Марьин Валерий Геннадьевич : другие произведения.

Удивительная жизнь Виктора Марецкого

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
  
  
   "Удивительная
   жизнь
   Виктора
   Марецкого"
  
  
   Часть первая:
   "Синестезия"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   27 июня 1982 года. День.
  
   Существуют процессы, к которым привыкаешь. Они длятся так бесконечно долго, что постепенно забываешь о том, когда же они действительно начались. С ними сживаешься привычками и системами ожиданий, не представляя уже ничего, что существовало бы вне их границ. Когда же появляются первые симптомы завершения процесса, после которого всё будет совсем иначе, то даже тогда ты надеешься, что этого не произойдёт, а если произойдёт, то ни с тобой, а если и с тобой, то очень не скоро. В общем, к тому времени, когда приближался финал, внутри тебя обнаруживалась устойчивая тяга к самообману, готовая поддержать тебя в эпоху перемен.
   Примерно это происходило теперь со мной. Приближался слом - окончание длительного этапа в жизни, к чему следовало привыкать уже сейчас, ибо, что бы ни происходило в мире, но общеобразовательную школу в этой стране заканчивали все. Для этого достаточно было иметь немного желания, чуть-чуть времени, и капельку мозгов. В народе сие звалось просто, но напыщенно: обязательное среднее образование. Понимать надо!
   Квинтэссенцией же всего десятилетнего учебного цикла, некой жирной точкой в биографии, праздничным мероприятием для миллионов бывших учащихся, должен был стать выпускной вечер, венчающий собой весь цикл овладевания средним образованием.
   И вот, в ожидании оного, я стоял на балконе и курил, рассматривая с высот четвёртого этажа окружающие ландшафты. День выдался, как по заказу. Было тепло, но не жарко. Накануне вечером прошёл дождь, но к утру тучи рассосались и в небе, словно клочья ваты, застыли редкие кучевые облачка. Воздух был чист и прозрачен и, наверное, от этого, контуры предметов выглядели излишне чёткими, даже резкоочертаными, словно кто-то обвёл их цветной тушью. Холмы вдалеке стали как-будто ближе, словно эта прозрачность придвинула их, они ярко зеленели сочной травой, контрастируя с ярко-синим, ещё не выгоревшим небом, а между ними, медленной тёмно-серой змеёй, струилась наша речка, Горка, с застывшими на ней точками рыбацких лодок, хозяева которых вожделели леща.
   Проснувшись сегодня рано утром, я ощутил в себе сразу же две склонности, которые, будучи не постоянными спутницами моей жизни, тем не менее, довольно часто посещали меня. Правда, порознь. Сегодня же, как ни странно, они нагрянули вдвоём. Может день такой? В общем, едва продрав глаза, я почувствовал в себе с одной стороны, желание пофилософствовать, а с другой - отчётливую склонность к мистицизму.
   Взрослая жизнь топчется где-то рядом, - говорила мне философская составляющая меня, - она трётся о ногу, будто голодный кот, стучится в дверь запоздалым путником, зовёт заунывным голосом в неведомые дали, пугая при этом неизвестностью. Она манит и влечёт запретными плодами и искушениями, немыслимыми в рамках средней школы, и совершенно не соответствующими Уставу ВЛКСМ. Но практический взгляд на жизнь подсказывал мне: не торопись! Успеешь накушаться запретных плодов и искуситься до потери пульса. Всё - впереди! К счастью, здравого смысла во мне оказалось гораздо больше, чем я сам в себе предполагал, а потому, бросаться "во все тяжкие" прямо с завтрашнего утра, я вовсе не собирался. Я словно присматривался пока, принюхивался к относительной свободе, инстинктивно не делая резких выпадов, и справедливо опасаясь показаться смешным. Я осторожничал, и поэтому, до поры до времени ограничивался лишь поверхностными атрибутами взрослой жизни, заключающиеся в "покурить на балконе", или "попить пивка" в компании таких же "мужичков". А в результате, и получалось всё достаточно достойно, и выглядело вполне прилично, и атрибуты вроде бы соблюдались, и мама не ругалась.
   Status qwo, - как говаривали латиняне.
   Я щелчком выбросил окурок, и он, подхваченный воздушным потоком, пролетев расстояние гораздо большее, чем я мог себе представить, упал на крышу "Жигулей", водитель которых как раз открывал переднюю дверцу.
   "Чёрт!" - чтобы не быть замеченным, пришлось сделать шаг назад. - "Вот угораздило!"
   Буквально через секунду последовала реакция, облечённая в стилистические идиомы матерной речи с большим количеством междометий и коннотаций на темы из сексуальной жизни животных и людей. Находясь в глубине балкона, я не был виден с улицы, а потому, насладившись сполна изысками народной речи, преспокойно вернулся в комнату, не решив ещё окончательно, мучиться угрызениями совести или списать всё на случайность. Внутренний голос хохотнул глубоко внутри: вот тебе и "пивко с мужичками"! Нашкодил, и - в кусты?
   Я кивнул, соглашаясь: бывает.
   Стоп! Замерев в шаге от телевизора, я понял вдруг, почему меня с утра тянет ещё и на мистицизм. Дело в том, что ночью мне снилась церковь. Она производила впечатление Храма, который ещё недавно являлся действующим, но теперь, в силу неведомых причин был разгромлен и разграблен. Неизвестные погромщики вскрыли полы, раскурочили стены и ободрали потолок. Они вынесли всё, что имело хоть какую-то ценность, или могло пригодиться в хозяйстве. Дело происходило ранним осенним утром. Серый пасмурный рассвет едва освещал контуры предметов, и я решил пойти далее, вглубь церкви, и осмотреть всё внимательнее. Под ногами хрустела каменная крошка, шуршал песок, и скрипело рассохшееся дерево. Разглядывая запылённые фрески со сценами из библейской жизни, я дошёл до центра храма, и, посмотрев вверх, понял, что нахожусь прямо под треснувшим куполом, и тут, сзади себя я услышал шаги. Лёгкие и невесомые. Впрочем, даже ни шаги, а слабый шорох. Словно осенняя листва, гоняемая ветром по асфальту. Естественно, я оглянулся.
   Наверное, она вышла из боковой двери, которую я ни заметил сразу. Однако теперь по направлению к светлому проёму входа, укутанная в широкие одежды, похожие на одеяла, быстро, и не оборачиваясь, шла женщина. Она удалялась, и я окликнул её:
   - Эй! - и через несколько секунд добавил: - Подождите!
   Женщина вздрогнула, будто первый оклик не слышала вовсе, стала оборачиваться на ходу, и... Я лишь мгновение видел её лицо. Скажу больше, я даже не запомнил его. Это было похоже на вспышку света, так, как если в середине лета, в полдень, в ясную погоду смотреть на солнце. Много разглядишь? И, тем не менее, я немного рассмотрел её. Ничего конкретного, лишь отдельные черты. Контуры, вырванные из контекста. К тому же, она стояла спиной к свету, так что...
   А в следующий миг я проснулся. М-да. Так часто бывает. Пробуждение было медленным, и пока я выпутывался из вязких оков утренней дрёмы, сон улетучился, оставив лишь ощущения, которые я сам и истолковал, как мистицизм.
   В комнате моей царил деловой беспорядок. На столике возле дивана живописным ворохом лежали учебники и тетради, оставшиеся здесь со времён подготовки к последнему экзамену. На самом диване цветастой кучей высилась гора постиранного и высушенного белья. Письменный стол был сплошь заставлен старыми журналами, которые я ещё вчера повытаскивал из всех возможных щелей в расчёте систематизировать их сегодня утром. А на шкафу, аккуратно повешенный на "плечики", висел мой выпускной костюм, с белоснежной рубашкой рядом и галстуком, кричащего, жёлто-оранжевого цвета, с позолоченной булавкой и полуобнажённой красавицей на всю длину. Дядюшка подарил. Бабушка не одобрила. Мама промолчала. А сестре было по-фигу. Короче, я ещё и сам не решил, одевать его, или выбрать что-либо менее вызывающее.
   Костюм с галстуком вернули к действительности, возвращая к сегодняшнему мероприятию, единственным минусом которого могли стать обязательные в таких случаях словесные штампы и идеологические клише, которые придётся в изобилии выслушать на торжественной части. Я давно понял, что все эти лозунги по природе своей не более чем некая болезненная дань нашему природному естеству. А именно - стадному образу жизни, которое вело человечество со времён неолита. В связи с этим, у некоторых групп Gomo Sapiens чувство коллективизма развилось до таких нездоровых форм, что становилось совершенно непонятно, коллективизм ли это или запущенная форма паранойи на почве одиночества. И отсюда, наверное, у многих людей возникало это болезненное желание сплотиться с кем-то, объединиться с кем-нибудь, с кем - ни важно, лишь бы не оставаться одному. А далее, сплотившись и объединившись, - построиться по ранжиру, рассчитаться по порядку номеров, одеться единообразно, чтобы никто не выделялся, и спеть песню хором, а ещё лучше - в строю. Ну а после песни произнести всем вместе нужные сакральные заклятья, взывающие к духам предков. Причём - ни всех, а каких-то особенных предков, особо отличившихся в прошлом, призывающих к борьбе и построению чего-то, не важно - чего, лишь бы всё это, борьба и построение, длилось вечно, на радость людям и от имени всего прогрессивного человечества.
   "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - вот с моей точки зрения самый мистический лозунг с тайным сакральным смыслом, настолько сакральным, что сакральнее и не придумаешь, и уводящим в такую диалектическую муть, что изначальный смысл высказывания почти терялся, а попытки понять его буквально, наводили на мысль либо о диффузии, либо о групповом сексе.
   Стоп, товарищ, куда это тебя понесло?
   Да всё туда же. Ведь кто сегодня, имеющий радиоприёмник, не прослушивает тайно, по ночам, многочисленные "вражьи голоса", по которым некие дядьки и тётьки с одесским акцентом, вещали на неустоявшиеся умы разрушительные идеи, которым, понятное дело, верить нельзя, а вот просто послушать - можно. Почему - нет? А в результате получалось как про пошлый анекдот: в приличной компании и рассказать невозможно, но каждому из той же компании по отдельности - в самый раз.
   Парадокс? Нет, ни парадокс, а вполне объяснимые перекосы коллективного разума, ибо, каждый по отдельности, мы - одно, индивидуальность с богатым внутренним миром, способным всё понять, а все вместе - другое, сборище покорных недоумков с зачатками интеллекта.
   Дверь на кухню была закрыта и оттуда, помимо аппетитных запахов еды, доносились приглушённые голоса мамы, бабушки и радиостанции "Маяк". Возможно, они обсуждали мои сомнительные перспективы по поводу поступления в институт, каковые действительно были довольно призрачными, учитывая низкий средний балл моего аттестата. А может, им была небезразлична горькая судьбина дяди Сергея, так и не сподобившегося до сих пор жениться, а ведь - тридцать три уже! Хотя ничего горького в нём я никак обнаружить ни мог, как ни пытался. Но, скорее всего, и я был в этом почти уверен, досконально разбирался поступок маминой двоюродной сестры, бабушкиной племянницы и моей тёти, Ирины, которая, шокировав в очередной раз всех, решила в пятый раз выйти замуж. Отец как-то выразился по этому поводу в том смысле, что Сергей с Ириной полноценно дополняют друг друга, внося некий баланс и равновесие в то количество свадеб и разводов, которое должно происходить в каждой нормальной семье.
   А интересно, что за женщину я видел во сне?
   С этой мыслью я зашёл на кухню. Мама с бабушкой прекратили обсуждение, и наперебой начали предлагать мне все мыслимые блюда, имеющиеся в наличии. Ассортимент был неплох, но я решил не набивать желудок, ограничившись бутербродом с варёной колбасой. Пока я его изготавливал, обе мои ближайшие родственницы говорили о какой-то ерунде, явно заполняя словесный вакуум, и ожидая, когда же я покину их территорию. Всё-таки они обсуждали тётю Ирину, так как если бы это был Сергей, они бы продолжили это делать и в моём присутствии.
   Ладно, не буду мешать.
   Так что же за женщину я видел во сне?
   Мне это, вдруг, стало интересно по двум соображениям. С одной стороны, лично я был полностью убеждён в том, что сон может быть направлен только в прошлое, и все персонажи в нём, кем бы они ни были, могли быть только из прошлого, то есть, кто бы мне ни приснился, я его должен был видеть раньше. Значит, получалось, что женщина эта должна быть мне знакома, или, по крайней мере, мы с ней встречались в прошлом.
   Получается, что так!
   Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться на том кратком миге, что мне запомнился из сна. То мгновение, когда я видел её. Фигуру, конечно, я не разглядел, ибо она была замотана в одеяла, но, смогу утверждать, что она была небольшого роста, и совсем ни толстая. Точно. Она могла быть нормального сложения, возможно, худая, но, ни более того. М-да, под такое описание может попасть больше половины моих знакомых. Ну ладно, а как на счёт возраста и лица?
   Возраст? Хм. Я доел бутерброд и пошёл мыть руки. Стоя в умывальнике, и глядя на себя в зеркало, мне вдруг пришло в голову, что эта женщина, не может быть старой. Нет. Походка! Да, походка. У неё была быстрая, лёгкая походка молодой женщины, но никак ни старухи. Это - факт. Что ещё?
   Лицо.
   Вот тут, я ничего ни мог с собой поделать. Я видел её лишь миг, краткое мгновение, которого вряд ли хватило бы на то, чтобы её просто рассмотреть, а уж запомнить, тут - пустота. Единственное...
   Я попытался ещё раз припомнить этот момент, выхватить его из контекста, остановить на миг, как в кинокамере: вот она идёт, бесшумно ступая по загаженному полу, вот я её зову, ноль внимания, опять зову, она поворачивается, стоп! Память действительно сработала, как от неё и требовалось. Вот голова поворачивается ко мне, я чётко вижу профиль на светлом фоне открытой двери. Лица пока не видно, но вот, она поворачивается далее и, из полуразбитого окна с остатками витражей на неё падает свет. Лишь краткий миг это длиться, и...
   И что?
   Я замотал головой. Нет, ничего не получается. Что-то мимолётное и размытое: глаза в тени платка, наброшенного на голову, чёткий профиль носа, изгиб рта - всё это виделось словно по-отдельности, не образуя единого целостного восприятия. Мозаика никак не складывалась. И всё же: я должен был её знать. Теперь, я в этом абсолютно уверен.
   Почему?
  
   * * *
  
   Костюм-тройка, пошитый бабушкой специально к выпускному вечеру, сидел на мне будто влитой, и я уже несколько раз, втайне от родных, примерял его. Конечно, я десятки раз мерил его и до этого, во время бесчисленных примерок и подгонок, но те просмотры на публике, под наблюдением мамы, бабушки и сестры, где я исполнял лишь роль манекена, и покорно вертелся туда-сюда, весь утыканный иголками и булавками, будто раненый кабан, не шли ни в какое сравнение с тем, как я мерил этот же костюм, когда оставался в своей комнате один. О! Кто бы знал, какие грёзы и персонажи витали у меня в голове в те краткие минуты!
   Вот я капитан футбольной команды "Динамо" из Столицы, поднимаюсь на сцену, где-то там, в Лозанне или Цюрихе, чтобы из рук президента УЕФА принять Кубок Европейских Чемпионов. Яркий свет, восторженные взгляды, вспышки фотоаппаратов, звук работающих теле- и кинокамер... И я, высокий и красивый, с вожделенным Кубком и в сшитом бабушкой костюме!
   А вот я и в самой Столице, во Дворце Генерального Секретаря, где собрались люди, даже ни просто люди - герои, космонавты и лётчики, колхозники и рабочие, писатели и поэты. И среди них - я, в бабушкином костюме, приехал получать награду за что-то героическое, за что конкретно - не важно, главное, что все удивлённо смотрят на меня, такого молодого, и удивляются, где это он пошил такой костюм?
   В общем, были грёзы про Париж и Лондон, про Австралию и Новую Зеландию, про Луну и Марс, я побывал в джунглях Гваделупы и в степях Внутренней Монголии, в горах Тибета и в саваннах центральной Африки, но везде, абсолютно во всех точках мира, на мне был шитый с иголочки бабушкин костюм, и публика вокруг, французы и англичане, лунатики и марсиане, гваделупцы и монголы, все как один дивились, глядя на меня, и отмечали при этом качество шитья и идеальность линий покроя.
   Вот так!
   Но, справедливости ради скажу: такое трепетное отношение к одежде, когда при одном лишь взгляде на шедевр портняжного искусства во мне возникал некий эстетический резонанс с вселенским чувством прекрасного, существовал во мне далеко не всегда. Были в эволюции моих чувств к прекрасному и времена совершенно противоположные, ибо генезис этого ощущения далеко не всегда оценивалось мною со знаком плюс.
   Когда-то давно, всё было иначе. У моих родителей была странная и очень вредная на мой тогдашний взгляд черта. По воскресеньям, если позволяла погода, они любили выйти в город прогуляться. Побродить по историческому центру, зайти в кафе, отведать мороженного, посидеть на набережной, сходить в кино. Всё было бы ничего, ходите себе, гуляйте, но неприятность заключалась в том, что на эти свои прогулки они всё время норовили затащить меня. И вот, вместо того, чтобы гонять во дворе в футбол, играть в "индейцев" или в "казаков-разбойников", я должен был расстаться с этим, неравноценно разменяв "тропу войны" на сомнительное удовольствие сидеть в кафе и есть мороженное. И всё же, это было ещё ни самое худшее. Кошмар заключался в том, что для прогулки с родителями, я должен был снять свою казацко-футбольную одежду, надеть чистые поглаженные брюки, самолично почистить обувь кремом, надеть ненавистное парадно-выходное пальто, также шитое бабушкой из чего-то маминого, которое кто-то из дворовой шпаны презрительно окрестил "девчёночным", и за что я его, пальто, вполне искренне ненавидел.
   А далее, наступала совершеннейшая мука. Я должен был, нарядно одетым, в начищенных туфлях, в ненавистном пальто, да ещё и с бабочкой на шее, прошествовать с родителями по двору как раз мимо того места, где околачивалось местное хулиганьё в самых, что ни на есть, разгильдяйских одеждах, с дымящимися окурками в зубах, с приблатнённой хрипотцой в голосах, с неумелым матерком в речи, в общем, предстать в этой ужасающей одежде "маменькиного сынка" перед теми, на кого хотел быть похож, и одним из которых страстно желал стать.
   И, наверное, в этом, в моей тогдашней нелюбви к подобным прогулкам, к официальному выходу в свет, когда существует перечень каких-то обязательств в одежде и поведении, когда ты чётко ограничен какими-то рамками, и не смеешь выйти за их пределы, что в дальнейшем можно было бы назвать этикетом и официозом, так вот, возможно именно с этих прогулок и началась моя нелюбовь ко всему торжественному и официальному, теперь, переросшая в полное неприятие подобных мероприятий.
   И может быть, поэтому я и попросил своих родных и близких не идти в школу на торжественное собрание, а далее - на выпускной бал. Во мне до сих пор сидело это чувство "маменькиного сынка", шествующего перед шпаной в "девчёночном" пальто, а потому, я был настойчив и непреклонен.
   Ну, пожалуйста!
   Моя мама, от которой я, несомненно, очень многое почерпнул, вплоть до самой последней генетической мутации, по-моему, даже не возражала. Во всяком случае, мне так показалось. Она повозмущалась для вида, мол, ты, что родителей стесняешься, но длилось это ни долго, а затем, на удивление моё и радость, взяла, и согласилась. Возможно, официоз, также как и у меня, вызывал у мамы чувство физиологического дискомфорта и она, я лишь предполагаю, была мне даже по-своему благодарна за то, что я своим упрямством избавил её от необходимости общения с такими же "мамами", фразеология которых, и то, что они будут говорить в этот вечер, была вполне прогнозируема и почти дословно известна и ожидаема, а потому, начинала надоедать уже сейчас, так и не начавшись.
   Бабушка странно посмотрела на нас, пожала плечами, но так ничего и не сказала, ибо, конечно же, очень хорошо знала свою дочь, а потому отдавала себе отчёт в бесполезности спора. Отец находился в командировке и, в связи с этим, выбывал из перечня номинантов на посещение, но, как я предполагаю, ни сильно расстраивался по этому поводу. Оставалась сестра. Но ей было четыре года, и идти на какие-либо собрания она не собиралась.
   Так что, пойду один!
   Я глянул на себя в зеркало, покрутился туда-сюда под пристальным взглядом матери, которая в последний момент, наверное, испытывала сомнения в правильности своего решения. Поцеловав бабушку, которая всплакнула с умилением, я взял с родственниц слово, что они точно никуда не пойдут, и ни будут "партизанить" за мной. У самой двери я махнул рукой, как Гагарин перед стартом, и, ступив за порог квартиры, захлопнул дверь.
   В подъезде пахло кошками и хлоркой. Как всегда. Я закурил, и стал спускаться вниз, по лестнице, к таинствам взрослой жизни.
  
   * * *
  
   Во дворе меня уже ждал Саня Михайлов, мой закадычный друг и одноклассник, с которым мы славно проводили время раньше, и надеюсь, неплохо проведём его сегодня. Он был высок ростом, выше меня, наверное, на полголовы, но при этом худ и бледен, как аскет на пике воздержания, хотя питался за троих. Неизвестно, что происходило внутри его организма, но при его режиме питания, при том количестве пищи, которое он потреблял ежедневно, я бы уже разъелся до размеров слона. Он же оставался худ и бледен, как библейская корова. Саша был хронически голоден, причём - всегда. Голод был его нормальным состоянием, поэтому ел он постоянно, а его способность поглощать пищу в любых количествах стала ни просто притчей во языцех, почти именем нарицательным для всей школы, некой пословицей: голоден, как Михайлов, но и грозила в перспективе стать диагнозом, темой исследования в области пищеварения.
   Кроме того, Саня был рыж, лицо его густо испещряли веснушки, он был мосласт, немного нескладен, в меру кривоног, но, невзирая ни на что, имел в себе безусловное очарование, как всё большое и нестандартное. Он владел речью со странными построениями в предложениях, и с вкраплениями всех возможных диалектов, имел при этом своеобразное чувство юмора, и был напрочь лишён такого чувства, как стеснение. Он не был нагл, но заставить его смутиться и покраснеть было крайне нелегко. К тому же, Саня был очень несдержан в своей самооценке, считал себя ни просто обворожительным, но и совершенно неотразимым, с девушками вёл себя напористо и самоуверенно, и, справедливо полагая себя гораздо краше других, отдавал должное лишь Ален Делону и Михаилу Боярскому, себе же отводя в этом перечне почётное третье место. Вот так.
   А вот сдружились мы с ним по-настоящему при довольно пикантных обстоятельствах. Случилось это два года назад. В середине мая. Стояла прекрасная поздняя весна. Рыжее солнце, будто апельсин, ласково светило из бездонной синевы небес, а в его лучах резвились божьи твари: пели птицы, жужжали пчёлы, стрекотали кузнечики, летали бабочки, в общем - весна! А у нас, у прыщавых подростков, в молодых здоровых организмах играли гормоны. И вот, в эти славные майские деньки, когда во всю ощущается конец учебного года, а впереди, в осязаемой перспективе, уже сладко мерещатся летние каникулы, к нам с Саней пришла угроза, откуда и не ждали - геометрия!
   На одной из контрольных работ, то ли четвертной, то ли годовой - не помню, мы с комсомольцем Михайловым схлопотали по твёрдой двойке. Вещь конечно не смертельная, бывало и похуже, но, учитывая конец года, ни совсем приятная, ибо предполагала санкции со стороны педагогического сообщества, а вследствие оных - некоторые кары по семейной линии. Короче говоря, ситуацию необходимо было исправлять и, по возможности, быстрее. В назначенный для исправления день и час, мы с Сашей, а с нами - достаточное количество других отстающих, что вообще-то радовало, но сути не меняло, пришли на дополнительные занятия с последующей перепиской этой самой контрольной.
   Дубль-два!
   Так вот, после соответствующего тренинга, заключавшегося в решении аналогичных задач, нам раздали "варианты", и мы углубились в обдумывание полученных. Вообще-то, с математикой, и с геометрией - в частности, дела мои обстояли неплохо. Поэтому, двойка по контрольной работе была хоть и вещью обидной, но совсем ни закономерной, а так себе, досадной случайностью. С Сашей же дела обстояли гораздо хуже. Учёба давалась ему тяжко, со скрипом, а иногда и полностью оказывалась неподъёмной. Этот факт вызывал, ни столько у него, сколько у его родителей, отчётливое ощущение обманутости всей выстроенной системы ожиданий, основанной на незыблемой уверенности их, родителей, что Саша непременно должен стать советским офицером, носить военную форму, и иметь звёздочки на пагонах, прорвав тем самым замкнутый круг рабоче-крестьянского существования многих поколений Санькиных пращуров. И тут - на тебе, двойка по геометрии.
   Кошмар!
   Исходя из вышесказанного, любые срывы в планах, направленных на поступление в военное училище, расценивались отцом и матерью, как некая диверсия враждебных сил природы, либо, что ещё хуже - Сашкиным саботажем. Санкции же за это, за срывы вожделенных планов, были просто неадекватны, от чего мой друг просто патологически боялся всякого рода двоек и пересдач.
   Короче говоря, учащийся Михайлов старался изо всех сил, сражаясь именно "за страх", а ни за что-либо иное, и, что вполне естественно, ни к чему хорошему это так и не привело. Когда же училка через положенные сорок пять минут, чуть ли ни силой стала забирать у отстающих их вожделенные листки с фиолетовым штампом в верхнем левом углу, Александр Михайлов из пяти задач едва ли осилил две. Иначе говоря, опять наработал на ту же двойку.
   Сказать, что Саня был взбешён, значит, ничего ни сказать. Он был настолько зол на весь мир, перед его глазами, наверное, уже виделся страшный отец и рассерженная мать, что в этот момент ему хотелось рвать и метать. Но вместо этого мы зашли в мужской туалет и закурили.
   А за окном весело пели птички, перелетая с ветки на ветку, одни вили гнёзда и плодились, другие, уже откладывали и высиживали яйца, и всем им со всей очевидностью было по-фигу Санькина двойка.
   И, наверное, стоя у открытого окна, в туалете на третьем этаже, куря нервно сигареты "Космос", и проклиная последними словами злобных учителей с их четвертными контрольными, эвклидову геометрию с её синусами и косинусами, американских империалистов с их гонкой вооружений, и поющих птиц с их гнёздами и яйцами, Саша, всматриваясь отрешённо в даль, и предвидя неизбежность наказания, решил вдруг, на зло всем, и даже тем, кто был совершенно невиновен в его бедах, отомстить по полной программе, причём задумал это сделать дерзко и с особым цинизмом.
   Он щелчком выбросил окурок, взгромоздился на подоконник, и, застыв, таким образом, в проёме открытого окна, стал, извиняюсь, "мочиться за борт". То есть, отправил свою естественную надобность на школьный двор. В общем, среди белого дня, сделал "пи-пи" некоторым совершенно нетрадиционным способом.
   В знак протеста.
   Я не знаю, какие такие протестные мысли простреливали в Саниной голове. В конце концов, он, по логике вещей имел хоть какое-то право делать это. Как пострадавшая сторона. Но, чёрт возьми, о чём думал я, присоединяясь к нему, лично для меня до сих пор остаётся загадкой. Что замкнуло вдруг в глубинах мозга, щёлкнуло или переключило - не знаю. Но, в знак солидарности с обиженным товарищем, я встал рядом с ним на подоконник, и сделал то же самое.
   Две струи параллельно полетели вниз.
   Так вот и стояли мы оба в проёме открытого окна и сосредоточенно писали на улицу. Не знаю, какие рифмы в связи с увиденным, возникли бы в голове у Пушкина, проезжай он прямо сейчас мимо нас в своё село Михайловское. И о чём подумал бы граф Толстой, как зеркало русской революции, глядя на это безобразие. И какие бы выводы сделал Фрейд со своим психоанализом и сновидениями. Не знаю. Всё это так и осталось для нас тайной в сослагательном наклонении, ибо мы, двоечники, в этот майский день, даже не смогли учесть ветра, дующего порывами, причём, ни прямо на нас, а чуть в сторону. Кроме того, на втором этаже, но ни прямо под туалетом, а чуть в стороне, как раз таки по направлению ветра, находилась Учительская. Окна её были открыты, а на столе, прямо у одного из окон лежали ученические табеля, заполненные тушью, и разложенные для просушки на свежий майский ветерок...
   Результат не заставил нас долго ждать. Пушкин с Фрейдом нас так и не увидели, зато тёпленькими, прямо с поличным, отловил физрук, огромных размеров мужчина, бежать от которого, и сопротивляться коему было абсолютно невозможно. Скорее всего, он и сам не ведал, как реагировать на нашу выходку. С одной стороны, его душил смех, и мужчина еле сдерживал себя, судорожно сжимая зубы. Но, с другой - учитель физкультуры благородно негодовал, и было от чего, и мы чувствовали это негодование посредством железной хватки его рук. Кроме того, он был основательно шокирован и удивлён, не понимая истинных причин произошедшего. Но, и в этом надо отдать ему должное, все эмоции и неадекватности в поведении заглушил всё-таки педагогический долг. Короче говоря, нам не повезло. Я не буду рассказывать о том, что случилось после. Результат был плачевен, но справедлив, ибо нельзя поддаваться безотчётно первому попавшемуся душевному порыву.
  
   * * *
  
   Саша был чем-то озабочен. Он нервно курил, держа сигарету огоньком в ладонь, быстро затягиваясь, и резко выпуская дым в сторону от себя, по-партизански, как это делалось в школе, на перемене, чтобы меньше бросалось в глаза. Привычка.
   Зная его невозмутимость, мне эта его озабоченность показалась странной, ни к месту что ли, так как допустить, что Саша волновался по поводу выпускного вечера, как Наташа Ростова перед первым балом, было бы просто нелепо. Нет, дело ни в этом. Тогда, в чём?
   Сначала Саша смотрел в сторону школы, видневшейся неподалёку, но взгляд этот, ничего ни выражающий и совершенно отсутствующий, мог с таким же успехом быть упёртым в стену, в потолок, в заоблачную даль, в общем - куда угодно, ибо Сашка ничего не видел перед собой. Это был застывший, как у статуи взгляд, без зрачков, направленный ни вне, а внутрь себя.
   Затем его блуждающий взор переключился на дом, рефлекторно разыскивая свой балкон, и, найдя его, начал понемногу наполняться смыслами. На балконе стояла Санина мама с таким же, как у сына замороженным взглядом, с наклеенной полуулыбкой на губах, и с застывшей консистенцией чугунного памятника во всей фигуре. Словно ледяная статуя. Я поздоровался с ней, но она ни ответила, глядя на меня так, будто видела в первый раз. Странно.
   Из темнеющего провала подъезда вышел Михайлов-старший. Сашкин отец. Огромный, здоровенный мужчина с красным лицом и с руками таких размеров, каковые, наверное, были лишь у Малюты Скуратова, и которые способны были своей нечеловеческой мощью задушить быка, или удавить лошадь. Конечно, на планете существует множество животных, но мне, почему-то, при взгляде на руки Сашкиного родителя, на ум всегда приходили или быки, или лошади. Он подошёл к нам и, глядя куда-то в сторону, словно не желая смотреть в глаза, произнёс как-то рассеянно и неуверенно, что было очень странно, учитывая все предыдущие годы знакомства:
   - Ну, вы это... Идите потихоньку, а я тут покурю... Туда - сюда.
   Он посмотрел на жену, продолжавшую стоять на балконе, и махнул ей раздражённо рукой:
   - Ну, иди уже, мы тут сами как-нибудь справимся.
   Женщина кивнула, но продолжала стоять.
   Сашкин отец повернулся к нам и, будто удивившись, что мы ещё здесь, стал мягко подталкивать нас в сторону школы.
   - Ну, давайте, идите, я догоню.
   Истолковав это превратно, и справедливо полагая, что им надо поговорить, хотя, ведь только что из дома вышли, я отделился от них и неторопясь, пошёл вперёд. Но, через мгновение, Саня уже догнал меня. Их семейные тайны и неприятности так дома и остались. Внутри семьи. Возможно, это и правильно. Зачем в свои дрязги посвящать остальных? К тому же, я полагаю, вопрос касался военного училища, которому Саша так упорно противился.
   Но, откуда эта замороженность в глазах?
   Я оглянулся. Михайлов-старший стоял посреди тротуара, держа в одной руке пачку "Беломора", а в другой - спички, и, застыв бесформенной глыбой, будто скала над рекой, смотрел настороженно внутрь пространства, в некую неведомую точку в нём, словно именно там, в этой точке, сосредоточились все смыслы бытия, и он, если подольше посмотрит на неё, эти самые смыслы будет в состоянии разгадать, и адаптировать в себе, под свою собственную сущность.
   Зрелище оказалось настолько странным, что я на какое-то время перестал воспринимать реальность. Леонид Семёнович слыл человеком практичным и деловым, напрочь лишённым фантазии и сентиментальности, немного грубоватым, но не без юмора с иронией, и, во всяком случае, трудно подвергающемуся влиянию из вне. Его совершенно невозможно было вывести из равновесия, чем бы то ни было, а тут...
   Что могло произойти?
   Ба-бах! Я споткнулся о бордюр, и чуть было не упал, схватившись вовремя за Сашкину руку. Выпрямившись, я увидел, что Леонид Семёнович уже закурил, но так и продолжал стоять на месте, пристально глядя теперь уже нам в след. На какой-то краткий миг наши взгляды встретились, но он тут же отвернулся.
   Я вздрогнул: "Что с ним?"
   Его жена продолжала стоять на балконе, но мне было непонятно, куда она смотрит.
   Я перевёл взгляд на своего давнего друга. В дымчато-серых глазах его застыла пустота. Он не видел меня.
  
   * * *
  
   Возле школы, пятнистыми, цветастыми кучками, уже толпились выпускники и их родители. Немногочисленные отцы разом взбодрились, увидев приближающегося Леонида Семёновича Михайлова, ибо он у них был заводилой. Кто-то даже облегчённо вздохнул: ну, слава богу, пришёл! Конечно, и без него, "папочки" достигли бы желаемого, отметили бы торжество, но, надо признать - это было бы совершенно ни тот процесс, на который все они рассчитывали. К тому же, всегда приятно ощущать, что есть кто-то, кто возьмёт всё на себя, организацию действа. А он, Леонид Семёнович, именно этим и занимался в подобных ситуациях - организовывал.
   У пришедших же матерей, у некоторых, во всяком случае, настроение было хоть и праздничное, но с элементами напряжённого сомнения в чертах лиц. Все они с какой-то затаённой настороженностью ждали этого самого бала, продлящегося, о боже, до рассвета, и где вполне взрослые, если уж не мозгами, то телами - точно, их милые детишки могли устроить чёрти что. А уж мамы-то догадывались, чем подобные гулянки могут закончиться. Мамы, они такие, они всегда всё знают с самого начала, причём - с наихудшей стороны, с непредсказуемыми последствиями, и со "страшилками", запоминающимися на всю жизнь. Непонятно только, откуда им самим всё это известно? Причём, с такими подробностями и последствиями. А?
   Я направлялся к "своим", к группе умеренных разгильдяев и хулиганов, ещё не преступников, но уже и не пай-мальчиков, к отряду воинствующих бойскаутов, готовых к прорыву в неизвестность уже сегодня, когда вдруг застыл, как подстреленный, увидев нечто, совершенно выделяющееся из общей массы. Вернее, ни нечто, а некто.
   Чёрт возьми, не может быть!?
   Это была мама одного моего одноклассника. Она стояла чуть в стороне от других, со своим сыном, и что-то говорила ему, слегка улыбаясь при этом, и держа его под руку, уже как взрослого, как держала бы любого из присутствующих здесь пап, но всё же, где-то, как ребёнка ещё, уже не боясь отпускать далеко, но отпускать-то, по настоящему, вовсе не собираясь.
   Она родила его очень рано, говорят, ещё учась в школе, лет в шестнадцать, так что сейчас ей было года тридцать два - тридцать три, не более. Юная, юная мама. Я ничего ни хочу сказать про всех остальных мам, упаси боже, но эта мама была и не совсем мама, на настоящую маму мало похожая, и вообще, глядя на них, я убеждался всё более, что таких мам у таких больших мальчиков быть просто не может, физиологически, а самим этим мальчикам, взрослым парням, таких молодых, юных мам, иметь при себе - просто неприлично. А всё потому, что лично мною, да и не только мною, эта молодая женщина, как чья-то мама совершенно не воспринималась. В ней можно было усмотреть кого угодно, максимум - старшую сестру, но вообразить, что она - мама такого же, как ты по возрасту парня, а тем более - осознание этого, признание как факта, было просто немыслимо, если только не знать одного - правды!
   Родив рано, она, как говорили злые языки в среде остальных родительниц, сдала сына своей матери и бабушке, и занималась исключительно собой, ведя при этом аморальный образ жизни. Не знаю. Им видней. Что там было аморально, а что нет - покрыто тайной, но скажу вам честно, этот образ жизни чрезвычайно благотворно сказался на ней. Дай бог каждому! Всем бы такой аморальной жизни, да побольше! Она была небольшого роста и с очень красивой фигурой. Изящна, но ни до хрупкости. Это была фигура молодой девушки, созревшей вполне, достаточно юной, но никак ни женщины, сын которой заканчивает школу. Во всяком случае, совсем ни то, что себе можно вообразить, глядя на неё. И, если бы сейчас можно было бы переодеть её в школьное платье и заплести косички, то думаю, она ни очень сильно отличалась бы от других выпускниц.
   В связи с этим неизбежно наступил момент, когда она стала ощущать на себе восторженные взгляды одноклассников её сына, которые всё чаще смотрели на неё ни так, как на одну из мам, ни так, как на обыкновенную родительницу, а несколько иначе. По-другому. И, конечно же, я никогда не узнаю, как она сама к этому относилась, что почувствовала, осознав это впервые. Наверное, она испытала при этом довольно смешанные чувства, но всё-таки, женщина - есть женщина, мне кажется, что это ей более нравилось, чем - наоборот, хотя и вызывало, наверное, вполне объяснимое смущение.
   Думаю, что и сыну её, всё прекрасно видевшего и понимавшего, но ничего не могущего с этим поделать, было ни сильно комфортно, и поэтому, особенно в последнее время на родительские собрания ходила бабушка, но сегодня, на выпускной вечер, она пришла сама.
   Не знаю, как кому, а лично мне было очень стыдно и неловко от одной мысли о том, КАК я смотрю на маму своего товарища, что, как чью-то маму я её совершенно не воспринимаю, что так нельзя, что это очень нехорошо, что этого не должно быть, и ещё очень много "не", разумных и неразумных, и поэтому, ещё раз взглянув на это неземное существо, верх совершенства в моих глазах, я отвернулся. В мозгу застыла яркая картина: светло-каштановые волосы; огромные, всегда несколько удивлённые, нефритовые глаза; красивые полные губы; яркая белозубая улыбка; умелая косметика на лице; сине-зелёное платье под цвет глаз с небольшим вырезом сзади; туфли на высоком каблуке...
   И отчётливое понимание того, что женщина из сна, та, кого я видел в церкви, и о которой я думал всё утро, пытаясь вспомнить, и есть она, мама человека с которым я проучился десять лет в одном классе.
   Недаром она показалась мне знакомой!
  
   * * *
  
  
   Чья-то рука легла мне на плечо.
   - Смотри, дырку не прожги.
   Я вздрогнул и оглянулся. Рядом со мной стоял Сашка, уже без пустоты в глазах, а с привычными искорками во взгляде и с сардонической ухмылкой на веснушчатом лице.
   - Хороша. - Михайлов-младший плотоядно ухмыльнулся. - Но, боюсь, эта связь будет неправильно воспринята школьным родительским комитетом.
   Саня бил в "десятку", и многозначительно ржал при этом.
   - Крепитесь, коллега.
   Я почувствовал, что предательски краснею. Вообще-то, есть у меня такая идиотская привычка - краснеть по каждому поводу. Обиднее всего было то, что там, где другой, такой же, как я, и бровью не поведёт, меня от малейшего стеснения заливала краска. Именно это сейчас и произошло.
   Чёрт! Как не вовремя. Я напыжился от неловкости, и от этого, по-моему, ещё более порозовел.
   Саня же был безжалостен. Он видел моё смущение и клевал без промаха. Он обнял меня за плечи и прошептал на ухо.
   - Она просто шикарна. Я одобряю твой выбор.
   Отстранившись, он так похабно ухмыльнулся, что мне захотелось его ударить.
   - Да пошёл ты...
   Я оттолкнул его, изо всех сил стараясь, чтобы это выглядело шутливо, но, наверное, в выражении лица моего было что-то такое, что Саня мгновенно посерьёзнел.
   - Извини, старик.
   - Да иди ты...
   Саня примирительно вытянул руки ладонями вперёд.
   - Ну-ну, остынь.
   Изображая равнодушие, я пожал плечами.
   - Да я и не нагревался совсем.
   Саня кивнул. Я видел, что он готов был ещё о чём-нибудь съязвить, но сдержался. Вместо этого, он совершенно серьёзно обвёл взглядом всех присутствующих и произнёс вполне нейтрально:
   - Успокойся, Витя, и посмотри вокруг. Я не хочу ни на что намекать, но, если ты думаешь, что только ты ТАК на неё смотришь, то, уймись и перекрестись.
   В его глазах вновь мелькнули искорки.
   - Красивую женщину вожделеют все!
   "Чёрт! Ну откуда ты такой умный взялся?!"
   И всё-таки, следуя его совету, я осмотрел публику вокруг. Конечно, это не выглядело явно, ведь многие были с жёнами, а мальчики стеснялись или стыдились, как и я, но, даже при ближайшем рассмотрении стало понятно, что большая часть "мужичков", как отцов, так и сыновей, исподволь, стараясь делать это незаметно, но, в той или иной мере, все они смотрели только на неё, во всяком случае, в её сторону.
   М-да. Санька оказался прав, как всегда. Не знаю, обрадовало это меня или нет, но почему-то сразу же успокоило. Мол, не я один. Краска схлынула с лица, и я, чтобы прийти в норму, закурил.
   Александр Михайлов не был злым от природы, скорее - наоборот, но в нём был тот запредельный уровень честности, почти до беспардонности, о котором в народе говорили: простота - хуже воровства. Он был до такой степени прямодушен, что мог в глаза, со своей неизменной ухмылочкой сказать такое, что иного человека бросало в жар. Иногда мне казалось, что уж лучше бы он был лгуном и лицемером, чем вот таким правдолюбцем, но тогда, наверное, это был бы ни он, ни Саня Михайлов.
   Поэтому я и не обиделся на него. Вернее - обиделся, но тут же простил.
   Замётано!
   - Ладно, что у нас там по плану?
   Саня кивнул, будто констатируя очевидное. Он знал, что я не обижусь, но ждал подтверждения. Всё же мы знакомы уже десять лет.
   - По плану, выдача аттестатов, пьянство и танцы. Как тебе?
   - Хорошо. А девочки?
   - Девочки? - Саня театрально обернулся в сторону красавицы-мамы. - Ты кого имеешь в виду? Её?
   В потоке слов никто ничего ни услышал, но она, красавица-мама, будто чувствуя, что говорят о ней, повернулась в нашу сторону. Мой взгляд лишь коснулся её глаз, скользнув слегка по нефритовой поверхности, словно дельтаплан по глади озера, и тут же взмыл в высоту. Я отвернулся.
   - Михайлов, ты - грязный вонючий баран!
   Саня осклабился.
   - Я знаю.
   Мы заржали, как два идиота. Красавица-мама посмотрела на нас долгим взглядом, но не дольше, чем допустимо приличием, улыбнулась слегка, одними яркими губами, блеснула белизной зубов, и, прикрыв нефритовые озёра длинными изогнутыми ресницами, повернулась к сыну.
   Я ещё давил в себе остатки смеха, когда вдруг увидел Леонида Семёновича, который с каким-то непостижимым выражением лица смотрел на нас. У него в этот миг был такой вид, будто мы с его сыном ни смеёмся в преддверии выпускного вечера, что вполне естественно, а, повторяя свой подвиг двухлетней давности, "мочимся" прилюдно под памятник Ленину. Уже не смеясь, я повернулся к Саше, и вздрогнул от неожиданности. Не знаю, что там между ними происходило, и какие такие события имели место, но теперь, глядя на своего друга, я вновь увидел этот отсутствующий взгляд с пустотой внутри. Его будто покинула душа, и глаза его, без единого блеска и искринки, словно нарисованные на стекле, бездумно таращились перед собой, рефлекторно моргая с одинаковой амплитудой.
   Что происходит?
   Мне тут же вспомнился Михайлов-старший с его бездумным, замороженным взглядом, Сашина мама, впервые за десять лет не узнавшая меня, их всеобщая отстранённость и пришибленность всего полчаса назад, да и сам Саня...
   Чёрт! Такое впечатление, что их всех покусал один и тот же упырь.
   Я толкнул Сашку в бок.
   - Эй, товарищ!
   Толчок возымел действие. Саня затряс головой, быстро приходя в себя.
   - Что с тобой?
   Он почесал нос всей пятернёй, развернулся в пол-оборота, и смачно плюнул на клумбу.
   - Ничего. - Но затем, пожав плечами, тихо проговорил: - Сам не знаю.
   Достав платок, он вытер губы.
   - Ерунда какая-то!
   В этот момент на крыльцо вышла завуч - злобное бесформенное существо, отдалённо напоминающее женщину. Какое-то время она чмокала губами, загоняя вставную челюсть на штатное место, затем, что-то у неё во рту отчётливо щёлкнуло, она подвигала нижней челюстью туда-сюда, вправо-влево, и, прокашлявшись, хриплым голосом шахтёра, не вылезавшего из забоя лет тридцать, пригласила всех присутствующих пройти в актовый зал.
   - Ну, что, ребятки, вперёд!
   Меня кто-то приобнял за талию. Но я, даже не взглянув, понял кто это. Пахнуло запахом спиртного и лекарств.
   "Классуха!" - мелькнул в голове ассоциативный ряд.
   Я не ошибся. Это был наш классный руководитель и учитель географии по совместительству, Надежда Николаевна Хрящ. Она уже "бахнула" для настроения, но, чтобы от неё ни пахло спиртным, сунула под язык таблетку валидола. Ха! Нашла, кого дурачить! Кстати, отсюда и запах из смеси алкоголя с аптекой, и весь мой ассоциативный ряд - тоже.
   О её пристрастии знали все, вплоть до директрисы, но, так как это никак ни мешало обучению детишек, то на эти издержки никто ни обращал особого внимания, разве что злобные бабские сплетни о той или иной выходке учителя географии, постоянно пополняли школьный фольклор, а так - никакого внимания. Зачем? Учебный процесс осуществлялся без сбоев, географию детки знали не хуже остальных предметов, беременных школьниц вроде бы не намечалось, да и приводов в милицию не было зафиксировано. Так зачем же тогда, спрашивается, мешать плодотворной работе?
   - Пойдёмте, ребята, пойдёмте!
   Надежда Николаевна сделала шаг вперёд, потом ещё, а уже с третьего шага её начало заносить немного влево. Она постаралась выровняться, но от этой неудачной попытки стало ещё хуже. Женщина сначала слегка накренилась, но при этом, делая вид, что ничего не происходит, потом, всё ощутимее стала заваливаться на всё тот же левый бок, настороженно глядя вправо стеклянным взором, будто это могло её уравновесить, а затем, на девятом шаге, её и вовсе понесло мимо тротуара на клумбу, и, если бы ни мы с Саней, очень даже могла грохнуться во влажный чернозём.
   Учительница географии застыла в классической позе сердечного больного. Лицо её попунцовело, и она схватилась за левую часть грудной клетки.
   - Ой, ребятки, что-то сердце защемило...
   Мы с Саней, лишь глянув друг на друга, одновременно отвернулись, чтобы не заржать опять. Смех волнами рвался из меня, что я вынужден, был прикусить губу. Неудобно всё-таки.
   "Классуха" же, выждав положенное время, слабым голосом проговорила:
   - Ничего, ребятки, сейчас пройдёт.
   - Надежда Николаевна, а может "скорую"?
   Женщина напряглась. Посещение врачей явно не входило в её планы на сегодня.
   - Нет-нет, спасибо, мне уже гораздо лучше.
   - А может...
   Голос "географички" крепчал, в нём появлялись стальные нотки.
   - Лучше уже, я сказала!
   Надежда Николаевна отстранилась от нас и быстрой, теперь уже ровной походкой направилась к двери.
   - Пойдёмте, ребятки, сейчас уже начнётся.
   Пространство перед крыльцом опустело. Мы действительно были последние.
   - Ну, что же вы?
   Надежда Николаевна открыла дверь.
   - Заходите быстро. Я войду последняя, как капитан на корабле.
   Выпивший педагог гомерически заржал, довольный собственной шуткой.
   Мы вошли в вестибюль. Надежда Николаевна ушла вперёд. Стук каблуков по цементному полу удалялся, а затем - участился: "классуха" начала подъём по лестнице.
   Я уже собирался последовать за ней, когда Саша прихватил мою руку. Он цепко зыркнул на меня, в глазах его вновь мелькнуло нечто стеклянное, как рисунок на витражах в церкви (в церкви?!), затем он отвернулся, и глухим, каким-то не своим голосом буркнул:
   - Оставь её.
   - Что?
   Я сделал вид, что не понял, хотя уже прекрасно знал, кого он имеет в виду.
   - Оставь, а то пожалеешь.
   - Не понял!
   Мне вдруг стало очень неуютно. Все эти укушенные упырями люди с застывшими взглядами, а теперь, и с предупреждениями, а может - с угрозами, начинали ощутимо раздражать.
   - Ты о ком?
   Саша развернулся, и направился вслед за Надеждой Николаевной.
   - Ты знаешь, о ком.
   Он прошёл половину вестибюля, когда вновь, не останавливаясь и не поворачиваясь, крикнул мне:
   - Оставь её, слышишь?
   Саня дошёл до лестницы и, перед тем, как начать подъём, повернулся ко мне.
   Опять та же пустота во взгляде.
   - Оставь! А то будет поздно!
   От его слов по телу моему пробежали мурашки. Я хотел, было ответить, но Саня уже исчез за лестничным пролётом, и лишь эхо от его слов разгуливало по этажам.
   Чёрт!
  
  
   28 июня 1982 года. После полуночи.
  
   К часу ночи празднование докатилось до апогея. Актовый зал заполнили вибрирующие силуэты выпускников и их родителей. Музыка гремела, словно хор грешников в судный день, подзуживая трубным воем апокалипсиса, гремя шаманскими бубнами, и нудя шотландскими волынками. В дискретных вспышках цветомузыки корчились фигуры танцующих, своим синхронным дёрганием похожих на камлающих ведьм в Вальпургиеву ночь. Клочковатые обрывки теней скакали по стенам и потолку, а между ними, будто сигналы взбесившегося светофора, прыгали разноцветные пятна, сливаясь в размытые радужные полосы.
   Дискотека!
   К полуночи многие присутствующие, независимо от своего желания, взглядов на жизнь, и предыдущего опыта, оказались безнадёжно пьяны. Причём, как и взрослые со стажем, так и вчерашние дети. Все без исключения пили много и с удовольствием. Факт! "In vino veritas" - как говаривали те же латиняне, то есть - "Истина в вине", и к этому можно было лишь добавить полное равенство возрастов и полов. Демократия с эмансипацией. Ура! Все по местам!
   Понятное дело, что каждый организм пьянел по-своему, где-то даже - индивидуально, по личному графику, но независимо от количества выпитого, а может и вопреки оному, рамки приличия вскоре перешагнули все. И теперь, школьный выпуск 1982 года в полном составе, вместе с учителями и гостями, вместе с родителями и прочими родственниками, вместе с представителями ГорОНО и Общешкольного родительского комитета, то есть - все до единого, разнузданно выплясывали в пульсирующей полутьме нечто до того изотерическое, во всяком случае - ни вполне классическое, а скорее - совершенно первобытное, как образчик неведомого фольклора, что сравнить это можно было лишь с танцем неистовых команчей, выступивших на тропу войны со своими отрытыми боевыми томагавками.
   Банзай!
   Я перекрестился мысленно. Господи, хорошо, что мама не пошла!
   Опьянение подкрадывалось медленно и волнообразно, шаг за шагом, впрыскивая в кровь возбуждающий эликсир. После каждой рюмки сначала шумело в голове, затем появлялось ощущение лёгкого покалывания в конечностях, а после этого, плавно растекаясь, по телу распространялась лёгкость, и наступал полный вселенский пофигизм. Всё выглядело теперь в радужном цвете, а на нос, как итог всего, как завершение процесса, водружались розовые очки в толстой роговой оправе.
   Кайф!
   В вибрирующем калейдоскопе цветомузыки люди двигались рывками, судорожно меняя фигуры и танцевальные па. Их мгновенные позы были прерывисты и резки, как кадры с лакунами на некачественной киноплёнке, а лица, разноцветные в каждый следующий момент времени, были безумны и веселы, какие бывают у людей от нежданно свалившейся радости, похожие при этом на школьников, узнавших, что "училка" заболела. Глаза танцующих вспыхивали отражениями ламп, сверкая цветастыми блёстками в расширенных зрачках, огромных и немигающих, выпуклых от опьянения и почти сферических, как у ископаемых стрекоз.
   В зале было душно, и я вышел в коридор. Сплочённая до последнего момента компания начала дробиться на отдельные группки по интересам. Одни - пили и закусывали, развалившись за столами вдоль стен, другие - танцевали, дёргаясь, как припадочные, некоторые разошлись по классам и аудиториям, желая пообщаться в более интимной обстановке, я же, не зная, когда следующий раз появлюсь здесь, в школе, если вообще появлюсь, решил произвести кое-какой опыт, эксперимент, который всё время откладывал по разным причинам, а теперь, припёртый неизбежностью, решился осуществить. Из коридора, где я остановился, музыка слышалась глухо, будто из под земли. Отчётливо различались лишь басы и ударные, а весь остальной инструментарий, сливаясь в нечто единое и дребезжащее, вырывался из "низов" отдельными неупорядоченными трелями, более похожие на звуки, издаваемые волынкой, если её полностью опустить в воду.
   А вокруг - ни души. Отлично!
   Стараясь остаться незамеченным, я спустился вниз, на второй этаж, и вошёл в длинный широкий вестибюль, стены которого были сплошь испещрены наглядной агитацией. Здесь были плакаты и лозунги, писаные красками на алых полотнищах, фотографии передовиков и отличников учёбы с остановившимися лицами, сцены субботников и воскресников в сопровождении тех же плакатов и лозунгов, эпизоды из деятельности школьников в области общественно-полезного труда. А в самом торце вестибюля, перед дверью на лестничный пролёт висело две картины неизвестного художника, неведомо откуда появившиеся в школе года полтора назад, и вызывающие во мне исключительный интерес.
   Ради них, собственно, я сюда и пришёл среди ночи.
   Картины были писаны маслом, размером примерно метр-на-метр, в красивых рельефных золочёных рамах, и обе не имели названия. Во всяком случае, никаких надписей ни на самих картинах, ни где-либо рядом, я так и не обнаружил, а спрашивать - постеснялся. Правда, справедливости ради, могу утверждать, что в нём, в названии, они совершенно не нуждались, будучи абсолютно очевидными как по смыслу, так и по исполнению.
   На одной из них был изображён парусник, судя по всему - трёхмачтовый люггер, сражающейся с бурей. Огромные косматые волны с пенными барашками на гребнях угрожающе нависали над парусником. В чёрно-фиолетовом небе со сполохами молний едва виднелось тусклое, размытое пятно солнца в кольце свинцовых туч. А в центре картины - сам корабль, парусник, зарывшийся носом в волну. Клочья оборванных парусов трепетали на ветру. Обломанное древко бушприта скрипело на форштевне. Обломки снесённого волной рангоута носились по палубе в потоках воды. А на мостике - капитан, судорожно вцепившийся в поручни, и напряжённо всматривающийся куда-то в даль. А рядом с ним - рулевой за штурвалом в широком балахоне дождевика полностью покрывающего фигуру. На его голову наброшен капюшон, с которого бесчисленными струйками сбегала вода. А под капюшоном глаза с остановившемся взглядом, устремлённым в прибор за рулевым колесом.
   Вообще-то, мне всегда нравились картины на морскую тематику, но эта была хороша тем, являясь лучше других, что была вот здесь, рядом, доступная и реальная, на которую можно было смотреть бесконечно долго, потрогать при желании руками, и даже вообразить что-либо.
   Я сосредоточился.
   В голове немного зашумело от напряжения, затем, чувства стали обостряться ощутимо, краски на картине запестрели переменчивой палитрой оттенков, волны качнулись слегка в сторону движения, зигзаг молнии набух, как почка по весне, готовая лопнуть, разрядившись вспышкой, капитан начал приоткрывать рот...
   Пахнуло морем и озоном, и я...
   Чёрт! Мне показалось даже, что я услышал натужный скрип мачты и чей-то крик...
   Но, нет. Краски запульсировали, рождая музыку. Мелодия осязаемыми толчками вырвалась с картины прямо на меня. Я отшатнулся непроизвольно, сделал шаг назад, споткнулся об оставленную кем-то бутылку пива, и вынужден был отвести взгляд.
   Всё, концерт окончен. Музыка оборвалась на полуноте. Как срезало.
   Я сделал ещё шаг назад. Люггер застыл навечно в расщелине между волнами с отчётливым дифферентом на нос. Я достал сигарету и щёлкнул зажигалкой. Дым, сиреневыми космами заструился к мутной лампе на потолке.
   Опять не получилось!
   Я никогда и никому ни рассказывал об этом, и, возможно, так никогда и не расскажу. Зачем? Всё равно не поверят. А если поверят, то, что за этим последует дальше? Что ждёт меня в этом случае? Может - мировая слава, а скорее - тайные исследовательские центры КГБ, где меня разрежут на куски, разложат на атомы и молекулы, лишь бы понять природу того, что во мне сидело. Как вам перспектива?
   Правильно, ни как. Вот поэтому, я молчу и поныне, и делаю это с тех пор, лет семь, наверное, как стал обладателем необычного и труднообъяснимого дара, таланта, возможно, шестого чувства, с которым я, честно говоря, ещё окончательно не знал что делать, ибо проявлять его каким-то образом, чтобы использовать официально, я боялся, а действовать тайно, ещё не решил, как. В общем, я никому ни рассказывал об этом, даже родителям. К чему им лишняя головная боль?
   Дар появился внезапно, в детстве, когда я переболел какой-то неведомой болезнью, которую никто так и не смог идентифицировать. Официальный диагноз, конечно, был - как ни быть, но по тому, как врачи напряжённо исследовали меня, как недоуменно разглядывали, записывая симптомы, как снимали некие замеры, подключая к неведомым приборам, и как потом шептались в сторонке, сыпля таинственными фразами, обильно сдобренных латынью, так вот, по тому, КАК они это делали, и как старательно отводили глаза, и многозначительно молчали, когда я спрашивал их, звенящим от недобрых предчувствий голосом, мне, маленькому мальчику, в конце концов, стало ясно: они понятия не имеют, что со мной происходит, и, самое главное, не знают, что делать дальше.
   Я прекрасно помнил те дни. Заплаканная бабушка, нервно теребящая уголки платка. Мама, с вымученной улыбкой, щупающая мой лоб. Отец, с обострившимися чертами лица, и ввалившимися глазами. И дедушка, срочно приехавший к нам из Столицы, с коробкой конфет под мышкой и с тортом в руке...
   А потом я взял, и неожиданно выздоровел. Неожиданно для всех. Полтора месяца болел, мне становилось всё хуже и хуже, а потом, раз - и всё, здоров!
   Фантастика!
   Да, фантастика, так как именно это слово сорвалось с губ лечащего врача, когда он вновь осмотрел меня. Я помню этот взгляд сквозь толстые стекляшки очков. Он смотрел на меня, а я - на него и, после непродолжительного противостояния, он сокрушённо покачал головой, и отвернулся.
   А потом опять начались исследования, снятие неведомых замеров, подключение к гудящим и щёлкающим приборам, диаграммы и осциллограммы, процедуры и анализы, а после всего - вновь недоумённое разглядывание, шёпот по углам, и ненавистная латынь. Только всё это теперь - со знаком плюс.
   Не скрою, что тот всплеск внимания ко мне со стороны медицинского сообщества в связи с моей неизвестной болезнью ни на шутку испугал меня. Детский мозг ни раз, и ни два, рисовал ужасающие картины Последнего Дня. Мне было до слёз жаль самого себя и таких любимых, как никогда, родителей. Я жалел бабушку с дедушкой и всех остальных родственников, таких близких и желанных теперь. Оплакивал весь мир, сузившейся до границ больничной палаты. Но с тех давних пор, я понял одну важную вещь: всё в этом мире когда-нибудь заканчивается. В плюс, или в минус, но всё заканчивается рано или поздно. И всё закончилось, к счастью - положительно. И после этого, когда первые, робкие, а затем всё более бурные радости улеглись, я понял ещё одну странную вещь, всегда сопутствующую любым событиям. Всё дело в том, что любой процесс во Вселенной всегда имеет обратную сторону. Так произошло и со мной, ибо после выздоровления, когда ажиотаж вокруг и избыточное внимание ко мне улеглись, я понял, что стал ни таким, как все.
   И промолчал об этом.
   Ни то, что я уж стал совсем ни таким. Конечно, у меня не вырос хвост, не вытянулся хобот, и я не покрылся чешуёй. Нет. Но некие элементы восприятия мира изменились значительно. Не знаю, возможно, зачатки иного восприятия сидели во мне изначально, с момента рождения, и не проявлялись доселе, ожидая некого толчка извне, а когда этот самый толчок произошёл - болезнь, то дар прорезался, вылупился, как цыплёнок из скорлупы. А может - наоборот, никакого чувственного дара во мне не было никогда, и лишь болезнь, именно ЭТА неизвестная науке болезнь, она и только она, стала причиной тех изменений, которые произошли во мне после выздоровления.
   А началось всё с картины, висящей уже давно на стене в моей комнате. На ней была изображена старинная крепость. Средневековый замок в горах. Он был нарисован моим дедушкой с натуры, где-то в Карпатах, когда он там отдыхал в санатории. Графика. Дед любил рисовать либо простым карандашом, либо чёрной тушью. Его картины были похожи на контрастные чёрно-белые фотографии, выполненные при хорошем освещении. И вот, однажды утром, проснувшись, и поглядев на картину в тысячный раз, восхищаясь чёткостью линий и реалиями перспектив, я, вдруг, начал ощущать нечто странное. Это продлилось недолго, но всё же...
   Вначале я увидел, как карандашные линии на рисунке дрогнули слегка, будто от слабого сотрясения, пошли невесомой рябью, зашевелились мохнато, словно наполнились кишащими насекомыми, и, в следующее мгновение, они начали цветнеть. Именно - цветнеть - иначе и назвать нельзя. Они, чёрные карандашные линии, начали отчётливо наполняться красками, обретая реальные живые цвета. Постепенно картина стала окрашиваться полностью, будто начинала оживать, приближаясь ко мне, вернее, накатываясь на меня, пока в некий, ускользнувший от меня, миг я сам полностью не оказался в ней. Внутри. На мгновение я словно очутился там, в Карпатах, в горной стране, слышал пение птиц и шелестящий шум быстрой реки вдалеке, ощутил свежий, ни с чем не сравнимый, чистый и резкий запах гор, влажное дыхание близких облаков и ... дедушку рядом со мной. Он находился так близко, что казалось, можно протянуть руку, и дотронуться до него. И я сделал это. Пока моя рука двигалась к нему, я видел, как он задумчиво смотрит на замок, и делает последние штрихи на картине, которая только что висела на стене в моей комнате, доводя до совершенства игру света и тени.
   В следующий миг мои пальцы коснулись его плеча и ...
   И я вновь оказался в своей комнате.
   Я бросил "бычок" на пол и растёр его по мастичному полу. Окурок свернулся жгутиком, став похожим на раздавленного червя. Я посмотрел на парусник - всё оставалось на месте.
   Конечно, тогда, в детстве, я очень сильно испугался. Но это не была галлюцинация, или последствия болезни, совсем нет, и ни к какой магии, ни к белой, ни к чёрной, это так же ни имело никакого отношения. В конечном итоге всё оказалось и проще, и сложнее - одновременно. Как потом я выяснил сам, изучая суть вопроса, и роясь в справочниках по медицине и психологии, у меня обнаружился редчайший в природе дар восприятия - разновидность синестезии, когда наряду с ощущением цвета, причём, только цвета ненатурального, не природного происхождения, а искусственного, в основном - нарисованного, выполненного карандашом или красками, шариковой ручкой или фломастером - не важно, я, вместе с реакцией на цвет, начинал слышать некие звуки, и ощущать запахи. Причём, каждому цвету или оттенку цвета - определённые, только им соответствующие звуки и запахи. Вот так. А дальше - больше. Я обратил внимание, что чем качественнее картина, чем более она мне нравилась, именно мне, а ни кому-либо другому, чем более насыщенными были цвета и их уместность в общем, контексте картины, тем звуки становились более упорядоченными, выстраиваясь в некий гармонический звукоряд и, в определённый момент, эти упорядоченные звуки очень медленно, но совершенно целенаправленно, начинали превращаться в едва уловимую музыку, постепенно выстраиваясь в чудесную мелодию, сладостно неземную, льющуюся на меня с картины, и заставляющую замереть.
   Но это ещё было не всё.
   В жизни моей накопилось несколько случаев, когда в своём синестезическом даре я шагнул гораздо дальше, чем можно себе вообразить. Когда после звуков и запахов, после музыки и мелодий, я словно проникал в реальность того, что было изображено на холсте, оказываясь, пусть и совсем ненадолго, по ту сторону картины.
   Бред?
   Кому - как, а для меня - один из фактов бытия, так как это реально происходило со мной. Первый раз - с картиной дедушки, а второй...
   Помню через два года после первого случая, мы с классом отправились на экскурсию в Горский Художественный Музей. Клянусь, я сделал всё, чтобы не пойти, но тогдашняя "классуха" всех предупредила: кто не явится к входу в Музей ровно в 15.00, тот завтра в школу без родителей может не приходить.
   Что ж тут не ясного?
   Уж лучше синестезия, чем такие кары. На тот момент я уже кое-как научился управлять своим даром, и потому вполне спокойно мог смотреть на любую мазню, будь то Рафаэль, Дали или Сашка Михайлов. Тем не менее, таких мест как картинная галерея всё же инстинктивно опасался. В общем, прошёлся я по залу вместе со всеми, стараясь смотреть мельком, чтобы не сильно впечатлиться, и уже справедливо рассчитывал, что пронесло, и вкушать чуждые запахи и звуки, слава богу, не придётся, как вдруг, только я об этом успел подумать, на меня будто бы пахнуло дымом.
   Я огляделся. Пожар? Окружающая публика была сосредоточена и безмолвна, дети - беспечны и разговорчивы, но все они ни выказывали никаких признаков беспокойства. Я ещё повертел головой, размышляя, что бы это могло быть, совсем забыв о своём даре, как вдруг ...
   Чёрт! В этот раз я даже не успел ощутить момента перехода. Сначала вновь пахнуло дымом, а затем - загрохотало. Я стал вертеть головой, и в следующий миг увидел картину уже вокруг себя, вернее, не картину, а поле боя. Настоящее. Вокруг меня клубился дым от ружейных и пушечных выстрелов. Я видел ядра, летящие сквозь этот самый дым. Плотные лавы пехоты прямо передо мной, всего метрах в тридцати, отчаянно штурмующие редут. Тёмные массы конницы на заднем плане, идущие в атаку. А впереди, буквально в нескольких шагах от меня, артиллерист, в изорванном светло-зелёном мундире, без головного убора, с оторванным эполетом, висящим вдоль плеча на нескольких нитках, босиком, с саблей в правой руке, а левой, перебинтованной рукой, указывающим на врага.
   В оскале рта его застыл крик, которого я почему-то не слышал, пышные усы и бакенбарды неравномерно почернели от порохового дыма и гари, волосы взъерошились, трепеща на ветру, в глазах затаилось безумство ...
   - Огонь! - вдруг услышал я.
   Через мгновение я по-настоящему оглох. Жерла пушек изрыгнули из себя грязно-белые клубы дыма, который тут же застлал всё вокруг, в глаза сыпануло пылью, а сверху, в разорванном просвете между облаками, вспыхнуло солнце на фоне ярко-голубого, почти синего, неба.
   Ба-бах!
   Передо мной полыхнуло пламя. Я отшатнулся назад и ... вновь оказался в Художественном Музее перед картиной под названием:
   "1812 год. Батарея Раевского".
   Я застыл на полусогнутых, и, не отрываясь, смотрел на офицера в изодранном мундире, с саблей и без головного убора, с перебинтованной рукой и без сапог, возможно, самого Раевского, и, понимая, что это безумие, лихорадочно вспоминал, что же произошло после взрыва? Ведь когда я "возвращался", всего лишь долю секунды, я видел, как в тело офицера впился осколок. Его отшвырнуло назад, но он не упал, а, схватившись за живот, стал пятиться, сабля выскользнула из ладони, сквозь прижатые к животу пальцы заструилась тёмная кровь, а в глазах его, в светлых глазах под кустистыми рыжими бровями промелькнуло удивление и детская беспомощность ...
  
   * * *
  
   По лестнице кто-то шумно спускался и я, чтобы не быть замеченным, отошёл в тень. Пьяные голоса проследовали вниз, на свежий воздух. Из темноты дверного проёма раздался женский визг, воплощение радости и глубокого удовлетворения, а за ним - добротное мужское гоготание с теми же воплощениями. Через несколько секунд шум затих, и в наступившей тишине слышался лишь чей-то монолог, короткий, но эмоциональный, по окончании которого, лишь с секундной задержкой, раздался взрыв разнузданного хохота, который, удаляясь, оставлял лишь отголоски безудержного эха в тёмных коридорах неосвещённых школьных корпусов. Какое-то время после этого продлилась тишина, с едва различимыми звуками общего характера, возможно, компания шла по коридору к выходу, а в следующий миг, из окна за моей спиной, вновь раздались звуки разрозненных смешков, звонкий женский голос, требующий чего-то, и несколько мужских, в ответ, наперебой обещающих, заверяющих и готовых немедленно что-то там выполнить.
   Со времени моего посещения Художественного Музея прошло более четырёх лет, но с тех пор, мой дар в своей наивысшей форме проявился ещё несколько раз. Со мной же самим, в плане моего диковинного таланта, наоборот, произошли значительные сдвиги. Вернее - сдвиг. Один, но самый основной. А заключался он в том, что за эти годы, я полностью научился контролировать себя, и теперь, никакие запахи и звуки ни тревожили меня без того, чтобы я сам этого захотел. Я научился "запирать" своё восприятие почти рефлекторно, как только в поле зрения попадала картина или рисунок.
   Но, с другой стороны, освоившись во мне, и гармонично слившийся со мной, более того, став теперь неотъемлемой частью меня, мой дар по понятным причинам стал понемногу и влиять на меня. К сожалению, я не научился рисовать, хотя искренне пробовал сделать это - бесполезно. Наверное, умение по иному воспринимать картины и дар художника - вещи взаимоисключающие, и думаю, это правильно. Хотя, было бы шикарно предположить, как я бы смог рисовать что-либо, ориентируясь при этом ни только на художественную ценность рисунка, но и на его музыкальные качества. Странно звучит, не правда ли?
   С тех пор я посетил все возможные места в Горске, где только могли находиться картины, был в соседних городах, и даже один раз ездил в Столицу. И всё это лишь для того, чтобы иметь возможность видеть картины. За это время я наслушался разных вариантов "картинной музыки" и нанюхался вариаций в области хеморецепции. Это - понятно, ведь теперь я намеренно искал встречи с "прекрасным". Но, если сказать честно, то это и приелось, и надоело со временем. Музыка, как музыка, мелодии, как мелодии - ничего необычного. По радио и по телевизору передают и показывают несравнимо лучшие образчики. К тому же, как я теперь достоверно убедился на многочисленных опытах, музыка картины совершенно не зависит от качества, вернее - от известности произведения. И если поначалу я считал, что, добравшись до Рембрандта или Пикассо, смогу насладиться чем-то неземным, шедевром музыкального искусства, то в этом я очень скоро разочаровался, ибо окончательно убедился: качество "картинной музыки" зависит ни от рыночной стоимости полотна, а исключительно от моего отношения к ней. Вот так!
   Ну и, кроме того, с тех пор, как я перестал бояться своего дара, и более или менее смог контролировать его, во мне, постепенно, ни сразу, но очень скоро возникло вполне естественное желание совершить ещё один прорыв в иную реальность, по ту сторону картины, и понять, наконец: что это? Составляющая магии или вполне научный факт?
   Не могу сказать, что я день и ночь думал об этом. Вовсе нет. Да, эта проблема занимала меня какое-то время, но потом, видя всю тщетность попыток осуществить переход, опробованный, наверное, тысячи раз, я постепенно охладел к этой идее, объясняя себе те несколько случаев, что уже имели место тем, что в первый раз - это явилось последствием болезни, а в остальных случаях - стало результатом детской впечатлительности.
   Может быть и так. Но теперь, стоя перед картиной в тёмном вестибюле, я всё-таки решил совершить ещё одну попытку. С парусником не получилось - да, но некоторые подвижки всё же были. И волны вроде шевелились, и капитан как будто рот открывал, и молния будто сверкала. Возможно я находился на самой границе чуда, и мне помешала лишь какая-то мелочь, а это значит, что уйти сейчас, и не попробовать, находиться рядом, и не испытать судьбу - было бы большой ошибкой. Ну, уж нет, увольте, раз пришёл, то буду пытаться. Однозначно.
   Я вышел из тени и подошёл вплотную ко второму холсту. Картина поражала своей необычностью. Мало того, что она была профессионально исполнена, гармонично сочетая в себе все тонкости изобразительного искусства, а я с некоторых пор стал уж если и не специалистом, то, во всяком случае, неплохим любителем и ценителем живописи. Но, кроме того, полотно поражало нестандартностью стиля. Говорят, такой техникой уже не пользуются, а главное, она была очень необычна по подбору цветовой гаммы.
   На картине был изображён знакомый мне с детства пейзаж на самой окраине Горска. Мрачноватый ландшафт при полной Луне: покатые холмы, покрытые лесом, едва различимые воды реки, серебрящиеся в лунном свете, чёткая геометрия звёзд в угольной черноте небес, и длинные тени деревьев на заднем плане. А в центре картины - Менгир. Камень со следами древней обработки, установленный здесь, на окраине нынешнего Горска, людьми раннего бронзового века. Идол, властвовавший над округой долгие тысячелетия, и заброшенный человеком лишь сравнительно недавно, всего тысячу лет назад, с началом эпохи христианства в наших землях. Во всяком случае, так нам говорили на уроке истории. Местная достопримечательность. Таковые имеются почти в каждом населённом пункте.
   Пейзаж был мрачноват, на мой взгляд, даже слишком, но прекрасен той зловещей, таинственной красотой, что присуща всему неведомому. Интересно, а кто автор? Художник мастерски смог изобразить тот необычайный ночной колорит, подобрав оттенки таким образом, что пейзаж, как в реальности, а может - и лучше, нёс в себе полную палитру лунного освещения.
   Чёрная бездна ночного неба, словно окно в бесконечность Вселенной, прерываемая лишь россыпью звёзд. Матово-жёлтый диск полной Луны с немного приплюснутым силуэтом по верхней кромке. Тёмно-синий лес на холмах, будто посыпанный сахарной пудрой. И Менгир, каменный мегалит, зловеще выглядевший в этом ракурсе. Тускло-серый с освещённой стороны, и чёрный, чернее ночи - с другой. С иззубренной тенью от него на земле, напоминающей лезвие обсидианового кинжала.
   Я качнулся взад-вперёд, примеряясь, подбирая оптимальное расстояние. Всё-таки надо попробовать, так как вполне возможно, что эту картину я больше не увижу. Кто знает, когда я здесь, в школе, появлюсь в следующий раз? И будет ли она ещё здесь висеть, когда мне вдруг захочется её посмотреть?
   Так что - попробую!
  
   * * *
  
   "Отперев" сознание, я посмотрел на картину. Все цвета мгновенно напиталась красками, насыщая полотно, словно кто-то обновил палитру, подкрасив потускневшие места, и оттуда, из глубин пейзажа, чистым, прозрачным ручейком заструилась лёгкая, едва различимая мелодия, звучащая отчётливо, без сбоев и без постороннего шума, что, без всякого сомнения, указывало на качество картины, продуманность сюжета и законченность мысли. В мелодии угадывались то ли балканские, то ли карпатские мотивы, с восточной тоской в звучании, как у армянской флейты. Помимо этой самой флейты мне слышались две скрипки, и, по-моему, виолончель (в музыкальных инструментах я тоже начал немного разбираться), которые, то переплетались гармонично, словно нити ковра, ткущегося вручную, то расползались, будто змеи, не отдаляясь, однако далеко, то застывали настороженно, в позе ящерицы на вершине бархана.
   Так повторилось несколько раз, а затем, вместе с потоком музыки на меня пахнул влажный запах ночного леса. Я будто нутром ощутил предутренние капли росы на траве, заплесневелый запах мха и лишайника, облепившего Менгир, пропитанную влагой землю вокруг себя, и лёгкое, едва уловимое дыхание речки: слабый ток воздуха с запахами камыша и тины.
   А потом картина стала увеличиваться. Она расползалась вверх и в стороны, заполняя всю стену, поглотила дверь на лестничную клетку, заполнила собой окно, и уже подкрадывалась к "учительской", когда я понял, что полотно начало приближаться ко мне. Оно накатывал на меня понемногу, то всё сразу, то отдельными участками, то сдавало назад, то замирало на мгновение, в общем, вело себя так, как трепещущийся на ветру парус, пытающийся поймать нужный ветер.
   Постепенно, картина в увеличенном виде, приблизилась ко мне вплотную, да так, что я стал замечать на ней каждый отдельный мазок, различал структуру холста на его стыке с рамой, видел участки пыли по углам самой рамы, а в одном из углов, высушенная временем, лежала дохлая муха к верху пузом, огромная и сине-зелёная, с прикипевшими к раме крыльями, и с торчащими вверх лапами, на волосках которых застыли мельчайшие фрагменты пыли.
   И тут ...
   Наверное, "трёхмачтовый люггер" по соседству, поглощённый расширяющемся "Менгиром", как-то повлиял на дальнейшие события. Иного объяснения не просматривалось, но в следующий миг я стал свидетелем довольно странного события.
   Воды реки в отдалении заискрились, потревожено, речка вспучилась, будто сдобное тесто на пике брожения, в небе, вдруг, громыхнуло раскатисто, а затем, всё пространство вокруг осветило яркая вспышка. Молния, рокочущей иззубренной ломаной впилась в землю. Вспученная речка колыхнулась тестообразно, и, лопнув сразу в нескольких местах, с рёвом выскочила из берегов. Она неслась на меня, словно океанское цунами, бурля и клокоча, и заполняя собой всё видимое пространство. Огромные волны колыхались в лунном свете, разрываемые шквалами, а прямо напротив меня, словно Афродита из пены, возник парусник, тот самый трёхмачтовый люггер, с капитаном на мостике и матросом у штурвала. Рулевой бешено завертел штурвальное колесо, пытаясь увести корабль от столкновения с Менгиром, но было поздно. Очередной шквал резанул поперёк корабля, разворачивая его в полуоборот к камню. Капитана сбило, он упал на колени, но удержался, восклицая при этом что-то, пытаясь перекричать ветер, но его слова невозможно было разобрать. Один из парусов вырвало из креплений, мгновение он трепыхался на ветру, угрожающе треща материей, но в следующий миг его с хрустом сорвало и унесло за борт. Рулевое колесо остановилось. Баллер заклинило в гельмпортовой трубе, и парусник, всей своей массой разворачиваясь на ходу, понесся на Менгир. Через секунду огромная чёрная волна вынесла его на вершину пенящегося гребня, на мгновение он застыл над древним камнем и ... исчез.
   Река мгновенно ушла обратно, на задний план, вновь серебрясь искрящимися переливами. Буря прекратилась. Небо очистилось, и в нём, зеленоватой блестящей россыпью вспыхнули звёзды. Луна вроде бы переместилась немного, но так и оставалась в своей максимальной, полной фазе, бледно-жёлтая, как фальшивое серебро. Сам же я стоял всего в нескольких шагах от Менгира и видел всё то же, что и несколько секунд назад на известной картине. Только ...
   Стоп! Не может быть!
   Справа, там, где должны были быть видны окраины Горска, тусклые силуэты "хрущовок", кирпичный завод и Горвоенкомат, не было видно ничего. Пустота. Вернее, не пустота, а те же холмы, покрытые припудренным лесом.
   Не понял!?
   Я посмотрел налево, и теперь уже вздрогнул по-настоящему. Отсюда, с того места, где я сейчас находился, должна быть видна церковь. Но её не было! Чёрт! Памятник архитектуры конца восемнадцатого века, где он?!
   И тут, ко всему прочему, я почувствовал чьё-то присутствие рядом с собой. Замерев, и не шевелясь, я вслушивался в тишину, хотя знал уже: позади меня кто-то находится. Не знаю зачем, но я стоял и ждал какого-либо звука, будто в ожидании повода для того, чтобы обернуться, словно посмотреть себе за спину без этого, без звука, было нельзя, запрещено кем-то, было невозможным по неведомым мне законам.
   Ну!
   В тот же миг за спиной своей я ощутил некое движение. Еле слышный звук. Шуршание ног по траве, и слабый хруст ветки. Нечто порывистое, от чего спину обдало волной прохладного воздуха.
   Я обернулся. В нескольких шагах от меня, на салонном резном стульчике сидела женщина в широком чёрном плаще, с капюшоном, наброшенным на голову, почти полностью скрывающем лицо, и с толстым, широким цветастым шарфом, несколько раз обвитым вокруг шеи, и свисающим кольцами на грудь. Луна светила прямо на неё, но капюшон скрывал верхнюю часть лица, а нижняя, наверное, от необычности освещения, имела мертвенно-бледный цвет, почти прозрачный, и казалось, что передо мной не живая плоть, а видимый из-под крышки гроба участок лица покойника. Покойницы, правильнее будет сказать, с ярким, будто специально подведённым силуэтом пухлых, слегка приоткрытых губ.
   Женщина рисовала. Рядом с ней, на пюпитре, находился холст, в руках она держала кисти, и казалось, что неизвестная художница лишь на секунду присела отдохнуть, чтобы вскорости опять продолжить свой творческий процесс, но тут увидела меня.
   И тогда я сделал шаг к ней. Всего лишь шаг, но далее произошло следующее: женщина резко поднялась (я лишь успел заметить, что она небольшого роста, и очень изящна, что было видно даже, несмотря на широкие одежды), и, подойдя к картине, будто заслоняя её от меня, сделала мне предостерегающий жест. И всё это в полном молчании. К тому же, она так двигалась, что я никак ни мог рассмотреть её лица, как ни старался. Я сделал ещё шаг. Художница вытянула вперёд обе руки, будто не желая подпускать меня, и медленно покачала головой.
   - Нет!
   - Что?
   Голос показался мне знакомым, даже очень хорошо знакомым, но в этот миг, со стороны реки раздался неясный шум. Я внимательно посмотрел туда и...
   Чёрт! В нашу сторону скакали всадники!!!
   Я видел блеск доспехов и факела в руках, слышал стук копыт и металлическое бряцание оружия, различал отдельные выкрики и перекличку приказов вдоль строя, а впереди всех ...
   - Уходи немедленно!
   - Что?
   Я обернулся. Женщина стояла в шаге, и, скрестив руки на груди, пристально рассматривала меня из под тени капюшона. Её губы слегка улыбались.
   - Ну же!
   Мой рот стал открываться для ответа, но я не успел ничего сказать, ибо всё вокруг стало бледнеть, тускнеть и исчезать. Кто-то тряс меня за плечи, я тяжело выныривал из "глюка", в глазах всё вертелось цветными пятнами, звуки буравили мозг, дребезжа надрывно, будто бензопила, пока, наконец, я не увидел Сашку Михайлова. Он тряхнул меня ещё раз и, видя, что я "возвращаюсь", перестал меня дёргать. В пьяных глазах его застыл испуг.
   - Что с тобой?
   Я сделал шаг назад, и опустился на стул.
   - Ничего, сейчас пройдёт.
  
   * * *
  
   Когда-то давно в детстве, я, как и многие другие мальчики, последовательно мечтал стать, сначала - лётчиком, потом - танкистом, и, наконец - десантником. А после этого - путешественником, моряком и археологом. Были, конечно, и менее заметные увлечения, вроде геолога и машиниста тепловоза, но основным перечнем мужских профессий я всё-таки успел переболеть.
   Всё изменило появление дара - моей возможности услышать мелодию рисунка. Когда я частично разобрался в механизме своего неожиданного таланта, и в определённых тонкостях его проявления, когда научился при необходимости "запирать" восприятие, не впуская его в сознание, и "отпирать" его, когда в этом возникала необходимость, то есть, смог регулировать проявления синестезии, перейдя от хаоса к порядку, так вот, с тех самых пор всё во мне очень сильно изменилось. Я стал другим. Появившаяся новизна восприятия, неведомая доселе, изменила меня. С той поры, я полностью переключился на создание мелодии изображения. Сначала я проработал все рисунки деда. Можно сказать - пропустил их через себя. Их было много, сотни, целые альбомы, но я все их изучил, рассматривая их медленно и вдумчиво, стараясь уловить каждый оттенок их музыкальности и теперь, я, мало того, что отличал на слух каждую из мелодий, соответствующую отдельно взятой картине, я смог вычленить музыкальный код его произведений, выявить ту мелодичность, которая была присуща его картинам и наброскам, как всем вместе, так и каждому по отдельности.
   Покончив с дедовскими рисунками, я взялся за картинки в книгах. Но, ни тут-то было. Выяснилось, что печатная продукция в гораздо меньшей степени "музыкальна", чем писаная вручную и я, поняв бесплодность попыток, либо низкое качество воспроизведения, забросил это занятие.
   Следующим этапом стало посещения музеев и выставок. И, наверное, именно здесь, соприкоснувшись с прекрасным, я понял, наконец, что в мире всё взаимосвязано, что в любой картине живёт музыка, а в каждой музыкальной фразе должно иметься некоторое сочетание цветов и оттенков. Ведь это напрямую следовало из моих ощущений, и обосновывало природу моего дара.
   Когда же я полностью уверовал в это, то, как следствие, как результат своих изысканий, я решил поэкспериментировать, попытавшись использовать свой талант наоборот, то есть, слушая музыку, попытаться нарисовать что-нибудь. Но меня здесь ждало разочарование. Обратной связью мой талант не обладал. Я часами сидел в наушниках, слушая классику в наилучших исполнениях, и пытался рисовать ...
   Бесполезно. Наверное, всё в мире имеет свой предел, и мой дар тому подтверждение. Я ни смог изобразить ничего такого, что хоть отдалённо напоминало бы хороший рисунок. Потом, я брал свои картинки, нарисованные под музыку, и начинал обратный процесс, то есть, глядя на рисунок, улавливал льющуюся с него мелодию. Но, нет, ничего похожего на первоисточник не возникало. В общем, обратная связь не прослеживалась. А, жаль!
   И тогда, после многочисленных поисков себя в вариациях использования дара, я неожиданно пришёл к одному странному, на первый взгляд, но вполне логичному, как выяснилось впоследствии, выводу. Получалось так: владея возможностью таким необычным образом воспринимать искусство рисунка, и ощущать именно рукотворные цвета посредством мелодий, и пропуская эти визуальные образы через себя, рождать музыку, я, при всём при этом, собственноручно ни мог нарисовать ничего приличного, изображая каракули, достойные лишь детскосадовского уровня. Более того, когда, поняв, что художник из меня никакой, я со всем возможным рвением попытался овладеть хотя бы одним музыкальным инструментом. Но, к моему глубочайшему удивлению и сожалению мне очень скоро дали понять, что у меня напрочь отсутствует слух.
   То есть, что получалось? А выходило следующее: я имел идеальный слух и владел талантом цветовосприятия только внутри себя, лишь в рамках своего собственного дара. В реальности же, то есть в жизни, я оказался полной бездарностью во всём, что касалось искусства. А далее, можно было сделать лишь один очевидный вывод: либо у меня изначально отсутствовал слух и художественный талант, то есть, с самого рождения, либо, к чему я теперь и сам склонялся, именно наличие дара притупило или даже уничтожило во мне все остальные зачатки дарований, в той или иной мере касающихся искусства. Короче говоря, за всё приходится платить.
   И вот теперь, сидя на скамейке в глубине школьного двора под развесистой акацией, я пытался рассуждать о бренности бытия, о бесконечности Вселенной, о вертикальности развития и, естественно, о своём даре. Размышлял о своей дальнейшей судьбе в связи с ним, и о том, как строить свою последующую жизнь, имея за душой такое счастье. Конечно, я думал и о многом другом, не касающимся дара, но в любом случае это было как раз таки то, о чём несподручно размышлять в компании, то, где совершенно бесполезны чужие советы, в общем, всё это касалось уровня таких материй, когда всё, от начала до конца, надо было решать самому. Оставшись наедине с самим с собой. В одиночестве.
   Ночь подходила к концу и, хотя рассвет ещё не наступил, чувствовалось по всему, что утро не за горами. Стало гораздо холоднее. Лёгкий бриз с реки пахнул прохладой и туманом. Становилось влажно и сыро. Листва над головой, пропитанная и отяжелевшая от выпавшей росы, лениво шелестела под слабыми дуновениями лёгкого ветерка.
   Грязно-жёлтый свет фонаря у входа мутно подмигивал, и при взгляде на него были явственно различимы мельчайшие частички влаги, плавно движущиеся в полосе света, окружённого плотными клубящимися массами тумана.
   Разбуженная прохладой на двор выскочила школьная достопримечательность, кобель дворняжьей породы - Барсик. Он лениво проковылял к своей миске, расположенной на стыке двух корпусов, обнюхал влажную пищу и, своротив своё наглое собачье рыло, залаял капризно и недовольно: не свежее, видать!
   В полутёмных окнах школы блуждала неясная тень, будто призрак. Переходя от проёма к проёму, она останавливалась возле каждого окна, и выглядывала наружу, на школьный двор, будто в тщетных поисках кого-то. Тень исчезла на мгновение, а затем вновь появилась в проёме большого, в человеческий рост, окна, хорошо освещённого со всех сторон, и я, наконец, понял, кто это был.
   Завуч.
   От потреблённого спиртного и разнузданных плясок она, по-моему, стала ещё бесформеннее, заполнив своим растёкшимся телом все пустоты под платьем, от чего оно теперь коряво топорщилось в самых неожиданных местах. Нелепая высокая причёска "а-ля шестидесятые" потеряв центр тяжести, съехала назад и накренилась вправо, от чего, теперь, в свете последних событий, очень сильно походила на трёхмачтовый люггер с известной картины. Щекастое лицо её с тремя подбородками напоминало грушу, установленную широкой частью вниз, в верхней половине которой, под низким безбровым лбом, неугасимым огнём пламенного ленинца (или пламенной лениницы?) искрились две узкие щёлочки злых, всевидящих глазищ, которыми она, наверное, видя свою обделённость в смысле женских прелестей, и понимая бесперспективность в плане получение удовольствия от женских слабостей, все силы души и тела своего направила на партийную работу и ненависть к детям, в чём добилась немалых успехов. Естественно, ответная нелюбовь к ней самой со стороны школьников просто зашкаливала, чему подтверждением и являются мои нынешние слова.
   Короче говоря, заслуженный педагог СССР, и ни копейкой меньше!
   Не увидев ничего достойного внимания, завуч удалилась, возможно, чтобы портить настроение в другом месте.
   С реки подул ветер. Опять пахнуло камышом и тиной. Как в картине. М-да. Я застегнул все пуговицы на пиджаке, затянул галстук с голой русалкой, и закурил. Утро близилось, от чего становилось всё свежее, но я и ни думал возвращаться в помещение. Здесь хорошо думалось!
   Скорее всего, картины наложились друг на друга. Произошло слияние их внутренних реальностей. "Менгир" стал расширяться, захватывая "Парусник", и на основном фоне, на лесистых холмах с камнем в центре проступило нечто побочное - люггер. Но, чёрт возьми, как всё органично вписалось одно в другое! Как гармонично переплелось, дополняя и поддерживая, друг в друга! Речка на основной картине, на "Менгире" вышла из берегов, обеспечивая тем самым необходимое количество воды для парусника, а сам корабль, вернее, его команда, абсолютно правдоподобно пыталась избежать столкновения с Менгиром.
   Просто непостижимо!
   Интересно, это мой дар стал причиной феномена наложения и гармоничного переплетения с взаимным слиянием, или, он, этот самый феномен, сам по себе существует в независимости от моих талантов? Эффект "закартинья"?!
   Бред какой-то!
   Я облокотился на ствол дерева, ощущая затылком влажность росы. Вниз по спине скатилось несколько холодных капель. Ощущение было такое, будто в штаны заползла маленькая шершавая змея. Я встал и прошёлся вокруг дерева. Пары тумана проникали в лёгкие, неся тяжёлый, сладковатый запах мокрых листьев и размокших цветов.
   Вот оно - истинное одиночество. Когда нельзя никому ничего говорить, а, держа всё в себе, принимать решение самостоятельно. Ведь в этом никто ничего ни сможет посоветовать. Факт. Ни друзья, ни родственники. Поэтому и впутывать их нет смысла, всё равно ни помогут. А с другой стороны, а что собственно произошло?
   У меня, вдруг, относительно моей нынешней ситуации, возникла аналогия. Так, очередной бред, конечно, несовместимые понятия, но всё же, не случайный бред. У меня был некий сон, часто повторяющийся, очень яркий и возникший во мне давно, ещё до появления дара, после того, как я прочёл какую-то фантастическую книжку, названия которой я ни помнил уже, а вот след от неё в виде сна, остался.
   Мне снился космос. Чёрная бездна неба, усыпанная мириадами неподвижных звёзд. Пространство, где нет ни верха, ни низа, но, самое главное, в моём сне не было Земли, голубого шарика, глядя на который становится так хорошо. То есть, находился я где-то за пределами Солнечной системы. Один. По-моему, я возвращался домой, уж не знаю и откуда, возможно, с Альфы Центавра, но дело заключалось ни в этом. Смысл сна сосредотачивался на том, что на полпути между пунктами отлёта и прилёта, в моём звездолёте что-то там сломалось. Как всегда. Но самое неприятное состояло в том, что для исправления поломки необходимо было выходить за борт, то есть, в открытый космос.
   Понятное дело, что где-то глубоко внутри себя, на подсознательном уровне, я, конечно, понимал, что это сон. Но понимание это было настолько зыбкое, что в иные минуты, я, находясь там, во сне, до конца и не осознавал этого. В общем, хочешь, ни хочешь, сон, ни сон, а надо одеваться соответственно, и выбираться наружу. Для проведения осмотра и ремонта. Я открывал люки, один, другой, третий, закрывал их за собой, цеплял карабин страховочного троса за специальный рым на борту, и лез, цепляясь за выступы на обшивке до нужного мне места.
   Так было несколько раз подряд, в разных сновидениях, но однажды, страховочный трос оборвался ...
   Я летел куда-то в черноту, медленно удаляясь от звездолёта. Я видел огни в иллюминаторах, где просматривались знакомые предметы быта. Я дёргался и метался, пытаясь изменить направление полёта, но - тщетно. Корабль уплывал от меня, уменьшаясь постепенно, пока не превратился в точку.
   Всё. Кранты. Я ещё летел какое-то время, скованный ужасом и холодом межзвёздного пространства, а потом проснулся ...
   Трудно передать, какое небывалое чувство облегчения я испытал, поняв наконец, что это действительно всего лишь сон. Я лежал в постели с открытыми глазами, в комнате было темно, но не страшно, вокруг меня находились знакомые предметы, а за стеной спали родители. Я находился в полной безопасности. Сейчас. Но тогда, во сне, когда я медленно удалялся от корабля, по-моему, единственный раз в жизни, я испытал настоящее одиночество. Странно, да? Во сне! Но другого подобного случая со мной больше не происходило. И, слава богу!
   На крыльцо вышел Саня Михайлов. Он закурил, походил вдоль окон первого этажа, заглядывая в каждое, осмотрел двор, сосредоточенно вглядываясь в темноту, и направился обратно, к центральному входу. Наверное, он искал меня. Может быть. Но сейчас мне ни хотелось, ни с кем разговаривать. Хлопнула входная дверь. Сашкин силуэт промелькнул в вестибюльном окне.
   Так почему, всё-таки, в картине не было Горска?
   Я задумался, вытаскивая из кармана очередную сигарету. Город был основан в конце 17 века, это - исторический факт. Значит ли это, что в момент написания картины он либо ещё не был основан, либо - не разросся до тех пределов, чтобы его можно было видеть с той точки, откуда рисовался пейзаж? Естественно, эти предположения основаны на том, что мои путешествия в "закартинье", есть также исторический, во всяком случае - реально свершившийся факт. То есть, буду считать, что я там был.
   Вопрос: если все эти высказывания верны, то, во-первых, когда, в каком году была написана картина? И, во-вторых, - кем?
   Парадная дверь с грохотом отворилась. Мысли, словно стая пугливых птиц, разлетелись кто - куда.
   "Чёрт! Ни школа, а проходной двор. Подумать не дают!"
   На крыльце показалась "классуха" в сопровождении Сергея Приходько, моего одноклассника. Надежда Николаевна Хрящ напилась-таки до нужного уровня, и теперь её водило из стороны в сторону, словно вырвавшийся из рук пожарный шланг, находящийся под высоким давлением. Учительница географии что-то говорила Серёге. Наверное, рассказывала про дальние страны и континенты, но даже с расстояния в тридцать метров, было слышно, что язык её заплетается, фонетика изобилует большим количеством шипящих звуков, длинные паузы между словами пестрят междометьями, а сама речь её строилась почему-то в сослагательном наклонении, от чего казалась, что её рассказ о дальних странах с континентами и ни рассказ вовсе, а некая мечта, фантазия, с которой учительница ложится спать, и с которой просыпается по утрам.
   Кроме того, женщина была заметно возбуждена, слегка неадекватна в эмоциях и реакциях, излишне порывиста в движениях, с немного нарушенной координацией в движениях, но во всём остальном, вполне нормальная "мадам", не без юмора смотрящая на жизнь, позволяющая себе иногда кое-что, а, позволив, не кается потом по этому поводу всю оставшуюся жизнь.
   В общем, Хрящ - она и есть, Хрящ! Правильная фамилия.
   Приходько же, Сергей, был парнем огромных размеров и силищи немереной, но скрытным и подозрительным до паранойи. Во всём вокруг, в каждом слове, отнесённом в его адрес, он пытался уловить подвох или скрытый смысл, а, найдя его, даже если такового и не было, карал беспощадно. Его не любили и боялись, но он, по-моему, ни в чьей любви не нуждался, а страх перед своей мощью воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Себя же он считал неким природным фактором, который есть и будет всегда, и с каковым придётся мириться и считаться, как с землетрясением или с цунами. Меня он не замечал вообще, смотрел как на пустое место, но и не задевал никогда, возможно, опасаясь, а может, припоминая события четырёхлетней давности. Тогда он избил Саньку в моё отсутствие, но потом, на следующий день, мы, вдвоём, отловили этого борова в раздевалке, и долго били в узком проходе, где он ни мог развернуться и продемонстрировать свою силу. Нет. Мы не победили его тогда, но с тех пор, он нас не трогает. Не замечает, но и не трогает. Лично я в ответ его тоже не замечаю, но и козни подленькие не строю: дули в кармане не кручу, рожи за спиной не корчу, и в борщ не плюю. Пусть живёт себе, поживает, милый парень, гроза района, Сергей Приходько.
   Однако, чтобы были ясны его истинные масштабы, то можно вспомнить один случай, благодаря которому он и прославился на весь Горск. Это случилось в прошлом году, Первого Мая, и было ему тогда всего шестнадцать лет. Только исполнилось.
   В Международный Праздник Солидарности Трудящихся в нашем городе помимо демонстрации происходит ещё одно, не менее значимое, событие. Открытие летней танцплощадки "Чайка". Предвкушаемое с нетерпением, оно, являлось знаковым в среде молодёжи и юношества, ибо давало сигнал: скоро лето!
   Почему танцплощадку назвали "Чайка", никто не знает. Моря у нас не было отродясь, а птицы эти, на сколько я знаю, исключительно там и обитают, ну да ладно. Звали же это место просто и проникновенно: "Зверинец". И, если на счёт "Чайки" действительно ни всё понятно, то по поводу "Зверинца" всё было ясно и прозрачно, как божий день, ибо само заведение, место, где оно располагалось, находилось на возвышении и, видное ото всюду, со всех сторон было окружено забором, выполненным из металлических прутьев, что непосредственно наводило на мысль о клетках в зоопарке. Ну, а далее, площадка имела двое ворот с противоположных сторон, которые открывались наружу, как в фильмах о мексиканских и техасских ранчо, от чего сходство с загоном для скота становилось просто очевидным. В общем, "Зверинец", да и только.
   Первого Мая был полный аншлаг. Не протолкнуться. Подвыпившая молодёжь вожделела танцев, где-то уже вспыхивали драки, правда, быстро гасящиеся многочисленной милицией. Нарядная публика праздно прогуливалась вокруг "Зверинца", заглядывала внутрь, через прутья, выискивая знакомые лица, встречалась с друзьями, многих из которых не видела с осени. Люди разговаривали и смеялись, пили водку и пиво, короче - развлекались.
   А вот Сергей Приходько в этот день явно перебрал. На завтра, то есть, второго мая, забирали в армию его соседа, и он, попав на проводы, обпился дармовой водки и изрядно опьянел. Войдя же в раж, ученик девятого класса, возжелал общения, и отправился в "Зверинец". Дискотека к тому времени была в самом разгаре и билетов уже не было. Сергей набычился, размышляя, что делать, и тут, как это часто бывает, кто-то случайно задел его, проходя мимо. Для Приходько это было уже слишком. Сбив противника одним ударом пудового кулачища он, как это водится у дебилов, начал топтать провинившегося, избивая его ногами. Тут как тут подоспели друзья обиженного, и ... началось.
   Комсомольца Приходько невозможно было остановить. Он "мочил" всех кого видели его глаза, и до кого он мог достать своими мощными конечностями. Вокруг него образовалась "куча мала", медленно передвигающаяся в сторону касс, а по всему пути её следования, в корчащихся позах, оставались лежать "вырубленные", до которых эти самые конечности дотянулись.
   Тут-то и появилась милиция, и началось самое интересное. На девятиклассника средней школы набросились сначала двое, потом ещё двое, а в итоге его пытались скрутить шестеро молодых и здоровых милиционеров.
   Но, как бы ни так!
   Приходько уже невозможно было остановить. Вернее - можно, но только убив или покалечив. Естественно, служители порядка при таком стечении народа ни того, ни другого сделать не посмели. Сергей упирался и брыкался, лягался и отмахивался, не понимая, что имеет дело с Властью, и, наверное, именно поэтому учудил следующее: превозмогая сопротивление двух сержантов, а именно столько, в буквальном смысле, висело на его правой руке, он эту руку приподнял (оба милиционера оторвались от земли), далее, схватив фуражку у третьего "мента", пытавшегося выкрутить ему левую руку, поднёс головной убор к своим губам, и, накопив слюны, плюнул в неё смачно. Затем, он размахнулся (за его рукой всё ещё волочились те, двое) и, под одобрительный свист и улюлюканье возбуждённой толпы, запустил фуражку прямо над головами довольных трудящихся, радующихся развлечению как дети. Надо признать, что метнул Серёга знатно. Оплеванный головной убор долго и красиво планировал над "Зверинцем", словно НЛО над аномальной зоной, перелетел всю танцплощадку, и упал с другой стороны, в районе туалетов, метрах в семидесяти от происшествия.
   Рекорд!
   После этого, к месту события подоспели ещё двое "в штатском", и совместными усилиями, ввосьмером, затолкали школьника в милицейскую машину.
   Приходько грозил срок, но говорят, что его дядюшка был очень уважаемым человеком в Столице, так что мальчик отделался лёгким испугом.
   Вот так.
   Теперь же, Сергей, сдал Надежду Николаевну на попечение группе родительниц. Галантно и учтиво пообщался с ними (был слышен его журчащий, глубинный баритон). Пошутил умело и по теме (раздался одобрительный смех в рамках приличия). А далее, посчитав свою миссию выполненной, раскланялся и, в следующую секунду исчез за дверью, справедливо полагая, что ещё не всё.
   Я же остался сидеть. Мысли путались в голове, наскакивали одна на другую, пересекались в самых неудобных местах, но некая логика всё-таки выстраивалась. Главных вопросов на сегодня было два. Почему в картине не было Горска, хотя с этого ракурса он должен быть виден? И ещё, кто эта женщина в картине?
   Достав из под скамейки бутылку "Портвейна", я сделал несколько больших глотков. Жидкость забурлила, перетекая в организм. Я ухмыльнулся некой внутренней мысли: хорошо, что мама не видит. Ага. И бабушка с сестрой. Ну ладно, не видят, и, слава богу! Пусть спят сладко - четыре утра уже. Я сделал ещё пару глотков и убрал бутылку на место.
   Вообще, если не сомневаться в разумности и реальности произошедшего сегодня, а я лично в этом не сомневаюсь, то есть, смотреть на всё буквально, то отсутствие внутри картины Горска должно указывать на некую датировку, верхний предел, после которого она не могла быть нарисована, в принципе. То есть, конец 17 века. А раз так, то получается, что это ни просто картина, а антиквариат, которому как минимум 300 лет! И в таком случае, кто бы объяснил мне, как она могла попасть к нам в школу, и просто так висеть в вестибюле?
   Нет. Тут что-то ни то. Надо бы как-нибудь выяснить каким образом это полотно угодило к нам. Кто его презентовал школе, или премировал, подарил или сдал в аренду, а может быть, вручил за победу в соцсоревновании? Ведь такое тоже случается? Случается, но вряд ли. Ни с нами, я имею в виду. С кеми-то другими - да, это возможно, но с нами - никогда! Однако, если никакого подвоха нет и картине действительно триста лет, тогда, что? Тогда всё просто: значит та, кого я видел внутри неё и есть её автор!
   Прекрасно, а кто она? Ведь тогда ...
   Стоп. Что я имею в виду?
   Ответ: я имею в виду то, что исходя из логики происходящего со мной в последние двадцать четыре часа, и опыта предыдущих проникновений в "закартинье", я предположил, что интересующая меня женщина и есть автор картины, потому что ранее, в самом первом своём проникновении семь лет назад, я уже видел в картине автора, своего дедушку, творящего пейзаж на фоне средневекового замка.
   Логично?
   Пока, да!
   А вот далее моя логика начинала хромать. Потому что страсть к подтасовке фактов и мистификации событий привели меня к тому, что я с большущим удовольствием, проникновенно и с фантазией, уже начал увязывать со своей логикой некоторые персонажи, которые возникали сегодня на моём пути. Я имею в виду женщину в церкви, которую видел во сне, женщину из картины, предполагаемого автора полотна, ну и, конечно же, красавицу-маму из моей реальной жизни, которых, то есть, всех троих, мне уж очень сильно захотелось связать воедино, идентифицируя как одно лицо. Не сомневаюсь, что это было бы чертовски привлекательно, и меня лично, только от одной мысли об этом уже начинало сладостно знобить, но ...
   Поток сознания вдруг оборвался на полумысли.
   По тёмному школьному двору шёл человек. И по тому, как он это делал, как крался вдоль стены, стараясь не попадать под свет окон, как озирался непрерывно, будто шпион идущий на явку, как вжимался в стену, и замирал, при каждом шорохе или звуке, я понял: это "жжж" - не спроста.
   Я потихоньку, не делая резких движений, сдвинулся в сторону вдоль скамейки. Теперь ствол дерева и кусты отцветшей сирени полностью скрывали меня. Я же из укрытия мог в подробностях рассмотреть странного гостя. Одного взгляда было достаточно, чтобы идентифицировать в нём бомжа - человека без определённого места жительства, выходца из дремучей народной глубины, бродяги и пьяницы, каковых ни мало имеется во всех отдалённых уголках нашей необъятной родины. Узнаваемый типаж, которого без труда можно было определить по свободному стилю одежды, по эпатирующему внешнему виду, по унифицированному выражению лица и по специфическому запаху, присущему данной категории граждан, можно сказать, имманентный им. Бомж был среднего роста, может - ниже среднего, приземистый и крепко сбитый. Крепенький, в общем, и от недостатка калорий не страдающий. Плюс свежий воздух круглосуточно - сказка! Короче говоря, он не производил впечатления человека отощавшего от нищеты и лишений, и измождённого беспрерывными запоями. Лица его я разглядеть ни мог, зато видел всклоченную бородищу, торчащую клином, как совковая лопата, чёрный матросский бушлат с тельняшкой под ним, военизированная панама цвета хаки, широкие солдатские галифе в многочисленных заплатах, и разношенные кирзовые сапоги. Из личных вещей гражданин имел лишь котомку, шитую из мешковины, которую он нёс за спиной, и которая, по-видимому, была ни сильно отягощена нажитым добром.
   В общем, бомж - он и есть, бомж. Личность вряд ли привлекательная, вполне даже отталкивающего вида, возможно, пьяная и дурно пахнущая, но в целом - безобидная, и с единственной целью в жизни - водкой.
   Я кивнул сам себе. Точно. Последняя мысль навела меня на возможную причину его появления здесь, в школе.
   Хитёр - бобёр!
   Вполне вероятно, что товарищ решил разжиться спиртным, пользуясь повальной невменяемостью выпускников и школьного персонала. Очень даже разумно. А главное, что время выбрал очень расчётливо, учитывая все факторы бытия, от прогноза погоды до ментальности коллективного разума в педагогической среде. Молодец! Ведь, приди он раньше, и количество трезвых на единицу площади было бы очень высоким, что затрудняло бы выполнение поставленной задачи. А, заявись он позже, то - да, все будут пьяны, но и водки может уже не оказаться в силу злоупотребления оной. А сейчас - в самый раз: и публика пьяна, и спиртное ещё имеется.
   Зачёт!
   Честное слово, мне совершенно не было жалко спиртного, избави боже, и, попроси он сейчас меня об этом, или кто угодно другой из ихней братии, ни вопрос, презентовал бы "пузырь" без разговоров.
   Но!
   Не знаю в связи с чем, и что повлияло на меня в эти предрассветные часы, но что-то показалось мне странным в нём, не понравилось что-то, чего я внятно ни смог бы объяснить. Некое предчувствие. То ли потому что он действительно не выглядел отощавшим и измождённым от пьянства, то ли эта излишняя крадучесть и вжимаемость в стену, то ли его беспрестанные озирания вокруг, словно он шпион, уходящий от хвоста - не знаю, но что-то подсказывало мне, может - инстинкт, а может - интуиция, что возможно водка к его появлению здесь не имеет никакого отношения.
   А ведь - может!
   Входная дверь тихо скрипнула, и оборванец проник в школу. Я выскочил из своего укрытия, и, делая крюк, чтобы меня нельзя было увидеть из окон вестибюля, бегом бросился к двери. Школьный двор был пуст. Лишь у транспортных ворот кто-то стоял, но различить его, или их, было невозможно. На подходе к двери в нос шибануло "бомжатиной", запах из смеси грязной одежды, немытого тела и потных ног. Ещё тот запах, я вам скажу!
   Зайдя в вестибюль, и пройдя всего несколько шагов, я понял то, каким образом охотничьи собаки, обладающие "верхним нюхом", преследуют дичь. Оказывается, это очень легко. Был бы запах. Мне же было ещё легче, чем гончим псам, ибо миазмы от "человека в бушлате" были таковыми, что я (говорю без всякого преувеличения), продвигался далее по коридору, именно ориентируясь на запах, при этом, совершенно не видя преследуемого.
   Раздражённые рецепторы обоняния уверенно провели меня по вестибюлю первого этажа до лестницы. Здесь я остановился, прислушиваясь, и, в тот же миг, злоумышленник был обнаружен. Теперь - посредством слуха. Я улыбнулся, ощущая превосходство по отношению к бродяге. Странный человек. Пошёл "на дело", то есть, разжиться водкой, и сделал это в хрустящих, скрипящих и гремящих "кирзачах", слышных за версту. Думаю, что боевые рыцарские сапоги, сплошь металл и шпоры, издавали шуму меньше, чем обувь солдата Советской Армии, доведённая до такого состояния. И поэтому теперь я мог обнаружить "незаконно проникшего" даже без ориентации по нюху. Я отчётливо слышал визжащий скрип сапог над головой и цокот железных подков на каблуках, причём, одна из них, подкова, судя по всему, открутилась, и звенела при каждом шаге, словно детская погремушка. Короче говоря, злоумышленник не смог укрыться от бдительного ока учащегося, и хотя он прятался, стараясь скрыть своё присутствие, делал это, надо признать, крайне неловко и неумело.
   Цокот затих. Бомж, наверное, остановился, и я услышал еле слышный звук, медленно и осторожно приоткрываемой двери. Так. Понятно. Это была дверь в вестибюль второго этажа. Интересно, что ему там надо? Уж чего-чего, а водки он там точно не найдёт. Ага. Но он-то об этом не знает? Скорее всего - нет. А если всё-таки знает, но всё равно идёт туда? Тогда можно предположить, что ему понадобилось что-то другое. Что?
   Протяжный звук открываемой двери повторился, и замер резко, будто оборвался. Я кивнул сам себе. Всё ясно. Первый, короткий звук произошёл оттого, что бомж слегка приоткрыл дверь, и посмотрел внутрь, чтобы убедиться, что там никого нет. Второй же, более резкий и протяжный, мог означать лишь то, что, не обнаружив никого, бродяга полностью открыл дверь и проник на второй этаж.
   В подтверждение этой догадки над головой вновь раздался цокот недокрученой подковы, несколько кирзовых скрипов, ещё цокот, а затем, опять, протяжный звук теперь уже закрываемой двери. И, далее, более приглушённо: цок-цок, скрип-скрип ...
   Шаги удалялись. Злоумышленник продвигался по вестибюлю второго этажа. Я быстро взбежал вверх по лестнице. Запах "бомжатины" здесь был наиболее концентрирован. Я прижался ухом к закрытой двери. Всё то же. Скрипуче-цокающие шаги перемещались по вестибюлю, и, удаляясь от меня, двигались в противоположный конец здания. А, что там? Там, "учительская", выход на другой лестничный пролёт, и ...
   Чёрт!
   Ужас догадки полыхнул в мозгу: там же картины!
   Я уже хотел, было открывать дверь, хватать что-нибудь потяжелее, и с воплями: "Наших бьют!", бросаться на преступника, отгоняя его от предполагаемого антиквариата, но вовремя одумался. Ну, во-первых, из того, что "потяжелее", в пределах досягаемости находилась лишь половая швабра, неизвестно как попавшая сюда, и одиноко притулившаяся в углу. Орудие конечно серьёзное и достойное уважения, но как я с ним в руках буду выглядеть? И ещё, то есть, во-вторых, а куда это я спешу?
   Моей первой мыслью, когда я понял, куда направляется бомж, было то, что оборванец действительно возжелал спиртного, но сделать это он решил в несколько усложнённой, косвенной форме, а именно: украсть картины, продать их, и получить желаемое. И хотя первой моей реакцией на это предполагаемое варварство был порыв, желание броситься на злоумышленника и воздать ему по заслугам, всё-таки я не стал этого делать. Представляю, каков я буду в своей пикантности, когда ворвусь в вестибюль с криками "Наших бьют!" и со шваброй в руке погонюсь за этим бедолагой. Вот это кадр! Парень в костюме, при галстуке и в белой рубашке, немного поддатый, орёт как резаный, и, махая грязной шваброй, несётся за не менее грязным бомжом, оставляя за собой запахи выгребной ямы. Вопрос: кто из нас двоих будет выглядеть большим психопатом?
   То-то и оно!
   Звук шагов становился всё тише. Возможно, "человек в сапогах" уже подошёл вплотную к картинам, и рассматривает их, балуя своё нетрадиционное чувство прекрасного. Вообще-то, если он сознательно пришёл воровать полотна, то он просто идиот! Ведь более неудачного дня для этого и придумать трудно. Ведь сегодня школа полна людей. Не протолкнуться. Гораздо логичнее было это сделать вчера или завтра, но никак ни нынче.
   Я очень медленно начал открывать дверь, молясь, чтобы она не скрипнула. Сантиметр за сантиметром дверь поддавалась, беззвучно перемещаясь в нужном направлении. Вот и достаточная щель. Я просунул туда голову и осмотрел вестибюль, в котором сам находился ещё пару часов назад. Бомж стоял в самом торце коридора, возле лестничного пролёта, и рассматривал картины. Вернее - картину. Ту, где был изображён Менгир.
   Я вздрогнул. Нет, он ни просто рассматривал. Это было нечто другое, что-то гораздо большее, чем простое любопытство. И хотя я видел его лишь со спины, но по его напряжённой позе, по хаотичным движениям рук, нервно перебирающих котомку, по съехавшей на бок панаме, и по лопатообразной бородище, шевелящейся в такт с артикуляцией шепчущих губ, я сразу же понял: этот человек не просто заинтересован, он крайне возбуждён!
   Наконец, он нашёл то, что искал. Из недр котомки появилось мощное увеличительное стекло - лупа. Скажу честно: этого я ожидал меньше всего. Бомж-искусствовед, кто-нибудь слышал о таком?!
   Найдя лупу, бродяга успокоился, и преступил к углублённому исследованию картины. Он рассматривал её и так, и эдак, с разных расстояний, под различными углами, постоянно изменяя ракурс, и кружа вокруг неё, как волк вокруг куска мяса. Он тщательно осмотрел холст, потрогал его, даже обнюхал, бормоча себе что-то под нос, а затем, достав из всё той же котомки строительную рулетку, замерил габарит.
   Меня передёрнуло от возмущения: вот сволочь, всё предусмотрел!
   Следующим этапом, снова сквозь увеличительное стекло, он изучил стыки между полотном и рамой, поцокал языком и сокрушённо покачал головой. Что-то ему явно не понравилось, и он надолго уставился в некую точку на холсте, долго изучая её, замерев при этом в позе падающей Пизанской башни. После этого он удовлетворённо кивнул сам себе, через секунду - вскрикнул, вскинув руки, на этот раз, будто разговаривая с кем-то, убрал лупу в котомку и... достал нож с толстой ручкой и коротким узким лезвием.
   Я похолодел. Господи, он хочет вырезать холст из рамы. Всё-таки, он намерен сделать это! Ну уж нет!
   Пинком раскрыв дверь, я вошёл в вестибюль. Бомж вздрогнул, повернулся на шум, и замер, глядя на меня. Даже отсюда, метров с двадцати, я прочёл в глазах бродяги досаду, словно я оторвал его от важного занятия на самом интересном месте. Поняв, однако, что пойман с поличным, он нехотя, то и дело косясь на картину, попятился к двери.
   Я прибавил шаг.
   Цокая сапогами, бомж, исключительно задом и не сводя с меня глаз, доковылял до двери, и... Быстрым, неуловимым движением он сбросил "кирзачи", мгновенно смахнул портянки, и, запихнув всё наскоро в котомку, резво зашлёпал по лестнице босыми ногами.
   Я бросился за ним. Пробежав вестибюль, я был неожиданно атакован элементами бактериологического оружия, состоящего из ядрёного запаха от потных ног и грязных портянок. В мозгу возникла мимолётная мысль: а можно ли на основе этих запахов что-нибудь нарисовать или сочинить музыку? Оставив вопрос без ответа, я выскочил на лестницу. Там, понятное дело, никого не было. Сбежав вниз, я проскочил тёмный коридор, осмотрев его мельком, хотя здесь особенно и негде было прятаться, и выскочил в вестибюль первого этажа. Бомжа и след простыл. Только миазмы немытого тела. Подбежав к входной двери, я резко дёрнул ручку, и...
   Начинало светать. Серые предутренние сумерки едва подсвечивали клубящееся марево белесого тумана, который плотно стелился по земле, и за ним, уже в нескольких метрах ничего нельзя было разглядеть.
   Но я увидел.
   И увидел я как раз то, чего совсем не ожидал. Передо мной стояла женщина. Небольшого роста, изящная, но не хрупкая, она куталась в длинный болоньевый плащ, а на голову её был наброшен капюшон. Плащ был мокрый. Его сплошь покрывали мелкие капельки воды от загустевшего тумана. А из под капюшона на меня смотрели огромные, чуть удивлённые, нефритовые глаза.
   От неожиданности я остолбенел. Ощущение "дежа вю" было слишком очевидным. Я чувствовал, будто снова оказался там, за границами картины, возле замшелого Менгира, где рядом со мной стояла она, художница, с теми же складками на одежде и с тем же взглядом из под капюшона.
   - Виктор, можно нам пройти?
   Я вздрогнул. Красавица-мама отбросила капюшон, с которого, сверкнув, разлетелись капельки воды. Влажные волосы разметались по плечам.
   - Мы замёрзли!
   Ватные ноги мои, словно под гипнозом, и помимо воли моей, шагнули в сторону. Она чуть прикрыла глаза, будто занавесив их длинными изогнутыми ресницами. Губы едва раздвинулись в лёгкой улыбке. Зубы сверкнули гламурной белизной.
   - Спасибо!
   Мамочка грациозно проскользнула между мной и дверью, оставив после себя лёгкий горьковатый аромат неведомой парфюмерии.
   "Ведьма!" - мелькнула в голове гоголевская ассоциация.
   Следом проследовал её сын. Он улыбнулся мне по-дружески и подмигнул. Сомневаюсь, что в этом могла быть хоть толика намёка. Просто мы давно знали друг друга, и к тому же, он, как и все, был немного навеселе.
   Я посмотрел вокруг. Туман продолжал клубиться, становясь, всё более плотным и беспросветным. Бомжа, естественно, нигде не было видно. Рука потянулась за сигаретами, но так и замерла на полпути. Стоп! Я вдруг вспомнил одну историю, произошедшую со мной несколько лет назад. Я вспомнил историю про человека, который был очень сильно похож на моего нового знакомого бомжа. Точно! Ведь мне почти сразу же, как только я увидел его, вдруг показалось знакомым его лицо. Я даже вспомнил теперь, когда это случилось. В январе 1977 года. Точно! Именно тогда.
  
