли точной догадки, то ли уверенности. Но сейчас... Господь не может быть так жесток, чтобы удерживать меня далее. Я долго жил вдали от родины, но на этом свете меня сохраняла ещё и надежда ей послужить. С Герцогством Варшавским покончено, пан Войцех. Судьба Польши решена, и никаким благим намерениям Государя Императора Александра не следует доверять чрезмерно.
  Всего лишь освятите эту пулю. Если моя пора ещё не пришла, она не причинит мне вреда, как и множество других.
   - Что это? Серебро?
   - Да, на всякий случай. Только не думайте, что я застрелюсь сразу после вашего ухода. Я попробую закончить мою книгу, и если почувствую, что получилось, тогда... И обязательно уничтожьте рукопись. Я сам не знаю, какой властью она будет обладать.
  
  "Я причастил его и отпустил грехи, - печально сказал пан Войцех. - Через неделю пан Потоцкий застрелился - серебряной пулей. Быть может, в этом отчаянном поступке не было нужды, и всё решилось бы само собой. Я уничтожил рукопись, но до этого любопытство всё же победило меня, и я прочёл конец романа. Было ли то действием этой странной истории или нет, но судьба моя повернулась так, что я надолго пережил графа. Спустя некоторое время чахотка прошла - не без помощи медвежьего жира и других простонародных средств".
   - Он рассказал вам окончание? - чёрные глаза Рахели блестели как у девочки, слушающей сказку. Ох уж эти "поляки" с их любовью к диковинным рассказам и смешной верой. Впрочем, у бедных вера всегда смешная... А он-то думал, что барышня читает только Плеханова и пособия по акушерству.
   - Рассказал, но это отдельная история, слишком длинная. Юзеку я пересказывал её часа полтора. После речей пана Войцеха я, почти не чувствуя боли, заснул на сутки, а когда очнулся, оказалось, что жар у меня спал и рана заживает. Словом, уже через месяц слуги пана ксендза провожали меня до границы. Его самого уже не было в живых. Пан давно говорил, что зажился на этом свете, добрая ему память.
  
   - Ну вот, девочка, и тебя я тоже заболтал. Глаза уже закрываются?
  Рахель кивнула, голова её опустилась на протёртую диванную подушку.
   - Да, вот ещё что, Рахеля. Если со мной что случится, то знай, что сейчас я на легальном положении, с документами не должно выйти никаких осложнений.
  Женщина пробормотала что-то в ответ и через пять минут уже спала как ребёнок, с полуоткрытым ртом.
  
  Тадеуш ещё немного поглядел на неё, вынул из бумажника все деньги и положил на стопку вещичек для младенца, заботливо сложенных в углу. Ему они уже не понадобятся, а брать их у покойника Рахель не станет. Долги надо платить, и коль скоро кому-то удалось вырвать у этого мира хоть крошку справедливости, следует передать её дальше.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"