  
   Январь 1977 года.
  
   В ту зиму мы поехали вдвоём с отцом к нему на родину, в Сибирь, в город Красноскальск-на-Уюче. Там жила моя бабушка по отцу со своим сыном, то есть с моим дядюшкой. Я их не видел никогда, ибо они к нам не приезжали, а мама почему-то ни жаждала общаться с родственниками отца. Ну, бывает. Говорят, что такова жизнь. Может быть оно и так, но из-за этого, из-за каких-то сложных семейных взаимоотношений, я и попал в эту глухомань. Всеми забытый медвежий угол на бескрайних просторах нашей Родины. А то, что это действительно глухомань, понимал даже я, так как было с чем сравнить.
   Сели мы в поезд, и понеслось. На всю жизнь запомнил я эти вонючие поезда Восточно-Сибирской железной дороги, с хмурыми угрюмыми попутчиками в стоптанных сапогах, от которых пахло чем-то незнакомым, чем ни от кого ни пахло в Горске, с пьяными дебошами в тамбурах, с наглыми мужиками в порыжевших ватниках, из ртов которых торчали частоколы железных фикс, со злыми мальчишками, снующих туда-сюда, и с уставшими равнодушными взглядами проводников.
   Я в одночасье очутился в совершенно ином мире, и возненавидел его тут же, даже не успев как следует рассмотреть. Детская реакция на неожиданную новизну с отрицательным знаком. Отсюда, наверное, и не вполне нормальное отношение к бабушке, которую я воспринял теперь как чужую тётку, которая почему-то обнимала и целовала меня.
   А вокруг всё казалось чуждым и незнакомым. Эти вечно низкие свинцовые тучи, периодически сыплющие снегом. Эта бесконечная тайга до горизонта, простирающаяся во все стороны и направления. Эти серые замёрзшие реки, петляющие дымчатыми ленточками между сопок. И снег. Снег везде и всюду. Чистый и грязный, белый и серый, утренний и вечерний. Я даже стал отличать его оттенки в зависимости от времени суток, толщины слоя, и того, что он покрывал, то есть, становился специалистом. И всё потому, что у родителей, вдруг, как раз в период моих зимних каникул, состоялся кризис во взаимоотношений, и они почему-то решили пожить врозь, естественно, не спросясь у меня. Свинство, однако! И вот я здесь, в Сибири, в Красноскальске-на-Уюче, ибо это отец настоял на том, чтобы я поехал с ним. Вот, спасибо! Вместо каникул, хоккея и санок с лыжами, этот зловонный поезд. Ну, удружили, мама с папой!
   Красноскальск-на-Уюче встретил сибирским морозом, колючим ветром и холодным солнцем, которое я видел впервые с тех пор, как мы выехали из Горска. Мрачная громада вокзала давила имперской массивностью и неухоженностью. Высокие серые стены окружали его, словно древний острог. Часы на башне заледенели, обросли сосульками сплошь, да так, что точное время на них было совершенно невозможно рассмотреть. Грязный снег топорщился кривыми сугробами по сторонам тротуаров, облезлые вороны зябко ёжились, восседая по скользким карнизам домов, а люди, в тулупах и полушубках, казались бесформенными от бесконечных одежд, и сильно смахивали на персонажи из кукольных фильмов, за меховыми шапками которых совершенно не было видно лиц. Лишь заиндевелые брови и красные носы.
   Нас встретил родной брат отца на "Жигулях". По тем временам довольно круто. Он долго обнимал отца, потом - меня, но я, тем не менее, видел, что он почему-то не сильно рад нам. Как выяснилось вскоре, он боялся, что после смерти их матери, отец будет претендовать на свою часть дома, но, узнав, что это ни так, повеселел, взбодрился, и теперь, по-моему, по-настоящему и искренне обрадовался нашему приезду. Всю дорогу он балагурил, шутил, громко смеялся, не забывая при этом рассказывать отцу о судьбах их старых знакомых. Как вскоре выяснилось, подавляющее большинство либо сидело в тюрьме, либо спилось окончательно, часть умерла, и лишь немногие, в том числе и мой отец - уехали, спасая себя этим то ли от водки, то ли от тюремных нар.
   Дядюшка, кстати, "отмотал" свои положенные пять лет, от звонка до звонка, то ли за драку, то ли за грабёж. Сам он как-то стыдливо умалчивал о своих подвигах, но потом я понял (вот это да!), что он просто стеснялся говорить о судимости своему племяннику. Чёрт! Кто бы мог подумать? В общем, всю оставшуюся дорогу он нахваливал отца, мол, молодец, что уехал, а то мало ли, как бы жизнь обернулась. Возможно, также, что мне это лишь показалось, но признаюсь откровенно: я был полностью солидарен с похвалой дядюшки, ибо с первого взгляда невзлюбил этот Красноскальск-на-Уюче, и просто не представлял себе той жизни, которая ждала бы меня, остановись родители здесь жить после окончания института. А ведь такая мысль у них была!
   Жили они, бабушка с дядей, вдвоём. Жена дядюшки куда-то исчезла много лет назад, говорят - сбежала со столичным фраером, и с тех пор о ней не было ни слуху, ни духу. Между прочим, срок свой тюремный, дядюшка получил именно после этого. Напившись вдрызг, он кого-то то ли избил, то ли ограбил, в общем, осуществил некие противоправные действия, за что и получил свой заслуженный "пятачок", чем теперь, похоже, в глубине души очень гордился.
   Дом был большой, но какой-то древний. Несовременный. Одноэтажный. Как в фильмах о дореволюционной Сибири всё в нём было деревянное: сарай, покосившийся от времени, баня, почерневшая от дыма, забор, набранный из цельных стволов, и обширный туалет во дворе на четыре посадочных места. М-да. Этого ещё не хватало! В общем, всё как в фильмах о Колчаке, белогвардейцах, казаках и приамурских партизанах.
   И самогон. Много самогона. Кроме этого на столе имели место сало, пельмени, варёная картошка, грибы, солёные огурцы, квашеная капуста, рыба и кабанятина. Дичь. Хуже мяса я в жизни не ел. Оно отдавало заплесневелым мхом и дохлыми мухами.
   Почему дохлыми?
   Пришли родственники и друзья. Они обнимали отца, трясли его за руки и плечи, и каждый требовал, чтобы он выпил именно с ним. И отец вынужден был пить. Не знаю, радовало его это или нет, трудно сказать, но, как следствие всех этих проявлений дружбы и родственных чувств, он вскоре порядком поддал. А, поддав, взял свою старую гармошку, которую бабушка хранила где-то в чулане, и к приезду отца привела в божеский вид, и начал играть на ней что-то местное, народное, чего я от него раньше никогда не слышал.
   Гости живо поддержали веселье, звонко хлопали в ладоши, громко топали ногами, орали во всё горло похабные частушки, а потом начали плясать. Обо мне совсем забыли, и только бабушка всё подкладывала мне чего-нибудь, настаивая, чтобы я съел. Стёкла и мебель дрожали от топота и криков, и от этого почему-то мне всё более казалось, что я попал на революционную сходку большевиков, и что вот-вот, прямо сейчас в дом ворвутся царские жандармы, всех арестуют и отправят на каторгу за подпольную революционную деятельность.
   Однако этот праздник происходил ни на моей улице. Мне вскорости это порядком надоело, и я вышел во двор. Был тот момент короткого зимнего вечера, когда день неумолимо убывал, а ночь ещё не наступила. Возникала зыбкая сумеречная зона между светом и тьмой.
   Стало гораздо теплее, и пошёл снег. Крупные тяжёлые хлопья медленно и беззвучно падали на землю, делая пространство белесым и мутным, как бабушкин самогон. Свежий морозный воздух приятно покалывал и бодрил кожу лица. Природа вокруг будто оглохла от густого потока снега, не пропуская извне ни малейшего шума, и лишь отдалённый звук гармошки, приглушённый толстыми стенами дома долетал до меня сквозь плотную стену снегопада.
   Красота! Я подошёл к забору. Крупная ворона, закаркав, недовольно отлетела в сторону, и уселась на фонарный столб. Чёрный профиль её отчётливо вырисовывался теперь на фоне всеобъемлющей белизны. А впереди, на сколько хватало глаз, простиралось бескрайняя белая бесконечность. Холмистая равнина, покрытая снегом, доходила до самых дальних пределов, незаметно сливаясь там с низкими серыми тучами. Горизонт исчез, от чего казалось, что весь мир находится в огромном белом мешке, в котором есть только снег и Красноскальск-на-Уюче. Но, нет. Справа, далеко-далеко от меня, виднелась полоска леса, хоть и припорошенная снегом, но ещё различимая. Тайга! Вот куда бы сходить, вместо поедания кабанятины и хлестанья самогона! Но, как подсказывал мне здравый смысл, поднимать сейчас этот вопрос, было просто бессмысленно. Завтра - тем более!
   Слева от меня, сквозь снегопад, едва проглядывался высокий берег речки Уючи, промёрзшей, как говорят, насквозь. Она петляла между сопками, будто гигантская змея, и исчезала постепенно за невидимым горизонтом, словно растворяясь в просторах заснеженной равнины.
   И вдруг, посреди белой степи, в серых вечерних сумерках, сквозь белесую пелену снега, что-то ярко сверкнуло. Одинокая огненная вспышка, похожая на костёр. Я долго смотрел в том направлении, но больше ничего не мог разглядеть. Показалось?
   Я боялся выходить за ворота, но меня вдруг разобрало любопытство: что же это там? Я оглянулся назад, будто ожидая чьего-то совета. Или подсказки. Но - бесполезно. Из дома всё так же раздавались звуки фальшивящей гармошки, пьяные разудалые крики и песни в разнобой. Я слышал лишь аритмичный топот ног с пританцовыванием, взрывы безудержного хохота и звон посуды. Им всем было явно не до меня.
   Из степи же опять что-то сверкнуло. Я долго вглядывался в белесую мглу заснеженного пространства, но ничего не мог разглядеть. Чёрт! Сходить, что ли, посмотреть?
   А вдруг, заблужусь?
   От этой мысли стало и сладостно и страшно. Вот это - приключение! В Горске пацаны обзавидуются: надо же, в тайге заблудился! В тайге!!! Ни где-нибудь, а в самой тайге. Это вам не хухры-мухры, это - тайга! С медведями, кабанами, волками и оленями, возможно, с лосями, а если повезёт, то и с тиграми. И-эх!
   Снег поредел тем временем, и огонёк стал виден теперь вполне отчётливо. Я прикинул расстояние: не более километра, а то и меньше.
   Ну, что, сходить?
   Я лихорадочно размышлял. Если идти, то делать это надо прямо сейчас, пока ещё не стемнело совсем. И идти надо быстро. Туда и обратно. Ещё секунду я думал, а потом, чтобы не мучили сомнения, быстро подошёл к калитке, отодвинул щеколду и вышел за порог. Собака погавкала мне в след, но даже не вылезла из будки. Всё! Теперь надо быстро сходить, и также быстро вернуться. Вперёд!
   Лёгкий сыпучий снег скрипел под ногами. Хлопья липли к лицу, и тут же таяли, приятно покалывая кожу. В сгущающихся сумерках снег казался голубоватым, наполняясь оттенками синего по кромкам сугробов. Перейдя дорогу, я ступил на целину, и сразу же почувствовал, что снежный покров здесь гораздо глубже, чем на просёлке. Я проваливался в сугробы выше колен, идти становилось гораздо тяжелее, а ноги теперь приходилось с усилием выдёргивать из снега. Вскоре я порядком подустал. Бабушкин дом находился недалеко, менее ста метров, из узких промежутков между ставнями струился свет, а до меня, ещё довольно отчётливо, доносились звуки гулянки. Может вернуться?
   Нет! Я развернулся и пошёл дальше. Если не схожу и не посмотрю, то потом буду жалеть. Это - точно.
   Со стороны дома, уже приглушённый расстоянием, но ещё хорошо слышный, раздался взрыв хохота. Родственники и друзья веселились от души. М-да. Честно говоря, я впервые видел отца в таком репертуаре, и был довольно сильно удивлён той перемене, что произошла с ним, как только мы ступили на порог его родного дома. Он изменился до неузнаваемости, став в мгновение ока совершенно другим. Он стал таким же, как они, его родственники и друзья, и я не видел теперь в нём ни единой черты, которые известны мне были с самого рождения. Таким, каким я его знал в Горске. А может, он просто стал самим собой? Может быть, именно теперь он стал именно таким, каким и должен был быть? Но, тогда получается, что все эти годы он просто маскировался, скрывая свою сущность?
   Ха! Вот тебе и папочка! Хорошо, что мама не видит всего этого безобразия. Особенно - бабушка. Я имею в виду мамину маму. Вот был бы цирк, если бы они сейчас, вдруг взяли, и нарисовались здесь, в бревенчатой избе, в самом сердце Красноскальска-на-Уюче. Меня передёрнуло от одной лишь мысли об этом. Ну, да ладно. Пусть веселиться. Ведь я-то ничего никому не скажу.
   Даже дяде Серёже!
   Могила!!!
   Впереди сверкнуло косматое оранжевое пятно. Ага, это то, что нужно. Я скорректировал движение и быстро пошёл вперёд. Необходимо поторапливаться, ибо с каждой минутой становилось всё темнее. Скоро ночь. Из-за тусклости освещения снегопад казался ещё плотнее, но огонь в степи уже не исчезал, указывая на то, что я стал я к нему гораздо ближе.
   Я снова оглянулся. Дом был неплохо различим, вернее, его тёмный контур чётко вырисовывался на фоне серой мглы пространства, а на нём, на доме, яркими ровными полосами блестели просветы между неплотно прикрытыми ставнями. А вот звуков гулянки уже не было слышно. Снегопад заглушил их.
   Сделав ещё несколько шагов, я остановился. Во-первых, стало ясно, что уже совсем стемнело, а во-вторых, я увидел, что всего лишь в нескольких десятках метрах от меня, в неглубокой впадине, горит костёр, возле которого кто-то сидел.
   Я остановился, размышляя, идти дальше, или - нет. А вдруг я потревожу чьё-то уединение?
   А чего шёл тогда? Оставался бы во дворе.
   Ладно, раньше надо было думать. Теперь уже пойду до конца, раз пришёл.
   Я двинулся по кругу, обходя сидящего человека, стараясь выйти к нему ни со спины, а с боку. Не знаю почему, но я подумал, что могу напугать его, если подойду сзади. В полной темноте было различимо лишь яркое пятно костра, круг желтоватого света на снегу, и чёрная фигура человека на фоне огня. Он сидел неподвижно, будто спал. Я подходил медленно, боясь потревожить его одиночество. Сначала, я старался ступать тихо, но эта предосторожность была напрасна, так как снег всё равно скрипел под ногами, однако человек никак не реагировал на моё приближение. Потом, уже не таясь, я начал твёрдо ступать на снег, стараясь хрустеть погромче. И опять никакой реакции. Я даже попытался насвистывать что-то из классики, но было холодновато для музыцирования, губы занемели, и из уст моих вместо приятной мелодии срывались лишь отрывистые звуки, более напоминающие шум воздуха в кране, когда отключили воду. Скрипнув снегом в последний раз, я остановился в шаге от сидящего. Ноль внимания.
   Ну, и что теперь?
   Я нарочито громко прокашлялся. Никаких реакций. Человек сидел передо мной в пол-оборота, одетый в старую облезлую фуфайку, с какой-то тряпкой, обмотанной вокруг шеи вместо шарфа. Ободранная шапка-ушанка была опушена на уши, завязана, и надвинута по самые брови, а из под неё торчали клочья длинной нечесаной бороды и большой горбатый нос, приплюснутый на самом конце, будто свиной "пятак". Немигающий взор сидящего был направлен прямо на костёр, а в застывших глазах его плясали языки пламени.
   - Эй!
   Задеревеневший язык едва ворочался в моём рту. Я, кажется, начинал понимать, что же здесь произошло, но детский ум отказывался верить в то, что случилось это именно со мной.
   - Дядя!
   Раздался треск. Я вздрогнул от неожиданности, и увидел, как костёр, сложенный "шалашом", изрыгая острые снопы искр, стал обваливаться, треща прогоревшими дровами, и выстреливая огненными сполохами. Снег, шипя, таял, обнажая чёрную, как ночь вокруг, землю.
   В остановившихся глазах человека прыгали тысячи огненных светлячков. Ещё не веря тому, что вижу, я схватил его за плечо, и несколько раз встряхнул.
   - Эй, дяденька!
   Наверное, я всё таки через чур сильно тряхнул его, ибо тело, твёрдое и холодное, как глыба льда, неожиданно качнулось, и стало заваливаться на спину. Его несгибающиеся руки и ноги, как у манекена, с растопыренными пальцами в дырявых перчатках, и согнутыми заострившимися коленями, медленно проплыли передо мной, прочерчивая застывшими конечностями параллельные окружности. В мёртвых, замутнённых глазах покойника, смотрящих сквозь меня, я на мгновение увидел своё собственно отражение. Оно застыло на миг, будто отпечатываясь на сетчатке глаза, и стало быстро исчезать, а вместо него в заледенелых белках ярким трассером мелькнуло пламя. И всё.
   Мертвец упал на спину. Снег хрустнул под ним, и всё замерло вокруг. Лишь потрескивание дров в костре. Покойник же так и остался лежать с согнутыми в коленях ногами, с вытянутыми руками, и с растопыренными пальцами. В этой позе он был похож на перевернувшуюся игрушечную лошадь.
   Я задеревенел от страха и, не в силах отвести взгляда, бездумно смотрел, как на лицо умершего падали хлопья снега. Падали, но не таяли. Поняв это, я заорал нечеловеческим голосом, развернулся, и ...
   И не увидел дома. Вокруг меня простиралась лишь глухая чернота, без звуков и движений, и лишь хлопья снега бесшумно падали, застилая весь мир плотным снежным саваном. По-моему, так страшно мне не было ещё никогда в жизни. Я совершенно растерялся, не зная, куда бежать, что делать, и в какой стороне искать бабушкин дом с гармошкой, самогоном и пьяным отцом. Мне хотелось бежать как можно дальше от костра, с лежащим возле него мертвецом, но я не знал, куда? Получалось так, что оставаться здесь было невозможно, но и идти, абы куда, тоже не хотелось. И тут ...
   Даже сейчас, пять с половиной лет спустя, я мысленно и внутренне аплодирую самому себе за тот здравый поступок, за ту мысль, что породил мой испуганный детский мозг. Всё-таки самообладание не полностью покинуло меня в тот ужасный миг. Я заметил рядом с тем местом, где лежал мертвец, примитивный факел, состоящий из сосновой ветки, на которую намотали промасленную тряпку. Обойдя умершего стороной, я схватил его, и положил в костёр. Секунды тянулись медленно, словно очередь за мясом. Тряпица, напитанная снегом, никак не хотела загораться, но вот, наконец, факел вспыхнул. Я подождал, пока он разгорится получше, и, подняв над головой, пошёл искать свои следы. Те, по которым я пришёл сюда. Делать это надо было очень быстро, ибо снегопад снова усилился, и мог совсем замести исчезающий след. Однако на моё счастье, я его нашёл почти сразу.
   Слава Богу!
   Я шёл по цепочке припорошенных ямок, периодически поднимая голову, в надежде увидеть освещённые просветы между ставен, но их не было. То ли снегопад был настолько густой, что ничего невозможно было разглядеть, то ли они прикрыли эти самые ставни, но мир вокруг был чёрен, как смола. От этого мне становилось страшно. Страшнее не придумаешь. Но я продолжал упрямо продвигаться вперёд, логически полагая, что следы приведут меня обратно к дому.
   Вдруг я застыл на месте, пронзённый неожиданно появившейся мыслью: а вдруг это ни мои следы?! Мозг начал было развивать эту догадку, но я, усилием воли задавил разгулявшееся воображение. Стоп! Этого не может быть. Ведь я какое-то время наблюдал за степью, прежде чем пойти посмотреть. Так вот, вокруг никого не было. Степь была безлюдна. Если же кто-то и прошёл здесь раньше, то следы его уже давно бы занесло. Так?
   Похоже, что так, но ...
   Никаких "но"! Ещё одним волевым усилием я загнал сомнения свои подальше в глубь себя, и зашагал дальше. Надо было идти быстрее, так как теперь, при таком снегопаде, мои следы могло действительно занести. К тому же, вместе со страхами по поводу того, что следы не мои, в сознание вползла и вполне здравая мысль: если даже это не мои отпечатки, то, чьи бы они ни были, они должны меня куда-нибудь привести. К людям. В любом случае, это был единственный выбор в данной ситуации.
   Значит надо идти.
   И я шёл. В полной черноте и в абсолютном безмолвии пространства. Я различал только хруст снега под ногами. Лишь сухие колючие хлопья касались лица, скользили по коже, и цеплялись за ресницы. Я видел, как сплошная чёрная мгла скапливалась вокруг пламени факела. Я чувствовал горящий костёр далеко позади, с заледенелым трупом возле него, который ощутимо жёг мою спину. Я представил себе, как снег постепенно заносит покойника, а в мёртвых глазах его отражается лишь белые снежинки.
   Чёрт! Вот влип!!
   Вдруг идти стало гораздо легче. Ещё секунду назад ноги увязали в глубоком снегу, но я этого почти не замечал, а тут, вдруг, раз, и снег стал менее глубоким. Что это? Я вздрогнул от пришедшей мысли. Сердце отчаянно затрепетало. На этот раз - от счастья.
   Неужели!? Неужели это просёлок!? А где же дом?
   И тут ...
   Потом я узнал. Надо же было такому совпасть, но именно в тот миг, когда там, в степи, я подходил к костру, то здесь, на местной подстанции случилась авария. Свет погас. Развесёлая компания моих родственников зажгла керосинку и продолжила гулянку. Потому-то я и не увидел света сквозь ставни. Он был слишком тускл, да и снегопад усилился. В общем - не повезло. Но вот теперь ...
   Теперь, подойдя по своим следам вплотную к дому, я, наконец, увидел его. Свет. Вернее, бледную полоску его между ставнями. А далее, звук гармошки, крики, вопли, топот ног и звон посуды.
   Ух! Ну, вот я и дома!
   Зайдя во двор, я остановился. Чёрная тень метнулась ко мне, раздался лай, но пёс был на цепи, и не мог достать меня. Я опёрся спиной на забор и вздохнул облегчённо.
   И в это время дали свет. Входная дверь скрипнула, и разгорячённая публика вывалила покурить.
   - А вот и внучек!
   Бабушка пьяной походкой подошла ко мне.
   - Ты где был?
   Я пожал плечами.
   - В снежки играл.
   Лицо старухи расплылось в умилении.
   - Какой молодец!
   Она обняла меня. В лицо пахнуло свежей сивухой.
   - Ну, пойдём в дом.
   Отец стоял на крыльце и курил, делая быстрые затяжки.
   - Не замёрз?
   - Не-а.
   - Ну, ладно, пошли.
   Окурок, прочертив замысловатую кривую, с шипением воткнулся в снег, и тут же погас.
   Я шагнул в дом. В лицо пахнуло тяжёлым бражным духом, носками и соленными огурцами с кабанятиной.
   "Вот и всё!" - мелькнуло в голове.
   Не знаю, почему, но я так никому и не рассказал о том, что со мной случилось.
  
   * * *
  
  
  
  
   28 июня 1982 года. День.
  
   Менгир был виден издалека. Конечно, я мог доехать до него и на автобусе, но в последний момент решил пройтись пешком. Не знаю, как это объяснить, может, интуиция подсказала, но мне показалось, что вот так, постепенно приближаясь к нему, шаг за шагом, видя, как он увеличивается в размерах, будто разрастаясь на глазах, я поступлю правильнее и логичнее, чем, если подъеду сразу, без предварительной подготовки. Я рассудил в том смысле, что само по себе, медленное сближение, без привлечения автотранспорта, а просто, по старинке, пешком, будет более способствовать некому контакту, на который я слегка надеялся. Я был почти убеждён, что такие сооружения, как Менгир, хоть и громоздкие на вид, внутренне, есть материи тонкие и чуткие, и не приемлют в отношении себя грубой силы, а тем более - технических средств.
   Его стало видно сразу, как только я вышел из нагромождения "хрущёвок" и "брежневок", миновал громаду ГРЭС, а с противоположной стороны возникло мрачное здание Горвоенкомата. Сначала он был мал, и еле различим в череде холмов и возвышенностей, окружающих его, но чем ближе я подходил к нему, чем более отчётливо он вырисовывался в прозрачном воздухе погожего дня, тем с большей ясностью я понимал всю естественность его нахождения в этом месте. Теперь, я был совершенно убеждён в том, что именно он и должен здесь стоять, и, если бы его здесь не было, то, пожалуй, необходимо было бы изготовить нечто подобное ему, и установить здесь, на плоской вершине пологого холма.
   Наверное, на Земле есть много подобных объектов, хоть и рукотворных, изготовленных человеком в доисторические времена, но при этом органически вписывающихся в окружающий ландшафт, и мне вдруг стало необычайно легко и хорошо от ощущения того, что наш Менгир из таких, из органических. И, хотя я знал по урокам истории родного края, что камень этот установлен людьми бронзового века примерно пять тысяч лет назад во времена пирамид и ещё задолго до Троянской войны, мне всегда казалось, что он неизмеримо старше. Что он стоял здесь всегда, чуть ли ни со Дня Сотворения Мира, как некий факт Всемирной Истории, как творение Большого Взрыва.
   А вот теперь, он смотрел на меня.
   Смотрел?
   Честно говоря, я пришёл сюда для того, чтобы отыскать то место, откуда рисовалась картина. Не знаю, на что я надеялся, наверное, ни на многое, но думаю, что, сделав это, я был лишь последователен и логичен, а, учитывая то, что произошло со мной ночью, ещё один эффект "закартинья", я просто ни мог и ни должен был поступить иначе. Так как, в противном случае, всё теряло смысл. Необходимо было разведать ситуацию на натуре.
   А вдруг?
   Рано утром, после того, как бомж скрылся в тумане, мне вдруг странным образом всё надоело. Да так, что и не передать. Мне совершенно расхотелось возвращаться наверх, в актовый зал, где ещё гремела музыка, и были слышны возгласы возбуждённых танцоров. Пропало желание присоединяться к какой-либо компании, уютно уединившейся в пустом классе. Я достаточно выпил, и порядком наелся, так что мне ни хотелось ничего из того, чего ещё недавно так страстно желал и вожделел. Складывалось впечатление, что эта погоня, с красавицей-мамой под конец, высосала из меня все силы. Неожиданно, я испытал такую изматывающую усталость и опустошённость, мне вдруг так сильно захотелось спать, что я, не прощаясь, прямо со школьного крыльца отправился восвояси.
   Придя домой, я тихо открыл дверь, стараясь не шуметь, прошёл в свою комнату, разделся быстро, и, глядя на дедову картину с изображением старинного замка в горах, уснул почти мгновенно. Без сновидений. Было это, часов в пять утра, а когда около одиннадцати я проснулся, то понял тут же: надо идти!
   Даже не знаю, что я хотел из этого извлечь. Трудно сказать. Но иногда бывает так, что, понимая бессмысленность своих действий, и осознавая их полную бесполезность, тем не менее, приходится совершать некий немотивированный поступок. Потому что помимо осознания бессмысленности и понимания бесполезности, кроме некоего критерия практичности в оценке собственных деяний, всё равно подсознательно чувствуешь, что это необходимо сделать. И тогда, пусть и непрактичное, но крайне необходимое тебе внутренне, деяние, задуманное, возможно, лишь для очистки совести, исполнялось уже с твёрдым пониманием того, что если этого ни сделать, то потом будешь очень долго жалеть по этому поводу.
   И вот, я здесь!
   Я примерился, маневрируя по холму, и, глядя на Менгир, вспоминал его местоположение на картине. Наконец, я отыскал его. Здесь! Вот, то место, откуда он рисовался!
   Ну, и что дальше?
   Дальше? Не знаю.
   Я стоял именно на том самом месте, а вокруг меня располагались те же ландшафты, что и в былые времена. Лесистые холмы шелестели тяжёлой сочной листвой. Речка Горка голубой извилистой змейкой протекала неподалёку. Высокое синее небо дышало летним зноем. Огненный шар солнца застыл в верхней точке. Все, как и прежде, и ни тебе парусников, ни трёхмачтовых люггеров, ни плещущихся вокруг Менгира волн, ни иззубренных молний, вонзающихся в море. Не было и таинственных женщин в широких одеяниях, и, как мне хотелось бы, наверное, с нефритовыми глазами. М-да.
   А чего я собственно хотел? Светопредставления? Мол, я пришёл, начинайте! Ха-ха! С чего бы?
   Только теперь я понял вдруг, как разочаровался, потому что внутренне всё-таки ждал чего-то необычного. Понятное дело, я убеждал себя мысленно, что ничего не произойдёт, и иду я лишь для очистки совести, чтобы впоследствии не в чем было себя попрекнуть. Но это - мысленно! На деле же получалось, что в глубине души всё-таки чего-то ждал и на что-то надеялся, а когда ничего не произошло, то, как итог - разочаровался. То есть, занимался самообманом? Нет. Ни в коем случае. Что тогда? Да, ничего, собственно, просто где-то в глубинах меня, в самых дебрях подсознания, таилась робкая надежда, что вот приду на это место, а она раз, и появиться! Художница. Женщина в капюшоне. Ну, пусть ни сама художница, но что-нибудь из её картины, а если и не из картины, то хотя бы намёк, узнаваемый знак, при появлении которого стало бы ясно: он оттуда! Мол, да, Витя, ты правильно сделал, что пришёл. Так как это именно то место, где могут происходить интересующие тебя события.
   К сожалению - мимо!
   Солнце качнулось в сторону захода, и теперь светило мне прямо в спину. Лёгкий ветерок шевелил буйно разросшуюся траву, которая волнообразно переливалась, меняя бесконечные оттенки зелёного. Вокруг было тихо и безлюдно, кроме трёх далёких фигур, двигающихся в моём направлении.
   Я сделал ладонь "козырьком" и стал смотреть в их сторону. Ко мне приближались трое: двое мужчин и женщина. Моё неведение длилось недолго, ибо уже в следующий миг я понял кто это, безошибочно вычислив всю троицу. Конечно, лиц их я ещё не видел, но в этом не было необходимости. Расстояние уменьшилось, коды опознавания безотказно сработали, и вскоре я смог идентифицировать их по индивидуальным особенностям, отличающих нас друг от друга с самого рождения.
   Странная компания на мой взгляд. Если не сказать больше. По-моему, в таком составе, я их, вообще, впервые лицезрел. Конечно, по законам комбинаторики, данное сочетание ни чем не хуже всех остальных, будь оно составлено из числа почти сотни других выпускников 1982 года, более того, абсолютно равноправно в ряду таких же. Но это только лишь с точки зрения математики. С точки же зрения того, что можно было бы назвать сочетаемости по интересам, то более несочетаемой компании невозможно было себе и предположить.
   Но, тем не менее!
   Тот, что слева, был Роман Вовгура из параллельного класса. Активист-общественник плюс отличник. Почти что медалист. До медали не дотянул совсем чуть-чуть. Честно говоря, все мы очень удивились тому, что его, именно до этого "чуть-чуть", так и не дотащили. Самую малость. Говорят также, что его маме, кстати, члену Общешкольного Родительского Комитета, достаточно было что-то там сделать, совсем необременительное, или подарок скромный одной нужной "училке" организовать, и тогда всё бы было в ажуре. Но она отказалась. Ромкина мама, я имею в виду. Клянусь, после этого, я ни только мадам Вовгуру зауважал, но и, честное слово, на самого Ромку взглянул по-другому. Хотя до этого, за все десять лет совместной учёбы, мы с ним вряд ли перекинулись даже десятью фразами. То есть, в среднем, меньше, чем по одной фразе за год. Бывает. Сам же он, выпускник Вовгура, к семнадцати годам был роста выше среднего, худ и узок в плечах, слегка прыщав, с прилизанными, как у Гитлера волосами, но, что очень красило его, наверное, в глазах прекрасной половины, так это арийские, холодно-серые глаза, и ровные, неестественно белые зубы, чему я, положа руку на сердце, ему слегка завидовал.
   Посредине шла девушка, которую я знал гораздо лучше. Это была Людка Алексиевич, моя соседка по двору, и одноклассница по совместительству. Вот о ней-то, в отличие от Романа, я мог бы рассказать очень многое, но, надо ли? Хотя, с другой стороны, опустить описание её внешних форм и очертаний, я просто не имею права. Ибо Людмила была девушкой красивой, я бы даже сказал - очаровательной, однако - крупных форм. Кровь с молоком, говорят о таких, и это молодое, пышущее здоровьем тело, выпирало во всех своих интересных женских местах в объёмах гораздо больших, чем это позволял здравый смысл. Все округлости её были настолько роскошны и велики, что порой, глядя на неё, а, также учитывая мою некоторую искусствоведческую направленность в мыслях, меня посещали аналогии с персонажами картин фламандских живописцев, предпочитавших рисовать женщин своей эпохи, разъевшихся до раблезианских размеров. Конечно, Людка не была таковой, она была гораздо краше, но мечтой фламандцев, пожалуй, осталась.
   Я помню, когда в позднем подростковом возрасте мы играли в свои ещё детские разбойничьи игры, то все пацаны, без исключения, стремились "взять в плен" именно Людку. К тому времени, её формы и объёмы уже были близки к нынешним, а мы, чуть ли ни на голову ниже ростом, и заметно отстающие от неё в развитии, но уже начинающие догадываться "что и как", набрасывались на неё, будто бы "беря в плен", но на самом деле, просто искали повод, чтобы нагло и цинично, а главное - безнаказанно, потискать Люду, стараясь при этом пощупать её везде, где только можно.
   И, тем не менее, лично для меня, даже ни это было главным.
   Настоящим откровением было то, какое выражение лица в эти мгновения были у моей одноклассницы, и то, что источали её янтарные глаза в эти краткие секунды ощупывания. Этого - не передать! Людка, конечно, визжала "для порядку", сопротивлялась вроде бы, но делала это как-то неубедительно. Не искренне, что ли? И вот тогда, после нескольких таких "пленений", я вдруг со всей очевидностью понял - не теоретически - нет, а именно на опыте, в реальности, что ей ЭТО нравится. Что ей это нравится точно так же, как и мне, а всё остальное, визги и вопли, кусание и царапание, дрыганье и прыганье, а также - возмущение, выраженное в словах, не более чем ширма, положенное прикрытие, возможно даже, некий общеженский ритуал, но в любом случае, просто повод, чтобы поломаться и побрыкаться, а в общем - некая смыслоразличительная граница на пути к САМОМУ ГЛАВНОМУ.
   Короче говоря, скажу не таясь, в определённый момент моей жизни Людмила Алексиевич была одним из главных персонажей в моих подростковых снах, и теперь - слов из песни не выкинешь - я всегда буду относиться к Людке именно так, как к очаровательной девушке с большими сиськами.
   Ну, а третьим членом группы, был ни кто иной, как Сашка Михайлов с сумкой на плече.
   "Бьюсь об заклад", - сказал я сам себе, - "что в сумке у него жратва!"
   Я плотоядно ухмыльнулся.
   "А если я угадал, и там действительно находится жратва, то ..."
   То, что?
   "... то я хочу загадать желание!"
   Ну?
   Я думал лишь мгновение и тут же решил:
   "Пусть синестезия случится ещё раз, и чтобы там, обязательно, была ОНА!"
   Я скрестил пальцы на руках, закрыл глаза, и чётко, по буквам, вслух проговорил нужную фразу, размышляя параллельно о пагубности предрассудков. Суеверие - путь в никуда, это - ясно. Но ведь это ещё никому и никогда ни помешало. К тому же, а вдруг?
   Пока я вёл внутреннюю борьбу с пережитками, возникшими явно до 1913 года, компания приблизилась вплотную. Саня направился ко мне, а Люда с Романом, помахав мне руками, пошли дальше, в сторону автобусной остановки, расположенной метрах в пятидесяти от Менгира. По этой дороге местного значения шёл автобус в сторону Кончаково, и сейчас, по-моему, приближалось время подхода дневного, двухчасового транспорта.
   Михайлов тоже махнул им рукой на прощанье и остановился рядом со мной.
   - Так и знал, что ты здесь.
   Он поставил сумку на землю и полез за сигаретами.
   - Ни хочешь спросить, как?
   Я тоже закурил. Чем дольше мы были знакомы, тем более я убеждался в том, что знание математики вообще, и геометрии в частности, никак напрямую не связано с наличием ума и сообразительности. Саня мог не знать синусов и косинусов, но из этого совершенно ни следовало, что он дурак. Смею заверить, что я лично знаком с некоторыми комсомольцами, которые, зная и алгебру и геометрию на твёрдые "пять" во всём остальном были полными кретинами или вообще, идиотами. А вот у Сашки - всё наоборот. И то, как он догадался меня искать именно здесь, было совершенно непонятно, ведь до одиннадцати утра сегодняшнего дня я и сам не знал, что окажусь здесь. Если только ...
   - Ты что видел, как я сюда шёл?
   Саня ухмыльнулся и замотал головой.
   - Не-а!
   Я задумался. Честно говоря, мне было абсолютно всё равно, каким образом мозг будущего военного додумался меня искать именно здесь, но для товарища Михайлова это было небезразлично, так как он явно рассчитывал блеснуть глубиной своего интеллекта. Я же, глядя на его сумку, всё более убеждался в том, что уровень моего интеллекта не менее глубок, а может и гораздо глубже Михайловского, ибо становилось понятно, что в Сашкиной сумке - действительно еда. А раз так, то ...
   - Ну, ладно, говори уж, блесни дедукцией.
   Саня нагнулся и раскрыл сумку. Оттуда осязаемо пахнуло едой. Что-то мясное и копчёное, с запахом майонеза и с ароматами специй. Мне вдруг со страшной силой захотелось кушать.
   Вытаскивая еду и раскладывая её на подстилке, он между делом произнёс:
   - А я видел, как ты сегодня ночью пялился на картину в школе.
   Точно. Видел. Как же я забыл?
   Я посмотрел на своего друга. Интересно, какие-такие параллели он провёл через свой богатый внутренний мир, чтобы, соотнеся виденное ночью, понять, что искать меня нужно здесь? Или мой ночной внешний вид именно на это и указывал? Причём - однозначно? И если - так, то это очень даже неприятно. Что ж хорошего, когда на лице у тебя всё написано, и даже некто Михайлов, пусть и ни дурак, но и не Шерлок же Холмс, однажды взглянув, вычисляет тебя и твоё местонахождение, даже не напрягаясь?
   Последнее, что этот догадливый мальчик вытащил из сумки, была бутылка "Портвейна".
   - Ну, что молчишь?
   - А, что?
   - Оцени моё логическое мышление!
   Я пожал плечами, и пренебрежительно скривил губы.
   - Ну, троечка, может - три с плюсом - не больше.
   Саня неожиданно быстро согласился.
   - Тут ты прав. У тебя была такая рожа, что любой недоумок догадался бы, где тебя искать в ближайшие сутки. - Саня закончил сервировку и посмотрел на меня внимательно. - Кстати, что ты там такого увидел?
   Я отвернулся.
   - Да так, фигня всякая.
   Саша не настаивал.
   - Ну, как хочешь. - Он обвёл руками импровизированный стол. - Ну, давай позавтракаем что ли?
   Уже усевшись, он обернулся к Людке с Ромкой, сидевших на остановке, и, махнув им рукой, указал красноречиво на накрытый "стол", мол, подходите! Те, одновременно, замотали головами и замахали руками, мол, спасибо, не хотим.
   - Ну и ладно. Сами управимся.
   Он уселся поудобнее и потянулся к еде. Положительный момент во всём этом заключался в том, что, во-первых, я действительно проголодался и теперь с аппетитом завтракал, ну, а во-вторых, если верить в приметы, то очередной "вход" тоже будет. Эффект "закартинья" я имею в виду.
   Ведь я же угадал про еду в сумке!
   На импровизированном столе имели место быть: различные варианты бутербродов, колбаса и сыр, копчёное и солёное сало, несколько кусков жареной курицы, солёные огурцы, оливье, и ещё что-то, уже свалявшееся в бесформенную кучу, и угадать теперь, что же это было изначально, не представлялось никакой возможности. Но Саньке было по-фигу. Он ведь был вечно голодный, а потому потреблял пищу, не разбираясь особо, и не останавливаясь.
   Насытившись немного, то есть, жуя теперь с меньшей частотой и амплитудой, он спросил, не прерывая процесса:
   - У тебя какие планы на ближайшие дни?
   На остановке, пользуясь отсутствием потенциальных пассажиров, Роман Вовгура интенсивно тискал Людку Алексиевич. Оба пыхтели возбуждённо, а глаза у моей соседки, хоть я и не видел их сейчас, бьюсь об заклад, были наполнены тем же содержанием, что и тогда, в детстве, когда её "брали в плен".
   Знаем! Знаем!
   Оторвавшись от лицезрения чужого счастья, я, взяв дольку апельсина, начал медленно её пережёвывать.
   - Ещё не знаю. Думаю недельку отдохнуть. От всего.
   Саня придвинул одну из пластиковых тарелок и взял бутерброд.
   - То есть, ты свободен?
   Я кивнул.
   - Ну, да.
   Вовгура продолжал попытки сблизиться, но Людка ритуально отталкивала его, кричала: "Противный!", и смеялась так, что я всерьёз опасался, что козырёк над остановкой может рухнуть от вибрации.
   - Тут такое дело ...
   Саня запихнул остатки бутерброда к себе в рот, потёр руки ладонями друг о друга, и кивнул мне на "Портвейн":
   - Ну, наливай что-ли.
   Я потянулся за бутылкой. Ядовито-красная жидкость полилась в стаканы.
   - Значит, планов у тебя никаких нет?
   Я взял свой стакан, и прежде чем начать пить, ответил отрицательно:
   - Нет.
   Над подстилкой с едой нависла тишина. Слышно было лишь прерывистое Людкино хихиканье и пение какой-то птицы вдалеке, откуда-то со стороны леса на ближайшем холме.
   Саня одним махом опрокинул стакан и, сморщившись, словно сдувшийся мяч, посмотрел в сторону остановки. Взгляд его был таким, будто Людку с Ромкой он видит впервые.
   - Ты помнишь моего дядюшку из Кончаково?
   Помню ли я его дядьку? Странный вопрос. Он же приезжал на майские праздники сюда, в Горск. На рыбалку ещё ходили. Но, как поставлен вопрос, так на него и надо отвечать.
   - Это тот, что учитель истории?
   - Да.
   - Помню, конечно. Забавный тип.
   - Он умер.
   Людка с Ромкой затянули песню. Девушка разулась, села на перила перед остановкой и, болтая босыми ногами, фальшиво гнусавила что-то о последнем звонке. Хуже, по-моему, мог спеть только я. Её беззащитные розовые пятки мелькали в такт песни. Туда-сюда.
   - Извини.
   Саня покачал головой.
   - Ничего. Ты ведь не знал.
   А откуда мне знать? Кроме того, я вообще не был в курсе по поводу того, что и как говорят в подобных случаях. Из всех моих потерь был лишь дедушка, умерший семь месяцев назад, в ноябре, но это произошло внутри семьи. Да и, честно говоря, к этому все были готовы, а тут ...
   - Что теперь?
   - Завтра похороны.
   Солнце почти насквозь просвечивало старенькую подстилку, от чего теперь, бледными разводами, были видны старые застиранные пятна неизвестного происхождения. Кажется, именно её Сашка и брал тогда на рыбалку, в мае. М-да. И дядька его сидел тогда на ней ...
   - Ты поедешь?
   - Нет.
   - Будешь готовиться? (Я имел в виду поступление в военное училище).
   Саня неопределённо пожал плечами.
   - Не знаю. Мама ещё вчера вечером уехала. Отец - сегодня утром, первым автобусом. Я пока буду дома, на хозяйстве. Через пару дней они приедут, и тогда поеду я. Тётку поддержать, по хозяйству помочь. В общем ...
   Он посмотрел на меня в упор.
   - Ни хочешь со мной съездить?
   Ни скажу, чтобы я удивился, но предложение мне показалось странным. Ни Сашкин стиль. Уж ни хочет ли он, чтобы я ему сопли вытирал? Вряд ли. Ни похоже на него. Тогда, что? Должен же быть какой-то смысл в его приглашении? Я задумался. Ну, зато теперь понятна причина вчерашней замороженность лиц всей семьи Михайловых.
   Сколько же ему было лет? Я представил себе умершего, которого видел менее двух месяцев назад. Лет пятьдесят, не больше.
   - Ты серьёзно?
   Саня кивнул.
   - Да. Но это ещё не всё.
   Так. Понятно. Это уже, как говориться, "ближе к телу". Я мысленно себя похвалил. Уровень интеллекта углублялся ни по дням, а по часам. Всё-таки, я хорошо знал своего товарища.
   - Понимаешь, как-то странно он умер. Раз, и всё. Никаких предпосылок. Утром всё было нормально. В обед - тоже. А вечером - хлоп, и, привет семье! Мне это ни нравится.
   - Ты что, хочешь провести расследование?
   Саня медленно покачал головой.
   - Нет. Но что-то типа того.
   Он встал с подстилки и подошёл вплотную к Менгиру.
   Интересно, Менгир видит нас?
   - Я просто кое-что знаю, чего не знают другие.
   А может, слышит?
   И тут, внутри меня словно зазвонил колокольчик. Я понял, что теперь начинается самое главное. Появилось отчётливое предчувствие того, что вот, сейчас, в ту систему странностей и тайн, которая есть в каждом человеке, и во мне в том числе, может появиться новый фактор. Слагаемое. И все попытки привести изменившуюся систему к общему знаменателю будут очень сложны. Почти безнадёжны.
   О чём это я?
   - Дядюшка был человеком со странностями. Увлекающаяся натура. И это ни для кого не было секретом. И поэтому, с определённого момента, к нему перестали всерьёз относиться.
   Саня чиркнул спичками. Я тоже полез за сигаретами. Закурили. Сделав несколько глубоких затяжек, он продолжил.
   - Пару лет назад, на летних каникулах, я был в Кончаково. Собственных детей у них с тётушкой не было, поэтому я для них был как родной. Почти - сын. Уже перед самым отъездом дядька подозвал меня к себе и говорит: "Саня, в жизни всякое бывает, поэтому я хочу, чтобы ты знал". Дядюшка мялся, озирался по сторонам, проверил, плотно ли закрыта дверь, заглянул в окно, и только потом продолжил: "У меня есть тайник в доме. О нём никто ничего ни знает. Даже Надька. Так вот ..." За окном в тот момент что-то зашуршало. Дядька застыл, изменившись в лице, замолчал на полуслове, а потом кинулся к окну. Я тоже подошёл. Никого. Только подсолнухи во дворе ветер шевелит. Дядя ещё долго высматривал что-то или кого-то, не знаю, а потом повернулся ко мне, схватил за руку, и сказал: "Пошли!"
   - Идёт! - Людкин голос прорезал пространство, прерывая Сашкино повествование. Со стороны Горска показался автобус, "Икарус", и медленно, словно нехотя, запылил к нам.
   - Ты слушаешь?
   Я быстро повернулся.
   - Да, да! Продолжай!
   - Мы спустились в подвал, и дядя показал мне одну штуку, секрет в стене. Тайник. Честно говоря, умно сделано. Я бы в жизни не догадался, что там что-то есть, пока не ткнули носом. Ну, в общем, тайник, он и есть тайник. Так вот, показав всё, дядя вывел меня во двор и сказал: "Саня! Если со мной вдруг что-то случится, то наведайся сюда. Всё, что тут найдёшь - твоё. Осмотри. Подумай. А уж потом и решай сам, что со всем этим делать!" Я тогда ещё всё в шутку попытался перевести, и говорю: "А если ничего не случится? Я же теперь уснуть не смогу!" Он посмотрел на меня, серьёзно так, без улыбки, и сказал: "Если ничего не случится - забудь! Я сам потом тебе всё расскажу". Я не унимался: "А сколько ждать?" Дядька удивился: "Что ты имеешь в виду?" А я: "Ну, если ничего не случится, когда приезжать, чтобы ты мне всё рассказал?" Дядька задумался, а потом и говорит: "Думаю, через пару лет. Вот школу закончишь, и приезжай". Я кивнул, и почти тут же забыл об этом, ведь, как и все был уверен, что дядюшка мой слегка "с приветом", вот и не воспринял я тогда его слова всерьёз. А вот теперь, даже и не знаю, как быть.
   - А что там было?
   - В тайнике?
   - Да.
   Саня сокрушённо покачал головой.
   - Я не помню. Понимаешь, всё произошло очень быстро, да к тому же я не сильно-то и стремился рассмотреть. Дядькина репутация сыграла злую шутку, поэтому и не присматривался особо. Там лежали какие-то бумаги, это точно, но так же точно и то, что это единственное, что я запомнил. Ничего конкретного.
   Саня пожал плечами.
   - Скорее всего, там ничего серьёзного не будет, так, записи с рисунками, он же - историк, и увлечения его касались чего-то исторического, но не более того. И всё же, а вдруг? Вдруг там действительно будет что-то важное. К тому же, - Саня лёг на подстилку и посмотрел мне в глаза, - ведь я как раз школу и закончил. Два года прошло!
   Автобус, пыхтя, и раскачиваясь на рессорах, словно "Ванька-встанька", подъехал к остановке. Людка обувалась, поправлялась и, одновременно, смотрясь в маленькое зеркало, подкрашивала губы.
   Виртуоз!
   Я посмотрел на Михайлова-младшего.
   - То есть, ты решил заглянуть в тайник?
   Саня кивнул.
   - Естественно. Было бы странно этого не сделать.
   Я кивнул ему в ответ.
   - Действительно.
   - Мальчики!
   Люда стояла возле двери в автобус и, держась одной рукой за поручень, другой - махала нам. Роман Вовгура трепетно держал её за вожделенную талию, улыбался, и тоже махал нам рукой.
   Саша погрозил Роману кулаком.
   - Смотри, Вовгура, Людку не обижай! Узнаю что - убью!
   Ромка осклабился плотоядно. Мол, ну вы же меня понимаете!
   Я же, изображая Брежнева и его манеру говорить, а, также высокомерно махая ладошкой в стиле "а-ля Политбюро", прокричал шепеляво:
   - Людочка, деточка, не балуй, милая, я буду ревновать!
   Людка заржала довольно, схватила Ромкину руку и увлекла его внутрь автобуса. Дверь с лязгом захлопнулась за ними, а в окне, посредине салона, я вдруг заметил перекошенное от возмущения лицо пенсионера в соломенной шляпе, возможно, союзного значения, который с негодованием следил за нашим диалогом, и особенно возмутился моей циничной пародией.
   Ну, и чёрт с ним! Пусть пойдёт и удавится!
   Автобус, шипя и скрипя всем, чем только можно, тронулся в путь. Сквозь запыленное заднее окно были едва различимы две машущие руки.
   Счастливо отдохнуть!
   - Ну, а я тебе зачем?
   Михайлов взял бутылку и плеснул понемногу в стаканы.
   - Помянем.
   Я взял свой стакан. Молча выпили. Проглотив одним махом кусок пирога, Саня вновь заговорил:
   - Я подумал, что там, в тайнике, может быть что-то важное. То, что дядюшка скрывал ото всех, пока был жив. А теперь, - он захрустел огурцом, - я хочу, чтобы ты помог мне разобраться. Если понадобится.
   - То есть, ты меня приглашаешь в качестве понятого?
   Сашка кивнул утвердительно.
   - Типа того.
   Странно.
   - Но ведь есть же его жена, твои родители, в конце концов, ни лучше ли их привлечь?
   Саня замотал головой.
   - Не пойдёт!
   - Почему?
   - Я же говорил, он был человеком со странностями, но жена его и мои мать с отцом к этим его странностям относились пренебрежительно. Я - знаю. Считали его никчемным. Особенно - мой отец. Мол, гвоздь самостоятельно прибить не сможет. В принципе, так оно и было, но ни всем же "мастерами умелые руки" быть? Кто-то и фантазировать должен уметь. Стишки, там, истории разные, сказки, мифы, легенды. Ни всем же гаечные ключи крутить и кувалдами махать. Понимаешь?
   - Понимаю.
   - А раз понимаешь это, то пойми и другое. Они все любили его, и это я тоже знаю, но относились как к большому ребёнку. А то, чем он занимался, увлечение его, считали блажью. Дурью, никому ни нужной. Вот так. Он всё понимал, но ему было очень обидно, ибо он сам так не считал. Ни согласен он был с тем, что это дурь и блажь, а напротив, считал очень важным и полезным. В общем, полная нестыковка у них была в этом вопросе.
   Я представил себе Сашкиного дядьку, каким запомнил его в последний приезд, и понял, что очень часто, внешность человека, то, как он одевается, как следит за собой, что говорит и как двигается, может о многом рассказать. Ибо то, о чём сейчас рассказывал мой друг, и то, каким мне запомнился его дядя, то есть, составляющие его внешнего и внутреннего миров, вернее то, как я ощущал его визуальный образ и поверхностный рассказ о его внутренней сути, в данном случае полностью совпадали. Некий резонанс. Мне даже показалось вдруг, что я его знаю много лет. Сашкиного дядю. Будто и ни Санькин это дядя был, а мой, собственный. Странно, правда?
   В этот миг я понял: надо ехать.
   - Поэтому я думаю, что теперь, когда он умер, привлекать их к этому нельзя. Я бы не хотел, чтобы после всего того, что они думали о нём, и говорили про него, позволить им рыться в его записях. Копаться в том, что они считали пустым и никчемным занятием. Просто мне кажется, что они не имеют на это право. Да и дядька бы не одобрил.
   - А чем он собственно занимался? В чём заключалась его дурь и блажь?
   - По профессии он историк. Учитель в сельской школе. Занятие неблагодарное, сам понимаешь. Однако его преподавание было лишь данью Уголовному Кодексу, ибо, не работать в нашей стране нельзя. Зарплата мизерная, да он бы и не работал, если б закон позволял, но тут ещё жена - родная сестра моей матери - вечно пилила Андрея на счёт денег. Реально же, когда дядюшка не вёл уроки, он занимался местной историей. Краеведением. Рылся в архивах, проводил какие-то исследования, даже раскопки небольшие, в общем - фанатик, он и есть, фанатик. Увлечённая натура. Я не знаю подробно, но в последнее время объектом его внимания стала одна церковь, говорят - шестнадцатого века. Её развалины находятся недалеко от Кончаково, километрах в пяти. Там в средние века был небольшой город, Збручевск. Ну, а дальше, всё тёмно, как у гамадрила в заднице. По-моему, его исследования к чему-то привели. То есть, был результат. А вот, нашёл ли он что-то особенное, или тайну какую-то разгадал - не знаю. Он и так был не особенно общительным, а тут, вообще замкнулся в себе. Слова не выдавишь. Даже мне ничего ни говорил, хотя уж со мной-то, своими секретами всегда готов был поделиться. Вот только я не сильно интересовался. Жалею теперь, но что толку?
   Становилось жарко. Нагретая земля дышала зноем, раздавленными кузнечиками, и примятой травой. На край подстилки села птичка и, кося опасливо выпуклыми бусинками глаз, стала осторожно клевать крошки.
   У меня вдруг возникло устойчивое чувство, будто меня неумолимо засасывает куда-то. Затягивает в мутное болото, в трясину из несвязных друг с другом событий и с чуждой логикой в каждом из них. Они обступали меня со всех сторон, выплёскивая периодически по капле таинственности, ничего не проясняя при этом, а лишь запутывая восприятие, опуская его до уровня простейших рефлексов. Было понятно также, что в изначально сложившейся ситуации виноват я сам, вернее - наличие дара во мне, ибо не будь его, всё было бы совсем иначе, без этих ненужных сложностей.
   Но, с другой стороны, во мне крепла уверенность в том, что все эти разрозненные события как-то связаны между собой, и в них просто обязана существовать строгая логика, пока недоступная мне. И если в одном из них покопаться поглубже, разобрав по атомам и молекулам, то наверняка из него можно будет извлечь важную составляющую, общую для всех. Возможно, всё так и обстояло, но до сей поры, мысли мои путались в голове, события беспорядочно громоздились одно на другое, усложняясь до степени абсурда, а мне виделась пока лишь сумасшедшая цепочка происшествий, навязчиво выстраивающаяся в мозгу, и настойчиво требующая систематизации себя вопреки моему здравому смыслу.
   - Ну, что, поедешь?
   Почему - нет? Я вдруг подумал о том, что съездить в Кончаково просто необходимо. Вернее - посетить именно ту церковь, которую так лелеял Сашкин дядюшка. Плюс, осмотреть содержимое тайника. Ведь интересно же! К тому же, ведь я уже начал применять этот свой жизненный принцип, заключающийся в том, что если внутренний голос настаивает на чём-то, значит, это необходимо сделать. Даже если изначально в этом не видно ни грамма практического смысла. Чтобы не жалеть потом. То есть выполнить некую повинность, чтобы потом локти не кусать.
   - Я поеду.
   Саня улыбнулся облегчённо.
   - Отлично!
   На радостях, он схватил кусок курицы, обмакнул его в острый томатный соус, и стал торопливо поедать. Птичка на краю подстилки застыла вначале испуганно, а затем совершила несколько стремительных прыжков в сторону, будто всерьёз опасалась, что следующая в меню - она.
   Саня же, выбросил кость в кусты, вытер жирные руки о подстилку, взял "Портвейн", и вопросительно посмотрел на меня.
   Я покачал головой.
   - Нет. Ни хочу.
   Он плеснул себе на полпальца, выпил без удовольствия, скорчил мученическую гримасу, и принялся за бутерброд с салом.
   - И, ещё.
   Вообще-то, при таком количестве еды во рту нормальный человек говорить бы не смог. Но мой друг, скорее всего, являлся единственным в своём роде. И в связи с этим, у меня иногда складывалось впечатление, что наполненность рта и внятная дикция есть функции, которые у Александра Михайлова никак не пересекались.
   - Я по поводу того, что сказал тебе перед самым выпускным. Помнишь?
   Организм среагировал сам, без моего участия. Я лишь чётко ощутил, как на виске, сначала набухла, а потом, монотонными толчками запульсировала вздувшаяся вена, а кончики пальцев будто пронзили тысячи микроскопических иголок.
   Конечно, я помнил. Он тогда высказался в адрес красавицы-мамы. Фраза, довольно странная на тот момент: "Не связывайся с ней!"
   - Помню. И, что?
   Саня даже перестал жевать.
   - Она была в Кончаково 26-го июня, днём. Разговаривала с дядей. А 27-го ночью, он умер.
  
   * * *
  
  
  
   2 июля 1982 года.
  
   Километров за пять до Кончаково автобус сломался. Сначала он кряхтел и кашлял, судорожно дёргался и двигался неравномерными рывками, словно раненый охотником зверь, затем по корпусу его пошла крупная дрожь, окна задребезжали, грозя вывалиться из пазов, машина дёрнулась в последний раз, и резко замерла, будто настигнутая меткой стрелой.
   Пш-ш-ш.
   Из носовой части автотранспорта повалили дым и пар одновременно, словно он испустил последний дух.
   Всё! Приехали!
   В пассажирском салоне повисла напряжённая тишина, прерываемая лишь кудахтаньем ничего не подозревающей курицы в плетёной корзине за водительским креслом. Некоторое время люди молчали, недоумённо переглядываясь и требовательно глядя в окно, будто ещё надеясь на чудо, что вот, сейчас, что-то там внутри сработает, сомкнётся или разомкнётся, может - сцепится, автобус дёрнется натужно, и всё-таки пойдёт дальше.
   Но - нет! Застывшая машина подозрительно молчала.
   Первой заговорила бабушка, хозяйка курицы, справедливо заметившая, что её Клуша от таких переживаний может прекратить нестись. А раз так, то автобусу надо бы срочно как-то починиться, и следовать дальше. Пока бабушка говорила, люди слушали её напряжённо и очень внимательно, а как только она закончила речь, в следующий миг, будто по команде заговорили все. Разноголосый гам заполнил салон.
   Водитель засуетился, успокаивая пассажиров, схватил какой-то промысленный мешок, в котором обнадёживающе звякнул инструмент, открыл переднюю дверь, и выскочил наружу.
   Через несколько секунд раздался скрипучий лязг, крышка капота зрительно пошла вверх, закрывая собой часть лобового стекла, и, дойдя до верхней точки, резко замерла, вибрируя волнообразно листовым железом. Звук надрывно оборвался на самой верхней ноте, и наступила полная тишина. Только радио тихо играло, примостившись возле огнетушителя. Муслим Магомаев пел о свадьбе, которая, как и положено подобному мероприятию, пела и плясала, об ослепительно молодой невесте и не в меру серьезном женихе, а также о светлой грусти великого азербайджанца по поводу того, что он до сих пор не женат.
   Какой-то мужик, возможно - механизатор, а может - и автослесарь, не выдержал тревожного ожидания, и направился к передней двери:
   "Пойду, посмотрю!" - объявил он всем, будто оправдываясь, и скрылся вслед за водителем. Народ обнадежено забубнил, мол, сейчас они там всё исправят, и, действительно, через несколько томительных секунд мы услышали приглушённый разговор двух профессионалов с обильным применением специально-технических слов и сленговой автолексики.
   Тем не менее, автобус продолжал подозрительно молчать. Безнадёжно.
   Не дождавшись результатов, и томясь в неведении, со своего места встал ещё один мужик, и тоже пошёл "посмотреть".
   Это послужило сигналом. Взбудораженный народ хлынул из автобуса, оставив в салоне лишь хозяйку ценной курицы. Мы с Саней тоже вышли. Перекурить.
   У раскрытого капота собрался целый консилиум "знатоков". Водитель, зажав в зубах "беломорину", и нервно потирая руки почерневшей ветошью, что-то говорил собравшимся, постоянно тыкая пальцем в непостижимую громаду "движка", недоумённо пожимал плечами, сокрушённо разводил руками, в общем, всем видом своим, указывая на то, что уж кто-кто, а он-то тут совершенно ни при чём.
   "Ну, о чём вы говорите, товарищи? Кто угодно, только ни я!"
   Ясно.
   Ещё не докурив сигареты, я понял, что автобус дальше ни пойдет, ни при каких условиях. Потому что в "движке" "полетело" нечто такое, чего никакими народными средствами и водительскими смекалками исправить не представлялось возможным. Пассажиры разбились на кучки, обсуждая происшедшее, шофёр продолжал деловито ковыряться в моторе, погрузившись на половину во мрак машинного отделения, мы же с Саней, переглянувшись и не сговариваясь, решили идти дальше пешком.
   Действительно, чего время терять?
   Вещей у нас немного, всего по сумке, идти отсюда до Кончаково, даже учитывая горную местность, не более полутора часов, а то и меньше, ждать же реальной помощи, что кто-то приедет и заберёт - тоже нереально. Так чего тут сидеть?
   Когда мы вышли из автобуса с вещами, разговоры затихли. Все посмотрели на нас так, будто мы собрались лететь в космос, а какая-то женщина с непонятными интонациями в голосе, проговорила протяжно:
   - О! А эти уже пошли.
   Народ зашевелился и загомонил многоголосо, живо обсуждая варианты эвакуации, а водитель, отвлёкшись на мгновение от своего бессмысленного капания в моторе, посмотрел на нас таким взглядом, будто мы бросали его раненного посреди Сахары без глотка воды.
   А ведь вокруг злые бедуины!
   Кроме того, в его взгляде было нечто бухгалтерское, словно мы своим уходом нарушали некую отчётность, за которую ему, водителю, как минимум снимут скальп.
   "Эх, вы!" - читалось в его недобром взгляде. Он так недоброжелательно смотрел нам в след, будто это именно мы, лично, виноваты в поломке "движка", а теперь вот ...
   Саня многозначительно осклабился, и запустил "бычок" в сторону водителя. Окурок, не долетев, упал в метре от его ноги.
   - За матчастью следи, шофёр!
   Чтобы поддержать друга, я смачно плюнул на почерневшую ветошь.
   Попал!
   Водитель отвернулся. Наверное, он понял, что с нами лучше не связываться.
   Пассажиры замолчали. Они не знали, как ко всему этому относиться.
   Ну, и пусть тогда стоят, и мучаются в неведении!
  
   * * *
  
   Кончаково - большое село, находилось в самом сердце Лесистых Гор, в их северо-восточной части, на высоте около семисот метров над уровнем моря. Ни Гималаи, конечно, но тоже впечатляет своим величием и красотой. Мы шли по дороге, полого поднимающейся вверх, закручивающейся спиралью вокруг горы Кончак (говорят, по имени одного половецкого хана), а далее, через пару километров, она должна была выйти к плоскогорью Княжий Стол, пересечь его с юга на север, примерно с километр пути, и после этого начинался такой же пологий спуск вниз, по той же горе, только с другой стороны.
   Слева от дороги, террасой поднимающейся вверх, притаилась сонная долина, укрытая густым заповедным лесом, плохо различимым теперь, и спрятанная от любопытных глаз плотной клубящейся массой стоячего тумана. Справа от дороги над нами нависала сплошная скала, с торчащими повсюду корневищами деревьев и кустарников, а ещё выше, там, где оканчивалась искусственная "вырубка" под дорогу, начинался лес, простирающийся далеко вверх, почти до самых облаков.
   На днях, Саша Михайлов, чтобы прояснить ситуацию, в ограниченном объёме просветил меня по поводу генеалогических связей и взаимоотношений своей семьи. Получалось так, что Сашина мама и жена умершего дядюшки являлись родными сёстрами, то есть, Саня был родным кровным племянником женщине, к которой мы направлялись. А вот Ксения Малевич, она же - красавица-мама, приходилась им троюродной сестрой. Короче говоря, они имели общую прабабушку, их бабушки были родными сёстрами, а матери - двоюродными. Из этого выходило, что Саня являлся по отношению к красавице-маме - троюродным племянником, а к её сыну, нашему общему однокласснику, четвероюродным братом. Вот так!
   А отсюда, появление Ксении в Кончаково, и её посещение дома своей троюродной сестры, теперь, вроде бы, и не выглядело таким странным, но так казалось только поначалу. Ибо в дальнейшем я понял, что всё ни так просто! С тех пор, как в самом начале века, Санина прапрабабушка родила двух девочек - близняшек, и началось это ползучие противостояние двух ответвлений одной семьи. Возможно, причиной тому стала революция с Гражданской войной, а может и нет - не стала - но с тех давних пор получалось так, что, если Сашкины предки по материнской линии: прабабушка, бабушка и мама вели образ жизни вполне пролетарский, вступая, как водится, в комсомол, а далее, выходя последовательно замуж за литейщика, шахтёра и слесаря, то другая генеалогическая ветвь вела себя совершенно иным образом, полностью игнорируя комсомольскую организацию, и общаясь при этом с личностями сомнительными - поэтами, художниками и музыкантами - и рожая последовательно девочек, причём, непонятно от кого, без мужей и штампов в паспорте.
   Ужас!
   Но теперь, всё это безобразие должно было закончиться, и именно на Ксении Малевич, так как она родила мальчика, причём - единственного, и как водится, очень рано и без мужа.
   Кошмар!
   Естественно, что в семье Сашкиных родителей Ксению Малевич не просто недолюбливали, её по-пролетарски презирали, и всячески старались делать вид, что она им и ни родственница вовсе, а так - седьмая вода на киселе. Благо, и родство-то ни сказать, что очень уж близкое, да и сама красавица-мама, судя по всему, не слишком старалась сблизиться с роднёй.
   Оно и понятно!
   И именно поэтому её неожиданный приезд в Кончаково, привёл Сашкину тётушку в состояние близкое к шоку. Да как она посмела!
   Нет, она не устроила скандал, и не выставила её за порог. Ещё чего! Опускаться до ругани с незаконнорожденной байстрючкой. Нет, и ещё раз нет! Она сделала вид, что ничего не произошло. Она лишь позвонила в Горск своей сестре, Сашкиной маме, и рассказала об этом безобразии. Потом, она пошла работать в теплицу (ну не прерывать же сельхозработы из-за появления этой шлёндры!). Затем, только когда всё запланированное было выполнено, она приготовила обед, накрыла на стол, и ушла, сославшись на дела.
   Ну, ни сидеть же с ней за одним столом!
   Дядюшка с Ксенией пообедали, и красавица-мама уехала дневным автобусом в Горск. Всё.
   А ночью дядя умер.
   Ну, и что по этому поводу могли говорить в Саниной семье?
   То-то и оно.
   Подъём заканчивался, и уже на подходе к Княжьему Столу, прямо на нашем пути, посредине дороги, стали вырисовываться очертания средневековой крепости, являющейся, наверное, в своё время, ключевой точкой на пути через перевал. Круглые башни с узкими бойницами несли на себе вполне отчётливые следы многочисленных штурмов и осад. Зубчатая стена между башнями, впервые разрушенная ещё во времена первых Крестовых походов, и неоднократно восстанавливаемая с тех пор, теперь частично обвалилась, во многих местах просела или накренилась, словно сооружение в городе Пизе, и лишь на стыке с самими башнями имела, возможно, первозданный вид, или, по крайней мере, очень близкий к первоначальному. Далее, к северу, стена вообще отсутствовала, видно была разрушена до основания, и её обломки использовали для постройки чего-то другого, а может, и для восстановления южного участка. Ну, а прямо посреди дороги, друг напротив друга, стояли ещё две башни, соединённые мощной аркой, собранной из гранитных блоков, которая когда-то перекрывалась воротами, но теперь, об их существовании в прошлом, напоминали лишь огромные, проржавевшие от времени, литые железные петли, по три оранжевых нароста с каждой стороны арки.
   Вокруг было пусто и безлюдно. Лишь ветер завывал в узких бойницах, насвистывая мелодии о былом величии. Грустное зрелище. А ведь когда-то здесь кипела жизнь, и если пользоваться нынешними географическими понятиями, то дорога через перевал, с этой крепостью на вершине, была самой удобной и короткой на пути из Губернска в Беркучанск, и далее, к Столице. В общем, кто владел этой крепостью, тот мог многое требовать от других.
   Мы прошли под аркой, на краеугольном камне которой был ещё виден выветрившийся барельеф мальтийского креста, прошли ещё несколько сотен метров, и начали спуск вниз, в Кончаковскую долину, следуя за изгибами петляющей дороги, где внизу уже видны были добротные дома села Кончаково.
   Эх, если бы я был художником! Какие бы живописные пейзажи я бы нарисовал, имей я хоть каплю таланта. Но, нет. Именно его я и не имел. Мой основной дар уничтожил все остальные таланты.
   Не судьба!
   Вчера, кстати, находясь дома и готовясь к поездке, мне в голову пришла одна интересная догадка по поводу моего умения проникать в "закартинье". А что если провести аналогию с магнитофоном или кинокамерой? Ведь в обоих случаях, что-то, записанное однажды, звук или изображение, затем так и остаётся на ленте. Навсегда. Что если и картины обладают подобным качеством? То есть, не может ли получаться так, что пока художник рисует картину, он, мазок за мазком, вместе с краской, накладывает на полотно отпечатки реальности, слой за слоем запечатляя то, что во время работы над картиной, происходит вокруг него?
   И тогда, если дальше продолжить аналогию, то те, кто владеет даром, являются обыкновенными воспроизводящими механизмами. Или, что, скорее всего, сам дар является таковым, а я, как носитель оного, просто имею возможность с его помощью подсмотреть реалии того, что вместе с красками, художник нанёс на холст?
   Почему - нет?
   И ещё. А что, если каждый предмет во Вселенной, все до единого, обладают неким записывающим слоем, чем-то вроде памяти, и если суметь эти слои читать ...
   Да, действительно, что тогда?
   Пейзажи вокруг Кончаково были изумительны. Дома утопали в зелени цветущих садов, ароматы которых начинали ощущаться ещё на дальних подходах к селу. Склоны холмов и гор были сплошь опоясаны стройными рядами виноградников. Красные и коричневые черепичные крыши яркими островками сияли на солнце в море буйствующей зелени. А чуть далее, за виноградниками, в подрагивающем мареве жаркого летнего дня, слегка размытыми силуэтами виднелись покрытые лесом горы, которые, чем далее удалялись от наблюдателя, из зелёных, понемногу превращались в голубовато-серые, потом - в синие, а на самом пределе видимости - в фиолетовые, сливаясь постепенно с горизонтом где-то там, далеко, где земля сходится с небом.
   Само село появилось как-то внезапно, будто вынырнуло из ниоткуда, и, надо признаться, вблизи и внутри себя Кончаково выглядело уже ни столь прекрасно, как со стороны. Нет, оно ни стало другим, наверное, просто некоторые вещи лучше наблюдать с почтительного расстояния, и, не вдаваясь в мелочи, ценить прекрасное издалека. Село Кончаково оказалось из таких. Из "тех, что лучше издалека и на расстоянии". Так бывает.
   Нет, сады, конечно, остались садами, более того, их зеленеющее море и ароматы цветения ощущались ещё более остро и пряно, чем со стороны. Факт. И виноградники вокруг села также не изменили своей геометрической стройности. Это тоже, правда. Но, вот в мелочах скажу я вам, произошла некоторая трансформация восприятия. Хотя, если честно, то я просто спустился на землю. И это - правильно! Нечего в облаках парить.
   Полуразвалившаяся автобусная остановка на окраине села была сплошь изгажена как людьми, так и животными с птицами. Пошлые рисунки и похабные надписи убористо испещряли ее грязно-серые стены. Потолок внутри обвалился, а козырёк над остановкой, основательно накренившись к земле, понемногу осыпался и разваливался, будто накануне нашего приезда здесь плодотворно проводили время Людка Алексиевич и Ромка Вовгура.
   Кстати, а ведь они поехали куда-то в эту сторону!
   Тротуары в Кончаково отродясь отсутствовали. Имелась лишь обширная обочина, полностью сливающаяся с проезжей частью, на которой дорожное покрытие частью отсутствовало, а то, что имело место, зияло многочисленными дырами и колдобинами, с провалившимися участками асфальта, заполненных вонючей стоячей водой неизвестного происхождения.
   У сельского магазина терпеливо топтались граждане обоего пола, которых, без всяких оговорок можно было разделить на две сформировавшиеся, устойчивые категории: бабушки и алкаши. Бабушки ждали, наверное, когда чего-нибудь привезут. А вдруг! Все они были в светлых платочках, в цветастых кофточках, в широких юбках "в горошек", и с хозяйственными сумками одного и того же артикула. Увидев нас, они прервали разговор, бдительно всматриваясь в незнакомцев, потом, одна из них всплеснула руками, и громко зашептала другим, что-то там о Надькиных племянниках, после чего все они по-доброму взглянули на нас с Саней, и приветливо поздоровались. В общем, восприняли, как своих.
   Алкашня же, алкашнёй и осталась. Как и везде деклассированный элемент ждал одиннадцати часов утра, чтобы опохмелиться. Для них наша необъятная страна просыпалась именно в это время, а пока, без двадцати одиннадцать, опухшие рожи недобро обернулись в нашу сторону. Угрюмые узкие глазки были красны и враждебны. Но этих ребят, с их ярко выраженным абсцентным синдромом, ни хватало даже на элементарную агрессию. Их лица с дряблой серой кожей, с землистыми вкраплениями морщин и с синюшными отёками под глазами, лишь колыхнулись в нашу сторону. Зловонные рты раскрылись в попытке "стрельнуть" мелочи, но мы с Саней, как по команде, отвернулись, и молча прошли мимо.
   Знаем. Знаем.
   Сашка задержался на миг, сосредоточился, и громко испортил воздух в их сторону. Вот вам!
   Бабушки сдержанно захихикали.
   А сразу за поворотом Саня указал мне на дом своей тётушки.
   Аккуратный, свежевыкрашенный забор огораживал довольно приличный участок сада, огорода и хозяйственных построек. Перед домом стояла небольшая скамейка с резной, гнутой спинкой, так же выкрашенная под цвет ограждения. Цветочные клумбы вдоль забора, где буйно разрослись кусты роз, были выложены выбеленным извёсткой кирпичом, а сами кусты росли остриженными до формы геометрически правильного параллелепипеда. Входов во двор имелось два. Большие двустворчатые металлические ворота для машины, и витая кованая калитка сбоку от них.
   Саня открыл калитку своим ключом (мама передала), и мы вошли во двор. Тётушка с утра пошла на кладбище, так что пока мы были предоставлены самим себе. Узкая прямая дорожка, посыпанная мелкой щебёнкой, вела внутрь двора, к дому. Я осмотрелся вокруг. Странно. Везде, чего бы ни касался мой взгляд, была видна твёрдая хозяйская рука: во всех направлениях от дорожки тянулись стройные ряды грядок со всевозможными овощами, ягодами и прочей зеленью, многочисленные фруктовые деревья, изобилующие плодами, также стройно, только в шахматном порядке, на равных расстояниях друг от друга, простирались во все стороны, и терялись далеко впереди, за добротной постройкой двухэтажного дома, по обеим сторонам которого тянулись длинные прямоугольные теплицы с жёстким металлическим каркасом, обтянутым полиэтиленовой плёнкой. Если же учесть ту живность, которую я уже успел разглядеть: курей, свиней и кролей, то получалось, что хозяйство ни просто крепкое, оно, можно сказать, процветающее. Дай бог каждому!
   - Ты же говорил, что твой дядька никчемный, гвоздь не может забить?
   Саня кивнул утвердительно.
   - Ага. Всё, что ты здесь видишь, сделали, либо тётушка, либо мой отец.
   Понятно.
   Зайдя в дом, мы вошли в отведённую для нас комнату (Сашкина мама с тётушкой всё обговорили по телефону), и, побросав вещи, сели каждый на свою кровать. Где-то в глубине дома мелодично пробили куранты. Одиннадцать часов. Страна проснулась. Деклассированная пьянь всея Руси ломанулась в "штучные" отделы. Прибыль от этого, неиссякаемым потоком потекла в закрома родины и на борьбу с американским империализмом.
   Вот такой детерминизм.
   Кроме кроватей, из мебели, в комнате находился мощный дубовый стол с двумя такими же добротными стульями с высокими спинками, два кресла возле одной из стен, у другой - просторный шкаф, и цветной телевизор "Фотон" на тумбочке в углу. А на стене, между креслами, висела большая дядюшкина фотография в чёрной рамке.
   И повсюду - идеальная чистота. Ни пылинки, ни соринки. Скромно, опрятно, а где-то даже со вкусом. Без ненужного шика, но с необходимым качеством.
   Пять баллов!
   Если честно, то я ожидал гораздо худшего. Нет, я совсем не имел ничего против. Изначально. Просто жизнь на селе, а главное - её быт, мне до сей минуты, представлялся несколько иначе. Ну, и хорошо, что так! Я имею в виду то, что заблуждался и недооценивал. Ну, и пять с плюсом им всем!
   - Ну, что? Когда "будем брать"?
   Саня с сомнением заглянул в окно.
   - Не знаю. А ты как думаешь?
   Я пожал плечами.
   - Тебе решать. Ты тут главный.
   Саша в раздумье поскрёб всей пятернёй затылок. В эту минуту, вид у него был вполне сказочный. Хоть в кино снимайся. Белобрысые патлы непослушной жёсткой соломой свешивающиеся на уши и на лоб, веснушчатое до конопатости лицо, глаза с "сумасшедшинкой" внутри, и обаятельная улыбка на все крупные, ровные, один в один, тридцать два зуба. Иногда мне казалось, что их у него гораздо больше, так как складывалось впечатление, что им всем, там, у Саньки во рту, не хватает места, и они, зубы, начинают выпирать наружу, как у радостной лошади.
   Короче - типаж ещё тот. Как Иванушка из сказки.
   Странно, что он ещё есть не начал, даже, по-моему, ни разу о еде и не упомянул. А ведь за всю дорогу - ни одного бутерброда с котлеткой!
   Кошмар!
   - Вообще-то, скоро тётка придёт, а при ней в тайник лучше не лазить. Конечно, она ничего не скажет, но подумать может, бог знает что. И к вещам относится трепетно, это - уж поверь. К тому же, чувство собственной территории у неё развито. Так что ...
   - Тогда, давай сейчас!
   Саня опять взглянул в окно. Какое-то время он смотрел туда, решая что-то для себя, потом повернулся ко мне.
   - Сделаем так: ты останешься сидеть на крыльце, а я пойду в гараж. Тайник - там. Если увидишь, что кто-то заходит во двор, дашь мне знать.
   - Как?
   - Без разницы: крикни, свистни - не важно. Ни во всё горло, конечно, а так, без фанатизма. Я услышу. Хорошо?
   Я кивнул.
   - Хозяин - барин.
   Саня встал.
   - Тогда давай это сделаем быстро, и прямо сейчас!
   - Давай.
   Я сел на ступеньки крыльца и закурил. Саня же, осмотревшись ещё раз, зыркнул в сторону калитки, и юркнул вниз по пандусу к подземному гаражу. Послышалось звяканье ключей и их металлический скрежет внутри замка.
   Щёлк.
   Железная дверь завибрировала, открываясь. Застопорив её на шпингалет, Саша ещё раз посмотрел долгим взором на калитку, скользнул взглядом по мне, подмигнул, но как-то ни совсем уверенно, с сомнением, и тут же проскользнул во тьму гаража.
   Щёлк, ещё раз.
   Внутри зажёгся свет. Раздались едва слышные Сашкины шаги, затем - металлический лязг, он обо что-то споткнулся, звонкий скрежет катающегося ведра, и Санькины комментарии к этому, мол, "понаставили тут". Впрочем, ругань тут же оборвалась на полуслове, и через секунду Саня подал голос:
   - Витя, смотри внимательно, я начинаю!
   Я отвёл взгляд от желтоватого пятна в провале гаража, и посмотрел на калитку. Пусто.
   Все эти дни, после получения информации о наличии тайника, я, понятное дело, продумал множество вариантов того, что могло там находиться. Первая, самая сладкая мыслишка, в виде "золота, бриллиантов", я отмёл сразу. Всё-таки, ни кино снимаем и ни книжку читаем, так что - вряд ли. Что ещё? Возможно, там могли находиться некие элементы культуры, археологические или исторические находки, скорее всего - интересные специалистам, причём, узким специалистам, и тогда, я это уже решил заранее, правильнее всего будет вернуть артефакты государству. То есть, сдать в музей. Кстати, в связи с этим, в какой-нибудь газете может появиться статья о двух вчерашних школьниках, внёсших огромный вклад в историческую науку, с указанием имён и фамилий, а также - места проживания. В общем, в пределах Горска, слава нам обеспечена.
   Ну, а, скорее всего, мне почему-то это казалось наиболее вероятным, там находится дневник. Общая тетрадь с пожелтевшими листами, на страницах которой, Сашкин дядя, отвергнутый семьёй и всем прогрессивным человечеством, излагает свой собственный взгляд на мировую историю, во многом отличающимся от общепринятого. И главное отличие, сами понимаете, заключаться будет в том, каково место во всём этом будет занимать именно та церковь 17 века в районе Кончаково, которую он холил и лелеял. А также, само Кончаково, как таковое, и, естественно, жители-кончаковцы, которые, сами того не ведая, и являются носителями тех элементов исторического процесса, которого не достаёт для складывания общемировой исторической мозаики.
   Стоп!
   Мимо забора шла какая-то женщина. Она что-то напевала себе под нос, рассеяно глядя вперёд, перед собой, но, увидев меня, вдруг, замедлила шаги, взгляд её сосредоточился, и она остановилась, подозрительно глядя в мою сторону.
   Так-так.
   - Саня!
   Я продолжал сидеть на ступеньках крыльца, делая вид, что мне всё равно, что так и должно быть, и, вообще, сидеть вот так, поздним утром, на лестнице возле входа в дом - это моё самое любимое занятие!
   - Доброе утро, тётя Таня!
   Сашка стоял возле гаража с полиэтиленовым пакетом в руке, и приветливо махал рукой женщине возле забора. Та, улыбнулась в ответ, на лице её отразилось заметное облегчение, и она, сокрушённо покачав головой, махнула рукой в мою сторону.
   - А, это ты, Саша. А я уж ... - Она замолчала, глядя на пакет в Сашкиных руках. - А Надя где?
   Мой друг уже скрипел ключом, закрывая дверь гаража.
   - На кладбище. - Он отвлёкся на секунду от замка, и посмотрел на тётю Таню. - Скоро придёт.
   - Понятно.
   Женщина кивнула, снова посмотрела на меня, потом перевела взгляд на пакет, и вновь уставилась на Саньку.
   - Ну, ясно.
   Саня, не поворачиваясь, ковырялся в замке.
   Женщина постояла ещё немного. Возможно, ей хотелось поговорить, а может, между делом, и про пакет спросить, или, вообще, поинтересоваться, что это мы тут в отсутствии хозяйки по её "гаражам" шастаем. Но видно чувствовала она, что Саня, скорее всего, имеет на это право, а её любопытство и подозрительность просто неуместна.
   - Ладно, пойду я.
   - Ага. До свидания, тётя Таня!
   Саня стоял к ней спиной и делал вид, что ковыряется в замке, хотя, я видел, что он его давно закрыл. Он явно ни горел желанием общаться с тётей Таней. Та же, потоптавшись на месте, посмотрела по сторонам, и, видя, что Саня занят, пошла медленно вдоль забора.
   Сашка, не прекращая ворочать ключ в замке, повернулся ко мне и одними губами проартикулировал:
   - Ушла?
   Я покачал головой.
   - Ещё нет.
   Тётя Таня, тем временем, скрылась за деревьями.
   - Всё. Теперь - ушла.
   Саня облегчённо вздохнул. Он повернулся в ту сторону, где скрылась соседка, и с досады плюнул на помидорную грядку.
   - Чёрт! Принесла нелёгкая!
   Он взял пакет, и поднялся по пандусу ко мне.
   - Как пить дать, всё тётке расскажет!
   - И, что?
   Саня махнул неопределённо рукой.
   - Ерунда, что-нибудь придумаю.
   Я посмотрел на пакет. Судя по всему, там было ни так уж много артефактов.
   - Ну, что там?
   Саша приоткрыл пакет и заглянул внутрь. Несколько секунд он смотрел туда. А потом, пожав плечами, и, рефлекторно, наверное, оглянулся в сторону скрывшейся тёти Тани. Её не было видно.
   - Ладно. Пойдём в дом.
  
   * * *
  
   Зайдя в нашу комнату, Саня раскрыл пакет и выложил на стол три предмета.
   Ну, с первым было всё ясно. Это был обыкновенный конверт без марки, заклеенный, без печатей и штампов, на лицевой стороне которого было написано лишь три слова:
   "Александру Леонидовичу Михайлову".
   Вот так. Леонидовичу, значит. Смотри - какой! Ни Сашке, ни Саньке, ни Алексу, а, Александру Леонидовичу Михайлову!
   "Дело - серьёзное!" - подумал я. - "Во всяком случае, для самого покойного дядюшки. Если - нет, тогда к чему такая таинственность? К чему тайник? И, что за официоз: имя, отчество, фамилия, будто и не родственники они. Сколько помню - Сашка, Саня, Алекс ... А тут, на тебе: Александр Леонидович Михайлов! Ладно, что там дальше?"
   Второй предмет был уже гораздо интереснее. Конечно, в древних пергаментах и манускриптах я не специалист, но, по-моему, именно этим, то ли пергаментом, то ли манускриптом, этот второй предмет и являлся. Во всяком случае, внешне, он только на это и был похож. Это была некая карта с неразборчивыми каракулями на латинице. Кружками, наверное, были обозначены населённые пункты, названия которых, я, честно говоря, ни знал. Ну, это ни беда. Их топонимика вполне могли измениться в эпоху коллективизации и первых пятилеток, так что, ни будем впадать в пессимизм. Эти предполагаемые населённые пункты располагались по углам почти правильного треугольника, всё пространство внутри которого было заполнено схематическими изображениями деревьев, а в самом центре этого треугольника находилось изображение креста, вписанного в окружность. Были ещё какие-то надписи и обозначения, стрелки и пунктиры, но разобрать что-либо теперь не представлялось возможным. Были также какие-то пояснения справа от схемы, но там всё буквально истлело, и становилось ясно, что восстановлению текстовая часть документа не подлежит. Во всяком случае, усилиями выпускников средней школы. Это - точно.
   Короче говоря, документ был древний, ломкий и истлевший по кромкам, текст справа при ближайшем рассмотрении оказался просто оборванным, то есть, не хватало его изрядного участка, название отсутствовало, и единственное, что вызывало некоторый оптимизм, был именно вышеупомянутый треугольник с тремя сохранившимися названиями населённых пунктов. Всё остальное - мрак. Но, чёрт возьми, становилось интересно! Интригующе, я бы сказал!
   Сама карта, понятно, что это уже была дядина работа, была растянута на фанерной доске, закреплена в раме, а сверху была накрыта тонким листом оргстекла.
   Ну, и ...
   Третий предмет был тщательно завёрнут в бархатную материю. Ещё не зная, что там, Саня аккуратно, что бы ни дай бог, ни повредить, развернул тряпицу, и мы увидели небольшую картину, вернее - портрет, миниатюру, на которой была изображена молодая женщина в средневековой одежде.
   Я вздрогнул. Уже какое-то время, не знаю, с каких пор, возможно, со времени своего сновидения, когда я увидел женщину в церкви, а потом, в ночь выпускного бала, когда при проникновении в картину, мне опять привиделась незнакомка в широких одеждах, так вот, с тех самых пор мне всё время мерещатся женские силуэты, которые почему-то кажутся знакомыми. Может это и есть лёгкая форма паранойи, не знаю, но уже почти неделю, при виде стройной женской фигуры небольшого роста, будь то явь или телевизор, фотография или рисунок - без разницы, мне тут же начинало казаться, что вот, сейчас, она повернётся, и ...
   Они поворачивались, каждая по-разному, медленно или порывисто, плавно или стремительно, по всякому, но - нет! В последний момент становилось ясно: ни она! Вернее, я и так понимал, конечно, что ни она, но всё равно казалось.
   Может, хотелось?
   Вряд ли, ибо, по-моему, я даже боялся этого. Опасался встретиться с глазу на глаз. Неосознанно. Странное чувство, когда хочешь и боишься, одновременно. А это, паранойя, интересно? Или это называется по-другому?
   Хотя, почему "боишься"? Нет, другое.
   Стесняешься?
   Может быть. Хотя - нет, тоже ни то. Что, тогда?
   А может, я просто стыдился своих подсознательных ощущений? Чёрт возьми! Она ведь мама моего одноклассника! С ума сойти!
   Но!
   Кажется, накаркал! Ибо с портрета, со старинной миниатюры, во всяком случае, я сразу так решил, что она - старинная, возможно, с портрета 17 века (почему - нет?), на меня смотрели ... Держите меня!
   Нефритовые глаза!
   Внизу виднелась надпись на кириллице: "Графиня Юлия Закревская".
   Ну, и что с этим делать?!
   Сердце бешено заколотилось в груди, и я почувствовал, что начинаю краснеть, лоб увлажнился, а уши (чёрт бы их побрал!), запылали алыми красками, ощутимо пламенея под кожей, готовые вот-вот вспыхнуть двумя ослепительными факелами.
   - Ни фига себе!
   Саня повернулся ко мне.
   - Ты понял!
   Чтобы как-то скрыть смущение, я наклонился к самой картине, и стал рассматривать её в непосредственной близи.
   Это действительно была Ксения Малевич!
   Один к одному!!
   Невероятно!!!
   Саша сел на стул и откинулся на высокую спинку. По-моему, он увидел то же, что и я. И, кажется, ему тоже стало немного ни по себе. Он встал со стула, отодвинул меня бесцеремонно, и наклонился над портретом. Некоторое время он смотрел на него, а потом резко выпрямился.
   - Это она?
   Я неуверенно пожал плечами.
   - Кажется, да.
   - Ксения Малевич?
   - Точно.
   Саня подошёл к окну и внимательно посмотрел на входную калитку, которая отсюда была хорошо видна.
   Никого. Он повернулся ко мне.
   - Но, как это возможно?
   Я недоумённо замотал головой.
   - Понятия не имею.
   Сашка прошёлся по комнате. Туда - сюда. Четыре шага до двери. Поворот. Четыре шага до окна. Стоп.
   - Послушай ...
   Саня резко остановился.
   - А может это просто портрет? - предположил я.
   - В смысле?
   - Ну, обыкновенный портрет. Кто-то нарисовал Ксению Малевич в средневековой одежде ...
   - А надпись?
   - Что, надпись?
   - Графиня Закревская.
   Я осклабился саркастически. Ну, надо же? Саша Михайлов поверил надписи!
   - Давай я сотру, и напишу: "Людмила Алексиевич".
   - Да ну тебя! - Саня махнул разочарованно рукой, а потом резонно добавил: - Если портрет современный, то объясни мне, зачем его прятать?
   - Не знаю. Но ты ведь видишь - вылитая мама Игоря Малевича. Сходство абсолютное!
   Не знаю, может быть, мне действительно хотелось, чтобы так было, и портрет оказался бы современным рисунком красавицы-мамы, или я хотел лишь упростить ситуацию, но ясно было одно: надо вскрывать письмо. Именно там должны быть все пояснения. Об этом я и сказал Сашке. Он согласился.
   - Ну, тогда распечатывай. Думаю, что там и будут все ответы.
  
   * * *
  
   Письмо было коротким.
   "Здравствуй Саша! Если ты читаешь это письмо, значит, со мной что-то случилось. Очень жаль. Прими соболезнования.
   Идиотизм, да? Соболезновать кому-то по поводу своей же смерти! Ну, да ладно, не горюй! Помни всегда, что жизнь должна продолжаться, что бы ни случилось. Понял?
   Если понял - молодец, если - нет, поймёшь со временем.
   Немного о себе. Саша, я очень серьёзно болен, причём - уже давно. И то, что я дожил до сорока девяти лет - это уже счастье. Настоящее чудо! С моей болезнью я должен был умереть уже лет пятнадцать назад, но, как видишь, сумел дотянуть почти до полтинника. Так что поверь, я искренне рад, что сумел столько лет водить за нос смерть. Но теперь, по-моему, она ни за горами. Конечно, я знал, что могу умереть каждый день, в любую минуту, в любую секунду. Раз, и всё! И это понимание, и осознание ситуации немного портило общие впечатления о бытии, но поверь, с другой стороны, так остро, как я, все прелести и радости жизни никто и никогда, по-моему, не ощущал! Пятнадцать лет я ходил по Краю, готовый умереть ежесекундно, и, живя лишь сегодняшним днём, но, боже мой, каким же счастьем были все эти годы, отвоёванные у смерти! Это была и мука и радость, одновременно. Именно - радость!
   Ну, ладно, продолжаю. Конечно, ты ни раз слышал о том, какой я никчемный хозяин и никудышный мужик. Всё верно. Это абсолютная правда. Но пойми меня правильно, это моё нежелание заниматься хозяйством, что так раздражало всю родню, связано именно с моей болезнью. Поверь, зная о своём недуге, и вероятности умереть в любой момент, я ни мог, да и ни хотел себе позволить заниматься такой мелочью, как прибивание гвоздей и труд на огороде. Я хотел многое успеть, но теперь - вряд ли. Короче говоря, я жил одним днём, а отсюда, все эти эксцессы по хозяйственной линии.
   Ты меня правильно понял?
   Уверен, что правильно.
   Ну, а в последнее время я вдруг почувствовал стремительные изменения в себе. Необратимые. И в худшую сторону. Не знаю, как тебе это объяснить. С одной стороны я понял, что мой организм перестаёт бороться, а с другой, это было как некое предчувствие, возможно, ощущение приближающейся смерти. Мне и так было понятно, что я превысил все мыслимые лимиты на жизнь, отпущенные мне моим диагнозом, а потому решил хоть кому-нибудь кое-что рассказать.
   Ты знаешь, что в последнее время я занимался исследованием Церкви Святого Михаила в Збручевске. Я писал статьи в местные газеты, фотографировал, немного рисовал, но это не важно. При желании, ты можешь поднять подшивки газет, и сам же сходить к церкви, и всё увидеть собственными глазами. Я ни об этом. Совсем недавно, в конце мая, как раз после моего посещения Горска, я случайно обнаружил неизвестную до этого нишу в церкви. Там оказался тайник. Полость в стене, замурованная кладкой. Я разбил его кувалдой, и кое-что там обнаружил. Наверное, ты видишь эти предметы перед собой.
   Ну, во-первых, карта. Вернее - часть карты, которая буквально рассыпалась у меня в руках. То, что ты видишь, это в лучшем случае половина от того, что было. Остальное - восстановлению не подлежит. Истлело от времени. Честно говоря, я так и не понял, что это. Но, судя по обрывкам текста - это карта какого-то другого тайника, или некоего места, где что-то лежит или спрятано, не знаю, во всяком случае, это место отмечено на манускрипте крестом, обведённым в круг. Честное слово, я изучил все самые подробные карты нашей местности, но так ничего и не нашёл. Я так и не смог идентифицировать то место, что изображено на карте.
   Не успеваю!
   Так что, Саня, извини, придётся тебе самому подумать об этом.
   Ну, а во-вторых, миниатюра графини Юлии Закревской. Когда я увидел на портрете Ксению, то, в следующий миг, чуть не умер! Честное слово. Ещё немного, и - всё! Ещё самую малость, и ты бы этих строк не читал, а тайник был бы пуст. Вот так.
   Кстати, пока не забыл. Бумаг моих не ищи. Их нет. Вернее - не будет. Сегодня я их сожгу. Извини, Саня, но я всю жизнь на них положил. И, честное слово, ни хочу, чтобы кто-либо воспользовался моим трудом. Даже - ты. Что касается карты и миниатюры, то это совсем другое дело. Я не имею право их скрывать. Это - ни моё! Но, ты мой племянник, почти как сын, так что считай ЭТО моим завещанием. Распорядись, как посчитаешь нужным. А главное, разберись с картой. Она - ключ ко всему. У меня такое впечатление, что кто-то намеренно разделил НЕЧТО на две части, и спрятал в разных местах. Я в этом почти уверен. Так что - поищи.
   Ну, и последнее. На миниатюре изображена графиня Юлия Закревская. Я порылся в исторической литературе, и, представляешь, кое-что нашёл! Такая женщина действительно жила в середине 17 века. Историческое лицо. Правда, времени у меня на поиски почти не было. Я выяснил лишь, что она была художницей, при чём - очень неплохой, но все работы её сгорели при пожаре в Закревском замке, а её саму судила инквизиция, за колдовство. В общем, история тёмная. А ты - покопайся. У тебя ведь есть время, целая жизнь!
   А вот её сходство с Ксенией ...
   Тут я ставлю многоточие. Сегодня я позвонил Ксении в Горск, и буквально уломал её приехать ко мне в Кончаково. Умолял слёзно! Но, к счастью, она всё же согласилась. А теперь представь, как это будет выглядеть!
   Вот Надька взбесится!
   Но мне уже всё равно. Поверь! Я чувствую, что доживаю последние деньки, и мне теперь ни до этических тонкостей. В общем, завтра она приедет, и я покажу ей миниатюру. Так что, сейчас допишу письмо, и уберу его и карту в тайник, а завтра, после встречи с Ксенией, спрячу туда же и миниатюру.
   Ну, Санька, если все три предмета на месте, в тайнике, то значит, всё прошло нормально. А если буду в состоянии, то ещё и черкану пару строк о результате встречи с Ксенией Малевич.
   Ну, всё, прощай!
   Слёзы лить не буду, ибо не для этого писал.
   Будь счастлив, Сашка!
   25 июня 1982 года".
  
   * * *
  
   "Ходики" на стене неожиданно сменили ритм и "затикали" в иной амплитуде. Через миг послышался едва уловимый скрип калитки, а следом за этим - отдалённое похрустывание щебёнки на дорожке между грядками. Куры замолчали на мгновение, а затем все разом закудахтали, будто ими руководил опытный дирижер. Сашка замер на секунду, вытянул шею в сторону открытой форточки, вслушиваясь в хруст приближающихся шагов, а затем утвердительно кивнул:
   - Надька!
   Аккуратно уложив в пакет содержимое дядиного тайника, Михайлов свернул целлофан по контуру манускрипта, быстрым движением сунул его в сумку, и толчком ноги отправил её под кровать.
   Входная дверь вздрогнула, и начала постепенно приоткрываться. Медленно и осторожно. Наверное, как истинная хозяйка дома, Надежда Иванник каким-то шестым чувством ощутила, что в её доме находится кто-то посторонний. Возможно, конечно, что мы с Санькой наследили по дороге, или оставили что-то во дворе, но хозяйка дома явно осторожничала.
   Щёку мягко лизнула нахлынувшая волна сквозняка. Цветок в горшке зашевелил развесистыми листьями. Андрей Иванник строго взирал с фотографии, явно неодобряя чёрную траурную рамку на своём плече. "Зачем всё это?" - читалось в строгих глазах историка-краеведа. Во мне же, несмотря на отсутствие видимых мотивов, всё отчётливее проявлялось ощущение того, что с той секунды, как я впервые увидел этот пергамент-манускрипт, жизнь моя должна будет сильно измениться, а вскоре и вообще - двинуться в иных потоках. Как треснувший лёд на замёрзшей реке перед самым ледоходом: и на месте вроде бы ещё, но и треснул уже.
   - Саня! Это ты?
   - Да, Надя, я! - Михайлов-младший шагнул в коридор. Он взялся за дверной косяк, но не проследовал дальше. Вместо этого он оглянулся, и сосредоточенно осмотрел меня, будто желая убедиться, что это действительно я. Удостоверившись в этом, он добавил, крикнув во мрак коридора:
   - Со мной Витя, мой друг!
   - Хорошо! Я в курсе. Любаня звонила.
   Голос вдовы блуждал по коридору, пока под приближающий скрип рассохшихся половиц перед нами не материализовалась и сама хозяйка. Родные сёстры оказались очень похожими. Тётя Люба - Сашкина мама, и Надежда Иванник - Санькина тётя, были явно вылеплены из одного теста, и являлись прямым доказательством теории Менделя, Моргана и Вавилова, а также других господ, пишущих и рассуждающих о хромосомах, генах и прочей наследственности. Впрочем, этот факт похожести был единственным, что я мог отметить в Надежде Алексеевне, ибо во всём остальном она являлась именно тем, кем и должна была быть: убитой горем сорокапятилетней женщиной. Жизнь обломалась на самой середине, и что теперь с этим делать, госпожа Иванник, пожалуй, и не знала. Не задумывалась ещё. Раздавленная горем, одетая во всё чёрное, она двигалась медленно и бесшумно, будто тень, вся сгорбленная от навалившегося несчастья. В каждом её движении угадывался трагизм, черты лица оплыли от пролитых слёз, чем и стали теперь отличными от Любаниных. Покрасневшие глаза набухли горькой влагой, поблёскивая прозрачной поверхностью, словно грань магического кристалла.
   - Ну, здравствуйте, ребятки!
   Саня стремительно подошёл к тётушке и порывисто обнял её. Из-за его спины раздался сдавленный всхлип. Я отвернулся, и от этого движения взгляд мой упёрся в фотографию покойного. Дядя Андрей смотрел на меня с загадочной полуулыбкой человека, знающего гораздо больше, чем это можно было от него ожидать. В контексте же происходящего, его выражение лица можно было констатировать так: ну, что, парни, задал я вам задачку?! А ниже, уже за рамками фотографического портрета, он энергично потёр руки. В предвкушении событий. Его правый глаз закрылся вдруг, и тут же открылся. Очень быстро. Так, будто он подмигнул мне. Я сделал то же самое: мигнул. Мигнул, и, скользнув взглядом по чисто вымытому окну, за которым раскачивались плоды солнечного цветка - подсолнуха, посмотрел на Санькину спину. Обе руки тёти Нади рефлекторно мяли рубашку племянника, из-за Михайловского торса раздавались приглушённые всхлипывания и сморкания, а лично мне в этот момент хотелось лишь одного: чтобы эта сцена побыстрее закончилась, ибо в ней я выглядел лишним и нелепым. Как одинокий рыбак на оторвавшейся льдине.
   Примерно то же самое я чувствовал в ноябре прошлого года, кода умер мой дедушка. Я его очень любил, и переживал утрату крайне болезненно. Но ещё более чем сама смерть меня поразило душераздирающее проявление скорби со стороны женской половины семьи. Меня шокировало их громкое прилюдное камлание над телом покойного, языческие ритуалы возле гроба, крики и вопли на панихиде, и явно показушное горе на постных лицах. А ведь я точно знал, что некоторые из них дедушку не любили.
   Тогда к чему всё это?
   В конце концов, умер не юноша и не ребёнок, а довольно пожилой человек. Семьдесят с хвостиком. Так чего ж так надрываться? Ведь ему уже не поможешь. Так не лучше ли усопшего по-быстрому похоронить и постараться забыть? Забыть - не значит "не помнить", а в том смысле, что вспоминать покойного именно живым, здоровым и весёлым, а не лежащим в гробу с посеревшим лицом в пиджаке и галстуке. Зачем? Ведь это далеко не лучшая часть его жизни.
   Всхлипывания прекратились. Надежда Алексеевна натужно, со вздохом оторвалась от племянника, и, сделав шаг назад, опёрлась спиной о стену. В комнате повисла напряжённая тишина. Лишь часы в гостиной продолжали "тикать", с далёкой кухни доносились глухие и неразборчивые звуки радио, а из открытой форточки послышался шум проезжающего автомобиля.
   Надежда Иванник вдруг оживилась, всплеснула руками, и запричитала громко, раздражаясь на саму себя.
   - Да что же мы стоим-то?! Вы ведь с дороги, поди. Есть, наверное, хотите, а я тут нюни распустила!
   Она отлепилась от стены и пошла в глубь дома. Через несколько секунд из его недр раздался её громкий голос:
   - Мойте руки, ребятки, и заходите в гостиную. Поедим, и Андрюшу помянем.
   Гостиная встретила нас вязким полумраком. Сквозь плотно зашторенные окна едва пробивался тусклый свет, размазанный по комнате равномерным сумеречным слоем. Окружающие предметы скорбели вместе с хозяйкой. Большое настенное зеркало было завешено чёрной тканью. Стол покрывала такая же чёрная скатерть, на которой едва различалась тёмная посуда столовых приборов. Даже поминальные рюмки покрывала тёмно-синяя глазурь с золотистой каймой узоров по верхнему ободку, а люстру над столом обволакивал чёрный абажур.
   Работа отвлекла вдову от траурных мыслей. Накрывая на стол, Надежда Алексеевна слегка развеялась, от чего лицо её из скорбного, приняло повседневный сосредоточенно-озабоченный вид.
   За столом первым делом молча выпили, помянув за упокой. Водка оказалась тёплой, горькой и с каким-то противным фармакологическим привкусом, как у выдохшейся микстуры от кашля. С трудом затолкав обратно рвущуюся наружу жидкость, я начал быстро закусывать, не разбирая чем, и не ощущая вкуса, всё более убеждаясь в том, что водка на поминках - это не удовольствие, а скорбный ритуал, которого суть не в развлечении, а скорее посыл к размышлению о бренности бытия. Мол, все там будем.
   Тётя Надя проглотила свою дозу, даже не морщась, продолжая при этом бессмысленно тыкать вилкой в тарелку, будто она не ела, а пыталась проткнуть шевелящееся насекомое. Глаза её при этом смотрели ни в тарелку, а мимо неё, на стол, и далее, за стол, на ковёр, где хитроумным запутанным узором сходились и расходились замысловатые узоры, затягивающие в дебри фрактальной геометрии.
   Вначале разговор не клеился, да его никто и не пытался поддерживать. Отрывочные фразы не стыковались между собой, словно трубы различного диаметра. Каждая следующая реплика никак не вязалась с предыдущей, а разброс тематики походил на дискретные реплики из телевизора, на котором каждые несколько секунд переключают каналы. Но когда заговорили конкретно об Андрее Иваннике - всё наладилось. Беседа потекла и завязалась, словно угодила, наконец, в нужное русло.
  
   * * *
  
   - Он сильно болел последние лет пятнадцать, но тщательно скрывал это от всех, даже довольно длительное время и от меня, потому что не хотел выглядеть слабым.
   Оказывается, Надежда Иванник курила, и по тому, как она это делала, становилось понятно, что стаж её курения был очень продолжительным. С её дозволения закурили и мы.
   - Это была очень редкая болезнь. Одна на десять миллионов. И совсем не заразная. Врачи говорили, что это наследственное. Что-то генетическое. Точнее не скажу.
   - Он лечился?
   - Конечно! - Надежда Алексеевна утвердительно кивнула. - Андрей использовал все возможности, начиная от официальной медицины, и заканчивая бабками-ведуньями из далёких деревень.
   - Он лечился у ведуний?! - Саня удивлённо вскинул брови, но тут же скис от собственной бестактности. - Извини!
   - Ничего, - вдова покачала головой. - Тебе об этом действительно странно слышать, но так оно и было. Болезнь - не шутка, тем более такая, как у Андрея, и когда официальная медицина расписывается в собственном бессилии, то тут уж ни до идеологии. Коль приспичит, то обратишься и к чёрту и к дьяволу, а если припечёт основательно, то и к Господу Богу за помощью на брюхе приползёшь. А что делать?
   - И, что, помогало?
   Надежда Алексеевна обречённо вздохнула.
   - Как видишь - нет!
   Михайлов замотал головой.
   - Нет, нет! Извини! Ты меня не поняла. Я ни это имел в виду. Меня интересует другое: посещение бабок облегчало ему страдание? И вообще, их методы хоть немного продлили ему жизнь?
   Надежда Иванник тщательно затушила сигарету, и, выпрямившись, посмотрела на племянника.
   - И - да, и - нет. Хотя, какое это теперь имеет значение?
   - Мало ли? - Саня неопределённо мотнул головой. - Кто знает, кому и что предстоит.
   Тётушка вскинула бровь, но тут же её и опустила. Глаза сверкнули, отражая огонь поминальной свечи, но быстро погасли. Как проблеск маяка в штормовую погоду.
   - Может ты и прав. - Надежда Алексеевна на мгновение задумалась. - Пожалуй, что от бабок-ведуний толку никакого не было. Лишь деньги, выброшенные на ветер. А вот один человек, шаман из Сибири, ему действительно помог.
   - Шаман из Сибири?
   - Да. Андрей несколько раз ездил к нему в тайгу, на самый край света, на какое-то озеро. Там в тайге и жил этот шаман-целитель.
   Хозяйка взяла пепельницу, и пошла на кухню, выбросить окурки. При этом она продолжала рассказ, от чего голос её звучал отдалённо и приглушённо, словно из той самой Сибири.
   - Уж и не знаю, чем они там занимались, и какую методу применял этот язычник, но Андрею его лечение сильно помогало. Он возвращался из этих поездок поздоровевшим, и неплохо чувствовал себя ещё несколько месяцев после этого. Причём, без всяких лекарств, процедур и фармакологий. Только травы. Сибирские травы и коренья, кора каких-то деревьев, лесные орехи и ещё бог знает, что привозил он от этого шамана. Целые мешки. Заваривал эти снадобья, настаивал, перегонял, и пил по нескольку раз в день. И, видит Бог, самочувствие его от этих отваров и настоев поддерживалось на хорошем уровне. Он и выглядел неплохо, и чувствовал себя почти здоровым.
   Надежда Алексеевна горько усмехнулась:
   - Врачи наши даже удивлялись: мол, как это так? С таким диагнозом и до сих пор жив! Чудо, мол! Так не бывает! Они даже как-то уложили Андрея в больницу для обследования. И, на тебе! Приборы ихние указали на улучшение здоровья, а вот причину этого улучшения врачи понять не могли. Эскулапы чёртовы!
   Глаза вдовы набухли слезами, и тут же, прорвавшись наружу, несколькими ручейками потекли по щекам. Раздался беззащитный всхлип обиженного ребёнка. Тётя Надя прикрыла лицо руками, и какое-то время напряжённо боролась со спазмами в гортани, также как и её муж, наверное, не желая выглядеть слабой.
   Сибирь. Озеро. Тайга. Шаман. Какие странные и удивительные сочетания таились в этих четырёх словах. Хотелось уточнить то место в Сибири, где находилось упомянутое озеро, но я чувствовал, что сейчас этого делать не следует. Ничего, время терпит, позже поинтересуюсь. Или у Саньки полюбопытствую, когда вернёмся в Горск. Уж он-то должен знать, куда периодически наведывался его дядя.
   И всё же я не сдержался и поинтересовался:
   - А когда он посещал шамана в последний раз?
   Тётушка дёрнулась и отняла руки от лица. Шаря по столу растопыренной ладонью, она нащупала пачку сигарет. Закуривая - произнесла.
   - В прошлом году. Летом.
   - Он ездил туда один?
   - Нет. С одним своим знакомым. Его зовут Степан. Фамилию, правда, не помню, да и не достоин он, фамилию носить. - Надежда Алексеевна махнула рукой. - Совсем опустился человек.
   - В каком смысле?
   - Да бомж он - вот кто! Ничего не могу сказать о Степане плохого, человек он не злой, и без подлости в душе, но есть в нём что-то не наше - антисоветское. Сколько помню его, образ жизни он вёл аморальный, да и разговорчики эти его белогвардейские - уши бы не слушали - о том, как у капиталистов хорошо живётся. А сам-то, поди, работать и ни хотел, и не собирался. Его даже привлекали как-то за бродяжничество, силком на работу устраивали, но такого разве исправишь? Хотя, с другой стороны, ведь это он посоветовал Андрею к шаману сибирскому обратиться. Так что, дай Бог ему здоровья!
   При упоминании бомжа, я насторожился. Не слишком ли много их стало появляться в моей жизни. Сначала, один из этой братии хотел похитить картину в школе, а теперь вот ещё один, белогвардеец и антисоветчик, возит Андрея Иванника в Сибирь лечиться.
   - Андрей всё записывал, - продолжила Надежда Алексеевна. - Он вообще любил писать, да и почерк у него был неплохой, графоманский. - Вдова улыбнулась. - Я всегда путала графомана с граммофоном, а потому считала, что графоман, это тот человек, кто коллекционирует грампластинки. В общем... - женщина несколько раз беспомощно сморгнула. - О чём это я?
   - Ты говорила, что он всё записывал, - напомнил Саня.
   - Ах, да! Спасибо! - Надежда Иванник благодарно взглянула на племянника. - Он регулярно описывал своё состояние и самочувствие. Потом заваривал сибирские травы с кореньями, и пил. И вновь записывал. Мол, какие изменения он почувствовал после употребления этих трав. А потом всё сопоставлял и анализировал. Набирал статистику - именно так он об этом говорил. Сравнивал и сопоставлял. Строил графики и диаграммы. Он пытался выяснить зависимость своего состояния от концентрации отвара и от его состава, от погоды и времени года, от своего настроения и наших взаимоотношений. И от всего остального - тоже. Но, - Надежда Алексеевна вздохнула тяжело и покачала головой. - Пустое всё. Смерть не обманешь!
   Это точно. Не обманешь. Фраза банальна, если не знать, что за ней стоит. Но ведь Андрей Иванник всё же попытался её обмануть, и по его же собственным словам, водил её за нос почти пятнадцать лет. Хотя, убеждён, подобные попытки делают все без исключения, когда в тебя вселяется страшная болезнь. А вот тогда это уже перестаёт быть банальностью. Ибо тогда - это уже диагноз. Приговор, не подлежащий обжалованию.
   И всё же, дядя Андрей попытался!
   - У него что-нибудь получилось? - Сашка понимал, что вопрос бестактен, но, не удержался, и задал его. Хотя, тут же поправился. - Извини, Надя, если тяжело, не отвечай!
   Надежда Иванник покачала головой.
   - Ничего, спрашивай. Андрею этим уже не навредишь, а мне, тем более - хуже не будет. Что ты имел в виду?
   - Ну, он пришёл к каким-то выводам в своих графиках и диаграммах? Результат был?
   - Не знаю точно. Но, по-моему, Андрюше что-то удалось сопоставить. Я не уверена. Ведь между "удалось" и "думал, что удалось" лежит целая пропасть. Бездна. Но вообще-то он прибывал в крайнем возбуждении всё последнее время. Только я не знаю точно, с чем это было связано: то ли с изучением болезни, то ли с какими-то находками в Збручевске. К сожалению, он мне ничего не рассказывал о своих изысканиях.
   Мы с Санькой переглянулись. Збручевск? Именно это название упоминалось в прощальном письме Андрея Иванника в связи с какой-то церковью. Кажется, Святого Михаила?
   - А что это за Збручевск? Первый раз слышу!
   - Это старинный город в семи километрах от Кончаково. Его покинули лет триста назад. Кажется из-за землетрясения. Андрей пропадал там всё своё свободное время. Что-то копал и искал, фотографировал и зарисовывал. Вёл частные раскопки, как он сам любил выражаться. Правильнее сказать - нелегальные. Хотя до его тайн и нелегальностей никому не было дела. А примерно месяц назад он там что-то нашёл. Сначала вычислил, основываясь на каких-то документах, а потом - раскопал. Когда это произошло, Андрей был счастлив, как ребёнок, но мне он так ничего и не рассказал. Да и я, дура, не интересовалась особенно. А теперь вот...
   Надежда Алексеевна уткнулась лицом в ладони, и мне стало видно, как она, чтобы вновь не разрыдаться, судорожно кусает себе губы. Я отвернулся. Количество церквей на моём пути росло ни по дням, а по часам. Старинные и заброшенные, они возникали и в утренних снах, и в предсмертных письмах покойников, и в словах убитых горем вдов. Я будто снова видел, как залётный ветер гоняет по раздолбанным полам клочья свалявшегося мусора, а из неприметной боковой комнаты выходит женщина в широких одеждах, и быстро направляется к выходу. Кстати, у этой женщины, как мне кажется, глаза должны быть цвета нефрита. Так? Возможно. Но, если это действительно так, и если следовать логике теперешнего разговора, то следующим персонажем в нашей беседе должна стать та, с чьим сыном мы десять лет отучились в одном классе.
   - А потом появилась эта стерва!
   Я вздрогнул. Но ни от неожиданности, а скорее - от ожидания. Я ждал этого, и это произошло, потому что с некоторых пор я понял, что определённые образы я в состоянии накликать и сам. Без посторонней потусторонней помощи.
   - Приехала, змея расфуфыренная! Вся из себя: накрашенная, намазанная, размалёванная. За всю жизнь палец о палец не почесала. Всё мольберты с палитрами. А этот...
   Глаза у Надежды Иванник сверкали огнём и сыпали молниями. Ксению Малевич она ненавидела люто и искренне. Так, как может ненавидеть красивую 33-х летнюю незамужнюю женщину, имеющую взрослого сына, 45-ти летняя бездетная вдова. Впрочем, это их личное дело.
   - ... они уединились у Андрея в кабинете, и о чём-то долго говорили.
   Чтобы скрыть досаду, хозяйка дома долго сморкалась в обширный мужской платок, но когда она отняла его от лица, то глаза её были сухи, и горели холодной яростью.
   - Они меня даже не пригласили! Хотя бы для приличия позвали. Гадюка! В общем, я по хозяйству управилась, обед приготовила, накрыла на стол, и ушла к соседке. Чёрт возьми! За это время они так ни разу и не выглянули из комнаты.
   Я налил себе рюмку водки и залпом выпил. В ожидании привкуса выдохшейся микстуры запасся солёным огурцом. Привкуса - как не бывало, а Надежда Алексеевна продолжила:
   - Ксения уехала обратно в Горск на 15-ти часовом автобусе. В пять минут четвёртого я уже была дома. Заглянула к Андрею. Он что-то писал в своём дневнике. Я открыла все окна, чтобы проветрить дом. Запах Ксении, будь он неладен! Меня чуть не стошнило. Потом я пошла в теплицу, за огурцами ухаживать. Затем - курей покормила. А когда через пару часов я вернулась в дом, у Андрея уже начался приступ. Последний!
   Надежда Алексеевна покачала головой, и, наверное, хотела ещё что-то добавить, но так и не смогла. Она долго открывала и закрывала рот, словно голова в телевизоре у которого выключили звук. А затем, она прикрыла лицо всё тем же мужским платком, и, теперь совершенно не сдерживаясь, громко и надолго разрыдалась.
   Саня быстро подошёл к тётушке, приобнял её бережно за плечи, и оставался стоять рядом, пока вдова не выплакалась. Это продолжалось довольно долго, но, в конце концов, всхлипывание пошло на убыль, и Надежда Иванник, наконец, успокоилась. Уже в который раз в комнате повисла тишина, и только радио на кухне, не взирая на горе и смерть, продолжало бормотать о каких-то неведомых центнерах с гектара, киловатт-часах, и досрочно выполненных пятилетках.
   Вдова выпрямилась, и встала из-за стола.
   - Ребятки! Пока не стемнело, давайте на кладбище сходим. К Андрюше!
  
   * * *
  
   Погост был тих и безмолвен. Птицы здесь не пели, насекомые не стрекотали, и даже ящерицы не шуршали в траве. Жизнь обходила стороной это безрадостное место, ибо природное естество всегда преклонялось перед смертью. Все всё понимали. Посреди села возле нас остановилась "Жулька", и молодой мужик не говоря ни слова, довёз нас до кладбища. Довёз, и остался ждать за оградой.
   На свежем холмике земли сплошь укрытом цветами и венками стояла стандартная "времянка" с бронзовой табличкой:
  
   Андрей Михайлович Иванник
   (1933 - 1982)
  
   Я подошёл к могиле, чтобы возложить положенные два цветка, как вдруг буквы и цифры на табличке ощутимо задрожали, с частотой близкой к маханию крыльев у стрекозы. Я сморгнул, и дрожь знаков на табличке исчезла, но в тот же миг, без всякого участия с моей стороны, и вопреки мыслям, витающим в голове, в мозгу моём начал формироваться образ манускрипта, похожего на тот, который Сашке завещал покойный.
   Как диапозитив на белом экране.
   Отпечаток документа из тайника.
   Манускрипт с выцветшими письменами на латыни.
   И как только он сформировался полностью, то на разных участках текста вдруг пропечатались цифры: 1933 и 1982. Строчки запрыгали и замельтешили хаотично. Буквы, слова и фразы начали меняться местами, появляясь в одном месте, и исчезали в другом. Они видоизменялись и витиевато размазывались, будто ползучие растения, пока, наконец, весь текст не принял несколько иную наполненность и распределение по площади документа, нежели в виденном накануне фолианте. Казалось, что всё в нём выглядит также, но порядок букв и цифр несколько изменился, в низу документа проступили даты рождения и смерти с бронзовой таблички на "времянке", а ещё ниже проступила надпись на латинице:
  
   Andrey Mihaylowich Iwannik
  
   Я замотал головой. Текст завибрировал и исчез, словно рассыпался в прах, и только размытые пятна от букв сохранились во внутреннем взоре, каковые случаются, если посмотреть на солнце, а потом отвести взгляд, и закрыть глаза. В черноте оставались огненные буквы и цифры, которые теперь уже невозможно было разобрать.
   Саня дёрнул меня за локоть.
   - Завтра же сходим в Збручевск!
   Я кивнул. Эта мысль показалась мне вполне логичной, и гармонично вписывающейся в формирующийся контекст.
   - Обязательно сходим.
   Глядя на "времянку", Сашка произнёс:
   - Это необходимо сделать для него!
   Солнце продолжало клониться к западу, удлиняя и заостряя возникающие тени. Мир вокруг нас очень быстро менялся, а огненные буквы и цифры в моём мозгу гасли постепенно, оставляя после себя серый пепел.
   Наступал душный июльский вечер.
  
   * * *
  
  
  
  
   2 июля 1982 года. День.
  
   Средневековый город, в котором находилась церковь, назывался Збручевск. Когда-то он был полон жизни и многолюден, но после землетрясения 1713 года, когда город был до основания разрушен, люди покинули его. Однако справедливости ради стоит отметить, что сами разрушения не явились основной причиной его нынешнего запустения. Дело - в другом. Збручевск был в одночасье лишён своей основной жизненной артерии, ибо речка Беркуча, когда-то протекавшая по окраине города, теперь, после того самого злосчастного землетрясения, изменила своё русло и потекла по-другому. И вот, с тех самых пор, збручевцы, те, кто остался в живых и не покинул этих мест, стали селиться южнее, в районе нового русла Беркучи, и вскоре, здесь, появилось село Кончаково, которое, однако, так никогда и ни получило статус города.
   А Збручевск, покинутый людьми, так и остался умирать, всеми забытый, километрах в семи севернее Кончаково. Все материальные ценности были вынесены ещё 269 лет назад, а что не вынесли збручевцы, то разграбили лесные удальцы. В общем, место потеряло свою привлекательность, как стратегическую, так и торговую. Хороших дорог тогда было мало, их прокладка через горы была делом дорогим и хлопотным, а потому основной артерией Збручевска была полноводная Беркуча, в те времена ещё очень даже судоходная. Но она изменила русло, и город умер.
   Теперь же, во времена развитого социализма, Збручевск и подавно оказался никому не нужным, даже как археологический комплекс. Нормальных дорог за это время рядом с ним построено не было, а туристической Меккой он так и не стал. Просто не повезло немного, ибо, примерно в семидесяти километрах от него стоял когда-то такой же городок, который также был разрушен землетрясением 1713 года. Но в отличие от Збручевска, там, в непосредственной близи проходила и железная дорога, и несколько оживлённых трасс, да и сама проказница Беркуча отодвинулась от того городка всего-то километра на три. Сущая безделица для заинтересованных сторон. И поэтому, этот самый городок вычистили, выхолили, обнесли забором, настроили кафе, кабаков и гостиниц, подвели всю инфраструктуру и коммуникации, осуществили рекламу, повесили таблички и поставили кассу для покупки билетов. Всё. Сначала потянулась заинтересованная публика, потом появились зеваки и первопроходцы, но уже скоро, буквально через пару лет, туристам уже и отбоя не было. И, заметьте, случилось всё это ещё задолго до 1913 года.
   Ну, кто, скажите мне, в этой ситуации вспомнит про Збручевск?
   Правильно, только Санькин дядя.
   И поэтому, произошло то, что и должно было произойти. Збручевск канул в небытие. Забытый всеми, он умер для людей почти триста лет назад, но взамен этого, стал частью природы, гармонично вписавшись в окружающий ландшафт, и впустивши на свою территорию всех желающих, всевозможных представителей флоры и фауны. Симбиоз живого и неживого.
   Со стороны окраин, к центру, надвигался лес, поглотив уже почти половину города, сквозь брусчатку мостовых буйной порослью пробивалась трава, а стены домов, живым зеленеющим ковром укрывали ползучие растения, в основном - вьюн и дикий виноград, пышными гроздьями свисающие с крыш.
   Животный мир также не обделил своим вниманием освободившуюся жилплощадь. Птицы свили свои гнёзда на крышах и чердаках. Крысы, мыши и прочие грызуны обосновались на нижних ярусах и под полом. В стенах поселились насекомые и ящерицы, а, возможно, и змеи. В общем, тезис о том, что природа не терпит пустоты, здесь, в Збручевске, полностью подтверждался, и на место одних жильцов пришли другие, совершенно безразличные к предыдущим постояльцам.
   Конечно, нашу "Трою" трудно сравнивать с городами майя в Центральной Америке, где за считанные годы, покинутые поселения поглощались лесом, а уже через пару десятков лет на том месте, где кипела жизнь, можно было увидеть лишь тропические джунгли во всём своём величии. Конечно, у нас всё это происходило ни так. Ни так быстро, я имею в виду. Всё-таки у нашей природы несколько иной биологический метаболизм. Другая скорость распространения что ли? Ниже температура, меньше влажность, иной состав почвы? Кто знает?
   И всё же, Збручевск не исчез совсем. Скажу больше, ему - повезло! Ведь находись он в более доступном районе, ближе к очагам цивилизации, то боюсь, он превратился бы в прибежище бомжей и алкашей, каковыми стали некоторые другие покинутые объекты человеческого пребывания. Здесь проводили бы время трудные подростки, и устраивали бы оргии мальчики и девочки постарше. Но - нет. Он застыл именно на той границе удалённости, каковую можно было бы назвать золотой серединой. Действительно, для тех, кому это было необходимо, он оставался доступным, ибо добраться до него не составляло проблем, а вот в качестве места постоянного накапливания всяческой шпаны и прочих отбросов, он был слишком уж отдалён от центров пьянства и алкоголизма - винных магазинов.
   Естественно, сюда и приходили, и приезжали. Те, кому это было интересно. Были отдельные группы туристов, не любящих шума и гама общедоступных памятников старины и археологических центров. Приходили просто приличные компании, пофотографироваться на фоне развалин, поесть шашлычков, да пивка попить. Захаживали начинающие археологи, и что-то копали в тайной надежде: а вдруг! Конечно, бывали наездами те же трудные подростки, и мальчики с девочками постарше, да - бывали, но всё это скорее выглядело как досадный эпизод, нежели сформировавшаяся тенденция, и, по большому счёту, не сильно мешало всеобъемлющему одиночеству города Збручевска.
   И дай Бог ему ещё сотни лет простоять!
  
   * * *
  
   Збручевск возник неожиданно, словно вылепился из ничего. Только что его не было, вокруг нас во все стороны простирался лес, сквозь густую листву виднелись горы, солнце узкими лучами пробивалось через кроны деревьев. Кругом жужжали пчёлы, перелетая с цветка на цветок, пели птицы, рассевшись на ветках, шуршали в траве насекомые и пиликали кузнечики, а вдалеке, на склоне ближайшей горы, дополняя пасторалью пейзаж, паслись овцы, и мне казалось даже, что я слышу отдалённый звон их колокольчиков.
   А потом, вдруг, всё стихло. Как по команде. И мы увидели город.
   Звуки ушли. Воздух словно застыл в мертвящей тишине руин. Всё вокруг замерло в неподвижности, оцепенев так же, как и видимые уже развалины, которые будто накрывала ватная пустота безмолвия с тех пор, как последний житель покинул это место.
   Мы прошли ещё немного, буквально несколько шагов, когда увидели вход в город, его бывшие центральные ворота, которые находились в арке, такой же, как и в горной крепости, которую мы лицезрели вчера утром, только гораздо более величественной. Она была сложена из огромных плит, добытых в местных каменоломнях, плотно подогнанных друг к другу, лицевые стороны которых были хорошо притёрты и отциклёваны, так, что со стороны могли показаться монолитом. На фронтоне арки в верхней её части ещё сохранились остатки орнамента, выполненного в виде барельефа, на котором изображались сцены из какой-то неведомой мне мифологии с вездесущими всадниками, потными лошадьми и, понятное дело, с голыми женщинами. На боковых стойках арки, уже искажённые выветриванием и эрозией, едва различались застывшие лики святых и апостолов с выщербленными участками напряжённых лиц, с ввалившимися носами и отбитыми ушами, и с руками, застывшими когда-то в сакральных жестах христианской знаковой системы. И вот теперь, они, с глазами, навеки уставившимися в определённые точки пространства, и не нашедшие там ничего, кроме пустоты, недобро взирали на редких посетителей своих пределов, тоскуя внутренне от бесконечного погружения в своё каменное "я", и от вынужденного многовекового самосозерцания.
   Тишина была кромешной!
   Мы уже входили под свод арки, когда я, вдруг, ощутил нечто странное. Волнообразное. Словно я двигался в жидкости. Будто плотная субстанция вокруг меня упруго спружинила, и я на краткий миг погрузился в слабо пульсирующее нечто, которое слегка ощетинилось под давлением моего тела, коснулось его, тут же - отпрянуло, подалось назад, но, продолжало обволакивать со всех сторон, ставя преграду, будто обозначая границу между миром города и всем остальным. Я замедлил шаг, но в последний момент, когда я, ещё ничего не осознав, но, уже рефлекторно думал о том, а не вернуться ли, упругость неожиданно исчезла, как будто её и не было вовсе, и я вывалился из арки, словно выброшенный морским прибоем дельфин.
   Вот чёрт! Мне это показалось?
   Я посмотрел на Сашку. Он был невозмутим. Мой друг смотрел на открывшийся нашему взору Збручевск, и ничего кроме этого его не интересовало.
  
   * * *
  
   Город был похож на древнее заброшенное кладбище. Остовы домов, словно надгробные плиты, мрачно возвышались по сторонам разбитых мостовых, глядя на мир тёмными провалами узких, как амбразуры, окон. Дома разваливались. Заплесневелые, потрескавшиеся стены, изуродованные печатью времени, тускло мерцали отблесками солнечного света из глубин чёрных проёмов мёртвых жилищ.
   От арки к центру города шла широкая, вымощенная улица, заросшая травой так, что её почти не было видно. По обеим сторонам её располагались одно- и двухэтажные дома, а впереди, метрах в ста виднелось широкое пространство площади, над которой возвышался памятник, конная скульптура, к которой мы и решили направиться. Насколько нам было известно, нужная нам церковь находилась там же.
   На одной из стен хорошо сохранившегося дома были видны следы краски с полустёртыми, замутнёнными временем изображениями. Можно было разобрать двух мужчин в одежде тех лет, рубеж 17-го и 18-го веков, то есть времена Петра Великого и Северной войны. Один из них был одет в цветастый камзол, высокие сапоги с ботфортами, стандартную "треуголку" на голове, как у Мюнхгаузена, и волосы, убранные сзади в косичку. Были также огромные, пышные усы, занимающие пол-лица, и являющиеся, скорее всего, предметом непомерной гордости средневекового персонажа. В руке "усатый" держал мушкет, упёртый прикладом в землю, и на который он всем телом опирался, расслабленно позируя художнику.
   Другое изображение сохранилось гораздо хуже. Это тоже, наверное, был мушкетёр, только ни мушкета, ни высоких сапогов история для нас не сохранила, "треуголка" была наполовину стёрта, и усы, ни в пример первому персонажу, были аккуратно подстрижены, и на порядок уступали в размерах. Но зато у него была шпага в руке, которую он свободно держа за эфес, небрежно перебросил через плечо, от чего вид у него был эдакий разухабисто-молодецкий, и похож он был в связи с этим ни на мушкетёра скорее, а на запорожского казака, раздевшего только что того самого мушкетёра.
   Я сделал ещё шаг, и в следующий миг со стены на меня полилась музыка. В этом нагромождении событий я совсем забыл о своём даре, и не успел "запереть" восприятие. Звучали струнные инструменты. Мандолина и гитара. И ещё скрипка где-то далеко-далеко. На периферии слуха. Едва различимая.
   Это было что-то грустно-романтическое. Романо-иберийское. Возможно, испанское. Музыка тихо вливалась в уши, словно воды сонной речки на рассвете, похожая на туман, рассеивающийся под лёгким ветерком. Краски заиграли мягкими полутонами, заполняя отсутствующие участки изображения. Стены будто восстанавливались, приобретая свой первоначальный вид. Музыка немного усилилась, пропитываясь изнутри некими новыми вариациями аранжировки. Она концентрировалась на одной музыкальной теме, и становилась громче. Краски на стене начали набухать, насыщаясь полнотой оттенков. Мушкетёр дёрнул гигантским усом, и подмигнул мне, рот его стал открываться, а тот, что со шпагой повёл плечами, и стал набирать воздух в лёгкие, будто собираясь чихнуть ...
   Теперь уже играло несколько скрипок. Мушкетёр вскинул своё оружие, сыпанул, не глядя, порох на полку затравки, дунул на шнур фитиля, на конце которого вспыхнул красный огонёк, кивнул удовлетворённо, что-то крикнул тому, что со шпагой, тот заржал в ответ, мушкетёр прицелился, и нажал на курок.
   Горящий фитиль коснулся полки.
   Ба-бах!!!
   Стену заволокло дымом, а мушкетёр дёрнулся назад ...
   - Эй! Амиго!
   Сквозь рассеивающийся дым я увидел, как оба мушкетёра переглянулись удивлённо, и посмотрели в мою сторону.
   - Да, что с тобой, чёрт возьми?
   Тот, что стрелял, "усатый", опёр мушкет прикладом в землю, дунул в ствол, выдувая остатки дыма, поправил свои драгоценные усы, и, опёршись на мушкет, замер. Другой, с усами поменьше, закинул небрежно шпагу на плечо, поправил съехавшую "треуголку", и, улыбнувшись, застыл на месте. Сапоги его тут же исчезли, "треуголка" наполовину обвалилась, краски вокруг стали меркнуть ...
   - Витя! Вернись на землю!
   Стена приняла свой естественный современный вид. Передо мной стоял Сашка и тряс меня за плечи. Музыка исчезла. Облупленная стена вновь несла на себе лёгкий след старинной краски. Не более.
   Вот блин!
   - Ты в порядке?
   Саня озабоченно смотрел на меня, а потом перевёл взгляд на стену.
   - Что ты там увидел?
   Я пожал плечами. Рассказывать кому-либо о синестезии в мои планы не входило. Даже Саньке. Но ведь надо же как-то отвечать!
   - Да так, ничего особенного. Просто эти двое, на стене, похожи на мужиков из какого-то фильма.
   - Что-то из Дюмы или Гюги?
   - Типа того.
   - Понятно.
   Сашка покачал головой и отвернулся, глядя в сторону статуи. Он мне не верил, но оставлял за мной право на личные тайны. Выражение лица его указывало на то, что он вполне способен обойтись и без моих секретов, тем более, если я не желаю о них говорить. Несколько секунд он молчал, ожидая, возможно, моих пояснений, но, не дождавшись, улыбнулся, и радостно констатировал:
   - Видел бы ты, Витя, какая рожа у тебя была только что!
   - А что?
   Действительно, свою рожу во время синестезических процессов я и представить себе не мог. Возможно, она походила на моё же лицо во времена тревожных сновидений, но, боюсь, я об этом никогда не узнаю.
   - И чем тебе моя рожа не понравилась?
   - Почему не понравилась? - Санька перестал улыбаться. - Как раз - наоборот. Просто уж больно ты стал впечатлительным.
   Я отвёл взгляд. Отсутствие достоверной информации ведёт к ошибочным выводам, а её присутствие - порождает банальность. Значит, необходима некая середина. Компромисс между знанием и незнанием.
   - Впечатлительность - это производная от утончённости натуры.
   Саня нагнулся, завязывая шнурки.
   - Кто бы сомневался! - Выпрямляясь, он весело подмигнул мне. - Ну, что, пойдём?
   - Пойдём! - я шагнул к площади. - Нам ещё очень многое предстоит.
  
   * * *
  
   Статуя посреди площади, в отличие от всего остального, находившегося вокруг, сохранилась идеально. Ни трещины, ни скола. Она была просто вызывающе цела! Складывалось такое впечатление, что установлена она была здесь уже после землетрясения, потому и не пострадала. Но, ведь этого не может быть! Глупо устанавливать скульптурные памятники там, где население покинуло город. Кроме того, при ещё более ближайшем рассмотрении, у меня возникла мысль, что эта композиция вообще появилась здесь совсем недавно. Чёрт возьми! Её даже не загадили птицы!
   Скульптура изображала человека, оседлавшего какое-то животное, вставшее на дыбы. "Какое-то животное" походило на смесь быка с лошадью, только ещё мощнее, но в то же время, грациознее, более походившее на идеального бойцового зверя, чем на средство передвижения, созданное для битв, и участвовавших в них наравне со своим седоком, ибо на лбу его, посредине головы, рос прямой, как стрела, и острый, как кинжал, один единственный рог. Название зверя само собой лезло на ум - единорог, и, хотя говорят, что в природе такового не существовало, если пофантазировать, я бы тоже изобразил его примерно также: с мощным телом быка, с подвижной головой лошади, с пышным, лошадиным же, хвостом, с подкованными копытами, и с массой тела при таких пропорциях, наверное, около тонны.
   Красавец! Или, красавица - не знаю, половые признаки статуи были стыдливо завуалированы, а, если точно, то они - просто отсутствовали, но в любом случае, если такого животного в природе действительно не существовало, то его просто необходимо было придумать.
   Для эстетического удовольствия!
   Всадник на единороге был также колоритен, как и его четвероногий друг. Закованный с ног до головы в рыцарские доспехи, но без шлема, он словно слился с единорогом в стремительном порыве, представляя с животным единое целое. Монолит. Левой рукой он натягивал узду, а правой держался за меч, ещё не обнажённый, находящийся в ножнах, но по динамике жеста было ясно, что вот, сейчас, в следующее мгновение, меч будет выхвачен, и всадник с единорогом, слившись в боевой кулак, помчатся на врага.
   Каменные волосы воина развевались на невидимом ветру, лицо же, немного ассиметричное от внутреннего напряжения, суровое, даже свирепое, тем не менее, за всей своей видимой жёсткостью, выглядело ни вполне однозначно, будто старалось показаться ни тем, чем являлось на самом деле.
   Каждая черточка, по отдельности, ни чем особенным не выделялась, но собранные вместе, они были как-то странно сфокусированы на нечто, чего здесь явно не было, и быть ни могло. Некий внутренний взгляд в пустоту. Я ни знаю, откуда у меня сложилось такое впечатление, но сейчас, глядя на этого человека, я всё отчётливее понимал его целенаправленную внутреннюю раздвоенность. Не понимаю, как этого смог добиться скульптор, а может, мне это только казалось, но теперь, весь внешний вид всадника однозначно указывал на то, что тело его, находящееся здесь, на площади, было лишь продолжением чего-то несравнимо большего и значимого, что существовало где-то за гранью восприятия, но явно ни здесь, ни в этом измерении. И вообще, здесь на площади оно и быть ни могло, а наличие этой статуи в череде руин есть лишь эпизод, фрагмент какой-то неведомой мозаики, которая складывалась где-то в ином месте, кем-то неизвестным, и для целей абсолютно недоступных для понимания.
   Я смотрел на эту статую, и мне вдруг стало ясно, почему бомжи и алкоголики так и не заселили это славное местечко. Теперь, мне стало абсолютно очевидно, что отдалённость территории здесь совершенно ни при чём. Отнюдь. Дело было, наверное, именно в этой статуе с её целенаправленным взглядом в пустоту, и странным животным с единственным рогом, глядящим на тебя из глубин иного измерения.
   Бррр!
   Саня толкнул меня в бок.
   - Смотри!
   Я посмотрел туда, куда он указывал. Прямо напротив статуи стояла церковь. Церковь Святого Михаила.
   Нам - сюда!
   Когда-то церковь имела пять куполов. Центральный, самый большой, и четыре поменьше, расположенные по углам квадрата, со звонницей под главным куполом. Теперь, от былого величия уже ничего не осталось. Кресты и колокол были сняты через несколько лет после землетрясения, когда местный приход переместился в Кончаково, а позолоченное покрытие - облицовка куполов, частью так же сняли монахи, а частью ободрали лесная шпана 18 века.
   Как и всё здесь, в Збручевске, здание церкви было сильно повреждено, но ещё держалось в отличие от многого другого, что находилось вокруг. Само здание изрядно накренилось вправо, если смотреть от центрального входа, да так, что две её "маковки" из четырёх, тех, что поменьше, находились теперь значительно ниже двух других. От главного купола вниз, по стене, почти до самой земли, шла огромная трещина, похожая на змею, выползшая погреться на солнце и теперь, удобно примостившаяся на стенах храма. Узкие окна, расцвеченные когда-то витражами, со временем потеряли свою прямолинейность, их перекосило и деформировало, частью выветрило, косяки выкрошились, и теперь они стали более овальными, потеряв свою геометрическую чёткость. Ступеньки на крыльце у входа потрескались, расползлись в разные стороны, где-то просели, а где-то, наоборот, приподнялись, из трещин буйным цветом разрослась трава, а в щелях между плитами даже пробивался кое-где низкорослый кустарник.
   А рядом с церковью, от самых стен и на всём прилегающем пространстве, везде, где только это было возможно, всё было усеяно дикими ромашками. Сплошной бело-жёлтый ковёр, плотно устилающий землю, и обрывающийся резко, будто обрубленный гигантской секирой возле самого входа в храм, который зиял чёрным провалом на светло-сером фоне стен, и откуда совершенно ничего не было видно. Словно и ни вход это был, а дверь в иной мир - тоннель во внутреннее пространство, куда проникнуть мог далеко ни каждый.
   Мы с Саней переглянулись.
   - Ну, что, зайдём?
   Горьковато-приторно пахло ромашками. Обувь шуршала по траве, приминая стебли, и я слышал, как под ногами хрустели сочные соцветия солнечного цветка, от чего горьковатый запах становился ещё сильнее. Не доходя нескольких шагов, мы остановились. Саня достал сигареты. Закурили.
   В выщербленных окнах церкви что-то мерцало, возможно, солнечные блики на внутренних стенах, от чего казалось, что каждое окно, по отдельности, подмигивает мне. Далёкие деревья плавно раскачивались, шурша листвой, и на их фоне мне отчётливо мерещилось, что главный купол незаметно кивает своей "маковкой", приглашая войти. Буйно разросшаяся трава возле центрального входа тихо шелестела, пригибаемая ветром, от чего тёмный полукруглый зёв входного провала был похож на гигантский безгубый рот, шепчущий мне что-то на неведомом языке ...
   Я оглянулся назад. Мушкетёр на далекой стене приподнял шляпу, и помахал мне рукой. И, хотя я понимал, что в данном случае, его махание - это лишь тени от деревьев, блуждающие по сохранившейся стене в ритме своего медленного раскачивания, становилось ясно и другое: мне хотелось зайти в церковь, хотя это было небезопасно, учитывая её аварийное состояние. И, чтобы как-то оправдать свою опрометчивость и некоторые сомнения, имеющие место быть, моё внутреннее "бессознательное" стало лепить из того, что окружало меня в данную минуту, некие символы, разрешительные знаки, скорее даже - знамения, которые мною и будут истолкованы именно как разрешающие, и примеряющие с неизбежностью входа внутрь.
   - Пойдём?
   Саня пнул ногой большой цветок ромашки. Головка оторвалась, и полетела, кувыркаясь, в сторону мраморной лестницы.
   - Ладно, пойдём.
   Внутри было гораздо прохладнее, чем снаружи. Пахло затхлостью и тленом. И грибковой плесенью, похожей на пенициллин. Пол, когда-то покрытый деревом, о чём свидетельствовали трухлявые остатки досок по краям внутреннего помещения, теперь обнажал каменные плиты, разные по размерам, плохо подогнанные, и с многолетним мусором в многочисленных щелях и зазорах. Стены почернели от давнего пожара, и потрескались во многих местах, но, тем не менее, на них сохранились ещё остатки церковной росписи. Внутренняя поверхность главного купола, помимо трещины, ещё и интенсивно выкрашивалась, о чём свидетельствовали фрагменты кирпичей, лежащих прямо под ним. Некоторые были ещё сцеплены раствором между собой, и было видно, что вывалились они из кладки совсем недавно. Растительность частью забралась и сюда, внутрь храма, и в местах, куда добирался свет, зеленела на стыках чахлой порослью. Остальное же пространство пола и стен покрывали пятна зеленеющей плесени, вперемежку с клочьями старой паутины, пыльными гроздьями висевшие по углам и нишам.
   Солнечные лучи сквозь узкие окна пронизывали полумрак ровными острыми полосками, в грязно-жёлтом свете которых мельчайшими частичками клубилась пыль, медленно и волнообразно перемещаясь от одной полосы к другой. Мы тихо, осторожно ступая, прошли дальше, внутрь церкви, стараясь не заходить под главный купол. На одной из стен за алтарём были видны свежие обломки. Возможно, это и есть то место, где дядя обнаружил тайник. Я подошёл ближе. Под ногами захрустели мелкие осколки. Так и есть: в стене виднелась рваная дыра. Я посветил фонарём. Внутри отверстия оказалась небольшая ниша, в которой находилась такая же каменная крошка, как и на полу перед ней.
   Точно она!
   Я отвернулся от стены, ища глазами Саню...
   В этот миг что-то резко изменилось вокруг. Вначале я не обратил внимания, но потом понял: птицы, периодически залетающие в церковь через окна и дверь, и свившие гнёзда в трещинах купола, в одночасье, все разом, сначала замолчали, а затем с криком вылетели из храма.
   Наступила тишина.
   Солнце начало медленно гаснуть. Тяжёлый густой полумрак заполнял церковь. Острые полосы света стали меркнуть, будто растворяясь в наступающей темноте. Через окно стало видно, как небо, только что голубое и чистое, очень быстро затянуло мутной серой дымкой.
   Уши заложило.
   Я чувствовал, как что-то давит на меня со всех сторон, будто кто-то невидимый закачивает в церковь тяжёлый газ. Давление увеличивалось. Воздух загустевал и концентрировался. Пахнуло запахом растоптанных ромашек. Я инстинктивно подался назад к стене.
   Что это?
   Всё замерло. Птицы замолчали совсем. Воздух застыл, словно холодец. Запах ромашек исчез. Время остановилось.
   А потом, откуда-то снизу, будто из самого центра Земли, раздался гул. Он судорожно, рывками нарастал, быстро усиливаясь и накапливая мощь. Этот гул словно рвался наружу, но ни мог преодолеть некое препятствие. Как прослабленная пробка в бутылке шампанского. Пол под ногами дёрнулся вначале, будто кто-то сильно ударил снизу, плиты завибрировали неравномерно, аритмично подёргиваясь и скребя краями между собой, а затем вся церковь затряслась мелкой дрожью.
   Раздался треск.
   Я сразу понял, что это, и посмотрел наверх. По центральному куполу пошла ещё одна трещина. Вернее - несколько трещин. Они медленно взламывали кладку, словно ледокол - арктический лёд, поверхность купола трескалась и ломалась, кирпич крошился и обламывался, а затем, когда вся "маковка" покрылась густой паутиной разломов, треск на секунду прекратился. Однако в следующий миг, оставив позади себя застывшее облако пыли, купол начал выгибаться внутрь, и медленно, волнистыми участками, бесшумно падать вниз.
   А потом земля качнулась. Вправо - влево. Вверх - вниз.
   Я замахал руками, стараясь удержать равновесие, но тут же понял, что, наоборот, надо падать. Бросившись на пол, я ощутил всем телом нечто под собой, скрытую мощь, копившуюся веками, и вот теперь раскачивающую землю, брыкающуюся и подпрыгивающую, будто необъезженный конь, старающийся сбросить надоедливого седока.
   Через секунду качнуло ещё раз, причём - гораздо сильнее, чем в первый. Сверху что-то сыпалось и падало. Купол разваливался на глазах. Уцелевшие участки отрывались от него и устремлялись вниз. Стена напротив затрещала надрывно, раздался сухой, шипящий скрежет, и тут же, снизу - вверх, по стене, узкой расширяющейся змеёй пошла трещина в сгустках выстреливающих столбиков пыли и каменной крошки.
   А после этого произошёл толчок. Очень сильный. Меня подбросило, наверное, на метр от пола. Потолок вокруг обвалившегося купола взорвался сухим треском, застыл на миг, сплошь покрытый паутиной трещин, со стыков посыпались мелкие осколки, а затем, развалившись на части и параллельно друг другу, будто строем и по команде, куски потолка устремились к полу.
   Я больно ударился спиной, но, видя почти над собой острозубые обломки, с ускорением летящие прямо на меня, я быстро перевернулся на живот, вскочил на колени, и на "четвереньках", что было сил, пополз в сторону. Очень быстро.
   Каменные плиты подо мной ходили ходуном, дрожа крупно и рывками, словно превратились в гигантскую дробилку.
   Сзади раздался грохот. Рассыпавшиеся потолок и купол, рухнули на пол, образовав огромное облако пыли.
   Я оглянулся.
   Пыльный столб взмыл вверх и в стороны, обдав струёй мелких камней и песка. Стараясь не дышать, я отполз ещё немного и остановился. Дальше ползти было некуда, ибо трещина в стене расширялась, грозя развалить её в каждую следующую секунду. Иззубренные края её ломались и осыпались, а вниз летели вывороченные осколки, со скрежетом царапая стену острыми краями.
   Я хотел было рвануть к выходу, но вовремя опомнился, справедливо полагая, что там ни сколько не безопаснее, а вот по пути туда, к выходу, можно и схлопотать что-нибудь на голову.
   "Неужели хана?!"
   Не знаю, услышал ли меня Всевышний, или просто так совпало, но, как только эта мысль просвистела в мозгу, так толчки тут же прекратились, и земля перестала дрожать. Шум и скрежет пошли на убыль, гул оборвался на самой высокой ноте, а бегущая по стене трещина вдруг остановилась, так и не достигнув потолка.
   Церковь замерла напряжённо, ожидая повтора, а я, находясь в самом эпицентре, застыл, стараясь слиться с воцарившим безмолвием, и стать частью его. Чтобы "ни дай бог!" В этот миг мне показалось, а может быть, так оно и было, что стоит мне лишь пошевелиться, издать звук, или просто сморгнуть, и всё повторится вновь.
   Нет, ни надо!
   В церкви повисла неподвижная пыль. Со стен и с потолка ещё что-то сыпалось, падали отдельные камни, где-то угрожающе потрескивали разрушенные перекрытия, но мне почему-то стало ясно: всё, представление окончено!
   Я глубоко вздохнул и закашлялся, хватанув порцию пыльной взвеси. Достав платок, я замотал ими нос и рот, а потом огляделся. Рядом со мной, метрах в трёх, в позе медитирующего йога сидел Санька. Расширенные глаза его, с "сумасшедшинкой", были удивлены и обескуражены, возможно, сбиты с толку, но, надо признать, абсолютно не испуганы. В них не было ни капли страха или ужаса. Лишь полный восторг от происходящего.
   Саня посмотрел на меня и улыбнулся "на ширину приклада".
   - Ты понял! - он кивнул головой в противоположную сторону. - Глянь!
   Повернувшись, я проследил за направлением его взгляда.
   - Ни фига себе!
   Саня кивнул.
   - Вот и я говорю!
  
   * * *
  
   Храм умер. Даже поверхностного осмотра было достаточно, чтобы ощутить его смерть и невозможность возрождения в будущем. Слишком уж необратимы оказались разрушения. Одного взгляда хватило для понимания того, что Божий дом никогда не возродиться, ибо тот разгром, что учинила здесь стихия, врядли подлежал восстановлению. Всё в мире имеет своё начало, но и конец для всего также неизбежен. И для Церкви Святого Михаила он кажется, наступил. Главный купол и большая часть потолка обрушились внутрь храма, и теперь пустоту над головой заполнил изрядный кусок синего неба с тёмными точками летящих птиц в прозрачной вышине. Одна из стен, та, что располагалась справа от центрального входа, теперь едва удерживалась в вертикальном положении, скрипя и раскачиваясь даже от лёгкого дуновения ветра. Снизу до верху её пронзала извилистая трещина, середину - перекосило и деформировало, а участок стены у самого основания вспучило так, что конструкция лишилась всякого геометрического смысла. Центральный вход в виде двустворчатых арочных ворот обрушился вместе со значительным куском фасада, перекрыв нам частично выход наружу. К счастью его не завалило полностью, но теперь, когда путь наружу нам преграждала ощетинившаяся гора каменных блоков, плит и перекрытий, эту груду обломков надо было ещё преодолеть, прежде чем окажешься на свободе.
   А вот на левой от входа стене, вследствие сильного сотрясения, осыпался слой наружной росписи, от чего стало видно то, что изображалось под ним. Это был текст, составленный на основе трёх алфавитов: латиницы, кириллицы и глаголицы. В нём имелись римские и арабские цифры, попадались простейшие геометрические фигуры: круг, треугольник и квадрат, а также встречались стилистические изображения животных, как на стелах майя.
   Текст обнажился примерно на трети площади стены. Был хорошо виден небольшой участок в верхнем левом углу, неплохо сохранился текст посредине стены, а также небольшой кусок в правом нижнем углу. То есть, если предположить, что текст читается слева направо и сверху вниз, то получалось, что сохранилось самое начало текста, значительный участок в его середине, и небольшой отрывок ближе к концу.
   И ещё одна особенность, которая бросилась мне в глаза. Некоторые стилистические фигуры на стене очень походили на изображения на манускрипте, который оставил Сашке в наследство его покойный дядя.
   - Дай фотоаппарат.
   - Зачем он тебе? - удивился Санька. - Бежим скорее!
   - Ты беги, а я стену сфотографирую.
   - Да ты с ума сошёл, сейчас стены сложатся!
   - Потому я и говорю, давай аппарат!
   - Ты псих, Марецкий! - Сашка полез в сумку. - На, бери!
   - Беги! Я догоню.
   - Ничего, - Михайлов, набычившись, смотрел на стену. - Я тебя подожду.
   - От того, что нас накроет обоих, никому легче не станет. Беги!
   - Ладно, уговорил. - Сашка с опаской оглянулся. - Фоткай побыстрее, а я потихоньку пойду.
   - Беги! - крикнул я, и Санька побежал. Я же задержался ровно настолько, чтобы сделать необходимые снимки. Закончив фотосессию, я перебросил аппарат через плечо, и рванулся за Михайловым.
   Через несколько секунд я уже карабкался по нагромождению камней. Чёрт возьми! Это оказалось не таким уж лёгким занятием. Мало того, что они были острыми и неудобными для поступи, так они ещё и шатались, постоянно норовя выскользнуть из-под ног. Несколько раз я поскальзывался, ноги проваливались в щели между камнями, я ободрал все ладони и порвал джинсы, но продолжал упрямо карабкаться вперёд, ибо ощущал всем телом: надо спешить, стены церкви дышат на ладан.
   В следующий момент, сзади что-то подозрительно затрещало, затем всё замерло на краткий миг, а далее, секунду спустя, раздался ужасающей силы хруст. По-моему так мог ломаться только позвоночник у динозавра. К этому
   времени я уже преодолел наивысшую точку и, чувствуя что-то неладное за спиной, не стал спускаться, а, сделав мах всем телом, спрыгнул прямо с гребня.
   Опять повезло. Приземление оказалось удачным, но уже в следующее мгновение церковь явственно закачалась, сохранившиеся стены волнообразно сдеформировались, выстреливая вываливающимися блоками, земля задрожала под моими ногами, но - нет, это не было землетрясением. Это было его последствие.
   С крыши полетели камни. Вдоль стен, вниз, что-то посыпалось, но я уже ни смотрел никуда, а бежал, что есть силы вперёд, подальше от разрушающегося здания. Я лишь слышал, как сзади меня что-то хрустело и гремело, трещало и скрежетало, так, что я с полной ясностью осознавал, что происходит сейчас позади меня, и что произойдёт в дальнейшем, если я замешкаюсь.
   Саня стоял возле всадника на единороге и махал мне руками. Он был уже в безопасности, и, наверное, волнуясь за меня, орал отчаянно, призывая поторопиться.
   Что ж, разумно. Даже если что-то и полетит в нашу сторону, то всегда можно встать под защиту единорога. Естественно, я побежал именно туда.
   Ромашки лопались под моими ногами, кузнечики и пчёлы шарахались в стороны, давнишний мушкетёр так и махал своей "треуголкой", а его гигантские усы были видны даже отсюда. Все, как и раньше. Только вот...
   Когда я был уже совсем близко от цели, раздался сильнейший грохот, и, хоть до единорога было ещё метров двадцать, я ни мог не оглянуться. Церковь складывалась внутрь медленно и плавно. Завораживающе. Как в фильмах про войну: красиво и величественно. Словно в этом акте гибели и разрушении того, что строилось долгие годы, и на что был затрачен гигантский труд многих людей, могло быть что-то привлекательное.
   И, тем не менее.
   Сначала внутрь обрушилась крыша с четырьмя меньшими "маковками". Потом, одна из стен, та, что ближе к нам, стала оседать, а три другие, плашмя, завалились также внутрь, исторгая из-под себя гигантские клубы пыли и песка.
   Всё. Я уже спокойно дошёл до единорога и остановился. Саня заворожено смотрел на разрушение церкви и взгляд его, выражение глаз этого вполне невозмутимого человека, теперь, был каким-то необычным. Неоднозначным, я бы сказал. Некая смесь суеверного страха и благоговения, возможно, с примесью восторга - не знаю, но в нём однозначно имело место что-то запредельное. Трансцендентное, выразился бы я, если бы захотел выпендриться перед кем-нибудь. Блеснуть интеллектом, так сказать.
   Не отрывая взгляда от туч пыли, он спросил:
   - Ты веришь в Бога?
   Вот тебе и "здрасте"! Всё-таки десять лет нашего знакомства ни прошли даром. Я словно чувствовал, что он сейчас ляпнет нечто подобное.
   Трансцендентное!
   Я угадал?
   - Бога нет!
   Саня медленно, будто нехотя, еле-еле отлепил свой взгляд от лицезрения крушения Божьего Храма, и посмотрел мне в глаза.
   - Как ты думаешь, почему он рухнул именно сейчас, а не раньше, когда мы находились внутри?
   Я пожал плечами.
   - Повезло!
   Саня покачал головой.
   - Всё ни так просто. - Он виновато улыбнулся. - А если он всё-таки есть?
   - Кто "он"?
   - Бог!
   - Тогда, в благодарность за спасение, мы обязаны поставить свечку.
   - Обязательно поставим! - Сашка посерьёзнел. - Сами бы мы хрен отсюда выбрались.
   - Может быть. - Неожиданно, я ощутил сильнейшее чувство голода. - Ну, что, перекусим, и - обратно?!
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   3 - 4 июля 1982 года.
  
  
  
   Не разу в жизни не видел, чтобы погода менялась так быстро. Ещё несколько минут назад ярко светило солнце, зеленела трава под его лучами, а небо не замутнялось ни единым облачком. Природа переварила землетрясение, и её жизнь быстро возвращалась в прежнее русло. Перепуганная живность вылезала из щелей и нор, подключаясь к прежним биоритмам. Она пела и ела, жужжала и опыляла, летала и прыгала.
   Мы с Сашкой расположились в тени единорога и жадно с аппетитом обедали, ибо пришло его время. Стресс и шок от пережитого весьма способствовал пищеварению, мы молча и сосредоточенно потребляли пищу, восстанавливая нарушенные тонусы молодых организмов. Однако нам не суждено было окончить обед на свежем воздухе, при свете солнца, под небом голубым, потому что в природе начались стремительные метаморфозы.
   Сначала сильный порыв ветра растревожил сухую землю, подняв косматое пыльное облако, в мгновение ока накрывшее нас. Когда пыль рассеялась, я увидел огромную чёрную тучу, быстро надвигающуюся на Збручевск с северо-востока. Она обволакивала небо, словно кисель, разливающийся по полу, становилась плотнее с каждым мгновением, наполнялась серыми и фиолетовыми красками, а в её клочковатых дымчатых недрах что-то напористо зрело, вот-вот готовое вырваться наружу. Всего лишь через несколько минут туча полностью завладела небом над Збручевском, продолжая при этом наполняться влагой, тяжелеть, и под этой тяжестью всё ощутимее приближаться к земле. Она нависала над городом, касаясь остроконечных верхушек окрестных гор, напирая едва удерживаемой дождевой массой. Несколько пыльных вихрей закручивались в спирали, и, раскачиваясь плавно, будто прогуливались по улицам Збручевска, двигаясь между рядами его почтенных развалин.
   Мы едва успели собрать разложенные продукты, и рассовать их по рюкзакам, когда первые крупные капли дождя пали на землю, образуя в пыли конические кратеры. Капли падали всё чаще, шурша по пыльной траве, шелестя по листьям на деревьях, барабаня по твёрдой земле. Рокот нарастал, дождь с неизбежностью переходил в ливень, и теперь уже непроницаемая стена воды стала на нашем пути.
   Пока добежали до ближайшего дома, успели промокнуть насквозь. Оказавшись внутри, я понял, что нам повезло, и частично сохранившаяся крыша, вернее - пол второго этажа, позволял спокойно переждать непогоду. Я снимал рюкзак из-за спины, когда полумрак средневекового жилища осветила яркая вспышка. Молния вонзилась прямёхонько во всадника на единороге. Несколько мгновений она дрожала и извивалась, будто не желая расставаться со своей жертвой, а потом исчезла, оставив на сетчатке глаза свой яркий огненный отпечаток.
   Раз, два, три... Ба-бах! - оглушительно ответил гром, и, рокоча в небесах отголосками собственного эха, исчез за слоем туч.
   Мы оказались внутри двухэтажного дома, который внешне ни чем не отличался от других городских строений, однако внутренне выглядел так, будто его периодически посещали люди. Следы посещаемости заключались в том, что посреди комнаты первого этажа был выложен каменный очаг, в самом сухом углу, куда не достигала вода, обнаружилась внушительных размеров поленица дров, а в тёмном алькове внутренней стены имелся необходимый набор металлической посуды: ложки и вилки, сковорода, кастрюля, чайник и многое другое, без чего трудно обойтись в жизни.
   - Надо разжечь огонь и обсушиться.
   - Может не стоит? - я не любил брать чужое, а тем более выслушивать обвинения на этот счёт. - Дрова ни для нас заготавливали. А вдруг хозяева объявятся?
   - Пустяки, - Сашка уложил в очаг мелкие сухие ветки, и поднёс спичку. - Я думаю это предметы общественного пользования. Как охотничья избушка посреди леса. Понимаешь?
   - Понимаю.
   - К тому же, я почти уверен, что к этому схрону приложил руку и мой дядюшка тоже. Так что мы имеем полное право воспользоваться им.
   - С последующим пополнением запаса дров?
   - Естественно. Можем, кстати, что-нибудь из еды оставить. Консервы, например.
   - Хорошая мысль!
   Огонь разгорался в очаге, и его ласковое тепло приятно облизывало кожу. Приблизив ладони к животворному огню, я понял, что более удачного места для пережидания непогоды в черте Збручевска трудно себе вообразить. И, хотя отовсюду капало, внешние стены заливало потоками воды, а в пустые окна проникала влажная морось, тот небольшой участок дома, где мы теперь находились, не был подвержен влиянию непогоды. Пол в этом месте был сух и твёрд, с потолка не капала вода, а внутренняя стена, воздействию воды подвержена не была.
   Я выглянул в окно. Стена дождя был настолько плотной, что силуэт дома на противоположной стороне улицы едва просматривался. Бурные потоки воды с шумом проносились мимо по брусчатке мостовой и выложенному камнем водостоку. Яркие огненные молнии прорезали пространство между небом и землёй, гремел гром, постепенно удаляясь в сторону Кончаково. Гроза уходила, но ливень не ослабевал.
   В этот миг я услышал скрежет над головой. Будто кто-то крался по полу второго этажа в тяжёлой обуви, и наступил на осколок стекла. Тот, кто крадучись двигался над моей головой, старался не шуметь, но это у него плохо получалось, и, поняв, наверное, что издаёт слишком много звуков, человек остановился. Человек?!
   Я застыл, не шевелясь, прислушиваясь к тому, что происходит наверху. А почему, собственно, человек? Во-первых, это могло быть животное, хотя вряд ли оно было бы так неосторожно. Во-вторых, это вода могла шуметь, стекая с крыши на пол, но почему этот шум перемещается? А сквозняк? То есть, в-третьих, это мог быть сквозняк, катающий по полу какую-нибудь штуковину, но сам-то я верю в то, о чём подумал?
   Сашка шаманил у костра, что-то помешивая в сковороде, подсыпая и пробуя между делом, переворачивая содержимое и добавляя ингредиентов. И при этом он был счастлив, как только может быть счастлив выпускник средней школы. Он ничего не слышал.
   А я слышал? Или мне показалось?
   Словно отвечая на мой вопрос, над головой снова что-то хрустнуло, потом - ещё раз, и вновь замерло, застыло, замолчало, причём сделало это так резко, что я просто был обязан после этого подняться на второй этаж. Почему бы и нет?
   Не сходя с места, я оценил ситуацию. Каменная лестница, ведущая наверх, шла вдоль северной стены дома, и на поверхностный взгляд выглядела вполне надёжно. Значит, если я хочу выяснить причину шума, то существует два варианта действий. Первый - очень тихо, медленно и аккуратно подняться по лестнице, и осмотреть помещение над головой. Второй - проделать тот же путь, только очень быстро, стремительно взбежав по лестнице, и застав гражданина врасплох. Или - гражданку.
   В этот момент над головой раздался ещё один шаг, потом - ещё, и - ещё. Сомнений не осталось: на втором этаже находится человек, и он медленно перемещается. И, если расположение наружных отверстий ТАМ такое же, как ЗДЕСЬ, то движется он к одному из окон, чтобы, как я понимаю, покинуть строение, не встречаясь с нами. Возможно, оказавшись в доме ещё задолго до нашего появления, он имел собственные планы по поводу пребывания в нём, однако, увидев, как, убегая от дождя, мы приближаемся к его убежищу, человек счёл за благо скрыться этажом выше. А теперь вот старается не обнаружить себя.
   Почему? Неужели мы с Сашкой похожи на людей, с которыми лишний раз лучше не встречаться? А может этот человек не желает встречаться именно с нами? Лично со мной или с Санькой? Вдруг мы знакомы, и знакомство это характеризует его ни с лучшей стороны? Или - нас?
   А вдруг это преступник, скрывающийся от властей? А мы его...
   Или - преступники? А мы их...
   Над головой опять послышался шум. Хрум-хруст-хрясь. Хрум-хруст-хрясь. И всё в сторону окна. Я посмотрел на Михайлова. Он ничего не замечал, кроме содержимого сковородки, а значит подключать его к преследованию - занятие бесполезное. Пока он вынырнет из своих гастрономических грёз, пока расчухается, пока поймёт, чего от него требуется - пройдёт вечность, а до окна всего-ничего. Значит, обойдёмся без него. Обнажив охотничий нож, я приготовился выполнить вариант номер два, то есть, стремительный подъём по лестнице, прорыв на второй этаж, и задержание злоумышленника.
   А если их двое? Позову на помощь человека у сковороды.
   А если трое? Хм. Если трое - приглашу выпить. У нас, кстати, есть бутылка водки. Ну что, вперёд! - и с этой мыслю, я рванулся к лестнице.
   Прыгая через несколько ступенек, я слышал одновременно, как человек на втором этаже перестал таиться, и устремился прямиком к окну. Лестница вела к прямоугольному отверстию в потолке, и, когда голова моя оказалась на уровне пола второго этажа, я энергично завертел шеей, стараясь зафиксировать беглеца.
   И я его увидел!
   В полумраке пустого помещения я разглядел бегущего человека, которого невозможно было разглядеть. Никаких деталей. Лишь тёмный силуэт промелькнул на фоне окна, задержался на миг перед прыжком, и в ту же секунду исчез в потоке ливня. Я опоздал всего на несколько секунд, однако, выглянув после этого в окно, уже никого не увидел, как не пытался рассмотреть что-либо за серой пеленой дождя.
   Человек скрылся, но мне кажется, что я понял, кто он. Нет, я не узнал его, и не определил по голосу. Я не разглядел знакомый силуэт, и не вычислил его по одежде. Как ни странно, но этого человека я идентифицировал по запаху, ибо весь второй этаж провонялся миазмами бомжатины, которые с некоторых пор стали мне близко знакомыми. И, хоть я и не увидел его лица, сдаётся мне, что это был мой старый знакомый бомж, опустившийся искусствовед с лупой, ценитель картин и спиртных напитков, который, я убеждён, оказался здесь совсем не случайно.
   Я стоял у окна и курил, размышляя на тему совпадений, и их месте в моей жизни. Дождь немного ослабил свой напор, чёрная туча ушла на юго-запад в Кончаково, однако небо оставалось равномерно серым, продолжая поливать землю остатками ушедшего ненастья.
   Так вот, о совпадениях. Вернее - о бомжах.
   В последние несколько дней представители этого неформального образа жизни четырежды вторгались в мой приватный мир, что неизбежно выстраивалось в подобие тенденции, принимая участие во всех знаковых событиях. Сначала бомж, поклонник живописи, попытался похитить картину из вестибюля школы. Затем, навеянное попыткой похищения, в памяти моей возникло воспоминание о замёрзшем бомже из Красноскальска-на-Уюче, о котором не вспоминал несколько лет. Далее, вчера, в своём рассказе о том, как Андрей Иванник ездил в ту самую Сибирь на лечение, Надежда Алексеевна упомянула некого Степана, опустившегося человека и злобного антисоветчика, который тоже, оказывается, вёл образ жизни бомжа, нигде не работал, и в своё время привлекался за тунеядство. Ну и, наконец, сегодня, то есть, прямо сейчас, я едва не прихватил мужичка, который умел по-гусарски прыгать из окна, носил тяжёлую обувь, и имел запах настолько узнаваемый, что мог быть имманентен только бомжу. В итоге получается, что даже при небольшом подключении фантазии, бомж-искусствовед, бомж-Степан и бомж-гусар могут оказаться одним и тем же лицом.
   Ну и что с того?
   Ничего, если не считать, что этот человек может повторить попытку украсть картину неизвестного художника. А вот чтобы этого не произошло, надо произведение искусства из школьного вестибюля временно изъять, а далее добиться того, чтобы его изучили специалисты на предмет авторства и времени написания.
   Ближе к вечеру дождь прекратился. Ветер разогнал обезвоженные тучи, и вскоре стих, растворившись в окрестном среднегорье. Омытое дождём небо раскрасилось чистым бирюзовым цветом, а заходящее солнце стало похожим на спелый мандарин.
   Земля размокла, превратившись местами в болото, а потому возвращаться в Кончаково теперь было бы неразумно, ибо на ночь глядя такое путешествие грозило перерасти в подвиг. Всё необходимое для ночлега у нас имелось: дрова, еда и крыша над головой. Надежда Иванник ждала нас только завтра к утру, так что перспектива провести ночь в древнем покинутом городе бодрили, и возбуждала, будоража юную кровь воспоминаниями о персонажах "Вия".
   Пока не стемнело, решили ещё раз пройтись по Збручевску, ибо завтра с самого утра - в обратный путь. От Церкви Святого Михаила осталась лишь груда камней, разбросанных по квадратному периметру основания храма. Дождь прибил пыль, утрамбовал песок, рассеял по щелям каменную крошку, от чего развалины потеряли свою некоторую плавность, и походили теперь на скелет гигантской черепахи, плоть которой давно изъели черви.
   Рядом с останками церкви зиял провал в почве, уходящий под землю на несколько десятков метров. В нём сгинула вся ромашковая поляна, и часть лестницы, шедшей к центральному входу храма. Подходить ближе мы не решились, справедливо полагая, что края провала ещё не окрепли.
   Приблизившись к скульптуре всадника на единороге, я понял, как сильно пострадала она от прямого попадания молнии. Рог оплавился и сник, став похожим на извивающуюся змею. Морда животного просела, и прикипела нижней челюстью к шее. Передние ноги, ставшие в оригинале на дыбы, теперь размягчились, вытянулись, и касались копытами земли. У самого всадника искривилась шея, лицо неравномерно деформировалось, став ещё более ассиметричным. Развевающиеся на невидимом ветру волосы, выпрямились и обвисли, словно ветер уже стих. Длинные пряди прилипли к плечам и заметно съехали на бок, будто сместившийся от резкого движения парик.
   Я как раз заглянул вниз под единорога, в надежде, что у него ещё что-нибудь вытянулось, помимо рогов и копыт, когда вдалеке, в голубеющих ещё небесах, и в закатных лучах заходящего солнца, сначала послышался шум винтов, а потом, из крохотной точки в небе, всё увеличиваясь и увеличиваясь, нарисовался силуэт вертолёта. Он приближался со стороны Горска, и уже начинал снижаться, давая понять, что его конечной целью является именно Збручевск, а ещё через несколько секунд стало ясно, что приземлиться он хочет возле развалин Церкви Святого Михаила. Спрятавшись в ближайшем доме, мы стали ждать.
   Это был военный Ми-6. Разухабисто вращая лопастями, вертолёт медленно снижался вертикально земле, намереваясь приземлиться у расплывшейся статуи. Ошмётки грязи разлетались в буйном вихре. Мокрая трава опасливо жалась к земле. Листья на деревьях загибались внутрь густых зеленеющих крон. Распугав комаров и слепней, тяжёлая летающая махина коснулась земли. Колёса прорезали почву, а винт начал со свистом сбавлять обороты. Корпус вертолёта качнулся несколько раз, вращение лопастей пошло на убыль, однако, не дожидаясь их полной остановки, дверца в корпусе отворилась, выплюнув наружу короткий металлический трап.
   Не пользуясь лестницей, из вертолёта выпрыгнул молодцеватый полковник ВВС, и, гарцуя по влажной траве, прошёлся вдоль летающего средства, пружинисто разминая ноги. Он что-то прокричал внутрь корпуса, заломил на затылок неуставных размеров фуражку, и, протянув обе руки к тёмному зёву за трапом, застыл в нетерпении.
   В следующий миг в дверях появилась молодая женщина, и, подав полковнику руку, стала осторожно спускаться по трапу. Весь вид бравого полковника указывал на то, что он желал бы помочь в гораздо больших масштабах, с применением всех имеемых конечностей, но женщина ограничилась лишь одной рукой, и полковник, слегка скиснув, потеряв при этом немного бравады и молодцеватости, вынужден был довольствоваться малым.
   Всё бы ничего, и вертолёт, свалившийся на Збручевск с неба, и его неожиданное приземление перед статуей единорога, и молодцеватый полковник в неуставной фуражке, только вот женщиной, спускающейся с трапа, была Ксения Александровна Малевич. Оказавшись на земле, она кивнула полковнику, давая понять, что в его помощи она более не нуждается, и, высвободив руку, проследовала в сторону развалин Церкви Святого Михаила. Полковник скис ещё больше.
   Ксения Александровна задержалась возле статуи, с любопытством рассматривая оплавленные участки, поглаживая рукой деформированные органы, и что-то рассказывая при этом военному. Тот, заложив руки за спину, почтительно слушал, не выказывая внешне никаких эмоций, но всё время воровато разглядывая женственные части тела красивой мамочки Игоря Малевича. Вот козёл!
   Сделав несколько снимков, красавица-мама указала полковнику на отпечатки обуви (нашей обуви!), в подсыхающей грязи, от вида которых полковник вздрогнул, и, вернувшись к вертолёту, что-то снова прокричал в отверстие двери. Из замеревшей машины выскочили двое мужиков в камуфляжном обмундировании, и бросились изучать следы нашей обуви. Ксения Александровна рассмеялась, и так красноречиво махнула рукой, что полковник тут же отправил военных обратно в вертолёт.
   Далее они проследовали к провалу в почве, возле которого полковник всё норовил подсунуть красавице-маме свой локоток, дабы она взяла его под руку. Однако женщина отказалась, мотивируя это тем, что ей надо работать. И, действительно, достав из сумки теперь уже кинокамеру, она приступила к подробной съёмке последствий землетрясения. У развалин Церкви Святого Михаила красавица-мамочка надолго задержалась, фотографируя руины средневекового храма, концентрируя внимание на левой стене, там, где обнаружился слой неведомого текста. В одном месте Ксения Александровна остановилась, и попросила полковника помочь, а когда тот отодвинул нужный камень, сделала ещё несколько снимков.
   Ну, вроде бы всё! - говорил её внешний вид, когда она прятала аппаратуру в специальные чехлы, а полковник скрытно поглядывал на часы. - Можно возвращаться.
   Они проследовали к вертолёту, и я заметил (не без ехидства), что полковник скис окончательно. Наверное, он рассчитывал на нечто большее, но, оказавшись ни на высоте, порастратил изрядно свою молодцеватость с бравадой, и теперь всё более походил на уставшего сорокалетнего дядьку. Этого дядьку достали глупые подчинённые, задолбали тупые начальники, замучили непослушные дети, а жена, стареющая бесстыдница, строит глазки красавцу майору из вышестоящего штаба.
   Вертолёт вздрогнул, и, не дожидаясь пассажиров, начал проворачивать винто-рулевой комплекс. Лопасти вращались, быстро набирая обороты. Ксения Александровна опёрлась на руку полковника ВВС, и быстро поднялась по трапу. За ней проследовал военный лётчик. Трап скрылся в тёмном зёве. Дверь закрылась. Вертолёт набрал высоту, и взял направление на Горск.
   Темнело так быстро, что уже через минуту вертолёта не было видно, и лишь бортовые огни указывали на его местоположение.
   - Ну, и что ты скажешь на это? - Шум винтов удалялся. Сашка смотрел на габаритные огни геликоптера, ел бутерброд с салом, и курил. - Оперативность, я тебе скажу, на самом высшем уровне. Дождь едва закончился, а Ксения уже здесь.
   - Причём на военном вертолёте. - Столь краткий по времени эпизод породил у меня кучу вопросов. - Она что журналисткой работает?
   - Да. А ты не знал? - доев бутерброд, Саня принялся за котлету. - Она и по образованию журналист.
   - В первый раз слышу. - Мы медленно двигались от "нашего" дома к статуе всадника на единороге. - Я всегда считал, что Ксения Александровна преподаёт. То ли музыку, то ли пение, то ли рисование.
   - Правильно считал, - Сашка кивнул. - Она даёт частные уроки музыки и рисования.
   - Репетиторствует, что ли?
   - Типа того. Подрабатывает. А основная её работа - журналист в "Горских известиях". - Михайлов усмехнулся. - Чтобы выглядеть и одеваться так, как тётя Ксения, нужны деньги. И одной зарплаты для этого явно недостаточно. - Сашка многозначительно глянул на меня. - Сечёшь?
   - Секу! - ответил я, и отвернулся. Санькины намёки порой становились невыносимыми. Бил в "яблочко", и ухмылялся. А ведь ответить-то нечем!
   Тем временем сумерки плавно перетекли в ночь, однако полной темноты не наступило, ибо из-за гор выплыла Луна. Посеребрённый Збручевск светился каменными пятнами домов, блистал отражениями от статуи всадника на единороге, искрился кремниевыми бликами на сломах камней.
   - Надо было попросить их подвести, - Сашка говорил, и улыбался. - Представь себе картину: Ксения фотографирует руины, лётчик из штанов выпрыгивает, чтобы очаровать женщину, а тут - мы: здрасте! Не подбросите ли до Горска, "вашбродь"?
   - Он - полковник, а значит, их "высокобродь", а то и "превосходительство".
   - Вот и я говорю: их превосходительство! Эх, многое бы отдал, чтобы на лицо Ксении посмотреть!
   - Ксении Александровны, - поправил я.
   - Это для тебя она Ксения Александровна, а для меня - просто Ксения, - мы поравнялись с оплавленной статуей. - Ни пойму, что они здесь искали. Ведь пробыли-то всего-ничего, минут пятнадцать, не более. Неужели целый вертолёт снарядили, чтобы тётя Ксюша несколько снимков сделала, и кинокамерой пять минут поснимала?
   - Ну, это тебе лучше должно быть известно, - съязвил уже я, - ты ведь ей какой-никакой, а племянник.
   Сашка улыбнулся, открыл было рот, чтобы ответить, но промолчал, не желая, наверное, обострять и без того острую тему. И неуместную к тому же.
   - Ты видел, как вояки на следы отреагировали? - Саня кивнул на отпечатки наших ног, едва различимые при лунном свете. - Такое впечатление, будто они здесь что-то искали. Что-то особенное. И очень не хотели быть вторыми.
   - Ничего они здесь не искали. Просто Ксения Александровна, чтобы качественно выполнить журналистское задание, задействовала личные связи, подключила своё неотразимое женское очарование, и использовала офанаревшего от счастья лётчика по прямому назначению. Как авиатора.
   Ветра не было, однако листва на деревьях нехотя шевелилась. Из мёртвых домов доносились ночные шорохи. Запоздалые капли воды звонко плюхались с каменных карнизов в стоячие лужи. Сашка пристально посмотрел на меня, и медленно покачал головой.
   - А ты ведь ревнуешь, дружище. Тебе так не кажется?
   - Нет! - ответил я, пожалуй, слишком быстро, словно ждал именно этого вопроса. Обиднее всего было то, что мне тоже так казалось, и я, помимо удивления, был страшно зол на себя за появление этого нового чувства. И злоба эта множилась ещё и оттого, что Михайлов в очередной раз легко прочёл во мне мои же собственные переживания. В общем, я становился слишком очевидным. Для всех. - С чего ты взял?
   - Ни с чего, а с кого. С тебя, естественно. - Саня пожал плечами. - Дело твоё, безусловно, но моё предупреждение остаётся в силе.
   - Не понимаю!
   Если я очевиден для Михайлова, то, что же говорить о других более зрелых людях, и в том числе для красавицы-мамочки? Она ведь раскусит меня в три секунды. А может, уже раскусила! Я сам ещё не догадывался о своих чувствах к ней, а она уже знала о них! Парадокс? Однако недаром же мне показались весьма странными её некоторые взгляды на выпускном вечере, которые я впоследствии истолковал, как свою пьяную интерпретацию своих же тайных желаний. А вдруг это ни так?
   - Всё ты понимаешь, - тем временем продолжал Сашка, - ну да Бог с тобой! Вольному - воля! Хочу лишь предупредить, что она очень умело использует людей для достижения своих личных целей. Вот и полковник использовала, ты это правильно заметил. Доведётся, и тебя использует, даже не сомневайся! Так что лучше забудь её. Забудь, акститсь и перекрестись! - Санька дружески ткнул меня кулаком в плечо. - Позвони лучше Людке Алексиевич, и пригласи девушку куда-нибудь. Сходи с ней на танцы, а потом сходите на речку искупаться. При свете Луны и звёзд. Понимаешь?
   - Нет. - Переход от Ксении Малевич к Людмиле Алексиевич оказался настолько неожиданен, что я остановился. - Причём здесь Людка?
   - Дурак ты, Витя, - Сашка разочарованно махнул рукой, - и как все дураки счастья своего не видишь. А ведь оно рядом. Людка с тебя глаз не сводит, когда ты на неё не смотришь, а ты на почтенную мадам запал.
   - Мадемуазель, между прочим! - обречённо поправил я.
   - Не важно, - Сашка тяжко плюнул в темноту. - Для тебя она всё равно, мадам, причём, почтенная. - Он заслонил мне дорогу. - Ксения - мать Игоря! Ты соображаешь, что делаешь?
   - Это моё личное дело! - Я обошёл Михайлова, и пнул комок грязи, образованный колёсами вертолёта. Впереди, по ходу, зажглось два огонька, будто кто-то курил в темноте.
   - Твоё, тут ты прав, но, как друг, настойчиво рекомендую перевести свой взор в другую сторону.
   - На Людку, что ли? - огоньков стало четыре.
   - На неё, родимую - одобрительно кивнул Александр. - За одно протри глаза, и обрати внимание на чудные размеры её женских знаковых органов. Когда Люда летом идёт по улице, с неё мужички глаз не сводят: слюна течёт, ладошки потеют, глаза маслянятся. А когда на речке она до купальника раздевается, то тут уж туши свет: тысячи глаз её пожирают, и мысленно снимают остатки одежды. А ты! - Сашка досадливо покачал головой. - Такая девушка по тебе сохнет, а ты на почтенную мадам запал. Тьфу!
   - У неё есть Роман Вовгура.
   - Ну да, есть. Должен же её кто-то в Кончаково сопроводить? Ни одной же ехать.
   - В Кончаково? - огоньков стало восемь.
   - Да. У неё там родственники живут. В конце концов, должен же у неё кто-то быть? Девке семнадцать лет, а она всё в одиночестве. Марецкий на неё внимания не обращает, вот она и подобрала, что плохо лежит. Для временного пользования, я уверен. И вообще, - Сашка говорил тоном капитана Жеглова, - приглядись к ней повнимательнее. Может, ты просто привык, что она рядом?
   Внезапно огней стало гораздо больше. Они перемещались попарно, оставляя в черноте быстро исчезающие размытые полоски следов.
   - Ты тоже видишь это? - голос Михайлова звучал слегка напряжённо.
   - Вижу! - у меня имелась догадка по поводу природы этих огней, но в неё не хотелось верить. - Их становится всё больше!
   - Точно. - По звуку голоса стало ясно, что Сашка смотрит на меня. Я повернулся. Он кивнул головой в сторону огней. - У тебя есть соображения?
   За то время, что продолжался наш краткий обмен фразами, огни приблизились. Луна пугливо выглядывала из-за наших спин, освещая пространство перед статуей, заглядывая в бездну почвенного провала, и прикасаясь к руинам Церкви Святого Михаила. Её лучи достигали самых окраин Збручевска, шли дальше к старому руслу Беркучи, и, словно напоровшись на стену, упирались в непроницаемую черноту Тростянецкого лесного массива. Именно оттуда, из его непроходимого бездонного чрева, на нас с Сашкой надвигались спаренные огни.
   - Можешь не отвечать, я понял! - Михайлов, пятясь, сделал несколько шагов назад. - Бежим!
   - Поздно! - я сделал предостерегающий жест. - Не успеем!
   - И, что, так и будем стоять?!
   - Это наш единственный шанс. Если побежим - порвут на куски!
   Огни увеличивались. В пепельно-сером свете Луны к нам стремительно приближались тени, постепенно формирующиеся в чёткие силуэты. Они словно парили над землёй, и лишь огненные пары глаз прыгали вверх-вниз, будто автомобиль, несущийся по кочкам. А далее, огибая развалины церкви, и двигаясь вдоль обширного провала в почве, прямиком в нашу сторону устремилась стая волков.
   Меня сковал страх, и, чтобы не видеть его порождения, я закрыл глаза. Стало так тихо, как бывает, наверное, только в гробу, или на следующий день после конца света. Я знал, что волки атакуют молча, и потому не удивился этому, но одна мысль неожиданно посетила меня: а может, я уже умер? Ха-ха, вот было бы некстати. Однако, почему не терзают Сашку Михайлова? И, где его крика, чёрт возьми? Чтобы убедиться в реальности своего существования на этом свете, я, не открывая глаз, ущипнул себя за ногу. Острая боль пронзила кожу, и я открыл глаза.
   Нет, это был не сон, на что я искренне надеялся, и не болезненные грёзы, связанные с влиянием Луны. К сожалению, стая была реальна, как ничто на белом свете. Животные медленно похаживали вокруг нас, накручивая восьмёрки, обнюхивали обувь, и тёрлись о ноги, как домашние кошки. Однако агрессии не проявляли, не рычали, и не скалились, зубами не клацали, и вели себя спокойно.
   Волков было десятка полтора. Это были очень крупные животные, и, хотя до сего момента я видел волков лишь по телевизору, мне показалось, что эти гораздо крупнее среднестатистических. Хотя, как говориться, у страха глаза велики!
   Луна отражалась в их глазах, серебрила шерсть, порождала метущиеся тени. Они были связаны, Луна и волки, и теперь на развалинах древнего города совершали свой бесконечный ритуал, периодичность которого терялась во тьме тысячелетий. Жутковатый протяжный вой стелился по улицам старинного Збручевска. От этого звука у меня холодели внутренности, дыбом вставали волосы, и мелко подрагивали колени.
   Сначала вой был одинок и тосклив, как и всё одинокое в мире, но затем, в унисон с вожаком завыла остальная стая, тоска исчезла, и у меня сложилось вдруг впечатление, что они поют. Однако это были цветочки, а ягодки, как водится, оказались впереди, потому что после пения начались танцы.
   Волки кружились вокруг нас, то изгибаясь, то вращаясь, то подпрыгивая, щёлкая жёлтыми клыками, сверкая жёлтыми глазами, искрясь серой шерстью. Они замерли на мгновение, затем начали перескакивать друг через друга, а далее, все вместе, совершили длинный прыжок к единорогу. Волки катались по земле, подгибая лапы, затем вскакивали и рычали, имитируя прыжок на врага, останавливались, пригибались к земле, и медленно расползались в разные стороны. Я видел их заострённые оскаленные морды, поджатые хвосты, и поджарые тела в буграх мышц, упруго перекатывающихся под шкурой. Я слышал их протяжный вой, грозное рычание и устрашающее клацанье клыков. Я чувствовал запах зверя и мокрой псины. Я не понимал одного: чего им надо? Наконец, вся стая окружила единорога, и продолжила выплясывать свою волчью тарантеллу, не обращая на нас никакого внимания. Они даже охрану сняли.
   - Может, попытаемся свалить? До ближайшего дома метров тридцать. - Сашку тяготила ситуация, как впрочем, и меня.
   - Мы не успеем добежать, они нас перехватят.
   - Волкам не до нас!
   - А что потом? Будем сидеть на крыше, и ждать, пока кто-нибудь не пройдёт мимо? Волки от нас не отвяжутся.
   - Тётка знает, где мы. Если вовремя не вернёмся, подымет шум. Не забывай, произошло землетрясение. Гарантирую, нас бросятся искать. Возможно, уже ищут.
   Стоило признать, логика в словах Михайлова имелась. И пусть в перспективе придётся просидеть на шаткой крыше всю сегодняшнюю ночь и завтрашний день, это в любом случае выглядело предпочтительнее, нежели оказаться в желудке хищника.
   - Ну, что? - Саня вопросительно посмотрел на меня.
   - Я готов!
   - Хорошо. Стартуем на счёт "три".
   - Понял!
   - Раз, два, три. Вперёд!
   Я бежал так быстро, как ни делал этого никогда в жизни. Ветер свистел в моих ушах так же, как он это делал в ушах Айртона Сенны, когда он мчался на своём стремительном болиде. Ноги шлёпали по лужам, разбрызгивая по сторонам ошмётки грязи. Вожделенные руины неслись нам навстречу быстрее мысли. Я видел бездну просевшей почвы слева от себя, приметил едва мерцающий огонёк костра в окнах "нашего" дома справа, фиксировал Сашку, оторвавшегося от меня на два корпуса, ибо он всегда хорошо бегал. А вот и стена. Не сбавляя скорости, я запрыгнул на неё, перебирая пальцами в поисках выступов и трещин. Я чувствовал под ладонями щекотливое уворачивание разбуженных ящериц. Из развороченной щели прямо мне на щёку прыгнул перепуганный паук, и, нервно перебирая хитиновыми лапками, засеменил мимо уха на шею.
   Я расцарапал обе ладони, порезал левое колено, и расшиб палец правой ноги, однако, схватившись руками за край карниза, испытал, как и многие в этой стране, чувство глубокого удовлетворения. Разместившись на шаткой крыше, я с некоторым злорадством оглянулся назад.
   Абыдно, слющай! Оказывается, волки и не думали за нами гоняться, и теперь, глядя на нас умными светящимися глазами, спокойно отдыхали под чревом единорога, размашисто зевая, почёсывая задними лапами покатые затылки, и интенсивно выкусывая блох. Через несколько минут стая организованно поднялась, и, будто по команде исчезла в темноте. А мы с Сашкой, выждав для гарантии ещё полчаса, спустились вниз, и направились "домой".
  
   * * *
  
   Сашка ошибался, когда утверждал, что я не знаю, как смотрит на меня Люда, когда я на неё не смотрю. Всё я знал. Не скажу, что я был равнодушен к этим взглядам, но отношение моё к Люде до последнего времени оставалось дружеским, почти братским, но ни более того. Когда же это отношение стало меняться, перерастая в нечто большее, рядом с Людмилой всегда кто-то был. Вернее - были. Многочисленные поклонники её прелестей, причём - различных возрастов. И я отступал, всерьёз полагая, что бороться за девушку есть вещь унизительная, и что она сама должна броситься мне на шею. Теперь, конечно, я так не думаю - жизнь быстро учит уму-разуму, однако время ушло, и настал миг, когда Люда оказалась рядом с Романом Вовгурой. Это был переломный момент, который, к сожалению, окончился, так и не начавшись.
   В тот день конца мая 1982 года во всех средних школах города Горска происходило мероприятие под названием "Последний звонок". После праздничной линейки, во время которой Сергей Приходько, как гвоздь программы, пронёс на плече первоклассницу в белом фартуке, в бантах и с колокольчиком, весёлая и нарядная публика, состоящая из выпускников, их родителей и педагогического состава, организованно отправилась на речку Горку для продолжения банкета.
   Через час, успешно преодолев барьер приличия, более молодая часть компании начала переодеваться для купания, невзирая на присутствие родителей и учителей. А далее, не прошло и получаса, как процесс приобрёл необратимый лавинообразный характер, вовлекая в себя молодых училок, а также наиболее разухабистых родителей, избавившихся, наконец, от части своих комплексов, в плену которых находились примерно до пятнадцатой рюмки.
   И вот тогда я увидел Людмилу в купальнике. Увидел по-новому, в ином свете и другими глазами. Конечно, я видел её до этого сотни раз, но раньше мне словно что-то мешало рассмотреть Люду по-настоящему. Сашка был прав, говоря сегодня, что я просто привык, что она рядом, воспринимая с детства знакомую девушку, как обыкновенную одноклассницу, а ни как прекрасное существо противоположного пола.
   Она сбросила школьную форму, а рядом с ней, нервно перебирая ногами, уже семенил от нетерпения Роман Вовгура. Увидев это, я вдруг ощутил болезненный укол ревности. Сердце затрепетало в груди, словно птица в клетке. В глазах полыхнуло радужными бликами, а по телу пошли жаркие волны, покалывающие на кончиках пальцев. Гормоны плясали во мне словно пьяные джигиты, вытаскивая из памяти воспоминания о казаках-разбойниках и о взятии в плен. Только теперь я понял, что Люда сдавалась только мне! Вспомнились зовущие взгляды мадмуазель Алексиевич уже гораздо позже. Пришло на память своё же собственное равнодушие на откровенное поведение красивой одноклассницы. Вспомнилось ещё очень многое, но, чёрт возьми! - если с памятью так хорошо, то где тогда были мои глаза!?
   Быстро переодевшись, я направился к ним, и последующие пару часов ухаживал за Людой, несмотря на присутствие Романа. Поначалу девушка удивилась, возможно, смутилась, однако я чувствовал, что она довольна происходящим. Ей понравилось моё настойчивоё ухаживание за ней, и она благосклонно принимала теперь уже мои откровенные знаки внимания. Роли поменялись, и я был рад этому. Я не рассчитывал, что Люда вскорости бросится мне на шею, но делал всё возможное, чтобы это произошло как можно быстрее. В общем, вёл себя совершенно естественно.
   Людкины глаза постепенно загорались ярким золотистым пламенем. Улыбка не сходила с её вишнёвых губ. Длинные пальцы медленно перебирали распущенную косу, а юное тело нежилось на солнце в предвкушении чего-то. Чего?
   Роман Вовгура отчаянно краснел, бледнел и зеленел. Он напрягался от приступов ревности, ненавидя весь белый свет, с яростным обожанием смотрел на почти обнаженное Людкино тело, и метал в мою сторону неисчислимые гроздья гнева. Потом, придя немного в себя, Роман пытался шутить и юморить, смеясь при этом громче обычного, однако, невзирая на все старания, он всё более превращался в нелепый предмет быта, неведомо как оказавшийся на песочном пляже у реки Горки.
   Шло время. Люда смотрела на меня глазами, полными ожидания. Она отвечала на мои ухаживания, подыгрывая двусмысленностями и намёками, подталкивая меня этим к радикальным действиям. Её взгляд наполнялся откровенными смыслами, зовущими к уединению. Во всяком случае, я его так воспринимал, и от этого погружался в сладостное состояние влюблённости, граничащее с ощущением всеобъемлющего человеческого счастья. Ещё бы, рядом со мной находилась очаровательная девушка, формами которой восхищалась вся мужская половина пляжа. Поверженный соперник закипал от ревности и бессильной ярости. А сам я лихорадочно соображал, куда же со всем этим счастьем пойти вечерком, после кина с танцами, да на ночь глядя.
   А потом мы пошли купаться. На пляже к тому времени властвовал вселенский шум и всеобъемлющий гам. Подъезжали автобусы с выпускниками из других школ, и вскоре оба берега Горки покрывала беспорядочная масса полуголых людей, разноцветных подстилок, цветастых купальников и однотонных плавок.
   Гитарные струны выжимали слезу о школьном дворе, о последнем звонке и о доброй-доброй училке, которая вывела нас во взрослую жизнь. Магнитофоны и радиоприёмники унифицировано пели по-английски. Звучали народные песни в исполнении пьяных папочек и пьяненьких мамочек, а кое-где и училок с завучами.
   Дым от костров с шашлыками заполнил речную долину, и, смешиваясь с винными парами и запахами парфюмерии для обоих полов, медленно перемещался к середине реки, где вступал в процесс диффузии с теми же потоками, идущими с противоположного берега.
   По обеим берегам Горки зажигательно танцевали, заливисто пели песни, и неумело играли в волейбол. Имелся и купающейся люд, к коим поспешили присоединиться и мы втроём.
   Прохладная вода приятно освежила разгорячённое тело. Погрузившись с головой, я сделал несколько размашистых гребков, и ушёл на глубину. Там было ещё прохладнее. Вынырнув, поплыл обратно к берегу. За Людой. Девушка уже плыла мне навстречу. Наши ладони соприкоснулись, и впервые в жизни от такого общения с Людмилой меня пронзил электрический разряд, который, пройдя по рукам, ударил в голову. Двигаясь по инерции, наши лица приблизились, и я ощутил сладкий привкус Людкиных губ. Это длилось лишь мгновение, а потом девушка слегка отстранилась.
   Не сговариваясь, мы поплыли к буйкам, а так как Роман плавать не умел, то он так и остался стоять по колено в воде, и я чувствовал на своём затылке его свирепый ненавидящий взгляд. Мы же с Людой неторопливо доплыли до буйков, и, обогнув их, остановились. Теперь нас с правого берега никто не видел. Близость едва одетой девушки пьянила. Приблизившись вплотную, я, держась одной рукой за буй, другой обнял её за талию, и привлёк к себе. Люда не сопротивлялась, скорее - наоборот, и уже в следующий миг я коснулся её губ. Потом мы прижались друг к другу, и, словно желая проглотить один другого, стали жадно целоваться.
   Так длилось бесконечно долго, а может лишь доли секунды, однако в какой-то момент, повинуясь неведомым женским инстинктам, Людмила отстранилась от меня. Переведя дух, мы с лёгким смущением чиркнули друг по другу взглядами. Между нами зарождалась тайна, которой ещё не существовала десять минут назад. Приблизившись снова, Люда поцеловала меня в мочку уха, и засмеялась. Еле сдерживая дыхание, я привлёк её к себе, и почувствовал, как быстро и громко бьётся её сердце.
   - Поплыли обратно, - шепнула она мне, и оттолкнулась от буйка. Её тело выскользнуло из моих рук, и я ощутил ладонями нежный атлас её гладкой белой кожи.
   - Поплыли.
   Тем временем народные гуляния по обоим берегам Горки принимали разнузданный всенародный характер. Гитары своё отплакали и отсопливили, уступив место рёву из колонок, установленных на одном из автобусов. Хорошо распространяющиеся над водой звуки быстро достигали левого берега, глуша неиссякаемой мощью подсевшие батарейки магнитофонов. Собравшаяся возле колонок общешкольная педагогическая масса, бурлила и дёргалась в припадках простого человеческого счастья. Попытки заплывов на противоположный берег умело предотвращались бдительными физруками и преподавателями НВП. Завуч нашей школы, заслуженная училка СССР с грушевидным лицом и вставной челюстью, пользуясь случаем, организовала совместную выездную сессию педсовета и родительского комитета.
   В общем, к взаимной радости, до нас с Людой никому не было дела, окромя, естественно, Романа Вовгуры, который, стараясь внушить всему свету, что ему всё по-фигу, единственный на правом берегу человек расстелил подстилку, надел тёмные очки, и улёгся загорать, словно об этом и мечтал всю жизнь.
   Мы с Людой выбрались из воды, и ступили на горячий песок, когда мир вокруг меня скачком перевернулся, потому что рядом с нами неожиданно материализовалась Ксения Малевич. Она шла в открытом, на границе приличия, купальнике в сопровождении одного из школьных папочек, которого не допустили видно к выездной сессии. Мужчина млел от свалившегося счастья, не зная, что с ним делать, как пользоваться, и с какой стороны к нему подходить. Ксения же Александровна была настолько хороша, что у меня от восторга перехватило дыхание. Ещё бы, при таком отсутствии одежды я видел эту женщину впервые, и был сражён увиденным наповал. Красавица-мамочка остановилась, придирчиво осматривая нас с Людой, при этом, улыбаясь той улыбкой, каковой Снежная Королева снисходила до Кая и Герды. Молодая женщина блистала совершенством, и ожидала реакций на это совершенство. Зависти и восхищения, наверное.
   Люда вспыхнула, принимая вызов, и, желая получить поддержку от своей мужской половины, с отчаянной надеждой посмотрела на меня. Янтарный взгляд молил о помощи. От меня ждали необременительных действий, которые бы резко повысили Людкину ценность по шкале очарования. Мне нужно было, к примеру, обнять Людмилу за талию, и шепнуть на ушко пустяковую фразу о её красе, или, во всяком случае, поцеловать в висок. Всё!
   Но я не сделал этого!
   Я смотрел на Снежную Королеву, восхищался её идеальными формами, и понимал, что более совершенного женского тела мне в жизни не приходилось видеть. Разве что в журналах для мужчин. И все остальные смертные женщины значительно проигрывали ей. И на этом пляже в том числе. И за его пределами тоже. Её проигрывали и те, кто гораздо моложе её. И Люда, к сожалению, была среди проигравших.
   Людмила Алексиевич чувствовала это, и ждала. Ждала помощи от меня, но я так и не смог обмануть никого. Ни себя, ни Люду, ни, тем более, Ксению Малевич. И Люда поняла это. Она интуитивно ощутила мою растерянность, потому что я не смотрел на неё, малодушно отводя глаза. Людмила фыркнула от бессилия, и чуть не разрыдалась. Я же всё глядел на красавицу-мамочку, и чувствовал, как некоторые мои органы выходят из под контроля, ибо я не мог с ними совладать. Заметив это, Ксения Малевич победоносно взглянула на Людмилу Алексиевич, а потом перевела взгляд на меня, сквозь меня, внутрь меня. Она видела насквозь, своего глупого покорного Кая, замечая мои реакции на неё, отмечая впечатления, которые она производила на меня, и оценила моё восхищение от её почти обнажённого тела.
   Ксения Александровна была довольна.
   А далее Люда не выдержала. Она вспыхнула, лицо и шея заалели румянцем, а глаза цвета пива загорелись гневом. Люда обожгла меня взглядом полным ненависти и презрения, отвесила мне звонкую пощёчину, и, отвернувшись, направилась к своей одежде.
   Ксения рассмеялась ей вслед, и, отстранившись от ничего не соображающего папочки, пошла в другую сторону. По направлению к выездной сессии.
   Щека горела огнём.
   С тех пор Людмила Алексиевич со мной не разговаривает.
  
   * * *
  
   Проснулся я от шума, и ещё долго прислушивался, ожидая повторения, однако город молчал. С потолка уже не капало, но сырость ощущалась во всём, чего касался взгляд. Влажные стены пахли плесенью. Остатки средневекового раствора бесформенными комьями застряли в мокрых щелях. На полу возле лестницы образовалась мутная стоячая лужа.
   Я продрог, и было из-за чего. Костёр прогорел, и обвалился внутрь. Остывшие угли покрыло серым пеплом. От камней очага тянуло холодным дымом. Свежесть раннего утра разогнала остатки сна. Хмурый серый рассвет проникал сквозь окна. Я выглянул наружу: клочья густого молочного тумана медленно клубились над землёй. Контуры домов на противоположной стороне улицы едва различались.
   В этот момент шум повторился. Теперь уже значительно ближе. Он напоминал лошадиное ржание, только более резкое и чем-то напоминающее рык крупных кошачьих.
   Выйдя из дома, я попытался определить направление источника звука. Туман был настолько плотен, что заглушал отголоски эха. Он был осязаем, и ощутимо лип к лицу и рукам. Я чувствовал сладковатый запах влажного леса, горечь диких трав и цветов, и постный привкус сырой земли. И именно оттуда, из тумана, со стороны влажных запахов отсыревшего леса, я опять услышал ржание. На этот раз гораздо ближе. Это были звуки, издаваемые крупными животными, и этих животных было много.
   А потом я услышал топот. Говорят, что в Лесистых горах водятся стада одичавших мустангов, и, похоже, у меня появилась возможность в этом убедиться. Сделав ещё несколько шагов, я остановился. Топот стремительно приближался, но густой туман скрывал источник шума. Не желая рисковать, я отошёл от дороги, и расположился под защитой углового дома.
   В тот же миг из белесой пелены тумана материализовалось стадо огромных животных. От их могучей поступи дрожала земля. В нос шибануло сильным мускусным запахом. Животные громко ржали и фыркали, а некоторые - рычали. Их кожа лоснилась от пота, изо рта срывались клочья пены, а из ноздрей исторгался пар. Их могучие бычьи тела перекатывали под кожей мощные бугры мышц. Тяжёлые копыта грохотали по брусчатке мостовой. На лошадиных шеях развивались пышные гривы, а на голове угрожающе раскачивался острый слегка изогнутый рог.
   Перед мной проносилось стадо единорогов, но я точно знал, что это не сон!
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   11 июля 1982 года. Утро.
  
   Под утро пошёл дождь. Сначала громыхнуло так, что в доме задрожали стёкла. Я проснулся, и долго лежал с открытыми глазами, не в состоянии понять: где я нахожусь, и что происходит вокруг? Зигзаги молний прочерчивали чёрное небо извилистыми ломаными и, впиваясь в землю, исчезали, оставляя желтоватые полосы на сетчатке глаза. Первые капли дождя громко застучали по застеклённому балкону, всё усиливаясь и
   убыстряясь, пока не превратились в сплошной поток, с грохотом низвергающимся на землю. Духота исчезла. Я заполз под простыню и мгновенно уснул.
   А утро встретило вожделенной прохладой. В огромной луже обширного котлована отражалась синева небес. Мокрая земля чернела влажными комьями. Чистые деревья блестели посвежевшей листвой. Сбитые дождём листья припечатались к асфальту, будто бабочки на гербарии. В неровностях серого омытого тротуара застыла вода. А в районе центрального городского парка на холме повисла радуга, переливаясь побледневшими на солнце цветами.
   Здание Горского Художественного Музея было ещё старой дореволюционной постройки. Бывшее дворянское собрание. И сидел, наверное, здесь какой-нибудь Киса Воробьянинов, и предводительствовал себе дворянством потихоньку. Но, нет, времена ныне не те! А потому, фасад, безжалостно переделанный уже в советское время, венчала огромная мраморная мемориальная плита, свидетельствующая о том, что на заре советской власти сюда захаживал некто Бонч-Бруевич, когда на пути из Губернска в Беркучанск он заезжал в Горск. Пламенный ленинец изволил откушать в этом здании с местным активом, а также успел прочитать лекцию о пользе электрификации всей страны и о величии плана ГОЭЛРО. Так что, этим событием, и мы, горчане, имели честь прикоснуться к Истории, а отсюда и гигантская плита на фасаде из красного мрамора. Понимать надо!
   Перед парадным же входом в Музей, как и везде, выполненная в стиле социалистического реализма, располагалась скульптурная группа, святая троица строителей коммунизма: рабочий, матрос и крестьянка.
   Ну, что ж, аминь!
   Центральное место в композиции занимал рабочий. Суровый пролетарий с квадратным лицом, волевым подбородком и крепко сжатыми скулами был высок, статен и широк в плечах. Из под густых, кустистых, сосредоточенно сдвинутых бровей его, виднелись остановившиеся каменные глаза со знакомым ленинским прищуром, которые недобро, я бы даже сказал - с холодной яростью, смотрели куда-то в даль, за горизонт, в направлении загнивающего запада, и ничего хорошего, надо признать, для капиталистов, в этом взгляде прочесть было невозможно. Только классовая ненависть.
   Справа от рабочего стоял матрос. Бескозырка его была бесшабашно сдвинута на затылок. Ленточки весело развивались на невидимом ветру. Из под расстёгнутого бушлата рельефно выделялись каменные полосы тельняшки. А брюки-клёш расплывчато намекали на веяния моды начала семидесятых годов двадцатого века. О революционности же его, матроса, недвусмысленно указывали пулемётные ленты на груди, уложенные крест-на-крест, и "маузер" на боку. В общем, матрос - он и есть - матрос, с Балтики, наверное, откуда же ещё, но вот лицо ... Лицо у военного моряка было странное. Вернее, ни столько странное, сколько ни соответствующее торжеству момента, а именно - близкой победе мировой революции. Аполитичное лицо. Ни советский взгляд у него какой-то. Ни то, что у пролетария. Ни классовой ненависти снаружи, ни революционной сознательности внутри, ни ленинского прищура. Ничего. Наверное, скульптор лепил его с кого-то конкретного. Вернее, с того, кто первый попался под руку. Может - спешил? Сроки поджимали? Уж и не знаю, так это, или нет, но даже сейчас, столько лет спустя, сквозь каменные черты монумента было заметно, что революционный матрос изрядно пьян, и стоять ровно, перпендикулярно земле, ему удаётся с большим трудом. К тому же, своё нахождение среди этой троицы, он, судя по внутренней энергетике, рассматривал лишь как дань искусству. Не более.
   Ну, и, понятное дело, крестьянка. Как же без неё-то? Причём, ни просто крестьянка, а босая крестьянка. Натурализм в полный рост. Огромные мозолистые пальцы её ног, будто разваренные сардельки, казалось, были гораздо больших размеров, чем могла уместить ступня. Не знаю, может это, был художественный приём, чтобы указать на тяжкий крестьянский труд в дореволюционной России, но растоптанные пятки женщины, казалось, были созданы лишь для ношения лаптей. Ни о каких туфлях или босоножках вопрос, судя по всему, и ни шёл. Она стояла, широко расставив ноги, в длинном народном платье с элементами фольклора, в платке и фартуке, твёрдо держа в руках свои революционные вилы. В суровых чертах лица колхозницы застыла угрюмая тоска. То ли в связи с тем, что мировой империализм ещё до конца не побеждён, то ли - в связи с низкой перспективой урожайности зерновых и малыми надоями у крупного рогатого скота. Не знаю. Но типаж её в этом антураже, был будто бы точь-в-точь срисован из журнала "Работница", тех же начала семидесятых, что и брюки-клёш у матроса. Ни шарма, ни очарования, ни женщины, как таковой. Лишь трудодни, озимые и центнеры с гектара. И ни крестьянка даже, а гермафродит какой-то. Ну, на фига таких лепить?
   Миновав скульптурную группу, я вошёл в Музей. Я часто сюда захаживал, и знал абсолютно все картины, что выставлялись в залах, но настоящий "вход" в реальность изображения произошёл лишь однажды, в самый разгар Бородинской битвы, на батарею Раевского. Больше "входов" не было. Только музыка и запахи.
   И вот однажды, года три назад, "отперев" сознание, я рассматривал уже знакомые картины, и, освежая в памяти их индивидуальную музыкальность, вдруг, обнаружил иное звучание. Сначала, это был новый звук, вернее, сочетание звуков, странный набор инструментов: арфа, скрипка и виолончель, но потом я понял, что так звучит новая картина, до сей поры пылившаяся в запасниках Музея, а теперь, выставленная в Центральном зале на всеобщее обозрение.
   На картине была изображена обнажённая женщина, полулежащая на огромной постели под атласным балдахином, и читающая толстую книжку при свечах. Сюжетик, конечно, так себе, ничего особенного, читает себе - и ладно. Но ведь голая читает! А, что читает? Неужели - Библию!? В таком-то виде?! Ай, нехорошо! Богохульство сплошное. Так и попахивает постмодерном. К тому же, не надо забывать, что было мне тогда всего-то четырнадцать лет, возраст ещё тот, совсем юношеский. Я и сейчас-то не особенно взрослый, хотя уже семнадцать стукнуло, но тогда ... В общем, заинтересовала меня эта живопись, да так, что и передать невозможно. Зацепила, за живое. Ну, а далее, логика жизни и пытливый ум просто и настойчиво подсказали мне: а, что, Витя, а не попытаться ли тебе проникнуть в это полотно посредством синестезии? Почему - нет? Да и женщина на ней изображена уж очень красивая. К тому же, голая абсолютно.
   Ну, кто устоит? Никто. И я решил попробовать.
   Я не буду рассказывать о том, как мне удалось проникнуть в Музей. Система охраны и сигнализации, здесь оказалась явно не на высоте, каковой, собственно, остаётся и по сей день. Факт. Но пусть об этом у Министерства культуры голова болит. Я ведь ничего не украл. Значит, закон не нарушал. Я лишь пришёл поподробнее рассмотреть то, чем заинтересовался. И - всё! Стыдно, конечно, если кому рассказать об истиной причине посещения, ну да ладно, сам-то на себя я наговаривать не собираюсь. А вообще-то, спишу на малолетство. Да ведь так, оно и было. Короче, в одну из тёмных ночей апреля 1979 года, я проник в Музей.
   Молодец!
   Во внутренних покоях горело лишь дежурное освещение. Мутные лампочки под потолком слабо освещали паркетный пол, но мне не требовалось освещение. Я и так знал куда идти. Такое не забывается! Прокравшись тихо по полутёмному коридору, я оказался в нужном зале. Времени на лирику с романтикой не было. Созерцание прекрасного надо было откладывать на другой раз, а потому, подойдя ближе к картине, я остановился на нужном расстоянии. "Отперев" сознание, я застыл, сосредоточившись на разрисованном холсте. Из высокого окна бывшего дворянского собрания светила полная Луна, освещая вожделенное полотно. Свечи на нём загорелись ярче, структура холста разгладилась вдруг, и ...
   У меня получилось! Очень быстро и без музыки! Скачком, минуя ненужные, теперь, тонкости "входа". Наверное, я был уже наэлектризован этим, поэтому всё случилось почти мгновенно. Возможно, мне очень сильно хотелось этого?
   В помещении застыл тяжёлый, спёртый воздух. Во многих самых неожиданных местах комнаты горели многочисленные свечи. В массивном, инкрустированном цветными изразцами, камине жарко пылали дрова. Узкие, высокие окна были занавешены тяжёлыми плотными шторами цвета бордо. Женщина лежала на кровати в свободной расслабленной позе, голова её была опёрта на руку, а на бедро, словно для соблюдения зачатков приличия, был небрежно наброшен отрез ткани ядовито-синего цвета. Бледно-матовое тело натурщицы блестело капельками пота, а она, разморённая жарой, читала, лениво перелистывая страницы внушительных размеров фолианта, или делала вид, что читает, периодически отрываясь от пожелтевших страниц, чтобы взглянуть куда-то в глубину комнаты. Я не видел находящегося там человека, ибо мешало бессмысленное нагромождение многочисленных и нелепых деталей интерьера, но там явно кто-то присутствовал.
   Может, художник?
   Женщина вздохнула, на лице её отразилась скука, она шумно захлопнула книгу и потянулась к живописному подносу, наполненному богатым выбором фруктов.
   - Не шевелись! - раздался голос из глубины комнаты.
   - Да, пошёл ты ...
   Красавица взяла с подноса яблоко и впилась в розовую плоть ровными белыми зубами.
   - Ну, я же просил тебе не шевелиться! Потерпи ещё немного.
   - Ты не заплатил мне за прошлый сеанс.
   В глубине комнаты воцарилась тишина. Всякое бормотание и шевеление растворилось в темноте. Даже дрова в камине перестали потрескивать.
   - Ну, Лёня, что скажешь?
   Не дождавшись внятных объяснений, вернее, вообще ничего не услышав в ответ, натурщица со всего размаху шарахнула надкушенное яблоко о стену. Скользкие ошмётки разлетелись по комнате. Часть из них угодила в камин и зашипела.
   - Кислятина! - констатировала мадемуазель.
   Она отложила книгу, и, с природной грацией, совершенно естественной в её исполнении, но, в то же время, с кокетством профессионалки, уверенной в том, что хороша, начала вставать с кровати. Ноги её мягко коснулись пола, ядовито-синяя ткань сползла с бёдер, а полные красивые округлости, несомненно - гордость соблазнительницы, игриво качнулись на красивом теле. Туда-сюда. Густые, вьющиеся волосы рассыпались по плечам ...
   Именно в этот миг она и увидела меня.
   Женщина замерла, будто античная статуя. Выпуклости качнулись ещё разок и застыли белым мрамором. Глаза её сначала округлились от удивления, потом они начали темнеть, в них отчётливо закипало бешенство, и, в конце концов, из бездонных недр их сверкнули молнии гнева. Какое-то короткое, очень непродолжительное время, красавица смотрела в мою сторону взглядом оскорблённой тигрицы, потом, почти сразу, бешенство и гнев стали меняться на некую гадливость, будто натурщица увидела раздавленного таракана, которого, кстати, сама и раздавила голой пяткой, а далее, ни слова ни говоря, она порывисто встала, и направилась ко мне. Абсолютно голая и со всё более интенсивно раскачивающимися округлостями.
   Я застыл в ожидании расплаты. Она приближалась. От разгневанной натурщицы пахло парфюмерией и женщиной, и к тому же, она была уже рядом. Конечно, мне было невыносимо стыдно, но это был стыд совершенно не раскаивающегося человека, а того, кто случайно попался. Да и стыд ли это? Скорее, сожаление по поводу ситуации и своего неприглядного положения в ней. Естественно, я и не думал отворачиваться или закрывать глаза. Совсем нет. Скорее - наоборот, я смотрел, не отрываясь на приближающуюся фею, правда - взбешённую, но от этого не менее прекрасную, и старался извлечь из ситуации максимальную выгоду, то есть, получить как можно более глубокое эстетическое удовольствие. Кроме того, я начинал догадываться, что же она хочет сделать. Понятное дело, что много ума для этого и не требовалось. Так, совсем чуть-чуть.
   Не успел я об этом подумать, как она была уже рядом. Ярко-синие глаза сверкнули гневом. Пышные светло-русые волосы разметались по плечам, словно волны в бурю. Бледно-матовое тело приблизилось вплотную. Запах женщины был теперь везде.
   - Это твой племянник?!
   Я вздрогнул. Кажется, меня принимали за родственника художника, и, надо понимать, в устах этой женщины это не выглядело комплиментом. В следующий миг моя догадка оправдалась, и звонкая пощёчина обожгла щеку.
   - Пошёл вон, ублюдок!
   "Ого!" Было больно, но совсем не обидно. Всё равно я получил больше, и оказался в выигрыше. Такое увидеть! Да ещё и вживую! Но, чтобы не отхватить ещё одну оплеуху, я сделал несколько шагов назад. Почти рефлекторно ...
   И тут же оказался в Музее.
   Картина мерцала в лунном свете, женщина лежала на постели, оперев голову на руку, а в районе пышных округлостей её находился раскрытый фолиант с пожелтевшими страницами.
   Всё! Представление закончилось.
  
   * * *
  
   Теперь эта картина постоянно экспонировалась в Музее и имела своё особенное, почётное место. Дело в том, что несколько лет назад выяснилось, что автором её был некто Авдеенко-Шниперсон, яркий представитель живописи серебряного века, который ныне стал очень моден, более того - популярен в мире. А потому, наша местная творческая интеллигенция, с недавних пор, грудью стоит за то, чтобы этот шедевр мирового масштаба остался бы в Горске, так как якобы столичный бомонд вместе со столичной же богемой спят, и видят, как бы изъять нетленное творение из нашего Музея, и водрузить его в Столице нашей социалистической республики.
   Ха! А ведь та же самая богема с бомондом и не знают, наивные, что этот скряга, Авдеенко-Шниперсон, в своё время крайне неаккуратно оплачивал нелёгкий труд очаровательной натурщицы с большими округлостями.
   Вот жмот!
   И вот, с тех самых пор, как я изволил посетить творческую мастерскую этого самого Авдеенко-Шниперсона, и увидел воочию красавицу-натурщицу, причём, лицезрел её всю, полностью, во весь рост, без ядовито-синей тряпки на бёдрах, так вот, с той поры, всегда, когда мне приходилось проходить мимо этого полотна начала двадцатого века, я испытывал некую раздвоенность чувств внутри себя. С одной стороны, мне было немного стыдно. Ни скажу, что сильно - сквозь землю я вряд ли бы провалился, но некое смущение всё-таки имело место. А вот с другой стороны, с точки зрения самоощущения себя по отношению к другим, то - да, было некое высокомерие, особенно когда экскурсовод рассказывал историю написания картины. Господи, какую несуразицу он нёс! О каких-то там творческих исканиях и душевных порывах, и, более того, о романтических отношениях и лирических чувствах. Обхохочешься! Видели бы они, как она яблоки метает об стену. Ха! Лирические чувства. Ха! Ха! Душевные порывы.
   Жмот, он и есть - жмот!
   Ну, а она - красавица! Имеет право! Не платишь - получи яблоком о стену!
   И, ещё. Не знаю, как объяснить, возможно, это - мнительность, а может, наоборот, так оно и есть, но всякий раз, проходя мимо нетленного творения великого скряги, мне всё время казалось, что эта мадемуазель пристально смотрит мне вслед. Причём, с осуждением за былую бестактность.
   И вот, сейчас, три года спустя, я испытывал те же ощущения.
   Взгляд в спину.
   Я оглянулся. Красавица действительно оторвалась от чтения опостылевшего за эти годы фолианта, и внимательно рассматривала меня. Как цыган лошадь. Оценивающе. Теперь уже без гнева и гадливости, а где-то даже с интересом. С женским интересом. А сопровождался этот осмотр какой-то неуловимой, блуждающей полуулыбкой, в которой была лишь неопределённость и скука многоповидавшего человека, которого уже ничем не удивишь. Даже чьими-то странными появлениями из ниоткуда.
   Это она про меня, наверное. Лежу, мол, читаю, а ты тут ходишь. Туда-сюда. Ладно, мол, ходи, только веди себя прилично. Рука натурщицы медленно и плавно потянулась к подносу с фруктами. Она взяла гроздь винограда, и, пока несла её к себе, подмигнула мне, как старому знакомому. Я вздрогнул. Нет, это мне не кажется. Красавица заметила моё смущение, и, сначала улыбнулась весело, наверное, моё смущение ей доставило удовольствие, а потом вдруг без всякого повода громко рассмеялась. Я развернулся и пошёл дальше. Почти побежал. Её звонкий, заразительный смех эхом пронёсся по коридорам. Правда, никто его не слышал, кроме меня. Я зашёл в другой зал. Смех прекратился.
   Ага. Кажется, здесь.
   В зале звучала музыка. Тихая и спокойная. Что-то балканское. Две скрипки и виолончель. И ещё что-то. Кажется, армянская флейта. Звуки инструментов плавно переплетались между собой, но не сливались. Каждый из них был отчётливо слышен, и внятно отделим от остальных.
   Я сделал ещё несколько шагов и остановился. Музыка исходила от картины, которая висела на дальней стене. Теперь мне не требовался план экспозиции. И так было ясно. Я нашёл то, что мне было нужно. Картину Юлии Закревской. Что ж, посмотрим!
   Подойдя ближе, я остановился в нескольких шагах от полотна. Честно говоря, примерно этого я и ожидал увидеть. М-да. Совпадение - вещь хоть и загадочная, но происходит она очень часто. Даже слишком. Теперь же, глядя на картину графини, мне почему-то пришла в голову мысль, что это совпадение не случайно. Почему? Да потому что на полотне 17 века была изображена Церковь Святого Михаила. Я полностью "отпёр" сознание, и посмотрел на картину. Сразу же стало ясно, что это полотно и "Менгир" написаны одной рукой. Однозначно. "Музыкальность" обеих картин не вызывала у меня никаких сомнений. Она была абсолютно одинаковой! Даже инструменты, по-моему, одни и те же. Две скрипки. Виолончель. Армянская флейта. Значит ли это, что обе эти картины написал один и тот же человек. Похоже, что так. Ведь авторство картины, которая висела передо мной, была доказана почти наверняка, и ни мне тягаться с признанными специалистами. Другой вопрос: как? Как они определили, что это именно она? С чем сравнивали? Ведь других картин не сохранилось! Однако тогда выходит, что и "Менгир" написан ею. Возможно, но тогда у меня один естественный вопрос: как такая ценная картина, почти бесценная, попала в школьный вестибюль? Очень интересно!
   И, ещё: кто её принёс к нам в школу? Кто конкретно? Как его фамилия?
   На полотне был изображён вечер в средневековом городе. Ранние сумерки. Темнота еще не наступила, но день уже близился к концу. Солнца находилось за пределами картины, но длинные тени от предметов указывали на то, что ночь не за горами. Здание церкви со всеми пятью куполами контрастно вырисовывалось на фоне ещё светлого неба. Несколько домиков на заднем плане, словно игрушечные, выделялись своей бюргерской ухоженностью и аккуратностью. Мощёная площадь перед церковью блистала чистотой, а чуть в стороне от её центрального входа, в расслабленных, непринуждённых позах стояли два человека. Судя по всему - военные. Во всяком случае, именно так я их и представлял, военных середины 17 века: яркие камзолы, скрипучие ботфорты, расшитые бисером "треуголки", шпаги в золочёных ножнах ... Ага. Точно. Плюс, огромные усы, косички за спиной и длинные мушкеты. Так-так. Кажется, я их узнал! Чёрт возьми!! Это были именно те, двое, которых я видел на стене дома, в Збручевске!!!
   Мушкетёры!
   Я напрягся. Мне, вдруг, очень сильно захотелось проникнуть в картину прямо сейчас. Не откладывая. Нырнуть из 20-го века в 17-ый. Подойти к милым ребятам, мушкетёрам, Атосы и Портосы там всякие, шлёпнуть по плечу тяжёлой мужской рукой, заглянуть в глаза, привет, мол, как дела? Давно не виделись, мол.
   А они?
   А хрен его знает, что они. Парни они тёмные, средневековые, падкие до предрассудков и верящие в инквизицию, так что могут и не понять. Такие, сначала стреляют, а потом разбираются.
   Ну, ещё бы. Они ведь, о Карле Марксе даже и не слышали.
   А если бы слышали?
   Краски на картине стали насыщаться цветами и оттенками. Полотно вспучивалось и расширялось, принимая объёмное трёхмерное изображение. Пахнуло запахом сытого жилища: свежевыпеченным хлебом, коптящимся мясом, рыбой, зажаренной в луке. Откуда-то из близлежащего дома раздался смех, а далее, из глубины улицы послышались нежные звуки мандолины ...
   - Божественно, правда?
   "Что?"
   Краски перестали вспучиваться и насыщаться. Изображение вновь стало двухмерным. Звуки и запахи ушли. Я стоял так близко к картине, что мог чётко различать структуру и все неровности холста. Каждый застывший мазок кисти.
   "Кто здесь?"
   Ещё продолжая зачарованно смотреть на полотно, я начал медленно разворачиваться. По-моему, ещё не видя говорящего, я знал, кто он. Вернее - она. Я уже знал, чей голос мне послышался сзади.
   "Этого ещё не хватало!"
   Наконец, разворот был завершён.
   Так и есть! Передо мной, во всей своей сформировавшейся красе, стояла Ксения Малевич. Красавица-мама. Женщина из снов в открытом купальнике. Не знаю, как можно было бы объяснить словами те чувства, что мгновенно переполнили меня, но скажу откровенно: они были противоречивы и неоднозначны. Взаимоисключающие почти что, и по всем канонам здравого смысла должны были настойчиво противоречить друг другу.
   Но, нет, ни противоречили!
   Сознание, вдруг, без всякого напряжения выудило из памяти вполне подходящую аналогию по поводу противоречивых чувств, причём, не выходя за рамки детской литературы.
   По-моему, очень даже похоже. Во всяком случае, очень близко к сути.
   Так вот, когда-то давно, в раннем детстве, я до дыр зачитал одну книжку о первобытных людях под названием "Борьба за огонь". В этом произведении, главный герой романа, дикий неандерталец по имени Нао, был очень неравнодушен к одной юной неандерталке. И нравилась она ему настолько сильно, что мужик готов был идти за тридевять земель, разить врагов, добывать огонь, сражаться со всяким зверьём, в общем - испытывать такой набор трудностей, опасностей и лишений, что в наше время и вообразить тяжело. Одно зверьё чего стоит: пещерные львы, саблезубые тигры, шерстистые носороги, короче говоря - ни то, что нынешние волки и шакалы. Смешно сравнивать.
   Но вот чувства к своей соплеменнице, этот самый Нао, испытывал взаимоисключающие по нынешним меркам. Он был парнем первобытным, воспитанным в пещере и вскормленным чуть ли не волчицей. А потому, когда смотрел он на свою избранницу, прячась в зарослях кустарника, или наблюдал за нею тайно, скрываясь в густой чаще, то чувства его были такими же противоречивыми и неоднозначными, как и у меня сейчас.
   То он жаждал нежно прижать девушку к себе, обнять, и рассказать о том, какого огромного кабана он завалил накануне, то вдруг его настроение менялось, нежность куда-то исчезала, и ему хотелось уже схватить её за волосы, затащить в лесные дебри, и сделать с ней то, что делал обычно с девушками враждебного племени. То есть, зажарить и съесть.
   Затем, наверное, чувствуя раскаяния по поводу "зажарить и съесть", Нао вновь наполнялся нежностью, и уже страстно желал поцеловать юную неандерталку, и подарить ей ожерелье из цветных ракушек, но вскоре демоны брали верх, и он снова вожделел побольнее укусить её за ногу, а то и отгрызть один из жизненноважных органов.
   Далее, совесть опять начинала мучить могучего воина, и он уже мечтал добыть на охоте трепетную лань, и до отвала накормить ей любимую, но тут же груз первобытного воспитания начинал давить на психику дикаря, и он уже всерьёз намеревался выскочить неожиданно из кустов, ударить ненаглядную пудовой палицей по голове, и снять с макушки милый сердцу скальп.
   В общем - странный дядька. И чувства у него немного странноватые. Но ведь он - неандерталец! Первобытный человек с палеолитическим воспитанием. А, я? Я-то - нет! Но вот чувства мои к женщине напротив, к матери моего одноклассника, были примерно такими же. Противоречивыми и полярными. Вплоть до затаскивания в лесные дебри, с дальнейшим поеданием в сыром виде и в сухомятку.
   Нехорошо!
   А может, разница в возрасте давала о себе знать, и я, испытывая некий дискомфорт от неутешительной арифметики неумолимых цифр, инстинктивно пытался компенсировать разницу в вычитании суммарной агрессивностью?
   Или недоступность её для меня в рамках общественной морали давила неподъемным грузом? Или внутреннее табу, что сидело в голове, постоянно капало на мозги о том, что она реально мне в мамочки годиться? Или красота её идеальная делала меня ни вполне адекватным в поступках и помыслах? Не знаю. Но теперь, все это вместе взятое и образовывали во мне ту раздвоенность, что опускала, а может и наоборот, возвышала до уровня неандертальца Нао?
   Может быть и так. Но вот, сейчас, глядя на неё, я с абсолютной ясностью начинал ощущать свою всеобъемлющую убогость, как по форме, так и по содержанию, а в связи с этим и рождались во мне эти атавистические чувства по поводу девушек из враждебного племени.
   Но, что делать? Ведь все мы, в конце концов, оттуда, из палеолита!
   - Божественно! Ты согласен?
   Она смотрела на меня с высоты своих красот и прелестей, яркими зеленовато-голубыми глазами, и я осознанно ощущал, как постепенно уменьшаюсь в размерах, горблюсь и худею, иссыхаю до невесомости, становясь маленьким и щуплым. Впрочем, даже не маленьким и не щуплым, а просто - мелким, неким зверьком, живущим в подлеске, как экваториальный пигмей.
   Язык прирос к гортани, но всё-таки, усилием воли, я отодрал его от полости рта, и прохрипел что-то невразумительное, кивая одновременно потяжелевшей головой.
   - Ага!
   Ксения Александровна улыбнулась. Нефритовые искорки запрыгали в глубине её глаз, стараясь перепрыгнуть на меня.
   - Мне тоже очень нравится!
   В следующий миг я понял, что, не отрываясь, смотрю в глубину разреза на её платье. Красавица-мама тоже это заметила, и тут же, как-то неуловимо изменилась, будто изгоняя в этот миг из себя мамочку, улыбнулась едва заметно, блеснув нефритом из под полуприкрытых ресниц, как-то плавно переместилась около меня, оставшись при этом на том же месте. Однако поза её непостижимым образом поменялась так, что мне вдруг начало казаться, будто она двигалась так именно для того, чтобы я имел возможность всё получше рассмотреть.
   Сердце застучало быстро-быстро. Чёрт! В этот миг я отчётливо понимал, что красавица-мама ведёт себя со мной именно так, как и должна себя вести красивая женщина перед мужчиной. И, самое главное, делала она это не вследствие природных рефлексов, а осознанно, как будто желая мне понравиться. То есть, целенаправленно. Короче говоря, она вела себя совсем ни так, как должна себя вести женщина, общаясь с одноклассником своего взрослого сына. Во всяком случае, в моём понимании, это общение должно было происходить по-другому.
   Но!
   А может быть мне это просто, кажется? Может все эти изгибы с выгибами и сменами позиций, мне лишь пригрезились? Или, мне просто хочется, чтобы все непостижимости её передвижений, оттенки голоса и природные рефлексы именно так и выглядели, а сам я их именно так и хотел истолковывать?
   "Ведьма!" - вновь мелькнула в голове идиотская мысль. - "Кто ж ещё?"
   Ксения Александровна шагнула к картине долгим, затяжным шагом, будто перемещалась она не в пространстве, а во времени, развернулась в пол-оборота между мной и творением графини Юлии, рельефно выделившись при этом на фоне матовой стены, протянула плавно руку к холсту, и провела ладонью вдоль картины. Буквально в миллиметре от полотна, но, не касаясь его. Словно она хотела ощутить неровности на кончиках пальцев, но потом передумала. Пальцы у Ксении Александровны оказались длинными и изящными. Музыкальными. Ногти покрывал умелый маникюр, а сама рука, ни худая и ни толстая, а умеренной полноты и немного округлая, походила на руки танцовщиц из индийских фильмов.
   "Пора уходить!" - подумал я, вздыхая, и безнадёжно глядя по сторонам.
   Решив так, я, тем не менее, остался стоять на месте. Ноги будто вросли в пол, а по телу медленной пульсацией растекалась слабость, ватная и сладостная, как на первой стадии опьянения.
   "Хорошо!"
   Ну, и куда же я пойду, коли так хорошо?
   Ксения Александровна, тем временем, закончив осмотр картины, стала поворачиваться в мою сторону. Она делала это медленно и неторопливо, будто позволяя мне рассмотреть её со всех сторон, и при различном освещении. Разрешая лишь взглянуть, но не более того. Наверное, ей просто нравилось дразнить меня, видеть в глазах моих восторг, ощущать себя красавицей, но оставаясь при этом совершенно недоступной.
   "Господи, что я несу?! Где там дразнить? Какая там недоступность? Она такова, какова есть на самом деле. Естественная. Это ведь я, сам, возомнил себе, бог знает что! У неё, скорее всего, в мыслях и капли того не было, что я себе нафантазировал!?"
   Наконец, Ксения Малевич повернулась ко мне лицом. Просмотр закончился. Теперь она стала тем, кем и должна была быть: родительницей.
   М-да, быстрая метаморфоза. Непонятно только, в ней или во мне?
   - Ну, что, уже решил, куда будешь поступать?
   Я помялся. Конечно, место своей будущей учёбы я уже выбрал, и, учитывая свои таланты в области синестезии, мне пришла в голову мысль о том, а не стать ли мне экспертом по картинам? Ведь меня-то точно ни обманешь. И отличить подлинник от подделки я смогу лучше всяких химических экспертиз. Факт! Странно правда, что подобная мысль пришла ко мне в голову слишком поздно, и в столичный ВУЗ, где экзамены уже скоро начнутся, отправлять документы теперь было бессмысленно. Но, чтобы не тратить попусту целый год, я, неожиданно для всей семьи, вознамерился подать документы в Горское Художественное училище. В общем, буду учиться рисовать, то есть, займусь тем, чего совершенно не умею. Но ведь надо же с чего-то начинать? Хотя бы буду знать, в какой руке кисть держать, и терминологии специфической поднаберусь. А-то, кроме слов мольберт и палитра, в голову ничего может и не прийти. Какой же из меня тогда эксперт?
   Но вот Ксении Малевич об этом мне почему-то говорить не хотелось. Причём - именно ей. Другим - пожалуйста, а вот ей, ну ни как! Мне вдруг показалось, что моё решение, мой выбор специальности как-то ни совсем соответствует моему же собственному пониманию о том, где же должен учиться настоящий мужчина. Ну, понятное дело - лётчик или моряк, исследователь Арктики или космонавт - с этим всё ясно: героические профессии. А, я? Мольберт с палитрой, да кисти с красками? Детский сад, конечно, с моей стороны, думать, что такую женщину можно чем-то удивить, но говорить ей, что я буду своей неумелой рукой пачкать красками холст, совершенно ни хотелось. Уж лучше выразиться как-нибудь понеопределённее. А если начнёт копать глубже, то придётся и слукавить. А, что делать?
   - Да нет ещё. Думаю.
   - Поторопись, времени уже мало. Пора документы отсылать.
   Стандартная фраза, не соответствующая нефритовым глазам, а также всему остальному, что я видел перед собой. Ну, и что? Мало ли, что она говорит! Уверен, что думает она совсем по-другому, но считает, что говорить надо именно это. Ведь теперь она - родительница. А родительница в подобном смысле и должна высказываться. Конечно, красавица-мама выразилась бы иначе, но она исчезла, скрылась где-то под одеждой Ксении Малевич, либо затаилась на холсте графини Юлии.
   - У меня есть несколько вариантов, но я ещё не выбрал.
   Ксения Александровна улыбнулась уголками рта. Словно, про себя. О чём-то своём улыбнулась. О женском. Как будто сравнивала меня с кем-то. С кем?
   - Сомнение - признак творческой натуры. Ты знаешь об этом?
   Я кивнул. Даже такой незначительный комплимент окунул меня в небольшое озерцо счастья. И, хотя похвала выглядела из разряда детских, так маленьким детям говорят: "Какой ты, Вася, молодец! Всю кашу съел!", но даже и это было приятно.
   Интересно, а что она своим мужикам говорит, когда довольна ими? Ведь говорит же она им что-то? Хвалит? Когда-то же она бывает ими довольна? Когда? А, что для этого нужно сделать? Что надо осуществить, чтобы комплимент был ни про кашу? Конечно, у меня существовало несколько смутных догадок по поводу того, что же надо совершить, чтобы заслужить эту вожделенную похвалу, но догадки эти были, либо сплошь эротические, либо насквозь героические, и к нынешней обстановке никак не подходили. Значит, надо было либо менять обстановку, либо расширять спектр смутных догадок, либо побыстрее уходить, пока, действительно, я не превратился в экваториального пигмея: маленького, худенького, и в обгаженной набедренной повязке.
   - А Игорь уехал в Столицу. В Медицинский будет поступать.
   - Я знаю.
   - Страшно волнуюсь за него. Он ведь в первый раз один уехал. Как он там?
   Озерцо испарилось. Смутные эротические догадки стали совсем уж смутными, а в следующее мгновение исчезли совсем. Вместе с героическим экваториальным пигмеем с отравленными стрелами.
   Всё! Передо мной стояла стопроцентная родительница, переживающая разлуку с повзрослевшим сыном. Юная, конечно, родительница, тем более для такого большого парня, как Игорь, но всё равно - мама!
   Светлые глаза потемнели. Во взгляде промелькнуло неподдельное беспокойство и ещё что-то неуловимое и печальное. Чисто женское. Некая вселенская грусть. Осознание чего-то такого, чего мне в жизни не понять.
   А может, так оно и есть?
   В глазах красавицы-мамы блеснули слёзы.
   Она отвернулась.
   - Извини.
   Став возле окна, Ксения Александровна достала маленькую сумочку с набором женских цацок, и приступила к таинственному процессу приведения лица в порядок. Женщина - есть женщина! Даже передо мной, вчерашним школьником, она не желала выглядеть ниже определённого уровня привлекательности. Хотя, при чём здесь я? Уверен, она бы точно так же стала поправлять свой размытый макияж, будь перед ней маленький мальчик или дряхлый старец. Скажу больше, она бы сделала это, даже если бы вокруг никого не было. Точно. Ибо, сейчас - нет, но ведь через секунду может появиться? Может. Значит деяние её, лишь инстинктивная женская реакция в связи с беспорядком на лице.
   - Извини. Что-то в глаз попало.
   Глаза красавицы-мамы, омытые слезами, теперь, после просушки, стали гораздо ярче и приобрели бездонную аквамариновую глубину. В этот миг, они были цвета моря, чистого и прозрачного, фиалково-голубого на самой поверхности, но всё более зеленеющего, переходящего в изумрудное, если заглядывать вглубь. Словно омут в чистом озере.
   Я невольно залюбовался. Таких цветов и оттенков, таких странных сочетаний, неожиданных, но совершенно гармоничных, плавно переходящих один в другой, я не видывал нигде и ни у кого. И, наверное, в этот момент любования, с моим выражением лица что-то произошло, так как Ксения Александровна, только лишь взглянув на меня, тут же переменилась. На чистое озеро наползла тяжёлая туча. Нефрит окончательно превратился в тёмно зелёный изумруд с вкраплениями фиалок.
   - Что с тобой?
   И тут, я не сдержался, и ляпнул. Всё-таки сказал то, что вертелось на языке. Зря, конечно, но, что теперь поделаешь? Не удержался.
   А может и не зря?
   - У Вас такие красивые глаза!
   И, вдруг... Клянусь, я не вру! И мне совсем не показалось! Она ...
   Она смутилась!
   Смутилась?
   Ксения Малевич, почти в одно мгновение, из родительницы стала превращаться в красавицу-маму. Мне даже показалось, что по её телу прошла еле заметная волна, может - дрожь, не знаю, но в следующий миг в ней что-то совершенно отчётливо изменилась. Нет, она осталась прежней, но что-то внутри неё стало другим. Будто поменяло знак. С плюса ни минус, или, наоборот, с минуса на плюс - какая разница? Главное, она стала иной. Моложе, что ли?
   Не знаю. Я не знаю, стала ли она моложе, наверное - нет, и смутилась ли она действительно от моих слов, наверное, всё-таки, тоже нет, но то, что ей это понравилось, что ей по душе пришлись мои слова о её глазах - это точно! Ведь я сразу почувствовал это!
   Ксения Александровна отвернулась. Взгляд её метнулся в сторону, словно желая спрятаться, будто она боялась смотреть на меня. Порывистым движением она поправила причёску, сделала полшага назад, и внимательно посмотрела на паркетный пол, будто в поисках невидимого дефекта.
   Я замер в ожидании ответной реакции. Бури.
   Но бури не последовало. Ксения Малевич медленно подняла голову. Из под тяжёлых, длинных, загнутых кверху ресниц на меня вновь смотрели нефритовые глаза. Метаморфозы с изумрудом и фиалками прекратились. Лишь тёмно-синяя точка посредине зрачка.
   Красавица-мамочка покачала головой.
   - Не надо, Витя, хорошо?
   Слово "хорошо" она произнесла как просьбу: "Ну, пожалуйста, Витя, не надо!" - слышались мне неуверенные интонации красивого голоса. А почему, собственно, "не надо"? Что она имеет в виду, говоря "не надо"? Чего "не надо"?
   - Извините! - прохрипел я.
   Голос мой в это мгновение был похож на звук аварийной работы комбайна "Беларусь". Будто в движок сыпанули отборной пшеницы. Его эхо унеслось в сторону обнажённой женщины, читающей толстый фолиант. Той, кому Авдеенко-Шниперсон неаккуратно выплачивает гонорары.
   Ксения Александровна вздохнула с лёгким облегчением. Едва заметно. Но я услышал. Пожалуй, она хотела побыстрее разрулить эту щекотливую ситуацию, где-то даже - пикантную, и потому, наверное, она вдруг улыбнулась своей обычной улыбкой. Нефрит сверкнул в глазах прежним зеленовато-голубым блеском, она шагнула ко мне, придвинувшись близко-близко, и, глядя снизу вверх, сказала спокойным, вполне будничным голосом:
   - Ну, что, пойдём?
   Разрез на платье значительно уменьшился. Красавица-мамочка, сказав "не надо", растворилась в зеркальной глади озера. А родительница, взяв меня за локоть, предлагала куда-то идти.
   Ну, уж не на родительское же собрание?
   Но, нет, не на собрание, а тем более - не на сборище родителей. Мы просто пошли в центральный зал. Зачем? Мне туда не надо. Я, вообще-то, хотел с мушкетёрами пообщаться. Хотел. Точно. Но не рассказывать же ей об этом. Ещё подумает чего-нибудь.
   Так чего ж я иду?
   Но не упираться же мне, и не хвататься за выступы на стенах!
   Ладно, провожу её до выхода, а там посмотрим.
   Но далее, Ксения Малевич сказала такое, что я надолго забыл о Церкви Святого Михаила и усатых военных возле неё. Я даже не понял, зачем она об этом заговорила. Ну, просто полное выпадение из контекста. Это была либо ничего не значащая фраза в пространство Музея, либо что-то совершенно глубокомысленное. Но тогда, ниточка к этим глубоким мыслям могла простираться так далеко, что грозила исчезнуть даже за датой моего рождения.
   - А я хорошо знала твоего дедушку.
   Чёрт возьми! Для чего она это сказала? Может, хочет обозначить дистанцию. Мол, я тут деда твоего знавала, а ты мне тут про мои красивые глаза рассказываешь. Я, мол, и так знаю, что они прекрасны. Конечно, я был слегка влюблён в эту юную мамочку, но, будучи человеком мнительным по жизни, а в последнее время и того более - почти маниакально мнительным, то, уже исходя из этого, я очень серьёзно относился к тому, что происходило вокруг, а, тем более что говорили окружающие. Особенно те, кто входил в круг моих интересов. Ксения Малевич точно в этот круг входила. Причём, под первым номером. И дело тут, честное слово, совсем ни в моём отношении к ней. Просто именно так всё происходило. В динамике развития. Потому она и возглавила список. Но эта фраза ее, меня абсолютно сбила с толку. Я замер. Даже перестал дышать.
   - Да?!
   Внимательный взгляд скользнул по моему лицу. Несколько фиалок запрыгнули мне прямо в глаза. Ксения лукаво улыбнулась. И ни как родительница, и ни как красавица-мамочка. Улыбнулась, как ведьма! С зеленоватым омутом во взгляде. Выражение лица её, вдруг, всего лишь на мгновение, стало отчётливо плотоядным. В глазах мелькнуло что-то запредельное. Синяя точка в зрачке расширилась, и я ощутил на себе кошачий взгляд. Так дикая кошка смотрит на домашнего мышонка.
   Точно - ведьма!
   - Он очень хорошо рисовал! - сказала родительница голосом доброй учительницы.
   Фиалки растаяли в пространстве. Зачем она это говорит? Как будто я не знаю, что мой дед хорошо рисовал. Странно. Либо она заполняет пустоты в разговоре, чтобы занять время, пока мы будем двигаться к выходу, либо ей что-то надо от меня.
   Что?
   - У меня сохранились его альбомы.
   - Неужели?
   Ксения остановилась.
   - Было бы неплохо их посмотреть как-нибудь.
   Я вдруг начал краснеть и бледнеть одновременно. В голове вихрем пронеслись картины совместного просмотра рисунков из альбома. Я был готов уже бежать за этими альбомами прямо сейчас, но красотка-мамочка безжалостно продолжила свою мысль.
   - Вот Игорь приедет на каникулы, тогда и посмотрим. Придёшь?
   Я перестал краснеть. Осталась только бледность. Сил хватило лишь на согласный кивок.
   - Угу.
   Ксения Александровна улыбнулась. С подтекстом.
   - Ну, вот и договорились.
   А далее, видя, что я стою, как вкопанный, слегка потянула меня за руку.
   - Ну, что, пойдём?
   Внутри неё, где-то под платьем, красавица-мама боролась с ведьмой. Дикая кошка пыталась сожрать фиалку. И потому, наверное, Ксения Малевич тянула меня за руку с таким видом, будто тащила в кусты целоваться. Как неандерталка. Один её глаз теперь был цвета чистейшего нефрита, с преобладанием голубого, другой - тёмно изумрудный, с ярко-фиолетовой каймой по кромке зрачка. Всё. Кошка проглотила фиалку.
   И, что теперь?
   Я несколько раз сильно мотнул головой. Будто молодой бычок, бодающий пространство. Может, хватит? Может, достаточно уже доискиваться двусмысленностей, особенно там, где их нет? Может, хватит выискивать скрытые смыслы там, где всё просто, как во внутренностях амёбы? Достаточно уже искать намёки во вполне обыденных фразах?
   Ведь это же почти сумасшествие!
   Конечно, моя влюблённость просто обязана порождать падкость на эти самые скрытые смыслы? Может быть и так. И, наверное, она возбуждает болезненнее желание читать между строк? Тоже, вполне возможно. И, конечно же, моё состояние обязано способствовать возникновению тяги к таинственным подтекстам. Всё может быть.
   Но, ни до такой же степени!
   А вопросы эти, возникающие после каждой её фразы или движения?
   "А, что она хотела сказать?"
   "А, что она подумала?"
   "А, что у неё в голове?"
   "А, как она посмотрела на меня?"
"А, как она взглянула в мою сторону?"
   Может, достаточно?
   Наконец, мы вошли в центральный зал. Посетителей в это время дня почти не было. Лишь парочка "очкариков", парень с девушкой, наверное - студенты, тщательно изучали картину одного из "передвижников". Они что-то записывали в свои толстые тетрадки, шептались тихо, многозначительно кивали друг другу, соглашаясь с мнением, но, по-моему, были больше заняты друг другом. Причём, не в смысле научных теорий, а в области несколько другой, не вполне сочетающейся с музейной тишиной, мастичным паркетом и старушкой, служащей музея, дремавшей на стуле в углу.
   Увидев нас с Ксенией, они мгновенно замолчали, и, как по команде уставились в холст, буравя творение 19 века умными глазами через толстые стёкла очков.
   Служащая музея, вдруг, шумно задышала носом, зевнула несколько раз, зачмокала громко губами, закашлялась хрипло, и, открыв один глаз, смотрела несколько секунд прямо на меня. Я остановился, словно виноватый в чём-то, но старуха смотрела ни на меня, а сквозь меня, глаз её стал понемногу замутняться и тускнеть, щелочка между веками уменьшалась и, вскоре, глаз закрылся, и бабулька захрапела.
   Я успел сделать лишь шаг, когда неожиданно почувствовал некоторое изменение вокруг себя. Как будто в зале стало душно, и поменялась концентрация запахов. С картины Авдеенко-Шниперсона пахнуло спертым воздухом, красками и прочими миазмами хорошо натопленного, но плохо проветриваемого помещения. Многочисленные свечи горели вокруг кровати, пожирая кислород. Дрова в камине затрещали, изрыгая снопы искр.
   - Ирочка, не отвлекайся!
   Что? Какая Ирочка?
   Натурщица, не меняя позы, повернула голову, и смотрела на меня ехидно, но с оттенком доброй иронии. Она улыбалась. Пламя свечей мерцало неравномерно, отражаясь бликами на её влажной коже, и переливаясь бесчисленными искорками. Каждая капелька пота вспыхивала на теле, словно блёстка на новогодней ёлке. Красавицу разморило от жары, но она продолжала смотреть в мою сторону, и по мере моего продвижения, мадемуазель вынуждена была развернуться на кровати, и лечь на живот, демонстрируя, возможно и не специально, свою не менее привлекательную заднюю часть. Она продолжала настойчиво провожать меня взглядом, многозначительно качая головой, а потом, вдруг ...
   "Ты, что, дурак!" - неожиданно прошептали её губы.
   Или мне показалось?
   Я хотел, было отвернуться, но обнажённая красавица, до сих пор расслабленно валяющаяся на скомканных простынях, неожиданно взбодрилась, и стремительно поднесла указательный палец к своим пухлым губам.
   Я замедлил шаг. Что ей надо?
   Женщина, видя, что я заинтересовался, украдкой взглянула в сторону предполагаемого художника. Скорее всего, за бессмысленным нагромождением деталей интерьера шёл творческий процесс, и, наверное, Авдеенко-Шниперсон в этот миг был полностью погружён в него, работая над нетленным творением. Возможно даже, что отрешённый от всего мира, он не замечал вокруг себя ничего, ибо, воспользовавшись этим, мадемуазель быстро встала, обмоталась теперь уже ярко-красной тряпкой, и, воровато оглядываясь, направилась ко мне.
   Я остановился.
   Ещё не дойдя до меня, а лишь сделав несколько шагов в мою сторону, женщина что-то громко зашептала, настойчиво указывая рукой куда-то мне за спину.
   Я оглянулся. Кроме Ксении Малевич там никого не было. Она медленно шла по залу и, естественно, ничего этого не видела.
   Полуголая натурщица остановилась на воображаемой границе картины. Она с опаской обернулась в сторону Авдеенко-Шниперсона, ибо он настойчиво звал её, грязно и отборно ругался матом, и грозился заплатить лишь половину оговоренной суммы. Затем, взгляд Ирочки скользнул по мне, продвинулся далее, в сторону Ксении, застыл, будто замороженный, а потом вновь метнулся в мою сторону. Красавица-Ирочка успела лишь зыркнуть на меня перепуганными, расширенными глазами, и, замотав отчаянно головой, она смогла шепнуть мне лишь одно слово:
   - Берегись!
   В следующее мгновение, роскошное тело натурщицы-Ирины словно окаменело, застыв в порывистом движении только что вылепленной античной статуи. В глазах мадемуазель что-то сверкнуло, нечто недоброе, страх и ненависть, по-моему. Она быстро отступила на один шаг, немного вульгарно подмигнула мне, и, погрозив пальцем, громко и натянуто рассмеялась. Губы её кривились в ненатуральном смехе, бледное лицо едва выдавливало показное веселье, но вот в глазах красавицы-Ирины так и остался страх.
   И тут, я заметил, что она смотрит совсем не на меня. Нет. Она заглядывала мне за спину. Я невольно оглянулся.
   Буквально в шаге от меня стояла Ксения Малевич во всей своей красе. Причём красота эта была жутковатой красотой ведьмы. И ни следа от красавицы-мамы, а тем более от родительницы. Ледяной взгляд её буравил натурщицу с таким презрением и гадливостью, будто перед нею стояла не красивая женщина, а огромная жаба, сплошь покрытая бородавками. Черты лица Ксении, до этого мягкие и нежные, теперь, обострились, в них появилась некоторая жёсткость, даже свирепость. Женственность и кокетство красавицы-мамы исчезли совсем, а вместо них, совершенно неожиданно, я увидел то, что было абсолютно несвойственно красавице Ксении: властность и надменность.
   Натурщица-Ирочка вся съёжилась под испепеляющим взглядом Ксении-ведьмы, она даже стала как будто меньше, но не отступала, стараясь выдержать этот уничтожающий взгляд. Какое-то время женщины буравили друг друга, словно на дуэли. Ирочка стала совсем бледной, как алебастр, задрожала всем телом, и, всё-таки не выдержала. Она дёрнулась порывисто, сделала шаг назад, отвела взгляд от ненавистной соперницы, и стала отходить, медленно перебирая ногами.
   Лицо же Ксении постепенно утрачивало свою обострённость. Жёсткость и свирепость постепенно исчезали, появлялась давно знакомая мягкость и нежность. Тело вновь наполнилось женственностью, а в изящный профиль вернулась плавность линий. И лишь в глазах осталось кое-что. Немного игривости во взгляде, присущее, наверное, всем молодым очаровательным ведьмам. И больше ничего от того, что было только что.
   Ирочка же, теперь, когда испепеляющий взгляд Ксении Малевич перестал быть таковым, стараясь ретироваться побыстрее, спрятавшись в дебрях нелепого интерьера, стала передвигаться более интенсивно, и не заметила перевёрнутого стула сзади себя. Я даже вскрикнул, желая предупредить её, но было поздно. Мадемуазель задела стул ногой, взмахнула рефлекторно руками, красная тряпица, лишённая поддержки, сползла на пол, а Ирина, неуклюже пятясь, и потеряв всё изящество и женственность, стала заваливаться на пол.
   Ксения радостно заулыбалась.
   Бах! Полные выпуклости качнулись туда-сюда. Натурщица прикрылась руками, покраснела, как варёный рак, и, неуклюже отползая, закричала:
   - Сука нечистая! Что б ты сдохла!
   И, вскочив на ноги, бросилась в сторону предполагаемого нахождения Авдеенко-Шниперсона, виляя аппетитным задом.
   - Какая пошлость!
   - Что?
   - Безвкусица!
   Я повернулся к Ксении.
   - Что Вы сказали?
   Передо мной вновь стояла прежняя красавица-мама, и в повседневном взгляде её, как обычно, преобладал небесно-голубой оттенок. Она улыбалась, возможно, с удовольствием вспоминая недавнее падение голой Ирочки. На меня же она смотрела спокойно, но несколько даже ревниво по отношению к очаровательной натурщице, ибо осознавала, наверное, что сама красавица-мама, в таком выигрышном виде, то есть - обнажённой, передо мной предстать, к сожалению, не сможет никогда. К сожалению, для меня. Ну, разве что ещё разок в купальнике на речке.
   - Я говорю - безвкусица!
   - А ...
   - И, пошлость!
   - Ну, да.
   - Ты согласен?
   Я кивнул.
   - Да. Конечно.
   Ксения Малевич взяла меня за локоть и мягко, но с напором, отворотила меня от картины. В глазах её опять запрыгали фиалки.
   - Не порть свой вкус, Виктор. Эта мазня хоть и модна сейчас в Столице, но истинным искусством в связи с этим никогда не станет. Популярность картины и гениальность художника ни всегда одно и то же.
   Я кивнул почти автоматически, ибо мысли мои витали теперь совсем в иных пространствах. У меня в глазах до сих пор стояла эта сцена, так поразившая неискушённого выпускника. Противостояние двух баб-с. Перепуганная натурщица, ругающаяся как торговка на базаре, и Ксения, без нефрита в глазах, и в совершенно неожиданной для меня ипостаси. В обличье ведьмы. А чего, собственно боялась Ирочка? И чего это Ксения так уничтожающе смотрела на эту голую мамзель? Может, потому так и смотрела, что натурщица голая была? Но, ведь это её работа! Конечно, красавица-мама могла считать себя гораздо прекраснее Ирочки, и, скажу вам, не без основания. Имела полное право. Но, зачем же так смотреть?
   Нет. Ни то. Тут дело в другом. Весь смысл произошедшего, теперь, выглядел в совершенно ином свете, а главное заключалось в том, что Ксения всё это видела! Более того, она присутствовала там!! Она участвовала в этом, находясь внутри картины!!! Значит, Ксения Малевич ни просто смотрела на картину, возмущаясь пошлостью изображённой мазни, а присутствовала в ней. Так же, как и я. Следовательно, все эти ведьмины штучки с жёсткостью, свирепостью и обострённостью черт лица, есть не отношение красавицы-мамы к творчеству Авдеенко-Шниперсона, а персональная неприязнь к натурщице-Ирине!
   Но, разве они знакомы?!
   Бред какой-то!
   А почему, собственно, бред? Ведь ответ лежит на поверхности, и он связан именно со мной. Вернее - с моим синестезическим даром проникновения в картины. А что, если Ксения Малевич, владеет им не хуже моего. Что тогда? А вот тогда, всё как раз таки очень даже упрощается и объясняется разумно. В рамках моего здравого смысла. Именно - моего, а не чьего-либо другого. То есть, ведьма Ксения, уже проникала в картину Авдеенко-Шниперсона, и, более того, успела там переругаться вдрызг с натурщицей Ирочкой.
   Вот так.
   Или, красавица Ирина позировала не только Авдеенко-Шниперсону, но и ещё кому-то, другому художнику, и при проникновении туда Ксении, они успели поругаться и там.
   Ну, хоть и с натяжкой, но, тоже вариант!
   И, что теперь делать мне после таких умозаключений?
   Лично я видел два варианта своих действий: либо, напиться до беспамятства портвейном "Приморский", либо, второй вариант, он конечно похуже, хотя, тоже выход - пойти в дурдом, и сдаться психиатру.
   Вот так. Приплыли.
   Обхохочешься!
   - Виктор!
   Голос доносился откуда-то издалека, и я с большим трудом начал выползать из своих внутренних пространственных размышлений. Реальность проникала медленно и неравномерно.
   - Что с тобой?
   Нефритовое озеро плескалось вокруг меня. Оно было везде. Сплошной жидкий нефрит. Светлый и чистый. Голубовато-зелёный. С преобладанием голубого. И огромные глаза с фиалковыми точками внутри. Точки двигались. То появлялись, то исчезали.
   - Витя!
   - А?
   Нефрит стал прозрачен. Ксения Малевич с лёгким беспокойством разглядывала меня.
   - Ты меня слышишь?
   - Да. Извините. Я просто задумался.
   Красавица-мама ласково улыбнулась. Ведьма исчезла. Ксения Александровна смотрела на меня нежно, как смотрят на маленького пушистого котёнка. По-моему, её даже хотелось меня погладить, но она боялась меня обидеть.
   Я чувствовал это.
   Она знала, что я чувствую, но продолжала хотеть.
   - Как там Саша Михайлов?
   - Нормально.
   - Уже уехал?
   - Да.
   - Ты не знаешь, миниатюра у него?
   Нахлынула слабость. Маленькие злые иголочки впились в затылок, и начали интенсивно покалывать. Миниатюра? Что-то не нравится мне её любопытство. К чему бы? И, вообще, зачем ей это? Ах, да! Там же нарисована Юлия Закревская. Графиня Юлия. Но, она ли? Ведь в связи с моими последними догадками, более того - уверенностью в том, что Ксения Малевич обладает тем же даром синестезии, что и я, изображение на средневековой миниатюре графини Закревской в некоторой степени становится сомнительным. А вдруг это всё-таки Ксения Малевич? Ведь она вполне могла проникнуть туда, задержаться подольше, подружиться с графиней, а затем, в знак большой женской дружбы, Юлька взяла и нарисовала Ксюшку. Почему - нет? Смогла же ведьма-Ксения вдрызг разругаться с натурщицей-Ирой, хотя разница в возрасте между ними примерно лет шестьдесят? Встретились у Авдеенко-Шниперсона, познакомились, поговорили, а там, слово за слово, и, понеслось ...
   Интересно, ей действительно что-то нужно от меня в связи с миниатюрой, или мне опять кажется? Слышится нечто такое, чего нет на самом деле? Ведь вполне возможно, что она об этом просто так спросила. Ксения видела миниатюру, так почему бы ей ни узнать: где она? В конце концов, Андрей Иванник и Александр Михайлов - её родственники, в отличие от меня. Имеет право!
   - Ни знаю. Может и у него.
   - Значит, ты её всё-таки видел?
   Я безнадёжно прикусил язык. Но - поздно! Красавица-Ксения искусно поймала меня на словах. Ведьма - есть ведьма. Ни мне с ней тягаться. Умна, хитра, прекрасна, ни то, что некоторые из Марецких. Но теперь-то отпираться бессмысленно.
   - Да. Видел. Саня показывал.
   Ксения остановилась, и вопросительно посмотрела на меня.
   - И, как?
   Но я, будто и не услышал вопроса. Оказывается, ведьма была совсем не злая. Она лишь претворялась таковой, глядя на голую Ирочку. Теперь же, ведьма-Ксения была так хороша, что мне вдруг захотелось, как неандертальцу Нао, схватить её нежно, и утащить куда-нибудь далеко в чащу, и сделать то, о чём сам Нао так и не рассказал автору книги "Борьба за огонь". Но, к сожалению, чащ нигде не было. Ни чащ, ни рощ, ни перелесков. Только очкастые студенты и храпящая на стуле старушка. Куда же тащить! А раз тащить некуда, значит надо бы выразиться словами. И, чтобы наповал!
   - Вы там выглядите просто прекрасно!
   - Я?!
   Ксения Малевич умело притворилась, что удивлена. Но я-то, хоть и не искушённый, но всё же и ни дурак совсем. Ей понравилось!
   - Ну, да, Вы!
   Надо же! Маленький, пушистый котёнок, которого хочется погладить, и такие проникновенные слова! Красавица-мама таяла, постепенно превращаясь в маленькую кошечку, то есть, опускаясь до моего уровня. Я одёрнул сам себя: опять скатываюсь к подтекстам со скрытыми смыслами? Охладись! Размечтался глупенький!
   Ксения Малевич, тем временем, весело рассмеялась. Молодец! Отличный выход из щекотливой ситуации. Очкастые студенты посмотрели в нашу сторону. Интересно, за кого они нас принимают? Старушка вскрикнула во сне, но так и не проснулась. Студентка толкнула локтём студента: он, открыв рот, любовался Ксенией.
   Я улыбнулся.
   - Мне действительно показалось, что это были Вы!
   Красавица-мама перестала смеяться, и покачала головой.
   - Витя! Это же 17-й век!
   - Ну, да, 17-й. И, что с того?
   - Это графиня Юлия Закревская!
   Я кивнул.
   - Может быть.
   Ксения понизила голос почти до шёпота.
   - Так при чём же здесь я?
   Я слегка наклонился к ней, и шепнул на ухо. Еле слышно.
   - Вы очень похожи на неё.
   От ведьмы-Ксении пахло чем-то волшебным и очень женским. У меня закружилась голова.
   - Да? - красавица-мама вскинула бровь. Она окончательно превращалась в кошечку и мурлыкала что-то бестолковое.
   - Да. Только ...
   Кошечка напряглась.
   - Что "только"?
   - Только Вы гораздо лучше!
   Чёрт! Вот этого уже не стоили говорить. Кажется, я поторопился. С Ксенией Малевич, прямо на моих глазах, почти мгновенно, произошла метаморфоза. Кошечка в один миг превратилась в родительницу, и в следующую секунду на меня уже укоризненно смотрели глаза Игоря мамы.
   - Витя!
   - Извините!
   Какое-то время красавица-мамочка ещё пыталась бороться с мамой Игоря Малевича, но всё же, родительский долг победил. Ведь сын в Столице! Ему тяжело! Мама волнуется! Всё вполне естественно и объяснимо.
   - Пойдём, Виктор, мне пора.
   - Да-да. Пойдёмте.
   Из Музея мы вышли, неосознанно отстраняясь, друг от друга. Стесняясь, что ли?
   Чего? Взгляды и слова ни к чему, ни пришьёшь.
   И всё-таки, какая она красавица, Ксения Малевич! И в качестве родительницы, и в нефрите красавицы-мамы, и в обличье ведьмы-Ксении. Неандерталец Нао весело подначивал меня из дебрей подсознания. Он скалился по-доброму, и корчил смешные гримасы. Мол, давай, действуй!
   Идиот пещерный!
   - Ну, что, счастливо!
   Передо мной стояла окончательно сформировавшаяся родительница. Только глаза красавицы-мамочки с прыгающими фиалками. Ведьмы нигде не было видно. Может, стыдно, за Ирочку?
   - До свидания!
   Ксения Александровна улыбнулась. Глаза сверкнули погрустневшим разноцветьем, и спрятались за длинными, густыми, изогнутыми ресницами. Красавица-мама чисто по-женски повела плечами, а ведьма всё-таки подмигнула мне весело из-за строго сдвинутых бровей мамы Игоря Малевича.
   - Удачи.
   Она развернулась, и пошла вдоль фасада Музея походкой молодой красивой женщины. И, конечно же, она знала, что я смотрю её вслед. И, возможно, её нравилось это. Но она уже не позволила себе ничего лишнего. Даже не оглянулась. Одно слово - родительница.
   А потом она скрылась за поворотом. Всё!
   И всё-таки, интересно, она случайно оказалась в Музее, или пришла специально? И, вообще, почему она увела меня оттуда? Я ведь не собирался ещё уходить! А, красавица-мамочка?!
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2 августа 1982 года. Вечер.
  
  
   Подойдя к забору, огораживающим школу, я остановился. Вечер был тих и тёмен. Луны не было видно, и лишь звёзды усеивали небо. Блестящая зелёная россыпь по межзвёздной черноте. Млечный Путь называется. Родная галактика светилась со своих высот, далёкая и нереально огромная, чужая, можно даже сказать - чуждая, а вчерашний выпускник, тем временем, крался аки тать в ночи, осуществляя некий план, кстати, свой собственный план, и, надо признаться, был абсолютно равнодушен к красотам космического мироздания. Ибо, в эти минуты, я думал лишь о том, что время суток для проведения операции я выбрал абсолютно правильно. Улицы Горска вымерли почти под чистую, так как в эти самые мгновения шла заключительная серия художественного фильма "Следствие ведут знатоки", где Томин, Знаменский и Кибрит искали злодеев, и именно сегодня должны были их поймать. С поличным. Понятное дело, что с поличным, с чем же ещё? С чем-либо другим эта троица никого и никогда не ловила. Так что, только с поличным!
   А вот я, тем временем, здраво рассудил в том смысле, что от того, буду ли я смотреть последнюю серию, или пойду, прогуляюсь - ничего не изменится. А раз банда расхитителей социалистической собственности всё равно будет изобличена и обезврежена, то не лучше ли мне под этот самый шумок, когда вся страна прилипла к экранам телевизоров, осуществить операцию "Менгир"? То есть, вернуть картину на штатное место. В школу. На стену вестибюля второго этажа. Ведь я изъял её из школы почти месяц назад, и теперь пришло время вернуть обратно.
   Честное слово, это была искромётная мысль! В глубине души я аплодировал сам себе, ибо, как я рассчитывал, так оно и вышло: улицы были тихи, темны и безлюдны. Как раз то, что и требовалось для подобных дел. В общем, имел место тонкий психологический расчёт с моей стороны. Молодец!
   Начало операции произошло утром, когда я отпечатал на машинке дяди Сергея (чтобы вдруг не узнали по почерку) два письма, которые и отправил позже своим адресатам. Первое - в родную школу, на имя директора, в котором объяснялось, что я, анонимный доброжелатель, ни так давно вынужден был изъять картину из помещения школы только лишь для того, чтобы она не стала жертвой похищения неизвестными злоумышленниками, о существовании которых, мне, неожиданно удалось узнать. Далее, я поведал руководству школы о возможном авторстве картины, и, исходящей из этого, важности сохранения ценного полотна в целости и сохранности для нашего советского общества. Ну, а в самом конце письма, я настоятельно рекомендовал директору сдать картину туда, где она будет в большей безопасности. Второе же письмо я отправил в Горский Художественный Музей, также на имя директора, и также анонимно. В нём говорилось о том, что, мол, в школе такой-то, в вестибюле, висит редчайшее произведение кисти известной художницы такой-то (17 век, между прочим!), и никому нет дела до недопустимых условий её хранения. Шедевр, мол, мировой живописи пылится в грязном коридоре, где младшие школьники соревнуются в точности плевков в неё из "харкалок". (Кстати, абсолютная, правда! А особый шик, между прочим, "десятка", если переводить на язык стрельбища - это попасть в бледный лик полной Луны.) Далее, шли угрозы. Мол, если не примете меры, буду вынужден обращаться в Министерство! Так что, извольте побеспокоиться! Безобразие! Я буду жаловаться в Столицу! Ну, и так далее.
   Короче говоря, я небезосновательно надеялся, что реакция на мои письма будет мгновенной и соответствующей важности события. Дай бог! А поэтому, сейчас, тёмным тихим вечером, подкрадываясь к забору родной школы, чтобы впоследствии водрузить шедевр на место, я справедливо полагал, что уже завтра, в крайнем случае - послезавтра, он будет изъят из пыльного коридора, и займёт достойное место в одном из выставочных залов Горского Художественного Музея.
   Я очень надеялся на это. Ну, а пока, для надёжности, необходимо было выждать немного, чтобы убедиться, что пьяный сторож уснул. Дед нёс свою трудовую вахту на этом месте уже давно, во всяком случае, не менее десяти лет, так как я его помнил всё время своей учёбы. А, исходя из этого, я точно знал (с погрешностью в пятнадцать минут), что к десяти часам вечера, бдительный страж будет спать богатырским сном, и от храпа его начнут шевелиться занавески, дребезжать стёкла и раскачиваться лампы. Всё это было проверено во время многочисленных незаконных проникновений на территорию школы в неурочное время, целью каковых (проникновений) было исключительно мальчишеское бахвальство друг перед другом, некоторые элементы хулиганства, а также вызов. Кому и от кого, правда, я до сих пор понять не могу. Но это не важно. Важно то, что теперь, я точно знал, что часов, эдак, в десять вечера, сторож будет спать, словно праведник в раю, и лишь занавески будут шевелиться и стёкла дребезжать. Всё! Больше ничего и не требуется!
   С этой жизнеутверждающей мыслью, я, ровно через пятнадцать минут и проник в школу через открытое окно на первом этаже. Сторож, как я и предполагал, умиротворённо дремал в своей бытовке после очередного обхода. Храп его был достаточно громок, но без запредельности, так что стёкла действительно дребезжали, и занавески слегка шевелились, но только в пределах его "бытовки". Надо полагать, что совсем недавно он осуществил очередной обход территории, и, уставший, прилёг отдохнуть, так что в моём распоряжении теперь был целый час, или около того. В общем, вполне достаточно для осуществления моего дерзкого замысла. Убедившись в этом, я прокрался тихо по лестнице на второй этаж, остановился у двери в вестибюль, и прислушался. Тишина и мрак были осязаемы на ощупь. Воздух вокруг словно загустел и сконцентрировался. Знакомая швабра, которой я хотел сражаться с бомжом-расхитителем, так и стояла одиноко и сиротливо в тёмном углу "предбанника", но теперь, учитывая смену контекста, выглядела где-то даже зловеще, напоминая нечто, сбежавшее из серпентария, змею подколодную, которая смотрела на меня как-то недобро, с вызовом можно сказать смотрела, да так пристально это делала, что я невольно усмехнулся. Надо же! Сам себя настроил, а теперь рождаю монстров. Нехорошо!
   Внизу, раскатисто и смачно, закашлялся сторож. Он так долго и надрывно это делал, что со стороны казалось, что вот, именно сейчас, он повыплёвывает все свои лёгкие, вместе с гландами и аортой, и ничего его уже не спасёт. Но - нет, кашель понемногу шёл на убыль, интенсивность его ослабевала, он постепенно переходил в некое подобие хрипения, и лишь эхо от него ещё долго гуляло по коридорам, распугивая сонных тараканов.
   В углу, возле притаившейся швабры-змеи, что-то мохнато зашевелилось, заскрежетало острыми коготками по полу, пискнуло громко с непонятными интонациями, и, сверкнув из темноты мутной парой глаз, юркнуло в черноту лестничного пролёта, оставив за собой лишь звуки волосатого шуршания мохнатых конечностей.
   Ну вот, первый же попавшийся упырь постыдно "дал дёру" от чего швабра вдруг перевоплотилась в самое себя, то есть, в деревянную палку с поперечной планкой на конце, с которой действительно что-то мохнато свисало. Однако пытливый ум подсказывал мне, что это, скорее всего тряпка половая, засохшая в нелепой конфигурации, от чего и походила с первого взгляда, да ещё и в темноте, на голову Горгоны-Медузы, которая только что проснулась после посещения бурной свадьбы Персея с Андромедой. Причём, проснулась она явно ни в своём доме. Бывает, однако.
   Взявшись за ручку двери, я осторожно потянул её на себя. Пахнуло краской и какой-то химией. Некими растворителями, отвердителями и наполнителями. Короче, пахнуло тем, чем всегда пахло у завхоза на складе. Запахами ремонта. Обоями и олифой. Краской шаровой и растворителем номер три. Дверь подалась немного, но дальше не желала двигаться.
   Слиплась что ли? Свежая краска как никак!
   Прислонив завёрнутую картину к стене, я снова взялся за ручку, упёрся плечом в косяк, и стал приподымать дверь вверх, одновременно притягивая её к себе. Дверь вновь подалась немного, но не открылась. Спружинила слегка на меня, но потом вновь стала на место. Прекратив упираться в косяк, я взялся за ручку обеими руками, и потянул сильнее. Тот же результат.
   Ага. Упёршись ногами в пол - дёрнул изо всех сил ...
   Рассуждал я здраво: если даже сторож проснётся, то я легко убегу от него, причём, тем же путём, что и попал сюда - через окно на первом этаже. Деду за мной никак не угнаться. Конечно, в этом случае картину придётся оставить, но лучше так, чем совсем никак. Естественно, мне хотелось повесить "Менгир" на место, и для этого всё было предусмотрено, но даже если и не получится, то пусть остаётся здесь, в коридоре. Всё равно, не сегодня-завтра, обнаружат. Так что, не беда.
   В общем, я дёрнул ручку на себя изо всех сил. Дверь лязгнула металлом громко и раскатисто, словно выстрел в лесу, но неожиданно легко открылась, правда с куском дверного косяка. Деревянные щепки с треском разлетелись в разные стороны. Замерев от неожиданности, напряжённо прислушиваясь к звукам вокруг. Чёрт возьми! Кто бы мог подумать? Дверь оказалась закрытой, о чём свидетельствовал торчащий из замка шпингалет. Я всерьёз ожидал уже услышать шаркающую походку снизу, но, слава богу, сторож спал гораздо крепче, чем можно было предположить. Секунды бежали, а мне приходилось замереть в позе экваториального пигмея, стерегущего в засаде дикую свинью.
   Вроде тихо.
   Выждав ещё немного, я заглянул на всякий случай вниз, вдоль лестничного пролёта. Пусто. Подхватив картину, шагнул в вестибюль второго этажа. Меня окружала тишина и мрак. Лишь едва светящиеся на фоне тьмы прямоугольники окон. Включив фонарик, осмотрелся. Луч света прочертил чёрное пространство и упёрся в стену. Здесь. Сделав несколько шагов, я тут же остановился. Это ещё что? Впереди меня отчётливо различались голоса. Приглушённые, но, тем не менее, явственно доносившиеся со стороны "учительской!" Ещё чего не хватало! У них что, педсовет в столь поздний час?
   Выключив фонарь, я остановился и прислушался. В полной тишине пустой школы чётко различались голоса. Женские. О чём они говорили, разобрать было невозможно, звуки были неразборчивые и приглушённые, но было ясно, что за дверью что-то возбуждённо обсуждают две женщины. Сделав несколько быстрых шагов вперёд, заглянул за угол. Так и есть. Дверь в учительскую была плотно закрыта, но внизу, между полом и дверью, отчётливо выделялась полоска света.
   Ну, и что они тут обсуждают? Август месяц на дворе!
   Я прикинул расстояние до того места, где ранее висела картина. Всего - ничего. А стоит ли рисковать? Может, действительно, оставить её прямо здесь, где стою, и сваливать по-быстрому? Ведь те же самые учителя, чьи невнятные голоса я теперь слышал из-за стены, уже сегодня, выходя из "учительской", тут же наткнутся на неё.
   Ну, а с другой стороны, чем я рискую? Да, ничем, собственно! Несколько шагов вперёд, и я на месте. А далее - дело техники. На всё, про всё - минута, не более. Так чего же останавливаться на полпути? К тому же, эффект от того, что "Менгир", вдруг, обнаружиться на своём штатном месте, в целости и сохранности, увеличится в разы по сравнению с тем, если его просто найдут приставленным к стене. Да, что там в разы, эффект на порядок увеличится!
   Так чего же я стою?
   Я быстро содрал газеты, в которые был обёрнут холст, скомкал их и забросил в угол. Включив фонарик, определил, где верх, где низ, развернул картину в правильное положение и направился к противоположной стене. Достигнув оной, я поставил творение графини ни пол, и, достав из рюкзака за спиной небольшую раздвижную лестницу, принялся быстро собирать её, застопорив на нужной высоте.
   Из "учительской" раздался приглушённый хохот. Смеялись двое. Мне даже показалось, что один из голосов показался знакомым. На мгновение прекратив возню с лестницей, я внимательнее прислушался к звукам, доносящимся из-за двери. Нет, идентифицировать личности не удавалось, так как педагоги уже перестали веселиться, и теперь опять можно было услышать лишь неразборчивое бормотание.
   Так. Всё готово. Приставив лестницу к стене, я подхватил картину и начал осторожно подыматься. В почти абсолютной тишине, лестница неожиданно громко заскрипела под моим весом, металлически лязгая на стыках соединений. Этого я не ожидал. Остановившись, я прислушался к голосам. Их тональность не поменялась. Скорее всего, они не слышали шума. Ладно, вот теперь-то уже точно поздно отступать. Поднявшись на последнюю ступеньку, я, светя фонариком, быстро повесил картину на два штыря, торчащих из стены.
   Всё. Пора сваливать!
   Быстро спустившись вниз, я схватил лестницу, и, метнувшись за угол, начал быстро разбирать её. Не знаю, как расценивать то, что произошло далее, но думаю, что мне, скорее всего, повезло. Во-первых, я успел скрыться, а потому остался незамеченным, ну, а во-вторых, ещё и подслушал кое-что. Разговор. Ничего особенного, конечно, но, тем не менее. В общем, едва я забежал за угол и приступил к разборке лестницы, как дверь "учительской", натужно скрипнув, отворилась.
   Честно говоря, я ожидал чего-то подобного всё время, с тех пор, во всяком случае, как переступил порог вестибюля второго этажа. Но, тем не менее, этот скрип заставил меня вздрогнуть. Я замер, боясь пошевелиться, начиная уже проклинать себя за то, что не оставил картину просто возле двери.
   - Ух! Жарко. Пусть проветрится.
   Завуч! Бесформенное создание с нелепой причёской и вставной челюстью. Вот принесло нелёгкую! Я мгновенно узнал голос заслуженного учителя СССР. Этого ещё не хватало! Если она меня увидит, то проблем не миновать! Она же из мухи слона раздует! Как пить дать!
   Глядя в открытую дверь вестибюля со сломанным замком, я всерьёз подумал: а не ломануться ли туда прямо сейчас? Пока ещё не поздно! Мне даже показалось, что я вижу деревянные щепки от выломанного косяка. Если эта жаба обнаружит взлом, то всё, пиши - пропало, пришьёт ещё и незаконное проникновение.
   А лестница? Неужели придётся бросить такую шикарную штуку только из-за того, что этой мымре дома не сидится?! Отец за лестницу голову открутит. Вместе с мясом и мозгами. Он это чудо техники из самой Столицы вёз. Всё огородное товарищество завидует. Дядя Сергей ещё сожалел, что лишь одну привёз. Мол, привёз бы несколько, продали бы, копейка, мол, лишняя для дома, для семьи. А я вот возьму и брошу её здесь! Нет. Исключено.
   Но, ведь если она меня узнает, то вовек не отмоешься! Что там лестница! Пусть и раздвижная. Пусть даже всё огородное товарищество завидует. Пусть - так. Но сейчас-то что делать?
   И тут я услышал сдавленный крик. Вопль со всхлипом. Так в фильмах кричат те, кто увяз в трясине по горло, и грязная болотная жижа уже начинает заливать открытый, ловящий последний вздох, рот.
   - Надя!
   Завуч всё-таки глотнула воздуха, но зато теперь голос её хрипел и дребезжал, как неисправная бензопила.
   Надя? Я ещё более напрягся. Какая ещё Надя? Уж ни Надежда ли Николаевна Хрящ, классуха моя бывшая? Если это она, то ...
   Я снова посмотрел на дверь в конце вестибюля. Перспектива оставить лестницу на месте преступления, теперь, увеличилась в разы. Если они увидят меня, причём - обе, в одном месте, и одновременно, мне - хана!
   - Надя! Иди быстрей сюда!
   - Что там, Алла? Давай собираться, домой пора!
   Так. Всё понятно. Мало того, что по поводу своей бывшей классухи я оказался прав. Это действительно была она. Но, кроме того, судя по голосу, доносившемуся из глубин "учительской", эта самая Хрящ, была ещё и пьяна. Причём - пьяна изрядно. Ибо язык её довольно ощутимо заплетался.
   Так вот оно что! С Аллой Антоновной пьянствует, значит, с заслуженной училкой! Вот тебе и Хрящ! Понятно теперь, почему её здесь держат до сих пор!
   - Надя! Подойди немедленно!
   - Да, что там?
   - Подойди. Сама увидишь.
   Цок. Цок. Застучали каблуки по полу. В пустой школе они прозвучали так, будто за углом маршировали морпехи. Но, на самой высокой ноте цокот резко оборвался, словно источник его (цокота) провалился в бездонную пропасть.
   - Ой! - донеслось из-за угла. - Не поняла!?
   - Вот тебе и "ой"!
   Завуч почти справилась с голосом, а вот учитель географии только начинал удивляться.
   - Ни хрена себе!
   Было слышно, как Надежда Николаевна сглотнула образовавшийся ком в горле.
   - Это, как это?
   - Сама не знаю.
   Наступила длительная пауза. Наверное, педагоги изучали находку. Слышно было лишь медленное цоканье разнокалиберных каблуков, хриплый шепоток с придыханием, охи, ахи, и прочие междометья. Наконец, раздался голос учителя географии:
   - Слушай, а она вообще-то пропадала?
   Раздалось неопределённое: "Э ...", а затем возмущённый голос заслуженного педагога:
   - Да ты что?! Я сама, лично, всё осматривала. Представь себе, её не было здесь ещё сегодня утром!
   - Тогда, как ты объяснишь эти загадочные метаморфозы?
   - Не знаю!
   Надежда Николаевна начала что-то неразборчиво напевать, но потом, вдруг, прервала музыцирование.
   - Слушай, а её не могли забирать на профилактику?
   - На какую ещё профилактику?
   - Ну, там, по линии Министерства культуры. На регламентные работы какие-нибудь. Подправить, подчистить. Побелить-покрасить.
   Надежда Николаевна хохотнула отрывисто, радуясь удачной догадке, хрюкнула в нос и продолжила вопросительно:
   - Ты понимаешь, о чём я?
   - Понимаю. Но вроде бы не должны были.
   В голосе завуча зазвучали нотки сомнения. И этим сомнениям, по-моему, она была чрезвычайно рада. Но ...
   - Но, ведь она у нас на балансе состоит. Оприходована по форме, инвентарный номер присвоен.
   Точно. Присвоен. Я сам видел. На обратной стороне стоял штамп и какие-то размазанные циферки. Для порядку.
   Но, географичка не унималась:
   - Ну, мало ли? Вдруг у них там месячник какой, в Министерстве-то? Обслуживают произведения искусства, находящиеся в учебных заведениях. Картины, скульптуры, панно мозаичные. У них такое бывает. Налетят, отреставрируют и вернут. Для галочки. У них же тоже план, поди, сверху спускают?
   Заслуженный педагог уверенно согласилась.
   - На счёт плана - это точно! План у всех должен быть.
   - То есть, ты подобное допускаешь?
   - А чёрт его знает!? Они ведь нам не докладывают. У них же другое ведомство.
   - Сволочи. - Констатировала Надежда Николаевна. - Как же можно, вот так прийти, и взять. Просто так. Без разрешения тех, у кого она на балансе. А ещё Министерство культуры!
   - Ну-ну, ты, Надя, полегче. У них же тоже начальство есть. Приказ - есть приказ!
   - Но, предупредить-то могли?
   Вновь наступила пауза. В нависшей тишине было слышно лишь клацанье вставной челюсти.
   - Предупредить, конечно, они были обязаны, но сама подумай, сейчас же лето. Отпуска. Может, пришли, никого нет, они сняли и унесли?
   - Вот так, без спросу?
   - Ну, да. Предъявили предписание и сняли.
   - Хорошо. Но тебя-то они могли уведомить, хотя бы на следующий день? А наши, что? Кто выдал? Почему не доложили?
   Послышался глубокий вздох, а потом вновь заговорила завуч:
   - С нашими, положим, я завтра разберусь. Это уж ты мне поверь. А вот на счёт всего остального ...
   - Что?
   - Ну, ты сама посуди. Если просто сняли и унесли без разрешения - это одна тема. Её мы пережуём. Разберёмся. Надо будет - накажем! Без проблем. Но, а теперь представь себе, если это ни так.
   - Не поняла?
   - Вообрази, что никакое Министерство культуры с его профилактиками, месячниками, планами и регламентами тут не причём. А? Представь, что они ничего не снимали и ни вешали обратно?
   - И, что?
   - Вот и я говорю, "что"? Какое другое объяснение тогда напрашивается?
   Надежда Николаевна громко икнула, словно топь на болоте булькнула.
   - Не знаю. Но ...
   - Никаких "но"! Если в это ни поверить, то, что тогда остаётся?
   - Что?
   - А - то! - Челюсть щёлкнула, наконец, и встала на штатное место. - Если не поверить в это, то остаётся, либо наше головотяпство, либо мистика с метафизикой, либо, а это самое худшее, происходит что-то такое, что не имеет отношение ни к разгильдяйству, ни к чёрту, ни к дьяволу, ни даже к Министерству культуры!
   - Не поняла!
   - Надя, не будь дурой, если это ни то, что я перечислила, то значит, нас просто использовали. Причём - в тёмную. И без нашего ведома и согласия. Теперь, понятно?
   - А ...
   Я не видел их, но, по-моему, Надежда Николаевна кивнула так убедительно, что у неё хрустнули шейные позвонки.
   - Теперь понятно!
   - Ладно. Пойдём домой. Поздно уже. Завтра разберёмся.
   "Чёрт возьми! А она совсем не дура!" - мелькнула мысль по поводу заслуженного учителя СССР. - "Всё по полочкам разложила. Будь у неё хоть капля информации, то и догадаться смогла бы. Вот тебе и бесформенное создание. Кстати, если они меня увидят ..."
   - Слушай, а ты нашей дарительнице не сообщала?
   Звук шагов опять резко оборвался.
   - Вот, блин, я даже забыла об этом!
   Послышался истерический смешок Надежды Николаевны.
   - Вот и славненько! Теперь и говорить не стоит.
   Завуч тоже захихикала.
   - Надо же! Сколько лет живу на свете, столько и убеждаюсь, что никогда не стоит торопиться. Представь, если бы мы ей сказали!?
   - Даже представлять не хочу!
   - То-то и оно.
   Дверь захлопнулась, и вестибюль вновь погрузился во мрак и тишину. Только невнятное бормотание за дверью "учительской". Быстро закончив разборку лестницы, я забросил её в рюкзак и поспешил к выходу. Вот и вожделенная дверь. Как только я пересёк её, то тут же услышал снизу богатырский храп сторожа, а слева мелькнула Горгона-Медуза, повесившаяся с горя на швабре. Видать, сильно Персея любила. Или Андромеду терпеть не могла.
   Ну, и дура!
   Ха! Ха! Ха!
   Кстати, дура дурой, но всё же: что это за дарительницу картин упомянули педагоги? Ведь речь шла о "Менгире", и о том, что кто-то его подарил школе! Кто?
   Не знаю. Но размышляю в верном направлении. Под стать заслуженной училке.
  
   * * *
  
   Выбрался я тем же путём, через окно первого этажа. Обойдя здание школы, я подошёл к дыре в заборе, и стал протискиваться между отогнутыми железными прутьями. Город начинал засыпать. Судя по времени, "Знатоки" уже закончились, расхитители были разоблачены и пойманы с поличным, капитан Томин получил майора, а Кибрит со Знаменским - благодарность. Всё. Можно идти спать, и я, с чувством выполненного долга собрался идти домой. Забросив рюкзак за спину, я начал выбираться из зарослей кустарника, пышно разросшегося вдоль забора.
   - Привет!
   Слышать приятный женский голос - это истинное счастье. Когда ты слышишь этот волшебный голосок в тёмное время суток - это счастье в двойне. Когда же эти чарующие звуки ещё и окрашены в некие интонации, с текстами и подтекстами, да ещё и ночью, да ещё и неожиданно, то невольно начинаешь задумываться: а случайность ли это?
   - И, что мы тут делаем?
   Уже понимая, кто это, я стал медленно разворачиваться. Странно. Что это она тут делает? Может, случайно увидела?
   - Приличные люди уже готовятся ко сну.
   Так и есть. Людка Алексиевич. Девушка роскошных форм и любительница отвешивать пощёчины. Подружка Романа Вовгуры. Соседка по дому, неоднократно пленённая мною во время эротической игры в казаки-разбойники. Причём, пленённая, на сколько мне помнится, по обоюдному согласию, а теперь вот не разговаривающаяся со мной уже два месяца.
   - А я, что, похож на приличного? - ответил я на предыдущий вопрос.
   Люда весело рассмеялась. Искромётный ум в ней сочетался с весёлым характером. Отличница, почти медалистка, она на все вещи в мире умудрялась смотреть с юмором и оптимизмом. Неунывающая мамзель. К тому же, она умела рассказывать анекдоты. Девушки, как правило, это делают крайне плохо. Уж и не знаю почему. Возможно, их природный артистизм, изначально направлен на вещи более серьёзные, чем пошлости на постельные темы. Но Люда являлась единственной известной мне девушкой, которая это делала мастерски, и не напрягаясь.
   - И всё-таки, что ты тут делаешь, а?
   - Как "что"? Тебя жду! - попробовал отшутится я.
   - Серьёзно? Поздним вечером, в кустах, возле дырки в заборе?
   - Я знал, что ты будешь проходить именно здесь.
   - Приличных девушек в таких местах не дожидаются!
   - А ты, Люда, девушка не приличная, а очень даже порочная. Ты хоть догадываешься об этом?
   Мы были давно знакомы и слишком хорошо знали друг друга, поэтому я мог позволить себе подобную шутку, даже не взирая на то, что произошло на "последнем звонке". Более того, я инстинктивно почувствовал, что Люде именно такая шутка и понравится в данной ситуации, а, кроме того, в текущий конкретный момент она действительно выглядела вполне порочно, и, если бы я её не знал, то, честное слово, мог бы подумать бог знает что. И даже немножко больше. Ибо, сегодняшним вечером, роскошные формы мадемуазель Алексиевич в сочетании с минимумом одежды делали её очень похожей на некий устойчивый образ, который с годами сформировался в моих представлениях о женской красоте. По-моему, именно так в журнале "Крокодил" изображали секретарш, проституток и глупых блондинок, подчёркивая в их пышных фигурах все знаковые места женской анатомии. Люда была из таких, из пышных, так как все интересующие места у неё были больших размеров: глаза, губы, грудь ... Обширная задняя часть её едва помещалась в узкую и короткую джинсовую юбку. Талия, хоть и не сказать что слишком тонкая, но в сравнении с грудью и бёдрами, вполне пропорционально-осинная. Сильные загорелые длинные ноги на высоком каблуке и густые светло-каштановые волосы с рыженой. В общем, глядя на неё сегодняшнюю мне, вдруг, вспомнилась она тогдашняя, пленённая мною на разбойничьей тропе, с отчётливым ощущением того, что именно тогда, по-моему, я её слишком рано отпустил. Чего-то мы с ней не доделали тогда. Чего?
   - И всё-таки, что ты тут делаешь в столь поздний час?
   - А ты?
   - Я первая спросила!
   Я подхватил её дружески под локоть, деликатно развернул в нужном направлении, и повёл в сторону дома.
   - Дела у меня здесь были, понимаешь?
   - Ой! Ой! Ой! Какие ещё там дела? Знаем, знаем!
   - Важные, Людочка, дела. Совершенно секретные.
   - Ох, ты, как заговорил! "Людочка"! Можно подумать. Колись, давай, что у тебя здесь за тёмные делишки под покровом темноты? Думаешь, схватил девушку под руку, так я и растаяла? - Мы разговаривали так, будто между нами ничего не произошло, и мне показалось даже, что Люда всё забыла, и простила. Хорошо бы!
   - Это тайна, девушка, и я дал слово молчать! Даже под пытками!
   Люда не улыбнулась. Совсем. Наоборот, она посерьёзнела, наморщила лобик, надула губки, чиркнула взглядом по мне, словно размышляя о чём-то очень важном, освободила свой локоть из под моей опеки, и сама взяла меня под руку. Придирчиво осмотрелась ещё раз. Ну, всё, теперь, вроде бы порядок.
   Цок. Цок. Цок. Каблуки по асфальту.
   - Знаю я, Витя, твои тайны.
   Я многозначительно ухмыльнулся. Ну-ну!
   - И, что же ты знаешь?
   Люда улыбнулась мне в ответ. По-моему, с изрядной долей иронии. И с тайным знанием внутри. В общем, улыбнулась она не менее многозначительно, чем я.
   - Знаю. Видела тебя.
   - Когда?
   - Когда ты в школу через дырку проникал. Мне ещё подумалось: и что ж это ему надо здесь? Ну, не аттестаты же воровать?
   - Точно. Не аттестаты.
   - А потом я присмотрелась, и кое-что разглядела.
   Я напрягся слегка. Уже несколько секунд мой мозг буравила мысль о том, что Люда что-то знает. Вернее - видела. То есть, увидела, обдумала, и сделала выводы. Вот чертовка! Умная, весёлая и сиськи большие. Ну, надо же, какие сочетания! Почти что взаимоисключающие.
   - И, что там было?
   - У тебя в руках был свёрток. Большой и плоский. Примерно, метр на метр.
   - Тебе показалось.
   - Вовсе нет.
   - Ну, и что ты подумала?
   Люда прижалась ко мне своими большими упругими прелестями и тихо шепнула на ухо:
   - Я не подумала, Витя! Я точно знала. Вернее - поняла почти сразу. Это была картина!
   - Какая картина?
   Люда остановилась. Её большие и влажные, янтарные глаза смотрели на меня взглядом старшей сестры на маленького братца, который наивно пытается её обхитрить. Конечно, она его любит, и, конечно же, всё ему простит, но зачем же врать? Примерно это читалось во всём её выражении лица. Она прижалась ко мне ещё сильнее, в расширенных зрачках её промелькнуло отражение уличного фонаря, а на губах застыла улыбка Джоконды. От неё пахло кремом для лица, губной помадой и мятной жвачкой.
   - "Менгир"!
   - Какой ещё "Менгир"?
   Выражение Людкиного лица слегка переменилось. Это уже была не старшая сестра, а строгий, но добрый врач-педиатр, которого такой же маленький мальчик пытается убедить в том, что у него болит горло и высокая температура. Конечно, врач понимает, что мальчику не хочется в школу. Но снова возникает вопрос: зачем же врать? Я присмотрелся получше и понял, что в зрачках её отражался вовсе не фонарь, а две крупные ромашки, бело-жёлтые, как у Церкви Святого Михаила. И похожа она теперь была ни на Мону Лизу, а на актрису Наталью Гундареву в юности, только гораздо красивее.
   - "Менгир", Витя, "Менгир"! Тот, что месяц назад из вестибюля школы пропал.
   - Да, что ты говоришь?
   Вообще-то Люда вела себя по отношению ко мне довольно снисходительно. Без напора излагала факты, просто констатируя их, делая при этом вполне очевидные выводы. Она не осуждала меня, совсем нет, просто ей, наверное, хотелось бы узнать побольше. Или девушка желала услышать внятные объяснения по поводу увиденного. А взамен, естественно, она будет молчать. Она и так молчать будет, даже если я ничего не скажу, но, надо полагать, это уже будет совсем другое молчание. Короче говоря, она требовала соучастия. Некого сообщничества. Возможно даже - заговорщичества. В обмен же, она настойчиво предлагала себя в качестве соратницы. Как Крупская и Ленин.
   Приблизительно так я её понял. Со своей точки зрения. Взгляд со своей колокольни. А вот как там оно было на самом деле, боюсь, что не скажет никто, кроме Люды. Хотя, очень может быть, что она и сама не знает точно. Загадочная женская душа, как-никак. Мало ли? Сумрак девичьего подсознания - вещь непознанная, и эта непознанность огромна и бесконечна, как сама Вселенная. Она больше, чем Млечный Путь. Это точно. Могу поспорить, что Людка и сама не до конца осознаёт, чего же она хочет в данный конкретный момент. Куда уж мне пытаться? Я могу лишь угадывать и предполагать. Возможно, ей хочется утончённых чувств, со всякими романтическими приключениями, а может, фантазий каких-нибудь на природе, при тусклом свете того самого Млечного Пути, кто знает? Ну, там, голыми через костёр попрыгать, или искупаться в речке "белыми лебедями", то есть, опять же - голыми, а может и продолжения возжелает какого-нибудь после прыжков и купаний, да не простого продолжения, а с закидонами экзотическими, увиденными в передаче "Очевидное-невероятное", или услышанными на волнах "Армянского радио". Не знаю. Но, полагаю так, что любое сообщничество требует некоторого ритуала между соратниками. Возможно, преодоления некоего табу. Причём - совместного преодоления. При этом форма и содержания оного могла быть совершенно различной по исполнению. В конце концов, это дело вкуса. А вот итог этого сообщничества, квинтэссенцией всего процесса, я видел лишь в одном: в полном духовном слиянии сторон. Вот так!
   - Ну, так ты мне объяснишь хоть что-нибудь?
   Люда ощупала рукой мой рюкзак.
   - Ага! Вот и лестница имеется! Ну, Марецкий, колись!
   Ощущение того, что духовного соития не избежать, становилось всё очевиднее. Бывшая пленница загнала меня в угол и настойчиво требовала разъяснений. Конечно, я мог ничего не говорить, или отшутиться, мол, детективов начиталась, но что-то мне подсказывало, что - нет, не надо про детективы, и про "Следствие ведут знатоки" тоже не надо. Не того она поля ягода, чтобы на глупые шутки покупаться. Обидется. Виду, конечно, не подаст, но обитется. Сто процентов. Так почему бы ни рассказать правду? Хотя бы часть правды? Мол, видел во время выпускного вечера некоего бомжа, который пытался украсть картину, и поэтому, чтобы он этого не совершил повторно, я временно изъял шедевр из школы.
   Логично? Очень даже!
   Правдоподобно? Вполне!
   Ну, а далее, можно поведать и о письмах, писанных мною нынешним утром, об их глубинном содержании, и, как апогей всего произошедшего - рассказ о возвращении полотна на родную стену. Почему бы и нет?
   Так я и сделал. Рассказал. И правильно сделал, что рассказал!
   Последние фразы этого правдивого повествования я поведал взволнованной Люде у дверей её подъезда. Не скажу, что она была сильно растрогана услышанным, но, по-моему, ей эта история даже понравилась. Во всяком случае, она была довольна уже тем, что всё обстояло именно так, а не иначе. Ей было радостно, что я оказался ни мелким воришкой, крадущим картины из беззащитных школ, а вполне благородным выпускником, который заботится о благе своего родного учебного заведения.
   Похвально!
   Люда была удовлетворена. Духовное соитие всё-таки произошло. Слияние, то есть. Теперь неплохо было бы закрепить успех.
   Будто прочитав мои мысли, Люда задала вопрос, причём сделала это в утвердительной форме:
   - Ну, что, зайдём ко мне?
   Уж и не знаю, что именно отразилось в моих глазах, после этого вопроса, но, наверное, что-то такое, чего я совсем не мог контролировать. Возможно, что-то плотоядное, как у неандертальца Нао, которому его любимая неандерталка, вдруг, ни с того, ни с сего, предложила бы пройтись в соседнюю чащу за болотом. Конечно, Нао парень простой, первобытный, и мысли с рефлексами у него вполне палеолитические, и выражение лица с отражениями в глазах тоже, наверное, абсолютно пещерные, но ведь и женщина, хоть и неандерталка, должна понимать, что говорить и куда приглашать. И это совершенно очевидно. Ну, уж, а Люда и подавно, хоть и почти медалистка, но, тем не менее, должна была бы соображать, куда приглашает в одиннадцать часов вечера молодого здорового парня, и какое выражение лица у него должно быть при таком приглашении. Ага. И что должно отражаться при этом в его глазах.
   А, действительно, что?
   - Ты дурного-то в голову не бери, у меня мама дома.
   Так. Понятно. В чаще за болотом юная неандерталка прятала всю свою семью. Вот чертовка! А ведь я тоже хорош! Вместе с Нао! Понабирали "дурного", причём, ни только в голову! А в связи с этим и про мам-пап забыли. Людка ведь не сирота, в конце концов. Полноценная семья. Даже сестра младшая имеется. Чёрт! У меня даже про это "дурное" уже и фантазии в мозгу успели промелькнуть. Те, что с волн "Армянского радио".
   - А я и не брал. Тебе показалось.
   Люда улыбнулась. Она-то точно определила, что - да, брал, и всё, что брал - всё "дурное", и его, "дурного", я успел столько набрать, что смог бы поделиться и с Нао, и со всем его племенем, и с самим "Армянским радио". Но, сдавалось мне, что ей это даже понравилось. Конечно, она с этим не согласится, даже возмутиться, если я вслух предположу, но я-то не скажу.
   - Ой, ли? Так уж и показалось? Я же твои глаза видела, Витя, меня не обманешь! Ты даже облизнулся, как кот.
   - Это рефлекторно.
   - Ну, рефлекторно, так рефлекторно. Так что, зайдёшь?
   - Конечно, зайду. С твоей мамой поздороваюсь. Давно не видел её.
   - Ну, тогда пойдём.
  
   * * *
  
   Мама действительно оказалась дома. Милая женщина. Тихая. Приятельница моей мамы. Они вместе в институте учились. А потом - вместе работали. Почти одновременно вышли замуж, и с небольшим промежутком родили нас с Людкой. Так что я для неё почти родной. Да и дочь её я с пелёнок знаю. Ясли вместе посещали, в детском саду я её за косы дёргал, а в школе - в казаков-разбойников играли. Вот такая эволюция взаимоотношений: сначала, за косы таскал, потом, в "плен" брал, а теперь вот и до соратников по слиянию доросли. Почти что до соития. Как Ленин с Крупской. Вот такое ВКП (б).
   - Что-то ты, Витя, совсем к нам не заходишь!
   Интересно, что она имеет в виду, выражаясь таким оборотом речи? Может пустая интеллигентская фраза, внутри которой нет ничего, кроме хорошего воспитания? А может, как "почти родственник", я на самом деле должен почаще заходить? Или ещё что-то, чего мне не понять?
   - Я исправлюсь.
   Женщина улыбнулась, радуясь чему-то своему. Тому, что находилось внутри неё. Даже не мне, по-моему, а своему собственному душевному спокойствию, которое ощутимо исходило от мадам Алексиевич. Она улыбалась домашнему уюту вокруг, чистоте и порядку в доме, румынской мебели в гостиной, и люстре из богемского хрусталя на потолке. И всё это, наверное, вместе с мужем, который постоянно пребывал в некой бесконечной командировке, и с Людкой, которая всегда была рядом, и с младшей дочкой, которая теперь резвилась в пионерлагере, так вот, всё это приводило женщину в некое устойчивое душевное равновесие на бытовом уровне. Людкина мама была счастлива, и была не против, если про это узнает ещё кто-нибудь.
   - Я вам чай сделаю.
   - Спасибо.
   Зайдя в Людкину комнату, я вдруг совершенно отчётливо понял, что же означают все эти слова и улыбки между матерью и дочкой, которые до сей минуты, я пытался истолковать со своей нелепой точки зрения. Ха! Теперь становился понятен истинный смысл этого странного позднего приглашения "чайку попить". Боже мой! А я-то себе возомнил! Даже "Армянское радио" привлёк в помощь! Эх, Марецкий, ведь всё ни так, как иногда кажется на первый взгляд! И никаких "белых лебедей" возле костра!
   Ведь Людка, как и я, просто играла во взрослость. Именно - играла. Некие визуальные символы и знаки, которые должны были означать нечто конкретное. И в этой конкретике, я, поздний гость, являлся очень важным символом. Я превратился в знак, который Люда посылала своей матери, и смысл меня заключался в том, что, мол, смотри, я уже взрослая. И, если у меня самого, эта взрослость выражалась в "попить пивка с ребятами", то в Людкином исполнении это трансформировалось в "попить чайку с мужчиной у себя дома после одиннадцати". Ну, ладно, пусть - не с мужчиной, а с "особью противоположного пола". Здесь термин не важен. Здесь важно словосочетание "после одиннадцати вечера". То есть, для Люды, в данный момент, я становился очень важным символом в той знаковой системе, в которой она общалась со своей матерью. Сама же мама, женщина без сомнения мудрая, все дочкины закидоны прекрасно понимала, знаковую систему её знала "от и до", а потому, никаких тайных кодов для её расшифровки ей не требовалось. Отсюда и эти странные улыбки и них обеих. У Люды - как у малолетней Джоконды, мол, смотри, какая я, сама из себя! У мамы - как у Моисея, только что выведший евреев из песков Синая. Он-то уже знает об этом, а они - нет. Они лишь догадываются. Но Моисей-то, кроме того, ещё и в курсе, что они догадываются.
   В этом вся разница!
   Пришла мадам Алексиевич и принесла поднос с дымящимися чашечками чая, и три вазочки с различными сортами печенья. И опять эта улыбка на лице, адресованная внутрь себя. Хотя, нет, пожалуй, не внутрь, о во вне: и мне, и Люде, и самой себе. Некая констатация мудрости и счастья.
   Нет! Не Моисеева улыбка у неё. После сорока лет скитания, - какие уж тут улыбки? Пусть даже зная о догадках собственного народа. Скорее - как у отца с картины "Возвращения блудного сына". Стоп. Там отец, по-моему, не улыбался. А, что он делал? Ухмылялся? Усмехался? Ехидно кривил губы? А может, злорадно скалился?
   Да, какая разница? Просто она видела свою дочку насквозь, а потому и улыбалась таким вот образом.
   - Ну, ладно, вы поговорите, а я пойду.
   Женщина вышла.
   М-да. Ещё пару месяцев назад в подобной ситуации она бы спросила: "Витя, а тебе домой не пора?" А тут, пожалуйста - чай, кофе, печенье ...
   И тут я увидел то, чего совсем не ожидал обнаружить в этом доме. На противоположной стене висела фотография в красивой рамке. Застеклённая. Большая. Формат - четыреста на триста, по-моему, или около того. На фоне леса, возможно даже - тайги, стояли два человека. Мужчины. Оба улыбаются. И оба мне знакомы. Чёрт! Одного я сразу узнал, а вот другой ...
   - Кто это?
   Люда подошла ко мне. Близко-близко. Опять пахнуло кремом и мятной жвачкой. И печеньем. Людка уже начала "пить чай". Надо признать, она была несколько удивлена моим вопросом.
   - А-то ты не знаешь! Это же дядя Андрей, из Кончаково.
   Правильно. Это - Андрей Иванник, дядя Саньки Михайлова. Но Людка, кажется, тоже сказала "дядя". Или мне послышалось?
   - Подожди. Я не правильно спросил. Я просто хотел узнать, как эта фотография попала к тебе? Он, что, твой родственник?
   - Он - родной брат моей матери.
   - А ... Понятно.
   - Что?
   - Ну, мне понятно, почему ты ехала в Кончаково после выпускного.
   - А, ты об этом! - Люда подошла к чайному столику и взяла ещё печенья. Я последовал её примеру. Вкусно.
   - Да. Я ехала на похороны. Только я дядю Андрея почти не знаю. Мама с его женой - Надькой, терпеть друг дружку не могут. Так что, сам понимаешь: мы в Кончаково почти не появлялись. А дядя Андрей лишь изредка к нам захаживал. Не знаю, может, Надьку опасался?
   - То есть ...
   - Что?
   - То есть, получается, что ты с Санькой Михайловым - родственники?
   - Да. Только не кровные.
   - С ума сойти!
   Я взял другое печенье. Ещё вкуснее. Людкина мама была великим кулинаром.
   - А чего это ты с ума собрался сходить?
   - Да - так, ничего особенного. Только вот мы десять лет в одном классе проучились, а я лишь месяц назад узнал, что Игорь Малевич и Санька Михайлов - братья, хоть и четвероюродные. А теперь, вот, и ты туда же.
   Люда расхохоталась.
   - Ты, что, завидуешь? Хочешь в семью войти?
   Я присоединился к Людиному веселью.
   - А, что, возьмёте? Только - как?
   Люда посерьёзнела.
   - Не советую. - Она поставила чашку на стол и подмигнула мне. - Но если ты серьёзно, могу предложить вариант.
   - Какой?
   - Женись на мне!
   Смеялись мы долго и искренне. Причём, теперь уже совместно проявляя свою взрослость. Ибо, как физиологическая, так и юридическая возможность улечься в постель, когда мамы не будет, добавляла пикантности и самой шутке и теоретической вероятности её воплощения. После этой фразы между нами будто возникла тайна, как тогда, на пляже. Что-то зыбкое и неопределённое, но всё более вырисовывающееся в потоке слов и взглядов. Не знаю, намекала ли Люда на что-то, или это просто была удачная шутка, но мне казалось, что если бы её мамы действительно не было дома, то исключительно духовным слиянием бы точно не обошлось. В мозгу возникла картина двух "белых лебедей" на берегу реки, костёр, через который они только что прыгали, одежда, небрежно разбросанная по песку, и Млечный Путь, угрюмо наблюдающий за этим безобразием.
   А, что!? Может действительно завтра сходить на речку?
   Взгляд мой неожиданно упёрся в фотографию. Судьба явно не желала допускать ни речек, ни костров, ни "белых лебедей", ни даже Млечного Пути. Она настаивала на чём-то совсем другом. На чём? Не знаю. Но на фотографии, рядом с Андреем Иванником, стоял человек, который мне сразу же показался знакомым. Но его-то я и не узнал. Кто это?
   Я подошёл к фотографии, и внимательно присмотрелся. Это был мужчина, лет около сорока, небольшого роста, но плотный, крепкий и, судя по всему, физически очень сильный. Не богатырь, но с таким не захочешь лишний раз ссориться. Он был коротко подстрижен, и ... И всё. Больше о нём ничего нельзя было сказать. Такой же, как все. Ни шрамов, ни оторванных ушей. Даже обидно. А вот за ними ...
   - Слушай, а это кто стоит рядом с твоим дядюшкой?
   - Не знаю.
   Люда перегнулась через стол и взяла ещё печенья. Из третьей вазочки. Её арбузные округлости колыхнулись над сахарницей. Ещё немного и вывалятся. Интересно, это она специально? Одежда её в данный момент не совсем сочеталась с её же анатомией. Маловата, узковата, коротковата. Может, так и должно быть?
   - Может тоже родственник?
   - Нет. Вряд ли. Я бы знала.
   Людка плюхнулась на кресло. Закинула ногу на ногу. Посмотрела на фотографию.
   - Фотка попала к нам после дядиной смерти. Надька отдала. Видно не нравилась она ей. Знаю только одно: этот снимок сделан где-то в Сибири.
   - В Сибири?!
   - А чему ты удивляешься? Дядя туда ездил несколько раз. Надо понимать с этим мужиком.
   - А может он из местных?
   - Может и из местных. Не знаю. А чего это ты так возбудился?
   - Да лицо этого мужика мне знакомым показалось. Ты точно не в курсе, кто он?
   - Не-а.
   Люда вдруг прекратила есть печенье, подошла к фотографии, и перевернула её. На оборотной стороне было что-то написано. Люда повернулась к свету.
   - Сибирь. Краснокаменская область. Озеро Быштым. - Прочитала она.
   - Что!?
   Я взял фотографию и посмотрел на её оборот. Точно. Быштым. Надо же!
   - Не может быть!
   - Что такое?
   - Понимаешь, я там был!
   - Где? На озере?
   - Ну, да. С отцом и дядей Толей. Именно на озере Быштым. В него Уюча впадает.
   - Что?
   - Река так называется, Уюча. И впадает она в озеро Быштым. Мы там рыбачили. А город, где дядя Толя живёт так и называется Красноскальск-на-Уюче.
   - Столица, что ли?
   - Нет. Райцентр.
   Люда внимательно посмотрела на меня. Внимательно и серьёзно. Впервые, по-моему, так внимательно и так серьёзно за весь сегодняшний вечер.
   - Не хочешь ничего рассказать?
   - О чём?
   - Ну, о рыбалке хотя бы.
   Я пожал плечами.
   - Тебе разве будет интересно. Да и поздно уже.
   Часы показывали двадцать три часа двадцать минут.
   - Нет. Не поздно. Расскажи!
   - А мама?
   Людка улыбнулась мне улыбкой херувима.
   - Моя мама, Витя, тебя просто обожает. Уж ты мне поверь. Она скорее меня выгонит, чем тебя, так что давай, начинай.
   А почему бы и нет? Мне самому эта история вспомнилась только сейчас. Давно о тех событиях не вспоминал. Подзабыл уже.
   - Может, покурим?
   - Кури.
   Мы вышли на балкон. Млечный Путь исчез. Прямо над нами светила Луна. Я закурил. В Людкиных глазах опять запрыгали ромашки, и я подумал, что случилось это как раз два года назад. Летом 1980 года.
  
   * * *
  
  
  
   Август 1980 года.
  
   Катер монотонно раскачивался на встречной волне, легко скользя по тёмным водам реки, и оставляя за кормой пенный, клокочущий бурун. Уюча в этом месте сильно сужалась, метров до пятидесяти, не более, и от этого, наверное, появлялось впечатление того, что тайга, вплотную приближаясь к воде, сжимает реку в своих цепких, жилистых объятьях.
   Слева от нас берег был сплошь скалистый, резко изломанный, будто неумело вырубленный гигантским топором, сверху донизу изрезанный трещинами и разломами, и обрывающийся в своей верхней точке почти перпендикулярно воде. А не вершине обрыва сразу начиналась тайга. Деревья сгрудились плотной массой на самой его кромке, ощетинившись частоколом стволов, да так кучно, что некоторым из них не хватало места, и они вываливались из общего строя, цепляясь беспомощно за безжизненные скалы, и скользя корневищами по бесплодным камням. Отторгнутые лесом, они постепенно высыхали, чахли медленно и мучительно, и, скрючившись нелепо обглоданными ветками, на пороге смерти становились похожими на пустынные саксаулы.
   С другой стороны, с правой, берег был более пологий, с узкими извилистыми полосками пляжей, с глянцевыми галечными отмелями, усеянными почерневшими брёвнами прибившегося плавника, с участками леса, подступающего к самой реке, и с мрачными гранитными валунами, угрюмо торчащими из свинцовой воды застывшими фрагментами времён плейстоцена.
   А далее, за пупырчатой лентой пляжа вспучивались сопки. Будто сдобное тесто они волнообразно поднимались, наползая одна на другую, образуя неровные концентрические терассы, причём, каждая следующая была выше и шире предыдущей. Сопки густо покрывал лес, тёмно-зелёных тонов у подножия, постепенно переходящий в зеленовато-синие цвета в глубине чащи, и, на самой границе видимости превращаясь в ярко-голубую полоску, которая резко обрывалась у самого горизонта заснеженными пиками Гандалужского хребта.
  
   * * *
  
   С самого утра было пасмурно. Небо затянуло тучами, откуда периодически сыпал мелкий моросящий дождь, но отец с дядей Толей и не подумали отменить поездку. Зачем? Солнечная погода на Уюче - вещь редкостная, а потому, загрузив катер заранее приготовленным снаряжением, мы, ещё затемно, отправились в путь.
   Через три часа наш катер причалил к последнему населённому пункту, который был обозначен на самой подробной карте Красноскальского района. Далее, вниз по течению, до самого озера Быштым, человеческого жилья не предвиделось. Разве что стойбища кочевых кургутов ближе к устью Уючи. Ну, а посёлок Выжга в связи с этим являлся последним очагом цивилизации в этом диком краю. Полсотни дворов раскинулись на правом берегу Уючи в обширной долине между двумя сопками. Живописный беспорядок, в котором располагались дома, говорил о том, что чёткого плана застройки не было, и всяк устраивался, как мог, и где душа пожелает. Полная свобода выбора. Почерневшие доски пристани скрипели визгливо. Причал раскачивался и прогибался, а продольные и поперечные балки, поддерживающие это чудо портового строительства, пружинили от каждого шага, грозя выскочить из раздолбанных пазов.
   Как выяснилось вскоре, телефонная связь здесь отсутствовала, хотя и обещано было провести её к 26-му съезду КПСС, а потому контакт с внешним миром осуществлялся посредством рации, монополию на пользование которой узурпировал председатель сельсовета. Электричество также должны были провести к известной дате, но по неведомым причинам дело продвигалось вяло и без энтузиазма, и, в следствии с этим, нужды населения в электроэнергии кое-как удовлетворял старенький дизель-генератор, который в силу своего возраста вечно ломался, и работал с какими-то тревожными посторонними звуками внутри своих чугунных отсеков. Его стахановскими методами и в сжатые сроки ремонтировали, ругали местное начальство и областных бюрократов, но вопрос, странным образом, оставался открытым, и гарантированное наличие света в домах обеспечивалось лишь по два часа утром и вечером, а также - фельдшерский пункт в любе время суток. Но по необходимости.
   Водопровод и канализация также отсутствовали, а потому мылись выжговчане либо во дворе из ведра, либо в общественной бане через день. По чётным дням - мужчины, по нечётным - женщины. Ну, а физиологические надобности справляли независимо от дня недели, в известном строении с буквами "Мэ" и "Жо". Или, вообще без букв. В общем, в "туалете, типа сортир".
   Имели место, конечно, и другие прелести бытия, связанные с удалённостью и оторванностью населённого пункта, но вдаваться в них не было смысла, ибо они были такими же "Жо", как и водопровод с электричеством, с буквами или без букв, но всё одно - сортир без туалета. Хотя, если честно признаться, другого я здесь и не ожидал увидеть, ибо примерно так и представлял себе жизнь на самом Краю Ойкумены.
   Народ местный в своей массе был угрюм и небрит, судя по всему, склонялся к пьянству и дебошу, покуривал "травку", коей здесь имелось в изобилии, а в перерывах между запоями валил лес, ловил рыбу, охотился, скупал у кургутов мех в обмен на "огненную воду", а также занимался поиском полезных ископаемых.
   Единственная улица в посёлке вела от пристани к центральной площади Выжги, на которой располагалось три административных здания. Каменный дом, где размещалась геологоразведка, построенный ещё во времена правления Романовых. Деревянный сельмаг, возведенный сразу после войны, ещё при Иосифе Виссарионовиче. И здание сельсовета, бывшее когда-то церковью, затем - пушным складом, и вот, теперь, превратившееся в оплот советской власти на отдалённой территории.
   Основной же вопрос, который живо интересовал местное население, и который нам задавали все, с кем мы повстречались в Выжге, касался лишь наличия у нас водки и сигарет. Услышав отрицательный ответ, аборигены огорчались, становились ещё более угрюмыми, начинали проявлять элементы недовольства и недопонимания, а мы, не вдаваясь в дискуссии, шли дальше, ибо, кто их знает?
   Наконец, дядя Толя отыскал того, ради которого мы и оказались в этой дыре. Это был его кореш, с которым Анатолий Марецкий "мотал" свой пятилетний срок. Персонаж, надо признать, совершенно типичный для Выжги. Он был также угрюм и небрит, как и все здесь. В его белозубом оскале отсутствовали два передних зуба. На его лице, под левым глазом, красовался лилово-зеленоватый "синяк", а перебитый нос украшала свежая кровоточащая ссадина. Кисти рук кореша испещряли замысловатые наколки, а правый средний палец был унизан крупным золотым перстнем в виде черепа с костями, тематика которого указывала, скорее всего, на нелегальность золота и кустарность изготовления. То есть, явно не советский ассортимент в магазинах ювелирторга. Персонаж был облачён в засаленную фуфайку с рваной тельняшкой под низом, в солдатские "галифе", заправленные в кирзовые "гавнодавы", и в кепку "а-ля Бобров", которую носил с неподражаемым таёжно-уголовным шиком. К описанному выше можно было лишь добавить золотую фиксу, сверкающую на правом верхнем клыке, и потухшую "беломорину", прилипшую к нижней губе, и которую кореш периодически хватал зубами, пытаясь раскурить. Всё. Вот он - типичный вышговец. Не добавить, не прибавить.
   Дядя Толя о чём-то долго разговаривал с ним, энергично жестикулируя всеми участками тела, потом полез в катер, достал несколько бутылок водки, и торжественно вручил их своему бывшему сокамернику. Тот плотоядно улыбнулся подарку, сверкнул фиксой, и виртуозно сплюнул через прорехи в зубах. Дело пошло, и, спустя несколько минут, они о чём-то договорились. Сокамерники по-дружески обнялись, и, обильно посыпая речь словечками из лагерного жаргона, обменялись крепим рукопожатием. Переговоры завершились обоюдовыгодным соглашением, и, довольные друг другом, кореша разошлись каждый в свою сторону.
   Дядя Толя направился к нам. На лице его блуждала улыбка усталого удовлетворения.
   - Всё нормально. По рации о нас сообщат. Поехали!
  
   * * *
   Через час вдруг резко потемнело. На фоне пасмурного неба, прямо над нами, появилась огромная тёмно-фиолетовая туча с синевато-серыми разводами по краям. Где-то далеко, на юге, шёл дождь. В мутной мороси невидимых струй контуры Гандалужского хребта стали размываться, утрачивая чёткость своих очертаний. Заснеженные вершины его померкли, снег, будто испарился, растаял, а наиболее высокие пики, ещё недавно чётко выделяющиеся на линии горизонта, теперь были еле различимы, полностью растворившись в свинцовом мареве грозовых туч.
   Настроение, под стать погоде, испортилось. И без того неяркие таёжные краски потускнели при пасмурной погоде, а посеревший пейзаж сильно напоминал некачественную кинохронику 30-х годов о поисках Тунгусского метеорита. Не хватало лишь навьюченных лошадей, бородатых геологов и монголоидных проводников. Нахлынуло явственное ощущение Края Света. Такое острое и осязаемое, что казалось, что вот, сейчас, за ближайшим поворотом реки, я увижу Конец Мира, его границу, за которой не будет уже ничего, только медленно колышущаяся Бесконечность.
   И пустота вокруг.
   Впрочем, нет, ни пустота, а ускользающее пространство, невидимое глазом, но ощущаемое какими-то неведомыми органами чувств настолько отчётливо, что порой казалось, что оно вот-вот преобразуется в реальную чувственную форму. Ускользающее НЕЧТО повисло над Уючей, отражаясь во всём, что возможно было рассмотреть, и угадываясь там, где этого ещё не было видно. Некая всеобъемлющая субстанция, как внутри, так и снаружи. Наваждение, которому не было названия, и которое нельзя было увидеть или потрогать, но стремящееся воплотиться во вполне осязаемую форму.
   Земля по обоим берегам почернела и набухла от избытка влаги. Мокрые деревья лениво шелестели потяжелевшей листвой, предвещая скорую и промозглую осень, угрюмо стоящую на границе с летом, и криво ухмыляющуюся нам синюшными бескровными губами. В голову лезли какие-то нелепые навязчивые ассоциации в виде неряшливой старухи-осени, стоящей по колено в мутной воде реки Уючи, на самом Краю Мира, и с неприязненной сосредоточенностью смотрящей мне в спину. В какой-то момент я даже почувствовал острую необходимость обернуться, и убедиться в том, что это ни так. Но я ни оглянулся, а старуха-осень так и осталась стоять на границе своих владений. Она исчезла, но ощущение заброшенности и потерянности осталось. И, хотя теперь уже никто не смотрел мне в спину пристальным взглядом, понимание того, что с каждым следующим мгновением, с каждым поворотом реки ты отдаляешься от чего-то привычного и знакомого, что было всегда присуще тебе, и даже являлось частью тебя. Что ты постепенно углубляешься в мир, совершенно чуждый, и который действительно находится где-то на Краю, на самой границе мироздания, и за которым нет ничего, кроме первородной Тьмы и Хаоса.
   Я словно прятался от самого себя. Мне ни в коем случае ни хотелось признаваться, что внутри меня поселились немотивированные страхи, но в то же время становилось ясно и то, что процессы внутри меня гораздо сложнее и серьёзнее того, что происходило вокруг. Ибо все эти опасения, прежде всего, сидели во мне, возникли во мне, и будут всегда существовать во мне. Потому что они - часть меня. Потому что они - это я! Отсюда и пустота пространства внутри исчезающего нечто. И мир на Краю по берегам реки Уюча, причём, Край этот, как внутри меня, так и снаружи. Везде.
   А может, так и должно быть?
   Неожиданно для себя я всё-таки оглянулся. Пусто. Лишь мельчайшая морось на фоне потемневших сопок. И слегка колышущееся, непроницаемое зеркало воды, в котором едва отражалась фиолетовая туча. И несколько гранитных валунов, одиноко торчащих из воды у самого берега. Больше - ничего!
   Так может всё-таки окружающий мир здесь действительно ни при чём? Ни тайга, ни сопки, ни река Уюча? Ни пасмурное небо, ни тучи на нём, ни размытые контуры Гандалужского хребта? Ведь все они, как были, так и останутся во веки вечные. Лишь слегка трансформируются, в зависимости от времени года. А я, впервые попав сюда, тут же окрестил местность, как Край Света. Разве это справедливо? Нет. А чем этот Край хуже другого? Ничем.
   И, что получается?
   Ответ был очевиден: все проблемы - внутри меня!
   Я вдруг беспричинно рассмеялся. От такой очевидной мысли я сразу же повеселел, и совершенно по-другому посмотрел вокруг себя. Мир на Краю поменял свой знак. Система восприятия наполнилась иными контекстами, внутри которых всё теперь выглядело совсем иначе. Несмотря на некоторую подавленность внутри, мой взгляд во вне переставал быть депрессивным. Он становился устойчиво созерцательным. С реальной констатацией фактов.
   Стало легко и радостно оттого, что я нахожусь здесь, в этом богом забытом углу, где жизнь до сих пор течёт по естественным природным законам в своей первобытной простоте и целесообразности. Кто знает, увижу ли я что-либо подобное ещё когда-нибудь? А прочувствую ли? Смогу ли ощутить ещё раз то, что испытываю сейчас? Ведь то, что я видел и слышал в данную минуту, возможно, видел и слышал самый первый человек, десятки тысяч лет назад проникший в этот дикий неприветливый край. Ведь здесь ничего не изменилось с тех пор! Абсолютно! Прогрессивное человечество ещё не добралось до этого затерянного уголка первозданной природы. И пусть не добирается никогда. Что ему здесь делать?
   Налетевший порыв ветра наморщил воду. На поверхности реки возникла мелкая рябь, покрывшая Уючу извилистыми складками от берега до берега. Справа по борту раздался громкий всплеск. Я повернулся на звук, успев увидеть лишь хвост огромной рыбины, громко хлопнувший по воде. Рябь стала постепенно исчезать, поглощаемая кругами, расходившимися во все стороны. В серо-стальной глубине, прямо под катером, проплыл тёмный размытый силуэт.
   Я откинулся на спинку сиденья и посмотрел вверх. Прямо над головой, в бесформенных клочьях разбухающей тучи парил орёл. В след ему вспыхивали иззубренные сполохи беззвучных молний. Но они не причиняли ему вреда. Он был частью этого мира, как и та крупная рыба, что проплыла под нами.
   А впереди по течению реки высился утес, за которым Уюча поворачивала влево.
   Интересно, а я сам являюсь частью этого мира, или навсегда останусь в другом?
  
   * * *
  
   Сразу за поворотом реки, гармонично вписываясь в окружающий ландшафт, возникло кургутское стойбище. С десяток юрт расположились вдоль низкого правого берега, метрах в пятидесяти от воды. Круглые цилиндрические жилища с конусообразным верхом состояли из деревянного каркаса, покрытого войлоком и звериными шкурами. Из отверстий в крышах, прозрачными синеватыми струйками, подымались извилистые полоски дыма. От взгляда на них возникла мысль о кургутских женщинах, готовящих здоровую вкусную пищу. Натуральную. С большим количеством мяса. Я сглотнул набежавшую слюну, поняв, наконец, что помимо внутренней пустоты и потусторонних тревог, во мне всё это время дремало вполне реальное чувство голода.
   Завидев катер, на берег выскочили огромные косматые псы, и, заливисто лая, не очень дружелюбно встречали нас. У самого берега стояли несколько лохматых низкорослых лошадок со спутанными копытами. Чуть далее, у ближних юрт, паслась тощая корова с впалым животом, вислым задом и рельефно выпирающими на боках рёбрами. Кожа да кости. А ещё дальше, за юртами, открывалось обширное, свободное от тайги пространство, где в большом количестве бродили козы и овцы.
   Пока мы медленно, чтобы не напороться на камни, причаливали к берегу, к месту высадки со всех сторон потянулись люди. Их настороженные взгляды пристально осматривали нас, словно примеряя к себе, изучали внимательно, сравнивая с собой, и, надо полагать, выводы их были не в нашу пользу. Ибо мы были другие.
   Так длилось довольно долго, и я уже начал испытывать некоторое беспокойство. Отец делал вид, что ковыряется в вещах, чем, впрочем, и занимался, но я успел заметить, как он несколько раз, исподлобья, бросал на кургутов настороженные взгляды, после чего, словно невзначай, отстегнул чехол с охотничьим ружьём, и будто нечаянно рассыпал патроны по брезенту. Дядя также долго глушил мотор, потом, возился с якорем, перебирая запутавшийся рангоут, и всё это время всматривался куда-то в сторону юрт, будто ожидая, что кто-то оттуда придёт и решит все вопросы.
   Наконец, из толпы вышел здоровенный молодой кургут, и отогнал собак. Теперь мы могли выбраться на берег. Кочевники негромко переговаривались между собой, но, так как это делали все сразу, над образовавшейся толпой стоял монотонный гомон, который нарастал понемногу, но, вдруг, в одно мгновение прекратился. Будто кто-то отключил звук.
   Кургуты расступились, и вперёд вышел очень старый человек. Аксакал. Наверное, глава рода или старейшина, возможно - шаман, короче говоря, в данной местности - главный кургут. Коричневое лицо его сплошь изборождали морщины, и, походило оно в связи с этим, на сморщенный засохший сухофрукт. Нос аксакала был приплюснут, и вздёрнут к верху, да так, что его крупные волосатые ноздри смотрели прямо на собеседника, и вызывали устойчивую ассоциацию со свиным пятаком. Узкие щёлочки глаз походили и ни на глаза вовсе, а на хирургические надрезы на коже. Брови над глазами отсутствовали, а тонкий, почти безгубый рот, напоминал скорее третий, более глубокий разрез, чем рот как таковой. Длинные седые волосы старца кто-то тщательно заплёл в многочисленные тонкие косички, а усы и борода, небритые, наверное, с самого рождения, хоть и не отличались пышностью и густотой, но зато длиной своей, скорее всего, вызывали гордость владельца, спускаясь на грудь, и почти достигая пояса.
   Одежда старика полностью соответствовала моим представлениям об оной, почерпнутым из передачи "Клуб кинопутешественников", выступлениям чукотского певца Кола Бельды и одеяниям тех самых монголоидных проводников их кинохроники 30-х годов о поисках Тунгусского метеорита. Она состояла из звериных шкур и мехов, неведомых мне млекопитающих, была испещрена богатой и сложной вышивкой в самых неожиданных местах, имела затейливые узоры и гротескные орнаменты, которые в стилизованной форме изображали неких животных и птиц, очень плохо сочетающихся с моими понятиями о фауне, почерпнутыми на уроках зоологии.
   Ну, и, естественно, предметы культа, в числе которых имели место многочисленные ожерелья из зубов и клыков, в изобилии висящих на шее, множество деревянных и костяных амулетов со страшными ликами на них, и, непонятно откуда взявшийся, большой железный католический крест с распятием. Кроме вышеперечисленного, у старика имелись ещё какие-то культовые причиндалы неведомого предназначения, но и без этого было видно, что аксакал собрал при себе весь религиозный набор языческих и церковных цацок.
   Ну, а вообще, если честно, то он мне не понравился с первого взгляда. Некоторая неприязнь у меня возникла к нему, хотя видел я его впервые. Немотивированное отторжение. Некое субъективное неприятие без видимых причин. Уж и не знаю, почему.
   Бывает, однако!
   Дядя Толя подошёл к старику и почтительно поздоровался. Тот, едва кивнув в ответ, продолжал стоять с окаменевшим лицом (сухофрукт в морозилке), широко расставив короткие кривые ноги, и покуривая трубку с анашой на длинном мундштуке.
   Тогда дядюшка, видя равнодушие аксакала, употребил несколько слов на неведомом мне языке, скорее всего - на кургутском. Толпа вокруг вздрогнула. Люди переглядывались недоумённо, но, были они явно довольны. В них что-то начало меняться в лучшую сторону: угрюмость исчезла, публика зашевелились понемногу, а через миг - ожила. Кургуты загомонили оживлённо. Настороженности на лицах - как не бывало. Дядя ещё что-то сказал, и кургуты словно очнулись от злого колдовства. Кочевники заговорили все сразу, лица их совершенно изменились, они повеселели, а сквозь непроницаемые для европейца монголоидные черты явственно проступила доброжелательность. А далее, как апогей всего действа, улыбнулся и сам аксакал. Морщины на лице его разгладились, глаза-прорези открылись слегка, уголки рта пошли вверх. Старик закряхтел, будто закашлялся, и, хрипло, рывками, словно стартующий мотоцикл, засмеялся. Ещё продолжая веселиться, он указал нам рукой на одну из юрт, предлагая пройти к ней.
   Перед входом в жилище уже расстелили войлочный ковер, и шаман пригласил нас присесть. Пока мы рассаживались, старик что-то отрывисто гаркнул, и народ, возможно, собиравшийся понаблюдать за происходящим, вынужден был разойтись и заняться повседневными делами. Только дети, устроившись на почтительном расстоянии, продолжали с любопытством осматривать нас, хихикая и толкаясь, впитывая свежие впечатления, новизна которых, возможно, так и останется с ними на всю их кочевую жизнь.
   Пожилые женщины принесли еду. На войлоке появились кумыс, брынза, твёрдый, как камень, овечий сыр, лесные орехи, творожные лепёшки, похожие на сырники, а в центр достархана водрузили две большие миски. Одна - с мёдом, а другая - с кусками дымящейся отварной баранины.
   Как раз то, что нужно!
   Мы выпили кумыса, а когда начали есть, то я почувствовал вдруг, что старик пристально смотрит на меня. Именно на меня, а не в мою сторону. Будто желая проникнуть в мои мысли. Или уже проник?
   Я прекратил жевать и исподлобья осмотрелся. Отец с дядей ничего не замечали, продолжая наслаждаться едой, а шаман также бесцеремонно продолжал осмотр. Возможно, он ощутил мою беспочвенную неприязнь к нему, и теперь пытался гипнотически изменить ситуацию? Или отомстить? Причём сделать это, используя свои шаманские штучки? Или он догадался о моих немотивированных страхах и опасениях, случившихся совсем недавно, и, желая как-то использовать их себе на пользу, пытался глубже проникнуть в их истинную причину и суть? Может быть.
   Я посмотрел на аксакала. Прямо в глаза. Ощущение постороннего присутствия внутри резко усилилось. Возникло совершенно незнакомое чувство: странное жжение в мозгу. Или в голове. Будто внутрь черепной коробки поместили маленькую грелку с горячей водой. Чувство не болезненное, но и не слишком приятное, очень похожее на то, когда обнаруживаешь на лице неведомый прыщик. Продукт подросткового метаболизма. Ещё вчера ничего не было, а сегодня смотришь в зеркало, а он уже там. Красный и вспученный. И не болит, вроде бы, и не сильно чешется, но противно и неприятно, чёрт возьми!
   Поклявшись, что не отвернусь, я посмотрел деду в его узкие прорези. Причём, постарался это сделать так же, как и он: холодно, пристально и высокомерно. В глазных щелях монголоидного старца затаилась пустота. Вакуум. Как давеча на речке. С чернотой в глубине. Даже не в глубине - в бездне. Казалось, что из этой расщелины на меня смотрит тот мрак, что виден во мгле километров Марианской впадины, к тому же, если смотреть на неё с высот Джомолунгмы. Но дед не принял вызова. Усмехнувшись своей третьей прорезью, он отвернулся. Жжение тут же исчезло, а есть перехотелось.
   Тихо и без шума, к нам подошла девушка примерно моих лет. Одежда на ней, как и на старике, состояла из шкур и мехов, вся в бахроме и вышивке, а на груди, с левой стороны, красовался комсомольский значок.
   Что, что?
   Я ещё смотрел на золотистый выпуклый профиль Ильича на фоне пламенеющего кумачом знамени, когда почувствовал, как уже и моя третья прорезь, непроизвольно и совершенно независимо от моих же желаний, стала расплываться, расширяться и увеличиваться, а концы её, поползли вверх. Я улыбнулся почти рефлекторно. Чёрт! Хорошо ещё, что не засмеялся. Быстро опустив голову, я с большим трудом задавил в себе приступы рвущегося наружу смеха, и, делая вид, что закашлялся, схватил чашку с кумысом, и начал жадно пить.
   Ничего себе!
   Получалось так, что "руководящая и направляющая" добралась и сюда.
   М-да! А я всё тут с внутренними противоречиями борюсь. Со страхами и сомнениями сражаюсь. Мол, дикий край, граница мира. Потерянность и оторванность, мол. Первый человек, мол, десять тысяч лет назад, видел почти то же самое. Пустота, мол, и безысходность.
   Ха! А они мне в рожу комсомольский значок! На, мол, смотри! Любуйся, мол, мракобес ты хренов! Ты здесь только что, а мы уже давно!
   Обхохочешься!
   Девушка принесла бурдюк и, как бы невзначай, зыркнула на меня. Так же, между прочим, зыркнула, как и дед. Ни в мою сторону, а на меня. С проникновением во внутрь. Правда, без жжения в мозгах. Большие раскосые глаза, как кривой монгольский меч, сверкнули из под чёрных изгибов бровей. Хороша! Просто красавица! Дитя природы, пышущая здоровьем, она была естественна до первобытности, двигалась быстро и уверенно, но без резкости. Без лишних шараханий и женственных поз, но с очарованием дикого животного. Ни кокетства, ни жеманства. Ни притворства, ни стеснения. Только уверенность в себе, без наглости, но с достоинством. И природная воспитанность в отношении ко всем присутствующим: к старику - почтительное и уважительное, а к нам - подчёркнуто вежливое.
   А глаза у неё были вовсе не чёрные, как мне показалось вначале. И не тёмно-карие, каковые обычно бывают у представителей её расы. Глаза у кургутки были синие, с лазурью, можно сказать - бирюзовые, что очень необычно смотрелось на её гладком смуглом лице, но и это было ещё не всё. Волосы у девушки не были чёрными, а имели цвет тёмно-каштановый с лёгкой рыженой и с золотистыми подпалинами на кончиках. Кроме того, они завивались немного естественными волнистыми колечками.
   Большая редкость, однако!
   Дядя, тем временем, заговорил со стариком по-кургутски. Отец, наверное, ломал себе голову над вопросом, откуда, собственно, его брат знает этот редкий язык, и почему он сам об этом слышит впервые. Я же, слушая неведомую речь, подумал о том, что бы с нами приключилось, если бы дядя, этой самой неведомой речи не знал?
   Я вдруг ощутил себя бледнолицым гринго в окружении индейцев. Злые апачи жаждали моего скальпа. Кровожадный и коварный вождь Узкие Глаза заманил доверчивых трапперов к своему вигваму, и вот-вот даст тайный знак своим головорезам. Нас привяжут к столбу пыток, будут стрелять из луков и метать дротики, а самые безжалостные начнут прижигать углями всякие места.
   У, вонючий койот! Дохлого скунса тебе в пасть!! Ещё и свою малолетнюю скво подослал, чтобы внимание отвлечь! У, плешивый бизон! Тухлого каймана тебе в задницу!
   А пока мы сидим здесь, и кумыс пьём, соседи апачей - неистовые команчи уже откапывают свои боевые томагавки и спешат на тропу войны. Они вожделеют скальпов поганых белых собак, но, пока сигнал к выступлению не поступил, они курят трубки с анашой, сидя в таёжных зарослях.
   А самый главный из них, безжалостный, но справедливый Гойко Митич, весь утыканный орлиными перьями, точит свой огромный кинжал, изрыгая проклятья всем бледнолицым гадам.
   А вокруг, вкопанные в землю шесты с высушенными черепами европейцев, и злые тотемные лики, жаждущие крови ...
   Всё! Банзай!! По коням!!!
   Девушка с бирюзовыми глазами налила нам какой-то жидкости из бурдюка, отошла, и села возле юрты. Прямо у нас за спиной. В тот же миг я ощутил на затылке её взгляд. Вернее, я решил, что это её взгляд, хотя, это вполне могла оказаться муха, запутавшаяся в волосах. Я смутился, но, пересилив себя, всё-таки обернулся. Так и есть. Юная кургутка бесцеремонно рассматривала меня, а, заметив смущение, победно улыбнулась. Мол, знай наших, бледнолицый гринго! Это тебе, мол, не твои беленькие и пушистенькие городские дурочки. Это - я, мол, смуглое синеглазое дитя природы. Дикая кочевница, мол, в родной стихии. А вот кто ты, что здесь делаешь, и чем всё это для тебя закончится - ещё вопрос!
   Я покраснел и отвернулся. К сожалению, со мной часто происходит именно так! Как только ситуация требует от меня перевоплощения в прожженного, много повидавшего и всё испытавшего мужчину, проклятая физиология с пигментацией начинают проступать сквозь кожу: щёки начинают пылать, уши - гореть, шея - краснеть, прожженный мужлан исчезает, а вместо него остаётся смущённый подросток.
   Тьфу!
   Стоп! А почему это подросток? И не подросток вовсе, а молодой человек. Да. Хоть и смущённый до покраснения, но молодой уже, а не юный вовсе, и уж не подросток совсем. И, вообще, это и не он краснеет собственно, а его пигментация с физиологией. Понимать надо!
  
   * * *
  
   В бурдюке оказалась архи. Продукт перегонки забродившего кумыса. Молочная водка. Как гость, я был обязан выпить. Ничего более противного, надо признаться, я в жизни не пил. Не из спиртного, а вообще. Более гадостной жидкости, себе и представить невозможно. Вонючий тёплый самогон, очень некачественной очистки, пахнущий к тому же кожей и резиной. Хуже вкуса не придумаешь! Я едва смог протолкнуть его в себя, и, с непривычки, очень сильно опьянел. Водка - есть водка, хоть и молочная.
   Крепкая зараза!
   Отец с тревогой посмотрел на меня. Но его вмешательства не понадобилось. Старик-кургут оказался человеком тактичным, и мне больше не наливали. Хотя, честно говоря, и этой дозы мне хватило, чтобы стеснительность прошла, а краска схлынула со щёк и ушей. Лицо приняло свой нормальный цвет, и я спокойно, как и хотел этого изначально, взглянул на юную кургутку. Как положено, взглянул. С холодным стальным блеском в глазах, с небрежным изгибом губ и с ухмылкой на устах. В общем, ни сесть, ни встать - прожжённый, всё повидавший мужик. С гигантским опытом за спиной. Без подозрительной физиологии и сомнительной пигментации.
   Кургутка усмехнулась и отвела взгляд. Мол, знаем! Понимаем, мол, почему ты теперь не краснеешь. "Бахнул" рюмашку, и - герой! Вот так. Хоть и дитя природы, но всё знает и понимает. И ни придерёшься же, ни к чему - права!
   Наконец, дядя Толя с аксакалом обо всём договорились. Последовало дружеское рукопожатие. Мы встали. Анатолий Марецкий отправился к катеру, и принёс некий внушительный свёрток из плотной бумаги, обтянутый изолентой. Старик кивнул, принимая подношение. Девушка с лазурными глазами быстро и сноровисто убрала еду. Две другие женщины скатали войлок и занесли его в юрту.
   Как только мы подошли к реке, вокруг нас мгновенно образовалась толпа. Аксакал повернулся к кургутам, и сказал им несколько отрывистых, лающих фраз. В ответ ему было лишь молчание. Даже собаки замолчали. Слышно было только блеяние овец вдалеке и слабое журчание речной воды. Никто не двинулся с места.
   Подошла всё та же юная скво, и, глядя перед собой, будто внутрь некого невидимого пространства, передала старику сумку из оленьих шкур. Дед перебросил её через плечо, и мы полезли в катер.
   Пока дядя Толя возился с мотором, я посмотрел на небо. Мне некуда больше было отвести взгляд, ибо в сторону столпившихся кургутов смотреть почему-то не хотелось. Они снова становились угрюмыми и неприветливыми. Я их понимал. В их лицах читалось недоверие. Мол, увезут ихнего вождя в лесную чащу, набросятся втроём, ЗАРЭЖУТ, освежуют, зажарят и съедят. Ведь они такие, эти бледнолицые гринго. Я улыбнулся своим мыслям. Жрать этого старого сморщенного кургута поостережётся даже изголодавшийся койот. А уж мы и подавно. Только вот кургуты об этом не знают.
   Ладно. Вот вернётся их аксакал живым и невредимым, то-то будет у них радость! Понапиваются архи от счастья, и будут орать свои заунывные песни о былом величии. Знаем-знаем!
   Над головой повисли низкие тучи без единого просвета. Воздух стал плотным, очень влажным и каким-то наэлектризованным. Сильно пахло хвоей и рекой. И запахом горелого аргала - сушёного навоза.
   Ну, всё, пора!
   Мотор завёлся быстро и громко, словно выстрел. Дядя дал реверс, стремительно отходя от берега, и разворачиваясь одновременно. Толпа на берегу не шелохнулась, и не вымолвила ни звука. Словно провожала нас в мир иной. Чуть в стороне стояла юное дитя леса. Она смотрела на нас всё тем же окаменелым взглядом, будто и не на нас вовсе, а в параллельный мир, который находился здесь же, но в другом измерении. И лишь в глазах её всё это время прыгали васильки. Но делали они это так, будто к ней, к кургутке, они не имели ни какого отношения.
   Ну, дикая она, что же с неё взять!
  
   * * *
  
   А теперь, на счёт этих самых бирюзовых глаз. Небольшое лирическо-историческое отступление. Говорят, что у Великого хана монголов - Чингисхана волосы были рыжие, а глаза - серо-голубые. Странное, надо признать, сочетание для монгола. Но и у отца его - Есугей-богатура, цвет глаз и волос был такой же, и у деда - Бартан-богатура, и у прадеда - Хабул-хана. Короче говоря, во всём их роду, Кият-Берджигинов, по мужской линии у всех была именно эта примечательная черта.
   В те далёкие времена, когда Чингисхан ещё носил имя Тэмуджин, и не был возведён в ханы, монголы воевали с сильным кочевым племенем найманов. Война шла долго, но монголы всё-таки побеждали, и в решающей битве разгромили войско найманов. Хан найманов - Таян - погиб, а брат его, Буюрук, с сыном, Кучулуком, стали уходить от преследования монголов как раз через эти места. Путь их поспешного бегства пролегал мимо озера Быштым. Примерно здесь, где тайга встречается со степью.
   Племя кургутов в то смутное время являлось вассалом государства найманов, а потому, они также участвовали в проигранной битве, и теперь, вместе с найманами, отступали к устью Уючи. Дойдя же до озера Быштым, они отказались бежать дальше. Найоны их племени решили, что, если суждено им погибнуть, то пусть это произойдёт на родной земле. А тем временем ситуация ещё более ухудшилась. В одной из стычек с монголами был тяжело ранен, а затем скончался новый хана найманов - Буюрук. Сын Таян-хана, Кучулук, видя безнадёжность положения, решил не принимать боя, и вместе с найманами, пожелавшими идти с ним, ушёл далее на запад, к кара-киданям. Но ни все с этим были согласны. Один из найонов племени, Коксу Собрак, вместе с оставшимися найманами и кургутами, решил дать бой рыжему мангусу - Тэмуджину.
   Сражение длилось долго. Опытный воин, Коксу Собрак, выбрал правильное место для битвы, и занял выгодные позиции, компенсируя умелым маневрированием численное превосходство монголов. Но это не помогло. Кургуты и найманы бились отважно и отчаянно, но были разбиты. Плетью обуха не перешибёшь. Часть войска, спасшаяся от разгрома, ушла вслед за Кучулуком, Коксу Собрак - погиб, а вот участь оставшихся в живых была ужасна. Всех пленных мужчин, стариков и детей монголы порубили. А вот молодых женщин и девушек забрали к себе в наложницы. Через некоторое время они отпустили их восвояси, но уже беременными. Хотели, наверное, растворить кургутскую кровь в монгольской. Не знаю, что вышло из этого, и как сложилась судьба кургутских пленниц, но, по-моему, моя новая знакомая, дитя тайги, могла являться доказательством реальности этой древней легенды. Ибо, её глаза утверждали почти наверняка, что её очень давняя прабабушка точно побывала в юрте самого Чингисхана.
   Вот такой фольклор!
  
   * * *
  
   Озеро действительно выглядело сказочным. Чарующая первозданная красота! Природный бриллиант! Почти круглое, километра четыре в диаметре, и глубокое, говорят, до ста метров глубиной, оно имело прозрачную чистейшую воду благодаря своей проточности. Уюча впадала в него с севера, а на юг и на восток вытекали две речки поменьше: Большая и Малая Быштымки.
   Пологие берега озера окаймляли узкие каменистые пляжи, а далее, почти от самой воды, начиналась тайга. Вернее, не тайга уже, а смешанный лес, где хвойные породы деревьев чередовались с лиственными.
   Ну, а на самой середине озера возвышалась скала. Величественное природное сооружение по форме напоминающее огромный зуб, метров пятидесяти, примерно, высотой. Узкий и острый вверху он немного изгибался в середине, а к низу, возле самой воды - расширялся, чем очень сильно походил на акулий зуб, который, как известно, загибается внутрь пасти. Но, так как акулы на Быштыме отродясь не водились, и видеть этих хищных рыб местное население никак не могло, потому и название для скалы выбрали несколько иное, но тоже вполне звучное - Драконий Клык. Хотя, я надеюсь, драконы здесь также не водятся, как и акулы.
   Я выбрал себе место для рыбалки в устье Уючи, на каменистом берегу, изрезанным ручейками и речушками, на которые распадалась Уюча при впадении в Быштым. Сзади меня простиралась непролазная, пахучая стена леса, а впереди открывался прекрасный вид на озеро, с отчётливо видневшимся вдали Драконьим Клыком.
   Метрах в ста, в пределах видимости, расположился отец. Мы заранее договорились рыбачить так, чтобы видеть друг друга, и теперь, я мог наблюдать за тем как он, стоя по колено в воде, плавно водил спиннингом туда-сюда, таская какую-то рыбину. Удилище его пружинисто изгибалось, отец менял направление движения, и понемногу выбирал леску.
   Дядя не рыбачил. Он, вообще, не любил это дело. Сам процесс ловли считал пустой тратой времени, а рыбу признавал и отличал только в зажаренном виде. А вот само мероприятие ему нравилось. Костерок, ушица, лес во все стороны, озерцо, водочка. Всё - путём! Вот это ему уже было по душе. А потому, не желая заниматься глупостями, стоя по колено в холодной воде и кормя комаров, он занялся хозяйственными заботами. Выкопал яму под очаг, обложил её плоскими камнями, натаскал сушняка, развёл костёр, поставил палатку, вскипятил воду, и занялся приготовлением ужина.
   Аксакал же не делал ничего. Да от него ничего и не требовалось. Он был нашим талисманом и пропуском в этот мир. Контрамарка на право посещения. Ибо он - и есть этот мир. Некая важная составляющая его, без которой нам, чужакам, а тем более - городским, здесь делать было нечего. Опасно, я бы сказал. И дядюшка разумно поступил, пригласив его поехать с нами. Ведь дорогу к озеру мы бы и так нашли, ничего сложного, но, кто знает? Кто знает, как бы происходило наше путешествие, не будь с нами этого аборигена? А потому, раз он согласился поехать с нами - и на том спасибо! Сиди себе, кури свою анашу, пей архи, да злых духов отгоняй. Надо ещё что-то - пожалуйста! Не жалко! Только будь нашей охранной грамотой в этих местах. Приедешь к нам, в город, тогда мы тебе подсобим. Не дадим пропасть и сгинуть. Там уже ты будешь как заблудший чужак: ни сесть, ни встать, ни шагу ступить. Там уже мы, городские, будем тебе и талисманом и охранной грамотой. А здесь - ты король! И флаг тебе в руки. Будем тебя слушать и уважать. Потому что каждый хорош лишь в своей родной среде.
   Аминь!
   Начинало смеркаться, когда я решил, что всё, хватит. Натаскал я рыбы прилично, хотя о названии некоторых из них лишь с трудом догадывался. Ничего, отец с дядей просветят. В конце концов, можно и у шамана спросить. Думаю, что не откажет в помощи, и подскажет. Да и так ли это важно, знать их названия? Ведь меня интересовал сам процесс, причём даже не рыбалки, как таковой, а вообще, всего вместе, начиная от путешествия по Уюче с пейзажами вокруг неё, с остановкой в посёлке Выжга и её угрюмым населением, с посещением стойбища кургутов, будто вынырнувшим из раннего средневековья, а теперь вот и с рыбалкой на легендарном озере с Драконьим Клыком посредине. Кроме того, важны были и ощущения этого самого процесса, чувства, посетившие меня в продолжение его, впечатления от всего увиденного, и чтобы воспоминаний побольше. А рыба - это так, в качестве сопровождения. Как некий вкусовой знак. Да, мол, было дело: ездил, видел, ловил. А главное - чувствовал, ощущал и впечатлился. И я здесь именно для этого.
   Сероватая мгла понемногу окутывала землю. Поверхность озера стало затягивать мутной подрагивающей дымкой. Фигура отца теперь плохо различалась в сгущающихся сумерках, и поэтому прошло какое-то время, пока я понял, что он машет мне. Мол, всё, темнеет, подходи ближе. Я и сам об этом подумал, а потому, собрав улов и снасти, направился в лагерь.
   Заметив, что я приближаюсь, отец перестал сигналить. Обогнув небольшой мысок, метров на десять врезающийся в озеро, я тут же увидел костёр в стороне от воды, уже в самом лесу. Дядя времени не терял. Из дымящегося котелка доносился запах свежей ухи, а в кастрюле благоухали копчёные на хвойных ветках омуль с хариусом.
   Я сглотнул слюну. Мир сузился до размеров костра, котелка и аксакала рядом с ними. Отец с дядей ещё не подошли, а старик опять, как тогда, в стойбище, пристально взглянул на меня из черноты своих хирургических разрезов. Я отвернулся. В голове вновь стало тепло, и что-то зажужжало внутри. С ума сойти, неужели пчёлы?
  
   * * *
  
   После ужина все сразу же легли спать. День выдался утомительным, и после вкусной обильной еды я почувствовал, как глаза мои сами собой стали закрываться, а сладкая приятная усталость сковала тело. В палатку я идти отказался, и, расстелив спальник возле костра, забрался в него, набросил "накомарник" на лицо, и почти мгновенно уснул.
   Проснулся я среди ночи. Передо мной горел костёр. Рядом с ним, сидя, сморённый усталостью, дремал дядя Толя. А чуть в стороне, также как и я, в спальнике, храпел отец. Аксакала нигде не было видно. Может, в палатке дрыхнет?
   Я повернул голову в сторону от костра, и чуть не вскрикнул от неожиданности. Прямо передо мной, всего в метре, на корточках, сидела давешняя девушка-кургутка, дитя природы, и, прижав палец к губам, умоляла помолчать и не подымать шума.
   Я кивнул. Мол, хорошо. Но, что ей надо здесь? И, вообще, как она попала сюда? Ведь кургутка оставалась в стойбище, когда мы уезжали, а теперь, она здесь. Значит, девушка последовала за нами? Точно. Но, ведь это километров семьдесят водного пути! Да, если не больше. Но, зачем? Что ей понадобилось здесь? Мысли скакали в голове, перегоняя одна другую, но главное было ясно уже сейчас. Это "жжж" - не спроста! Что-то кроется за этим. Что? Мозг лихорадочно соображал, но ни мог выдать ничего путного, кроме вчерашних команчей с апачами, окровавленных скальпов на тотемном столбе, и злого Гойко Митича, откапывающего свой топор войны.
   Я попытался вскочить, но девушка остановила меня, и, уперев свою ладонь мне в грудь, умоляла не шуметь. И при этом, без единого слова. Молча, но выразительно. Я ещё раз дёрнулся, и тут со мной стали происходить странные вещи. Сначала я вырубился. Нет, я не потерял сознание, меня не парализовало, и никакие верёвки меня не опутали. Скорее - наоборот. Уж и не знаю, чем движимый, но я вдруг сам, помимо собственной воли, сбросил с лица сетку, расстегнул спальник, выбрался из него, встал в полный рост, и посмотрел на кургутку. Девушка стояла метрах в пяти от меня. Кивнув одобрительно, она развернулась в сторону леса, и, поворачиваясь, махнула мне рукой. Мол, иди следом.
   До сих пор не могу понять, что со мной творилось тогда. Может, гипноз это был, а может, ещё что похлеще. Не знаю. Возможно, старикан подмешал нам что-то в еду, но я шёл за девушкой, даже не задумываясь о том, куда она меня ведёт. Всё происходило как в тумане. Только туман был не зрительный, ибо я всё прекрасно видел и различал, и не умственный, так как где-то в дебрях подсознания я всё-таки осознавал всю опасность подобного путешествия и его возможные печальные последствия. Туман был скорее психологический. Я всё понимал, но не боялся. Осознавал, но не чувствовал. Видел, но не ощущал. Это и гипнозом-то не было, хотя, откуда мне знать? В общем, теперь, два года спустя, я бы сказал, что тогда у меня была полностью парализована воля, и изъят некий барьер восприятия. Я был и бесстрашен и апатичен одновременно. Мне всё было безразлично: куда я иду, с кем иду, зачем меня куда-то ведут, и что будет со мной дальше. Не было ни страха, ни интереса. Я просто знал, что надо идти, и шёл, не осознавая последствий, и не вникая в ситуацию. Как зомби.
   И ещё. Я потерял чувство времени. Напрочь. Потому и не смогу сказать, сколько мы шли, долго ли, и далеко ли. Всё слилось в один единственный бесконечно повторяющийся пейзаж в виде сосен, елей, дубов и осин. Всего понемногу. Были пни и кустарники, были заросли и буреломы, были чащи и рощи, в общем - было всё. И продолжалось это путешествие бесконечно долго, а может и несколько минут всего. Не знаю. И лишь когда картины леса вдруг оборвались резко, и я оказался на обширном пространстве, свободном от деревьев, то понял - пришли.
   Посреди поляны горел небольшой костёр, а рядом с ним сидел аксакал. Ну, понятно, кто ж ещё? Шаман смотрел на меня и молчал. В глазных прорезях его затаился мрак. Блестящий, как сырая нефть. Маслянистый. А из него, из этого маслянистого мрака, двумя искрящимися точками, мерцали едва различимые зрачки. Его взгляд словно копался во мне, но теперь, я ни в состоянии был, ни то, чтобы сопротивляться, я даже перестал фиксировать это. Зачем? Всё равно, сейчас, именно он являлся хозяином ситуации. Ну и пусть делает что хочет. К тому же, и это необходимо было отметить, от него не исходило зло. В нём не было ни опасности, ни агрессивности. Лишь корректное проникновение внутрь.
   Потрескивание дров в костре вернуло к действительности. Не дожидаясь приглашения, я сел на большое полено, как нельзя кстати оказавшееся рядом. Что ж, посидим! Раз уж призвал меня к себе таким странным образом, то пусть и начинает первым. Ведь, не в молчанку же играть, он позвал меня?
   Старик, тем временем, набил свою трубку какой-то пахучей травой, и неторопясь раскурил. Отблески пламени прыгали по его лицу и рукам, рельефно подчёркивая морщинистость кожи.
   - У тебя есть дар.
   Фраза прозвучала как хруст разгрызаемого грецкого ореха в пустой комнате. Я тут же встрепенулся, так как утверждение застало меня врасплох, и рефлекторно вздрогнул. Он не спрашивал, а констатировал факт. Значит - знает! Откуда?
   - Какой ещё дар?
   Лицо старца оставалось непроницаемым, но мне показалось, что он был удовлетворён моим явным удивлением.
   - У тебя есть дар, и ты знаешь об этом. И, судя по всему, пользуешься им. - Аксакал пустил в костёр густую пахучую струю дыма. - А теперь и я об этом знаю.
   - Что вы имеете в виду?
   Кургут улыбнулся, и все три его прорези пришли в движение. Глазные - ещё более сузились, почти исчезнув в густой сети морщинок, а полоска рта растянулась и приоткрылась, обнажая чёрный провал рта с таким же маслянистым мраком, как и в глазах.
   - Я долго живу на этом свете, и всякое повидал. Небо дарует людям различные таланты и редкостные дары. С чем только не довелось мне столкнуться! А потому, могу утверждать с полной ответственностью: такой дар, как у тебя - большая редкость!
   Ну, и что я ему мог ответить? Да, ничего, собственно. Он-то у меня в голове ковырялся, а я в его - нет, и, боюсь, что никогда не удосужусь. Хотя, с другой стороны, больно надо, старческие кургутские фантазии на себя примерять. Кто знает, что там в них, в фантазиях его? Разве что поинтересоваться, как он это делает? Как он ковыряется в моей голове.
   - А как вы об этом узнали?
   Аксакал разворошил костёр. Пламя взметнулось в черноту, сыпля искрами и облизывая ночь.
   - Я почувствовал это в тебе. Сразу же, как только увидел. Твой дар очень сильный. По-моему, он даже сильнее тебя.
   Кургут задумался на секунду, подбирая нужное слово, а потом покачал головой.
   - Пожалуй, что нет, не сильнее. Скорее всего, он просто значительная часть тебя. Твоя сущность. Без него, пожалуй, ты был бы совсем другим.
   Другим? Очень интересно. Каким, другим?
   - Лучше или хуже?
   - Нет. Не лучше, и не хуже. Просто - другим.
   Вот так! Уже оценил, проклассифицировал, и сделал далеко идущие выводы. Телепат косоглазый! Хорошо-хорошо! Сейчас я задам тебе интересный вопрос. Посмотрим, что ты скажешь!?
   - Ну, а что именно вы почувствовали? Что я проделываю такого, чего не могут другие? Вы это точно знаете?
   Старик усмехнулся в свои длинные седые усы.
   - Я понимаю твоё недоверие к моим словам. Оно вполне объяснимо. И некоторое раздражение твоё - тоже понимаю. Кому понравиться узнать, более того - почувствовать, как кто-то копается в его мыслях? Никому. Но, я ведь сказал тебе, что твой дар особенный. Очень редкий. И он, поверь, очень необычен. Поэтому, мне будет трудно объяснить, что я чувствую. И ты сможешь подловить меня на неточностях. Да и бог с ними, с неточностями, дело ведь не в них. Я не совсем понимаю, как ты это делаешь, да и как я могу понять, если сам не владею этим. Но то, как я вижу твой дар, заключается в умении проникать в реальность прошедшего. Что-то похожее на путешествие в прошлое на узком промежутке времени и пространства. Даже, не путешествие, как таковое, а подглядывание. Кратковременный прокол пространственно-временной сущности. Но самое странное для меня, это то, как ты это делаешь. Такое впечатление, что осуществляешь ты это с помощью ...
   Старец задумался, подбирая слова, наверное, для точного выражения сущности моего дара. Он какое-то время глядел бездумно перед собой, будто силясь проникнуть в эту самую пространственно-временную сущность, и выудить оттуда необходимое ему словосочетание, но это оказалось не так просто. Секунды тянулись долго. Маслянистое мерцание в глазных прорезях понемногу угасло, уголки рта со всей очевидностью поползли вниз и, в какой-то момент стало казаться, что аксакал засыпает, ибо голова его начала заметно клониться на грудь. Но, в тот миг, когда подбородок его коснулся впадины на шее, он резко выпрямился. По виду - бодрый и энергичный.
   - Мне кажется, что ты это делаешь при помощи искусственных отпечатков.
   Чего-чего? Отпечатков? Интересно, что он имеет в виду? Хотя, краска, она ведь и есть - искусственный отпечаток. Правильно мыслит, шайтан!
   - Это, как?
   Вокруг меня сочными, тягучими звуками шелестел лес. Негромко, но очень внятно. Уверенно, я бы сказал. Его почти не было видно, он лишь угадывался в бледных отблесках костра, но я понимал прекрасно, что он вокруг меня. Было ощущение чего-то огромного и массивного, раскинувшегося на многие сотни километров во все стороны, которое вроде бы и не желало мне вреда, но внутри которого со мной могло произойти всё что угодно. Так как я был чуждым ему. А вот старец напротив. Он не был здесь чужим, он находился в родной стихии, мог копаться в моих мыслях, и задавать свои вопросы. И, хотя прямо сейчас у меня сложилось впечатление, что старик слегка смутился после моей невинной фразы, тем не менее, лес вокруг нас, озеро чуть в стороне, Драконий Клык посреди него, чёрное небо над головой и костёр между нами - всё это, и сейчас, и через мгновение, будет всегда на его стороне. А сам я был похож на иностранца, попавшего в чужую страну, и заблудившегося там. Вроде бы и вреда ему никто не желает, но и помочь не спешат, ибо он не просит об этом.
   Старик же продолжал рассуждать о моём даре. И, если он и был слегка смущён своими не очень точными определениями, то разобрать что-либо на его непроницаемом лице было совершенно невозможно. Скорее всего, мне показалось.
   - Может быть, я неправильно выражаюсь? Вполне возможно. Во всяком случае, это ни вопрос моего понимания, это - вопрос терминологии, в которую мы с тобой, как различные существа, вкладываем различные смыслы. Я назвал слово "отпечатки"? Конечно, оно неправильно в твоей системе терминов, но иного я назвать не могу. Мало информации. Но, именно сейчас мне видется, что ты можешь проникать в прошлое по отпечаткам. По следам. По неким знакам. Когда что-то на чём-то изображено. Так?
   Внутренне, я ему аплодировал! Наверное, не зная сути вопроса, и не владея самим даром, а, основываясь лишь на собственных ощущениях, и на капании в моих мыслях, более близко описать сущность синестезии, было невозможно. Молодец!
   - Ну, что, я прав?
   - Да, вы почти угадали.
   - Почти?
   - Да. Почти. Это можно назвать и отпечатками, и следами, и знаками. И изображением чего-то на чём-то. Всё верно. Но правильный ответ - это картины. Рисунки. Я могу иногда проникать в изображения, писанные карандашами или красками. Вот и всё.
   Старик застыл на какое-то время, глядя на меня то ли с удивлением, то ли с восхищением, то ли с уважением, или со всем этим вместе взятым, а затем, стукнув себя кулаком по лбу, разразился громкой тирадой на кургутском языке, с примесью некоторых славянских словосочетаний. Без эвфемизмов.
   - У, шайтан! Ну, конечно же! Как же я сам об этом не догадался? Это же так очевидно!
   Вот теперь он был смущён. Это - точно! Дедушка был настолько раздосадован и недоволен собой, что даже не пытался этого скрыть. Закаменелая маска слетела с его непроницаемого лица, и я увидел живого, эмоционального человека, раздосадованного на самого себя за ошибки, которые он допустить никак не мог, но - допустил.
   Ну, что ж, бывает!
   Лес колыхался и шуршал, источая из себя неведомые звуки, и, наверное, именно это успокоило старого аборигена. Он затих на какое-то время, прекратил ругаться на своём родном языке, а потом спросил:
   - Как ты это делаешь?
   Я посмотрел по сторонам, но, вспомнив, что нахожусь ни в лагере, а посреди тайги, и отца с дядей вокруг не наблюдается, достал пачку сигарет. Закурив, я посмотрел на старца. Он ухмыльнулся понимающе, но промолчал. Воспитанный, надо признать.
   Нет, отец с дядей ничего бы не сказали по поводу моей вредной привычки. Сами, так сказать, не без греха. Но я в этом смысле старался не наглеть, и, когда хотелось покурить, просто исчезал из их поля зрения, исполняя очередной общечеловеческий ритуал. Конечно, все всё знают, но приличия должны быть соблюдены. Мораль, как говорится, общественная. Некий незримый пласт социалистического общежития. Мол, пока учишься в школе - нельзя, получил аттестат - пожалуйста. В июне - нельзя, а в июле - уже можно. Обхохочешься!
   Так, о чём это мы? А, о картинах!
   - По-моему, когда художник рисует, он, слой за слоем, вместе с красками, накладывает на холст фрагменты реальности. Некий отпечаток того, что происходило с ним и вокруг него, когда он рисовал. Как на киноплёнке.
   - Интересно! - Кургут несколько раз глубоко затянулся. - Значит, ты присутствуешь там, внутри? Общаешься с людьми? Видишь окружающий мир? Тот мир?
   - Да. Бывает и так. Но - редко. Чаще всё ограничивается музыкой, льющейся с картины, и улавливанием некоторых запахов, исходящих из неё. Бывает, что замечаю отдельные движения, некоторый шорох с дрожанием, и - всё. А в основном, вообще ничего не происходит. Картина, как картина. Всё неподвижно и статично. Ни музыки, ни запахов.
   Старик надолго задумался, сидя неподвижно, будто китайский божок. Статуя божка. Нэцкэ. Кургутский Дерсу Узала вырезанный из бивня мамонта. Из огромного бивня. Из ископаемого. Возможно, и ни из мамонтового бивня, а из клыка мастодонта. Скульптура из жёлтой кости. Он так сосредоточенно соображал, переваривая услышанное, что даже перестал курить. Потом он вздрогнул, прорези его интенсивно заморгали, и он, возвратившись в реальный мир, несколько раз быстро затянулся, раскуривая угасающую трубку. "Пыхнув" несколько раз своей ароматизированной травой, он, вдруг, утвердительно закивал, будто соглашаясь со своими собственными доводами. Словно подводя итог спора внутри себя.
   - Значит, я в тебе не ошибся.
   Ага. Так я и думал! Сразу видно, что ему от меня что-то надо. Но, что?
   - Ты поможешь мне?
   - В чём?
   Аксакал полез в свою охотничью сумку, всю в бахроме и бисере (Подарок Гойко Митича. Ха! Ха! Ха!), и извлёк оттуда многослойный свёрток. Он долго и бережно разворачивал его, словно это был древний манускрипт, который мог рассыпаться в прах, а он - археолог, трепетно, слой за слоем, снимающий пыль и тлен веков. Но вот, наконец, последний слой был снят, и в руках шамана обнажился желтоватый прямоугольник. Нет, это оказался не манускрипт. На его ладони лежала фотография.
   - Вот, посмотри. Только осторожно!
   Он протянул мне снимок. Фотография была действительно очень старая и хрупкая. Пожелтевшая и ломкая от времени, как засохший вафельный стаканчик из под мороженного. Сразу же стало ясно, что это фото военных лет. На ней был изображён молодой солдат. Рядовой. Скорее всего - родственник аксакала, а может - и он сам. Уж больно похож он был на кургута, вернее, на того, каковым он мог быть в молодости.
   Но, было ещё кое-что. Важное. И мне сразу же стало понятно, какая просьба последует далее. Дело в том, что фотография во многих местах была покрыта пятнами засохшей крови, которая впиталась в бумагу, въелась в неё, и расплылась по глянцу тёмно-бордовыми разводами. И эта кровь, судя по её внешнему виду, была старой, именно той, военной. Боевой. Вытекшей из тела раненого бойца. Или, убитого?
   - Кто это?
   - Это мой брат.
   Я вернул старику снимок. Чёрт возьми! Как мне не хотелось его разочаровывать! Но, что я мог сделать? Зачем обманывать и пробуждать надежды? Ведь в фотографии я проникать не могу!
   - Ничего не выйдет.
   - Почему?
   Старик удивлённо приподнял то место, на котором должны были быть брови. Даже глаза-прорези расширились до нормальных размеров.
   - Ты не хочешь?
   Я замотал головой.
   - Дело не в этом. Я с удовольствием помог бы вам, будь это картина. Но, с фотографией ничего не получится. Тут я бессилен. Извините.
   - А ты пробовал?
   - Да. И ни один раз. Бесполезно.
   - Но ведь до этого ты пытался проникнуть лишь в чистые фотографии?
   - Что значит, "чистые"?
   - Чистые - это чистые. В прямом смысле слова. На них ничего не было. Только отпечаток изображения.
   - Ну, да, правильно. Так оно и есть.
   - А эта фотография в крови!
   - Ну, и что?
   - Как что? Кровь - это та же краска! Живая и натуральная! Ни то, что нынешняя химия!
   Я уставился на деда. Вот это - да! Кочевник - кочевником, но голова у него соображала как у юного гения! Схватывает идею на лету! Зрит, так сказать, в самый корень! Надо же! Уловил самую суть! Вот тебе и дикарь, дитя природы! А ведь он, возможно, прав, и кровь действительно можно приравнять к краске!
   - Ты сам посуди: фотография моего брата - это его образ. Облик. Отпечаток. Как угодно назови. И кровь на фотографии - тоже его. Понимаешь? Сочетание истинного отпечатка с фрагментом его же собственной крови - это похлеще любой картины! Даже самой лучшей! Согласен?
   Я кивнул. Разве после таких слов можно отказать?
   - Я попробую.
   - Попробуй. Пожалуйста! А я тебе помогу.
   - Поможете? - Я недоверчиво глянул на старца. - Как?
   - Есть у меня одна мысль.
   Со стороны озера раздался трубный звук. Я повернулся к берегу. Звук повторился ещё пару раз и смолк. На ум мне пришла лишь одна ассоциация: местный монголоидный Ихтиандр плывёт верхом на гигантском соме вокруг Клыка Дракона и дудит в речную раковину.
   - Что это?
   Аксакал пожал плечами.
   - Ветер, наверное.
   Врёт. Не ветер. И он знает, что не ветер, но не хочет говорить. Или не хочет отвлекаться от главного. Ведь ему по-фигу, что там, на озере, ему важна фотография и всё, что сосредоточено внутри её ломкой бумаги. Фрагмент реальности на ограниченном участке времени и пространства. Я его понимаю. Но, мне-то гораздо интереснее монголоидный Ихтиандр на соме и с дудкой из речной раковины.
   И, что мы будем делать?
   - Вы говорили, что как-то собираетесь помочь мне?
   Аксакал неожиданно быстро закивал.
   - Да. Да. У меня как раз сейчас, минуту назад, возникла одна идея. Странная, возможно, но ты послушай. Я всегда стараюсь рассуждать логически. И это помогает. Так вот, в мире существует огромное количество непознанных и таинственных вещей. Процессов, которые мы не в состоянии объяснить. Это - верно. Но, также верно и то, что все эти процессы имеют свои определённые закономерности. Твой дар - это чудо, но даже чудо может иметь свою логику. Да, природу тайного познать невозможно. Это - так. Однако, изучив его повторяющиеся закономерности, и, вычислив тенденции его проявлений в разных ситуациях, можно попытаться предугадать, как же он поведёт себя в тех или иных условиях. И, что случается с ним при резкой перемене ситуации. Так?
   - Пожалуй, что так.
   - А теперь, я задам тебе один вопрос: ты говорил, что "проникать" удаётся далеко ни в каждую картину. Почему?
   - Не знаю точно, но от манеры рисования, от стиля и качества картины, от её цены - это не зависит. Здесь должны быть другие закономерности.
   - Какие, как, по-твоему?
   - Возможно, это зависит от состава краски. От того, где эта картина находится в данный момент. От моего отношения к ней. От моего настроения и от общего состояния. Но главное, скорее всего, заключается в самом авторе. В художнике.
   - Вот! - Аксакал тыкнул своим длинным корявым пальцем в сторону моего лба. - Вот в этом вся суть! Правильно! Я тоже так думаю. Более того, я уверен в этом. Потому что даже в мире чудес существуют определённые закономерности. А по части чудес, уж ты поверь, мне многое приходилось видеть. Но мы сейчас не об этом. Мы о художниках. О тех, кто рисует картины. О гениях и ремесленниках. Но, нас не интересует, кто они, нам важен лишь факт их творчества - рисование. Для нас главное, что каждый из них, работая над картиной, волей-неволей настраивается на определённую волну, на ту волну, которая присуща именно ему, художнику. Вернее, его мозг автоматически делает это. А он, рисуя в данном режиме, сам того не понимая, пропитывает холст своей энергетикой, с определённой частотой и амплитудой накладывая краски на полотно. Слой за слоем. Ну, а ты, владея даром, и имея свой собственный спектр энергетики с определёнными частотами и амплитудами, видя картину, настраиваешься на неё, и, если твои характеристики совпадают с теми, что были у художника, когда он рисовал, то в этом случае ты входишь с ними в резонанс, и с лёгкостью проникаешь в картину. Если резонанса нет, но характеристики близки - слышишь музыку и запахи. Если же ваши характеристики различны, то ты вообще ничего не различаешь. Так?
   Я ошарашено кивнул.
   - Похоже на то!
   - Значит, учитывая всё вышесказанное, необходимо настроить тебя на частоты моего брата.
   - Каким образом?
   - Очень просто. Я спою тебе наш родовой гимн. Для брата он был очень важен. Он слышал его всю свою короткую жизнь, с самого детства. Возможно, это поможет тебе, а может, и нет. Но, пока мы не попробуем - ничего не узнаем. Как считаешь?
   - Конечно, можно попробовать, но зачем вам это?
   - Что именно?
   - Ну, зачем вам знать, как погиб брат?
   Аксакал удивился, но не обиделся. Наверное, мне, чтобы понять его, надо было иметь за плечами столько же лет, сколько и у него. Всё-таки, мы были очень разными людьми. Лично я искренне был убеждён в том, что есть вещи, о которых лучше не знать. Тем более в подробностях.
   - Я хочу знать, как это случилось.
   - Разве это так важно, столько лет спустя?
   Старец покачал головой.
   - Ты ещё молод, но, впрочем, дело ни в твоей молодости. Просто, времена тогда были другие. Я ведь не всю жизнь в тайге провёл. Но, это уже другая история. И всё же, я отвечу на твой вопрос: да, важно, для меня и для него!
   - Для него?!
   - Да.
   - Но, он ведь уже ...
   - Давай начнём, если ты не против?
   - Давайте.
  
   * * *
  
   Без всякого перехода старик, неожиданно сильным голосом, запел. Даже не запел - завыл. Дребезжащие звуки выплёвывались из его рта, будто спазмы отрыжки при изжоге. Словно он отхаркивался и отплёвывался, случайно проглотив что-то ужасно противное, мерзкое и скользкое, да к тому же дурно пахнущее. Он будто хотел вытолкнуть из горла образовавшийся ком, и, с неимоверным усилием, за счёт нечеловеческого напряжения сил, ему постепенно это удавалось. А вместе с этим, по мере выталкивания кома, нелепые и разрозненные звуки песни понемногу стали упорядочиваться. Они утрачивали резкость, становясь плавными и гармоничными, всё более походя на некую мелодию, хоть и сложную пока, но вполне естественную, и уже воспринимаемую мной именно как мелодию, и обретающие во мне некий удобоваримый звукоряд, который звучал всё более эстетично с точки зрения музыкальных законов, пока, наконец, не превратился в истинный шедевр.
   И в тот момент, когда мне это стало нравиться, я, вдруг, стал внутренне меняться. Словно из меня понемногу вытягивали мою собственную душу, закачивая вместо неё чужую.
  
   * * *
  
   Огромное рыжее солнце висело над головой, похожее на перезрелый апельсин. Выгоревшее бледное небо источало жар. Участки жёлтой травы топорщились жёсткими пучками на красной растрескавшейся земле.
   Канонада не утихала. Автоматные очереди стрекотали где-то далеко, за ближайшим холмом, а в их непрерывный стрёкот врывалась сочная дробь крупнокалиберного пулемёта. Где-то справа, на левом фланге соседей, бегло работала артиллерия, а здесь, на узком участке между холмами, оборона была фактически сломлена. Передовая волна наступления прошлась по окопам и блиндажам, перемолов и перемешав всё живое и неживое. Человеческую плоть и землю, дерево и металл. Случилось это, пожалуй, ещё вчера или даже - позавчера, так как стонов раненых не было слышно, а сладковатый, тошнотворный запах разложения уже стелился над нагретой землёй. Жара делала своё дело. Развороченные артиллерийские орудия коряво топорщились искорёженным металлом, безжалостно расплющенные и перекрученные взрывами, и проутюженные танками и САУ.
   Немецкие танки теперь наступали по всему участку. Второй волной. Ещё большей, чем вчера. Первая же, страшная, но захлебнувшаяся и уничтоженная, застыла в трупных позах расплавленного и оплывшего железа с замутнёнными крестами на покосившихся башнях. Они уже не дымились. Но им на смену шли новые, монотонно елозя гусеницами и сотрясая землю.
   Ба-бах!
   От выстрела за спиной заложило уши. Я обернулся. Весь в дыму и пыли артиллерийский расчёт продолжал бой. Один единственный. Блестящие от пота лица солдат с надеждой смотрели вперёд. Столб огня разорвался в нескольких метрах от немецкого танка. Недолёт! Башни на нескольких вражески машинах синхронно развернули стволы в сторону наших ребят. Из их дул полыхнуло огнём и дымом.
   Бах! Бах! Бах! Бах!
   Разрывы следовали один за другим, но стрельба немцев не была прицельной. Советские артиллеристы, молодые ребята, все в крови, пыли и бинтах, пригнулись, осыпаемые землёй. Пронесло на этот раз! На юных лицах застыла усталость и ненависть. Они были измождены, но решительны.
   Враг не пройдёт!
   Дым развеялся. Рядом с орудием тут же появился старший лейтенант, такой же молодой, как и все остальные, может - чуть старше, лет двадцати пяти, и, глядя в бинокль на приближающиеся танки, скомандовал:
   - Заряжай!
   Солдаты повскакивали с земли. Один из них вскрыл ящик со снарядами, двое других зарядили орудие. "Старлей" припал к прицелу. Ствол плавно переместился немного в сторону. Не отрываясь от оптики, офицер приподнял руку.
   - Готово?
   - Есть!
   "Старлей" отскочил от пушки.
   - Огонь!
   Орудие дёрнулось, изрыгая сноп огня. Пушка подпрыгнула на месте, звонко скрежеща на давно несмазанных стыках. Дымящаяся гильза выскочила из казенной части, и покатилась к куче таких же отстрелянных гильз.
   - Попал!
   Головной немецкий танк полыхнул заревом огня. Машина разворачивалась, совершая какой-то неведомый маневр, и снаряд угодил прямиком в топливные баки.
   - Яндигеев! К пулемёту!
   Один из солдат, с окровавленными бинтами на голове, хромая и постанывая, судорожными скачками побежал в сторону ближайшего окопа. Ему было так больно, что он чуть не плакал, но, закусив до крови нижнюю губу, всё-таки доковылял до оборудованной пулемётной точки.
   Та-та-та-та-та.
   Боец стрелял экономно. Короткими очередями. Немцы горящими комьями вываливались из танка, вскакивали на ноги, но тут же падали, как подкошенные.
   Всё! Немецкие мамы будут долго рыдать в подушки!
   Яндигеев, тем временем, с трудом выбрался из окопа, вскрикнул от боли, и схватился за раненную ногу.
   - Заряжай!
   Солдаты опять засуетились, забегали, заряжая орудие, но выстрелить не успели. Откуда-то с высоты, издалека, раздался протяжный, всё усиливающийся, шелестящий вой, с нарастающим свистом. Весь расчёт замер, будто загипнотизированный, заворожено глядя в одну и ту ж точку. Вой приближался. Быстро-быстро. Точка в небе росла, увеличиваясь на глазах, превращаясь в обожженный кусок железа, начинённый смертью. Кажется, это поняли все, но солдаты продолжали стоять, словно понимая бессмысленность бегства и невозможность спасения. Не успеть!
   - Ложись!!!
   Крик "старлея" разорвал оцепенение, но было поздно. Тяжёлый артиллерийский снаряд вонзился в землю прямо посреди расчёта. Огненный смерч, вперемежку с землёй, дымом и фрагментами тел, взметнулся к небу.
   - А!!!
   "Старлей" катался по земле весь в крови и пыли, а вместо ног его, ниже колен, болтались окровавленные ошмётки из лохмотьев обгорелой кожи, раздробленных костей и разорванных галифе.
   Два других растерзанных тела лежали рядом, и, обожжённые, смешанные с красной сухой землёй, были похожи на сырые куски мяса, вываленные в специях.
   Яндигеев же, так и не успев добежать до орудия, застыл у окопа с раскрытым провалом чёрного рта. Он ловил воздух окровавленными губами, когда, вдруг, начал вздрагивать всем телом, судорожно дёргая растопыренными руками. Только теперь я понял, что со стороны траншеи стреляли. Немецкий автоматчик "палил" с колена, и пули его, одна за другой, врезались в спину Яндигеева, пробивая тело насквозь, а спереди, на гимнастёрке, уже были видны с десяток рваных окровавленных отверстий. Солдат смог сделать лишь шаг, и, без стона, лицом вниз упал на красную сухую землю ...
  
   * * *
  
   Реальность вытолкнула меня на поляну перед костром. Аксакал сидел напротив. Его лицо окаменело, будто действительно было высечено из камня примитивными инструментами. Словно скульптор был настолько неумел, или первобытен, что умудрился оставить кое-где необработанные участки, а где-то стесал сверх меры, от чего лицо кургута выглядело ассиметричным и неживым, походящим более на личину африканской маски.
   Пожалуй, стоило ему всё рассказать. Ведь именно для этого я и был призван. Только - как? Люди его поколения очень трепетно относятся ко всему, что касается Войны, а ведь мне придётся подробно описывать смерть его родного брата. К тому же, старик, наверное, и сам воевал, так что, будет нелегко в выборе слов. М-да! Нехорошо всё как-то. И явственное ощущение вины, словно принимал участие в чём-то постыдном. Как будто мог помочь, но не захотел. Чёрт!
   Я открыл, было, рот, чтобы начать рассказ, но старик, предвосхищая мои намерения, вытянул ладонь вперёд, делая знак, чтобы я помолчал.
   - Ни надо ничего говорить. Я всё видел.
   Был ли я удивлён? Скорее - нет, чем - да. Шаман - он и есть, шаман. От него всего можно было ожидать, но зато теперь не придётся пересказывать скорбную историю. И, слава богу!
   - Я ведь немного телепат, и кое-что могу.
   Примерно этого я и ждал. Ведь он и до этого копался у меня в голове, так почему бы ни совершить это ещё раз? Ведь спрашивать разрешения на чтение мыслей он и не собирался. Так чему же я удивляюсь? А, кто сказал, что я удивляюсь?
   - Я догадался.
   Костёр почти прогорел, и старик, расщепив несколько веток сушняка, бросил их в огонь. Пламя жадно набросилось на сухое дерево, и вспыхнуло с новой силой.
   У меня вдруг возникла странная ассоциация. Когда вор проникает в чужую квартиру, и грабит её, то, как бы не был он ловок и профессионален, то всё равно оставлял какие-нибудь следы. Всегда. Во всяком случае, это следовало из кинофильмов и книг-детективов. А если не оставлял очевидных следов, то обязательно появлялось что-то косвенное. Кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал, кто-то что-то знал. Обязательно. Ибо, всё в мире оставляет свои следы. Это - закон! И вот, появляется следователь, который по этим самым следам, легко и элегантно, выводит злодея на чистую воду, и отправляет в "места не столь отдалённые". Всё справедливо. Так вот, этот кургутский шаман, по аналогии с вором, забравшись без спроса в мою голову, и копавшийся там без моего ведома, сделал это не сказать, чтобы ловко, и уж точно - не профессионально. Короче - наследил. А вот я теперь, как умный и дотошный сыщик, вооружённый дедукцией, не просто увидел эти следы, но, по-моему, даже немного понял некоторые из них. Я догадывался также, о чём он сейчас заговорит.
   О своих снах!
   - Со мной иногда происходят вещи, чем-то похожие на твою синестезию. Я вижу сны об одном и том же событии, которое разворачивается со мной день за днём, будто многосерийный фильм.
   В глубине души я торжествовал! Не знаю, как, но я осознанно вычислил то, о чём шаман скажет в следующую минуту. Ведь я не угадывал, я знал! Но, как? Единственное объяснение, которое напрашивалось мне в ту секунду, заключалось в том, что телепатия имеет обратную сторону. Следы. Проникая в чьё-то сознание, телепат оставляет там частичку себя. Надо только уметь её найти. А далее, по ней, по частичке, о самом телепате можно узнать много интересного. Почти всё. Как сказал кто-то умный, что по капле воды можно рассказать всё об океане, вплоть до всех живых существах в нём обитающем, так и о телепате: взял частичку, и вытягивай всё, что тебе надо.
   - А знаешь, в чём причина моих снов?
   Я весь напрягся. В то же мгновение в сознании возникла яркая картина: серое промозглое утро, моросящий дождь, дорога в белесых клочьях клубящегося тумана, за дорогой - тёмно-зелёная стена леса, низко нависшие свинцово-фиолетовые тучи, а возле дороги стоит ...
   Менгир!?
   Я посмотрел на аксакала. Ну, говори!
   - Я очень давно изучаю менгиры.
   Есть контакт! Он сказал это! Я с таким видом смотрел на старца, что он даже заулыбался. Наверное, лицо моё изображало нечто такое, что он истолковал совершенно по-своему.
   - А, что тебя смущает?
   Я замялся ненадолго, но потом быстро нашёлся, что сказать. Надо было говорить правду, вот и всё. Только, правду о другом. О том, что есть. О том, что существует в реальности. Лишь бы он не догадался, что я могу читать ни только следы на картинах, но и отпечатки чужого проникновения в своей голове.
   - Ничего. Просто у нас в Горске, на самой окраине города, стоит Менгир. С большой буквы. Это его имя, если можно так сказать. Все его так и зовут - Менгир. И в учебнике краеведения, то же самое.
   - Это научное название.
   - Хорошо. Но почему вы мне об этом говорите? Мало ли камней разбросано по миру?
   - Камней-то много. Людей - ещё больше. Но ты меня сразу заинтересовал.
   - Почему?
   Кургут налил из бурдюка архи, и медленно, неторопясь, выпил. Блестящие капли потекли по усам и бороде. Аксакал выплеснул остатки водки в костёр. Жидкость вспучилась, зашипела, и тут же испарилась. Сивушный запах повис над костром. Наконец, он заговорил вновь.
   - Встречая нового человека, я его тестирую. Именно так это можно назвать - тестированием. Некоторый ассоциативный опрос. Причём, я об этом знаю, а он - нет. Это очень важно для чистоты эксперимента. Согласен?
   А ведь он не знает, что я знаю. Какая уж тут чистота эксперимента. Но, тем не менее, я кивнул.
   - Согласен.
   - Так вот, почти у всех людей их ассоциативный ряд, их побудительная система состоит из простейших, даже примитивных желаний и целей. Некий стандарт. Деньги, власть, карьера, слава и обладание противоположным полом. Всё. Но, это нормально. А вот у тебя всё совсем ни так. То, что я перечислил, в тебе тоже есть, но эти побуждения не являются твоей сущностью. Они, как некий побочный продукт. Как атавизм. Есть, и ладно. Главное, что в тебе я обнаружил нечто совершенно другое. То, что полностью отсутствует у остальных. Потому что в тебе есть две твои доминирующие составляющие, которые и определяют твою сущность.
   - Какие составляющие?
   - Твой дар и Менгир. - Аксакал ухмыльнулся. - С большой буквы.
   Я вздрогнул, даже не заметив иронии.
   - Менгир?!
   - Да, Менгир, но и это ещё не самое главное.
   - А, что?
   - По-моему, обе твои доминанты прочно связаны между собой. Настолько прочно, что я предполагаю, что свой дар ты приобрёл именно благодаря Менгиру.
   Я задумался. Очень интересно! Как-то ни так давно, я читал большую статью в нашей "Горской Правде" по поводу менгиров. Какие-то энергетические точки. Точно не помню. Что-то они там аккумулируют, накапливают, распределяют. Мол, древние люди чувствовали это, и потому, в обнаруженных аномальных точках устанавливали вехи. Знаки. Менгиры, кромлехи и прочие камушки. Что-то там об острове Пасхи говорилось с его истуканами, о пирамидах египетских и мексиканских, о Стоунхендже в Англии, и о каких-то особенных камнях в провинции Бретань во Франции. Интересная статья. Я её дважды прочёл. А вот в конце, в выводе, автор статьи высказывал предположение, что все эти камушки очень сильно влияют на людей. Ни на всех, правда, а лишь на некоторых. На особенных. Нет, ни на особенных, а на особо чувствительных, к какой-то там частоте и амплитуде.
   Стоп. Я посмотрел на аксакала. Если бы я не встретил его здесь, в тайге, то подумал бы, что статью написал именно он. М-да.
   - Ну, и что мне со всем этим делать?
   Старик покачал головой.
   - Ничего. Жить. Я лишь высказал тебе свои догадки. И всё. Решать тебе. Это всего-навсего мои предположения. Я действительно думаю, что все эти камни могут как-то по особенному влиять на тебя. Отсюда, и этот странный дар в тебе. Очень редкий, я бы сказал. Редчайший. Но, это лишь мои домыслы. А может, ты как-то связан с ними, как, возможно, связан и я.
   - Вы?!
   - Да, я. А почему ты удивляешься? Я всю жизнь стремился познать их, но ничего не вышло. Ничего, заслуживающего внимания. Никаких реальных результатов. Полное отсутствие того, что можно было бы пощупать руками. В общем, у меня ничего не вышло, так что не повторяй моих ошибок.
   - Каких ошибок?
   Старик налил ещё архи и жадно выпил.
   - Ты, что думаешь, я всю жизнь прожил в тайге?
   Я пожал плечами.
   - Не знаю.
   - Конечно, нет! Я, между прочим, кандидат технических наук. О докторской диссертации мечтал. Мне тогда ещё и тридцати не было. Молодое дарование. Но, когда я понял, что эти странные камни как-то по-особенному влияют на меня, то я всё бросил и ушёл в тайгу, изучать их. Одним взмахом порвал все нити, связывающие меня с этим миром. Все до одной. И, что?
   - Что?
   - Ничего. Никаких результатов! Я надеялся, что смогу понять это, отрешившись от всего, но - нет! Видно одного желания, и ощущения связи с ними для познания недостаточно. Мало. А раз так, то всё - бессмысленно. Именно поэтому я тебе и говорю: не совершая моих ошибок.
   - А я ничего и не делаю. Совсем. Есть, конечно, некоторый интерес, но не более. Я никогда и не задумывался об этом всерьёз. Так, читал кое-что, и всё.
   Старик кивнул понимающе.
   - А этого достаточно. С этого всё и начинается. Сначала - интерес, потом - заинтересованность. Не успеешь оглянуться, как твой интерес с заинтересованностью превратятся во всепоглощающую страсть. Дело твоё, конечно, но, будь осторожен.
   - Ну, а сами вы что-нибудь раскопали?
   - Немного.
   - Расскажите!
   - Да, мне и рассказывать особенно нечего. Я лишь могу утверждать, что эти камни являются некой сетью. Они ...
   Ага! Всё сходится! Сеть - вот правильное слово! В газете примерно это и говорилось!
   - ... поэтому происхождение их туманно. Рискну предположить, что на Земле мы не первые. Я имею в виду нынешнюю цивилизацию. Кто-то здесь был до нас. Не посещал, нет, я не об инопланетянах говорю, а именно - был. Какая-то культура. Другая. Это - их работа. Осколок их бытия. А потом они исчезли. Ведь ни даром же мне сны странные снятся. О том, чего я никогда не видел, и где не был никогда. Это всё ни просто так. К тому же, все эти камни связаны между собой. Должны быть связаны, иначе всё теряет смысл. Но, не спрашивай меня, как? Я не знаю. И будь с ними поосторожней.
   - Почему?
   - Они могут менять прошлое, а от этого изменится будущее. Это очень опасно. А если точно не знаешь, с чем имеешь дело, то лучше не лезь. Не навреди - как врачи говорят. И, ни дай бог, с ними что-то делать.
   - А, что?
   - Обрати внимание, везде в мире, где они находятся, их никто не трогает. Как стояли тысячелетиями, так и стоят. Почему?
   Я пожал плечами.
   - Не знаю.
   - И я не знаю, но думаю, что все попытки с ними что-то проделать окончились плачевно для экспериментаторов. Так что, живи своей жизнью, а сюда не лезь. Не советую. Другое дело - твой дар. Это важно для тебя. Вот им и займись. Он стоит того. А камни не трогай. Не советую. Всякое может случиться. И запомни самое главное: никогда не совершай необратимых поступков. Это - путь в никуда. Всегда надо оставлять маленькую лазейку для себя и для тех, кто тебе дорог. Понимаешь?
   - Понимаю.
   - А теперь, иди!
   - Куда?
   Я недоумённо огляделся по сторонам.
   - Куда идти?
   - Иди прямо по тропе. - Старик указал рукой на едва заметную брешь в стене леса. - Наш лагерь всего в трёхстах метрах отсюда.
   В трёхстах метрах!? Получается, что девчонка водила меня по кругу, чтобы сбить с толку? Вот чертовка! Ну да ладно. Они здесь хозяева. Я встал с полена и направился в сторону леса.
   - Подожди.
   Честно говоря, некоторая незавершённость в нашем разговоре присутствовала. Да и спровадил меня аксакал как-то резко и быстро, словно он почувствовал, что сболтнул лишнее, и решил прерваться, чтобы не наговорить ещё чего-нибудь. Но после такого неожиданного прощания наша беседа с ним стала выглядеть, как недописанная книга, оборвавшаяся на самом интересном месте. Но, что я мог сделать? Одичавший доктор технических наук, плюс - шаман, общающийся с менгирами. Ядовитая смесь! Ещё, чего доброго, обидится или разозлится, и наделает гадостей в мой адрес. Да, ну его! Надо уходить.
   Но, вот, зовёт же! Мол, остановись. Интересно!
   - Да.
   Старик поднялся со своего пня и подошёл ко мне.
   - Хочу, чтобы ты знал ещё кое-что.
   - Я вас слушаю.
   - Ко мне три раза приезжали люди из Горска. В 1975-м, в 1977-м и в 1979-м. Всегда - летом. В 75-м и 77-м приезжали двое мужчин. Одного из них я знавал раньше, а другого - нет. Он был очень болен, и я лечил его. По-моему - удачно.
   Аксакал замолчал.
   - А в 1979-м?
   - А в 79-м их приехало трое.
   - Трое?
   - Да, трое. Те же двое мужчин и женщина. Молодая и очень красивая. - У старца в этот момент было такое лицо, что я понял, что с его ассоциативным рядом всё в порядке. - Настолько красивая, что мои кургутские дикари чуть с ума не посходили. - Он внимательно посмотрел мне в глаза. - Ты понимаешь, о чём я.
   Я кивнул. Мол, понимаю.
   Старик махнул рукой.
   - Ладно. Дело ни в этом. В конце концов, она была прекрасна, но неприступна. Никаких шансов для нас, дикарей. Я ни об этом. Я о том, что в отличие от многих других красивых женщин она была ещё и умна. Чертовски умна. Природный ум и развитый интеллект. Просто поразительно. И ещё, она была талантлива. Как художница. Она прекрасно рисовала, и сделала несколько набросков на озере и в тайге. Ты понимаешь, куда я клоню?
   - Понимаю!
   - Хорошо. Ну, а теперь, самое главное. Для тебя.
   Я замер. Ага! Вот сейчас он и скажет то, для чего и ...
   - Я вас слушаю.
   - Слушай, парень, слушай, и запоминай то, что я тебе скажу. Эта женщина имела такой же дар, как и у тебя. Я запомнил её ассоциативный ряд, а потому и тебя очень быстро вычислил. Мгновенно. По её ряду. Он у вас почти одинаковый. Половые различия - да, но остальное, почти один в один. Понял?
   - Да.
   - Кстати, приехал я сюда с вами на Быштым только из-за тебя. Она отказалась смотреть фотографию, чем меня очень обидела. Но, женщина есть женщина. Я ей всё простил. Ну, да ладно, дело в прошлом. Теперь, ещё.
   Аксакал задумался, но потом быстро заговорил.
   - И, последнее. Всё, что я тебе рассказал сейчас, ты забудешь на время. А как появится необходимость - вспомнишь. Незачем всё это в голове держать. Так что, не напрягайся. Память проявится тогда, когда надо.
   Из леса вышла девушка-кургутка.
   - А теперь - иди! Она тебя проведёт.
   Уже сквозь навалившейся туман, я, не разбирая дороги, вошёл в лес, когда опять услышал голос шамана.
   - Подожди.
   Я остановился и повернулся к старцу. Лицо его было размыто и белесым пятном выделялось на фоне черноты. Но, я понял, что он улыбается.
   - Мы ещё встретимся с тобой. Я знаю. А об этом не старайся вспомнить. Оно само придёт.
  
   * * *
  
   На Быштыме мы пробыли ещё три дня. Аксакал всё это время вёл себя так, будто ничего не произошло, и никаких тайных разговоров среди ночи мы не вели. Причём, делал он это так убедительно, что я, в конце концов, и сам стал сомневаться: а было ли? А не приснилось ли мне всё это? Во всяком случае, тогда, я именно так и решил для себя. И организм мой воспринял это. Причём, сделал это с большим удовольствием, да так убедительно, что детали той ночи совершенно выветрились из моей головы на долгие два года.
   Запомнилось ещё одно событие. Даже не событие, а так, эпизод. Когда мы отвезли аксакала и его внучку в стойбище, и отчаливали от берега, чтобы направиться к Выжге, я, человек по-юношески сентиментальный, оглянулся, чтобы ещё раз взглянуть на стойбище. Есть во мне такая слезливая черта, которую я, кстати, очень стесняюсь. Но, что делать? Есть - и есть. Пусть будет, раз не могу избавиться. Так вот, посмотрел я на стойбище, стараясь запомнить всё, все детали и мелочи, ибо справедливо полагал, что больше я его никогда не увижу.
   На самом краю берега стояли два человека. Аксакал и его внучка. Вокруг них бегали лохматые псы, тощая корова так же паслась за их спинами, а вдалеке, между холмов, на равнине, бродили овцы и козы. Я встал во весь рост в катере и в порыве лирической грусти помахал им рукой. Мол, счастливо оставаться, я буду помнить вас всегда!
   Ответом мне были два окаменевших лица и немигающие взгляды. У обоих. Они не ответили на моё искреннее прощание. Мне стало обидно. Я отвернулся, и сел. Дядя ухмыльнулся. Он всё видел. Отец настраивал радиоприёмник, пытаясь поймать что-нибудь на коротких волнах. На повороте реки я снова оглянулся. Дед с внучкой так и стояли на берегу, глядя на удаляющийся катер, и мне показалось вдруг, что они плачут. Оба. Они оплакивали что-то общее, а может - каждый своё, но оба они прекрасно понимали, что всё теперь будет ни так, как происходило раньше, а иначе.
   И виноват в этом был именно я!
   Я отвернулся. Да пошли вы оба!
  
  
   3 августа 1982 года.
  
   После того, как моё повествование закончилось, комната погрузилась в тишину. Слышалось лишь мерное тиканье часов на стене. Люда сидела на диване, и медленно гладила кота, который спал на её коленях. Остывший чай мерцал на дне чашки прозрачным коричневым пятном, а на её стенках засыхали одинокие чаинки, похожие на уснувших насекомых. Лёгкий ветерок волнами просачивался с балкона, вкрадчиво шевеля тюлевые занавески.
   Конечно, я рассказал Люде далеко не всё. Ограничился некоторыми выборочными эпизодами из своего путешествия к озеру Быштым. И никакой синестезии с танковыми сражениями внутри пожелтевших фотографий. Избави боже! Понятное дело, что ни о каком рассказе, о тайной встрече с аксакалом, ни могло быть и речи. Слишком о многом пришлось бы умалчивать, либо впрямую врать. Зачем? Люда девушка умная, могла бы подловить на противоречиях, а это в мои планы не входило. А посему, в своём повествовании, я сделал упор на красоты сибирских ландшафтов. Суровый, дикий край на самой границе обитаемого мира, с нетронутой, первозданной природой вокруг. Ну и, не удержавшись, в красках описал того самого парня, который первым побывал здесь десятки тысяч лет назад. А далее, придерживаясь этой выигрышной тематики, я плавно перешёл к изумительному по красоте озеру с Клыком Дракона посредине, упомянул о прекрасной рыбалке и обильном улове, гармонично перетекшей во фразу о тесноте мира. Факт на лицо! И я, и Андрей Иванник, будучи жителями Горска и его окрестностей, более того, знакомые друг с другом, умудрились посетить одно и то же озеро, находящееся чёрти где, в Сибири, в тысячах километрах от нашего города, водоёме, несомненно, красивом, но совершенно неизвестном широким народным массам и всему прогрессивному человечеству.
   И, пока я обильно посыпал финальную часть своего рассказа общими фразами о тесноте мира, где-то на краю сознания, в его самых дальних дебрях, начинала зарождаться невероятная и совершенно фантастическая мысль. Ещё бездоказательная, но теоретически уже возможная. Она звучала примерно так: неужели аксакал, рассказывая о посещении озера Быштым тремя горчанами, имел в виду Андрея Иванника и Ксению Малевич!? Конечно, он не называл имён, но, если всё сопоставить, то вырисовывалась вполне отчётливая картина. Логичная, я бы даже сказал. Действительно, дядя Андрей был болен, и ездил в Сибирь лечиться в сопровождении какого-то мужика. Причём, на озеро Быштым. И об этом красноречиво свидетельствовала фотография на стене в Людкиной комнате. Факт? Факт. Чёрт возьми, но ведь именно об этом мне и рассказывал два года назад кургутский старец, делая упор на то, что это были люди из Горска! Это ведь тоже факт!
   И ещё. О Ксении Малевич. Вернее, о некой мадам, которая могла быть ею. Старый кургут высказывался о ней, как о необычайно красивой, умной, и талантливой женщине, которая, будучи также горчанкой, к тому же хорошо рисовала. Хорошо? Да она и сейчас прекрасно рисует! Великолепно! Но, если это действительно она, а подобное, теперь, очень даже возможно, то получалось, что она владеет тем же даром, что и я! Синестезией! А значит мои предположения на этот счёт, после нашего совместного посещения Горского Художественного Музея, вернее - после предполагаемого "входа" в известную картину, и общения там с Ирочкой, натурщицей Авдеенко-Шниперсона, имеют под собой вполне реальную основу!
   Вот это - да! Я посмотрел на часы. Пять минут первого. Ого! Надо поторапливаться. Ещё немного, и станет совсем уж неприлично. А ведь весь мой рассказ о Сибири, был ни чем иным, как абсолютно циничной "заманухой", имеющей своей целью, втягивание Людмилы в разговор, затягивание в обмен мнениями, с выманиванием необходимой информации. Уверен, Люда многое знает, и если правильно задавать вопросы, то она может рассказать очень много интересного. Но, ведь время-то, уже первый час. Вот-вот мама нагрянет. Мол, а вы не засиделись? Значит ...
   Значит, наклёвывается необходимость встретиться ещё раз. Без свидетелей. Чтобы плодотворно поговорить по душам. Как соратник с соратницей. Духовное слияние с душевным соитием. Причём, желательно, на берегу реки, в тёмное время суток, без свидетелей, "белыми лебедями" и под россыпью звёзд Млечного Пути.
   А есть ли смысл, тогда, сейчас продолжать?
   Конечно, есть, ведь на счёт "ещё раз" она может и не согласиться!
   Вполне может, ведь где-то живёт такой парень, как Роман Вовгура.
   Точно. Живёт. И, что с того?
   Да, ничего, собственно, просто ...
   Люда поймала мой взгляд, устремлённый на часы.
   - Тебе, что, пора?
   - Да, нет, но ... А твоя мама!
   - Ничего. Ещё немного можно.
   Так. Хорошо. "Белые лебеди" подождут. А пока необходимо Людочку немного разговорить.
   Людочку?
   Конечно, Людочку, не Людку же! К тому же, она может кое-что знать, даже не догадываясь об этом. Надо начать с Ксении Малевич, а затем, постепенно, перейти к Андрею Иваннику. По тщательно выстроенному логическому мостику. Ведь, если они вместе ездили в Сибирь, то ...
   То, что?
   - Кстати, Ксения Малевич, была в Кончаково перед самой смертью Андрея Иванника.
   Люда помрачнела. Упоминание матери Игоря было не самой приятной темой в разговоре между нами, однако начинать необходимо с неё.
   - Знаю.
   Понятно, что знает. Красвице-мамочке в связи с этим, наверное, все косточки перемыли.
   - И, что про это в вашей семье говорят?
   Люда перестала гладить кота, и, по-моему, слегка напряглась.
   - А тебе это зачем?
   Я смутился. Вот дурак! Нельзя же так резко, с места, в карьер. Надо бы помягче. По логическому мостику. А то: "Что говорят? Что говорят?" Такие вопросы любого насторожат. Кто я такой, в конце концов, чтобы в ихние семейные дела лезть? Правильно. Никто. Значит, будем вилять-юлить.
   - Да, так, ничего личного. Просто Санька мне кое-что рассказывал. О том, что Михайловы ни в восторге от этого посещения. Косвенно винят Ксению Александровну во всех страшных грехах. Такое впечатление, что они её недолюбливают.
   - Недолюбливают!? - Люда расхохоталась. - Да они её терпеть ни могут!
   - За что, интересно?
   Люда оборвала смех. Кажется, я вполне последовательно начинал проникать в некую запретную зону, куда чужакам вход заказан. И Люда прекрасно понимала это. Но до сих пор ни могла решить для себя, чужак я, или нет. С одной стороны, вроде бы, наши мамы - близкие подруги, да и все действующие лица мне хорошо знакомы, а с другой, ну не родственник же! Ни их кровей. И, что же ей делать?
   - О мёртвых, либо хорошо, либо ничего.
   - Что ты имеешь в виду?
   Юная Джоконда задумалась. Лоб её наморщился от невесёлых мыслей. Тонкие брови сдвинулись к переносице. Взгляд затерялся в пустоте. Сейчас она решала, говорить мне, или нет. Буду ли допущен до тайн, или с негодованием отвергнут.
   - Понимаешь, дядя Андрей был влюблён в Ксению. Очень сильно. Но ...
   - Что, "но"?
   - Но, безответно.
   - А ...
   Вот так. Дядя Андрей был влюблён в Ксению. Честно говоря, примерно этого я и ожидал. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться об этом по некоторым косвенным данным. Но, ведь "безответно"! Господи, ещё немного, и я начал бы ревновать к покойнику.
   Ревновать? Чёрт возьми! Да, что это я себе возомнил?!
   И, всё-таки, ревновать. Да. Причём, к покойнику. Блин! Некрофилия какая-то!
   Люда, тем временем, совершенно по-своему истолковав моё "А ...", фыркнула раздражённо:
   - Да, что ты понимаешь!
   Её эмоциональный возглас отвлёк меня от мыслей о том, имею ли я право ревновать. С моральной точки зрения. Сердцу не прикажешь, конечно, но всё же, она - мама моего одноклассника! Да, но - красавица-мама! Так что я - понимаю. Ещё как!
   - Очень даже понимаю. Что же тут неясного? Человек любит кого-то, а его в ответ - нет. Проще пареной репы!
   Люда махнула рукой.
   - А, что с тобой говорить! Ты натура не романтичная!
   - А, ты?
   Юная Джоконда вдруг покраснела и отвернулась.
   - Я тоже - нет!
   В комнате повисла тишина. Возникшая неловкость позволила воспринять информацию и наметить стратегию дальнейших действий. Понятно, что Люда в курсе многого из того, что меня интересует, но, если я напрямую начну задавать вопросы, то она, либо не ответит - семейная тайна, как-никак, а я - ни член семьи, либо потребует подробных разъяснений. Мол, что это ты тут интересуешься? Какое твоё дело, мол? И будет права!
   Значит, надо поделиться с ней некой тайной. Осуществить взаимовыгодный обмен. Я ей о своём сокровенном поведаю, приобщив к моим тайнам, она же, в ответ, посветит меня в свои. Именно в те, которые меня интересуют. Справедливо? Вполне. А раз так, то можно рассказать ей о Збручевске, и о том, что с нами там произошло. Почему - нет?
   Я ещё раз взглянул на часы. Пятнадцать минут первого. Пора! Нельзя допустить, чтобы пришла её мама, и начала меня культурно выпроваживать!
   И я рассказал о нашей поездке в Кончаково, и о посещении заброшенного города Збручевска. О произошедшем землетрясении и о статуе всадника на единороге. Сделал краткое информационное отступление из области сейсмологии, вычитанное из газет, о том, что эпицентром землетрясения в тот день был именно Збручевск, и сила толчков в нём достигла пяти с половиной баллов по шкале Рихтера. Однако рядом, в Кончаково, было всего три балла, а в Горске и того меньше - полтора балла. Автор статьи указывал на странное распределение силы толчков. Мол, если в эпицентре, в Збручевске, сила толчков была пять с половиной балла, то в семи километрах от него, в Кончаково, должно было быть как минимум - четыре балла, но никак ни два. А в Горске - три, но ни полтора. То есть произошла странная концентрация силы толчков именно в эпицентре, а далее, кривая распределения силы шла резко вниз. Такого, мол, никогда и нигде замечено не было. Мол, на лицо - сейсмологический феномен. Ну, а в конце повествования, я упомянул о письме Андрея Иванника, и о связи его с нашим поспешным и необдуманным посещением Церкви Святого Михаила.
   Рассказ получился неплох. По существу - краток, по фактам - информативен, по восприятию - таинственен, а по накалу - эмоционален, и где-то даже мистичен. Короче говоря, то, что надо! Не добавить, не убавить. Мысленно, я себе аплодировал! Зачёт! Люда слушала восторженно и с интересом, слегка приоткрыв влажный рот, и немного выпучив восторженные глаза. Её явно зацепило!
   Когда я закончил, она произнесла лишь одно слово:
   - Кошмар!
   - А что, Сашка тебе разве не рассказывал?
   - Не-а. Я его с момента выпускного и видела-то всего два раза. Слушай! А что ещё было в письме?
   - Да, так, ничего особенного. Дядя Андрей прощался с Сашкой. Говорил что-то о дневнике, который сжёг ...
   - О дневнике?
   - Ну, да.
   - Который ... Что ты говоришь, он сделал с ним?
   - Сжёг.
   - А ...
   После этого "А ...", я понял, что Люда действительно что-то знает. Вернее, нет, ни так. Она ни то, чтобы знает, ибо тогда были бы другие интонации в голосе, она пока лишь догадывается. И то, только после моих слов стала задумываться. Но пищи для размышлений, судя по всему, было предостаточно. Даже с избытком. А потому, она не понимала из чего выбирать.
   Какая-то смутная догадка забрезжила вдруг в моей голове. Что-то тут ни складывалось в одно целое. Все эти посмертные письма и реакции на них. Все эти недосказанности и недомолвки. Все эти тексты и контексты. Странные дары у смертного ложа и сожжённые дневники. Что-то здесь было противоестественно, и ни укладывалось ни в какую, даже в самую замороченную логику.
   Но, что?
   И тут меня поразила одна догадка: а что если ...
   Чёрт! Точно! Наверное ...
   Наверное, дневник у них! У Алексиевичей! Ай, да, дядя Андрей! Хитро придумал! Возможно, он рассуждал таким образом, что, мол, если дневник отдать в одни руки, а миниатюру с картой - в другие, то, учитывая "близкие" родственные связи различных ветвей семьи, и их взаимную "любовь" друг к другу, то это всё равно, что землю закопать. Получается, что вроде бы и плоды своего труда не уничтожил, но и собрать всё воедино, в одних руках, никому не удастся.
   Только, зачем ему это? К чему такие сложности? Для чего? А почему Ксении Малевич не отдал, если так любил? М-да, вот тебе и дядюшка! Но, как спросить об этом у Люды?
   - Слушай, а вам дядюшка ничего не оставлял?
   - В смысле?
   - Ну, бумаги какие-нибудь, фотографии?
   Люда снова напряглась.
   - А зачем это тебе?
   - Да, так. - Я равнодушно пожал плечами. - Интересно. Может, там про Церковь что-то было написано.
   - Что ты имеешь в виду?
   Так. Пришло время юлить-вилять.
   - Ну, а вдруг там было предостережение по поводу того, чтобы туда никто ни ходил? В церковь эту. Мало ли? Или намёки какие-нибудь о её ветхом состоянии. Он, как-никак, её всю вдоль и поперёк излазил. Знал, поди, что и как? А мы с Санькой туда в первый раз пошли, и сразу же вляпались в неприятность. Еле ноги унесли. А, если бы знали ...
   Люда передёрнула плечами.
   - Бррр! Не говори так!
   - Да это я несерьёзно, мысли вслух. Не бери дурного в голову.
   Люда задумалась. Уже в который раз за сегодняшний вечер я ставил её перед выбором: сказать или промолчать. И вот, опять, она вынуждена была решать. Или - или. Она теперь была похожа на рыбку в речке, которая смотрит на крючок с вкусным, жирным, шевелящимся червячком. И хочется, и колется, и мама не велит. Но, ведь он такой аппетитный! Высококалорийный и полный витаминов!
   - Послушай, Витя ...
   Рыбка схватила червяка. Впилась в него острыми зубками. Мягкая, сочная плоть начала тять во рту ...
   - Да. - Леска натянулась.
   - Уже после смерти дяди к нам пришла посылка от него. Привет с того света. - Люда невесело усмехнулась. - Но, я, честно говоря, даже не знаю, что в ней было. Да я и не интересовалась особенно. Зачем? Дядя умер, а значит, в ней могло быть только что-то личное. Для сестры. Для моей мамы. Мама сама её разобрала, но мне так ничего не рассказала, и не показала. А я так и не поинтересовалась. Мало ли, что умирающий брат своей родной сестре может отослать? Всякие мелочи, скорее всего, реликвии детские, которые дороги только им. Я, кстати, так и подумала тогда, а потому и решила, что, если мама захочет, то сама покажет, если - нет, так тому и быть. Мне-то что? Они для меня никакой ценности не представляют.
   - То есть, ты даже не знаешь, что там?
   - Понятия не имею.
   - Жаль.
   Последнее слово вырвалось непроизвольно. Я осёкся, воровато отведя глаза, но Люда не обратила на это внимание.
   Часы показывали тридцать пять минут первого. Всё. Надо уходить! Это уже слишком неприлично. Я засобирался.
   Выходя из комнаты, ещё раз посмотрел на фотографию Андрея Иванника на фоне озера Быштым. Кто же это рядом с ним? По причине позднего времени, я не стал специально рассматривать снимок, а вместо этого нарочно уронил зажигалку так, чтобы она отлетела поближе к "фотке". Медленно нагнувшись, я нащупал зажигалку, и также медленно выпрямился. Замер на несколько секунд. Нет, не узнать! Лицо знакомое, но не пойму - кто?
   Людина мама вышла в коридор попрощаться.
   - Передавай привет родителям.
   - Спасибо, обязательно передам.
   - Спокойной ночи!
   - До свидания!
   Выйдя в коридор, я оглянулся. Люда махала мне рукой из-за двери. Я сдвинул брови, и, изображая голос Брежнева, медленно помахал ей в ответ.
   - Спи спокойно, доченька!
   Люда засмеялась и захлопнула дверь.
   Чёрт! Забыл за чай с печеньем спасибо сказать!
  
   * * *
  
   Утром, завтракая, я попытался обобщить всё, что узнал или вспомнил за вчерашний вечер. И, хотя в реальности, в общей мозаике событий не хватало большого количества фрагментов, всё-таки картина вырисовывалась довольно занятная. Причём, как относительно самих событий, так и в отношении воспоминаний о них. Вообще-то, до вчерашнего разговора с Людой, о своей поездке в Сибирь я помнил всё до мельчайших подробностей, но вот о самом разговоре с кургутским шаманом вспомнил лишь в процессе собственного рассказа.
   Или, нет?
   Или я вспомнил о нём, увидев озеро на фотографии? Может быть и так, но, какая разница? Теперь важно то, что воспоминание это сформировалось во мне только вчера!
   Почему?
   Получается, что аксакал действительно заблокировал мою память, и лишь некий толчок, воспоминание, связанное с озером - увиденная ли фотография, или мой собственный рассказ - сняли эту блокировку?
   Или старик всё-таки догадался, что я смог читать некоторые его мысли по следам, которые он сам же и оставил в моём мозгу, и кандидат технических наук попытался стереть эти самые следы с помощью своих шаманских штучек?
   Да. Может быть и так. И это было бы вполне разумное объяснение, если не брать во внимание то, что он сам мне об этом же и поведал. Мол, забудешь всё на время, а потом вспомнишь. Когда понадобится.
   Значит, понадобилось?
   Стоп! Почему, понадобилось? Вовсе нет! Зачем искать причины на стороне? Почему бы ни предположить, например, что мой дар просто развился, и сделал это настолько виртуозно, что запросто смог разблокировать тот участок памяти, который был закрыт до этого? Сам разблокировал. Автоматически. Вернее, сделал это тогда, когда именно в нём возникла необходимость.
   Однако! Какое это имеет отношение к синестезии?
   Как, какое? Ясное дело, что это и есть результат развития дара. Его другая сторона. Новая грань, доселе неизвестная. То есть, мой талант эволюционировал, поднимаясь постепенно на более высокий уровень, а затем произошёл качественный скачок, результатом коего и была эта новая функция дара. Сама синестезия в чистом виде также имела бурное развитие. Ведь за последний месяц с небольшим количество "входов" в картины превысило всё, что было до этого!
   Просматривалась логическая цепочка. И заключалась она в следующем: а что если предположить, что Менгир, картины, в которые я "проникал", художники, что их рисовали, и я сам, как-то связаны между собой?
   Например. Аксакал говорил, что Менгир каким-то образом влияет на меня. Но, раз он влияет на меня, то почему бы ему ни повлиять на других? На художников, к примеру. Ведь за исключением окровавленной фотографии, все авторы картин, в которые я "проникал", были уроженцами или жителями Горска, либо его ближайших окрестностей. Збручевска, например, на окраине которого тоже расположен менгир.
   "Замок в Карпатах" нарисовал дедушка. "Батарею Раевского" - горский художник по фамилии Николаев. "Натурщицу" - Авдеенко-Шниперсон, уроженец Горска. "Церковь Святого Михаила" и "Менгир", как я предполагаю - Юлия Закревская, тоже из здешних. "Мушкетёры" на стене дома - также творение местного художника. Остаётся "Трёхмачтовый люггер", но, я думаю, что и его нарисовал кто-то из горчан. Иначе, как бы он попал к нам в школу?
   Что получается?
   А получается то, что менгиры и в Горске и в Збручевске, как узлы одной и той же сети, своими частотами и амплитудами влияли некоторым образом на художников. Те, в свою очередь, напитавшись этими характеристиками, в том же режиме частот и амплитуд рисовали свои картины. А я, много лет спустя, восприняв от Менгира те же характеристики, и владея даром синестезии, смог войти в запечатлённую ими реальность по совпадающим частотам и амплитудам.
   Так?
   Если так, то одичавший доктор технических наук из кургутского стойбища прав, и ...
   Я вдруг застыл на месте, вцепившись в балконные перила.
   Чёрт возьми! Если менгиры, разбросанные по миру, представляют собой единую сеть, а горский и збручевский менгиры являются её непосредственной частью, то возникает вопрос. По какой траектории будет осуществляться связь между двумя частями единого целого? Ответ: кротчайшее расстояние между двумя точками - есть прямая. Значит, можно предположить, что связь между менгирами осуществляется по прямой.
   Тогда, интересно, что произойдёт, если провести воображаемую прямую линию между менгирами в Горске и Збручевске, и каким-нибудь образом поэкспериментировать над ней?
  
   * * *
  
   Не знаю почему, но я люблю ходить пешком. Нравится мне это занятие. И думается хорошо, и для здоровья полезно, и от расписания автобусов не зависишь. Иди себе, кури, да плюй по сторонам. Лафа! В общем, самый демократичный способ передвижения. Вот и сейчас, направляясь к Менгиру, я выбрал именно этот вид транспорта. Самый древний и самый надёжный. К тому же, как и в своё прошлое посещение, на следующий день после выпускного бала, я решил, что подъехать на автобусе к этому реликту прошлого с глубокими сакральными смыслами, было бы ни очень правильно. Я бы даже сказал - противоестественно. И, если хоть самая мельчайшая толика из того, что говорят о подобных мегалитах, соответствует действительности, то, по понятным причинам, выбранное средство передвижения должно было вполне соответствовать этим самым сакральным смыслам.
   Погода выдалась изумительная. Лето в наших краях близилось к концу, и уже не было той жары, что так изнуряла всего две недели назад. Было тепло и сухо. Природа едва заметно сменила свои летние колориты, на нечто иное, ещё не осеннее, но уже и не летнее, замерев в этой промежуточной фазе, будто отдыхая от ушедшей жары, но, ещё не готовясь к похолоданию. Нет, дыхания осени ещё не ощущалось, но что-то в лете явно надломилось. Оно понемногу выдыхалось, исчерпав свой запас зноя, и теперь лишь неспешно отдавало остатки тепла, чтобы вскоре уступить место дождливому сентябрю.
   Хотя, возможно, всё это мне только казалось, и дело заключалось ни в погоде, и ни в едва заметном изменении красок, а совсем в другом - в календаре. Ибо я, как и многие, ещё не позабывшие школьных времён, ежегодно, примерно с середины августа, начинал ощущать и ни дыхание осени, и ни метаморфозы с природной палитрой, а близость 1-го сентября - начала учебного года. Лично во мне в эти дни поселялось двойственное чувство, которое заключалось в том, что вроде бы и в школу уже хочется, но и нагуляться, как следует, ещё не успел. Это и понятно: в школу-то хочется, но не учиться, а повидать друзей-знакомых, многих из которых не видел три месяца, блеснуть бронзовым загаром на повзрослевшем лице, покрасоваться отросшими волосами, и похвастаться новыми джинсами. Почему - нет?
   А ещё, посмотреть на "новеньких". И, честно говоря, в этом-то и заключался главный интерес и неестественное желание посетить школу. Именно в них, в "новеньких". Причём - в "новеньких" одноклассницах, а ни наоборот. Именно их хотелось лицезреть, любуясь длинными красивыми ногами и изящными фигурами в приталенных школьных платьях. И это, по понятным причинам, было гораздо важнее всех физик с математиками, и прочих биологий.
   Вот такая физиология!
   Теперь же, в эти дни начала августа, ко всем вышеперечисленным ощущениям, доведённых за десять лет учёбы в школе до уровня инстинкта, примешивалось ещё кое-что. Грусть. И, пожалуй, именно она, грусть, вместе с ушедшей жарой, вкупе со сменой цветов и красок вокруг, и в связи с неумолимостью смены цифр в календаре, и вызывала во мне некоторую странность в восприятиях. И ещё. С каждым днём, прошедшим после выпускного вечера, я всё отчётливее осознавал, что школьного первого сентября для меня уже не будет. Не будет загара на повзрослевшем лице, отросших кудрей и новых джинсов. Вернее, всё это будет, но в совершенно другом виде. В иной упаковке. А вот того, школьного варианта, со мной уже никогда не случиться. Всё вернётся на круги своя. И длинноногие красавицы, надеюсь, тоже появятся, но, к сожалению, все они будут уже не в приталенных школьных платьях, и ни в кокетливых кружевных фартуках. Красавицы никуда не исчезнут. Но одеты они будут совсем по-другому.
   Ряды пятиэтажек оборвались резко и неожиданно, будто кто-то обрубил их гигантским топором с неровным иззубренным лезвием. И от этого, в общем восприятии новостройки чувствовалась некоторая незавершённость. Крайние дома, неравномерной ломаной линией вторгались в степь, от чего участки уже отжившей, пожелтевшей травы были похожи на огромный надкушенный кусок сыра.
   Справа, нелепым монументом из красного кирпича, громоздилось мрачное здание Горвоенкомата, а слева, на небольшом возвышении, на фоне выгоревшего бледно-голубого неба, возвышался Менгир.
   Так, что же он такое? Или, кто?
   Конечно, он мог быть простым камнем, каким-то образом оказавшимся здесь, но что-то ни хотелось думать о нём именно так. Казалось неправильным воспринимать его просто как валун, случайно оставшийся в этой местности после отступления ледника.
   А чего хотелось?
   Как, чего? Тайны!
   Например, было бы неплохо, если бы он оказался творением инопланетян, или, как предполагал кургутский шаман, обломком земной культуры, которая предшествовала нашей.
   Конечно, всё это заманчиво, и возбуждает воображение, но, что касается инопланетян, то уж очень сомнительно. Я себе с трудом представляю неких гуманоидов, серьёзных, образованных ребят, которые, посетив Землю тысячи лет назад, вместо чего-то серьёзного и внушительного, оставили бы здесь эти убогие и примитивные напоминания о себе. Странно как-то. Стоило ли вообще лететь за сотни световых лет, чтобы в итоге лишь понатыкать несколько сотен едва обработанных валунов в разных концах планеты? Сомневаюсь! Да и вообще, мне, честно говоря, очень не нравится подобная практика, в результате которой любое таинственное явление, объект или артефакт, необъяснимые с точки зрения науки, очень легко объясняются деяниями инопланетян, или каких-либо других потусторонних сил.
   А вот на счёт наших предков, в смысле иной земной цивилизации - это красиво! Изящно, я бы даже сказал. Потому что, и тайна вроде бы сохраняется, и история тысячелетняя имеет место, и пилоты НЛО вроде бы ни при чём. На мой взгляд, как раз то, что надо!
   Возле самого Менгира меня настиг резкий, холодный порыв ветра. Ледяное дыхание лизнуло кожу. Неожиданно возникшая зимняя стужа забралась под летнюю одежду. Я поёжился, чувствуя, как на теле выступает "гусиная кожа". Это ещё что за фокусы? Словно в поисках источника холода, обернулся. Ничего. Лишь окружающий воздух изменился, будто заледенел и заморозился, превратившись на мгновение в колючее зимнее поветрие. Небо над головой стало почти белым, походя более на скованное льдом озеро, по поверхности которого ветер гонял тонкие, пушистые полоски перистых облаков, выглядевшие снизу как снежная позёмка. Солнце заволокло полупрозрачной дымкой, оно ощутимо съёжилось, уменьшилось в размерах, и теперь напоминало перезревшую дыню, которую вдруг запорошило снегом. Туч не было, но стало заметно темнее, как во время солнечного затмения, от чего тень, отбрасываемая Менгиром, выглядела бледной и размытой, словно высыхающее на жаре мокрое пятно.
   Я улыбнулся сам себе: надо же, накаркал! Хотя, ничего удивительного в этом нет. Так бывает в нашей местности, именно в августе, когда приходят холодные ветры с севера, и погода понемногу начинает меняться, ощутимо разворачиваясь к зиме. Но, не рано ли? А почему, рано? Ведь, у природы нет плохой погоды!
   Вот и Менгир. Уж и не знаю почему, но мне показалось вдруг, что сегодня он выглядел как-то враждебно. Может, ветры с севера повлияли, а может ещё что-нибудь, чего я уловить никак не мог, но от покрытого мхом валуна осязаемо исходило нечто отрицательное, очень похожее на неприязнь. Словно он был не рад мне. Именно мне, лично, а не кому-то ещё. Мох его едва заметно шевелился, или просто так казалось, но теперь, в странном антураже заледенелого, бледного неба, складывалось впечатление, что Менгир немного движется вперёд, медленно надвигаясь на меня. Рефлекторно я даже отступил на шаг, но тут же одёрнул себя. Но-но! Без глупостей! Пришёл, так делай!
   Достав из сумки подробную карту района с прилегающими окрестностями, которая включала в себя и Горск, и Збручевск, я развернул её, и разложил на земле возле Менгира. С помощью компаса сориентировал карту чётко по сторонам света, и отметил направление на Збручевск. Затем, засёк ориентир. Потом, вбил два колышка: один - возле Менгира, другой - по ориентиру, на воображаемой линии между горским и збручевским менгирами. После этого, натянул между ними верёвку.
   Что дальше?
   Ситуация в небе, тем временем, начала меняться. Со стороны Збручевска к Горску, заволакивая всю северную часть неба, медленно двигалась огромная тёмно-фиолетовая туча: колышущийся монолит от края до края, со всеми оттенками синего цвета внутри. Стало тихо и холодно. Окрестные пейзажи зачахли и посерели, мгновенно растеряв сочность красок. Вся палитра выцвела в один миг, и, дав крен в сторону серого и чёрно-белого, застыла, как старая некачественная фотография, покрытая отслаивающимся глянцем.
   Может быть всё-таки прекратить?
   Ведь, если хотя бы часть того, что говорят и пишут о подобных местах, окажется правдой, то не лучше ли прямо сейчас всё бросить и вернуться домой?
   Я задумался. Ответ был очевиден - нет! Никуда я не вернусь, пока не сделаю того, что задумал. Потому что, если отступить сейчас, то потом буду постоянно отступать, либо вообще, от подобных экспериментов придётся отказаться. А если я поступлю именно так, то из этого прямым текстом будет вырисовываться то, что рядом с нами протекают некие неведомые процессы, а официальная наука их ни то, чтобы познать, а даже объяснить внятно не может. Либо, вообще, делает вид, что ничего подобного не происходит. А в итоге получится, что лишь одна мысль об этом, просто маленькое опасение, капля мистики на здоровом материалистическим сознании, заставила меня прервать свои изыскания.
   Но, с другой стороны, а что я собственно хочу сделать? Всего-навсего, сесть посидеть? И, что это даст? Ну, сяду, посижу, что дальше? Предположим, что ничего не произойдет: какие выводы я сделаю в связи с этим "ничего"? Мол, фигня всё это? Мол, ничего нет? Или, что?
   А, ладно!
   Я сел посреди линии, прямо на натянутую верёвку, и стал ждать, пытаясь отключиться от повседневных мировых процессов, и отыскать одновременно некие аномалии в своём вселенском восприятии.
   Звуки ушли на периферию сознания. Время остановилось. Лишь туча над Горском росла и ширилась, заполняя собой всё свободное пространство. Где-то вдали грохотал гром, но я не слышал его, а лишь осязал точечную вибрацию на коже в районе затылка, которая повторялась после каждого раската. В направлении Збручевска небо потемнело настолько, что стало почти чёрным. Огромная шевелящаяся тень накрыла Горск. Тучи над городом были совершенно беспросветны, а в их глубине, оранжевыми бликами, сверкали сполохи невидимых молний.
   А над головой моей, скованная льдом стратосферы, застыла белесая гладь замороженного небесного озера. Туча так и не прикоснулась к нему, беспомощно остановившись на самой границе пятиэтажек.
   Господи, что это!? Я - сплю?
   Может действительно уйти, пока ещё не поздно это сделать? Ведь, по сути, чуждый разум, если таковой имеет место, вряд ли удастся изучить при помощи двух колышков, компаса и верёвки. Странно было бы рассчитывать на это. Получился бы полный абсурд! Они, значит, в течение тысячелетий эволюционировали, развивались постепенно, борясь с враждебными силами природы, а я вдруг - раз - вбил колышки, натянул верёвку, сел своей учёной задницей на некую, придуманную мной же, линию, и этим своим убогим инструментарием, включая ягодицы под джинсами, и разгадал их многовековую тайну. Да ещё и с "бычком" в зубах. Ну, Марецкий, молодец! Нобелевская премия, считай, уже в заднем кармане этих самых твоих затёртых джинсов! Жаль, лопату взять не догадался, а-то бы копнул бы тут поблизости, откапывая и разгадывая ихние таинственные артефакты.
   Но! Ведь аксакал предупреждал - не лезь!
   - Так вот ты где!
   Я вздрогнул от неожиданности, и обернулся. Передо мной стояла Люда, которая, по каким-то неведомым замыслам судьбы, уже второй день подряд подлавливала меня при странных обстоятельствах, причём в тех точках пространства и времени, в которых очень трудно встретиться случайно. Как это понимать? Может действительно - судьба? К тому же одежды на ней сегодня было ещё меньше, чем вчера. Юбка ещё короче, каблуки ещё выше, и тонкая, просвечивающаяся насквозь майка, едва достающая до пупка. Каблуки? Она, что, через степь на каблуках шла?
   Я сидел на земле, на своей воображаемой линии, а она стояла совсем рядом, и её юбка, слегка шевелимая ветром, колыхалась почти у самого моего лица.
   - Как ты меня нашла?
   Люда победно улыбнулась, и, попеременно вертя, то плечами, то тем местом, на которое была надета её коротенькая юбка, весело защебетала. Обширные округлости медленно заколыхались под тонкой майкой. А то, что всё это она проделывала в непосредственной близости от моего лица, её ни только не смущало, а наоборот, по-моему, даже входило в её планы. Я не знал пока, чего она хотела, вернее - мог лишь догадываться об этом, но одна метаморфоза случилась со мной тут же. Мгновенно. Ибо, уже через миг я совершенно забыл, для чего сюда пришёл.
   - Ну, ты ведь вчера неоднократно упоминал Менгир, когда рассказывал о своих похождениях, и я подумала, что это может быть важно для тебя. А когда сегодня утром я позвонила, а тебя не оказалось дома, то я подумала, что ты можешь быть именно здесь.
   Я тут же вспомнил Сашку Михайлова, и то, как на следующий день после выпускного вечера, он также легко вычислил меня умозрительно, а затем и обнаружил, сидящим здесь же, у Менгира. Тогда, он высказался в том смысле, что выражение лица моего, когда я рассматривал известную картину, было таковым, что не вызвало у него никаких сомнений по поводу того, где же меня искать, при моём отсутствии в стенах родного дома.
   Из всего этого следует, что, либо я становлюсь легко предсказуемым, причём - для всех, либо, когда дело касается этого валуна, моё выражение лица приобретает такую видимую очевидность, что на нём читается всё, вплоть до того, куда я собираюсь отправиться на следующий день. В любом случае, это уже тенденция! Надо что-то делать!
   А, зачем?
   Туча над Горском ещё больше вспучилась, расползаясь во все стороны, но незримую черту на границе пятиэтажек пересечь никак не могла. Словно густой поток черничного киселя упёрся в гофрированную стеклянную переборку. Кисель растекался и вверх, и вниз, и влево, и вправо, но вперёд, куда ему более всего хотелось, он двинуться ни мог. Степь не пускала его. Будто между степью и городом возник осязаемый барьер. Прозрачная преграда. Стекло. А может - лёд?
   А над Горском уже шёл дождь. Мокрые дома потемнели от воды. Воздух совершенно утратил прозрачность, и в черте города ничего невозможно было разобрать, кроме слившейся в беспросветное бельмо стены дождя.
   В небе же, чёткой ломаной линией, повторяющей пограничную черту между городом и степью, наметилась отчётливая грань, разделяющая небо и тучи. Как зеркальное отображение. Тучи пытались прорвать этот барьер, но у них ничего не получалось. Они вспучивались и клубились, концентрировались и чернели, Горск темнел под ними, погружаясь в ночь, но, несмотря на это, прямо над нами, всего лишь в нескольких сотнях метрах от города, висело белесое небо с длинными, распушенными линиями перистых облаков с бледным, замутнённым, почти серебристым солнцем, и с заледенелым, остекленевшим небесным сводом от горизонта до горизонта, похожим на небесную сферу с модели мироздания времён Птолемея.
   Люда также заметила эту странность.
   - Что это, Витя?
   Она спрашивала меня, но вопрос был направлен ни ко мне, а так, вообще. Возглас в пустоту. Я встал, и мы оказались совсем рядом. Почти вплотную.
   - Не знаю!
   Я взял её за руку.
   - Боюсь, что сейчас что-то произойдёт.
   Люда заворожено смотрела на гигантскую тучу. Конечно, она чувствовала, что я интересуюсь её рукой, но, по-моему, это также являлось одним из этапов её плана. А потому, она сделала вид, что ничего не происходит. Лишь проговорила, не оборачиваясь:
   - По-моему - да!
   Внутри меня вдруг всё начало ломаться. Со скрежетом. Неожиданно, я почувствовал такой мощный прилив энергии, что какое-то время мне даже казалось, что ещё миг, и я взлечу. Как ракета! И эта порция неведомой энергетики была чиста и первозданна, безвекторна и индифферентна, безразлична и равнодушна ко всему происходящему вокруг, и силу которой, я, мог бы направить куда угодно. В любую сторону. В любую область познания или деятельности. Можно было прямо сейчас, очертя голову, ринуться в неизвестность, и начать познавать Менгир. И при таком напоре, уверен, результат не заставил бы себя долго ждать. Или, например, мог броситься в Горский Художественный Музей, и "проникать" бесконечно в любую понравившуюся картину. Или ещё одна крайность: сесть за стол и учить математику с физикой, а уже завтра ехать в Столицу и экстерном поступать в институт. Или ...
   Но, передо мной стояла Люда в мини-юбке с заманчивыми округлостями в интересующих местах, с мягкими изгибами и плавными выгибами, с чем-то упруго шевелящимся под тонкой майкой, с пухлыми вишнёвыми губами, с ровными белоснежными зубами, с красивым ртом, с большими глазами янтарного цвета, и с густыми длинными ресницами, которые красиво загибались вверх.
   А вот далее, совершенно неожиданно, будто озарение, ниспосланное сверху, мне в голову явилась одна странная мысль. Абсурдная даже где-то. Но, я не отбросил её лишь потому, что некий трудноуловимый ассоциативный ряд при её появлении выглядел так же, как и при чтении мыслей аксакала возле озера Быштым. Как чтение чьих-то следов в собственном мозгу. Как отпечатки чуждого вмешательства и отчётливого копания в моём подсознании. И мысль эта, я бы даже сказал - догадка, была также чиста, как и та энергия, которой я был наполнен сейчас по самые уши.
   А понял я то, что Люда здесь появилась не случайно. Нет, её никто сюда насильно не тащил. Она действительно звонила мне, а потом заходила домой. Она искала меня и хотела встретиться. И, возможно, я догадываюсь - зачем. Вернее, не догадываюсь, а - надеюсь. Но! Она не знала где меня искать! И, то, что я здесь, ей подсказал ...
   Я повернулся к камню. Да. Это - он. Это Менгир подсказал ей, где меня искать. Теперь, я это точно знал. Как и то, что он использует её, чтобы отвлечь меня. Ведь камень знает, что у меня начался перманентный творческий процесс, и уж если я начну что-то изучать и выведывать, то смогу докопаться до такого, чего Менгир не хотел бы мне позволить. И вот, эта каменюка, направляет сюда Людмилу, девушку-красавицу, которой я давно нравлюсь, и которая нравится мне, и чьей маме нравлюсь я. В общем, все мы друг другу нравимся, и всё бы хорошо, но, ведь этим своевременным появлением Люды, Менгир как бы спрашивает меня: ну, что? Кого ты выбираешь? Вернее - что? Копаться во мне, в камне, или прямо сейчас, взять, и обнять горячее трепещущее тело, которое тут же ответит тебе взаимностью?
   Так, что ты выбираешь, Витя?
   Людкин взгляд чиркнул по мне. Снизу-вверх. Глаза наши встретились лишь на миг. В следующее мгновение она опять смотрела на тучу. Но это решило всё. В глазах моей бывшей одноклассницы отразилось всё. Все этапы нашего совместного созревания. От дёрганий за косы в детском саду, до пленения в казаках-разбойниках. И взгляд её был такой же, как тогда, во время допроса в плену. Только теперь она знала, чего хочет, понимала, как это сделать, и была в курсе, чем всё это закончится. Нет, я не ошибся, и она действительно искала меня с определённой целью. И мини-юбка её с полупрозрачной майкой была одета неспроста.
   Вдруг, ещё одна догадка полыхнула в мозгу, от чего я, по старой привычке начал краснеть. Идиот! Ведь мама-то её, с утра ушла на работу! Да и у меня дома, хоть шаром покати! Эх, Марецкий, ну ты и баран!!! Совсем крыша съехала с этими менгирами, аксакалами и паранормалами! Ну, оно тебе надо?! Земляне эти с марсианами, с ихней тайной сетью между скалами? Ну, зачем это тебе?
   В Людкиных глазах сначала заплясали ромашки, а потом, цветы вдруг исчезли, а в самой глубине её зрачков я увидел нечто другое. Как цветной диапозитив. Как срез некой реальности, которая ещё не произошла, но могла случиться. Я увидел её комнату в полумраке зашторенного окна. Разложенный диван, застеленный чистыми, хрустящими простынями, которые были так белоснежны, что резало глаза. Фотография Андрея Иванника на стене, выполненная на фоне озера Быштым. Открытый балкон, с шевелящимися от лёгкого ветерка тюлевыми занавесками. А на диване ...
   Неожиданно, прямо над головой возник шелестящий звук. Такой же, как тогда, в небесной синеве знойного дня, над красной растрескавшейся землёй, где через несколько секунд должен был геройски погибнуть рядовой Яндигеев. Я замер, не понимая, откуда он, и в тот же миг, трепещущее тело Людочки Алексиевич оказалось в моих объятьях. Я тут же ощутил её разгорячённое тепло и быстрый стук сердца через майку. Ух! Один из моих органов напрягся.
   Шелест нарастал.
   Я с усилием заставил себя оторваться от Людкиных глаз с ромашками, и осмотрелся вокруг. Ого! Это стоило того!
   Ибо тучи всё-таки прорвали стеклянный барьер, и черничный кисель расползся по всему небосводу. От края до края. Белесое небо исчезло. Местность погрузилась в вязкий, колышущийся полумрак, и лишь размытые серые силуэты угадывались вокруг. Опять появилось ощущение полного солнечного затмения. И вдруг ...
   Ба-бах!!!
   Сверкающая, плюющаяся огнём, яркая, как солнце, иззубренная ломаная выгнулась немыслимым изгибом от неба до земли, и впилась в Менгир. Шелестящий звук исчез. Огненная кривая в течение нескольких бесконечно долгих секунд буравила валун. Он шипел и искрился, как бенгальский огонь, от него густыми клубами валил едкий дым, но, как ни странно, ему было всё равно. Так как в свете такого долгого разряда я успел разглядеть, что молния так и не коснулась самого камня. Она лишь, шипя, скользила по мху, и с каким-то странным скрежетом уходила в землю. Сухой мох тлел, и обильно дымился, кое-где - загорался, но самому Менгиру было безразлично. Он был неуязвим.
   Щёлк!
   Неожиданно навалилась абсолютная темнота. Чернее ночи. Будто кто-то нажал на выключатель. Люда прижалась ко мне всем своим разгорячённым, трепещущим телом, и прошептала на ухо:
   - Бежим отсюда!
   - Куда?
   - В лес. Я знаю место.
   В следующий миг мы уже бежали в сторону от Менгира. Куда угодно, лишь бы побыстрее и подальше. Люда сняла свои шпильки и бежала босиком. От этого она стала ни только ниже, а скорее меньше и беззащитнее. И доступнее, конечно. Так что, по-фигу Менгир! Ведь, вот она!
   Лишь одно маленькое сомнение всё ещё пыталось вползти в моё сознание. Мол, что ты делаешь!? Она же жертва! Это Менгир привёл её сюда! Если бы ни он, вы бы не встретились сегодня! Он сделал это специально, чтобы отвлечь тебя! А ты ... На что мой здравый смысл мне же и ответил: ну, ни сегодня, так завтра, какая разница? И ещё: ну она же меня всё-таки искала! Зачем? В шахматы поиграть?
   Вслед за Менгиром подключились образы Романа Вовгуры и Ксении Малевич. Ну, а с этими как? Очень просто. Людмила Алексиевич - это проблема для Романа Вовгуры, а не для меня. Потому что это её право выбирать: и с кем, и как, и почему. Эмансипация называется. Сегодня она предпочла меня, без всяких, кстати, усилий с моей стороны, а вот что будет завтра, кто знает? Более того, это наш совместный выбор. Так к чему все эти кокетства?
   Что же касается Ксении Малевич, то, вспомнив её, я даже не вздрогнул, не покраснел и не замедлил бег. Зачем? Красавица-мама - это лишь сладкая сказка, которая когда-нибудь закончится. Рано, или поздно.
   А, если не закончится?
   А, если не закончится, то на сегодня у неё обеденный перерыв!
   Уже войдя в лес, я обернулся. Стало заметно светлее. Менгир возвышался на фоне подсвечиваемых огненными сполохами туч, и в этом ракурсе был похож уже ни на кинжал, как ранее, а скорее - на мужской детородный орган в возбуждённом состоянии. Он гордо вздыбился из земных недр, словно бросая вызов небу, и за это, наверное, их бездны клокочущих туч в него беспрерывно били молнии. Одна за другой. Сплошная аллегория в гротескном исполнении! Как стилизация под Авдеенко-Шниперсона! Могучий Геракл против всемогущего Зевса.
   М-да! Сплошные двусмысленности в океане контекстов. То ли ещё будет?
   А потом я почувствовал, как Люда взяла меня за руку. Её ладонь была сухой и горячей. Она тяжело дышала, но в открытом, прямом взгляде её был лишь один контекст. Без двусмысленностей. Может быть, глядя на Менгир, она подумала о том же, о чём и я? Не знаю. Но прямо сейчас в её глазах опять запрыгали ромашки. Много ромашек. Как тогда, в Збручевске.
   Теперь я уже не сомневался по поводу того, что же сейчас произойдёт.
   Люда настойчиво потянула меня за руку.
   - Пойдём!
   Голос её прозвучал хрипло и глухо. Будто что-то сдавило ей горло. Людочка было возбуждена и напряжена. Кажется, она тоже знала, что сейчас произойдёт.
   А потом, впереди, я увидел деревянный сарай для хранения сена.
  
   * * *
  
   Не знаю, можно ли его назвать богатым и содержательным, но некоторым опытом по близкому и непосредственному общению с прекрасным полом я обладал. Не рискну гадать, как оценивать его с аморальной точки зрения - это другой вопрос, но определённая практика имела место. А если учитывать мой довольно юный возраст, то в ракурсе временных рамок она была вполне протяжённой. Длительной, я бы сказал.
   Примерно год назад в нашем доме поселилась одна молодая женщина. В дальнейшем, я буду звать её мадам. Мать-одиночка, лет 25-ти. Возможно, в ней действительно было что-то особенное, а может, это только казалось нецелованному юноше 16-ти лет, но с первого дня, когда я её увидел, меня потянуло к ней просто немыслимым образом. Она даже несколько раз снилась мне по ночам в соответствующих снах. В общем, имел место некий загадочный и необъяснимый женский магнетизм на пустом месте. Она не была красавицей, но что-то незримо притягательное в ней отчётливо присутствовало. Неуловимые штрихи во внешности и в манере поведения, которые невозможно объяснить словами, но которые подействовали на меня просто волшебным образом. Я был очарован. И, как говорят умные люди, всё когда-нибудь случается в первый раз. И, именно она стала моей первой секс-учительницей. В прямом смысле слова.
   Для меня так и осталось тайной, что же на неё нашло в тот день. Видно совсем тоскливо стало, или подходящего мужичка рядом ни оказалось, а может, я её очаровал своей чистотой и непосредственностью, не знаю, но как-то, одним прекрасным солнечным днём, она пригласила меня к себе по какому-то незначительному поводу. По-моему, попросила помочь ей занести сумки на пятый этаж. Я покраснел, но согласился, и без всяких задних мыслей взялся помочь, ибо сумки действительно оказались тяжёлыми.
   Мы зашли к ней в квартиру. Мадам закрыла дверь, и как-то многозначительно, пристально, я бы даже сказал - оценивающе, посмотрела на меня. Она была серьёзна, сосредоточенна, и что-то решала для себя. Я это вдруг с полной ясностью осознал, и покраснел ещё больше, а далее, весь влажный от смущения, собрался уже было побыстрее ретироваться, но у мадам имелись другие планы на этот счёт. Она улыбнулась большим влажным ртом, блеснула зелёными глазами, из под выщипанных в тонкую линию бровей, и, погладив меня нежно по волосам, попросила занести сумки на кухню. Когда я вернулся в комнату, она уже успела снять платье.
   Даже сейчас, почти год спустя, я очень смутно припоминаю события тех нескольких часов. Детали того секс-происшествия словно стёрлись из памяти, а то, что удавалось вспомнить, воспринимались мною скорее, как предварительные наброски к картинам Пикассо, чем реально произошедшие события. И лишь одно я помнил очень хорошо. Свои ощущения после того, как покинул квартиру своей мадам. Это глубочайшее ощущение счастья. И гордости. Чёрт возьми! - думал я, - ведь сегодня я стал настоящим мужчиной! Теперь я ни просто особь мужского пола, с некоторыми отличительными анатомическими признаками, но и, по сути - взрослый мужик! По свершившемуся факту! По совокупности произошедшего!
   И, конечно же, я должен быть искренне благодарен этой доброй молодой женщине, которая научила меня всему, что умела сама, и наши уроки длились почти беспрерывно в течение всего 10-го класса, не взирая на времена года, на мои оценки в дневнике, и на политическую ситуацию в мире. И всё это по взаимному согласию и с глубоким удовлетворением сторон.
   Помимо этого, я имею в виду опыта в интимной сфере, я почерпнул от своей наставницы длинный перечень общежитейских мудростей, а также, отдельными пунктами, подробные наставления о тонкостях в общении с женской половиной человечества. В общем, по большому счёту, она мне действительно очень многое дала, заполнив пробелы именно в том, что отличает 16-летнего парня от 25-летней молодой женщины, которая к тому времени уже успела побывать замужем, родить ребёнка и развестись, ведя теперь, после развода, совершенно свободную, самостоятельную жизнь современной независимой мадам. В общем, в некотором роде, она просто попыталась "дотянуть" меня до своего уровня. Конечно, на сколько это вообще возможно в сложившихся обстоятельствах. Иногда я просто диву давался: что она во мне нашла? Что, нет других кандидатов? Или, её устраивает наше соседство?
   М-да. Загадочная женская душа.
   Ну, а вообще, мамзель моя, была женщиной не промах во всех отношениях. В 19-ть лет она вышла замуж за военного, и уехала с ним куда-то на Север. Она упоминала название города, но я его не запомнил. Судя по топонимике, дыра - дырой. Но, год службы там, шёл за два, что при соответствующей зарплате несколько скрашивало тоскливые гарнизонные будни. В скором времени юная дива родила ребёнка, правда, с её же слов, сама не знала от кого. Врёт, наверное! А далее, пожив с офицером пару лет, она взяла, и развелась, осуществив это вполне сознательно и целенаправленно. Этим я хочу лишь сказать, что её замужество, отбытие на Север, рождение ребёнка и последующий развод, являлись лишь отдельными этапами в предварительно задуманном и осуществлённом плане. Ну, а после развода она вернулась обратно, в Горск, поселилась в двухкомнатной квартире бабушки, которая перебралась к своей дочери - матери моей мадам, и зажила на вольных хлебах свободно и вольготно, работая по специальности в каком-то КБ, и получая от своего бывшего мужа алименты в размере около двухсот рублей.
   Вот так! Уметь надо!
   Ну, а единственным пострадавшим в этом узилище счастья оказался военнослужащий-подводник. Бедный офицер! И угораздило же его так вляпаться! Ведь теперь, ежемесячно, он от своих кровно заработанных рубликов вынужден был отстёгивать очень приличную сумму на содержание обманувшей его женщины, и на вскармливание чужого ребёнка.
   Обхохочешься!
   В общем, научила меня моя мадам наукам как умственного, так и прикладного характера, обогатив своим видением мира, как в сфере интимных утех, так и в плане общечеловеческих ценностей. Общение наше, по обоюдному согласию, было лишено всяких обязательств, носило несколько циничный, я бы даже сказал - потребительский характер, но вместе с тем, для меня, во всяком случае, имело явный познавательный вектор, а его качественная составляющая несла в себе все признаки глубокого физиологического удовлетворения.
   Если же подытожить в тезисной форме весь краткий курс моего обучения, то выглядел он примерно так: "Все мужики - дураки! Витя, ну ты-то не будь дураком, и не повторяй чужих ошибок! Будь холоден, как лёд, и никому не верь! Не вздумай купиться на бабские слёзы - обманут, оглянуться не успеешь! Будь осторожен: женщины хитрые и коварные! Ну, а главное - не вздумай влюбиться! Влюбишься - хана, пропадёшь ни за грош!"
   Вот так. Ни добавить, ни убавить!
  
   * * *
  
   И примерно об этом я думал, заходя в сарай. Вернее, не думал, а вспоминал, ибо, в силу каких-то неведомых причин именно эта мысль мне и пришло в голову, пока мы бежали подальше от Менгира. Дверь ржаво скрипнула разболтанными петлями, и мы оказались в прохладной полутьме деревенского мира, где пахло сеном, коровами и парным молоком, а сквозь щели в стенах проникал запах грозы. Я закрыл дверь. Полутьма сменилась чернотой, и в тот же миг по крыше сарая забарабанил дождь.
   Всё было ясно без слов. Мы завалились на что-то мягкое и пахучее, и после отрывистых, судорожных поцелуев во время раздевания, "познакомились" друг с другом. Наверное, у Людмилы Алексиевич имелся свой секс-учитель, почему бы и нет, а может, мы просто являлись двумя половинками единого целого, созданные друг для друга, но наш первый "мама-папа" прошёл гармонично, эмоционально окрашено, и закончился почти одновременно. Естественно, особенного опыта для качественного сравнения у меня не имелось, ибо количество партнёрш было крайне ограничено моим юным возрастом, но Люда была гораздо лучше их всех. Да, помимо мадам запомнилось ещё несколько контактов, но случались они ни так уж часто, происходили в каких-то странных, неожиданных местах, продолжительность имели скоротечную, и в рамках чувственного восприятия были похожи скорее на экстремальный поход в туалет по малой нужде, вследствие крайней необходимости. В общем, сплошная физиология и ни капельки любви.
   А вот мадам моя, при всех её положительных качествах и моей к ней благодарности, была женщиной скорее похотливой, чем страстной. В процессе бесконечных контактов она думала более о себе. Меня же лично, при всей её доброте, соседка воспринимала лишь как инструмент, как хоккеист - клюшку, и её больше интересовало количество и продолжительность, нежели эстетика процесса или богатый внутренний мир учащегося выпускного класса. Конечно, ассортимент позиций и технический багаж у моей мадам был просто огромен, но вот души своей она в это дело не вкладывала. Лишь комментарии в послесловии, и то - в форме литературной критики. Как Герцен о Достоевском. Отточенные фразы, и никакой лирики.
   Людочка же выкладывалась вся и без остатка. И душой и телом. Происходило полное слияние инь и янь. А потому, на фоне вех остальных моих красавиц выглядела она просто юной богиней. Гостья с Олимпа, так сказать. Афродита, рождённая из пены реки Горки, рядом с которой я ощущал себя горским Аполлоном. Наверное, то же самое чувствовал Парис, похищая Елену из дворца Менелая. И согласны вроде бы оба, но тень соперника маячит где-то на периферии подсознания. У Париса - Менелай, у меня - Роман Вовгура. Короче, сплошная мифологи в стоге сена под сводами античного сарая.
  
   * * *
  
   Дождь усиливался, превращаясь в ливень. Барабанная дробь по крыше сменилась сплошным шелестящим шумом. Из многочисленных щелей капала вода, струясь вдоль бревенчатых стен, и шурша по высушенному сену. Пахло сыростью и озоном. Мы лежали в пахучем стогу, едва прикрытые собственной одеждой, а я не решался пошевелиться, боясь потревожить заснувшую Джоконду. Афродита спала, а Аполлон думал. Вместе с Парисом и Витей Марецким. Все - втроём. Триединая сущность в лице выпускника средней школы. Размышления в связи с вынужденным бездействием. Мысли, посещающие каждого молодого человека, особенно на самой заре его будущей половой деятельности, и которые вызывали во мне ещё совсем недавно крайне болезненное любопытство. А думал я о том, существует ли прямая физиологическая связь между Людкиными охами и ахами и моими мужскими достоинствами. Хороший вопрос. И интерес, надо признаться, не шуточный, возникший у меня довольно давно, пожалуй, несколько лет назад, когда я стал в реальности осознавать важнейшее прикладное значение некоторого органа, имеющегося в арсенале растущего подросткового организма. Уже тогда меня взволновал вопрос о том, каков же он должен быть, чтобы пребывать на высоте положения. В смысле, надо ли что-то делать, чтобы он вырос до необходимых габаритов. В общем, хотелось знать, каков размер его должен быть, чтобы считаться нормальным. Я часто рассматривал его, гадая, на сколько сантиметров он ещё увеличиться, прежде чем его рост остановиться. Тема, я вам скажу, занимательная и архиважная. Я даже приобрёл в те времена штангенциркуль, чтобы точно знать длину и ширину объекта наблюдения, и замерял "это дело" чуть ли ни каждый день, искренне радуясь каждому приобретенному миллиметру, и огорчаясь одновременно, что все эти миллиметры прирастают крайне медленно. Ну, а когда я в точности удостоверился, что интересующие меня параметры некоторым образом даже превышают среднестатистические, то радости и гордости моей не было предела!
   Кстати, моя мадам, это впоследствии подтвердила, выразившись в том смысле, что, мол, Витя, с органом тебе повезло, и, что, мол, скоро ты поймёшь, как это для тебя кстати.
   Да, чуть не забыл! Ни так давно наши встречи прекратились, ибо я узнал, что мадам повторно собирается замуж. Интересно, за кого? И, где она его так искусно прятала всё это время? В шкафу, что ли? Или её новый избранник убеждён, что берёт в жёны само целомудрие? М-да! Кажется все тезисы моего обучения, она извлекала из самой себя! Занятно, ничего не скажешь, но для парня моего возраста это было уже слишком. Всё-таки я ещё питал довольно обширные иллюзии о том, как всё происходит в этом мире, и некоторые поступки людей склонен был расценивать несколько идеалистически. Я высказался своей училке в том смысле, что, мол, ну ты даёшь, с одним развелась, и сосёшь деньги без всякого стеснения, со мной - трахаешься, используя, как вещь, а за третьего, который ни о чём ни знает, замуж собралась! Как это понимать? Возможно, я высказался в грубой форме, ибо был не на шутку раздосадован - к хорошему быстро привыкаешь, но реакция моей мадам была и вовсе неадекватна, если не предположить, что всё это имело постановочную, срежессированную подоплёку, и являлось очередным этапом её всеобъемлющего жизненного плана. Тогда - ладно! Тогда, получается, что так и должно было произойти.
   Сначала она рассмеялась. Заливисто и раскатисто. А потом вдруг резко замолчала, и долго смотрела на меня пристальным холодным взглядом зеленоватых кошачьих глаз. Так продлилось какое-то время, а затем, неожиданно эмоционально, она велела мне немедленно убираться, и больше к ней никогда не приходить. Блин! Уже тогда ко мне закралось подозрение, что на счёт своего выхода замуж она просто пошутила. Ну, я-то, откуда знал? Я был удивлён её словами, был поражён её реакцией на мои собственные слова, и теми интонациями в голосе, которых от неё я никогда не слышал. Но, было поздно, всё было сказано, и наступила пора сваливать, не оглядываясь. Что я и сделал.
   Я был у самой двери, когда она выскочила из спальни, забыв одеться, и выкрикнула мне одну фразу, которую я анализирую до сих пор. Ибо была она многопланова, и наполнена бесконечными разноуровневыми смыслами. Моя секс-училка выкрикнула мне на прощание:
   - Какая же ты сволочь, Витя! Всё мальчиком прикидываешься. Моралистом. Нет, ты даже не моралист, ты гораздо хуже! Ты предоставляешь другим право принимать решения, сам же, чистенький, всегда остаёшься в стороне, изображая из себя жертву обстоятельств!
   Интересно, что она имела в виду?
   А далее, когда я уже был в коридоре, она сказала ещё кое-что. Ну, совсем хрен разберёшь! Правда, сказала она это уже спокойно и как-то устало, возможно, сожалея о случившемся.
   - Мы все находимся и ни вверху, и ни внизу, а где-то посредине. А поэтому, всегда найдётся человек, который даже не догадывается о твоём существовании, а ты его любишь. И, наоборот, обязательно появится другой, о котором ты ничего не знаешь, а он любит тебя!
   Сказав это, мадам разрыдалась, и громко захлопнула дверь.
   М-да. Она хоть сама поняла, что сказала?
  
   * * *
  
   Когда мы с Людой выходили из сарая, то единственным моим желанием было касаться её. Мы держались за руки, постоянно обнимались, целовались распухшими губами, ощупывали и гладили друг друга, смеялись и улыбались, но при этом не было сказано ни слова. Мы совсем ни о чём ни говорили. Только взгляды и улыбки, поцелуи и бесконечные касания с троганием. Будто подзарядка друг от друга. Разговор двух тел. Значит ...
   Значит, штангенциркуль не врал?
   Люда была мягка, податлива и покорна. И все её округлости и выпуклости, изгибы и выгибы, что так заманчиво шевелились под лёгкой одеждой, были теперь только мои.
   А впереди у нас была целая жизнь ...
  
   * * *
  
   Черничного киселя, как не бывало. Небо после дождя приобрело чистый, совершенно изумительный, синий цвет, каковой бывает лишь в мае, ещё до наступления жары. Солнце, уже клонящееся на заход, светило мягко и ласково, и было похоже своим цветом на спелый мандарин - переход из жёлтого в оранжевый, с элементами красного. Ветер стих. Словно и не было этих леденящих порывов с просторов далёкой холодной Арктики. Омытый дождём лес пах посвежевшей листвой и мокрой землёй. Отовсюду капало. Босиком, проваливаясь по щиколотку в мокрую чёрную землю, мы вышли на опушку леса.
   На пологой возвышенности, сплошь покрытой пожухлой травой, высилась громада Менгира. Мне показалось даже, что он стал ещё больше. Массивнее. Будто он напитался энергией и массой от вонзавшихся в него молний, от раскатов грома, сопровождавших разряды, и от стены дождя, пролившегося на него. В противовес всем законам сохранения. Ибо он - Менгир, а не жертва ушедшего ледника! За ним, на заднем плане, виднелся Горск, блестевший мокрыми крышами в лучах мандаринового солнца. А над всем этим очистившимся, просветлённым пространством, от горизонта до горизонта плескалась радуга. Огромная и яркая. И близкая, ибо казалось, что её можно коснуться, лишь протянув вперёд руку. С глубокими, насыщенными цветами, чётко отделяющие каждую полосу палитры. И ...
   Я чуть не вскрикнул от неожиданности! Из-за Менгира, до этого скрытая его массой, вышла Ксения Малевич! Красавица-мамочка, во всём своём зрелом очаровании! На ней было голубовато-зелёное, совершенно открытое, короткое платье. Аквамариновый лоскут ткани на идеальном творении природы. И туфли на очень высоком каблуке, от чего её стройная фигура выглядела и вовсе безукоризненно, а смотреть на эту красоту было просто невозможно, как невозможно смотреть на солнце. И даже отсюда, с расстояния в несколько десятков метров, я различал яркий, искрящийся блеск её огромных нефритовых глаз. Она посмотрела на нас долгим, пронзительным взглядом, красивое лицо её приобрело ледяное выражение, с отчётливой холодной презрительностью внутри, и от этого взгляда я ощутил примерно то же самое, что и при порыве ледяного ветра несколько часов назад. А затем, почти мгновенно, лёд во взгляде растаял, и она улыбнулась нам плотоядной улыбкой очаровательной ведьмы.
   Люда вздрогнула, как от укуса, и ладонь её мгновенно заледенела. Она одёрнула руку, и стала лихорадочно поправлять на себе немногочисленную одежду. Девушка была бледна, как свежевыпавший снег.
   Ксения Малевич помахала нам рукой. Люда судорожно вцепилась в меня, и потянула в сторону.
   - Пойдём отсюда!
   Красавица-мама с высокомерным сожалением посмотрела в мою сторону, и, улыбнувшись, с очарованием Снежной Королевы, скользнула оценивающим взглядом по Люде. В тот же миг я понял: если бы меня здесь не было, то она бы её покусала.
   Сердце замерло на миг, а потом заколотилось быстро-быстро. В эти секунды я думал лишь об одном: как она здесь оказалась? Неужели она пряталась за Менгиром во время грозы? Сомневаюсь. Значит ...
   Значит, либо Менгир привёл её сюда, как и Люду, либо ...
   Господи! Что я наделал?!
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   24 августа 1982 года.
  
  
   Жизнь порою приносит нам маленькие радости, отламывая кусочек от сладкого пирога вселенского счастья, однако эти радости достаются ни всем, а лишь тем, кто проявляет стремление этого счастья добиться. Дело в том, что я не стал сразу поступать в Художественное Училище, как планировал это сделать поначалу, а решил углубиться в иные перспективы. Я рассуждал так: подать документы в среднее-специальное учебное заведение можно было и после того, как не удалось пройти в высшее. В общем, я принял решение поступать в институт. Программу действий на августовские дни, стратегию и тактику своего поведения, я вписал в практическую плоскость, и попытался осуществить то, что выглядело наиболее просто и логично. Сначала подать документы в наш Горский Строительный Институт на архитектурный факультет, и попробовать сдать экзамены. А там - посмотрим! Если сдам, то и, слава Богу! - значит, я оказался умнее, чем до этого принято было считать, и, кстати, гораздо более везучий, чем я сам же о себе и предполагал. А если - нет, не сдам, то есть - "провалюсь", то тогда для меня и будет уготован запасной вариант в виде прямой дороги в Художественное Училище. Короче говоря, это был вполне разумный компромисс между "сытыми волками" и "целыми овцами", из полюбившейся мне психологической серии под названием "чтобы потом не жалеть". Что-то вроде теста на решительность, когда фортуна шепчет тебе на ухо: "А, вдруг?!"
   И ещё: если ты стремишься заполучить что-то, то надо поменьше этого желать. И, наверное, я не сильно-то и вожделел этого самого поступления в ВУЗ. Во всяком случае, сотни других желающих оказаться в Горском институте, хотели этого поболее моего. Но, как это часто случается в жизни - фортуна благоволила тем, кто равнодушен. Тем, кто ни собирался во имя цели пожертвовать многим. Тем, кто был холоден и спокоен. Пожалуй, что спокойствие всё и решило. Моё личное спокойствие и естественный пофигизм. Ни показное равнодушие, а натуральное холоднокровие. Как у аллигатора.
   Но, каков результат!!!
   Математика (устно) и физика (устно) - четыре балла.
   И, держите меня!
   Математика (контрольная) и русский язык (сочинение) - пять баллов!
   Банзай!!!
   С этим достойным проходным баллом я и был зачислен в ГСИ, а как следствие зачисления сразу же и угодил на отработку. Отработка - это бесплатное занятие общественно-полезным трудом, и наведением порядка в стенах родного теперь учебного заведения. Двухнедельный оброк на благо института. Идёшь - куда пошлют, и делаешь - что скажут. Подмести и помыть, побелить и покрасить, поднять и передвинуть. В общем, безвозмездная помощь ВУЗу для достойной встречи нового учебного года.
   И вот теперь я стал очередной жертвой не слишком обременительной вузовской "десятины", отдав посредством трудовой повинности кусочек своего личного времени в закрома родины. Обратной же стороной процесса явилось то, что отрабатывать эти самые "трудодни" мне довелось с моим давним, но ни очень добрым знакомым - Сергеем Приходько - парнем из параллельного класса. С тем "чудо-богатырём", с кем не могли справиться шестеро милиционеров.
   Всё-таки Горск - это большая деревня! Спрятаться негде. Куда ни плюнь - обязательно попадёшь либо в знакомого, либо в родственника, либо в знакомого твоего знакомого. То есть, то, что мир тесен - знали все, но, для кого-то это словосочетание являлось распространённой банальностью, для горчан же - свершившимся статистическим фактом. Как закон Ома для участка цепи. Естественно, поначалу мы оба отнеслись к подобной встрече крайне настороженно. Холодно, я бы сказал. Ведь, как ни крути, а в школе нас с Сергеем, мягко говоря, не слишком многое связывало. Скорее - наоборот. И потому, наверное, в самый первый день отработки, когда удивление от неожиданной встречи слегка улеглось, мы, хотя это и было почти невозможно, до самого обеда не перекинулись ни единым словом. Общаясь взглядами, мы лишь кивками решали, как лучше передвинуть мебель. Простейшими жестами обуславливали перемещение экспонатов. В общем - напряжённо молчали, при этом, стараясь находиться друг к другу спиной, и сосредотачивать внимание на собственных ботинках. Нас, несомненно, кое-что напрягало, и это "кое-что" являлось нашим же прошлым. Мы оба всерьёз стеснялись его, и именно оно нас разделяло в самые первые часы нашей совместной трудовой деятельности.
   Но было и другое!
   Окончание школы словно отрезало нечто за моей спиной. Отодвинуло целый пласт событий, случившихся за последние десять лет, и теперь, на пороге новой жизни вспоминать о том, что произошло когда-то, было как-то неприлично. Ни по взрослому что ли? Действительно, к чему ворошить прошлые обиды? Примерно это чувствовал я, и, уверен, то же самое ощущал и Сергей, а потому, при первом же вынужденном словесном контакте стена отчуждения рухнула, и мы оба обнаружили, что вполне нормально относимся друг к другу.
   Я испытал гигантское облегчение!
   Прошлое тут же забылось, будущее ещё не произошло, а настоящее - вот оно! - было чистым, но пустым, как белый лист бумаги, в который мы вправе были вписать всё, что угодно. А писать было о чём, потому что теперь я вдруг обнаружил в себе (кто бы мог подумать!?) лёгкую симпатию к Сергею Приходько, и твёрдое нежелание вспоминать о прошлом.
  
   * * *
  
   Как говаривал известный мультипликационный персонаж Кот Матроскин: "Совместный труд - объединяет!" Когда же этот труд направлен на достижение некого блага, размытого и аморфного, при чём, для кого оно благо - совершенно непонятно, но ясно, что ни для меня лично и ни для моего товарища, то этот труд объединяет ещё больше. Ибо то, чем мы интенсивно занимались на отработке, порою напоминало бессистемный абсурд, а в остальном, вообще, выходило за рамки постигаемости. Конечно, некий ПЛАН РАБОТ, несомненно, существовал, и я в этом даже ни секунды не сомневался, но так как нас в его подробности ни посвятили, то уже совсем скоро все распоряжения вышестоящих органов начинали выглядеть совершенно нелепо, оставаясь за гранью восприятия. А раз так, то чем далее продвигались ремонтно-восстановительные работы, тем более они теряли всякую разумную направленность. Ну, а раз общий замысел нам был неведом, а польза от него - непостижима, то этот самый совместный труд становился для нас с Приходько экономически бескорыстным, интеллектуально бессмысленным и идеологически объединяющим в связи с туманностью перспектив.
   Конечно, мы догадывались, что начатая реконструкция студенческого городка должна закончиться положительно: качественно и в срок. А здания института будут отремонтированы к первому сентября. Мы понимали, что внутреннему убранству придадут академический внешний вид, а наружному фасаду - классическое внутреннее содержание, но, как это произойдёт за столь короткий срок, как из этого сгустка нарастающей энтропии может возникнуть хоть какая-то упорядоченность, для нас по-прежнему оставалось тайной.
   И вот, как-то раз, уже на исходе срока отработки, за моей спиной скрипнула дверь, и в пыльное помещение спортзала вошёл мужик лет около пятидесяти. Его нос вкрадчиво шевелился, губы прерывисто дёргались, а рот резко открывался и закрывался, и похож он был в этот миг на крысу, учуявшую сыр, но, на самом деле, мужчине очень хотелось чихнуть. Он отчаянно сдерживался от своих рефлекторных позывов, а когда смог побороть физиологию, спросил:
   - Это вы Марецкий и Приходько?
   Мы оба кивнули.
   - Да.
   - Я завхоз института Полянский Игорь Станиславович. Вы поступаете в моё распоряжение.
   Произнеся фразу, мужик обернулся, и внимательно посмотрел на темнеющий дверной проём, словно оттуда должен был появиться ещё кто-то. Я спрыгнул с подоконника, и, отложив тряпку, подошёл ближе к хозяйствующему субъекту. Что-то подсказывало мне, что его появление в запылённом помещении не является чистой случайностью, а обязательно должно иметь скрытый смысл. С глубинным подтекстом.
   Интуиция?
   Не дождавшись кого-то, Полянский повернулся к нам, и весело улыбнулся.
   - Ну, что ж, студенты, следуйте за мной.
   Не знаю, носило ли слово "студенты" в исполнении завхоза ироническую окраску, или его следовало понимать буквально и без намёков, но мне лично его обращение понравилось. Потому что по моей шкале ценностей это был явный шаг вперёд, по сравнению со "школьником".
   Игорь Станиславович развернулся и бодро зашагал к выходу, где в дверном проёме уже маячил размытый силуэт. Я сделал ещё шаг вперёд и остановился. Силуэт долго материализовывался, пока, наконец, не сформировался во вполне реального персонажа.
   Это был Роман Вовгура.
   - Где же ты бродишь, Рома? - Разводя сокрушённо руки, завхоз хитро подмигнул мне. Будто мы были с ним за одно. - Мы тебя уже заждались!
   Я криво ухмыльнулся в пустоту пространства. Так криво, что во рту появился кислый привкус. Физиологическая реакция на психологический дискомфорт. Честно говоря, я о Вовгуре совсем забыл. Вернее, не забыл, а отправил его образ так далеко в подсознание, что с тех пор о нём ни разу и не вспомнил. Действительно, чего уж там каяться и душу рвать, если это уже произошло? Мои отношения с Людой, в конце концов, и её выбор тоже. А потому, Роману я ничего не должен ни объяснять, ни, тем более, оправдываться. Ни маленький уже, сам должен понимать. К тому же, инициатором наших отношений с Людой были мы оба. Причём, в равной степени. Ну, а сам Роман, наверное, был ни столь настойчивым, как того требовала ситуация, и ни проявил в нужный момент должного напора. Короче, сам виноват! И всё-таки, ощущения мои были как в известном анекдоте про украденные ложки: серебро нашлось, но осадок-то остался!
   Роман сильно побледнел, увидев меня (конечно же, он знал обо всём), холодно поздоровался, процедив сквозь зубы нечто совсем не дружелюбное, но далее, надо отдать ему должное, он старался вести себя так, будто между нами ничего не произошло. Протянув мне свою узкую, сухую, жесткую ладонь, он крепко пожал мне руку, пристально рассматривая при этом пыльный пол под ногами, искренне и радостно улыбнулся Сергею, пошутив в смысле: "Как ты вырос за это время! Наверное, хорошо кушаешь?! Ха! Ха! Ха!", развернулся по-военному на каблуках, и стремительно зашагал вслед за Игорем Станиславовичем.
   Приходько многозначительно осклабился (он тоже обо всём знал), осмысленно пожал плечами (мол, разбирайтесь сами), но потом всё же подмигнул мне ободряюще, давая понять, что в душе он за меня.
   "Ну, что ж, спасибо и на этом!" - подумал я, и проследовал за остальными.
   Миновав обширный вестибюль с пятнами разноцветной краски на полу и с мутными грязными окнами вдоль стен, мы, по тёмной лестнице спустились на этаж ниже, свернули влево, миновав ещё один захламлённый коридор, и войдя в неприметную узкую дверь, очень похожую на вход в сортир, оказались в складском помещении.
   Как и в любом другом подобном месте, здесь царил специфический запах из смеси бытовой химии, лежалой галантереи и канцелярских товаров. Штабеля готовой продукции и запасных частей тянулись вдоль стен, теряясь в густом полумраке противоположного торца. Всё свободное пространство склада было уставлено коробками всех мыслимых размеров с криво наклеенными аляповатыми этикетками. В зазоры между коробками были втиснуты разнокалиберные ёмкости с оттисками непереводимых аббревиатур в самых неожиданных местах. Ну, а там, где казалось уже ничего реально не втиснуть, тем не менее, можно было разглядеть дерюжные мешки с болтающимися ярлыками и грязно-оранжевые пакеты из плотной многослойной бумаги с размазанными фиолетовыми штампами на порыжевших поверхностях. В продольном направлении тянулись пыльные полки с банками краски, олифы и технического вазелина, с цветастыми тюбиками клея и крема для обуви, с прозрачными бутылками растворителя и уайт-спирита, а у самого входа в склад стояла бочка с солидолом, вокруг которой пол был усыпан герметичными целлофановыми упаковками с чем-то сыпучим и гранулированным. Имелось также грузоподъёмное средство в виде тельфера, подвешенного на мощной тавровой балке, и средство передвижения в виде автокары. Короче говоря, на складе имелась вся оснастка и оборудование для полноценного функционирования, но, как это часто бывает, когда жизнь только-только наладилась, кто-то вдруг решает сделать её ещё лучше, и затевает переезд, который, как известно равен двум пожарам. И всё приходится начинать сначала!
   Полянский подошёл к электрощиту, вскрыл его, пощёлкал тумблерами, и склад озарился ярким светом. Что ж, теперь я мог в подробностях рассмотреть внешность нашего руководителя. Выглядел он, как уже упоминалось, лет на пятьдесят. Эдакий молодящийся седовласый джентльмен из породы тех, кто очень тщательно скрывает свой истинный возраст. Причёска у него была как у ведущего программы "Время", волосок к волоску. Всё везде подстрижено, подравнено, а там где надо - подбрито. Мужчина чувствовал и знал, что его причёска есть выигрышная часть его внешности, а потому, чтобы выглядеть "на уровне", постоянно поправлял её, смахивая несуществующие пылинки, и прилизывая залакированный чубчик мягкой ладошкой. Игорь Станиславович был худ и имел рост слегка выше среднего. Наверное, можно было бы признать его фигуру изящной, если бы ни сплошные диспропорции в его органах и членах. Например, при нормальном росте и соответствующих этому росту габаритах туловища, ноги его были непропорционально коротки, а руки - также неподобающе длинны, от чего товарищ Полянский странным образом походил на ископаемого австралопитека из антропологического музея, имея при этом крупные оттопыренные уши с большими мясистыми мочками, массивный бесформенный нос, похожий на термитник из африканской саванны, пухлые, как говорят поэты - чувственные губы, и сверкающий частокол золотых зубов во влажном рту. В общем, внешность завхоза имела довольно запоминающиеся черты и штрихи, которые явно выделяли его из усреднённого ряда жителей одной шестой части суши, и я уверен, что любой человек, хотя бы раз увидевший Игоря Станиславовича, должен был запомнить его надолго. Что же касается его одежды, то тут, вообще, стоило высказаться особо, потому что советские пятидесятилетние мужчины так не одевались. Под новым тёмно-синим хрустящим халатом в летнем исполнении, то есть, без рукавов, каковые носят все завхозы и завсклады нашей страны, я разглядел полиэстеровую рубашку фирмы "BERGHAUS", всю испещрённую райскими птичками, гавайскими петухами и прочей заморской живностью, которую Полянский носил "навыпуск", с закатанными до локтей рукавами, с металлическими заклёпками, расстёгнутыми до середины волосатой груди, и с воротником рубахи по особенному отглаженным, а потому - стоящим в разлёт, словно крылья буревестника. На нём были одеты в меру потёртые джинсы-клёш фирмы "WRANGLER", и уже выходящие из моды, но ещё интенсивно носимые туфли-гавнодавы с тупым носком и каблуком сантиметров шесть-восемь высотой, что при коротконогости Игоря Станиславовича было вполне объяснимо. Когда же Полянский демонстративно медленно достал из халата пачку "MARLBORO", повертел её в руках, чтобы все рассмотрели, и так как курить на складе запрещалось, убрал её в нагрудный карман полиэстеровой рубахи, но так, чтобы мы могли видеть, так вот, именно тогда я и понял, что передо мной ни просто завхоз института, а стареющий пижон. Эдакий седеющий PLAY BOY из серии "седина в бороду - бес в ребро". В общем, для семнадцатилетнего парня, каковым я и являлся, Игорь Станиславович ассоциировался у меня с неким довольно взрослым дядькой, который жил уже очень долго, возможно, видел живыми классиков марксизма, а в детстве пускал под откос поезда с "вермахтом". Примерно - так.
   Пригладив в очередной раз причёску, товарищ Полянский подошёл к автокаре, похлопал её нежно ладонью, повернулся к нам, и сказал именно то, чего я от него и ждал. Он произнёс фразу из телевизора:
   - Ну, что, студенты, кто хочет поработать?
   И улыбнулся на все тридцать два золотых зуба. В этот миг, он, со своим массивным носом, мясистыми ушами и пухлыми губами был очень похож на артиста Басова из кинофильма про Шурика.
   Работа закипела. Склад переезжал на новое место, а потому требовалось расчистить проходы, сгруппировать товар по номенклаторам, учесть габариты и массу, а также то, как он будет укладываться на новом месте. Товарищ Полянский на этот счёт имел свой чёткий план, и зорко следил за тем, чтобы по отношению к каждому предмету соблюдалась утверждённая очерёдность. Периодически Игорь Станиславович отлучался. Велев подождать минутку, он шёл вглубь склада, скрепя кожей туфлей на платформе, затем раздавался металлический звон ключей, потом - скрежет открываемой двери, и на какое-то время наступала тишина. Завхоз отсутствовал несколько минут, а потом вновь появлялся, производя всё те же звуки, только в обратном порядке. Скрежет двери, металлический звук ключа в замке, скрип кожи на туфлях, и из полумрака материализовывался хозяйствующий субъект, что-то пережёвывая на ходу.
   Нет, он не ел. Он - закусывал! Глаза его маслянисто блестели, кожа лица отчётливо краснела, речь наполнялась метафорами и эвфемизмами, а движения становились плавными и замедленными, как у астронавтов на Луне. Судя по всему, Игорь Станиславович выпивал, причём делал это с самого утра. И если следовать логике Лёлика из "Бриллиантовой руки", то завхоз в связи с этим являлся либо аристократом, либо дегенератом.
   Мы с Приходько переглядывались и многозначительно ухмылялись. Вовгура же - серьёзнел и каменел. Временами он был похож на злого хорька, а в иные моменты - на грустную корову - кому как больше нравиться. Но эти антропоморфизмы заглаживали во мне всё ещё сохранившееся чувство вины. Да, я чувствовал некоторую вину перед Романом Вовгурой, но ни как ни перед хорьком или коровой, а отсюда и возникающие в связи с этим анималистические ряды.
   Когда же время приблизилось к обеду, то перед нами раскрылись два прилюбопытнейших факта. Во-первых, Полянский Игорь Станиславович, оказывается, приходился родным отцом Вовгуре Роману Игоревичу. Правда на данный момент у него была другая семья, и в связи с этим Роман носил фамилию матери. Вот так! А, во-вторых, у него, то есть у завхоза, именно сегодня был День рождения.
   Роман подтвердил.
   - Да. Именно сегодня.
   Ну, что ж, это объясняло многое. В том числе и утренний аристократизм без дегенеративности, но с метафорами и эвфемизмами.
   В общем, за полчаса до начала обеда, Вовгура получил деньги с подробными инструкциями по поводу покупок, а мы, втроём, то есть завхоз, Приходько и я, направились в ту отдалённую комнату, которую периодически посещал наш седовласый пижон с пачкой "MARLBORO" в нагрудном кармане.
  
   * * *
  
   Стол накрыли на четверых. Из еды было:
   - килька в томате
   - колбаса докторская
   - сырок плавленый
   - чёрный хлеб с тмином
   - яйца варёные под майонезом.
   Из питья имелось:
   - водка "Сибирская"
   - портвейн "Приморский" белый
   - газированный напиток "Байкал".
   Из приправ стояло:
   - горчица острая
   - соус томатный
   - майонез "Провансаль".
   Из всего остального:
   - лук
   - чеснок
   - огурцы
   - помидоры.
   Всё. И, понеслось!
  
   * * *
  
   Я не стану рассказывать всего того, что было сказано за столом. Упомяну лишь, что Полянский пил водку, мы с Сергеем - портвейн, а Роман Вовгура - "Байкал". И всё бы ничего: выпили и разошлись.
   Но!
   Уже в изрядном подпитии Игорь Станиславович изволил рассказать историю из своей личной жизни, которая определённым образом повлияла на события, произошедшие в дальнейшем со мной. К этому времени Полянский пребывал в слезливо пьяном состоянии, а язык его ворочался с некоторым трудом. Завхоз сделался подозрительным и агрессивным. Он, то обижался, то хамил, и, несмотря на увещевания Романа, всё норовил то расплакаться, то кинуться в драку.
   Короче - достал!
   А вот рассказ его выглядел очень даже занимательно.
  
   Рассказ И. С. Полянского.
  
   - Случилось это четырнадцать лет назад, году эдак в 68-м. Мы жили тогда в селе Мышкольцы, что находятся как раз за Збручевским лесом. В те времена работал я водилой на РАФике. Служба я скажу не слишком пыльная, да и не очень обременительная. Времени свободного - море: "калымь" - не хочу, да и сам РАФ находился в моём полном распоряжении почти весь день. Будто личный транспорт. В общем, неплохие времена были, что там говорить. Но иногда приходилось и особые поручения выполнять, исходящие от самого высшего колхозного начальства. То есть, доверяли мне. А это многого стоит. Уж вы поверьте.
   Так вот, однажды вызывает меня председатель и говорит:
   - Видишь эти ящики?
   Я посмотрел в угол. Там ровной стопкой стояли пять картонных коробок, заклеенных на стыках широкими полосами прозрачной изоленты.
   - Вижу.
   Председатель был явно не в духе. Он только что приехал из Горска, где, судя по всему, получил по полной программе на каком-то очередном "партактиве". Он раздражённо ругнулся по поводу какого-то "козла", но тут же замолчал, и, сев за свой массивный дубовый "чемберленовский" стол, устало проворчал:
   - Видит он, надо же, глазастый какой. Это хорошо, что видишь. А раз так, то нечего на них смотреть, бери и грузи по-быстрому в свой РАФ. Что там в них - ни твоё дело! И ни дай Бог тебе распечатать их и невзначай поинтересоваться. Лично голову откручу!
   Я обиженно развёл руками.
   - Ну, как можно, начальник!
   Председатель кивнул примирительно.
   - Ну ладно, ладно. Проехали. Делай, что говорят, а там видно будет. Как погрузишься, немедленно езжай с ними в Кончаково в ихний сельсовет. Понятно?
   - Ага!
   - Там отдашь их или председателю, или его секретарше. Они о тебе знают. Я позвонил. Вопросы есть?
   - Нет!
   - Тогда - поезжай!
   Я уже выходил из кабинета, когда председатель окликнул:
   - И ещё, Игорь, запомни: за сохранность груза - отвечаешь головой. И, смотри мне, чтобы никаких посещений знакомых и подруг. Понял?! А то я тебя знаю!
   - Понял, понял! - я попятился к выходу, и выскочил из кабинета.
   "Вот, старый хрен!" - подумалось мне. - "Всё знает! И о знакомых, и о подругах. Но, с другой стороны - работа у него такая!"
   Ну, да ладно. Наше дело маленькое: они говорят, мы исполняем. Загрузился я, значит, и поехал. А чтобы из Мышколец в Кончаково попасть нужно ехать по шоссе в объезд Тростянецкого лесного массива, пока не выйдешь на трассу Губернск - Беркучанск. Там уже до Кончаково рукой подать. Но! - Полянский хитро и пьяно улыбнулся. - Через этот лес, мимо развалин старого Збручевска проходит мало кому известная дорога. Грунтовка. Её даже не все шофера знают, а если и знают, то далеко не все по ней ездят, потому, как не всякий решится на это. Одним "резину" жалко, другие не хотят по ухабам трястись, а третьи, и того, наслушались бабьих сплетен про этот лес, да и сторонятся его. А мне как раз надо было к брательнику в Тростянцы заскочить. Это деревня небольшая недалеко от старого Збручевска. Ну, думаю, если поеду через лес, то, как раз сумею сэкономить около часа. Тем более, путь этот для меня не в новинку. К тому времени я уже много раз таким "макаром" дорогу сокращал. Короче, решено, так решено! В нужном месте я свернул на грунтовку, и въехал в Тростянецкий лесной массив.
   Игорь Станиславович налил себе полную рюмку водки и выпил её одним глотком.
   - Ух!
   Завхоз крякнул и потянулся за килькой. Он долго и тщательно закусывал, пережёвывая пищу, и я видел, как на его лбу, на равных расстояниях друг от друга набухали бисеринки пота. Завершив процесс поедания, Полянский откинулся на спинку стула.
   - Хорошо!
   Он достал платок и осторожно, чтобы не повредить причёску, промокнул потный лоб.
   - Так о чём это я?
   - Вы въехали в лес.
   - Ага, точно! - завхоз кивнул и продолжал: - Свернул я на грунтовку как раз в районе Вышенок - это село такое, и остановился на минутку. Просто так остановился. Без повода. Захотелось на природу посмотреть. Представьте себе: тепло, светло, май месяц на дворе. Вокруг - птицы поют, пчёлы жужжат, кузнечики стрекочут. Красота! Кругом цветы цветут и травы зеленеют. Сверху солнце ласковое светит, на небе голубом - ни тучки, а вокруг - лес зелёный шелестит. В общем, настроение - выше крыши! Постоял я так пару минут, насладился видами природы, и - в путь!
   Прошло какое-то время, может с полчаса. Я еду себе без всяких приключений, думаю о вещах хороших и приятных, а лес вокруг меня становится всё гуще. Солнце уже едва просачивается сквозь густую листву. Грунтовка сузилась до минимума, едва угадываясь в зарослях густого подлеска, но меня это не смущало. Так и должно было быть. Так бывало и раньше, хотя, клянусь! - случалось по-разному, и так узко грунтовка ещё никогда не сужалась.
   Может, я свернул где-то?
   Помню, я вздрогнул тогда от этой мысли, но тут же сам себя и успокоил. Мол, куда же я мог свернуть, если дорога не имеет ответвлений? То-то и оно, что никуда ни мог. Наверное, подумал я, здесь давно уже никто не ездил, а потому природа и взяла своё, отвоевав отданное когда-то. Так?
   Приходько, Вовгура и я согласно закивали:
   - Да, да, именно так!
   Полянский закурил вожделенное "Marlboro".
   - Папа! - Роман попытался отобрать у отца сигарету. - Здесь же нельзя!
   Хозяйствующий субъект раздражённо одёрнул руку.
   - Сегодня можно!
   И всё же, воспоминание о противопожарной безопасности и о неслыханных карах за её нарушение возымели действие. Игорь Станиславович сделал несколько быстрых затяжек и воткнул "бычок" в банку с кильками. Окурок зашипел. По помещению пошёл запах пригорелого томата.
   - На чём я остановился?
   - Вы свернули где-то ни там.
   Полянский кивнул.
   - Да. Ни там. И это действительно так, потому что я не узнавал окрестностей. Понятное дело, лес - он и есть - лес, везде одинаковый, но, всё равно, мне почему-то казалось, что я попал куда-то, где ни разу не был. Но, что делать? Не возвращаться же обратно! Поэтому я и проследовал дальше.
   Прошло ещё какое-то время, может - пятнадцать минут, может - полчаса, пока я окончательно не убедился в том, что вокруг меня действительно происходит что-то ни то. М-да. Странное чувство тогда возникло у меня. Оно было похоже на то, когда смотришь фильм, который много раз видел по телевизору, где каждый кадр тебе знаком, и какие события, когда произойдут, тебе тоже известны, а тут, глядь, вроде бы и герои те же, но деяния с ними происходят совершенно другие. Ну, чтобы понятно было, представьте себе, смотрите вы фильм "Чапаев", а там Василий Иванович возьми и переплыви Урал. Выбирается он на другой берег, и грозит кулаком белогвардейскому пулемётчику. Мол, врёшь, не возьмёшь! Можете себе такое представить? Вот и я говорю, что - нет, но, тем не менее, тогда так и происходило. Вроде лес вокруг тот же, но восприятие его совсем не то. И ещё: ощущение тревоги и неизвестности. Я остановил машину, открыл дверцу, и начал выбираться. И вот тут, когда шум мотора стих, я, наконец, понял, что же меня тревожило. Это была тишина! Кромешная, обволакивающая тишина, каковая может быть только в гробу. Ни тебе птиц, ни тебе пчёл, ни тебе кузнечиков. Ничего, что ещё недавно пело, жужжало и стрекотало вокруг. Воздух был тяжёлый и вязкий, как перед грозой, а лес так близко подступил к дороге, что стало совсем темно. Как в густые сумерки, на закате, перед самым наступлением ночи. Я застыл возле машины, судорожно вцепившись в дверь, и чувствуя, как кровь медленно приливает к лицу, ноги становятся ватными, а во всём теле ощущается лишь гулкое биение сердца, и пульсация вздувшейся вены на виске.
   Мне стало страшно до жути!
   Казалось, что деревья сжимают кольцо вокруг меня, оставаясь при этом совершенно неподвижными. Даже лёгкий ветерок не шевелил их густую тяжёлую листву. Они выглядели так, как изображения на объёмной фотографии. Вроде и реальные, протяни руку и возьми. Но - нет. Неподвижные, будто мёртвые. Толкни ногой, и они осыпятся. Природа вокруг напряглась, будто ожидая чего-то и, наверное, это напряжение передалось и мне. Даже не знаю, сколько времени это продлилось. Может несколько минут, а может и гораздо дольше. Как вдруг, в этом полном безмолвии, откуда-то издалека, словно прорвав стену молчания, раздался едва уловимый звук. Я встрепенулся и неожиданно легко обрёл возможность двигаться. Как только это произошло, я запрыгнул в РАФ, и, задраив все окна, стал крутить ключ зажигания. Чёрта с два! Машина не заводилась. Понятное дело: если что-то хреновое должно случиться, то оно обязательно произойдёт именно с тобой. Факт!
   А звук приближался, становясь всё громче и отчётливее. Я долго ломал голову над тем, что же это может быть, пока, наконец, ни догадался - это же охотничий рог! Но ведь с рогом, как правило, охотятся на облавах, когда зверя загоняют, а здесь?
   И тут, словно подтверждая мою догадку, я услышал собачий лай. Нет, ни лай одинокого пса, а дикий, ни с чем не сравнимый лай взбесившейся своры, взявшей след. И этот лай приближался! Я снова перепугался, но теперь это был страх несколько иного рода. Тростянецкий лес являлся заповедником и естественно на машине въезд сюда строго воспрещался, о чём свидетельствовали многочисленные знаки и плакаты с предупреждениями по его периметру. Значит, если здесь кто-то охотится, да ещё с многочисленными гончими собаками, то этот "кто-то" мог быть только райкомовским первым секретарём со своими гостями. Не ниже. И, если меня здесь поймают, да ещё на машине, к тому же на микроавтобусе, да ещё и с ящиками какими-то, которые вскрывать не велено, то о том, что последует дальше, мне даже и думать не хотелось. В лучшем случае - снимут скальп! Причём прямо здесь, под столетними дубами!
   Эта мысль заставила меня действовать. Я крутанул ключ зажигания и, хвала богам! - машина завелась с пол-оборота, и я тут же дал полный газ. Но! Скоростная езда по грунтовке - штука тонкая. Эксклюзивная, я бы сказал. Лесная дорога - это ни гоночная трасса и ездить по ней на большой скорости совершенно невозможно, и поэтому РАФ мой через секунду так затрещал и заскрипел, так стал раскачиваться с боку на бок и подпрыгивать на каждой кочке, что казалось, вот-вот развалится. Пришлось сбавить обороты до минимума. Так я и плёлся еле-еле, пока в голову мне не пришла одна разумная мысль. Ведь действительно, оторваться от гончих собак, двигаясь с подобной скоростью, есть вещь не реальная и практически не осуществимая. Значит, единственной возможностью сохранить свой скальп, становилось для меня одно очевидное деяние: свернуть с дороги, найти укромное место и там переждать облаву. Именно так я и поступил. Нашёл подходящий кустарник, заехал прямо в него, и как мог, замаскировался. Всё! Оставалось уповать на Господа Бога! Авось пронесёт!
   Ждать пришлось недолго. Лай приближался. Мой расчёт заключался в том, что собаки, взявшие след, не обратят на меня внимания. Да и охотники, увлечённые травлей, не должны меня заметить. Ведь им некогда по сторонам смотреть. Мало ли кто там в кустах притаился? Я вжался в сиденье, и даже перестал курить. Из соседних зарослей выскочили два кабана. Затем - лось. Низко опустив головы, пробежали несколько волков. Чуть далее - промелькнули зайцы. Облава приближалась. Наконец, появились первые собаки, за которыми проследовала вся свора. А вот дальше ...
   То, что я увидел в следующие несколько секунд, до сих пор не выходит у меня из головы. Из чащи, прямо на меня, верхом на белом единороге выскочила женщина. Я не брежу! Именно на единороге! Кстати, совсем недавно мне на глаза одна фотография попалась. Из старого Збручевска. Там какая-то церковь рухнула. Так вот, на той фотографии, на фоне развалин была видна статуя всадника на единороге. Один в один как тот, кого я видел в лесу. Огромное животное. Просто - гигант. Как смесь быка с лошадью. А на лбу прямой рог. Сантиметров пятьдесят в длину, я думаю. М-да. А вот девица на этом животном была страсть как хороша! Красавица! Я видел её лишь несколько мгновений, но запомнил на всю жизнь. На ней было одето красное с чёрным платье, какие носили в средние века благородные девицы. Светло-каштановые волосы с рыженой развивались за спиной, вспыхивая в редких солнечных лучах, словно пожар. Шляпка её сбилась на бок, но она этого не замечала, а лишь стегала своего единорога кнутом, который держала в руке, обтянутой изящной перчаткой. От увиденного я оторопел. Но, чем дальше, тем больше. Вслед за ней из чащи стали появляться ловчие в зелёных, шитых золотом камзолах с огромными мушкетами и пищалями в чехлах за спинами. Я вздохнул с облегчением. Стало ясно, что я не брежу и не галлюцинирую. И с головой моей всё в порядке. А всё потому, что это снималось кино! А я, дурень, возомнил себе бог знает что! Какой там к дьяволу единорог! Обыкновенная лошадь, которой на время съёмок приделали рог к голове. Конечно, это была крупная лошадь, тут я соглашусь. Першерон какой-нибудь или Беркучанский тяжеловоз - не важно! Главное, что я понял, в чём дело. Но!
   Полянский замолчал и, уставившись в окно, замер, внимательно разглядывая проплывающие по небу облака. Одно из них своей размытой конфигурацией походило на некое четвероногое млекопитающее, отдалёно напоминающее лошадь. Правда, рогов на голове у неё не просматривалось.
   Приходько настойчиво кашлянул. Игорь Станиславович встрепенулся, и отвернулся от окна.
   - Ну, и чем всё закончилось?
   Завхоз усмехнулся.
   - Чем закончилось, спрашиваешь? - Полянский покачал головой. - А закончилось всё довольно прескверно. Потому что когда они все исчезли, я подумал о том, что, если это как-то связано с кинематографом, то где же все эти камеры с софитами? Где осветители с декорациями? Где сценаристы с режиссёрами? Где они? Дубль - раз, дубль - два. Где всё это?
   Полянский широко развёл руками.
   - Этого не было, чтоб мне провалиться на этом самом месте!
  
   * * *
  
   Трое студентов молча смотрели на завхоза, а завхоз смотрел в окно. В ярком синем небе быстро пролетали рваные клочья перистых облаков. Ветер гонял по студгородку начинающие опадать листья. А в косых солнечных лучах, прорывающихся в подсобку, шевелились невесомые пылинки. Странные слова были сказаны, и начинали оседать в моём сознании.
   Единорог?!
   Нет, я не ошибся! Он сказал именно так. Смесь быка с лошадью. И слышал об этом ни только я, но и оба моих товарища. Я посмотрел на них. Приходько улыбался сам себе, делая это так, будто сочиняет стихи, и именно в этот миг у него в голове рождается изысканная рифма. Вовгура же, с вытянутой шеей, напряжённой спиной и застывшим взглядом, был теперь похож и ни на хорька, и ни на корову, а скорее на африканского суриката, который, застыв перпендикулярно поверхности, рассматривает далёкий горизонт тёмными и застывшими бусинками глаз.
   А за окном всё указывало на то, что приближается осень.
  
   * * *
  
   25 августа 1982 года.
  
  
   Некоторые люди так упоительно лгут, придумывая каждый раз всё новые подробности к своим необычайным историям, что через некоторое время о правде и говорить не приходится. Они расцвечивают свои небылицы фантастическими сценами, нашпиговывают фактами и наполняют деталями, причём делают это так виртуозно, что, в конце концов, наступает момент, когда грань между правдой и вымыслом совершенно стирается. Сформировавшаяся таким образом история начинает жить своей собственной жизнью, а сам творец окончательно убеждается в правдивости того, о чём сочинительствовал. С этой минуты его фантазии обретают в мозгу вполне реальные очертания, а, перемешавшись впоследствии с действительно имевшими место событиями, становятся для рассказчика весьма правдивым фактом прошлого.
   Не знаю, относился ли товарищ Полянский к когорте этих самых упоительных лжецов - всё может быть, но что-то подсказывало мне, что именно в этом своём рассказе отец Романа Вовгуры был почти искренен. Ибо в его истории имело место нечто такое, от чего нельзя было просто так отмахнуться, и не обратить внимания. Конечно, вполне здравое чувство скептицизма по отношению к услышанному во мне имелось. Ведь у таких рафинированных пижонов, каковым являлся Игорь Станиславович, всегда имелись в запасе пара-тройка душещипательных историй на все случаи жизни. С варьированием тематики в связи с ситуацией, и со сменой декораций в зависимости от аудитории. С различными завязками и развязками, но с одним и тем же внутренним наполнением.
   Всё - так. Но почему-то именно в связи с этим его рассказом я ничуть не сомневался в искренности завхоза. И положа руку на сердце, скажу: ни сам древний Збручевск, ни таинственный лесной массив его окружающий, ни моё личное отношение ко всему, что хоть как-то связано с ЭТИМ, а то и совершенно откровенная заинтересованность во всём, касающемся ЭТОГО, я надеюсь, никак не повлияло на мою уверенность в искренности Полянского.
   А ещё был единорог, и от этого уже никак не откреститься, ибо слово произнесено. Причём, я ведь его за язык не тянул, и ни к чему не подталкивал. Он сам упомянул об этом, рассказав свою историю. И в связи с этим, странная штука получается. В мире реально существует множество вещей и предметов, которым человек так и не дал названия, потому что он их просто не видел. Но, с другой стороны, имеют место некоторые фольклорные сущности, которых не существует в реальности, но при этом мы ни только знаем их имена, а ещё и уверены в том, что знаем, как они выглядят. Кентавры, например, русалки, драконы. Ну, и единороги, конечно же. Как же без них!? Да ещё и с очаровательными девицами верхом на оных! С ними-то как? Ну, с ними-то ладно, а что делать со мной? Ведь я их тоже видел. В Збручевске. Полтора месяца назад.
   И вот, чтобы развеять возникшее коллективное помешательство, или наоборот, убедиться в реальности фольклорных персонажей, у меня и возникла идея развеяться перед наступающим учебным годом, и повторить в точности то давнее путешествие товарища Полянского.
   Почему - нет?
  
   * * *
  
   Поехали вчетвером. Тем же составом, что и пили водку с портвейном. Наверное, рассказ Игоря Станиславовича зацепил ни только меня, потому что едва я робко намекнул на то, что неплохо было бы съездить и убедиться лично, то все с живостью поддержали предложение. Словно одна и та же мысль засела в голове каждого из нас. Даже завхоз изъявил желание.
   Но, изъявил - ладно, это конечно примечательный факт, но вот изрядным подспорьем в этой примечательности явилось то, что отец Романа Вовгуры ни просто "изъявил", но и подтвердил своё желание материально: он пообещал использовать в путешествии своё личное транспортное средство - автомобиль ВАЗ-2101. Вот это - "изъявил" так "изъявил"! Все бы так свои желания изъявляли! Уже бы давно коммунизм построили. Зачёт, Игорь Станиславович! Кстати, слово "пижон" - изымаю из лексикона, и в отношении Вас больше использовать не буду!
   Аминь!
  
   * * *
  
   Лагерь решили разбить возле самого Збручевска. В прямой видимости. По дороге из Горска до нынешнего пункта назначения, к сожалению, никаких мистических происшествий не случилось, и женщин, скачущих на единорогах, замечено не было. То ли они тут не водились вовсе, то ли нас было слишком много - четверо как-никак, но вся местная нечисть, если таковая и имелась, попряталась в страхе, и на глаза нам не попалось ни единого упыря или вурдалака. Даже обидно как-то!
   На этот раз в Збручевск я попал с другой стороны, и поэтому, как ни всматривался я в серые развалины, но статуи единорога разглядеть никак не мог. Всё-таки далековато. Да и Церковь Святого Михаила - хороший ориентир, теперь отсутствовала, а потому каменного всадника я так и не обнаружил среди древних руин.
   К вечеру заметно похолодало. Солнце клонилось к Лесистым горам, и уже касалось вершин на верхней гряде, чётко обозначая остроконечные гребни на фоне ещё светлого неба. На ближних, восточных склонах были хорошо видны резкоочертаные тени от скал и мрачные, лишённые света, чёрные провалы ущелий. Странно, но отсюда горы выглядели совершенно иначе, нежели со стороны Кончаково. Там, на западном склоне, их окутывала серо-фиолетовая дымка, от чего их кромки выглядели размытыми и расплывчатыми. Здесь же, освещённые закатными лучами, горные силуэты становились чёткими, цвета - яркими, как на картинах Рериха, а граничные линии - контрастными, словно приближающаяся осень разогнала легкомысленный летний флёр.
   Со стороны старого русла Беркучи, плотной, медленно колышущейся массой на город надвигался лес. Осенние мотивы уже слегка коснулись и его, меняя летний колорит на нечто иное, ещё не осеннее, но уже и не летнее. На некую промежуточную фазу в цветах, когда в палитре возникают все оттенки зелёного, с плавным переходом на жёлтое и оранжевое, а кое-где и красное. С вкраплением багряного и бордового. Красота!
   От контрастных переливов красок, ярко вспыхивающих в лучах низкого заходящего солнца, лес повеселел, становясь разнообразнее и разноцветнее, и казался уже ни таким угрюмым, как это можно было предположить поначалу.
   А между горами на западе и лесом на востоке застыл город: благородные древние развалины старого Збручевска. Расположенный на округлом пологом холме, он теперь был похож на гигантскую черепаху, облачённую в панцирь с неравномерными наростами, которая выползла из далёкого океана, чтобы погреться в лучах уходящего лета перед долгой дождливой осенью.
   Я посмотрел на своих товарищей.
   Приходько сидел на замшелом камне, и, пристроив блокнот не мощном колене, строчил что-то на его белоснежных страничках, тщась ухватить ускользающую рифму. Он действительно сочинял стихи! Кто бы мог подумать?
   Полянский рылся в багажнике, напевая про себя что-то из итальянской оперы, или из австро-венгерской оперетты, фальшивя изрядно, но при этом совершенно счастливый, куря беспрерывно своё любимое "MARLBORO", и постоянно поправляя идеальную причёску, словно здесь это имело какое-то значение.
   А Роман Вовгура смотрел в даль. Его застывший арийский взгляд пронзал пространство, будто пытаясь заглянуть за Лесистые горы, за Кончаково, за милый сердцу Горск, и далее, за далёкий горизонт, в невидимые пространства параллельных миров. Казалось, что он уже не находился здесь, а одной ногой стоял в каком-то ином мире. В некой сумеречной зоне, где существуют другие вселенные, которые соприкасаются с нашим миром лишь своими отдельными точками. И Роман теперь находился там. И сущность его находилась там же. И вообще, у Вовгуры было такое отсутствующее выражение лица, словно из него выкачали душу. И этим самым выражением он очень сильно походил на того парня, оседлавшего единорога, с вечно развивающимися каменными волосами.
   Интересно, он сейчас думает о Людке Алексиевич, или медитирует вблизи древних развалин?
   Игорь Станиславович громко захлопнул багажник. Точки пространства перестали совпадать. Роман вернулся.
   - Надо установить палатку, сходить за водой, и насобирать сушняка. - Полянский улыбался, уперев руки в боки. - Какие будут предложения?
  
   * * *
  
   Я шёл за водой по старому руслу Беркучи. Завхоз утверждал, что если пройти по старице около километра, то там, в районе арочного моста должен находиться источник с чистой родниковой водой. Всё, что осталось от когда-то полноводной и судоходной речки. Её бывшее русло теперь извивалось вдоль холмов, берега постепенно осыпались и сглаживались, а дно, покрытое гладкими закруглёнными валунами, густо поросло травой и кустарником, так что более походило на вымытый ливнями узкий овраг, чем на исчезнувшую речку. Время, вообще, имеет свойство сглаживать и примерять, приводя всё вокруг к общему знаменателю, и теперь, спустя без малого триста лет, старое русло Беркучи вписалось в окрестности уже как нечто другое, гармонично слившись с окружающим ландшафтом.
   Триста лет назад река Беркуча являлась непреодолимой границей между лесом и Збручевском. Причём, естественной границей. Геологическим препятствием, которое так и не смоги преодолеть деревья. Город расположился на правом берегу, лес раскинулся на левом, а Беркуча, словно природная межа, не давала им возможности соединиться. Теперь же, когда преграда отсутствовала, и лес почти вплотную подступил к развалинам, слияния всё равно не происходило. Линия деревьев так и не проникла внутрь города, замерев на определённой, чётко очертаной линии, которая как раз и проходила по старому руслу. Возможно, это была естественная природная граница, обусловленная минералогическими структурами и химическим составом почв, за пределами которой деревья не могли произрастать по каким-то особенным биологическим причинам. Или имела место таинственная коллективная память деревьев внутри самого леса, не позволяющая ему пересечь эту невидимую черту. А может, это была грань метафизическая, существующая вне человеческого понимания, как поле столкновения, или наоборот - сосуществования двух различных сущностей, двух отдельных миров, двух противоположных стихий: живого леса и мёртвого города. Может быть. Но в любом случае на этой разделительной полосе что-то происходило, а само по себе соседство древнего леса и старинных развалин являлось зрелищем контрастным, и я бы даже сказал - колоритным. Потому что в вечернее время, в ясную погоду, и при заходящем солнце во взаимодействии света и тени происходили удивительные метаморфозы.
   Я видел, как низкие солнечные лучи почти параллельно земле пронизывали стародавние постройки. Обветренные камни разрушенных домов становились дымчато-матовыми и казались прозрачными, словно в состоянии были пропускать через себя солнечный свет. А тени от этих хрустальных теперь развалин, длинные и острые, будто выведенные на земле чёрной тушью, стремительно преодолевали русло Беркучи, и своими иззубренными кромками вторгались в лес, от чего изменившиеся силуэты внутри чащи начинали ощутимо шевелиться.
   Лес густо шелестел и медленно раскачивался. Деревья вздрагивали листвой от лёгкого дуновения ветра, тональность их шелеста начинала вибрировать: то, повышаясь, то, понижаясь, листья слегка разворачивались на ветвях, их расцветка слегка меняла оттенок, но от этого вся внешняя картинка лесного фасада совершенно преображалась.
   А вслед за фасадом перерождалось и внутреннее пространство. Чаща клубилась шевелящимися массами мохнатых ветвей с тёмными глубокими провалами между застывших корневищ, с яркими вспышками от прорвавшихся внутрь солнечных лучей, и с резкими абрисами угольных теней от них. В дебрях леса клочковатые, бесформенные массы начинали самоорганизовываться, формируясь в объёмные силуэты, ещё не узнаваемые, но уже несущие в себе возможные смыслы, они сливались с естественными элементами пейзажа, материализовываясь постепенно в нечто уж очень знакомое, чему сильно хотелось дать название.
   Но - нет! Очередной порыв ветра менял конфигурацию, и всё повторялось заново. Всё более удлиняющиеся тени дрожали в закатных лучах, путались в густых зарослях листвы, пересекались с изгибами стволов, и сталкивались с густым переплетением ветвей, порождая очертания и формы, смысл которых всё же ускользал от понимания.
   Но эти безымянные и обессмысленные силуэты никуда не исчезали. Они лишь накапливались в огромных количествах, и, фокусируясь на сетчатке глаза, формировали разрозненные образы, не имеющие ничего общего с действительностью. А далее мозг мой, возбуждённый количеством и разнообразием фрагментов начинал достраивать недостающие участки совершенно произвольным образом: опираясь на форму, но, не учитывая содержания. Подобное достраивание могло породить лишь не существующих монстров, но именно в эти мгновения в голове моей вдруг возникла музыка.
   Музыка?!
   Осознав это, я остановился. Музыкальная фраза ещё резонировала во внутреннем ухе, когда я со всей отчётливостью осознал, что впервые в жизни мой синестезический дар среагировал на естественную картинку! Создал музыкальный звукоряд, исходя из изменения оттенков и цветов во внутреннем пространстве леса. Откликнулся ни на искусственную мазню, а на природную палитру. На её постоянно изменяющийся колорит.
   Я улыбнулся: "А ведь мой дар развивается!"
  
   Арочный мост через Беркучу возник сразу же за извилистым поворотом русла - в самом узком месте исчезнувшей реки. Ближе к правому берегу, прямо из под каменных опор моста тонкой струйкой пробивался родник, что свидетельствовало о безупречной информированности товарища Полянского. А на левом берегу, в нескольких десятках метрах от оконечности моста, виднелись покосившиеся от времени кресты Збручевского городского кладбища. Сакральное место, каковое неизбежно сопровождает любой населённый пункт цивилизованного человечества со времён верхнего палеолита. Территория иной реальности. Место куда попадают все без исключения, независимо от полной совокупности достоинств и заслуг усопшего перед остальными членами общества.
   MEMENTO MORY!
   Понимая, что лучше бы не искушать судьбу, я, тем не менее, внимательно и заинтересованно посмотрел в сторону погоста. Серые пятна надгробных плит под разными углами торчали из земли, растеряв за сотни лет геометрическую правильность своих прямоугольных форм.
   Сходить, или - нет? Примерно так формулировалась дилемма, возникшая в моей голове при виде массового захоронения збручевцев. И этот дуализм родился ни на пустом месте, ибо тяга к метафизике всё же занимала огромное место в формировании моей идеологии с явным уклоном в мифологию. И потому, наверно, то, что любой другой человек просто обошёл бы стороной, почтя бессмысленной тратой времени, меня магнетически заманивало, подталкивая сделать ещё один шаг там, где уже давно следовало остановиться. И, так как мой пожизненный принцип о том, что если что-то можно сделать сегодня, то осуществлять это необходимо прямо сейчас, вновь начинал срабатывать по отношению к кладбищу, то и внутренний голос мой настойчиво мне же и шептал: сходи! Сходи, чтобы потом ни о чём не жалеть, и не мучиться сомнениями по поводу упущенных возможностей.
   Подставив канистру под тонкую струйку воды, я присел на камень, и приготовился долго ждать. В прямой видимости Збручевского муниципального цвинтера в голове моей очень быстро формировались мысли, от которых невозможно было отмахнуться именно сейчас, когда я уже собирался осуществить очередную глупость, с очевидным креном в сторону некрофилии. Странные процессы происходили всё последнее время в границах моего сознания. По установившейся логике вещей, увеличение количества информации должно вносить больший порядок в систему взглядов и мировоззрений. У меня же всё происходило как раз наоборот: любая новая информация несла лишь ещё больший сумбур в мою голову. А раз так, то может лучше вообще никуда ни ходить? Неужели нельзя просто набрать воды и вернуться в лагерь? К людям! И не плодить нарастающий хаос! Ведь столкнувшись с чем-либо необъяснимым в пределах коллективного захоронения горожан, я тем самым лишь преумножу величину и количество мешанины в своих собственных мозгах, так как, естественно, попытаюсь подогнать увиденное в рамки своего собственного внутреннего мира. И тогда получится замкнутый круг, ибо во многом тот разрозненный сумбур, что уже существует в моей голове, этим самым внутренним миром и порождён. Всхолен и взлелеян всеми деяниями, осуществлёнными в обозримом прошлом, что и привело к возникновению следующей тенденции, когда каждый мой последующий поступок вносит ещё большую неразбериху в уже существующий бардак. Конечно, это в некоторой степени удобно, ведь в таком случае все свои промахи и неудачи можно на этот самый бардак и свалить, ссылаясь при этом на хаос и неразбериху, но ...
   Я прервал цепь рассуждений, ибо теперь уже стало совершенно очевидно, что они ни к чему не приведут. Бесполезно! Всё равно придётся идти, так как необходимо унять свой внутренний исследовательский зуд.
   Чёрт! Пока не поздно, надо переводиться на другой факультет, чтобы стать геологом или археологом. У них-то исследований - сколько угодно! Будет чем зуд унимать!
   С этими мыслями я спрятал канистру под мостом, и начал подъём на левый берег. Надо поспешить! Удовлетворение любопытства необходимо завершить до захода солнца.
  
   * * *
  
   Кладбище поражало своей необъятной территорией. Збручевск просуществовал лет восемьсот, не меньше, и за это время количество умерших в нём в несколько раз превысило население всего графства на момент 1713 года. Город мёртвых значительно превосходил город живых, превратившись во вполне реальный мегаполис с пёстрым перечнем религиозных атрибутов всех возможных конфессий. Помимо обычных для нашей местности православных и католических погостов, в непосредственной близости от них находились захоронения евангелистских христиан, чуть ниже по течению Беркучи располагалось еврейское кладбище, а возле самой речки виднелись могильные плиты правоверных мусульман.
   И всё же крестов было гораздо больше, а разнокалиберные распятия первого из умерших за веру занимали подавляющую часть кладбищенского пространства. Орудие же пытки, на котором 2000 лет назад умер Христос, так полюбилось его последователям, что теперь, отправляясь в последний путь, каждый из них почитал за обязанность снабдить себя одним из основных символов веры. Крестов было много. Здесь имелись и полусгнившие деревянные, с коричневой выкрашивающейся трухой, и выщербленные каменные, посеревшие от времени и непогоды, и позеленевшие бронзовые с отбитой и облупившейся позолотой, но все они канонически единообразно напоминали и поныне о том давнишнем злодействе римской власти и коварстве иудейского духовенства.
   И огромное количество надписей на всём, где только можно было отметиться. Как гигантские шпаргалки с повседневным напоминанием о том с чего всё началось, и чем закончилось. Серые, поросшие мхом могильные плиты и кресты изобиловали сакральными текстами, которые далеко не везде теперь возможно было прочесть. Высокопарные девизы чередовались с лирическими пожеланиями и с брутальными воззваниями, но в основном на обветренных камнях сохранились имена. Кое-где - имена, кое-где - фамилии, с датами рождения и смерти - вот всё, что оставалось от человека, уместив всю жизнь между двумя этими наборами цифр. Как некий идентификационный код для пропуска в иной мир.
   Миновав католическую часовню, я оказался на аллее склепов, расположенных по обе стороны вымощенной дорожки на равных интервалах один от другого. Это были массивные, мрачноватого вида сооружения, в чём-то ещё торжественные и величественные, но уже явно лишённые своего былого экзистенционального содержания, оставив снаружи лишь лёгкий налёт мистицизма. Иные из них уже врастали в землю от долгих лет, прошедших со дня постройки. Другие - слегка покосились и деформировались от ветров и непогоды. Но все они без лишних слов указывали на прижизненное пристрастие их нынешних хозяев к консерватизму в архитектуре, и к тому распространённому проявлению коллективизма, который возникает на пороге смерти у людей с изначальным религиозным воспитанием, но проживших свою жизнь не согласовываясь со Священным Писанием. Наверное, этим людям было очень желательно отправляться в свой последний путь в компании с почившими давно родственниками, и никто за это их винить не собирается. Но к чему все эти сложности в оформлении? Что могут изменить эти ритуально-религиозные цацки по большому, вселенскому счёту? Ведь на ту сторону Стикса попадают абсолютно все, в компании или без, но в любом случае - рано или поздно, и никакие групповые памятники - эти результаты коллективного тщеславия, никого ещё с того света не вернули. Так к чему же тогда эта бессмысленная запутанность и сложность в ритуалах?
   Справа от часовни замер в неподвижности солнечный диск, остановившись на высоте всего лишь двух пальцев от далёкого горизонта. Остроконечные тени удлинились до бесконечности, теряясь за пределами кладбища, но вечерний мрак не спешил вступать в свои права. У меня вдруг возникло навязчивое ощущение "белой ночи" с настойчивой уверенностью в том, что темнота никогда не наступит, а поздний вечер отживающего лета продлится вечно. Во всяком случае, до того определённого момента, когда ожидаемое событие должно будет произойти. Словно природа, задерживая наступление сумерек, давала мне возможность понять то, о чём я пока ещё не догадывался, но теперь имел возможность это сделать.
   Ощущение недосказанности и скрытого намёка вдруг резко усилилось. От нескончаемых кладбищенских надписей рябило в глазах, и постепенно, я даже не заметил когда, буквы и цифры, выбитые на надгробиях, стали формировать ещё несвязные, но уже выстраивающиеся в последовательные ряды, тексты. Строчки на латинице дрожали и прыгали перед глазами, меняясь обрывочными фразами на кириллице, перемежёвываясь с цифрами и иероглифами, пока не выстроились в нечто такое, что можно было бы назвать связным лексическим сообщением с элементами алгебры. Одиннадцатая многомерная сефира каббалы, выкристаллизовывалась на матрицах мозга идеальной эмпирической формулой из самой наивысшей математики. Сознание моё на уровне инстинкта улавливало сигнал похожести, но окончательной идентификации пока не происходило. Чего-то не хватало, а потому сообщение, вернее - чёткий отпечаток в мозгу оказывался нераспознанным. Ясным становилось лишь одно: передо мной застыл штамп некой формулы. Математическое факсимиле. Алгебраическое клише с множеством неизвестных. Пространственное дифференциальное уравнение, решение которого лежало где-то далеко за пределами прикладной математики и за гранью физики. То есть, корни этого уравнения находилось в пространственной компетенции метафизики, и только её. И вот оно, это уравнение, мне показалось знакомым. Показалось?
   Я остановился и закрыл глаза. Текст формулы не исчез, а скорее наоборот - стал более чётким и разборчивым. Он до сих пор оставался непонятным, так как основная часть его существовала на латинице, но теперь он уже чётко формализовывался в развёрнутый документ, написанный от руки красивым, крупным, каллиграфическим почерком, но выполненный плохо заточенным гусиным пером.
   Каким пером?
   И тут я, наконец, начал припоминать. "Плохо заточенное гусиное перо" прошлось по клеткам памяти, возбуждая цепь подсознательных ассоциаций, ведущих прямиком к цели. Даже ни так: "припомнить" - это ни то слово, которое уместно в моём случае. Скорее - "извлёк". Да, точно, я просто извлёк из памяти то, что никогда и не забывал. Оно лишь лежало где-то в нужной ячейке, пока не понадобилось, и как только возникла необходимость именно в нём, в "плохо заточенном гусином пере", оно и выпорхнуло наружу, потянув за собой весь нужный шлейф воспоминаний и ассоциативных маркеров.
   Со мной это уже происходило. Я уже видел этот странный текст на периферии собственного внутреннего зрения. Текст или формула, а может и уравнение - это не важно. Важна была та мешанина символов на разных языках и знаков ни как не связанных друг с другом. А случилось это со мною в самом начале июля этого года. На могиле Андрея Иванника.
   Солнце неожиданно вздрогнуло и заметно опустилось к горизонту. На четверть пальца. Сумерки приближались вместе с постепенным пониманием того, что происходит. Затянувшийся августовский вечер вносил ясность в образовавшийся сумбур. Я посмотрел на одну из могильных плит с чёткой разборчивой надписью, выбитой на сером камне. Буквы замерли, формируя проясняющее сообщение, и показывая в развёрнутой форме полный текст. Вместо выветренного камня я чётко видел теперь перед собой пожелтевший лист ломкой бумаги. В левом верхнем углу располагалась дата. Скорее всего, это была дата рождения. В правом нижнем углу - ещё один набор цифр и букв, указывающих, наверное, теперь уже на дату смерти. А между двумя этими датами, слева направо и сверху вниз шёл текст, состоящих из уже упомянутых: латиницы и кириллицы, иероглифов с глаголицей, цифр и сефир. Уже не бессмысленный набор знаков, хотя и до конца не понятый, но уже наполняющийся значениями текст. Зашифрованное сообщение между датой рождения и датой смерти. А проще говоря - жизнь! Жизнь человека по имени Stanislaw Jurko Mysik. То же имя, кстати, что было выбито на надгробной плите. А это уже не могло быть простым совпадением.
   Что тогда?
   А тогда получалось, что текст на пергаменте, найденный Андреем Иванником, надпись на стене в Церкви Святого Михаила, и теперешний штамп формулы в моей голове, имели одно и тоже происхождение и относились между собой как тексты аутентичные, что наводило на мысль об их едином происхождении. Но, что это может означать в моей ситуации?
   Солнце опустилось ещё ниже, и теперь нависало над горизонтом всего лишь на высоте в один палец. Наверное, я так и не заметил ничего, если бы низкий острый луч не кольнул зрачок. Я рефлекторно отвернулся, и во время этого поворота взгляд мой неожиданно зацепился за нечто постороннее, чего здесь не должно было находиться. Мой взгляд коснулся вещи, которая явно выходила за грань того, что должно умещаться в узкий перечень предметов относящихся к местам захоронения людей, чьи души упокоились как минимум 300 лет назад. Увиденное мной совершенно не могло относиться ко времени начала 18 века, когда последний человек покинул Збручевск. Это был чуждый предмет из иной эпохи. Чуждый - не в смысле враждебный, а - инородный. Я смотрел на этот предмет, и всё больше понимал, что он никак не мог здесь находиться. По определению. Ибо его нахождение здесь вступало в противоречие с археологией, перечёркивало последовательность смены эпох, и нарушало связь времён. Конечно, моё собственное присутствие здесь также эту связь нарушало, и также чёркало по последовательностям эпох, но, тем не менее, то, что я тут оказался, имело вполне разумное объяснение, а это ...
   Возле самого входа в склеп, на растрескавшихся, выщербленных ступеньках, ведущих вниз к массивной, обитой проржавевшим железом, двери, стоял фонарь. Массивный современный фонарь, работающий либо от круглых батареек, либо от подзаряжающего аккумулятора.
   Значит, здесь недавно кто-то был?
   Хм. Недавно. Недавно - это когда? Вчера? Месяц назад? А может - год?
   Мандариновый, солнечный диск, наконец, коснулся горизонта, и тут же стало гораздо темнее. Сумерки осязаемо обволакивали окрестные ландшафты, погружая вымерший Збручевск в вязкую пелену тёмно-синего вечера. Предметы вокруг становились фиолетовыми, словно перезрелый баклажан, и всё указывало на то, что вскорости они примут чёрный, связывающий всё воедино, окрас. Ночь обещала наступить очень скоро, а мне предстояло разрешить для себя один единственный вопрос: что делать дальше?
   Развернуться, и уйти, или остаться, и зайти?
   Ибо, как не крути, а фонарь - это знак! Знак того, что сюда кто-то недавно приходил, и по рассеянности забыл здесь свой осветительный прибор. Всё бы ничего, но вот вопрос: Почему посетителя заинтересовал именно этот склеп?
   Решение пришло мгновенно. Сделаю так: подойду к фонарю и нажму выключатель. Если лампочка загорится - зайду внутрь склепа, если - нет, не загорится, то развернусь, и пойду обратно.
   Решено! Рука потянулась к фонарю и надавила на тумблер.
   Щёлк.
   Пучок яркого света упёрся в стену склепа.
   Придётся идти!
  
   * * *
  
   На растрескавшихся ступенях, под тяжестью моих шагов скрипел песок, и хрустели мелкие камни. Подхватив фонарь, я медленно пошёл вниз, чувствуя в себе явные признаки нежелания делать это. Перед самой дверью пришлось задуматься. Становилось ясным, что наступает ответственный момент, когда вход или не-вход в помещение передо мной мог сделаться судьбоносным, и тогда эта массивная дубовая дверь, обшитая сплошь проржавевшими листами железа, может превратиться в "точку невозврата", где у меня не останется выбора, и, ступив за которую я одним шагом отсеку себе все дороги к отступлению. А может - наоборот, все мои сомнения окажутся сплошным преувеличением, и ничего судьбоносного внутри склепа не обнаружится, кроме затхлого запаха, запылённых гробов и паутины по углам. Но ведь теперь, стоя у двери, я этого не знаю!
   Мои сомнения продлились всего несколько секунд. Взявшись за ручку, я толкнул дверь, которая неожиданно легко и почти без скрипа отворилась, будто кто-то смазал её перед самым моим посещением.
   "Всё сходится. И забытый фонарь у входа, и смазанные петли на старой двери. Что дальше?"
   В это мгновение солнце полностью скрылось за горизонтом, и в тот же миг окружающую землю накрыли сумерки. В нахлынувшем мраке были видны лишь облака на западе ещё подсвечивающиеся красно-оранжевыми цветами исчезающего дня. Ощущение "точки невозврата" резко обострилось, усиливаемое наступающей ночью, и ясным осознанием того, что я нахожусь на кладбище. На древнем, заброшенном кладбище, где некоторые законы бытия могут и не выполняться, а, учитывая время суток - действовать с точностью до наоборот. За спиной у меня опускался полумрак сгущающихся сумерек, а впереди, за бездонным зёвом распахнутой двери, застыла сконцентрированная чернота.
   Червь сомнения вновь попытался проникнуть в душу, но - нет, поздно! "Фигушки, я всё равно войду!" И в подтверждение своим мыслям, а также дабы окончательно прекратить метания, я включил фонарь, и сделал шаг вперёд, оказавшись теперь внутри склепа.
   Жёлтый, расширяющийся цилиндр света заметался по стенам и полу, выхватывая отдельные фрагменты внутреннего убранства. В склепе господствовала абсолютная темнота, а потому, даже столь мощный фонарь позволял лишь отчасти изучить обстановку, ибо разрозненные участки не давали целостной картины. Вдоль стен располагалось несколько каменных саркофагов с плоскими гранитными крышками, на гладких поверхностях которых были выбиты имена. Углубления букв контрастно выделялись ровными и чёткими краями, так, что при желании их можно было с лёгкостью прочесть. Время не затронуло их здесь, в тиши склепа, как сделало это на поверхности, выветривая камень и стирая надписи на постаментах. Потолок украшала цветастая мозаика на библейские темы. Что-то из Нового Завета. Евангелие. Похороны и воскрешение Лазаря. М-да, уместно, ничего не скажешь.
   Я сделал ещё шаг, и замер на месте. Так-так! Посветив на пол, я вдруг увидел то, ради чего действительно стоило и за водой идти, и по кладбищу прогуливаться, и в склеп заглядывать. А далее, пришло понимание о правильности выбора. Потому что внутренняя поверхность склепа, весь пол и стены, за исключением мозаичного потолка, были убористо исписаны мелом. Математические формулы, геометрические фигуры, пятиконечные звёзды, санскритские мандалы, магические круги и прочая астрологическая дребедень перемежёвывались со словами и словечками, буквами и фразами, таблицами и цифровыми расчетами, выполненными разноцветными школьными мелками всё на той же латыни, на кириллице и глаголице, с использованием арабских и римских цифр, а также иудейские знаки со стилизованным изображением всех десяти сефир каббалы.
   Надписи на полу имели примерно ту же последовательность знаков, что и периодически возникающий текст на матрицах моего мозга. То есть, просматривалась некоторая структура, имеющая сформированный каркас уже неуничтожимый никакими случайностями, и независимый от начальных условий. И, более того, теперь уже совершенно очевидно, что имела место некоторая логика, которую можно было проверить прямо сейчас. Действительно, если стать спиной к входу в склеп, то получалось ... Ага. Точно! В верхнем левом углу стены виднелась надпись зелёным мелом: 17 апреля 1904 года. Положим, это дата рождения. Далее следовал текст, выполненный различными цветами с той же последовательностью смены латыни на кириллицу, римских цифр на арабские, и с тем же чередованием каббалистических сефир, как и на пергаменте Андрея Иванника, и у надписи на стене в Церкви Святого Михаила. А посреди пола, выведенная большими буквами, пестрела надпись: Mysik Iwan Arseniewicz.
   Мысик? Хм. А ведь это та же фамилия, что была выбита на могиле недалеко от склепа. И именно она запечатлелась в той формуле, что возникла у меня в голове. Это - точно! Значит, получается, что этот самый Мысик Иван Арсениевич, скорее всего, являлся родственником того Станислава Мысик, что был похоронен неподалёку отсюда. Примерно - так. И фонарь, кстати, тоже ему принадлежит. Забыл на радостях, или - наоборот, от разочарования. Хорошо. Что дальше? А дальше, этот Иван Арсениевич пришёл сюда, в склеп, и начал что-то вычислять, богохульно испещряя всё свободное пространство надписями и расчётами. Ну, и зачем ему это?
   В голове моей вдруг, повеяло чем-то странным. Неведомым. Возникло ощущение того, что я схватил кого-то за хвост, и крепко держу, но в связи с тем, что совершил я это в темноте, то теперь и не уверен точно, что же находится у меня в руках: хвост овечки или хвост льва?
   Но, чёрт возьми, хвост-то есть! И он реален!
   Я развернулся, и посветил перед собой. Там, в правом, нижнем от входа углу, на пустом месте, обведённом в квадрат, стоял большой знак вопроса, жирно выведенный красным мелом, и трижды подчёркнутый синим.
   Что это?
   Я вздрогнул. "Вот это - да!" Догадка молнией полыхнула в мозгу. В жизни, конечно, разное случается, но такое происходит ни каждый день. Ведь если я прав, то...
   То получается, что по этой методике можно вычислить дату своей собственно смерти!!! Значит...
   Значит, если двигаться в обратном направлении: от даты смерти - к дате появления на свет, и, зная разносторонние данные о самом себе от места и времени рождения до всевозможных мелочей, известных только мне, можно в перспективе, увеличивая значения в числителе формулы, и уменьшая эти данные в знаменателе, отодвинуть дату смерти на неопределённо далёкий рубеж!? То есть, дожить до глубокой старости!!? До очень глубокой старости!!? Достичь цифры лет, стремящейся к бесконечности, а проще говоря, равной бессмертию?!!!
   Я был так сильно возбуждён и переполнен догадками, я так быстро и хаотично перемещался по склепу, совершенно не глядя себе под ноги, что подобное поведение, не рекомендуемое в темноте и в незнакомом месте, ни могло закончиться ничем хорошим. К сожалению, я забыл об этом, и после очередного шага почувствовал вдруг, как нога моя начала проваливаться в узкую щель каменного пола, не замеченную в темноте. Через миг ступня упёрлась во что-то упругое. Пол резко спружинил, и подо мной раздался надрывный ржавый щелчок. Склеп вздрогнул, словно живой, стены завибрировали прерывистой неравномерной дрожью, а под полом что-то натужно, металлически заелозило, будто кто-то пытался провернуть заклинившие жернова. Всё это происходило настолько быстро, что я не сразу понял, что пол начал опускаться, причём делал это с ощутимым ускорением. Каменная плита пола так быстро пошла вниз, что я едва успев перегруппироваться, лишь в последний момент сумел запрыгнуть на ближайший саркофаг.
   Склеп трясло и корёжило, как парусник на известной картине. Стены скрежетали и ходили ходуном, будто в них ударяли семибальные волны. Потолок хрустел и скрипел изгибающимися балками, а саркофаг, на котором я едва держался, било мелкой дрожью, словно абсцентного больного. Прижав к груди фонарь, ценность которого возрастала прямопропорционально количеству моих глупостей, я рывком продвинулся на середину саркофага. Жёлтый луч скакал по стенам, выхватывая из мрака обрывки формул, способных скорректировать чью-то жизнь, а сам я уже начинал жалеть о том, что вместо вдумчивого переписывания расчётов, бездумно глазел на них.
   "Идиот!"
   Не успел я так подумать, как тряска прекратилась, а снизу, оттуда, где ещё недавно находился пол, осязаемо пахнуло затхлостью и тленом. Луч фонаря упёрся в пустоту. Пол отсутствовал, а вместо него зиял тёмный провал на всю площадь склепа. Путь к входной двери был отрезан, а посему, назрела необходимость поиска другого выхода.
   "Дважды идиот!"
   Я посветил в тёмное зёво провала, и вздохнул с облегчением: в образовавшемся цилиндрическом колодце имелась винтовая лестница, идущая вдоль стены до самого низа. Других вариантов эвакуации я обнаружить так и не смог. Ругать же себя за очередную дурость в данный момент не имело никакого смысла. Успею это сделать как-нибудь в другой раз. А пока необходимо начинать спуск, потому что теперь, чтобы оказаться на поверхности, надо сначала отметиться внизу.
  
   Пыльная лестница спиралью опускалась в темноту. Луч фонаря выхватывал лишь узкие каменные ступеньки и неровные, шершавые стены цилиндрического колодца, уходящего отвесно вниз. Пыль на лестнице выглядела девственно нетронутой, как первый снег в степи, а её толстый слой напоминал о том, что подземелье не посещалось довольно давно.
   Упёршись в каменный пол, лестница закончилась. Колодец сужался к низу, а потому, когда я достиг дна, то оказался на пятачке метров пять в диаметре, усеянного обломками штукатурки, замуровывавшей вход наверху, и отвалившейся от пола, когда он стал опускаться. С трёх сторон меня окружали стены, а в четвёртую - шёл арочный тоннель метра два высотой.
   Луч фонаря, теряясь в гуталиновой черноте подземелья, и, поглощаемый тьмой уже в нескольких метрах от источника, высвечивал лишь добротно сделанный ход с полукруглым сводом, умело выложенный небольшими каменными блоками, такой же блочный пол под ногами и трухлявые останки деревянных ворот, теперь, впрочем, совершенно бесполезные. Они были раскрыты настежь, и не рассыпались до сих пор лишь потому, что опирались на стены. Возможно, мне показалось, но, как только я вошёл в тоннель, стало ещё темнее. Свет фонаря лишь точечно разгонял скопившийся мрак, сконцентрировавшийся в подземелье до чудовищных величин и пропорций, успевший значительно спрессоваться и устояться в замкнутом пространстве за те годы и века, что сюда ни ступала нога человека. Тени прыгали и шарахались по стенам, пробуждая от векового сна расплывчатые бесформенные массы. В низких боковых ответвлениях что-то клубилось и шевелилось потревожено, едва свет лишь на мгновение просачивался в темнеющие ниши, и мне постоянно казалось, что я слышу тихий шёпот за спиной, похожий на недовольное бурчание местных обитателей. От малейшего движения руки, держащей фонарь, угол освещения резко менялся, тени перемещались по коридорам, то, удлиняясь, то, укорачиваясь, возникающие от этого силуэты стремительно мелькали на освещённом пространстве, но уже через миг, пройденный участок тоннеля вновь погружался в привычную темноту, в которой пребывал все эти годы.
   Чем дальше я продвигался, тем сильнее пахло плесенью. Сквозь стены невесомыми порциями просачивалась вода, и потому они оказались влажными и скользкими на ощупь, а местами обильно поросли мхом. С потолка свешивались лохмотья отжившей паутины, скопившейся за несколько веков существования подземелья. Они шевелились неаппетитными гроздьями возле самого лица, так что я, не удержавшись, щёлкнул зажигалкой и поджог одно из них. Шершавый комок начал смрадно дымиться и шипеть, быстро съёживаясь и уменьшаясь в размерах, и, наконец, прогорев, осыпался на пол невесомыми хлопьями пепла.
   Если тоннель имеет начало, но у него должен иметься конец. Вопрос состоял лишь в том, насколько обширно это расстояние от "А" до "Б". Короче говоря, тоннель просто обязан был куда-то вести. Возможно, в средние века, это был тайный проход из города за его пределы на случай войны или осады. А может - запретный канал контрабандистов, через который в Збручевск текли не облагаемые налогом товары. Или наоборот, секретная коммуникация, используемая муниципальными властями для свершения своих тёмных делишек. Всё может быть! Но в любом случае, этот тоннель должен был закончиться либо тупиком, либо выходом наружу, либо входом в другое помещение. В конце концов, так и произошло. При свете фонаря передо мной возник поворот вправо почти под прямым углом, а далее, в нескольких метрах впереди тоннель заканчивался, и начиналось более обширное помещение. Пройдя до конца, я посветил вперёд. Взору моему открылась небольшая пещера сферической формы. Как половинка шара диаметром метров двадцать и высотой около десяти. Насколько можно было рассмотреть, она являлась естественной нишей в скале. Скорее всего, полость, вымытая водой. Каменный пол её был ровный, но с волнистыми наплывами, как дно реки или проточного озера. А посредине...
   Прямо с того места, где я сейчас стоял, вниз спускались три ступени. Вернее, не ступени даже, а нечто другое. Что-то вроде трибун на стадионе. Три яруса, один выше другого, опоясывающие пещеру по периметру вдоль стены. Как в римском или греческом амфитеатрах. А посредине...
   Я даже попытался сморгнуть, и замотал головой для порядку: вдруг показалось? Но - нет, всё осталось на месте, поражая навязчивостью. Словно приступ бесконечно длящегося "дежа вю". С продолжением. Как многосерийный "бзик". Кто бы мог подумать?
   Но!
   Посредине пещеры, совершенно нелепый здесь, в подземелье, а может - наоборот, гармонично сочетающийся со всем находящимся вокруг, но в любом случае, как насмешка над моим собственным здравым смыслом, чёрной сформировавшейся громадой стоял Менгир. Такой же, как возле Горска.
   Вот тебе и "здрасте"!
   Слух, наверное, в сумерках обостряется автоматически. Энергия органов чувств перераспределяется, и поэтому зрение, совершенно бесполезное в темноте отдаёт свою часть энергетики другим чувствам. И возможно поэтому, пробыв какое-то время в почти полной темноте, я начал различать звуки, неведомые мне доселе: и скрип сгибаемой подошвы на обуви, и приглушённый шорох собственных шагов по пыльному полу, и лёгкое шуршание одежды при каждом движении, а громче всего - стук собственного сердца, ясно различимый в абсолютной тишине пещеры.
   Мне вдруг стало ни по себе. Не знаю уж, чего здесь было больше: реальных ли поводов для страха, или чего-то надуманного внутри меня, порождённого прошлым опытом, но теперь, по-моему, я был настолько возбуждён ситуацией, что мозг мой, учитывая темноту и все предшествующие события, мог исторгнуть из себя кого угодно. Любого монстра из сказки, причём в самом жутком обличье и в наихудшем исполнении. Стоило только пофантазировать. И в этой ситуации Менгир вполне мог сойти за монстра, обнаруженного всего в нескольких шагах. Его угольное тело, едва отражающее свет, казалось чернее темноты вокруг, а структура поверхности в жёлтых лучах фонаря напоминала ландшафты Фобоса, виденные мною в книжке по астрономии. Узкие продольные борозды прорезали Менгир сверху вниз, а многочисленные выбоины и округлые вмятины уж очень походили на кратеры - следы от давно упавших метеоритов, которыми изобиловала поверхность спутника Марса.
   Кто же приволок его сюда? На сталактит этот камень вряд ли походил, да и не мог он так одиноко и симметрично накапать: прямо посредине пещеры и в одном экземпляре. Значит, за его появлением здесь должен был просматриваться человеческий фактор. Луч фонаря упёрся в основание камня. Так и есть. Менгир был плотно установлен в углублении, выдолбленном в полу. Получалось так, что неизвестная группа людей, причём - многочисленная группа, сначала, надрываясь и потея, затащила камень в пещеру, потом, установила его в заранее приготовленное отверстие, ну а после окончательного монтажа регулярно проводила языческие камлания при значительном скоплении народа. О чём красноречиво свидетельствовали трёхъярусные трибуны по периметру пещеры. То есть, публика имелась, и посещаемость культового сооружения была немалая: человек двести могло свободно разместиться здесь без стеснения и неудобств. И с непотребствами своих испорченных языческих вкусов и порочных варварских пристрастий. Вначале они приводили сюда жертвенных животных, и под религиозные песнопения резали им глотки, жарили и поедали с аппетитом, обильно запивая его добрым вином. Следующими в неукоснительно соблюдаемой цепи обрядов являлись пленные враги и противники. Их прочно привязывали к Менгиру, и под бой барабанов начинали метать в них свои острые дротики и смертоносные топоры. Эдакий средневековый дартс со смертельным исходом. Ну, а на десерт, конечно же, была "клубничка", когда изощрённая сектантская сущность требовала на сладенькое христианских младенцев и белокурых девственниц.
   Не знаю, куда могла увести меня фантазия, но её поток прервался, когда справа от меня что-то зашуршало. Крысы? Я обернулся на шорох. Луч фонаря прочертил пространство, и упёрся в тоннель коридора, их которого я только что вышел. Сделав шаг сторону, я вздрогнул от неожиданности: прямо у входа в пещеру кто-то стоял! Я отчётливо различал человеческую фигуру, прислонившуюся к стене. Свет теперь падал прямо на неё, а далее, на арочном изгибе коридора деформированным вытянутым силуэтом обозначивалась чья-то бесформенная тень. А может, это просто выступ?
   Я застыл как вкопанный, ощущая на затылке шевелящиеся волосы. Мне всегда искренне казалось, что те, кто боятся так называемых приведений - элементарные трусы. Ведь недопустимо бояться того, чего не существует на самом деле. И, в связи с этим, я был твёрдо убеждён, что трезвого научного взгляда на любые проявления мистики абсолютно достаточно для того, чтобы взирать на неё и свысока, и с юмором. Но, одно дело рассуждать умозрительно о чём-то, чего и сам не видел, а другое - наблюдать ЭТО воочию. Отличие разительное! А потому, теперь, представ в полном одиночестве, перед явлением, выходящим за рамки здравой логики, я понял: нет, маловато будет! Не достаточно одного лишь научного взгляда для юмора с высокомерием. Ибо необходимо ещё очень многое, чтобы взирать свысока. И хладнокровия с самообладанием тут, пожалуй, будет недостаточно, так как испытывать ужас перед неведомым, можно и не проявляя свой страх внешне. И первой в этом перечне "очень многого" будет, пожалуй, привычка к паранормальным явлениям, которой у меня, естественно, быть ни как не могло. Не откуда ей было появиться, а отсюда - скованность в движениях и шевелящиеся волосы на затылке. И, надо признать, я ещё легко отделался. В том смысле, что ни впал в панику, и ни поддался инстинктам. В общем, оказался вполне себе на должной высоте.
   События же, тем временем, не стояли на месте. Пока я так рассуждал, хоть и на должной высоте, но с вздыбленными волосами и с "гусиной кожей" по всему телу, через тоннель в пещеру ворвался порыв сквозняка. Веками не тронутая пыль взметнулась и заклубилась над полом, от чего силуэт у входа из бесформенного и деформированного, становился всё более чётким и объёмным. Словно этот сквозняк вдувал в него жизнь. В жёлтом свете фонарного луча я увидел, как одежда на нём затрепетала волнообразно, будто знамя на флагштоке, а вслед за этим очень быстро стало приходить понимание того, что трепетать так может лишь невесомое бальное платье у знатной дамы из романов Дюма. Что только у неё, у этой самой дамы, может быть такой высокий, вышитый жемчугом, стоячий воротник, облегающий изящную шею. И лишь у обладательницы столь прекрасного платья, да ещё с таким изысканным воротничком, может так плавно и грациозно раскачиваться тяжёлое павлинье перо на шляпке с перламутровым глазком посредине.
   И, хоть я ещё и не понял сам, как ко всему этому относиться, с полной уверенностью можно было утверждать одно: Полянский не врал!
   Как только я так подумал, силуэт отделился от стены, и медленно двинулся в мою сторону. Сформированный из клубящейся пыли, он приближался медленно и неуверенно, делая осторожные короткие шаги, постепенно вырисовываясь полностью на фоне освещённой стены. Теперь он действительно походил на фигуру женщины, слепо движущейся по пещере с вытянутыми вперёд руками. В этот момент я со всеми чувственными и эмоциональными оттенками восприятия ощутил, что же в действительности испытал Хома Брут, общаясь с восставшей из гроба ведьмой. Должен признаться - ничего хорошего в этом общении не было, но всё же, вид приближающегося паранормального объекта заставил меня задуматься о том, что уже давно витало в моей голове, но лишь теперь обрело реальные очертания.
   Законы природы существовали всегда, и всегда существовать будут. Возникшие одновременно с образованием Вселенной, сразу же после Большого Взрыва, они явились миру вещью объективной и априорной, и не зависящей ни от нас самих, ни от наших знаний о них. И, если принять допущение, что Вселенная бесконечна, то будут также бесконечны все формы её проявления, бесчисленны законы, существующие в ней, и безграничны способы их применения. А это значит, что если мы сталкиваемся с чем-то, явно выходящим за рамки нашего понимания, или видим нечто, кажущееся нам совершенно невозможным - не торопитесь закупать святую воду для борьбы со злобной мистикой и с чёрной магией. Не спешите сваливать всё на волшебство и колдовство, ибо ни того, ни другого не существует в реальности. Потому что во Вселенной нет места ни мистике, ни магии, ни волшебству, ни колдовству. Всё это - от лукавого. В реальности же существуют лишь законы природы, которые ещё не познала наука.
   Чудес не бывает!
   А чудом всего-навсего является то, чего мы ещё не знаем. Человечество никогда не изобретало колесо - люди его просто открыли, так как оно уже было в природе. Учёные вообще ничего не изобретают, они лишь находят то, что существует в мире с самого начала. Во Вселенной есть всё, что нам необходимо, надо лишь это взять, когда придёт время. Потому что мы действительно только берём, но не изобретаем. Это - заблуждение. Мы лишь открываем, но не придумываем. Вот в этом вся разница в подходах. А раз так, то всё, что я вижу теперь, является лишь фактом бытия, неизвестным науке, который надо взять, тщательно осмотреть, и поведать остальным.
   Как только я так подумал, силуэт исчез. Женский образ с развивающимися одеждами растворился в темноте, а вместо него, на том же самом участке стены, где только что раскачивалось отражение павлиньего пера, обозначился прямоугольный контур, который мог быть только дверью.
   "Вот что крест животворящий делает!" - говаривал Иван Васильевич Грозный, выходя из лифта под подозрительный взгляд ограбленного Шпака. И вот теперь, перефразируя последнего из Рюриковичей, я мог бы выразиться подобным же образом только с точностью до наоборот. Мол, вот к чему материалистические рассуждения доводят. Потому что как только я выдал достойную научную отповедь этому ярковыраженному проявлению мистицизма, приведение исчезло, и участь Хомы Брута мне теперь не грозила.
   А ещё я верил в то, что ничего в мире не происходит просто так, и если в безвыходной ситуации на пути появляется дверь, то в неё обязательно надо зайти. Вообще, жизнь человеческая во многом состоит из знаков и знамений, из следов и отпечатков, из примет и намёков, умение читать и распознавать которые может очень сильно облегчить и удлинить жизнь. Конечно, можно бросить курить, не употреблять спиртных напитков, не есть жирного и сладкого, делать зарядку по утрам и медитировать перед сном. Всё - можно! Но, если ты не понимаешь намёков, которые посылает тебе матушка-природа или Господь Бог - кому как больше нравится, то, как говаривал другой популярный персонаж: "Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт!" В общем, ты можешь вести самый здоровый образ жизни, но при этом - умереть молодым, потому что в критический момент не понял знака, не распознал знамения, или не вдумался в намёк.
   Неожиданно обнаруженная дверь была и знаком, и знамением, и намёком одновременно. Она была ясной и понятной, как след на пограничной полосе, а раз никаких иных отверстий и проходов в поле зрения не попадало, то варианты поведения в сложившейся обстановке сужались до одного: в обнаруженную дверь стоило заглянуть. Необходимость проникновения диктовало ещё и то, что теперь, держа за хвост удачу в виде почти разгаданной формулы старости, "отдавать концы" в юности - ох, как ни хотелось бы! Впрочем, конечно же, я лукавлю, и даже если в прикладной значимости формулы я ошибаюсь, и никакой практической пользы она не несёт, а вся она - лишь вместилище астрологии с мракобесием, то всё равно отправиться в мир иной в столь юном возрасте совсем не хотелось бы. Рановато будет! Так что необходимо прислушаться к внутреннему голосу, и, оперевшись на интуицию, попытаться проникнуть во внутреннее пространство за дверью. Потому что это - знак, которым не стоило пренебрегать.
  
   Взявшись за массивную бронзовую ручку, я осторожно толкнул дверь. Она неожиданно легко, но с протяжным скрипом отворилась. Внутреннее пространство за дверью оказалось гораздо обширнее, чем я мог себе предположить. Передо мной предстало почти квадратное помещение со стороной около двадцати метров, которое своим содержанием более всего походило на кабинет алхимика. Из-за темноты я не мог всего разобрать, но то, что сразу же бросалось в глаза, порождало впечатление именно алхимическое, с визуальными штришками и ориентирами, отсылающими к миру средневековой науки, во всяком случае, к тому, как я её себе представлял. Это были колбы и реторты, банки и склянки, чашки и ложки, змеевики и плошки, штативы и подставки, щипцы и захваты, весы и гири для них, короче - всё, числящееся необходимым для учёного алхимика, чтобы убедительно пудрить мозги тёмному и дремучему средневековому человечеству. Кругом, где это только было возможно, кучками, стопками и горками лежали печатные книги и рукописные издания, свитки и пергаменты, записные книжки и манускрипты, причём в таком огромном количестве, что осилить это чтиво мог только человек, всецело посвятивший себя науке. А ещё я обнаружил великое множество свечей, в подсвечниках и без оных, а также несколько массивных масляных ламп с мутными запылёнными стёклами.
   Со здравой мыслью о том, что надо бы поберечь батарейки в фонаре, я приступил к зажиганию свечей, которые в изобилии размещались по всему кабинету. В помещении становилось всё светлее, но свет этот порождал какие-то странные, неестественные цвета, присущие лишь искусственному освещению. Преобладающие желтовато-оранжевые блики, распространяющие свой свет от многочисленных источников, мерцали и подрагивали неравномерно, отражаясь на пыльной посуде. Тени прыгали по стенам, раскачиваясь туда-сюда, будто маятники с разной амплитудой. А общее восприятие визуальной картинки воспринималась как некая абстракция на темы господ Парацельса и Нострадамуса в исполнении раннего Леонардо да Винчи. Эдакий запылённый реннесанс с затхлым запахом и свечным освещением. С заживо сожженным за свой научный склад ума Джордано Бруно. С осуждённым за тот же склад Николаем Коперником. И с отрёкшимся от этого склада стариком Галилеем, который таки склонился перед неправедным судом инквизиции. "И всё-таки она вертится!" - любил говорить Галилео, но современникам его было и так понятно, что уж если столь незавидная судьба ожидала таких умных парней, как вышеупомянутая троица, то все последующие желающие заниматься серьёзной наукой, теперь вынуждены уходить сюда, на дно колодца.
   "Чтоб напиться, и забыться, и упасть на дно колодца..."
   То есть, получается, что Владимир Высоцкий пел об учёных?
   Ну, кто бы мог подумать?
   Я ещё успел рассмотреть массивную дубовую мебель, плотно и убористо расставленную вдоль стен, старинную пожелтевшую крупномасштабную карту Беркучанского герцогства, лежащую прямо на каменном полу, несколько деревянных стульев и табуреток, бессистемно расставленных по всему пространству помещения. А далее, в самом углу кабинета между стопками книг и алхимическим инвентарём располагалось большое кожаное кресло, в котором, развалившись, нога на ногу, сидел человек. Вернее, то, что от него осталось. Это была высушенная мумия с обвисшей, прилипшей к телу одеждой, с пожелтевшими, покрытыми коричневыми пятнами, кистями рук, с длинными отросшими ногтями на концах пальцев, со скуластым, заострённым лицом, обтянутым пупырчатой кожей, с прозрачными ушными раковинами, высушенными до толщины бумажного листа, с неравномерно отросшими космами волос на голове, с провалившемся носом, с остекленелыми глазами, и с перекошенным на сторону оскалом рта из которого почерневшими пеньками торчали остатки зубов и несколько золотых коронок. Я рефлекторно попятился назад. "Чёрт возьми! А это ещё кто?!"
   Так уж повелось в этом несовершенном мире, но трупов, мертвецов и прочих покойников у нас боятся все. Причём, в независимости от степени цивилизованности и здравости ума. В любом случае, если кто и не боится, то всё равно, относится к этому явлению крайне осторожно и с уважением, так как, во-первых, "все там будем", а во-вторых, труп - это уже нечто другое, чем ты сам. То есть, мертвец - это уже совсем иная фаза бытия и развития. Кто-то скажет, что это - конец всему, кто-то будет утверждать, что это шаг к дальнейшему совершенствованию, а кто-то станет настаивать на восхождении к некой новой ступени. Это уже не важно, и зависит лишь от вкуса, воспитания и исторически сложившегося отношения к смерти в данной местности. Важным является другое: у каждого народа имеется своя "книга мёртвых", и соответствующий этой книге заупокойный ритуал. Начиная от закапывания в землю, и заканчивая трупосожжением.
   Человек же, которого я сейчас лицезрел перед собой, никаких ритуалов не проходил, и ни в каких книжках не расписывался. Он не был закопан, и избежал сожжения, но вместо этого упокоился в кресле, и высох до состояния мумии, как Ленин или Тутанхамон. Уж и не знаю, надеялся ли он в последние мгновения жизни на чью-то заупокойную молитву над своим телом, но то, что этого пока ещё никто не сделал - не вызывало сомнений. И не сделает, к сожалению, в обозримом будущем. И, какой бы конфессии он ни принадлежал, христианской, мусульманской или иудейской, никто ни явится по его душу: ни поп, ни ксёндз, ни мулла и ни раввин.
   Но вот являюсь я. Что дальше?
   Превозмогая отвращение, я сделал шаг вперёд. Можно как угодно относиться к тому, что я испытывал в эти минуты, но лично мне, моё же собственное отношение к покойнику, честно говоря, импонировало. Ведь я действительно не питал суеверного страха к тому, кто теперь находился в кресле, хотя, наверное, должен был это чувствовать. И не испытывал к нему ожидаемого потустороннего пиетета, хотя тоже не мешало бы. А вот отвращение имело место, и, наверное, бывают моменты в жизни, когда лучше брезговать, чем бояться. И я ощутимо брезговал, хотя, не скрою, был приятно удивлён этим новшеством в себе.
   Сделав ещё шаг, я оказался как раз напротив кресла. В нескольких шагах от высушенных костей. Одного взгляда хватило для того, чтобы сделать первые выводы по поводу увиденного. Судя по одежде, в кресле находился мужчина, а исходя из её внешнего вида, он вовсе не являлся человеком из средневековья. На нём был надет современный костюм: брюки и пиджак, коричневый джемпер под пиджаком, спортивного типа туфли на плоской подошве, на столе лежала узкополая тирольская шляпа, а поверх спинки кресла был наброшен серый болоньевый плащ. Мужчина основательно подготовился к путешествию. Под столом лежало несколько пустых бутылок из под пива и лимонада. Запылённой горкой в углу стояли пустые консервные банки. А рядом с ними в мутном целлофановом пакете можно было рассмотреть остатки продуктов жизнедеятельности человека, находившегося безвылазно в помещении в течение нескольких суток.
   "Аккуратный дядечка, ничего не скажешь. Но, что он тут делал в одиночестве? И от чего умер, если не был убит?"
   Я сделал ещё шаг, и остановился рядом с креслом. Пламя свечей затрепетало, от чего открытый рот покойного то освещался, блестя золотыми коронками, то вновь затягивался мраком, походя при этом на тот тёмный колодец, где мы оба теперь и находились. Мутные, оплывшие глаза усопшего, покрывала вспучившаяся серая плёнка, от чего они походили на тарелки с остывшей овсянкой, страшно нелюбимую мною в детстве. В этих глазах уже не было собственных мыслей, только отблески свечей безжизненно мерцали в них, отражая фрагмент окружающей среды. А на столе, рядом с креслом, лежала толстая и объёмистая записная книжка в дорогом кожаном переплёте.
   "Вот это уже кое-что!"
   Я наклонился к столу. Концентрация мысленных усилий тут же поменяла свою направленность, качнувшись от суеверия к практицизму. Наличие трупа в метре от меня отдалилось на задний план, застыв на периферии восприятия. Сознание лишь фиксировало труп, но не реагировало на него, сосредоточив всё внимание на толстом объёмистом ежедневнике, что находился на расстоянии вытянутой руки. Записная книжка умершего, если конечно она являлась таковой, становилась именно тем, что сейчас мне было крайне необходимо. Потому что только в них, в потрёпанных блокнотах тетрадного формата, в особенности в тех, что найдены в непосредственной близости от мертвеца, могут содержаться те страшные тайны, которые и довели мужика до его нынешнего высушенного состояния. Ну, а если эти рукописи, обнаруженные возле засохшего трупа, ещё и написаны кровью, то уж тут держитесь - страшной тайны вам не избежать!
   Шутка!
   Нет, записи были выполнены ни кровью, а обыкновенными чернилами, и сделаны они были ни на ломком пергаменте, а на лощёной бумаге фирмы "Восход". И, тем не менее, несмотря на отсутствие старинного манускрипта, и букв, выведенных кровью, тайный и явный смыслы рукописи, её внутренняя суть, оказались крайне интересными для меня, как в прикладном плане, так и в познавательном. Потому что содержание записной книжки напрямую касалось того расследования, которое я вынужден был вести в последнее время. Вообще-то, как теперь выясняется, к книгам, особенно - к рукописным книгам, я относился более трепетно, нежели к покойникам. В конце концов, как и где умирать - это личное дело каждого из нас, и очень хорошо, что этот человек имел возможность осознанного выбора. То есть, он решил отправиться в мир иной именно отсюда, из пещеры, о чём свидетельствовали и консервы, и бутылки, и свечи, но то, что мужчина ещё и сделал записи перед этим, имело значение едва ли не большее, чем сама смерть.
   Мысик Иван Арсеньевич - гласила надпись на первой странице. Я кивнул утвердительно, понимая уже какое-то время, что примерно этого и ждал. Мысик. Хм. Кто ж ещё? Ведь это имя мне встречалось сегодня уже дважды. В виде отпечатка на матрицах мозга, и в виде надписи на полу склепа, выведенной цветными школьными мелками. Ну, и что там этот Мысик? Я перелистнул страницу, и начал читать. Прошло лишь несколько минут после этого, и я забыл уже и о трупе, и о склепе, и об алхимической лаборатории. Прошло ещё немного времени, и я перестал осознавать в точности, где вообще нахожусь. Ну, а далее, я присел на соседнее с товарищем Мысик кресло, несмотря ни на что - закурил, и углубился в чтение, ибо это стоило того.
   "Тому, кто найдёт меня". Этой фразой начиналась запись на самой верхней строчке нового листа, а далее шёл краткий рассказ Ивана Арсеньевича о том, как же всё-таки он попал сюда. Как оказался здесь в пещере под кладбищем в старинной алхимической лаборатории, расположенной ниже уровня Беркучи.
   История эта началась в 1943 году в период, когда шла Вторая Мировая Война. В те времена боец Мысик воевал в партизанском отряде, который действовал в районе Закревской пущи - многокилометрового, лесного массива, что и ныне располагается между Горском и Беркучанском в своём нетронутом, первозданном виде. Осенью 1943 года в ходе боевых действий Иван Мысик вместе с двумя своими товарищами оказались в самом центре Закревской пущи, где, уходя от преследования карателей, в течение нескольких часов находился в одном странном месте, пользующимся дурной репутацией у местного населения. Это была обширная круглая Поляна (написано с большой буквы), на самом краю которой находилась Изба (тоже с большой буквы). В силу сложившихся обстоятельств Иван Арсеньевич со своими товарищами вынуждены были проникнуть в Избу, и какое-то время пробыли там, скрываясь от преследователей. Находясь внутри Избушки, они обнаружили на столе объёмный средневековый рукописный текст, датированный 17-м веком. (Читая эти строки, я не мог избавиться от мысли, что автор послания всеми силами пытался поведать о главном, но при этом стремился сделать это так, чтобы не сболтнуть лишнего. Кроме того, он намеренно не упоминал имён своих товарищей по оружию. Тех двух партизан, с которыми побывал в Избе. В одном месте, потеряв бдительность, он, всё же прописал их фамилии, но тут же тщательно перечеркнул написанное, что бы теперь невозможно было что-либо разобрать). На какое-то время этот любопытнейший документ оказался в руках Ивана Мысик, и он бегло пролистал его. Одно место в нём Ивана Арсеньевича крайне заинтересовало. Там на развороте листа была выписана система эмпирических уравнений с большим количеством неизвестных, с многочисленными коэффициентами, которые необходимо было искать по каким-то диаграммам, с интегралами и дифференциалами, наличие которых в 17 веке выглядело довольно подозрительно. Товарищ Мысик даже засомневался в подлинности документа, но потом, рассудив здраво, решил, что если уж это и фальшивка, то выполнена она очень качественно, и если кто-то и старался её изготовить, то, пардон, зачем же после этого держать её в лесу? Кому нужна эта фальсификация посреди Закревской пущи? Ну, ни партизану же Мысик мозги пудрить? Конечно - нет. Значит... А вот далее, к сожалению, по причине от них не зависящей, бойцы вынуждены были покинуть и Избу и Поляну, а средневековый документ остался на месте. Вот такая предыстория. Конечно, в дальнейшем Иван Арсеньевич очень сильно жалел о том, что не переписал всю формулу, но, что делать? - война! Кстати, после Победы, профессор Мысик (а он был профессором ещё до войны) несколько раз пытался отыскать это место, но - бесполезно! Избушка как в воду канула, и всё попытки её найти так ни к чему и не привели. Но Иван Арсеньевич не унывал. Природа наградила его прекрасной зрительной памятью, и поэтому значительную часть формулы он смог восстановить именно благодаря этому своему таланту. Понятное дело, этого оказалось недостаточно для воссоздания полной картины, но, как талантливый учёный профессор Мысик и без недостающих частей сумел понять прикладной и физический смысл этой сложной системы уравнений. А, разобравшись в этом, с ещё большим рвением принялся работать над её реконструкцией. Потому что это была уже упомянутая мной формула старости. Мысик набирал статистику, подробнейшим образом изучая биографии уже умерших людей, пытаясь восстановить недостающие фрагменты методом обратного хода. И он почти вычислил формулу после более чем тридцати лет работы, так как искренне верил, что игра стоит свеч. Ему недоставало нескольких составляющих, которые находились, скорее всего, на другой странице текста, но которую ему так и не суждено было перевернуть. Возможно, он бы вычислил и эти недостающие части формулы своим эксклюзивным методом, но у него не хватило времени. Потому что Иван Арсеньевич серьёзно заболел. Ирония судьбы! Он, который более тридцати лет работал над тем, чтобы дать человечеству бессмертие, теперь умирал всего лишь в шаге от заветной черты. Ещё большая же ирония заключалась теперь в том, что с помощью восстановленных частей формулы профессор Мысик не в состоянии был излечить себя, но этих данных хватало на то, чтобы с точностью до одного дня вычислить дату своей смерти. Вот такая ухмылка судьбы! И надо отдать ему должное: у профессора хватило мужества эти самые вычисления произвести. Итак, он точно знал: когда!
   Далее, в записной книжке Ивана Арсеньевича шли научно обоснованные предположения по поводу того, что же должно быть написано на той роковой не перевёрнутой странице. Профессор Мысик был уверен, что на недостающей части формулы имеются определённые места, изменяя которые можно очень на долго удлинить свою жизнь. Хотя с этими изменениями и подстановками необходимо было быть очень осторожным. Они должны иметь точечный, чётко рассчитанный и дозированный характер, ибо в противном случае будут иметь результат, обратный желаемому. Ведь каждый из нас может привести хотя бы один пример из собственной жизни, когда казалось бы, незначительное на первый взгляд событие коренным образом изменяло жизнь. Так вот, такие вещи происходят тогда, когда подобные изменения связаны с вмешательством в нашу формулу. То есть, существуют вещи, которые трогать и менять нельзя ни при каких условиях. Потому что приближённые, неправильно рассчитанные подстановки могут убить, причём - мгновенно.
   Итак, профессор Мысик знал, когда он умрёт, поэтому для него встал вопрос: где и как это сделать? Быть положенным в гроб, и закопанным в землю - он боялся больше всего: а вдруг похоронят живым?! Быть сожженным, тоже не улыбалось, так как ему казалось, что сожжение - это слишком навсегда! И тогда он решил, что лучшим способом для него может стать старинный семейный склеп, каковой имелся на кладбище города Збручевска...
   В следующую секунду я перевернул страницу и увидел рисунок. А как следствие неожиданности, оказался не готовым к этому. Сознание моё не было заперто, а энергетика и волновая сущность рисунка, наверное, совпадала с моей по очень многим параметрам. Я не успел никак отреагировать на синестезический переход, и он произошёл почти мгновенно, без соответствующей музыкальной подготовки, без объёмного набухания красок, и без вторжения вездесущих запахов, которые всегда предшествовали проникновению в "закартинье". На этот раз всё совершилось по-другому. Быстро и без переходных этапов. Будто это и не переход был, а прыжок. Старт в неизвестность. Раз, и всё! Ещё секунду назад я находился в подземелье, потом свет вдруг погас, а в следующий миг он...
   Он не зажёгся!
   Ага. Понятно. Свет не зажёгся, потому что в этом мире наступила ночь.
  
   Передо мной открывался вид на обширное водное пространство, наблюдаемое мною в ночное время и при свете полной Луны. Берега не просматривались. Чёрная блестящая маслянистая поверхность воды была ровной и гладкой, без единой морщинки на всём своём протяжении. Тяжёлые водные массы едва заметно подымались и опускались, проделывая это медленно и равномерно, будто грудь спящего великана. На густой и вязкой поверхности, слегка изогнутой и волнующейся, похожей в темноте на колышущуюся нефть, ярким искрящимися шаром отражалась Луна, походившая сейчас на зажженный в темноте прожектор. Лёгкие волны, облизывая пляж, шуршали по прибрежной гальке, а далее, метрах в сорока от воды, начинался лес.
   Я так залюбовался картинкой, что не сразу расслышал за спиной всё более нарастающий шум, а когда понял, чем это может оказаться, развернулся, и сделал несколько шагов к воде. Так, на всякий случай. А вдруг придётся спасаться вплавь!
   Спасаться?
   Из леса всё более усиливающийся, слышался топот многих десятков...
   Ног? Нет, не ног!
   А - чего? Копыт?
   Может и копыт, но теперь, едва я успел так подумать, словно материализовывая мои догадки, из глубин леса послышались звуки, которые, в общем-то, можно было бы назвать ржанием. Конечно, я не специалист по лошадям, тем более - по звукам, ими издаваемыми, но что-то в них было конское, радостно-жеребячье, как если бы голодному табуну вдруг сыпанули несколько тонн отборного овса с пшеницей.
   Вот радость-то! И-го-го!!!
   Кстати, я как-то слышал рассказ о том, что именно здесь, в Збручевском лесу, обитают стада диких мустангов. Вернее - одичавших. Возвратившихся в природу ещё тогда, в 1713 году, после землетрясения, и теперь расплодившихся на вольных хлебах в тех количествах, которые достаточны для запугивания доверчивых обывателей.
   Но, чёрт возьми, значит, это правда!
   Последние мысли об одичавших мустангах ещё копошились на уровне сознания, когда звуковые сигналы, доносившиеся из глубины леса, стали переформатироваться в визуальные знаки, и, наложившись друг на друга, образовали единый, объёмный, многомерный образ.
   Но это был не мустанг!
   Из леса, плавно и грациозно, будто в замедленной съёмке, поблескивая матово потной шкурой, храпя и взбрыкивая, выскочило животное. Оно скакало, высоко поднимая передние ноги, выпятив мощную грудь, и горделиво склонив немного назад крупную гривастую голову. Преодолев несколькими мощными прыжками половину расстояния до воды, животное резко остановилось на узком пляже, рельефно поигрывая богатырскими мышцами. Зверь замер, глядя на меня бездонными чёрными глазами, которые очень походили на сливу, обильно помазанную мёдом. В застывших зрачках его отражались отблески Луны. Так продлилось лишь мгновение. В следующий миг животное заржало, встало на дыбы всем своим мощным телом, и, боднув рогом полную Луну, издало звук, очень похожий на свист. Прерывистый, дискретный свист, напоминающий азбуку Морзе. Из лесу послышалась ответная морзянка, и, мгновение спустя, ломая деревья и топча кустарник, из чащи выскочил табун. Но это были не мустанги. Это были единороги. Причём, такие же, какими я их видел два месяца назад на другом конце Збручевска. Огромные и сильные. Смесь быка с лошадью. Они коротко разбегались по узкому пляжу, и, подпрыгнув, с храпом и ржаньем, кидались в воду, подымая своими мускулистыми телами тучи брызг, серебрящихся в лунном свете.
   Их вожак ещё какое-то время пристально смотрел в мою сторону, а затем, не утруждая себя разбегом, а лишь опёршись телом на задние ноги, резко выпрямился, и совершил длинный затяжной прыжок метров на десять. Так, как это делают кенгуру. Только кенгуру массой около тонны. Легко и где-то даже грациозно приземлившись, единорог припал к земле, сгруппировался, сжавшись в комок, проурчал что-то невнятно-лошадинное, и резко выпрыгнул. Только на этот раз вверх. Взлетев, метров на пять, зверь перекувыркнулся, исполнив сальто назад (о Боже!), и также легко, как и в первый раз приземлился на все свои четыре копыта. А далее, единорог развернулся всем телом, нагнул низко голову, направляя свой рог прямо на меня, забил копытом о землю, точно так, как это делают быки перед атакой на торреодора, и, издав низкий трубный рёв, чем-то похожий на слоновий, кинулся на меня.
   Мысль о том, что пришёл мой последний миг, возникла сразу. Секунды растягивались и удлинялись, время становилось резиновым и длилось всё медленнее и медленнее, единорог мчался, а мне казалось, что он стоит на месте. Прожитая жизнь кадр за кадром заструилась перед внутренним взором.
   А вот и он!
   Я увидел прямой острый рог, упёртый в мою грудь.
   Всё! Кадры прожитой жизни остановились на том месте, когда единорог исполнял сальто назад. Прогнувшись. И тут...
   Осторожным, расчётливым движением зверь просунул рог между моих ног, мотнул слегка мощной головой, и в тот же миг, я, оторвавшись от земли, описал в воздухе сальто (вперёд, с разворотом на 180 градусов), и плюхнулся на спину животного. Тело единорога мягко самортизировало, да так, что я умудрился ничего не отбить, и в следующее мгновение в ушах моих засвистел ветер.
   Мы неслись в ночь сквозь деревья, и я едва успевал уворачиваться от пролетающих над головой веток, вцепившись намертво в густую гриву. Я ничего не видел в продолжение этой бешеной скачки, и лишь полная Луна прыгала перед глазами вверх-вниз, будто взбесившийся баскетбольный мяч. Вскоре лес закончился, и теперь мы скакали мимо кладбища, а вместо деревьев, справа от меня, замелькали кресты, звёзды и полумесяцы...
   А затем животное резко остановилось, припало на передние ноги, и, вильнув своим мощным задом, сбросило меня со своей спины. В процессе непродолжительного полёта я сначала увидел арочный мост через Беркучу, потом узрел развалины Збручевска, еврейское кладбище промелькнуло слева от меня, уже на излёте я почувствовал, как в правый глаз упёрся колючий луч солнечного света, а потом...
   Бац!
   Я оказался сидящим на плоском камне под тем самым арочным мостом, мимо которого только что пролетал, а рядом со мной стояла канистра с родниковой водой.
   Единорога нигде не было.
   Солнце висело над горизонтом на высоте всего двух пальцев.
   "Пора возвращаться в лагерь" - подумал я, вставая. - "Надо успеть до захода!"
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Сентябрь 1982 года.
  
  
  
   Ранняя осень на тучных нивах Евразии являлась временем повсеместного сбора обильного урожая, его своевременного вывоза с полей, и равномерного размещения в закромах родины для длительного хранения. Не знаю, как это происходило в иные эпохи, но в нынешнем году процесс уборки протекал довольно странно, учитывая предсказуемую периодичность природных явлений. Создавалось впечатление, что очевидная смена времён года для наших руководителей оказалась в новинку. Сначала, как всегда неожиданно наступила осень. Затем, откуда не возьмись, зарядили дожди. Ну, а далее, когда вопрос о своевременном вывозе и равномерном размещении ещё даже не стоял, возникла потребность этот урожай хотя бы собрать. Потому что счастье наше, его обильность, обрушились на наши головы тоже и как всегда - неожиданно.
   Наверное, в иных широтах этот самый урожай тоже бывал невиданных размеров, возможно также, что при его уборке возникали некоторые трудности, но, что примечательно: они с этим делом всегда справлялись. Причём силами и средствами исключительно местного крестьянства. У нас же на просторах Евразии с её тучными нивами и необозримыми просторами к уборке овощей очень часто привлекались учащиеся и научные работники. Выходило так, что исходя из кадрового подбора сезонных рабочих, и учитывая почти полное отсутствие на полях настоящих крестьян, можно было со всей очевидностью предположить, что сельхозработы в век научно-технического прогресса являются занятием глубоко интеллектуальным, можно сказать - творческим, и уж во всяком случае, требующим безусловно аналитического склада ума. То есть получалось, что уборочная страда порождала необходимость в людях либо уже этим складом обладающих, либо в тех, у кого этот склад формировался именно в данный текущий момент, то есть, в учёных и в студентах. А потому во второй половине сентября нас отправили в колхоз на уборку яблок.
   Примерно на полпути между Горском и Губернском студенчество высадили в крупном селе Кобяково, а оттуда уже местными автобусами развезли по сёлам и деревням Скалистогорского района. Моя студенческая группа А-12д по распределению угодила в деревню Чёрный Боняк, что лежала в одной из долин Скалистых гор, и чьей достопримечательностью являлось то, что именно здесь, окружённый Грефским Великим князем Василием Корсаком мужественно сражался и героически погиб один весьма известный половецкий хан - Боняк, по кличке Чёрный. Что уж там у него чёрным было: лицо ли, душа ли, или какой иной жизненноважный орган - история умалчивает, но вот имя его задержалось в памяти народной, да и могила говорят, тоже сохранилась, а потому люди и помнят до сих пор о его отчаянном героизме. Но это не спасло хана. После разгрома кочевников князь Василий отрубил их предводителю голову для собственных целей и нужд, а всё остальное велел придать земле по половецким обычаям. Далее, по традициям уже славянским, князь возжелал справить на том самом месте знатную тризну по Боняку с использованием большого количества вина, браги и обнажённых половчанок. Ну, а напоследок, чтобы не спутать это место с иными подобными точками пространства, владетель Грефска повелел насыпать огромный холм, который впоследствии и раскопали археологи, найдя внутри него обезглавленный человеческий скелет в полном боевом облачении. В общем - всё сошлось, и народные придания не обманули, дав неприметной деревеньке столь звучное название. И вот я здесь, в Чёрном Боняке, где когда-то давно свистели стрелы и звенели мечи, а ныне расположилась тихая сонная деревушка, при подъезде к которой я ощутил вдруг пьянящий запах свободы.
   Нет, я не скажу, что родители безжалостно "щемили" меня, сильно ограничивая пространство для манёвра. Вовсе нет. Ходил - куда хотел, возвращался домой - когда вздумается. В рамках разумного, конечно, но степеней свободы у меня оставалось достаточно. И всё-таки, сам факт того, что они бдят за мной своим недремлющим родительским оком, необременительно, в общем-то, бдят, но, тем не менее - бдят потихоньку, так вот, сам факт их наличия и бдения являлся реальным психологическим барьером, мешающим "отвязаться" по полной программе. Неким сдерживающим фактором внутри меня самого. А тут: ни бдения, ни наличия, ни факторов внутри. А вместо этого: золотая осень, горные пейзажи и тридцать восемь студентов, из которых половина - девушки! Так что, банзай! Почувствуйте разницу!
  
   Когда наш автобус, пыхтя и раскачиваясь на кочках, взобрался, наконец, на плоскую вершину горы, то взору нашему предстала картина, достойная кисти наилучшего мастера. Пейзаж. В геометрическом центре вершины действительно возвышался приличных размеров курган со следами археологических раскопов как "белых", так и "чёрных" археологов. На востоке, если смотреть в сторону Губернска, массивной, затмевающей полнеба громадой, высилась иззубренная чёрно-серая гряда Большого Срединного Хребта. На западе, где высота гор заметно понижалась, и в голубоватой дымке далёких равнин, казалось, можно было разглядеть Горск, серебристой изгибающейся лентой искрилась река Суджа. А прямо перед нами, строго на север, густо поросшая реликтовым лесом, простиралась долина с уступами гор по обе её стороны, с узкой змейкой дороги, извивающейся от вершины к подошве, и с пологими терассами, спиралями опускающимися до самого дна долины, где притаилась тихая деревушка Чёрный Боняк.
   Увидев такое, можно было решить, что ты угодил прямиком в сказку, но визуальные символы естественной красоты, неожиданно прервал трескучий шипящий звук. Советская электроника не являлась вершиной совершенства, а потому, когда шофёр включил радио, салон наполнился электрической трескотнёй, сквозь которую, едва различимые, передавались "вести с полей". Неведомый тумблер в голове переключился на реальность, подавая отчётливый сигнал в мозг: парень, ты в колхозе! А раз так, то необходимо сосредоточиться, и выполнять продовольственную программу. Причём, хорошо выполнять! Так выполнять, как требует от нас мужик из телевизора по имени Л.И.Брежнев. И, дай Бог ему здоровья! А то выглядит он в последнее время хреновато. То ли обстановка в мире напряжённая - кризис за кризисом, то ли гонка вооружений задолбала - холодная война в самом разгаре, то ли коммунизм не строится - всё в развитом социализме топчемся: не знаю! Но в последнее время наш самый главный папа заметно сдал, и в народе теперь всякое поговаривают. Такое, что и повторять не хочется. Так что лучше - в колхоз!
  
   Странности поджидали нас сразу же, как только автобус спустился в долину. У въезда в деревню располагался стационарный милицейский пост с будкой и шлагбаумом. Такую экзотику теперь можно было увидеть либо в кино, либо в окрестностях режимного объекта, либо где-нибудь в пограничной зоне, но никак ни на въезде в заштатную советскую деревню. На посту несли службу трое милиционеров. Молодые люди были крайне удивлены нашему появлению, но, увидев за рулём автобуса знакомого водителя, успокоились, хотя путевой лист всё-таки попросили предъявить. Один из милиционеров отвернулся, и, насвистывая попсовый мотивчик, направился в будку. Другой, чувствуя на себе взгляды семнадцати девушек, всё пытался расправить узкие плечи, и выпятить впалую грудь, но, осознавая, что это у него плохо получается, тоже отвернулся. Третий же, наверное, старший, долго и внимательно рассматривал путевой лист, но ни найдя в нём ни одного изъяна, вернул водителю, и махнул рукой. Мол, проезжайте. Было видно, что он ни хотел нас пропускать, но наличие правильно оформленных документов и знакомство с шофёром - решило вопрос в нашу пользу. Автобус съехал вниз ещё метров двести, а далее, свернув налево, въехал в деревню.
   Сельская жизнь в моём тогдашнем, городском понимании являлась чем-то тёмным, дремучим, средневековым, почти что крепостным, отставшим от нас, городских, по всем параметрам бытия, и выпавшим на сотни лет из цивилизационного потока, но по факту оказалось совсем наоборот. Я ожидал увидеть липкую коричневую грязь вдоль обочины, неряшливые дома с облезлыми стенами, коровье дерьмо на тротуарах, свиней похрюкивающих в этой самой коричневой грязи, облезлых курей беспорядочно снующих по двору в поисках зерна. А вместо этого взору моему открылось нечто совершенно другое. Я увидел добротные частные дома с обширными приусадебными участками, с ухоженными коровниками, обустроенными свинарниками и просторными курятниками. Да, естественно имелись коровы, но их дерьмо, пардон, не валялось там и сям, разлагаясь и смердя на всю округу. Имелись и свиньи, конечно, как же без них? И в грязи они валялись - это точно! Но делали они это в строго отведённых местах под названием свинарник. Имелись и куры - тоже вполне распространённое явление, но совсем не облезлыми они были, а наоборот - вполне упитанными, где-то даже чистыми, опрятными, и, что самое главное - регулярно несущими яйца. Кроме того, удивляло ещё и то, что та самая липкая коричневая грязь, с которой почему-то ассоциировался у меня сельский пейзаж, напрочь отсутствовала. А вместо неё везде, где только можно было рассмотреть, простирались заасфальтированные дороги, мощёные тротуары с выбеленными бордюрами, небольшой сельмаг рядом с автобусной остановкой, отделанный и разукрашенный как конфетка, и, наконец, центральная площадь деревни, выложенная фигурной плиткой, с клумбой полной цветов посредине, и с акациями по периметру.
   Ну, что тут скажешь? Социализм!
   Я улыбнулся своим мыслям. Если бы всё остальное прогрессивное человечество смогло увидеть это - оно бы скорчилось от зависти. Достижения людей, вооружённых марксизмом, теперь выглядели вполне очевидными. Покажите мне, пожалуйста, ещё хотя бы одну страну, где можно было бы получить комплексный обед ценою в тридцать копеек, который включал бы в себя первое блюдо в виде борща или супа, второе - в составе картошки с котлетой, третье - в виде компота или сока с пирожком. Да плюс к тому ещё и хлеба в неограниченном количестве. И хотя я сам, лично, да и не только я, а все мы, понемногу где-то и как-то поругивали и посмеивались втихаря над нашей советской действительностью, но в глубине души (и я здесь отнюдь ни лукавлю), все мы реально ценили достижения Советской власти, и готовы были "порвать" каждого, кто посмеет "покуситься".
   А далее произошло событие, которое ввергло меня в совершенно иной шок от увиденного. Вернее - от неувиденного. Потому что к чистым домикам и к хорошим дорогам, а также к обеду за тридцать копеек должно было быть присовокуплено ещё кое-что. Нечто из перечня неотъемлемых атрибутов - знаковый символ, обязанный быть везде, где только случается подобное счастье, и где социализм уже вплотную подобрался к коммунизму, и громко стучался в приоткрытую дверь со своей новой формацией, мощным базисом и разветвлённой надстройкой. Но ЕГО здесь не было! ОН отсутствовал, и это его отсутствие в сочетании с милицейским постом на въезде в деревню окончательно испортили мне настроение. Так-так! Мысли мои потекли в иные пространства, и то, что всегда таилось в неосознанной глубине, вдруг начало проявляться на поверхности, всплывая и лопаясь, будто пузыри газа на водной глади, исходящие из жерла просыпающегося вулкана. Счастье не может длиться долго, а потому очень часто случается так, что тщательно выстроенный, и кажущийся незыблемым, мир, с бесконечными победами нашего добра над ихним злом, с нашим человеколюбием и ихним злобствованием, с нашими умом и красотою, и с их глупостью и уродством, так вот, этот мир начинает вдруг трещать по швам и разрушаться, как только ты всего лишь заставишь себя присмотреться к чему-то повнимательнее. Он начинает трескаться и разваливаться, как только ты заставляешь себя вдуматься в слова, услышанные по телевизору, сравнив их с тем, что реально происходит вокруг. Или просто сопоставишь и сравнишь очевидные факты, рассмотрев их с любой другой точки зрения, кроме марксизма-ленинизма. Но чаще всего ты начинаешь задумываться о жизни, попав в нестандартную ситуацию. Не желая и не стремясь к этому, но всё равно - попав. И вот, попав, ты неожиданно сталкиваешься с тем, что вроде бы возможно лишь ТАМ, у них, но никак ни у нас. И именно об этом я подумал, сопоставив ментов у въезда, ухоженные домики с сытыми коровами, и центральную площадь деревни, на которой отсутствовал памятник Ленину. Да, чёрт возьми, я не оговорился! Без Ильича!
   Но, как это возможно!?
  
   Автобус остановился, и в тот же миг я всей кожей ощутил неведомое мне доселе чувство напряженности, которым было пропитано всё вокруг. Кожу покалывало, словно от слабых электрических разрядов. Воздух подрагивал, зыбко деформируя ближние контуры, которые походили теперь на отражённые в воде силуэты. Дальние же виды, наоборот, становились неестественно чёткими, будто подведённые свежими красками. Наэлектризованность чувствовалась во всём: в резких очертаниях Большого Срединного Хребта, в застывших контурах реликтового леса, подступавшего вплотную к деревне, в деревянном срубе, похожим на молельный дом баптистов, который был отчётливо различим в самом конце боковой улицы, в растопыренных деревьях, замеревших вдоль дороги, и не шевелящих ни единым листиком. Всё это походило на стоп-кадр, на фотографию, на картину, запечатлевшую мир за мгновение до катастрофы. Будто именно сейчас, через секунду, прямо в Чёрный Боняк должен ударить метеорит, а потому эта деревня и есть очередное место конца света, которое и случиться в следующий момент. Армагеддон.
   Ну, а если без метафор?
   А если без метафор, то с Ильичём жители деревни явно переборщили, и теперь становилось вполне понятным, зачем потребовалась милиция на въезде, и почему старший поста так долго изучал путевой лист, и с чем связано было нежелание милиционеров нас пропускать. Нет, товарищи, у нас такое никому не прощается. Это как же понимать, чтобы в населённом пункте вдруг не было памятника Ленину? Что это, саботаж? А может, идеологическая диверсия? Что же это получается: церковь - есть, а памятника вождю мирового пролетариата - нет!? Да ведь это же форменное безобразие! Предательство, можно сказать! Потому что у нас в стране ты можешь быть преступником, бездельником, тунеядцем и алкоголиком, но если ты при этом крикнешь: "Слава КПСС!", причём постараешься сделать это громко и искренне, то тебя обязательно простят и возьмут на поруки. Но, будь ты хоть трижды герой, трезвенник, труженик и работяга, пусть ты хоть каждый день вытаскиваешь стариков из горящих домов, и спасаешь тонущих детей из бушующего моря, но при этом посмеешь лишь усомниться по поводу этой самой "славы", то будь уверен: тебя распнут, как ихнего Христа!
   Мотор стих. Студенты вывалили из автобуса, а я, оказавшись на открытом пространстве, обнаружил вдруг ещё одну странность, которая ощущалась подсознательно, но проявилась лишь теперь, когда я вышел из автобуса. Я почувствовал абсолютную тишину, обступившую нас со всех сторон. Это была особенная тишина, не имеющая ничего общего ни с затхлостью могилы, ни с пустотой вакуума, ни с бесконечностью космического пространства - вовсе нет. Да и тишиной, это явление неверно было бы трудно называть, ибо подразумевало оно под собой ни полное отсутствие звуков, а лишь фильтрацию некоторых. Мы словно погрузились в тишину первобытного мира, в котором не различалось ни единого звука, связанного с нынешней цивилизацией. Я не слышал визжащего шума проезжающих машин, ни улавливал отрывистых звуков радио вдалеке, ни различал урчания работающих механизмов, и не слышал равномерного скрежета станков в ремонтной мастерской. Ничего этого не было. Выделялись лишь природные, естественные звуки: пение птиц в саду возле церкви, тяжёлое жужжание отъевшихся мух, звенящий писк мошкары в застывшем воздухе, и шорох листьев, возникший вдруг от лёгкого порыва ветра...
   Внезапно наваждение испарилось, а вместо него, вторгаясь в пастораль, и разрушая первобытную идиллию, в клубах жёлтой пыли из-за поворота выскочил автомобиль. Раздался резиновый визг тормозов, машина качнулась вправо, одновременно разворачиваясь налево, в нашу сторону, а в довершении ко всему, водитель, завершив разворот, одновременно переключил скорость и нажал до упора на газ. Измученный автомобиль взвизгнул, будто раненое животное, из под колёс его фонтаном полетели мелкие камни и комья земли, машина вильнула "передком", будто уворачиваясь от столкновения, но уже в следующее мгновение выровняла ход, и с новым усилием рванулась вперёд, набирая с места приличную скорость. Я ждал, что следом появится ещё кто-то, ибо водитель вёл себя так, будто его преследовали вооружённые сицилийцы, но нет, "хвост" не объявился. Машина же, быстро разогнавшись, пролетела разделяющее нас расстояние за несколько секунд, и вновь с визгом "тормознула". Корпус её заметно припал на передние колёса, автомобиль замер, словно вкопанный, и в дымчатых клубах шевелящейся пыли перед нами материализовалась чёрная "Волга" двадцать четвёртой модели. Хромированная поверхность блеснула на солнце. Окна на задних дверцах отгораживались от мира белоснежными
   накрахмаленными занавесочками. За рулём "персоналки" сидел мордатый водитель, сонно и равнодушно глядя перед собой. Судя по тому, как он ездил, состояние матчасти вверенного транспортного средства его мало интересовала. Так безответственно водить казенную машину, мог себе позволить только человек из компетентных органов.
   Замок на задней дверце щёлкнул, и она начала медленно открываться, противореча своей неторопливостью тому, как неоправданно быстро они передвигались только что. На фига ж так было гнать, чтобы потом так по-черепашьи выползать? Из "Волги" тем временем важно и неторопливо выбрался мужик лет около сорока, осмотрелся вокруг, и, видя, что кроме студентов здесь никого нет, вразвалочку направился к нам. Мужчина имел рост чуть выше среднего, был плотного, когда-то спортивного, телосложения, с мощной борцовской шеей, являлся обладателем немного коротковатых, но сильных рук с толстыми, будто обрубленными пальцами, имел кривой перебитый нос, и слегка горбился при ходьбе. Одет он был очень даже прилично: хорошо пошитый светло-серый костюм, шелковая темно-синяя рубашка с расстёгнутой верхней пуговицей, чехословацкие кожаные туфли "Cebo", тёмные очки поляроиды "Ferrari", и механические наручные часы фирмы "Orient". Короче, полный комплект советской презентабельности. Он приближался к нам неторопливой, слегка косолапой походкой, немного наклоняясь вперёд и опустив голову, как бык перед атакой, и будто невзначай поигрывая пальцами рук, то, сжимая, то, разжимая их.
   - Кто старшой?
   "Косолапый" произнёс фразу таким тоном, будто имел полное право на то, чтобы именно так и говорить. Более того, и на интонации подобные у него имелись обширные полномочия. Ну, а кроме всего прочего бывший спортсмен был абсолютно убеждён в том, что все присутствующие здесь должны догадываются и об интонациях и о полномочиях, а раз так, то обязаны понять и главное: кто же находится перед ними.
   Все поняли.
   - Я старший. - К нему навстречу вышел наш руководитель. Преподаватель высшей математики. Полная противоположность "косолапому": худой, тщедушный, не спортивный, с длинной шеей и мягкими чертами лица. Он был лысоват и имел очки с большими диоптриями. - С кем имею честь говорить?
   Работник компетентных органов бросил руку во внутренний карман пиджака, так же стремительно вынул её - в ладони его полыхнула багрянцем красная книжица с гербом СССР, ловким неуловимым движением он раскрыл её, да так умело, что "корочки" буквально в миллиметре просвистели у лица "очкастого", будто "косолапый" хотел сбить у него с носа зелёную муху.
   - Понятно. - Преподаватель "вышки" кивнул и побледнел. Мне даже показалось, что у него начали запотевать стёкла очков. - Чем обязан?
   - Как вы сюда попали?
   - Что значит "как"? - "Старшой" удивлённо вскинул бровь. - На автобусе.
   - Вас что, пропустили?
   - Да.
   - Хорошо, с этими потом разберёмся. Но вы-то что здесь делаете?
   - Мы? - Математик недоумённо пожал плечами. - Вообще-то мы приехали на сельхозработы. Их Горского Архитектурного Института. Будем яблоки...
   "Косолапый" изобразил на лице скуку, и отвернулся. Он терпеливо ждал, пока "старшому" надоест разговаривать с его затылком. Наконец, когда тот постепенно затих, работник КГБ "зашёл" с другой стороны:
   - Кто вас сюда направил?
   - Как кто? Администрация института.
   "Косолапый" терпеливо набычился.
   - Хорошо. Спрошу по другому: кто из местного начальства распорядился вам ехать в Чёрный Боняк?
   - А, из местного! - "Очкастый" облегчённо вздохнул, и радостно улыбнулся. Кажется, он был искренне рад, что понял, наконец, чего от него хотят. - Это... Э... Степан Петрович, Э...
   - Степан Петрович?
   - Да! Степан Петрович Низяков!
   - Вот как?
   Словосочетание "вот как" было произнесено с такими нотками в голосе, будто "косолапый" уличил математика во лжи. Преподаватель отшатнулся, и, заикаясь, проговорил:
   - Я вам правду говорю!
   "Кагэбэшник" осклабился.
   - Я не сомневаюсь в вашей правдивости, товарищ. Вопрос заключается в другом: как и по чьему прямому распоряжению, вы оказались здесь. Кто утвердил вашу поездку сюда. - Бывший спортсмен протянул руку. - Попрошу ваше предписание.
   "Старшой" замялся.
   - Я не знаю, что вы имеете в виду под предписанием, но я, как старший группы имею документ о том, что я, такой-то, такой-то, следую из Кобяково в Чёрный Боняк. Со мной тридцать восемь человек. Вот, пожалуйста!
   Мандат перекочевал к "косолапому". Тот лишь мельком взглянул на него, и вернул обратно "очкастому".
   - Это всё?
   - Да.
   "Кагэбэшник" задумался. Он оглянулся, посмотрел внимательно на чёрную "Волгу", на мордатого водителя, скучающего внутри салона, на деревянную церковь в конце аллеи, на Большой Срединный Хребет, контрастно выделяющейся на фоне светлого неба, на нас, студентов, окруживших автобус, на сам автобус, пахнущий бензином и нагретым металлом, а потом вонзил свой поляроидный равнодушный взгляд в перепуганного преподавателя, который отчётливо отражался в стёклышках "Ferrari".
   - Ещё раз повторите, кто вас сюда направил?
   Кажется, математик уже и сам начал сомневаться, что именно товарищ Низяков направил нас в Чёрный Боняк, но других имён он припомнить не мог, а потому обречённо произнёс:
   - Сергей Петрович Низяков.
   Сказал, и понурил голову.
   - Т-а-а-а-к! Понятно! - протянул "косолапый", и, повернувшись к "мордатому", сокрушённо развёл руками. - Ты понял?!
   Судя по всему, водитель профессионально дремал с открытыми глазами, но всё тот же профессиональный инстинкт живо подсказал шофёру, что к нему обращается начальство, и он, мгновенно взбодрившись, произнёс нечто обобщающее:
   - Ага.
   - Что "ага"? - передразнил раздражённо "косолапый". - Ты что, спишь?
   - Нет! - водитель мгновенно включился в реальность. - Думаю, что имеет место саботаж и халатность.
   Бывший спортсмен покачал головой.
   - Нет, Петя, ни саботаж, и ни халатность - всё гораздо хуже! Уверен, что Степан с ними за одно, а потому, эти - он небрежно махнул нашу сторону - и оказались тут. Нет, Пётр Иванович, это не случайность.
   - Думаешь, хочет ими прикрыться?
   - Уверен!
   - Вот сука!
   "Косолапый" открыл было рот, чтобы огласить коллеге логику своей доказательной базы, но слова эти так и застыли в "кагэбэшной" глотке. Его "Ferrari" теперь были направлены перпендикулярно продольной плоскости автобуса, где находился другой шофёр - водитель нашего "Икаруса". Только сейчас я понял, что вёл он себя в некотором смысле странно. В процессе разговора он всё время прятался в кабине, усиленно делая вид, будто у него что-то там упало, а он, нагнувшись всем телом, пытается это найти. Сквозь лобовое стекло был виден лишь участок спины, задравшийся пиджак, подтяжки, удерживающие брюки, и обширный зад, лоснящийся на солнце, словно морской ограничительный буй. И вот, если далее продолжить морскую терминологию, то в момент, когда водила приподнял свой перископ, чтобы разведать обстановку, то есть, опустил зад и поднял голову, его и заметил боец невидимого фронта.
   - Постой, постой! - "Кагэбэшник" подошёл к автобусной двери. - Андрей, а ты здесь как оказался?
   - Я... Э... Ну...
   - А ну давай, выходи!
   Пока водитель автобуса перемещал свой обширный зад, "косолапый" терпеливо ждал его, уперев руки в боки, и не сводя своих "Ferrari" с побагровевшей шеи шофёра.
   - Ну и что ты здесь делаешь? - работник КГБ строго посмотрел на водителя. - Ты, что, не знаешь?
   - Я... Э... У... - водила то краснел, то бледнел, то розовел, потом покрылся обильно испариной, но, в конце концов, сумел сконцентрировать волю, и вполне внятно произнёс: - Ну, я это... Студентов, значит, сюда привёз.
   "Косолапый" подался вперёд.
   - Ты!? - Эта фраза была произнесена с такими интонациями, будто только сейчас у "кагэбэшника" окончательно открылись глаза на суть происходящего. Словно пелена заблуждений спала с его глаз, и он неожиданно понял, что это и ни Андрей вовсе, что ни водитель "Икаруса" стоит рядом с ним, а переодетая эсерка Каплан с револьвером в рукаве и с гранатой за пазухой готовит диверсию против нашей социалистической Родины. Причём, под непосредственным руководством злобствующих белогвардейцев, да при активном содействии недобитых бандеровцев, и ещё на деньги дяди Сэма. Вот вам и шпионская сеть вырисовывается! - Так значит, это ты их сюда привёз!?
   Водила сокрушённо сник. Тяжесть содеянного непосильным грузом давила на узкие плечи. Казалось, что только теперь он осознал всю бездну своего грехопадения. Но неожиданно шофёр встрепенулся. Искра надежды вдруг блеснула в расширенных зрачках. Лоснящийся зад неожиданно легко вспорхнул над брусчаткой, и переместился так, чтобы отражаться в стёклышках "Ferrari".
   - Но, послушайте! - воскликнул он. - Ведь у меня же был письменный приказ!
   Андрей заискивающе смотрел на бывшего спортсмена, но тот уже не слушал его. Выводы сделаны, и теперь их необходимо логически обосновать. Наверное, в мозгу "косолапого" уже выстраивались рублёные фразы письменного отчёта о проделанной работе. В трёх экземплярах.
   - Ну, теперь-то ты понял? - обратился он к коллеге по ведомству из чёрной "Волги". - По-моему, всё очевидно.
   - А как же! Яснее - ясного. Этот ублюдок хочет всех повязать одно верёвкой.
   - В том-то и дело! - "кагэбэшник" повернулся к Андрею. - Путевой лист при тебе?
   - Да!
   - Хорошо, потом посмотрю. - Он приблизился к водителю вплотную. - А теперь смотри мне в глаза.
   "Косолапый" взял водилу двумя пальцами за пуговицу, и резко потянул на себя. Полы пиджака оттопырились. Шофёр рефлекторно упёрся ногами в землю, согнулся в пояснице, вытянул руки ладонями вперёд, напрягся всем телом, и подал свою обширную задницу назад. Он был бледен, как лист бумаги. "Кагэбэшник" наслаждался неограниченной властью, подпитывая своё недоразвитое эго человеческими страхами. Наверное, если бы у него не было красной книжечки с гербом, товарищ Андрей уже давно дал бы ему в морду, но шофёр ни мог этого сделать. И бывший спортсмен знал это. И пользовался этим. И всё поведение его на этом и основывалось. И, возможно, именно поэтому мне вдруг очень сильно захотелось взять лопату, и ударить ею плашмя по наглой "кагэбэшной" роже. Да так ударить, чтобы его тёмные поляроидные "Ferrari" застряли бы в его глубоких глазных впадинах. Но, по понятным причинам я этого не сделал.
   Косолапый спортсмен улыбнулся. Весело и нагло.
   - Да ты не бойся, Андрюха. Я тебе ничего пока не делаю. - Он отпустил пуговицу, убрал улыбку с губ, и вдруг заорал истошно, словно старая дева, увидевшая мышь. - А ну отвечай немедленно: кто приказал тебе везти студентов в Чёрный Боняк!
   Отзвуки эха разнеслись по округе. Водила вздрогнул всем телом, замотал испуганно головой, но тут же сник ещё более, опустил понуро плечи, и расслабил свои обширные ягодицы. Убрав трясущиеся руки за спину, он тихо произнёс:
   - А что там скрывать? Он и приказал.
   - Кто он?
   - Ну, Петрович, кто ж ещё?
   - Отвечай по полной форме!
   - Ну... Э...
   - Быстро!
   - Степан Петрович Низяков.
   Шофёр чёрной "Волги" громко рассмеялся.
   - Во, даёт!
   "Косолапый" переглянулся с "мордатым".
   - Смекаешь?
   - Да. Теперь уж и ежу понятно. - "Мордатый" утвердительно кивнул. - Я так понимаю, что они все тут за одно. Снюхались с этими баптистами-евангелистами. Сектанты хреновы. Всех бы в расход, как в былые времена. - Водитель чёрной "Волги" с ненавистью зыркнул на нас, пронзив своим колючим, злобным, плебейским взглядом. - А этих, кстати, я бы тоже прошерстил! - Он кивнул в нашу сторону. - А то понаехало тут всяких. Пёрнуть негде!
   "Ferrari" кивнул.
   - А уж это - обязательно!
   Он подошёл к нашему "старшому". Тот рефлекторно вытянулся в струнку, словно новобранец перед ефрейтором, готовый выполнить любой приказ.
   - Вольно! - подшутил "косолапый", и они с "мордатым" радостно заржали. Уровень их хамства рос по экспоненте. - Слушай приказ: находиться здесь, и ждать дальнейших распоряжений. Ясно?!
   - Так точно! - Выпалил математик. Он хотел ещё что-то добавить, но "кагэбэшник" уже шёл к машине. Открывая заднюю дверцу, он ухмыльнулся криво своим малоподвижным ртом. - Шаг вправо, шаг влево - расстрел!
   Дверь захлопнулась. Из салона ведомственной ГАЗ-24-10 раздалось добротное гоготание.
  
   Как только "Волга" пыля и визжа, на огромной скорости скрылась за поворотом, в проёмах между акациями вокруг центральной площади, стали появляться люди. Словно призраки они материализовывались из воздуха, прячась за стволами, и настороженно осматривая нас, не приближаясь ещё, но и не прячась уже.
   Конечно, теперь можно утверждать всё, что угодно, но мне с самого начала эта деревня показалась необычной, и до сих пор я никак ни мог понять: в чём же эта необычность заключалась. И ведомственная чёрная "Волга" с наглыми "кагэбэшниками" внутри к этому не имела никакого отношения, потому что ощущения необычности возникли сразу же при въезде в населённый пункт, и ещё за несколько минут до их появления. Это чувство появилось уже при виде первых домов, сразу же после того, как милицейский пост остался позади. И всё на первый взгляд здесь выглядело нормальным, обычным, даже - банальным, просто чистым и ухоженным в отличие от других советских деревень, но уже тогда я отчётливо понимал, что - нет, присутствовало ещё нечто такое, что резко диссонировало со всей системой ожиданий, и выбивалось из общего ряда понятий о деревне, путая складывающуюся картину, с тем, что хотелось увидеть. Но вот теперь, когда появились люди, я, наконец, понял, в чём дело.
   Здесь не было столбов: ни телеграфных, ни электрических. Ни над одним домом не подымалась телевизионная антенна. Ни в одном дворе я не увидел легковых машин или мотоциклов. Архитектурный стиль домов относился скорее к концу прошлого века, нежели к веку нынешнему. Дороги, со стороны казавшиеся заасфальтированными, на самом деле оказались очень качественно вымощенными, да так добротно, что издали, выглядели монолитом. Появление же местных жителей лишь наполнило картину ожидаемым содержанием, гармонично дополнив отсутствие столбов и мотоциклов. Эти люди были одеты так, как обычно наряжаются энтузиасты на фольклорных праздниках, изымая с запылённых чердаков дедушкины мундиры и бабушкины наряды. Все женщины были одеты в юбки до щиколоток с обязательным передником, в блузки с длинными рукавами, застёгнутыми под самое горло и в вышитые бисером бараньи безрукавки мехом внутрь. Их головы покрывали цветастые платки, а ноги - кожаные полусапожки на толстой подошве без каблука. Мужчины также одевались по "старинке": в широкие домотканые рубахи навыпуск, перепоясанные узкими кожаными ремешками, в такие же, как у женщин бараньи безрукавки мехом внутрь, только без вышивки и бисера, в широкие штаны, похожие на запорожские, заправленные в кожаные сапоги, и в овечьи шапки, каковые я бы назвал папахами. Вот такое "кутюрье" на старообрядческую тематику. И ни джинсов тебе, ни курток, ни кроссовок. Ни плащей, и ни туфлей. Только платки и папахи. Ретро, одним словом.
   Чтобы хоть как-то удовлетворить своё любопытство по поводу увиденного, я подошёл к шофёру автобуса, и, кашлянув для привлечения внимания, спросил:
   - Извините, а что это за люди?
   Водила с нескрываемой ненавистью посмотрел на странно одетую публику. Его страх перед карающими органами слегка поулёгся, но так как причина оного ни куда не исчезла, то теперь, понимая, что сегодняшним разговором дело не ограничиться, он готов был выплеснуть своё раздражение на кого угодно.
   - Сектанты, мать их...
   Сказал, будто выплюнул, вложив в слово всю свою теологическую ненависть. Говоря это, шофёр щурился, плотно сжимал челюсти и громко дышал через нос. Он прибывал на последней стадии ярости, и лишь благодаря неимоверным усилиям воли всё ещё удерживался в рамках приличия. Водила не без основания полагал, что итоги сегодняшнего инцидента будут иметь для него самые негативные последствия.
   Но я ни унимался.
   - Что? Вы сказали сектанты?
   Шофёр перевёл свой взгляд на меня, и я тут же понял, что всех присутствующих он ненавидит не меньше, чем самих сектантов, потому что мы стали невольными свидетелями его унижения и позора. Такие люди как он не ищут причин в самом себе, предпочитая обвинять в своих бедах других. Водила огляделся вокруг, и, видя, что на нас никто не обращает внимания, придвинулся ко мне вплотную. От него пахло потом, бензином и "Беломорканалом". Чёрт возьми! Таким духаном только гнуса отгонять!
   - А ты что это такой любопытный? А? Ну-ка пошёл отсюда, щенок! Вопросы ещё тут мне каждый сопляк задавать будет!
   Его словам я почему-то не удивился, потому что мне сразу показалось, что именно такой реакции от него и следовало ожидать. Достойно ответить высокопоставленному хаму такие люди не в состоянии, а вот унизить слабого, это - пожалуйста. Мол, раз нельзя пнуть "кагэбэшника", то пну студента.
   Ну, уж нет! Такие вещи прощать нельзя. Я сделал шаг в сторону, и, глядя на его обширный зад, проговорил с показным сочувствием:
   - О! Дядя Андрей! А вы, я смотрю, обделались! У вас же все штаны мокрые!
   От неожиданности водила шарахнулся в сторону. Лицо его обильно покраснело, а сам он замер вдруг на полусогнутых ногах, ощупывая ладонями лоснящиеся штаны. Обширный зад и увесистый живот мешали процессу ощупывания, ибо руки не дотягивались до нужных мест, но шофёр очень старался. Когда же изловчившись, он почти достиг цели, я вновь обошёл его, и снова посмотрел на обширные ягодицы, только теперь с другой стороны.
   - Да. Точно. Штаны мокрые. Что? Наложили со страху, небось? Ну, ничего, бывает. Это с каждым может случиться. КГБ ведь не шутка! Правда, дядя Андрей?
   Шофёр ещё интенсивнее потянулся щупать штаны, но я не унимался:
   - Да вы не бойтесь, Они уже уехали. А брюки ваши высохнут, и будут как новенькие. Ещё ни один год их носить будете! А лично я никому ничего не скажу.
   За спиной раздались шаги.
   - Всё нормально? - Я обернулся. Чуть сзади от меня стоял Сергей Приходько. - О чём это вы тут беседуете?
   Я нагло подмигнул обладателю обширного зада, и дружески улыбнулся Сергею:
   - Да я тут у дяди Андрея о местных расспрашиваю.
   - И, что?
   - Да говорит, что сектанты они.
   - Правда, дядя Андрей?
   От бессильной злобы водила пыхтел натужно, и вращал зрачками словно осьминог, выброшенный на сушу.
   - Правда. - Буркнул он нехотя, понимая, наверное, что молчать опасно.
   - А какой они секты?
   - Не знаю.
   Дядя Андрей влез в кабину, и потянулся к двери, но - нет: Серёга крепко держал её.
   - Нам очень интересно!
   Обширнозадый облизнул спёкшиеся губы. От вида ухмыляющегося Сергея Приходько мужичку стало страшно и тоскливо одновременно. Захотелось исчезнуть. Телепортироваться на Марс, например, или, на худой конец - в соседнюю область, но паранормальными приёмами дядька явно не владел, а потому приходилось общаться с нами, со студентами, в которых так недальновидно ошибся, полагая, что нам можно вот так безнаказанно хамить. В который раз за сегодня о шофёра вытирали ноги, а он, родимый, ничего ни мог с этим поделать. Приходилось кушать. И вот теперь, вспоминая названия секты, он вынужден был морщить лоб, и виновато улыбаться:
   - То ли евангелисты, то ли библеисты. Не помню.
   - Не помните? - Сергей нахмурился. - А мы так на вас надеялись!
   - Послушайте, ребята, я честное слово - не знаю. - Он умоляюще взглянул на Приходько. - Слушай, парень, отпусти, пожалуйста, дверь. Мне надо срочно ехать. У меня ещё две ходки сегодня.
   - А я и не держу.
   Сергей отпустил дверцу. Она тут же захлопнулась, и дядя Андрей начал сдавать назад. Отъехав метров двадцать, он резко развернулся, и, поддав газу, рванул к повороту не менее быстро, чем давешняя чёрная "Волга".
   - Не надо было с ним так. - Рядом с нами стоял мужчина из местных, и, глядя в след удаляющемуся автобусу, добавил: - Андрей злой человек. Не простит он вам этого.
   - Вы его знаете?
   - К сожалению - да!
   - К сожалению?
   - Выражаясь вашим языком, он - стукач.
   - А вашим?
   - В нашем языке нет таких слов, но я здесь ни для ведения филологических диспутов. Скажите, кто у вас здесь старший?
   Мы с Серёгой переглянулись. Я ухмыльнулся, он осклабился. Но, несмотря на нашу рефлексию по поводу слова "старший", вопрос аборигена имел под собой вполне практическую сторону. Ведь человек устроен так, что в любой группе, содержащей в себе более двух человек, он всегда будет искать лидера. "Старшого". К которому всегда можно обратиться, чтобы избежать общения со всеми. Тот, выбранный или назначенный, но в любом случае - возвышающийся над другими, с которым можно решить все вопросы. Тот, кто аккумулирует в себе мнения и полномочия всех остальных.
   - Что-то ни так?
   Мужчина смотрел на нас слегка настороженно, не понимая истинных причин наших ухмылок, но здесь мы ничем не могли ему помочь. Ну, ни рассказывать же ему историю общения "очкастого математика" с "косолапым кагэбэшником"? Пусть уж лучше сам всё увидит и услышит.
   - Да нет, всё нормально. Извините! Не обращайте на нас внимания. А старший наш - вот он. - Я указал на преподавателя "вышки". - Антон Павлович Стремя.
   - Стремя?
   - Да.
   - Хорошая фамилия. - Мужчина улыбнулся. - С детства люблю лошадей!
   Оставив нас оценивать тонкости своего юмора, мужик отправился по направлению к "старшому". Ему было что-то около пятидесяти. Бородатый, и в такой же фольклорной одежде, как и все здесь. Подойдя к кандидату наук, он отозвал Антона Павловича в сторону, и они о чём-то сосредоточенно беседовали минут десять. Причём было заметно, что местный житель настойчиво уговаривает нашего руководителя, а тот так же настойчиво упрямится, разумно полагая, что лучше бы этого не делать. Хотя, если пораскинуть мозгами, то без этого и не обойтись вовсе. Наконец, бородатый мужик в папахе не выдержал, и, пожав недоумённо плечами, довольно громко произнёс:
   - Вы что так и собираетесь стоять посреди улицы, пока они ТАМ будут выяснять? Долго же вам придётся это делать! Подобные "выяснения" совершаются медленно, с совершением всех партийных ритуалов и номенклатурных камланий, а в вашем случае могут продлиться до самого утра. А вы всё это время собираетесь оставаться здесь, на улице?
   Антон Павлович заколебался. Логика человека в бараньей безрукавке разбивала в пух и прах линию защиты кандидата наук. Сермяжная правда одолевала науку. Но математик не унимался.
   - Но ведь указаний не было!
   - А что было?
   - Ну... - "старшой" замялся. Не зная наверняка, как квалифицировать устное распоряжение работника КГБ: "находится здесь, и ждать дальнейших распоряжений", а, тем более что может последовать за невыполнением оного, товарищ Стремя очень сильно колебался по поводу принятия решения, но тут к нему подошёл его помощник, молодой парень лет двадцати пяти. Ассистент кафедры гидротехнических сооружений.
   - Антон Павлович, да бросьте вы упрямиться! Они нас бросили почти что в чистом поле, а указаний никаких конкретных не оставили. Так что ж нам тут куковать до утра? Ну, уж дудки! Это их недоработки, а не наши просчёты. Поэтому считаю, что в данной ситуации мы имеем полное право действовать, исходя из сложившейся обстановки.
   - Правильно! - кивнул сектант. - Да и ребят жалко! - Он указал на нас. - Устали, небось, с дороги, проголодались, а мы их посреди улицы держим. Давайте хоть о детях подумаем! В конце концов, вы, сами, можете оставаться здесь, на площади, и ждать дальнейших указаний, а мы тем временем студентов накормим, и устроим их отдохнуть. Добро?
   "Старшой" сдался. Перспектива тупого бессмысленного ожидания его явно не прельщала. Посмотрев ещё раз туда, где скрылась чёрная "Волга", он перевёл взгляд на нас, потупился, вспоминая хамское "Вольно!" человека из той самой "Волги", с интеллигентским восторгом взглянул на громаду Большого Срединного Хребта, и, махнув рукой, обречённо кивнул:
   - Добро!
  
   Ночью прошёл дождь. Машина урчала и плавно перекатывалась с борта на борт, увязая в мокрой земле, и тяжело кряхтя на поворотах. Она дёргалась и вздрагивала на кочках, грозя заглохнуть от метаморфоз пересечённой местности, но в последний момент всё же выползла из оврага. Мотор заработал ровно, и, словно повеселев, грузовик резво затрусил между деревьями, оставляя глубокие борозды от колёс в насквозь пропитанной влагой земле.
   Сад был насыщен тяжёлыми пьянящими запахами мокрых деревьев, прелых листьев и влажными ароматами перезрелых яблок. Дождь прекратился ещё на рассвете, но низкие тучи плотными массами нависали над землёй, готовые пролиться осенней моросью. Машина двигалась "порожняком", и потому ощутимо раскачивалась на мягком грунте. Из кабины водителя доносились звуки радио. По заявкам тружеников полей пела Алла Пугачёва. С живым нетерпением ожидалось появление в эфире Людмилы Зыкиной и Льва Лещенко.
   "Арлекину, Арлекину..." - неслось между деревьев.
   Уже неделю мы с Сергеем Приходько работали грузчиками на овощебазе. Задача наша состояла в том, чтобы, приехав в сад, собрать все имеемые ящики с яблоками, загрузить их в машину, привезти на базу, а там - разгрузить. Потом, следующая ходка, и так в течение семи часов: с восьми утра до четырёх вечера. С двенадцати до часу - перерыв на обед. Оплата по тоннажу. Всё по-взрослому! Остальные студенты работали непосредственно в саду, на уборке яблок, и ещё троих девчонок отрядили для работы в столовой. Вот такое распределение труда.
  
   Начавшееся со скандала, наше прибытие в Чёрный Боняк теперь вроде бы всё разгладило, но осадок, как говорится, остался. Хотя, кто старое помянет, тому глаз вон. В тот первый день, брошенные нерадивым начальством посреди деревенской площади, мы были гостеприимно приняты под крыло сектантов, хотя их к этому никто не обязывал. Просто у последователей Христа - библеистов, имелось в наличии природное человеколюбие, и непротокольно декларируемое желание помочь тем, кто в этом нуждается. Причём, без наличия указующего перста лысого дядьки, и при полном отсутствии руководящей роли партии. Нас разместили в клубе, так как других общественных построек, способных вместить четыре десятка человек, в деревне не оказалось. Здание клуба возвели в те годы, когда деревня ещё не превратилась в сектантскую, являясь населённым пунктом со смешанным религиозно-атеистическим населением людей, как правило, славянской национальности. Лишь значительно позднее материалистически настроенная часть жителей начала разъезжаться по окрестным сёлам и деревням, не желая замарывать себя общением с сектантами, и несколько лет назад, примерно с середины 70-х, Чёрный Боняк, сам того не желая, превратился в религиозный центр последователей Христа, причём - неканонических последователей, с которыми повела непримиримую борьбу ни только коммунистическая власть, но и, увы, православная церковь. Вот и представьте себе, ощущения руководителей района, когда они узнали, о том, что по чьему-то злому умыслу группа студентов неожиданно угодила в сектантскую деревню.
   Клуб был построен на месте, где ранее, ещё с прошлого века, находилась церковь, а деревня имела статус села. Правда, ради справедливости необходимо отметить, что от православного храма здесь мало что осталось, так как во время Великой Отечественной войны он был полностью разрушен прямым попаданием тяжёлой авиабомбы. Остался лишь фундамент, на котором после войны и отстроили клуб. Но для наших сектантов это не имело значения: святое место для них так и осталось святым. И враждебное отношение господствующей церкви тоже никак не повлияло на их религиозные чувства. Они трепетно относились к клубу, поддерживая в нём чистоту и порядок, хотя последний его начальник, выехав из Чёрного Боняка лет восемь назад, прихватил с собой изрядную часть его имущества, свалив впоследствии недостачу на вороватость библеистов. Был суд. Сектанты выплатили всё до копейки. От них отстали. И вот теперь, заходя в клуб, они крестились, хотя напротив центрального входа в небольшой нише до сих пор находился памятник Ленину. Вот такие гиперболы с метафорами в стране победившего социализма.
   Кстати, на счёт столбов я оказался прав. Телефона в деревне не было до сих пор (это в конце двадцатого века и в центре Европы), а план ГОЭЛРО совершенно не выполнялся, ставя под сомнение заветы Ленина по части электрификации всей страны. Последователи Христа, конечно, выпутались, "выбив" из райцентра дизель-генератор, но, тем не менее, завоевания Советской власти в связи с этим, выглядели здесь, в Чёрном Боняке крайне сомнительно. Что же касается дня сегодняшнего, то жизнь пошла своим чередом, и, несмотря на невыполнение заветов и отсутствие электрификации, мы без труда запустили дизель-генератор, потому что по отношению к движку сектантами регулярно проводились регламентные работы, побросали у входа свои сумки с рюкзаками, и начали обживать своё новое место жительства. Несколько женщин-сектанток принялись обустраивать столовую, доставать из шкафов посуду и мыть её, другие начали готовить еду, третьи - убирать жилые комнаты. Наши девушки в полном составе тут же присоединились к ним. Подошли мужички в папахах, и, вместе с примкнувшими студентами, вскрыли складские помещения, вкрутили отсутствующие лампочки, и начали вытаскивать из пыльных недр казённую мебель, железные кровати, а также необходимый в деревенском быту шанцевый и слесарно-плотницкий инструмент. Из прачечной доставили постельное бельё, полосатые матрацы, и цветастые занавески, а из фельдшерского пункта - набор лекарств для первой медицинской помощи.
   Обед накрыли в самом обширном помещении, которое изначально являлось ленинской комнатой, а теперь, в связи с необходимостью, превратилось в столовую. Еда вкусно пахла, распространяя аппетитные ароматы по всему клубу, напоминая, что в последний раз я завтракал дома, примерно в семь утра, то есть, около восьми часов назад. Сектанты хотели уйти, но мы единодушно настояли на том, чтобы они остались. Библеисты без кокетства согласились, но предупредили, что по их законам они обязаны помолиться перед едой, причём, именно находясь за столом. Мол, если мы согласны, то - да, они с удовольствием останутся, если же - нет, то они не обидятся, ибо знают наши законы, но вынуждены будут покинуть нас. Естественно, все, как один, студенчество настояло на молитве. Почему - нет? Если хорошие люди, то пусть отправляют свои ритуалы, где хотят и как хотят. Когда публика расселась по местам, сектанты поднялись со своих мест, сомкнули ладони на груди, глава общины читал слова молитвы, а остальные хором её повторяли. Вскоре у стола стояли все. Даже "старшой" с помощником не удержались, и встали, проявляя уважение к христовой вере, и доказывая этим ещё ни до конца вытравленную способность интеллигенции на душевные порывы. Не знаю, с какими мыслями вставали из-за стола другие, кто-то - за компанию, а кто-то - искренне веря, я же просто захотел сделать приятное этим бесхитростным людям, которых хоть и видел в первый раз, но добра получил больше, чем от всего партактива моей родной школы за все десять лет учёбы. Именно с этими мыслями я встал из-за стола, и вместе со всеми дочитал молитву до конца. Не вдумываясь в слова, но искренне веруя в этот краткий миг совместного чтения.
   И всё-таки, всё хорошее когда-нибудь заканчивается, ибо, как только мы приступили к приёму пищи, в клуб нагрянули гости из Кобяково во главе с председателем райисполкома товарищем Низяковым Степаном Петровичем.
   Увидев его, сектанты тут же встали, извинились, поблагодарили за гостеприимство, и организованно покинули клуб.
  
   Машина дёрнулась и остановилась. В крытом кузове стало непривычно тихо. Лишь из кабины доносилась музыка продолжающегося концерта для тружеников села. "Мы - дети Галактики, но самое главное..." - пел Лев Валерьянович для некой знатной колхозницы из Нижней Кадыковки. А мы с Серёгой тем временем попрыгали из машины в грязь. Борт с металлическим лязгом и скрежетом открылся. Прямо перед нами несокрушимой батареей располагались штабеля плотно уложенных ящиков с яблоками. Ящики уже были заколочены, и на каждом из них пестрела яркая наклейка с изображением обалдевшего от счастья пионера, с румяным яблоком в руке, и с названием колхоза-производителя всего этого чуда. Наличие наклейки означало, что яблоки уже перебрали и рассортировали, и прямо с базы, а может и прямиком из сада, но, во всяком случае, уже сегодня, они отправятся в строго определённый магазин Губернска, Горска, Беркучанска, а там, кто знает? - может и в саму Столицу попадёт на десерт столичанам. А раз всё так ни просто, то с этим товаром необходимо было обращаться вдвойне осторожно, ибо он уже учтён и оприходован, а мы, грузчики, являлись последней государственной инстанцией на пути яблок от сада к потребителю. Обязанности распределили таким образом: я находился в машине, Серёга - снаружи. Он мне подносил ящики, а я укладывал их внутри. Работа закипела!
  
   Товарищ Низяков, как уже было заявлено "косолапым кагэбэшником", являлся именно тем демоном, в связи с подрывной деятельностью которого мы и оказались в сектантском логове. И за это по головке не погладят - каждому понятно. Но, учитывая такую откровенно-пренебрежительную реакцию сектантов на его появление, можно было сделать вывод, что домыслы "бойца невидимого фронта" по поводу сговора библеистов с председателем райисполкома, являлись либо следствием глупости бывшего спортсмена, либо его интригами против Низякова, либо большой политической игрой, о подробностях которой мы и представления не имели. Очевидно же было одно: сам председатель перепуган по поводу произошедшего не меньше, чем всем известный обладатель обширного зада. Скорее всего, "косолапый" с "мордатым" уже успели побеседовать с ним, ознакомив с логикой своих подозрений, и вот, постоянный член актива Скалистогорского района, раздавленный фантазиями на тему о последующих оргвыводах, прикатил лично на служебном УАЗе исправлять недоработки. После общения с ним выяснилось следующее: естественно, в Чёрный Боняк мы попали по чистой случайности. Выражаясь языком председателя райисполкома - по халатности отдельных безответственных работников из сельскохозяйственного отдела. В реальности мы должны были ехать совсем в другую деревню. То ли в Чёрный Кизяк, то ли в Белый Шмурдяк - не важно, суть в том, что в связи со сходной топонимикой названий кто-то внёс в предписание ни тот населённый пункт, из-за чего и произошло это досадное недоразумение. Виновные, понятное дело, понесут заслуженное наказание, но теперь, в связи с гигантским наплывом студенчества и научно-технического персонала в сельскую местность Скалистогорского района, исправить что-либо уже не представлялось возможным. Все места заняты, и уплотняться некуда. Но мы не будем брошены и по нам уже принято мудрое решение. На время сельхозработ наша группа останется жить в Чёрном Боняке, а вот на саму работу нас будут возить автобусами и машинами, которые прибудут из соседнего колхоза. Всё!
   Теперь о сектантах. Озираясь, и переходя на подпольный шёпот, каким Ленин с Дзержинским в одном из фильмов пели "Интернационал" в селе Шушенское, товарищ Низяков порекомендовал нам поменьше с ними общаться. Конечно, лучше бы это совсем исключить, но... Произошла идеологическая диверсия, и вы здесь не должны находиться!
   Но вы ведь комсомольцы!
   Выше знамя советского студенчества!
   Все на борьбу с урожаем и с сектантами!
   Религия - опиум для народа!
   Будьте бдительны, враг не дремлет!
   Да здравствует 1 Мая!
   Банзай!
   Ответственный партийный работник был в доску пьян, и безответственно путал лозунги из конспекта. Поняв, наконец, что его ощутимо увело в сторону, он замолчал ненадолго, обдумывая вышесказанное, но, не видя выхода из образовавшейся словесной ловушки, решил поступить радикально. Он пообещал ещё вернуться, неуверенно влез в УАЗ, дал устные указания "старшому", и запылил всё к тому же заветному повороту, на тёмном фоне Большого Срединного Хребта.
   С тех пор мы его не видели.
  
   На межколхозной овощебазе столпотворение с самого утра. Сельскохозяйственный Вавилон. Здесь можно увидеть машины всех марок и грузоподъёмностей, рассмотреть номера из смежных областей и из соседних республик, разглядеть лица за рулём из всех уголков страны и любых антропологических типов, но главное - ассортимент товаров и услуг. А он, по-видимому, огромен. Ведь помимо яблок, как утверждал наш экспедитор, ещё не менее двухсот наименований и артикулов. Короче, изобилие!
   Над обширной территорией базы повис весёлый гомон и такая же весёлая перебранка. С матерком, но без злобы. Так, для связки слов и для настроения. Чтобы поддержать в себе деловитость. Отовсюду доносился шум машин и лязг грузоподъёмных средств. Везде сновали люди. Мужчины в элегантных костюмах и женщины в грязных халатах. Кто-то в туфлях, а кое-кто в "кирзачах". Некоторые в шляпах, а иные в кепках и тюбетейках. Приезжали в УАЗах и прибывали на "Волгах". Подъезжали на "Нивах" и проскальзывали на мотоциклах. Подруливали на "Запорожцах" и подскакивали на "Жульках". Дрыстали на мопедах и шуршали на велосипедах. Приходили пешком и прибегали галопом. Каждому - своё! Но все - деловые. Вернее - деловитые. С шуршащими папками и скрипящими портфелями. С солидными "дипломатами" и с изящными кейсами. С кожаными блокнотами и с тетрадями в клетку. С ворохом бумаг и с амбарными книгами. С массивными гроссбухами и с растрёпанными рулонами. В общем, каждой твари по паре, и у каждой всего по чуть-чуть.
   База - это средоточие советского образа жизни, потому что здесь есть всё! Даже то, чего нет нигде. И то, чего не отыщешь на просторах одной шестой части суши. Теоретически, здесь можно найти даже то, чего не существует в природе. А потому, те из нас, кто имеет возможность хотя бы прикоснуться к этому сакральному понятию - база, в тот же миг становится совершенно другим, превращаясь в некотором роде в принца, или - в принцессу, до которых снизошла прекрасная фея с волшебной палочкой в руке. И пусть ты прикоснулся к этому явлению всего лишь в режиме грузчика - это не имеет никакого значения. Ты всё равно уже другой, более того - иной, став гораздо лучше и ощутимо качественнее того парня, которым был до того. И всё потому, что в стране победившего социализма, человек, работающий на базе, получал доступ к дефициту, значительно расширяя этим свои возможности, и заметно повышая свой общественный статус.
   Разгрузив ящики, мы решили подкрепиться. Пришло время обеда. В столовую набилась уйма народу, но деятельность "базовских" работников общепита была отлажена до мелочей, очередь двигалась быстро, а посадочных мест хватало всем. Для утоления голода нам с Серёгой выдавали специальные талоны номиналом в один рубль. Сказать, сколько еды можно набрать на эту сумму в сельской столовой - не хватит бумаги. Очень много. Но нам, молодым и растущим организмам, занятым физическим трудом на свежем воздухе, и требуется много. Особенно - товарищу Приходько, который круглые сутки находится в перманентном голодном состоянии, ибо размерами уродился огромными, и для его нестандартного организма требовалось гораздо больше килокалорий, нежели содержалось в стандартной обеденной порции на один рубль. Но мир, как известно, не без добрых людей. Нас здесь уже хорошо знают, и сердобольные поварихи с позавчерашнего дня кладут "Серёженьке" гораздо больше установленных норм. У кого-то дочка в городе учится, у кого-то сын в Армии служит, в общем, имеем сочувствие и понимание, сиречь - блат! И умело им пользуемся в целях удовлетворения своих насущных потребностей в обильной калорийной пище.
   Ну, а после обеда - сон! Святое дело! Есть у нас с Приходько одно местечко. Нычка. Каптёрка нашего экспедитора. На время обеда он нам её открывал, мы обкладывались фуфайками и спали минут сорок. Это время - одно из самых сладких минут в жизни. Особенно, когда экспедитор задерживается. В такие периоды каждая минута похожа на приз, выигранный у судьбы. Ибо сон в рабочее время - это кайф, а халява - вот истинное счастье!
   Сегодня я быстро задремал, но так и не уснул, потому что вспомнилось вдруг августовское посещение Збручевска, драма с покойником и фактор потерянного времени. И это, надо понимать, ещё цветочки! Начать с того, хотя бы, что такое значительное количество событий уместилось в столь малый промежуток времени. Ведь в реальности, пока я гулял по кладбищу, заходил в склеп, спускался в подземелье, находился в алхимическом кабинете, лицезрел останки товарища Мысик, изучал формулу в склепе и в тетради, потом путешествовал на единороге, так вот, с тех пор в реальности должно было миновать несколько часов. А по факту? А по факту получилось то, что мои друзья даже не заметили моего долгого отсутствия. Как это объяснить?
   Далее. Я много думал по поводу того, как из подземелья я попал обратно к мосту через Беркучу. И выходило так, что, находясь в алхимическом кабинете, и читая дневник товарища Мысик, я увидел рисунок в его тетради, в связи с которым состоялся синестезический "вход", и я оказался на берегу озера, где резвились единороги. Здесь - всё ясно. Но! Почему "выход" произошёл ни обратно в кабинет к покойничку, что было бы вполне логично, а к арочному мосту через Беркучу? Получается, что "вход" и "выход" могут иметь разнос, как во времени, так и в пространстве? Именно так и получается, ибо иного объяснения я так и не нашёл.
   Ну, а теперь о главном: о формуле. Оказавшись в лагере, я как мог по памяти написал запомнившиеся участки. И те, что были написаны мелом на стенах склепа, и те, что имелись в тетради Ивана Арсеньевича. Придя на следующий день домой, я сопоставил написанное с тем, что было срисовано мною со стены в Церкви Святого Михаила. Как я и предполагал, это оказались надписи одной физической природы, и имели одно и то же происхождение. Промежуточный вывод из всего этого напрашивался один: необходимо дождаться приезда Саньки Михайлова, и ещё раз взглянуть на то, что разыскал Андрей Иванник.
   Кстати, ещё один штришок к обобщённой математической картине. Немаловажный, я скажу, штришок, занимательный. Для его обнаружения пришлось совершить следующее: сначала я отдельно выписал все имеемые участки формулы, а затем, взяв за образец биографии, антропологические и астрологические данные моих ближайших умерших родственников, попытался всё это совместить. Вначале, действуя от обратного, то есть от даты смерти, я прошёлся по формуле, отмечая появляющиеся зависимости и совпадения. Потом, то же самое осуществил от момента рождения. Многое совпало. Так прошёлся я по нескольким родственникам и получил довольно интересную зависимость. Конечно, до полной расшифровки ещё далеко, но кое-что уже имеется. Ждём Саньку Михайлова!
   И ещё. Последнее. Я навёл справки. Профессор Мысик, как и предполагалось мною, оказался реальным человеком. Он пропал без вести в апреле 1981 года. Я долго думал, как мне поступить с этим моим открытием. Выступать открыто я ни хотел. Мало ли? Затаскают по допросам и дознаниям "косолапые кагэбэшники" и их "мордатые" подручные. Но, с другой стороны, и молчать я не имел морального права. Родственники-то волнуются. Пропал человек без вести в мирное время. Небось, все глаза проглядели. В жизни нет ничего худшего, чем неизвестность в судьбе близкого человека. В общем, вновь используя машинку дяди Сергея, я напечатал анонимку с точным указанием, где искать тело, и отправил письмо родственникам профессора. Получили они его, или - нет, я не знаю. Но более "светиться", пардон, не собираюсь. Не вижу смысла.
  
   Дверь скрипнула и отворилась. Пришёл экспедитор. Я раскрыл глаза и посмотрел на часы: 13.04. Халявных минут сегодня было отпущено только четыре. Маловато.
  
   В конце второй рабочей недели "сверху" пришло разрешение на массовое убытие студентов из мест дислокации - домой, на выходные дни, чтобы отъесться и отмыться. Как говаривали в студенческой среде, бытовые условия для временных сельхозработников здесь, в Чёрном Боняке, по сравнению с иными местами, были просто шикарны. Кормёжка, баня, туалет - всё, как у людей. В других же населённых пунктах с этим делом, особенно с баней и туалетом, возникали некоторые затруднения, как правило касающиеся того, что именно туалетом называть уже можно, а что - ещё нельзя. То есть, возникал лексический конфликт, когда местная власть считала, что туалет есть, а студенты возражали, мол, нет, сами туда ходите. Местная власть соглашалась, что имеют место некоторые недоработки и недоделки, студенты же говорили иное: мол, нагнали народу, а посрать негде. В общем, к концу второй недели имел место уже ни только лексический, но и сантехнический конфликт, и вот, во избежание бунта, была дана команда распустить всех по домам, а за эти два дня в срочном порядке устранить имеемые недостатки. В связи с этим сегодня мы работали лишь до обеда, и в скором времени за нами должен был заехать автобус, и всех желающих отвезти в Кобяково на электричку до Горска. А завтра, в воскресенье, к приходу этой электрички из Горска, примерно к 20.00 тот же автобус будет ждать нас на железнодорожной станции.
   К выходным, словно по заказу распогодилось, тучи рассосались, и со вчерашнего дня установилась ясная, прохладная погода, констатирующая приход настоящей осени с её редкими погожими деньками. С оранжевым сентябрьским солнцем вместо летнего жёлтого. С позолотой отжившей листвы в окрестных лесах. С первыми опавшими листьями, кружимых ветром по мокрым тротуарам. И с ярким осенним небом, в лазурной глубине которого проплывали разрозненные клочья белоснежных ватных облаков.
   И вот, вместе с этими первыми явственными ощущениями осени в душу мою скользкой холодной змеёй вползла тревога. Немотивированные страхи и недобрые предчувствия, будто чьи-то сильные мозолистые руки мёртвой хваткой сдавливали горло, мешая вздохнуть полной грудью. Я просыпался, но вокруг никого не было. Лишь Луна просвечивалась сквозь застиранную занавеску, и слышалось мерное сопение моих товарищей по комнате. Тишина и спокойствие царило над миром, и ни скользких холодных змей, ни сильных волосатых рук вокруг ни наблюдалось. Конечно, всё это можно было бы списать на мою излишнюю мнительность, или избыточную чувствительность, в конце концов, эти явления логично объяснялись бы осенним обострением психики, но - нет, подобные отсылки явились бы явным упрощением. Потому что дело заключалось ни только во мне. А эта тревожная обстановка вокруг Чёрного Боняка с её неясными перспективами и неопределёнными источниками, на самом деле имела вполне реальные предпосылки. Во всём, что было связано с сектантской деревней, уже несколько дней в огромном количестве появлялись знаки и символы не связанные между собой на первый взгляд, но тут же начинающие складываться в цельную картину, как только я пытался рассмотреть её в совокупности со всем остальным. И хотя полный смысл вырисовывающейся мозаики ускользал от понимания, каждый её знак и символ по-отдельности, говорил сам за себя. Я видел чрезмерное количество милицейских постов, расположившихся вокруг Чёрного Боняка. Чувствовал реакцию людей на информацию о том, что мы живём в сектантской деревне. Я ловил взгляды, брошенные исподлобья, и слышал шёпот, раздающейся из-за спины. Я встречался с нашими библеистами, становившиеся с каждым днём всё более мрачными и неразговорчивыми, и которые из добрых приветливых людей на моих глазах превращались в настороженных и раздражительных. В отличие от первых дней они почти прекратили общение с нами, и теперь каждый вечер собирались в своей церкви, подолгу пели религиозные гимны, молились истово, прося у своего Бога помощи и защиты, ибо кроме него в нашем мире им не на кого было рассчитывать.
   После этого, я сопоставил события последних дней с поведением "косолапого" работника КГБ и его "мордатого" помощника. Припомнил в подробностях то, что они по своей спесивой дурости сболтнули при нас. Восстановил в памяти то, как реагировал на "косолапого" и на сектантов небезызвестный обладатель обширного зада. Сравнил вышесказанное с пьяной удалью Степана Петровича Низякова, который, будучи человеком непьющим, вдруг нализался, как свинья, "хапнув" за раз стакан водки, после известия о том, что мы, студенты, по его недомыслию угодили в сектантскую деревню. Короче говоря, информации было предостаточно, но вот вопрос: что это означает, если всё собрать вместе? У меня не было ответа на этот вопрос.
   С мыслями об этом я вышел на крыльцо выбросить мусор. Перед отъездом домой мы решили сделать уборку помещения, чтобы завтра вечером вернуться в чистоту. Солнце клонилось к западу, освещая склоны Большого Срединного Хребта. Уступчатые складки терасс зримо выделялись границами солнечных и теневых сторон. Густой лес плотно устилал поверхность западного склона с отдельными проплешинами меловых скал и гранитных наростов. А прямо передо мной, чуть выше уровня глаз, но гораздо дальше, чем могло показаться, чётко просматривался пологий конус кургана, где упокоился древний половец из ханского рода Боняк.
   Спустившись со ступенек, я остановился, всё ещё прибывая в смутном волнении. Всё-таки первозданная природа влияла на меня целенаправленным, но совершенно неведомым образом, выкристаллизовывая изнутри чувства и ощущения, которые невозможно было инициировать в городе. Так случилось и теперь, когда на смену осенней тревоге с её неведомыми знаками и неразгаданными символами во мне вдруг произошло краткое озарение. Как вспышка молнии в безлунную ночь, которая сверкнула и исчезла, оставив яркий свет на сетчатке глаза. Но след этот тут же начал угасать, темнеть и съёживаться, пока не превратился в бледную, едва различимую полоску, похожую на след одинокой дождевой капли, скатившейся по пыльному стеклу. Я замер, лихорадочно осмысливая возникшую мысль. Ведь если отбросить метафоры, то в моём случае это была и ни мысль даже, а догадка по поводу того, что же происходило со мной в последние месяцы. Кратковременный "скачок сознания" с всеобъемлющим видением приоткрывающихся истин. В этот краткий миг все фрагменты жизненной мозаики сложились вдруг, совместившись своими криволинейными контурами, и я увидел её полностью, охватив взглядом от края до края, но размеры её были столь огромны, что их невозможно было ни запомнить, ни осмыслить, ни понять. И в связи с этим, наверное, от увиденного, вместо целостного восприятия картины, остались лишь смутное ощущение связности всех мировых процессов и твёрдое убеждение в том, что все предыдущие события непостижимым образом объединены между собой и проистекают из единого центра. А потому, сектантская деревня являлась логическим продолжением древнего Збручевска, Иван Арсеньевич Мысик был как-то связан с Андреем Иванником, а моя синестезия с их верой...
   Стоп! "Скачок сознания" в эти секунды скакнул так высоко, что внезапно всё стало ясно. Я вдруг понял, что стремление к вечной жизни у христиан и поиск формулы старости у алхимиков, есть один и тот же процесс, только совершающийся с применением разных подходов и основанный на различных принципах. Эти подходы и принципы есть духовная и технологическая составляющая того, чего не существует, и не может существовать во Вселенной, но к чему человек всегда будет стремиться - бессмертие! Бессмертие - это привилегия Богов и несправедливо было бы даровать её простым смертным. Но с другой стороны, если награждать ею только избранных, пусть даже это будут самые закоренелые праведники, то это неминуемо приведёт к возникновению элиты. А там, где появляется элита, там умирает равенство, и заканчивается божественная справедливость. Значит... Я вздрогнул от неожиданности вывода. Значит, формула старости дана людям, чтобы уравнять их шансы перед Вечностью!? А значит выходит, что к бессмертию есть два пути: первый, религиозный - через веру, к вечной духовной жизни, а второй, алхимический - через технологию, к долгой, стремящейся к Бесконечности, жизни телесной. И вот это как раз и есть истинное равенство, которое даёт возможность пробиться в элиту каждому, но с правом выбора для всех. Кому-то через веру, а кому-то через технологию. Надо только сделать выбор.
   В следующий миг я увидел Людку. Она приближалась ко мне, только ни со стороны Большого Срединного Хребта, откуда, как правило, появлялись все посетители Чёрного Боняка, а двигалась она со стороны противоположной, из глубины Скалистых гор, из края бездонных пропастей и извилистых ущелий, где, как говорят, до сих пор партизанили "бандеровцы", сражаясь с недобитыми "власовцами", и где со слов древних старцев был прикован к скале некто Прометей, обладатель вкусной и питательной печени.
   Люда приближалась, и я понял, наконец, чего же мне так остро не хватало все эти дни, проведённые в сельской местности. Её! Она увидела меня, помахала рукой, и пошла быстрее. Я отставил ведро и поспешил ей навстречу. Студенты и студентки прекратили свои занятия и, кто-то с любопытством, а кое-кто и с завистью, наблюдали за развитием мизансцены с участием двух человек: Виктора и Людмилы.
   Людочка была одета по колхозному, но с тем непередаваемым сельскохозяйственным шармом, который могут создавать в себе только горожанки, ибо для них жизнь на селе являлась и ни жизнью вовсе, а лишь ещё одним способом самовыражения. Несомненно, Людка была из их числа, а потому прикид "а-ля деревня" был ей удивительно к лицу. На ней были одеты старые джинсы, закатанные до колен, высокие сапоги без каблуков, толстый свитер домашней вязки, низко опущенный, чтобы защитить от холода и ветра передние и задние места, разноцветная болоньевая куртка с капюшоном, дорожная сумка через плечо, и (новинка сезона!) цветастый шёлковый платок "а-ля мадам Солоха" кокетливо повязанный и так же кокетливо (будто невзначай) сползший немного назад для обнажения вьющихся светло-каштановых прядей с золотистыми оттенками рыжины. Кстати, как всегда к осени (необъяснимая сезонная тенденция), в Людкиных волосах золотистой рыжины становилось значительно больше, хотя ближе к зиме они принимали обычный уровень, подбрасывая очередную загадку относительно непознаваемости женской красы, души и физиологии. Люда похудела. Осунулась? Не знаю, но теперь, возможно, в связи с физическими нагрузками, а может, мне это просто показалось, но Люда как-то непередаваемо изменилась. Лицо её загорело, щёки немного "схуднули", а если честно, то слегка тяжеловесная от рождения Людка теперь избавилась от всего лишнего, выглядела спортивно до изящества, но при этом, не потеряв округлостей, потому что все выпуклости её остались на месте, сохранив при этом и величину, и форму, и привлекательность.
   Господи! И это всё моё!
   Прочитав отражение этих мыслей в моих глазах, Люда сначала улыбнулась, потом - засмеялась, затем - бросилась мне на шею, с продыхом и стоном прошептала: "Здравствуй!", и сладко поцеловала своими пухлыми, мягкими вишнёвыми губами. На какое-то время я забыл обо всём. Только теперь, держа её в руках, прикасаясь и прижимаясь, я понял, как привык к ней и успел соскучиться. Как не хватало мне её форм и запахов. Как хотелось видеть её и слышать, а ещё больше - гладить и щупать.
   Так и стояли мы вдвоём посреди двора, слившиеся в объятиях, и пожираемые взглядами любопытного студенчества, к которому теперь были совершенно равнодушны. Наши сердца барабанили в унисон, пульс молотом стучал в висках, а взгляд и выражение лица у Люды были такими же, как тогда, в августе, в сарае для просушки сена. Взгляд юной Джоконды.
   - Хм! Гм! Кхе! - раздался за спиной набор междометий.
   Не отпуская Людкиной талии, я обернулся. На крыльце стоял Приходько, чесал живот и смотрел в небо. Публика во дворе изображала бурную трудовую деятельность, но на самом деле смотрела только на нас. Поняв это, Люда плавно вывернулась из моих объятий. Глядя пристально в землю, она подошла к крыльцу, и начала подъём по лестнице. Я последовал за ней. Приходько метнулся к двери, открыл её, и искренне попытался приклонить колено. Он мог бы неплохо сыграть Портоса, но, когда влюблённый д'Артаньян на сцене, у него нет никаких шансов. Пока я воображал себя мушкетёром, Людка всё также глядя в пол, проскользнула в дверь. Я - за ней. Дверь за моей спиной захлопнулась, заглушая голос Серёги.
   - Всё, комсомольцы, представление окончено. Принимайтесь за работу. Скоро придёт автобус.
   В коридоре Людмила остановилась, не зная, куда идти дальше. Я обнял её сзади, и ткнулся носом в косынку. Материя пахла дождём.
   - Как ты здесь оказалась?
   Люда мягко высвободилась из моих рук.
   - Мы что так и будем в коридоре стоять?
   - Ах да, извини! - Пройдя мимо статуи Ильича, я, театральным жестом, будто лакей перед своей барыней, отворил дверь. - Прошу! - А далее, когда Люда поравнялась с входом, не удержался, чтобы не похвастаться. - Как чувствовал, что ты приедешь. Смотри, всё убрано!
   - Я ценю! - Люда вошла в комнату, и внимательно осмотрела помещение. - Неплохо устроились. - Она поставила сумку на чисто вымытый пол, и, дойдя до середины, повернулась ко мне. - А что касается первого вопроса, то наша группа находится здесь, рядом с вами, в Бердичевке, в нескольких километрах от вас.
   - Вот блин, а я и не знал!
   Людка подошла к окну, и, отодвинув занавеску, выглянула наружу. Солнечный луч упёрся во влажный пол.
   - Я тоже не знала, но позвонила домой, и моя мама узнала у твоей - где ты. Соображаешь?
   В её словах отчётливо прозвучал упрёк, который можно было понимать так: мол, мог бы и сам проявить инициативу, разыскать и приехать, и сделать ей приятно. И тогда бы целовались мы ни здесь, а там, на глазах уже у её одногруппниц. Вот это было бы здорово! Гораздо лучше, чем сейчас. Да и девчонки бы обзавидывались на месяцы вперёд, а так - банальный поцелуй на фоне Большого Срединного Хребта.
   - Да у нас тут и телефона-то нет, - попробовал оправдываться я, но Людкины упрёки уже закончились. У девушки была очень хорошая черта: она ни могла на меня долго злиться.
   - Я не обижаюсь. - Нежный взгляд скользнул по мне, и задержался в районе лба. Она действительно не обижалась. Она давно забыла, а говорила мне об этом лишь для того, чтобы я помнил: ей важна и приятна любая мелочь, любой взгляд и знак внимания, особенно, когда всё это происходит при некотором стечении народа. Людочке нравились мои прилюдные проявления любви к ней. Это её возбуждало.
   - Я слышала, что тебя грузчиком назначили?
   - Ага.
   - Устаёшь?
   - Есть немного.
   - Потому и не обижаюсь. Кстати, - Люда посмотрела на дверь, откуда доносились приглушённые звуки кипучей деятельности. - О каком автобусе говорил Серёжка? Вас повезут в Кобяково?
   - Да. Собирались.
   - Наших тоже повезли. Но я решила зайти к тебе.
   - Я никуда ни поеду!
   - Да?
   - Я имею в виду: давай останемся здесь!
   После такого откровенного предложения, Людке необходимо было какое-то время пококетничать, чтобы я её потом долго уговаривал, но, учитывая, что автобус вот-вот появится, а первый шаг - появление здесь - она уже сделала, самая здравомыслящая девушка на свете решила не тратить время на бессмысленное кокетство. Она просто подошла ко мне, обняла страстно, прижалась всем телом, и, заглянув в глаза, прошептала:
   - Конечно, останемся! Что ж я зря пешком топала?
   Со стороны двора раздался приглушённый звук подъезжающего автобуса. Сначала скрипнула, а потом медленно и осторожно начала открываться дверь. Тот, кто это делал, явно опасался попасть в пикантную ситуацию, но и не делать этого, он не мог. Через секунду в образовавшемся проёме материализовалась голова комсомольца Приходько. Он как-то неуверенно и даже стыдливо принялся осматривать комнату, но, увидев меня в данном почти пуританском ракурсе, вздохнул с явным облегчением, будто в полной уверенности ожидал обнаружить здесь нечто другое. Он ухмыльнулся с узнаваемыми элементами сарказма, приподнял иронично брови, закатил двусмысленно глаза, затем, давая понять, что ожидал увидеть иную сцену, покачал сомнительно головой, недоумённо пожал плечами, посмотрел задумчиво в потолок, и, в конце концов, глянул на часы.
   - Кхе! Кхе! Я извиняюсь. Ну, что, ты едешь? Автобус уже пришёл.
   - Я остаюсь!
   - Ага. - Серёга почесал затылок. - И это правильно! Не фиг там делать. Я бы и сам ни поехал, но у Вадика сегодня день рождения. В любом случае я обязан быть сегодня в Горске. Родной брат, как никак.
   Он замолчал, подошёл к своей тумбочке, взял сумку и направился к двери. Проходя мимо нас, он сначала подмигнул мне, потом погрозил пальцем, затем почему-то показал язык, и, закончив этим свой пантомимический сигнал, Приходько размашисто раскрыл дверь, скрылся в проёме, с шумом захлопнул её, а как только дверь закрылась, громко и раскатисто рассмеялся. От разнёсшегося эха трепетно колыхнулись занавески, и упруго задребезжали стёкла в подрамниках.
   Люда отлепилась от меня. Всё это время мы так и стояли обнявшись.
   - У вас здесь есть душ?
   - Душ? - Я не сразу включился в повседневность. - А, душ? Горячая вода?
   - Да. - Людка как-то виновато улыбнулась. - У нас в Бердичевке с горячей водой были большие проблемы.
   Поняв, наконец, что от меня требуется, я метнулся к двери.
   - Ты подожди. Я сейчас схожу, проверю.
   Одурманенный предвкушениями, я, словно пьяный, добрался до душевой, и проверил наполненность бака. Жидкость плескалась у верхней кромки. То есть, воды горячей - сколько угодно. В таком же гормональном бреду вернулся обратно в комнату. Люда уже успела раздеться. Она сидела на моей кровати в махровом халате, в шлёпанцах, с банно-прачечными принадлежностями, и с распущенными волосами. Судя по размерам сумки, которая была у неё с собой, больше в ней уместиться ничего не могло, а значит, ни в какой Горск она ехать ни собиралась изначально. От этой догадки дурман предвкушений и сопутствующий ему гормональный бред резко усилились.
   - Ну, как?
   Людкин вопрос слегка рассеял туман перед глазами. Сосредоточившись, я попытался говорить медленно и внятно.
   - Всё нормально. Выходи, и иди по коридору до конца. В торце увидишь две двери. Справа - "МЭ", слева - "ЖО". Тебе - в "ЖО".
   Уходя, Людка чмокнула меня в щёку.
   - Я быстро!
   От её халата пахло полевыми травами, конфетами "барбарис" и раздавленными ромашками. Как тогда, возле Церкви Святого Михаила. "Как хорошо, что я поменял сегодня постельное бельё!" - мелькнула в голове радостная мысль, и удовлетворённый ею, я подошёл к окну. Тени на земле уже начали заостряться и удлиняться. Близился вечер. Солнце опускалось всё ниже, облизывая западные склоны гор. Ватные облака, плывущие по небу, расцвечивались по краям оттенками красного, от чего становились похожими на использованные тампоны из кабинета стоматолога. Река Суджа искрилась радужно, и, сливаясь с далёким горизонтом, готовилась принять в свои воды опускающееся солнце.
   Людкино "быстро" длилось минут сорок. Примерно через этот промежуток времени, когда я успел рассмотреть все красоты из окна, она зашла в комнату чистая, белая и румяная, пахнущая заграничными мылом и шампунем, и, сев на предусмотрительно расстеленную мною кровать, приступила к расчёсыванию светло-каштановых локонов. Волосы волнообразно струились вниз, прядь за прядью, махровый халат сполз с колена, обнажая беломраморную ногу с маленькими розовыми пальцами. Я задвинул занавески, и комната погрузилась в мягкий полумрак с жёлтыми пятнами зашторенных окон, с размытыми силуэтами солдатских кроватей, и с уже сгущающейся темнотой по углам. Людкины глаза сверкнули из сумрака, как взгляд дикой кошки. Закинув ногу на ногу, она продолжала причёсываться. Банный халат ещё больше сполз, пояс его развязался и болтался по полу, а нижняя и верхняя пуговицы на нём оказались почему-то расстёгнутыми. Пружины на кровати протяжно заскрипели, и я непроизвольно улыбнулся, представляя, КАК они будут скрипеть совсем скоро. Щёлкнул замок на двери, отделяя нас двоих от всего остального мира. Я сел рядом с Людой и обнял её. От неё действительно пахло барбарисом, а в глазах прыгали ромашки. Как тогда! Девушка отложила расчёску и прижалась ко мне. Последнее, что я почувствовал, было как-то связано с пространством. Моё тело расширялось до тех пор, пока полностью не слилось с Людкиным, превращая нас в единое целое, где, слившись воедино, мы вместе начали медленное погружение в вязкую, сладостную мглу.
  
   Когда я проснулся, над Чёрным Боняком властвовало позднее утро. Яркое солнце просвечивало тонкие занавески, словно стараясь поджечь их. Тонкий солнечный луч отыскал брешь между занавесинами, и теперь светил мне прямо в глаз. Вставать не хотелось, но сквозь остатки сна я понял, что уснуть с этим "зайчиком" на лице, пожалуй, уже не удастся. И окно не зашторишь, и отвернуться невозможно. Некуда. Потому что на этой узкой, стандартной, солдатской кровати мы спали вдвоём с Людой. Так что и место для манёвра отсутствовало, и девушку своим шевелением будить не хотелось. Пусть поспит!
   Из потолка, без абажура и плафона, похожая на застрявшую между каменных плит змею, торчала лампочка на проводе. Голые стены изобиловали надписями на матерном языке, всё ещё проступающие через многочисленные слои побелки. Снизу, из подвального помещения слышалось мерное гудение дизель-генератора, работающего в экономичном режиме. А снаружи, из-за толстых стен дома сталинской постройки, едва различимые, раздавались размеренные звуки колокола, зовущие сектантов-библеистов на воскресную молитву. Неведомо откуда залетевшая муха, жирная, блестящая и зелёная, жужжа, бессмысленно билась о стекло в тщетной надежде вырваться на свободу. Где-то недалеко, в районе первых сектантских домов, раздался громкий крик запоздавшего петуха, который, возможно, проспал из-за того, что, как и я до утра общался со своей курицей. Ну, а когда рядом с "общагой" прогнали на выпас многочисленное стадо коров, я понял: пора вставать, ибо всё равно уже не уснуть!
   Осторожно, чтобы не потревожить спящую красавицу, я медленно вытащил руку из под её тёплой шеи, аккуратно сдвинул одеяло, тихо опустил на пол ноги, и постарался бесшумно подняться. Кровать протяжно скрипнула ржавыми пружинами, но, сделав это всего лишь раз, замолчала. Людка о чём-то простонала во сне, провела рукой по тому месту, где я только что лежал, но, к счастью не проснулась. Как только она снова засопела, я быстро оделся и выскочил в коридор.
   По моим вечерним и ночным наблюдениям, осуществлёнными при выходе на перекур, кроме нас с Людой на ночлег в бывшем клубе остались ещё две пары. Студент со студенткой из параллельной группы, у которых, как и у нас с Людой - любовь, и тот самый помощник "старшого", молодой ассистент с местной жительницей из райцентра, которая после убытия автобуса прикатила к нему в гости на собственных "Жигулях". Что уж там у них, любовь, или так себе: инстинкты с рефлексами - не знаю, но начинающий преподаватель оказался парнем "не промах", ибо приезд к нему в "общагу" обеспеченной и самодостаточной женщины на собственном автотранспорте, свидетельствовало явно в его пользу.
   Самым ранним утром, сквозь чуткий сон я слышал, как ассистент завтракал со своей дамой. Они о чём-то сдержанно хихикали, неразборчиво мурлыкали, слегка повизгивали и немного похрюкивали, но, в конце концов, поели и укатили куда-то на личном автотранспорте самодостаточной мадам.
   Потом уже более тихо пили чай ребята из параллельной группы. Они о чём-то монотонно бубнили всё утро, затем парень пытался петь, но девушка справедливо запрещала ему это делать, наконец, они что-то громко уронили на кухне, после чего наступила длительная тишина с отдельными вкраплениями разрозненных, никак не связанных друг с другом звуков. После этого ребята напомнили о своём существовании тем, что, проходя мимо нашей комнаты, нарочито громко объявили о своём решении прогуляться по окрестностям, словно подавая нам знак о том, что теперь в бывшей церкви кроме нас никого не осталось. Очень мило с их стороны. Я зашёл на кухню, включил электрочайник, и выглянул наружу.
   Красота! Солнце как раз взошло над Большим Срединным Хребтом, что и явилось отчасти причиной моего пробуждения. Западные склоны хребта всё ещё оставались чёрными и неразличимыми, как в безлунную ночь. Лишь отдельных, далеко выступающих терасс и уступов начинали касаться золотистые лучи солнца. Погребальный курган хана Боняка, расположенный на вершине плоской горы, был уже хорошо освещён, и чётко выделялся на фоне чёрных склонов хребта. Сама деревня уже выползла из тени, и, залитая солнцем, походила на игрушечное поселение в предгорьях Альп из передач доктора Сенкевича. А в далеке на западе, почти у самого горизонта, тонкой серебристой змейкой струилась Суджа.
   Приготовив завтрак, я, с подносом в руках, отправился будить Людку, справедливо полагая очаровать её деяниями, вычитанными из книг и увиденными в кинематографе. Естественно, начал я с самого очевидного: кофе в постель! К счастью для подобного экспромта удалось наскрести всего и понемногу. У Приходько в тумбочке нашлись кофе и сахар. У меня - печенье и банка сгущённого молока. В столовой сохранился вчерашний белый хлеб. А в холодильнике, как нельзя кстати - немного парного молока, стакан густых сливок и шмат деревенского сливочного масла - явный подарок студенчеству от солидарной с ними самодостаточной мадам из райцентра.
   Конечно, это ни Рио-де-Жанейро, и даже ни Париж, но и ни Бердичевка там какая-то, с её неудовлетворительным снабжением горячей водой. Это Людочка тут же оценила. Париж, Монмантр, Эйфелева башня - эти категории для неё являлись далёкими и призрачными, а вот то, что стояло на подносе, дымящееся и вкусно пахнущее, находилось здесь, рядом, и на расстоянии вытянутой руки. К тому же изготовил, и умело преподнес этот шедевр кулинарии ни кто иной, как Витя Марецкий, ни самый последний человек в списке Людкиных приоритетов. Так что, приятного аппетита мадемуазель Алексиевич!
  
   После вкусного сытного завтрака Людмилу потянуло на свежий воздух. Девушке захотелось вдруг прогуляться в сторону известного всему миру Большого Срединного Хребта. Выплеснутая за ночь страсть требовала подпитки, а что может быть лучше в этом случае, чем прогулка по естественному природному заповеднику? Да ничего, пожалуй! Дойдя до поворота - сворачивать не стали, не находя в этом глубокого смысла. Ведь ничего кроме казенного и унылого милицейского поста там не могло находиться, и поэтому мы решили идти сразу к подножию горы, а далее попробовать подняться на один из её уступов, и устроить на нём романтический пикничок с чаем, бутербродами и с любовью на десерт.
   Вначале наш путь пролегал по хмурой каменистой пустоши, которая незаметно сменилась зарослями чахлых кустарников с вкраплениями редких скрюченных, замысловато деформированных деревьев, более характерных для тундры, нежели для наших широт. Карликовые растения сиротливо жались к серой каменистой почве, будто нагнутые суровыми ветрами, а мне всё казалось, что вот, сейчас, из зарослей мутирующей флоры выскочит чукча в оленьей парке, увешанный оберегами и амулетами, и, держа в руке огромный бубен, начнёт колотить по нему своей мозолистой ладонью, выпрашивая у тундровых богов доброй охоты и здоровья для оленей. Во многих местах пейзаж разнообразили меловые и гранитные валуны, неведомо как оказавшиеся здесь, и которые своей минералогической структурой очень резко отличались от аборигенных камней. Наверное, ещё в доисторические времена их перенёс в эту местность ледник, а, отступая, когда потепление добралось до здешних мест, бросил без сожаления, не желая отягощать ими своё вынужденное бегство. И, с тех давних пор стоят они здесь, бессистемно разбросанные по долине, доказывая своим присутствием то, что в жизни нет ничего постоянного.
   Подобная тундровая флора с ледниковыми валунами продолжалась минут пятнадцать, а далее, чукча исчез, и мы почувствовали, как возник незаметный вначале, но всё более ощущаемый подъём, и уже от самых отрогов хребта пейзаж совершенно преобразился. Каменистый грунт сменила подзолистая почва, скрюченные деревья исчезли, а кустарник, становясь всё более густым, довольно быстро трансформировался в настоящий лиственный лес, состоящий в основном из дуба, ясеня и липы, с попадающимися иногда ольхой и грабом, а кое где и с непонятно откуда занесённой берёзой.
  
   Примерно через полчаса подъём закончился, и мы неожиданно оказались на обширном уступе, совершенно не видимого снизу: ни с дороги, ни из самой деревни, так как переход от склона горы к плоскости уступа был необычайно плавным, скруглённым и без резких сломов. Кроме того, обнаруженный выступ густо покрывал лес, и поэтому со дна долины разглядеть это скальное образование не представлялось возможным. Плоскость уступа простиралась вдоль горы параллельно земле метров, наверное, на триста, вглубь он шёл метров на семьдесят, а возвышался над долиной метров на двести. А там, где уступ заканчивался, отчётливым скачком вновь начинался подъём. Уступ густо порос лесом, но на самой его кромке, как по заказу, рядом с тем местом, где мы взобрались на него, одиноко возвышалась гранитная глыба высотой метров десять, будто специально оставленная ледником для того, чтобы с него обозревать местность.
   Так мы и сделали. Взобравшись на ледниковый камень, мы осмотрели окрестности. Мир замкнутой долины открылся перед нами, уместившись целиком на вытянутой Людкиной ладони. Деревня, будто отломанный кусок пчелиных сот, была криволинейна по своим естественным природным границам, зато внутри себя состояла из геометрически ровных квадратов и прямоугольников, чётко разграничивая размежевание приусадебных участков, раскрашивая пейзаж разноцветными пятнами двускатных черепичных крыш, которые тонули в буйной зелени цветущих садов и обширных огородов. Я видел центральную площадь, которая отсюда казалась овальной. Разглядел клуб - бывшую церковь - наше нынешнее временное пристанище. С другой стороны от площади расположилась сектантская церковь с высокой деревянной звонницей, похожей более на минарет, чем на колокольню. А прямо от деревни, начинаясь с центральной площади, узкой извилистой змейкой петляла дорога, которая сразу напротив нас совершала изгиб, и шла вверх к милицейскому посту, выше которого и чуть обособленно возвышалась гора Боняк с похоронным курганом половецкого хана на самой вершине.
   Не знаю, возможно, меня изначально притягивало к подобным местам, а может, это явилось чистой случайностью, но стоило мне оглянуться назад, в сторону поросшего лесом склона, как в глаза мне бросилось нечто не менее занимательное, чем пейзажи вокруг Большого Срединного Хребта. Моё внимание привлекла группа камней примерно одинаковой формы и размера, унифицированность которых даже с такого расстояния могла указывать на их искусственное происхождение.
   Люда проследила за моим взглядом.
   - Сходим?
   - Конечно, ведь мы уже здесь!
   Спустившись с гранитной глыбы, и пройдя через густой дубняк, мы оказались на небольшой, почти круглой поляне, где уже многие тысячелетия находился рукотворный каменный ансамбль, который, несомненно, являлся древнейшим атрибутом сложного языческого культа. Можно сказать, был сакральным предметом поклонения неолитических жителей долины. Каменная колоннада состояла из пяти грубообработанных валунов из ракушечника, имеющих почти правильную цилиндрическую форму, высотой метра полтора и диаметром у основания сантиметром сорок. Камни стояли вертикально и располагались по углам правильного пятиугольника, образуя этим пентаграмму с каменным шаром посредине до полуметра в диаметре. Что-то настораживающее имелось во всём этом для моего восприятия, ибо я точно знал, что обработанный древний камень никогда не устанавливался в случайном месте для удовлетворения умозрительных фантазий древнего человека. Конечно, нет! Скажу больше: эти камни были установлены здесь с определённой целью и для выполнения практических задач. А раз так, то и места подобные этому являлись не обычными точками пространства, а были средоточием тех энергий, что и доселе неведомы людям.
   "Интересно, они как-то связаны с Менгиром?"
   С этой мыслью мы с Людой вошли в пределы пентаграммы. Свет погас, и тут же зажёгся. Мигнул, как неисправная лампочка, но в следующий миг во мне зародились ощущения, что мир вокруг нас необъяснимым образом изменился, ибо в границах мистического символа, он становился иным. Жизнь будто притормозила свои процессы, погружая долину в ватную, тягучую тишину межзвёздного пространства. Как в моём давнем сне о космонавте, у которого оборвался страховочный трос. Внезапно налетели грозовые тучи, затянув синее только что небо плотной, низко подступившей к земле, серой массой. Солнце исчезло, отчего пространство внутри пятиугольника погрузилось в полумрак. Зловещая тишина, словно занавес накрыла поляну, не пропуская внутрь её ни единого звука. Листья на деревьях как по мановению волшебной палочки перестали шуметь и шевелиться, а птицы прекратили исполнять свои песни. Природа замерла. Из чащи вокруг нас теперь не доносилось ни единого звука, присущего лесу, а мне вдруг очень сильно захотелось убежать отсюда. Причём - побыстрее.
   Словно читая мои мысли, Людка прижалась ко мне, затем отпрянула, схватила за руку, и потянула прочь от поляны.
   - Пойдём отсюда! Мне здесь не нравится!
   Естественно, я не стал спорить.
   - Пойдём!
   Мы беспрепятственно выскочили за границы магического знака и почти бегом бросились к гранитному валуну. Глыба, ещё несколько минут назад ярко освещённая солнцем, теперь была затянута туманом, и его колышущиеся белесые клочья, словно ядовитое облако, надвигалось на долину.
   - Пойдём быстрее, а то заблудимся! - В Людкином голосе я отчётливо уловил нотки беспокойства, а может и страха. Её надо было срочно успокоить. Я приобнял её за плечи.
   - Не волнуйся, мы никак не сможем заблудиться. Даже если нам сильно захочется. - Я кивнул вниз, в сторону милицейского поста. - Вон дорога, видишь? Нам просто надо выйти к ней.
   Люда немного успокоилась.
   - Ну, так пошли!
   Мы опускались в долину быстро, благо спускаться - не подниматься, да и туман вроде бы заметно поотстал, уже не клубясь влажно за спиной, а оставаясь на почтительном расстоянии от нас. Лес кончился, переходя в густой кустарник, среди которого перекрученными уродцами всё так же торчали деформированные тундровые деревья. Постепенно исчезли и они, сменённые гладкой каменистой пустошью, а как только мы оказались на дороге - туч словно и не бывало, туман стремительно исчезал, растворяясь в пожелтевшей листве осеннего леса, а прямо над нами в лазурной синеве неба ярко сверкнул апельсиновый диск солнца.
  
   До деревни дошли молча. Занятые своими собственными мыслями, мы не замечали теперь ни грустного пения улетающих птиц, ни вкрадчивого шелеста пожелтевшей листвы, ни шума ветра в редеющих кронах деревьев. Становилось немного грустно, ибо приближался час неизбежного расставания. Маленькая трагедия посреди бесконечного буйства жизни. Но, ведь не навсегда!? Конечно, нет! Просто сегодня вечером Людке необходимо прибыть в Бердичевку, а потому надо успеть собраться заранее, и убыть восвояси до того момента, пока не начнут возвращаться наши. Она так твёрдо решила. Почему-то ей очень не хотелось ещё раз встречаться с моими одногруппниками. Или одногруппницами?
   Войдя в деревню, мы пошли по тротуару с левой стороны дороги. Ещё издали я заметил идущую нам навстречу женщину. Это была местная жительница в типичной сектантской одежде: в длинной юбке с расшитым передником, в цветастой блузе с длинными рукавами, в узорчатой бараньей безрукавке, и в ярком обширном платке, под который были убраны все волосы. На груди у женщины висел обыкновенный деревянный крест, вдетый в льняную верёвку. И никаких украшений или излишеств. Ни перстней на пальцах, ни ожерелий на шеи, ни серёжек в ушах. Более того, как и положено женщинам-библеисткам взор её был устремлён вниз, на землю, и она так и передвигалась с опущенной головой, будто что-то уронила, и теперь пыталась отыскать.
   Как раз в этот миг со стороны церкви послышался колокольный звон. Женщина, до сих пор монотонно семенящая нам навстречу, вздрогнула при этом звуке, заметно оживилась, подняла голову, ища рефлекторно священный источник звона, а, найдя его - остановилась. Повернувшись лицом к церкви, сектантка медленно и степенно перекрестилась троекратно, а далее, неторопливо и с достоинством поклонилась в пояс священному дому, коснувшись пальцами земли. Выпрямившись, она взяла бережно нагрудный крест, и истово приложилась к нему, прикрыв в экстазе глаза.
   Завершив положенный ритуал, она повернулась, чтобы продолжить путь, и в этот миг, её стеклянный от экзорцизма взгляд, случайно скользнул по мне. Вначале ничего не произошло, но далее, лицо женщины начало меняться так быстро, что я не успевал отслеживать его ипостаси. Сначала исчез остекленелый взгляд, а бледное лицо верующей стало покрываться неравномерными пятнами румянца. Затем, этот взгляд начал наполняться тревожными мыслями, лицо - вытягиваться к низу, а глаза - расширяться во все стороны, и уже через секунду сектантка весьма осмысленно взглянула на меня. Лишь мгновение мы смотрели друг другу в глаза. В следующий миг женщина остановилась, но сделала это так резко, будто натолкнулась на невидимую стену. Её вдруг передёрнуло мелкой дрожью, она выбросила вперёд руки, будто защищаясь от вероломного нападения, и, отпрянув назад, замерла в стойке начинающего боксёра. Глаза её в это время ещё более расширились, грозя в скором времени вывалиться из глазниц, брови, словно змеи поползли вверх, нижняя челюсть - наоборот - вниз, а выражение лица стало таковым, будто она нос к носу столкнулась с Сатаной. Обе руки сектантки метнулись ко рту, будто пытаясь удержать внутри рвущийся крик, но было поздно. Женщина сделала шаг назад, потом - ещё...
   - А! А! А! - закричала она ломающимся фальцетом, развернулась неуклюже вокруг собственной оси, словно солдат на плацу, качаясь при этом во все стороны, но, всё же, удержав равновесие, и продолжая кричать, сектантка бросилась прочь от нас.
   Женщина бежала долго, медленно и неумело, ступая тяжело на пятки, и переваливаясь с боку на бок, будто беременная утка. Она не оглянулась ни разу, но при этом крестилась беспрерывно. Прокричав под конец ещё что-то, чего невозможно было разобрать, она, осенив себя в последний раз крёстным знамением, скрылась за поворотом.
   Отлепив взгляд от экзальтированной христианки, я посмотрел на Люду.
   - Что это с ней?
   Людка пожала плечами.
   - Не знаю, но у неё был такой вид, будто она встретилась с ожившим покойником.
  
   До Бердичевки дошли без приключений. Естественно и речи не могло быть, чтобы Люда возвращалась одна, и поэтому она, поломавшись для приличия, дала "добро" на то, чтобы я её проводил. Деревенька Людкина со стороны очень походила на Чёрный Боняк. Внешние формы имели такое поразительное сходство, что возбуждали отчётливые приступы "дежа вю" даже при поверхностном взгляде на местный ландшафт. Как и сектантская деревня, Бердичевка располагалась на плоском дне долины между гор, спуск к которой шёл по пологой терассе вокруг горы Бердич. На западе от деревни точно также виднелось извилистое русло реки Суджа, и такие же уступчатые горы, окружали селение, как и склоны в окрестностях Чёрного Боняка. Визуально имелось лишь одно важное отличие - размеры Большого Срединного Хребта. Конечно, он был прекрасно виден и отсюда, но те несколько километров, что разделяли населённые пункты, лишали его значительной части того величия, которое имело место в деревне библеистов. Да, и здесь Хребет был огромен и массивен, но в Бердичевке он ни так всеобъемлюще нависал над местностью, и ни в такой степени подавлял своими размерами.
   В общем, снаружи всё очень сильно походило на пейзажи вокруг Чёрного Боняка, но вот при ближайшем рассмотрении, особенно когда я оказался непосредственно в Бердичевке, возникающие повсеместно различия выглядели просто ошеломляюще, резко контрастируя с тем, к чему я уже привык в сектантской деревне.
   В советской атеистической деревне я увидел раздолбанный асфальт с многочисленными вмятинами и колдобинами, до краёв заполненных вонючей коричневой жижей. Вдоль дороги располагались неряшливые дома с кривыми, покосившимися заборами, с обильно разросшимся бурьяном в огородах, и с тощими, облезлыми псами, сидящими на привязи. Дома эти окружала сплошная грязь вперемежку с мусором и обширными мутными лужами, в которых теперь отражалось заходящее солнце. Ну, а культурным центром деревни Бердичевка являлся, как и следовало ожидать, винный магазин. Возле "штучного" отдела разворачивалась знакомая картина - круглосуточные дружеские посиделки. Алкашня "стреляла" мелочь у односельчан, а "настреляв" нужную сумму, покупала дешёвое пойло, и тут же, на ступеньках магазина, употребляло его. В клубе начались танцы. Пьяная деревенская молодёжь дёргалась под Юрия Антонова:
   "Мечта сбывается, и не сбывается..."
   В тёмных окнах клуба пульсировала цветомузыка. Давно не ремонтированное здание ритмично подрагивало, а порой и покачивалось, особенно, когда исполнялся задорный припев, и публика внутри громко подпевала заслуженному артисту Чечено-Ингушской АССР. Вышедшие покурить местные парни нагло и с вызовом посмотрели в нашу сторону, вожделея потехи с дракой и избиением, но Людка крепко схватила меня за руку и быстро оттащила в сторону.
   - Не связывайся. Их слишком много.
   Но я даже и не думал о тех ничтожных личностях, что теперь разнузданно матерились мне в спину, наглея и борзея от численного превосходства и безнаказанности. Ребятки были безнадёжны. Приличные люди уезжали из подобных селений сразу же после выпускного вечера, и посещали родные пенаты лишь раз в год, приезжая в отпуск. Те же, кто остались, в свои семнадцать лет уверенно двигались по проторенной тропе своих отцов, чтобы, если повезёт, в сорок загнуться от цирроза печени, а если - нет, то сдохнуть в двадцать пять в канаве с проломленной башкой. И это - их осознанный выбор. Я же сейчас размышлял о другом. О том, что гораздо обширнее и объёмнее, нежели эти малолетние пьяницы и их спившиеся отцы. Я ни мог понять одного: в чём же всё-таки заключалась разница между жителями Чёрного Боняка и Бердичевки. Что отличало их друг от друга, делая абсолютно разными, вплоть до полной несовместимости? Ведь, по сути, в обеих деревнях жили одни и те же люди. Они родились в одной стране, учились в одинаковых школах, и, что немаловажно, в своей массе являлись представителями одной и той же славянской национальности. Так почему же, чёрт возьми, там, в сектантской деревне проложены отличные дороги, выстроены прекрасные дома, выращены обширные сады, и выкормлен тучный скот? И, почему здесь, в Бердичевке, куда ни глянь - сплошное свинство? Неужели только потому, что там молятся, а здесь - поют "Интернационал"? То есть, потому что там центр мира - церковь, а здесь - винный магазин?
   Что же получалось?
   Я посмотрел в сторону клуба. На его фасаде трепетало красное полотнище, чуть выше, на уровне второго этажа, огромными буквами зияла надпись: "Решения 25-го съезда партии - в жизнь!", а немного в стороне от центрального входа, там, где я его не сразу заметил, возвышался ТОТ, кто и устроил всё это свинство с пьянством - товарищ В.И.Ленин.
   Ну, что ж: "Слава КПСС!"
  
   Бердичевская "общага" была также безнадёжно пуста, как и чёрнобоняковская. Основная масса студенчества ещё не вернулась с побывки, но на моё красноречивое предложение, высказанное одним лишь взглядом, по поводу того, чтобы закрыть дверь, и, пока никто не вернулся, заняться ЭТИМ ещё разок, Людмила ответила категоричным отказом.
   - Не обижайся! - Она нежно прижалась ко мне, сладко поцеловала, и ласково заглянула в глаза. - Кто-нибудь может вернуться в любой момент.
   Девушка волновалась по поводу того, что мне придётся возвращаться в темноте, и теперь подробно объясняла, как мне следует идти, чтобы миновать стороной клуб и винный магазин.
   - Витя, пожалуйста, иди быстрей! Скоро начнёт темнеть.
   Не скрою, мне было приятно, что Людка волновалась за меня. Ещё бы, вчера она сама, в одиночку, прибыла в Чёрный Боняк, хотя мы могли бы встретиться и в Горске, а теперь вот волнуется, что я буду добираться один и в темноте. Я улыбнулся своим мыслям и полез в карман. Нащупав складной нож - ещё раз улыбнулся. На душе стало спокойно и легко: меня любит очаровательная девушка с изумительными формами и с обширными выпуклостями. Видя её роскошную фигуру, мне начинает завидовать полмира. В кармане у меня - нож, а впереди - целая жизнь.
   Хорошо!
  
   Это моё "хорошо" неожиданно прервала тихо скрипнувшая дверь. Вслед за этим в комнату вошла юная девушка в тёмно-синем спортивном костюме, в ярко-красной болоньевой куртке, в таком же как у Людки цветастом шёлковом платке, который был также кокетливо наброшен и небрежно повязан, причём с таким расчётом, чтобы из под него мило и со вкусом выбивалась толстая русая коса. Увидев, что Люда ни одна, девушка многозначительно ухмыльнулась, лукаво повела выщипанными бровями, пристально и с любопытством осмотрела меня, кивнула Людке, и медленно, как-то тягуче и с намёком проговорила:
   - Ну, здравствуйте! Чем это вы тут занимаетесь?
   И не дожидаясь ответа, выглянула за дверь.
   - Можно. Заходите.
   В комнату вошли двое: красиво поседевший мужчина и очень привлекательная, ухоженная женщина. Обоим что-то около сорока. Оба с многочисленными сумками и пакетами. Ага. Понятно. Родители привезли дочку-первокурсницу к месту сельхоз работ. Чтобы убедиться и увидеть собственными глазами. Причём, осуществили это на личном автотранспорте. Что ж, и понятно, и похвально.
   Их дочка продолжала внимательно меня разглядывать.
   Людка настороженно нахмурилась.
   Мне стало неудобно.
   Папа улыбнулся, и мечтательно, с пониманием хмыкнул.
   А вот мама посмотрела на меня с подозрением. Наверное, чисто теоретически, она обо всём догадывалась и раньше, но только теперь осознала окончательно, что и её дочь всю неделю находится здесь одна, без досмотра и без бдительного родительского ока, а уж что здесь может произойти длинными осенними вечерами, они, мамы, знают прекрасно! О!!! Они, мамы, об этом хорошо осведомлены! О!!! Они, мамы, про это догадываются! О!!! - читал я в тревожных глазах очень красивой сорокалетней женщины.
   "Вот вам и "О!!!" - чуть было не сказал я вслух, но, понятное дело, промолчал.
  
   Тем временем произошло стремительное знакомство, а сразу же после него - лёгкий толчок в бок. Люда без единого слова, но всей возможной мимикой лица и выражением глаз напоминала: пора! Я согласно кивнул. Теперь, действительно, в самый раз уйти, а потому после стремительного знакомства произошло такое же быстрое прощание. Взаимный обмен фразами и взглядами примерно такого же содержания, что и три минуты назад.
   - Пока!
   - До свидания!
   - О!!!
   Выходя из комнаты, я даже спиной чувствовал это всеобъемлющее, с обширными и глубинными интерпретациями, тревожное материнское "О!". "О!" молодой красивой женщины, которая всё помнила, но то, что позволяла себе сама, никак не могла разрешить дочери.
   "Ведь она ещё совсем ребёнок!" - читалось после родительского "О!"
   "Ну и что?" - отправил я ей телепатический ответ. - "В таком случае Людка тоже ребёнок, но детки ныне взрослеют быстро. Гормональная революция. Так что нас либо женить надо в шестнадцать лет - всех поголовно, либо смотреть на всё происходящее сквозь пальцы. Если же попытаться это дело запретить или ограничить, то ждите половых расстройств и нервных срывов. А вы всё "О!", да "О!".
   Людка вышла проводить, но я остановил её перед выходом из общежития.
   - Всё. Дальше не ходи. Слишком долгие проводы.
   - Хорошо.
   У Людочки маслянисто заблестели глаза. Голос её дрогнул, и я увидел, как одинокая слеза скатилась по щеке.
   - Да, что с тобой? - Я обнял ее, и она прижалась ко мне всем телом. - В следующую субботу я приду к тебе. Жди.
   - Ага!
   Последовал долгий, страстный поцелуй. Людкины щёки были мокрыми от слёз. Чёрт! Никогда бы не подумал, что мы оба так сентиментальны. Да и с чего бы? Прощаемся меньше, чем на неделю.
   - Всё. Пошёл.
   У калитки я обернулся. Людка стояла в дверном проёме, оперевшись плечом на косяк, и махала мне рукой.
   - Пока, красавица! Через недельку увидимся! - сказал я сам себе, и свернул в том месте, где рекомендовала Люда. Проходить мимо клуба и винного магазина действительно не хотелось.
  
   Шёл я быстро, но, как ни старался, вернуться в деревню засветло, мне так и не удалось. Не учёл рельефа местности. От Чёрного Боняка до Бердичевки дорога почти постоянно шла под уклон, ну а обратно, наоборот - в гору, так что за планируемый час осилить расстояние между деревнями у меня не вышло. Минут через сорок стемнело, а я к тому времени миновал едва ли половину пути.
   Ночь наступала быстро. На западе солнце ещё погружалось в Суджу, от чего воды реки искрились заревом красно-оранжевого заката, а на востоке к тому времени обильной россыпью начинали появляться звёзды. Большой Срединный Хребет был почти не виден после заката, но он отчётливо различался в восточной части неба, угадываясь на фоне звёздной россыпи, именно в связи с отсутствием звёзд, которые он заслонял. Дорога впереди едва просматривалась, растворяясь во тьме, и становилась совершенно невидимой уже в нескольких шагах от меня. Вдоль обочины едва различимыми шевелящимися массами топорщились кусты, а чуть в стороне от дороги уже невидимые деревья размеренно шелестели опадающей листвой. Их шелест был так хорошо слышен, что мне казалось, будто я различаю движение каждого отдельного пожелтевшего листка, который отрывается от ветки порывом ветра, медленно падает вниз, раскачиваясь и кружась в потоках воздуха, а затем, с лёгким сухим хрустом опускается на землю, тут же пропитываясь влагой, и превращаясь с этой секунды в тёплый разлагающийся гумус.
   Неожиданно за моей спиной возник далёкий шум. Едва зародившись на самой границе восприятия, он начал быстро усиливаться, нарастая волнообразно, и постепенно формируясь в тяжёлый монотонный гул. Не останавливаясь, я обернулся, и какое-то время наблюдал за происходящим.
   Хм. А это ещё что такое?
   От того места, где я сейчас находился, примерно в северо-западном направлении дорога, как уже упоминалось, шла под уклон, и просматривалась в светлое время суток километра на полтора. Далее, трасса совершала плавный изгиб, и сворачивала к горе Бердич, откуда начинался спуск к Людкиной деревне. Теперь же, в сгущающихся сумерках наступающей ночи этот отрезок шоссе был расцвечен длинным рядом сдвоенных огней, выстроившихся один за другим, и надвигающихся на меня с всё нарастающим шумом приближающейся автоколонны. Шум ощутимо усиливался, и перед тем, как головная машина должна была поравняться со мной, я вдруг решил сойти с дороги, и переждать проход автоколонны в придорожном кустарнике. Так, на всякий случай.
   До сих пор прибываю в убеждённости, что этот почти рефлекторный поступок являлся единственно правильным решением в создавшейся ситуации, ибо уже через секунду я понял, что автотранспорт этот является военной колонной, причём - с милицейским сопровождением и с вооружённой охраной.
   У них, что - учения?
   В колонне насчитывалось более двадцати машин. Военные КрАЗы с высокими бортами, укрытые камуфляжным брезентом. За рулём каждого автомобиля находился прапорщик, рядом с ним - старший машины - офицер, в кузове - охрана с автоматами, а впереди и сзади колонны - милицейская "Жулька" и машина ВАИ. Не доезжая до сектантской деревни примерно с километр, колонна разделилась. Часть машин пошла на восток, по просёлку, в сторону Большого Срединного Хребта, а другая - по объездной трассе Кобяково - Бердичевка, минуя Чёрный Боняк, в сторону реки Суджа.
   Странная мысль посетила вдруг меня в этот миг. Я подумал, что если бы кто-то захотел окружить нашу деревеньку, да так, чтобы из неё никто не смог выйти, то располагать войска надо было именно так, как это теперь делали военные, доставляя солдат к месту дислокации именно через Бердичевку, а не через Кобяково.
   Как только колонна проследовала дальше, я вернулся на трассу, и быстро зашагал в сторону Чёрного Боняка. Пройдя всего лишь метров двести, мне вдруг почудилось, что впереди происходит какое-то шевеление. Размытые, бесформенные силуэты медленно перемещались в чёрном сумраке, скорее угадываясь, нежели различаясь, издавая звуки, которые также невозможно было идентифицировать. Остановившись, я пригляделся и прислушался, но это не прибавило ясности. Поколебавшись мгновение, я решил идти дальше, но, пройдя ещё метров сто, пришлось замедлить движение. Ни знаю почему, но мне совсем не хотелось встречаться ни с военными, ни с милицией, потому что в сложившейся ситуации они вполне могли меня задержать, и обязательно начать задавать вопросы: "кто ты?", "зачем ты здесь?" и "как попал сюда?". Мне же, чтобы не вмешивать в это дело Люду, пришлось бы лгать и изворачиваться. А они возьмут, да и не поверят. А, не поверив, повезут в какую-нибудь свою комендатуру, начнут выяснять и проверять, звонить в Горск, ставить на уши всех и вся, в результате чего информация о том, что меня "взяли" дойдёт до родственников, и я представляю себе реакцию мамы и бабушки на это свалившееся на них счастье.
   Ну, уж нет!
   Ещё метров через двести пришлось окончательно прекратить передвижение по трассе, и предусмотрительно спрятаться в придорожных кустах, потому что теперь, наконец, мне стало понятно, что происходит. Включились прожектора, и прямо на моих глазах дорогу начали перегораживать, блокируя проезд железобетонными плитами, устанавливая и монтируя шлагбаум, а в результате - организовывая здесь такой же милицейский пост, как и на въезде со стороны горы Боняк. Зачем? Я следил за происходящим из густого кустарника, и всё более убеждался в том, что моё первоначальное нежелание встречаться с людьми в форме, абсолютно обосновано. На моих глазах происходили вещи, которые я не должен был видеть, а потому, необходимо было уходить отсюда, и делать это, чем скорее, тем лучше. Решив так, я выбрался из кустарника и осторожно направился к лесу, который начинался метрах в пятидесяти от дороги. У меня не было иного выхода, кроме как попытаться обойти военных через лес, надеясь при этом, что смогу не заблудиться, если буду ориентироваться по хребту и звёздам.
   Поначалу, мой расчёт оказался верным, и звёздного освещения вполне хватало для небыстрого продвижения, но, пройдя несколько сотен метров, мне уже в который раз пришлось остановиться, потому что впереди, по пути движения, я услышал голоса. Спрятавшись за дерево, я затаил дыхание и прислушался. В этот момент впереди, как раз по направлению звуков вспыхнул огонёк: кто-то зажёг спичку и прикуривал. Я вжался в дерево. Чёрт! Метров в пятнадцати, как раз по пути моего движения, расположились несколько спецназовцев, которые расслабленно скучали в ожидании дальнейших распоряжений, либо, уже получив их, отдыхали перед наступлением времени "Х". Военные курили и тихо разговаривали. Кто-то стоял, кто-то сидел, а несколько человек спали прямо на земле.
   Так-так. И, что же они тут делают? Конечно, это ни моё дело, но ведь ни нас же, студентов, они охраняют? Пожалуй, что - нет. Тогда кого? Значит, всё-таки учения?
   Чтобы миновать спецназовцев, пришлось сделать ещё больший крюк. Палые листья тихо шуршали под ногами. Я шёл вперёд, низко опустив голову, чтобы невидимой веткой ни поранить глаза. Шёл, ориентируясь по отдельно расположенной, самой яркой в небе звезде, названия которой я не знал, стараясь при этом, чтобы Большой Срединный Хребет всегда оставался по левую руку от меня. Я двигался так около часа, и, в конце концов, ни на кого ни напоровшись, вышел к сектантской деревне со стороны обширного яблоневого сада, пройдя который, я оказался возле ихней церкви. В божьем доме шла служба. Сектанты хором молились и пели священные гимны. Я был так счастлив увиденному и услышанному, что чуть не запел вместе с библеистами. Всё-таки, кто бы там чего ни говорил, а люди они хорошие. Странные может быть немного, и ни от мира сего, но зато без подлости в душе, и к человечеству относятся по-доброму. Причём, ко всему человечеству. Вот бы всем так!
  
   Кода я пришёл в "общагу", студенчество уже вернулось с побывки. Пара девиц курила у входа. Увидев меня, они с каким-то одинаково непередаваемым выражением на симпатичных лицах зыркнули в мою сторону, скривили презрительно губки, фыркнули синхронно, гордо развернулись, и убыли прочь, виляя бёдрами, в сторону помещения с надписью "ЖО".
   В коридоре я нос к носу столкнулся с нашим ассистентом кафедры, правда, уже без мадам, но с настроением таким же весёлым, как и в её присутствии. Увидев меня, он подмигнул приветливо, как старому знакомому, улыбнулся многозначительно, намекая, наверное, на совместную тайну, задержался на секунду рядом, и заинтересованно спросил:
   - Всё нормально?
   Услышав уверенное "Да!", он похлопал меня по плечу, подмигнул по-дружески, и похвалил по-доброму:
   - Ну и молодец!
   Зайдя же в комнату, я понял, что пришёл как раз вовремя.
   - Ну, Витя, у тебя и нюх! Садись!
   Сергей Приходько плотоядно заржал. На столе стояла четверть самогона, невероятное количество домашней еды, и ещё пятеро одногруппников с налитыми рюмками в руках.
   - Давай, проходи. Мы ещё и по первой не успели. Наливай себе сам.
   А дальше, пошло-поехало. Ребята о чём-то говорили, шутили и смеялись. Возбуждённо обсуждали футбол, с аппетитом ели мясо и сало с картошкой. Вспоминали смешной случай в электричке и порывались пригласить баб-с...
   А мне почему-то стало грустно. Вспомнилась Люда с глазами полными слёз, её мокрые щёки и мягкие губы. Вспомнилась военизированная колонна, передислоцирующая в тёмное время суток с милицейским сопровождением. Вспомнились спецназовцы в лесу и новый блок-пост со шлагбаумом.
   Так, что же они здесь делают?
   Или у них действительно учения, или...
  
   С утра всё небо заволокло тучами. Плотная низкая облачность превратила утро в пасмурную неопределённость, а невидимое солнце давало лишь равномерное сумеречное освещение без просветов в небе и без теней на земле. Мелкий моросящий дождь зарядил ещё с ночи, а потому к утру всё на свете пропиталось влагой, земля просела, деревья поникли, и лишь омытая брусчатка мостовой матово блестела, очищенная от налипшей пыли. За ночь опало много листьев, деревья выглядели похудевшими, а мокрую землю покрывал ковёр из жёлто-красной отжившей листвы, которую теперь усердно подметали вышедшие на общественные работы женщины-сектантки. Гребень Большого Срединного Хребта исчез, окутанный молочно-белыми клубящимися облаками, а лес на его склонах облепили разрозненные клочья тумана, которые, словно запутавшись среди деревьев, никак не могли спуститься вниз, в долину.
   Покончив с завтраком, мы неторопясь продвигались к центральной площади деревни, где нас дожидалась машина, чтобы отвезти на работу в сад. Приходько отстал. Вчера ребята таки привели баб-с. На вечеринку под самогон с салом удалось пригласить двух студенток из моей группы. Естественно ни тех, кто, виляя задом ходит в "ЖО", а других, тех, кто попроще и пообщительнее. Не знаю, почему согласились эти, но остальные почему-то отказались. Ха, "почему-то"! Потому-то и отказались, что самогон с салом, а не конфеты с шампанским. Ну да бог с ними. Зато теперь Сергей Приходько общался с одной из них, невзирая ни на сало, ни на самогон. Он витиевато любезничал, искромётно шутил и блистал красноречием, и, начав очаровывать ещё вчера, теперь уже ни мог остановиться. Так бывает: и тема пошла, и язык отвязался, и слог попёр, в общем - не остановить. В такие минуты начинаешь нравиться сам себе, ибо понимаешь: повторить подобный экспромт уже никогда и никому не удастся. Ну, а я, тоскую осенней грустью по девушке из деревни Бердичевка, лирически вздыхал и романтически печалился, как некто Пушкин в свою Болдинскую осень.
   Миновав аллею, отделяющую клуб от площади, я неожиданно для самого себя обратил внимание на одну из женщин-сектанток, убирающих площадь от листьев, потому что делала она это как-то не совсем естественно. Видно не вкладывала она всю себя в выполняемую работу, как это делали её единоверцы. А может, и нечто иное привлекло - не знаю, но двигалась она как-то угловато и не целенаправленно, неравномерными рывками передвигалась, плохо управляя напряжённым телом, и всё время пытаясь поворачиваться в сторону аллеи. Далее она вообще остановилась под развесистой акацией, и, замерев на месте, продолжала механически елозить метлой по одному и тому же месту, будто пытаясь оттереть въевшееся пятно. Внезапно она прекратила елозить, и, как стояла, всем туловищем начала поворачиваться вокруг собственной оси, словно исполняя некое гимнастическое упражнение. Ноги её при этом оставались на месте, а тело, совершив оборот градусов на 120, замерло напряжённо. Не подымая головы, она, исподлобья, одними глазами осмотрела аллею. Одного взгляда было достаточно, чтобы я узнал в ней вчерашнюю истеричку, которая так неистово орала и крестилась, увидев меня, при этом всем своим видом указывая на то, что я, либо воскресший Лазарь, либо бессмертный Мафусаил, либо вечный жид - Агасфер. Во всяком случае - кто-то из них троих, но никак ни обычный смертный, ибо на просто живых так не реагируют.
   В ожидании крика я даже остановился. Мне вдруг показалось, что именно сейчас утром в самый раз устроить очередную истерику с камланием, экзорцизмами и впадением в транс. К тому же, антураж - что надо: лес, укрытый клочьями тумана, гребень хребта в молочной дымке облаков, низко нависшие свинцовые тучи, и серая осенняя морось на всём пространстве между небом и землёй. Самое время войти в экстаз, пустить пену изо рта, закатить в припадке глаза, и попытаться быть увиденным из небесного чертога. Но - нет! Женщина не стала кричать. Более того, увидев, что вокруг никого нет, а я двигаюсь по аллеи в одиночестве, она сбросила напряжение, расслабилась, переставила ноги в нормальное положение относительно туловища, взгляд её наполнился смыслами, и она, вполне человеческим жестом помахала мне рукой, предлагая подойти.
   Интересно!
   Будто напитавшись её предосторожностями, я также осмотрелся по сторонам - нет ли поблизости нежелательных персонажей, и, убедившись в их отсутствии, быстро зашагал к сектантке. Женщина прижала палец к губам, и жестом попросила подойти поближе. Я повиновался, и, пройдя ещё несколько шагов, оказался буквально в метре от неё. На вид ей было не более тридцати лет. И так как всё тело её укутывала домотканая одежда, и видеть можно было только лишь лицо, то и судить о ней я мог в основном по лицу, ещё немного - по кистям рук, ну, и самую малость - по фигуре, осанке и манере двигаться. Так вот, учитывая все номинации, ей можно было дать примерно лет тридцать. Кожа её рук и лица, не знавшая с рождения никаких кремов, мазей и вообще - никакой косметики и макияжа, имела необычный бледно-прозрачный цвет, и мне казалось даже, что стоит приглядеться повнимательнее, и станет возможным разглядеть под ней сеть сосудов с капиллярами, лицевые мышцы, ведающие мимикой, а за ними - кости черепа желтовато-кремового оттенка. А вообще, видеть женщину её возраста с лицом, не обработанным косметикой, было так непривычно, что в первый момент мне показалось, что я разговариваю с инопланетянкой, а не с нормальной земной женщиной, причём - твоей этнической группы.
   - Вы, пожалуйста, извините меня за вчерашнее. Так глупо всё получилось. - Сектантка смущённо отвела взгляд. - Такое поведение просто недопустимо.
   Я кивнул. Разговор начался вполне предсказуемо. Она, конечно же, должна была извиниться и как-то объяснить своё поведение. Но, неужели она всё утро караулила меня возле площади, чтобы лишь выразить сожаление по поводу произошедшего? Будет обидно, если это так.
   - Да нет, ничего, бывает. Вы, наверное, приняли меня за другого?
   Женщина неопределённо покачала головой.
   - И - да, и - нет! - Она оглянулась, наблюдая за своими единоверцами, которые тщательно выметали мостовую на другом конце площади. Сектантки не обращали на нас никакого внимания. Словно убедившись в этом, женщина повернулась ко мне, и быстро заговорила. - Вы сможете узнать по этому поводу гораздо больше, если согласитесь зайти сегодня вечеров к моей прабабушке. Я же вам большего сказать не могу.
   К прабабушке? Хм. У неё есть прабабка? А чему я собственно удивляюсь? У меня тоже есть прабабушка. Живёт где-то в соседней области. В Беркучанской, по-моему. Но я её никогда не видел. И всё же: странное предложение!
   - К вашей прабабушке? А зачем?
   - Вы, возможно, удивитесь, но она вас знает.
   - Меня?!
   - Да, именно вас! Скажу больше, когда она узнала вчера, что вы находитесь в нашей деревне, то очень попросила меня передать вам своё приглашение.
   - Значит, это вы сказали, что я здесь?
   - Да.
   - А как вы меня ей представили?
   Женщина замялась на секунду, но потом, покачав головой, произнесла:
   - Не ловите меня на словах. Я всё равно вам более сказать не в праве. Это ни мои секреты, а потому, пожалуйста, не расспрашивайте меня об этом. Но, если вы захотите разузнать обо всём поподробнее, а может - и ещё кое о чём, что вас однозначно заинтересует, то, добро пожаловать, приходите к нам сегодня в гости.
   Сказать, что я был заинтригован, значит, ничего не сказать. Но, стоит ли идти? А может это изощрённая сектантская ловушка? Заманят доброго молодца в свои библеистские сети, и...
   - А, когда?
   - Сразу после ужина вас устроит?
   - Вполне.
   - Вы должны понять, прабабушке уже 93 года и посетить ваше общежитие она не в состоянии, так что...
   - Я приду.
   - Спасибо. Тогда запомните адрес: улица Яблоневая, дом 8. Запомнили?
   - Да.
   - Приходите в пол восьмого. Сможете?
   - Да. Смогу.
   Услышав утвердительное "да", сектантка тут же отвернулась от меня, и принялась снова елозить мостовую.
   - Хорошо. Я приду.
   Не оборачиваясь, она кивнула.
   - Спасибо.
   С площади просигналили. Наша машина уже пришла. Приходько стоял в кузове и махал мне рукой. Новая рабочая неделя начиналась с тайн и конспиративных встреч на "хазе". Это возбуждало!
  
   Весь день я размышлял об утренней встрече, но ни к каким умозаключениям так и не пришёл. Да и что я, собственно, мог предположить, исходя из того, что мне было известно. Лишь два предположения приходили мне на ум, но оба не слишком убедительные. Первое заключалось в том, что сектантка меня действительно знала, но, учитывая её вчерашнюю реакцию, знакомство это имело резко негативную окраску, и выставляло меня в сугубо отрицательном виде, потому что испугалась она меня очень уж реалистично. Но это предположение стоило полностью исключить из рассмотрения, ибо после многочисленных попыток вспомнить что-либо, я могу утверждать с полной уверенностью: эту женщину я никогда не видел! Да и она, судя по всему, с самого рождения не покидала Чёрный Боняк. Значит, остаётся второе предположение, о котором я уже упоминал: она меня с кем-то путает! Причём, этот "кто-то", либо дьявол во плоти, либо оживший труп близкого родственника, либо эманация бога Шивы перед истечением из Парабрама. Это уж как минимум. Что же касается 93-летней прабабушки, то здесь, вообще, тёмный лес. Старушка утверждает, что знает меня, и в связи с этим хочет видеть. Очень интересно! Но когда, позвольте спросить, состоялось это знакомство? Разве мы могли где-то встречаться? Я долго напрягал память, блуждая по её лабиринтам, но ни в одном из них я ни обнаружил ни одного упоминания о столь древних знакомых. Конечно, у меня имелась собственная прабабушка. Кровная. Мама умершего дедушки. Но, честно говоря, теперь я даже не смог бы утверждать с уверенностью: жива она, или - нет. Старушка уже давно выжила из ума, переругалась со всеми своими родственниками, многие годы не общалась ни с кем, и, сколько себя помню, ни разу ни дала о себе знать. Но, даже учитывая всё вышесказанное, она никак не могла быть ЭТОЙ! Точно. К тому же, живёт она довольно далеко отсюда, в глухой деревне Беркучанской области, и лет ей будет поболее - около ста. Так что ОНИ - не одно и то же. И, что теперь?
   Машина только что трясшаяся по ухабам, вдруг пошла ровно. Ага, значит, мы въехали в Чёрный Боняк. Я выглянул из крытого кузова: так и есть! По сторонам ровной вымощенной дороги мелькали ухоженные и аккуратные дома сектантов-библеистов. Вот мы и дома! Время: 16.35. До назначенной встречи оставалось три часа. Все колебания исчезли: я обязательно должен сходить на улицу Яблоневую, потому что, даже если меня принимают за другого, то посетить старушку тем более необходимо. Хотя бы для того, чтобы вывести её из дебрей заблуждений, и расставить все точки над "i".
  
   Ровно в 19.30 я стоял перед домом номер восемь по улице Яблоневой. Едва я коснулся калитки, как правнучка неведомой пожилой дамы тут же возникла передо мной, словно материализовавшись из воздуха. Только что её не было, и вдруг раз, и... Извольте видеть!
   - А вы пунктуальны. - Она отворила калитку, пропуская меня во двор.
   - Стараюсь.
   - Хорошая черта.
   Женщина говорила со мной, не оборачиваясь. Сектантка ещё некоторое время стояла у забора, и внимательно осматривала улицу, пристально вглядываясь в оба её конца. Но - нет, не обнаружив ничего подозрительного, она прикрыла калитку, и направилась в дом. Поднявшись на невысокое крыльцо, женщина отворила дверь, и пригласила войти.
   - Прошу, проходите.
   Зайдя в сени, правнучка неведомой особы велела мне снять кроссовки, а вместо них вручила мне мягкие вязаные тапочки на толстой кожаной подошве. Пройдя далее в комнату, она предложила мне располагаться, где удобно, и немного подождать, пока она приведёт прабабушку.
   Оставшись один, я с нескрываемым интересом осмотрел комнату. Всё-таки я впервые оказался в жилище представителя фундаменталистской секты, и поэтому, наверное, ждал чего-то необычного. Но мои надежды не оправдались: обыкновенный дом со среднестатистической обстановкой без каких-либо намёков на особенную религиозность его обитателей. Лишь в красном углу на специальной полочке стояла икона Божьей матери с двумя зажженными свечами перед нею. Правая стена представляла собой одну большую книжную полку, сверху донизу заставленную книгами. По названиям на корешках можно было сделать вывод, что почти все они имели религиозное содержание, и лишь в самом низу я обнаружил художественные произведения. В основном - славянская и европейская классика, а также проза и поэзия серебряного века. На противоположной стене я увидел наглухо зашторенное окно, и вплотную придвинутый к нему огромный письменный стол, каковой был изготовлен, скорее всего, ещё в прошлом веке с многочисленными отделениями и дверцами, с откидными и выдвигающимися полочками, а рядом с ним, массивное кожаное кресло, в котором свободно могли бы разместиться двое таких людей, как Сергей Приходько. Слева от входной двери находилась небольшая печка, выложенная из красного обожженного кирпича, и облицованная изразцовой плиткой, а справа - старинные напольные часы с маятником, изготовленным в форме копья парфянского катафрактария, и с наполовину высунувшейся из домика кукушкой. У последней, четвёртой стены расположился низкий журнальный столик, два кожаных кресла гораздо меньших размеров, нежели то, что находилось возле стола, хотя и выполнены они были в одинаковом стиле, и одноногий торшер между ними с цветастым расписным абажуром на котором резвились бабочки и пели птицы.
   А вот над журнальным столиком, как раз на уровне глаз, висели две картины - то, чего я никак не ожидал увидеть в доме религиозных сектантов. Быстро отвернувшись, я несколько секунд простоял сосредоточено, отгоняя хлынувшие на меня запахи и звуки. Восприятие необходимо было запереть, ибо синестезические "входы" сейчас были бы крайне нежелательны. Совершив необходимый ритуал, я посмотрел на картины. Это были два портрета. С первого на меня смотрела молодая женщина с золотисто-рыжими волосами, синими глазами и с белой, слегка загорелой кожей лица и шеи. Она улыбалась, даже - нет, не улыбалась, скорее - усмехалась, немного искривив пухлые чувственные губы, из под которых фарфоровой белизной сверкали ровные белоснежные зубы. Женщина была очень красива, и очень... знакома. Иначе и не скажешь. Потому что есть у меня такая странная черта: как только я вижу красивую девушку или женщину, мне сразу же начинает казаться, что я её где-то видел. Вот и сейчас я приметил в портрете что-то неуловимо знакомое, мимолётное, то, о чём точно знаешь, но, что не всегда удаётся вспомнить сразу, и это при том, что ты полностью уверен, будто всё это случилось недавно. Да, я её точно где-то видел! Но, где? Стоп! А может на картине имеется надпись?
   Я приблизился к холсту. От полотна пахнуло давнишней химией и специфическими реактивами. Разобрать что-либо при таком скудном освещении вряд ли представлялось возможным, но выход нашёлся. Достав зажигалку, я посмотрел внимательно на дверь: никого. Прислушался: вроде бы тихо. Придвинувшись к холсту, и щёлкнув зажигалкой, я поднёс её к картине. Голубовато-оранжевое пламя горело ровно, и не мигая. Вот и буквы. Конечно, видно очень плохо, но разобрать кое-что всё-таки возможно. Сначала шла заглавная буква "А", потом - "в", дальше - не разобрать, затем - подряд две буквы "е", далее следовал провал, а последняя - "о". Потом шла чёрточка, тире или дефис, и вновь заглавная буква, на этот раз "Ш", следующая за ней - "н", потом - "и" ...
   Чёрт!
   - Авдеенко-Шниперсон! - чуть было не заорал я, но вовремя опомнился, и вместо крика лишь громко прошептал двойную фамилию известного художника.
   Ха! Но теперь-то и женщину эту я окончательно вспомнил. Нет никаких сомнений, что ею являлась его натурщица, Ирочка. Та, что голой изображалась на картине при чтении Библии. А картина эта теперь находилась в Горском Художественном Музее. Именно та Ирочка, что повздорила с красавицей-мамой, когда я стал невольным свидетелем выяснений отношений двух прекрасных дам. Конечно, здесь натурщица выглядит постарше, да и одежды на ней побольше, но всё равно - она! Нет никаких сомнений!
   Я сделал шаг назад, переваривая увиденное, и взгляд мой невольно скользнул по второй картине, о которой я под впечатлением увиденного уже и забыл совсем.
   - Так. А здесь что?
   На картине был изображён молодой человек. Совсем молодой. Примерно моего возраста. Работа явно не принадлежала кисти Авдеенко-Шниперсона, так как была нарисована в совершенно ином стиле, и врядли могла быть выполнена человеком, нарисовавшим первый портрет. К тому же и сам молодой человек принадлежал другим временам, потому что одежда на нём была явно современная. Восьмидесятые годы двадцатого века. Сходство заключалось лишь в том, что, как и предыдущий персонаж, человек, изображённый на портрете, мне также показался знакомым. Причём, не смутно, а очень даже отчётливо, от чего у меня возникло ощущение, что встречался с ним я очень даже часто. Можно сказать - каждый день.
   Памятуя прошлый опыт, я щёлкнул зажигалкой и приблизился к полотну. Хотя восприятие моё было заперто, я без всякой синестезии различил, что эта картина пахнет совсем по-другому. Иная химия и иные реактивы. Осмотрев все углы в поисках надписи, я вскоре обнаружил искомое. В правом нижнем можно было различить две буквы. Заглавные. Латинские. "J" и "Z". Но ведь этими двумя буквами подписывался лишь один известный художник! Вернее - художница! Женщина!! И это всем известно!!!
   Julia Zakrewska!
   Пламя свечи возле иконы дёрнулось и затрепетало на сквозняке. Наверное, где-то открылась дверь. Я смотрел на лик Богородицы, и мне казалось, что она улыбается мне, при этом подмигивая лукаво, словно говоря: "Не верь глазам своим!" Но, действительно, как поверить? Ведь это же явная фальсификация. Юлия Закревская никак не могла нарисовать парня в современной одежде. Но...
   В этот миг со мной произошло очередное прозрение. "Прокол сути".
   - Не может быть!
   Я дёрнулся назад, словно пытаясь убежать от реальности, но это уже ничего не могло изменить. Первоначальная догадка очень быстро превращалась в уверенность. Но...
   - Ни хрена себе!
   А ведь я узнал человека на картине, но это узнавание явилось столь неожиданным подарком, что поначалу я и не знал, как на него реагировать.
   - Этого не может быть!
   За спиной послышался шорох. Обернувшись, я увидел кресло-каталку в проёме двери, которое толкала перед собой сектантка. В самом же кресле сидела действительно древняя, очень старая женщина. Наверное, прабабушка. Она весело улыбалась беззубым ртом, а тело её равномерно сотрясалось, от чего кресло под ней слегка поскрипывало.
   - Кхе! Кхе! Кхе! - Она беззвучно смеялась. Как Натаниэль Бумпо.
   Так мы и стояли втроём, и двое молодых людей ждали, когда у третьей, довольно пожилой дамы, окончится приступ веселья. Наконец, отсмеявшись, старушка замолчала, вытерла платком слюнявый рот, пошамкала тонкими бескровными губами, подтянула к груди клетчатый плед, а затем неожиданно громко и членораздельно заговорила:
   - Да, Витя, ты не ошибся. Это картина кисти Юлии Закревской. Подлинник, поверь мне. Впрочем, учитывая твой дар, ты и сам со временем сможешь убедиться в этом. А вот с тем персонажем, что изображён на картине, тут действительно сплошная загадка. Теперь ты понимаешь, почему Евдокия так отреагировала на тебя вчера? Да, на картине нарисован ты, Виктор Марецкий, хотя написана она ни много, ни мало - триста лет назад, а вот, как тебе удалось попасть туда, думаю, ты знаешь гораздо лучше меня. Согласен?
   Старушка обворожительно улыбнулась.
   - Ну а меня зовут Ирина Алексеевна Вебер. Когда-то давно, в самом начале века, я была натурщицей у Авдеенко-Шниперсона, и именно в тот период мы несколько раз встречались с тобой. Помнишь?
   Уже какое-то время я ожидал подобного, но такого количества информации за один присест переварить не представлялось возможным. Ни проглотить, ни выплюнуть. Но всё же Ирочку-натурщицу я помнил хорошо. К тому же и портрет вот рядом. Неужели это она? Я посмотрел на старуху. Невероятно! Но пора бы что-нибудь ответить, а то неприлично как-то!
   - Конечно, помню! - я утвердительно кивнул. - В последний раз мы виделись в июне. А до этого ещё несколько раз встречались с вами.
   Бабушка покачала головой.
   - Да. Ты несколько раз проходил мимо. Странно. Тогда это выглядело так, будто ты, находясь в ином мире, на некоторое время попадал в наш. Теперь-то я кое-что знаю об этом. Об очень редком даре, который присущ некоторым людям. Тебе, например. Кстати, ты сам как его называешь?
   - Синестезия.
   - Синестезия? - Ирина Алексеевна задумалась ненадолго, но потом быстро ответила: - Мне знакомо это слово, хотя на первый взгляд кажется, что оно не вполне соответствует реальному наполнению этого таланта. Но, впрочем, сие не важно. Тебе, как его носителю, виднее, каким именно словом называть свой дар. И вот, благодаря нему, мы встретились вновь. - Она посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом. - Кстати, налицо парадоксы времени, обусловленные твоим даром: для тебя с момента нашей последней встречи прошло несколько месяцев, а для меня - почти семьдесят лет. Тебе это не напоминает путешествие во времени?
   Ирина Алексеевна рассуждала логично, но не убедительно. Чтобы не обидеть её, я неопределённо пожал плечами.
   - Немного напоминает, хотя это ни совсем то, что люди привыкли вкладывать в это понятие. Ну а вы сами как к этому отнеслись?
   - Трудно сказать. Я была молода и легкомысленна. Врядли тогда я могла воспринимать что-либо серьёзно. Тем более - твои появления. Жизнь казалась мне лёгкой и весёлой, и я была убеждена, что так продлится всегда. Но... Впрочем, так случается со многими. Если честно, то я бы не вспомнила о тебе и твоём появлении, если бы через пару дней ты не появился с этой женщиной.
   - Её зовут Ксения Малевич.
   - Я знаю! - старушка презрительно скривила бескровные губы. - Она стала появляться у нас ещё раньше тебя. Причём, совершала она свои вторжения, когда заблагорассудится, а мы с этим ничего не могли поделать. Представь себе, в закрытой на все замки квартире вдруг из неоткуда появляется непривычно одетая очень красивая женщина. И ведёт себя при этом в высшей степени нагло и бесцеремонно: что-то беспрерывно рассматривает, записывает, вынюхивает - и всё без ведома хозяев! Ну, кому это понравится? Вначале, мы со Шниперсоном пребывали в замешательстве, затем - попытались её выставить. Да где там? Не уходит! Но со временем мы оба поняли, что происходящее находится за гранью нашего понимания и здравомыслия, а раз так, то лучше всего воспринимать её как стихийное бедствие. Как неведомое природное явление, с которым невозможно, да и не нужно бороться. И мы смирились. Нет, ничего плохого она нам не сделала. Ничего не украла, ничего не испортила, но... Сам понимаешь, отношения наши оставляли желать лучшего.
   Я кивнул. Теперь кое-что прояснилось. Во всяком случае, мне стала ясна причина взаимной ярости двух прекрасных дам во время их незабываемой дуэли.
   - Вы с ней больше не встречались?
   - С Ксенией? Нет. Нигде и никогда. Через полгода после тех событий мы со Шниперсоном уехали в Париж, а картина, ну, та, во время работы над которой появились ты и Ксения - мы её продали, чтобы купить билеты.
   - В Париж?! Вы уехали в Париж?! Зачем же вы вернулись?! Конечно, Чёрный Боняк неплохое место, да и природа - что надо! Но, Париж!!!
   Ирина Алексеевна отчётливо вздрогнула от моих слов. Словно от удара. Она осеклась на полуслове, и я понял, что ненароком угодил на очень больной участок её долгой жизни. Впрочем, она быстро пришла в норму, и, как ни в чём не бывало, заговорила:
   - Это очень длинная история, и, подозреваю, тебе её лучше не знать. Потому как для подобных повествований в нашей стране ещё не пришло время. И неизвестно, придёт ли вообще. К тому же, есть вещи, в отношении которых лучше прибывать в неведении.
   - И всё же: Париж! Расскажите немного!
   Я был так очарован и околдован магией этого слова "Париж", как даже сам того не ожидал. Я понял вдруг, что теперь, в данную минуту, человек, побывавший в Париже, являлся для меня примерно тем же, что и человек, слетавший на Марс. Ибо, и то, и другое было одинаково недоступным. Ирина Алексеевна, кажется, поняла это, грустно улыбнулась, и кивнула, соглашаясь.
   - Хорошо. Я расскажу вкратце, но, предупреждаю: тебе мой рассказ врядли доставит удовольствие.
   - Главное, чтобы он не сильно расстроил Вас!
   Старушка усмехнулась.
   - Ладно. Слушай. Мы с Авдеенко прибыли в Париж весной 1914 года. Перед самой войной. Ни самое удачное время, я тебе скажу. Поначалу жили тяжело, и наши иллюзии очень скоро начали развеиваться, но когда они исчезли полностью, и мы захотели вернуться домой, на Родине грянула революция, затем - Гражданская война, ну а далее, когда большевики окончательно победили, и возвращение домой - я имею в виду добровольное возвращение - превратилось в совершенно нереальную мечту, мы решили остаться во Франции навсегда. Тогда я думала, что уже никогда не увижу Родину, но, как говорится: не зарекайся!
   Она замолчала, словно заново переосмысливая прошлое. Пожалуй, жизнь её была ни столь уж безоблачной, как могло показаться, глядя на обнажённую красавицу, читающую Библию, но - Париж! Многие полжизни готовы отдать, лишь бы на денёк очутиться там, а - она? И как же её угораздило очутиться здесь, в этом захолустье, в самом центре Скалистых гор? И словно отвечая на этот мой вопрос, Ирина Алексеевна вновь заговорила:
   - Жили мы бедно, но весело. Я вышла замуж. Нет, ни за Шниперсона. За француза. - При воспоминании об этом, она счастливо улыбнулась. - За кого же ещё выходить замуж во Франции? В 1920 году у меня родились близнецы. Мальчики. Я их назвала Борисом и Глебом. Господи, зачем я это сделала? Нельзя называть детей именами мучеников! Никогда не делай этого, Витя! Ты понял?
   - Да!
   - И до 1940 года жизнь наша продвигалась своим чередом. Протекала тихо и мирно, как у всех. Звёзд с неба, мы, конечно, не хватали, но жили не хуже других. Авдеенко постепенно начал продаваться, завёл себе приличную студию, устраивал вернисажи и выставки. Меня не забывал. С моим мужем они стали большими друзьями. Мальчики поступили в университет. Эх... Если бы ни война!
   Две крупные слезы набухли в уголках глаз, сверкнули огнём, отражая пламя свечей, сорвались с век, и покатились по морщинистым щекам. Будто пытаясь восполнить наступившую тишину, неожиданно громко затикали часы. Евдокия замерла, словно Сфинкс, ухватившись за ручки кресла-каталки. Застывший взгляд её был устремлён куда-то за пределы дома.
   - Когда пришли боши, моих сыновей забрали в армию. Правда, им практически не довелось повоевать - слишком уж быстро всё завершилось, но боевое крещение и уроки ненависти они получить успели. Последний - под Дюнкерком. Еле ноги унесли. Они вернулись к нам, в Париж, оскорблённые и злые, и вскоре ушли в Сопротивление. Все. И муж, и мальчики, и Авдеенко-Шниперсон. - Она тяжело вздохнула. - И никто не вернулся. В 1943 году арестовали Авдеенко. Его схватило гестапо. Говорят, его страшно пытали, но он никого не выдал. Он знал многое, но ничего не сказал. Молчал до самого конца. Когда его повели на казнь, на нём живого места не было. Он еле двигался, но когда его поставили к "стенке", он выпрямился, и запел "Марсельезу". После войны его наградили орденом. Французским орденом, хотя гражданином Франции он так и не стал. Но зато теперь во Франции он герой! Его именем названа улица в Бордо и станция метро в Париже. Всей Франции он менее известен, как художник, а более - как герой. Здесь же, в Союзе, он до сих пор числится изменником и белоэмигрантом.
   - Не может быть!
   Ирина Алексеевна, казалось, не услышала моей реплики, и продолжала говорить. Словно ей хотелось высказаться побыстрее, и покончить с безрадостными воспоминаниями.
   - Борис погиб в конце 1943-го. Их группу окружили в деревне под Нантом. Жители покинули дома, а им предложили сдаться. Они отказались. Штурмовать немцы не стали. Патроны берегли. Обложили со всех сторон, и сожгли огнемётами. Так что... А в январе 1944-го погиб Леон. Мой муж. Его пытались взять на проваленной явке в доме на окраине Парижа, но к счастью, - Ирина Алексеевна горько усмехнулась. - К счастью, он успел подорвать себя гранатой...
   - А Глеб?
   - Глебушка пропал. Этим и живу все последующие годы. Надеждой, что он жив до сих пор. Во всяком случае, остался жив тогда, во время войны, просто вынужден был скрываться. Может быть, он и сейчас живёт где-нибудь в Париже, и у меня есть внуки, возможно, правнуки, а то и ...
   - Так зачем же вы уехали из Франции? Может быть, ваш сын действительно жив!
   - Меня депортировали.
   - Что?
   - Меня депортировали из Франции в СССР в августе 1945-го. По тайному договору между странами-победительницами касательно перемещённых лиц. Я, как ни странно, под эту категорию подпадала. Не знаю, зачем я так уж понадобилась большевикам, но, как-то утром ко мне на квартиру приехали представители французских властей и люди из НКВД. Зачем? Моей ошибкой было то, что я, как и Авдеенко, так и не стала гражданкой Франции. Жила с нансеновским паспортом и проблем не имела. Но, кто ж знал? Да и какую ценность я могла иметь для советских спецслужб - ума не приложу! Но, факт - есть факт! Меня и многие тысячи других эмигрантов из Российской империи собрали со всей Европы, и депортировали в СССР. Откупились нашими жизнями от дяди Джо. А далее - суд, и двадцать лет лагерей за измену Родине. Вот так!
   - Не может быть!
   Ирина Алексеевна Громко рассмеялась.
   - Конечно, мой рассказ тебе может показаться диким, потому что ты - нормальный человек, но это - чистая правда! И за правду эту я просидела в лагере до 1956 года. Одиннадцать лет. Вышла на свободу после 20-го съезда. Было мне тогда 67 лет. Старуха! Жить жизнью советского человека, я, естественно, не смогла. В таком возрасте тяжело что-либо менять. К счастью, на моём пути оказались библеисты. С тех пор, я в секте.
   Евдокия тем временем вышла из комнаты. Где-то в дальнем углу дома, наверное, на кухне, загремела посуда. Через некоторое время сектантка вошла в комнату с подносом, уставленным разнообразными сладостями.
   - Ну что, Витя, давай чайку попьём?
   - С удовольствием!
   Пока пили чай, я успел рассмотреть себя на картине Юлии Закревской. Детали одежды знаменитая художница вырисовала довольно подробно, а, учитывая, что жила она за триста лет до формирования нынешней манеры одеваться, то и вполне правдиво и реалистично. Нигде не соврала: ни в фасоне майки из Лас-Пальмаса, ни в рисунке на ней, ни в надписи над рисунком. Ирина Алексеевна проследила за моим взглядом, отставила чашку, и заговорила, кардинально поменяв тематику.
   - Эту картину я нашла случайно. В Столице на барахолке. Немыслимо, правда? Картина Юлии Закревской, одной из самых таинственных художниц позднего Возрождения, и вдруг - на барахолке! Её продал мне какой-то пьющий человек. Отдал за 50 рублей. Просил - сто, но видно худо ему было, да и у меня ста рублей не было. В общем, сошлись на 50-ти. Естественно, я узнала тебя. Это случилось в 1970-м году. Прошло 56 лет после того, как я видела тебя в последний раз. С тех пор - ни разу не вспомнила, а увидела картину, и память тут же проснулась, словно всё это случилось только вчера.
   - А вы уверены, что это картина Юлии Закревской?
   - Уверена. Я показывала её одному известному эксперту. Он признал: очень похоже на графиню, но одежда человека, изображённого на картине - современная одежда! "Это очень качественная подделка под Юлию Закревскую!" - уверял меня он. - "Искусствоведческая шутка. Гениально! Тот, кто сотворил это - имеет недюжинный талант художника, и тончайшее чувство юмора. Жаль, что у нас этого не оценят!" Иного эксперт и не мог сказать. Он ведь не знал, что существует синестезия. Но, знала я, и, сопоставив всё, что мне было известно, я подумала: ну если ОН смог проникнуть к нам, то почему бы ЕМУ ни сделать то же самое в отношении других картин? А если ОН проникал в картины графини Юлии, то, вдохновлённая таинствами происходящего, она вполне могла его нарисовать. Другого объяснения, если поверить в подлинность картины и в её авторство, не могло быть и в принципе.
   - Вы уже тогда догадывались о даре?
   - Да. У меня имелись мысли на этот счёт, но так как я не ставила себе цели докопаться до конца, то и разобраться во всём окончательно я так и не смогла. Лишь догадки и гипотезы. Единственное, что я довела до логического завершения - изучила всё, что касалось Юлии Закревской. Собрала доступную информацию о ней из официальных источников.
   - А что, есть недоступная и неофициальная?
   - Конечно, есть! Вопрос лишь в том, насколько недоступная и насколько неофициальная. Я так говорю потому, что даже если эта информация и существует, то, ни факт, что об этом известно в КГБ. Наши компетентные органы заняты скорее борьбой с инакомыслием, чем изучением реальных тайн бытия. Так что ЭТО могло пройти мимо них. Тебя ведь никто не беспокоил по этому поводу? Я имею в виду синестезию?
   - Нет!
   - Вот видишь? Нет! КГБ не знает об этом. Возможно, даже не догадывается. Конечно, это хорошо для таких людей, как ты и Ксения, но, что же это за спецслужбы? Их беда в том, что они слишком материалистичны, чтобы заниматься подобной метафизикой. А вот я - занялась! И заинтересовалась этим ещё более, когда обнаружила другую картину графини Юлии. Думаю, ты её знаешь!
   - "Менгир"!?
   - Правильно, "Менгир"! Как ты понимаешь, я немного разбираюсь в живописи, а пожив в Союзе, обзавелась даже некоторыми связями в среде музейных работников. И эти связи дали мне хороший результат. Однажды я получила письмо из Междуреченска. От директора местного Музея искусств. Алчный мужчина, я тебе скажу. Деньги больше всего на свете любит. Одним словом, жаден и глуп, но - осторожен! Вступив в должность директора, он произвёл полную ревизию экспонатов, хранящихся в запасниках, надеясь, наверное, погреть руки на этом. И надо же, именно после этого обнаружился "Менгир". Случилось это в 1974 году. Оказалось, что картина была вывезена из Австрии в 1945-м. И вот с тех пор почти 30 лет она пылилась в хранилище совершенно забытая, а главное - неучтённая! Вот это находка! Но директор был осторожен. Он понимал, что вывести картину за границу он не сможет - связей нужных не имелось. Попытаться продать картину частному коллекционеру внутри страны - неизвестно на кого нарвёшься. И вот тогда он вспомнил обо мне, и о моей заинтересованности творчеством графини, о котором ему было известно. При встрече он предложил мне купить "Менгир" за десять тысяч рублей.
   - Десять тысяч!
   - Да. Но сошлись мы на трёх. Это была приемлемая цена для нас обоих. Он знал, что я больше не заплачу, а других покупателей он не найдёт, а я была уверена, что если предложу ему меньшую сумму, он скорее сожжёт полотно, чем так продешевит. В общем, сошлись на трёх, и картина оказалась у меня.
   - А "Трёхмачтовый люггер"?
   - А вот его нарисовала Ксения Малевич.
   - Ксения?!
   Ирина Алексеевна приподняла бровь.
   - Как ты сказал?
   - Э... Я имею в виду Ксения Александровна?
   Старушка плутовато улыбнулась.
   - Да. Она.
   - Но, вы же сказали, что больше не видели её?
   - Правильно, не видела, но в то время, а это шёл 1980 год, у меня вдруг возникла одна мысль: если существует портрет Виктора Марецкого кисти Юлии Закревской, то значит, они встречались когда-то. На вопрос "где?", ответ мог быть только один: в картине! Причём, в картине самой графини. Но в связи с этим у меня возникало одно опасение: а не получится ли так, что если Виктор не встретится с Юлией в возрасте, когда он изображён на картине, то полотно исчезнет! Не случится ли так называемый парадокс времени, много и часто описываемый в фантастических книгах и фильмах, когда изменения в прошлом - меняло будущее? Мне бы очень этого не хотелось! Я навела справки о тебе, и поняла, что пора бы как-то организовать твоё посещение картины. Как? Как это сделать? Ответ пришёл сам собой: надо подарить картину "Менгир" твоей школ, и тогда ты рано или поздно "посетишь" её!
   - А причём здесь "Люггер"?
   Ирина Алексеевна усмехнулась.
   - Это была моя шутка. Я подумала: уж если вы с Ксенией вдвоём посещали меня, то почему бы вам ни встретиться где-нибудь на нейтральной территории? В её картине, например? Или того краше: ты, Ксения и Юлия посреди ночи возле Менгира. Шикарно, согласись? В общем, для меня приобрели картину Ксении Малевич, и я подарила "Менгир" и "Люггер" твоей школе, при условии, что их повесят в вестибюле.
   - Но ведь Ксения Александровна могла её увидеть?
   Моя собеседница смутилась вначале, а затем кивнула сокрушённо.
   - А вот это была моя ошибка! Всего не предусмотришь. Ну, кто бы мог подумать, что у Ксении такой взрослый сын, и что вы с ним - одноклассники? Я вообще полагала, что девушке лет двадцать пять. Как мне в ту пору. А тут - на тебе! Но, по правде говоря, это уже не имело никакого значения. Да и поздно было что-либо менять. К тому же, результат был достигнут: ты ведь встретился с Юлией Закревской?
   - Да.
   - А реакции на это Ксении Малевич меня мало интересуют.
   Евдокия допила чай, и, видя, что мы уже наелись, начала прибирать со стола. Я хотел было ей помочь, но Ирина Алексеевна меня остановила.
   - Спасибо, Витя, Евдокия сама справится. Теперь давай поговорим о главном. Я пригласила тебя для того, чтобы попросить об одной услуге. Она не обременительна, но мне важно, чтобы ты выполнил её. Если не уверен - откажись. К сожалению, кроме тебя мне не к кому обратиться.
   - Я готов.
   - Но ты ведь не знаешь ещё, о чём я тебя попрошу?
   - Я уверен, что вы не предложите мне ничего постыдного.
   Ирина Алексеевна улыбнулась.
   - В тебе есть что-то из той жизни. Из той эпохи. Из той страны, что существовала до 1917 года. Поэтому, наверное, я и доверяю тебе. Хотя, повторюсь, у меня нет иного выхода.
   - Я вас слушаю.
   Моя собеседница задумалась, размышляя, наверное, с чего начать.
   - Ты ни заметил ничего странного с тех пор, как вы здесь живёте.
   Я вздрогнул, не ожидая подобного вопроса.
   - Да. Заметил.
   - Что именно?
   - Ну, например, милиция на въезде.
   Ирина Алексеевна кивнула.
   - Хорошо. Ещё?
   - Ещё мы не должны здесь находиться, и кое-кто за это получил чувствительный нагоняй.
   - Правильно.
   - Ещё - реакция кагэбэшника на нас и на наше появление здесь.
   - Так.
   - Ещё - перепуганный Степан Петрович Низяков.
   Ирина Алексеевна продолжала кивать.
   - Всё?
   - Нет. Вчера вечером, возвращаясь из Бердичевки, я видел колонну военных машин, ехавших в сторону Чёрного Боняка. Не доезжая до деревни, колонна разделилась: часть пошла на восток к Большому Срединному Хребту, а другая - на юг, в сторону Кобяково. Примерно в двух километрах от вас установлен ещё один пост милиции, а в лесу скрываются спецназовцы.
   Ирина Алексеевна побледнела. Евдокия - тоже.
   - Мы ничего не знали об этом.
   - Я видел это собственными глазами.
   - Мы верим тебе.
   - Но, как вы это объясните?
   Ирина Алексеевна тяжело вздохнула.
   - Мы обречены.
   - Мы?
   - Да, мы, христиане-библеисты из деревни Чёрный Боняк. Против нас ополчились все: и местная власть, и компетентные органы, и даже православная церковь. Местная власть - за то, что мы так и не вступили в колхоз, а, не вступив, имеем показатели по всем отраслям в разы выше, чем у социалистических хозяйствующих субъектов. Это - раз. Компетентным органам не даёт покоя наша религиозность и нежелание строить коммунизм. Это - два. Ну а православная церковь вместо того, чтобы по братски поддержать нас, христиан, подключилась охотно к травле, считая нас своим соперником в борьбе за человеческие души. Противно всё! - Ирина Алексеевна махнула рукой. - А вообще, мы обречены, и твой рассказ лишь подтверждает это. И, ни сегодня - завтра, нас ждёт расплата за нежелание жить так, как все.
   - Расплата? За что?
   - За то, что не кричим: "Слава КПСС!" - за что ж ещё? За то, что Ленина и Сталина считаем антихристами, а нынешний режим - преступным. Я могу назвать ещё сотню причин, но и этого достаточно.
   Я окаменел. Она говорила такое, чего я ещё в жизни не слыхивал. Но Ирина Алексеевна, кажется, это тоже поняла.
   - Не пугайся. Я не провокатор. И, вообще, я пригласила тебя по другому поводу. Я просила о помощи. Ты не передумал?
   - Нет.
   - Ну, во-первых, как только покинешь дом, то с этой минуты держись от нас подальше. Это небезопасно. Против нас что-то готовится, а - что, я даже не знаю. Далее, во-вторых, если есть возможность - уезжай! Завтра же уезжай. Скажи, что простыл, заболел, температуришь, и - уезжай! Мало ли? Лес рубят, щепки летят - эта пословица про нашу жизнь. Ну, а в-третьих, - она достала толстый нестандартный конверт, обклеенный множеством марок. - опусти его в любой почтовый ящик, только не здесь, а у себя, в Горске. Это и есть моя основная просьба. Сделаешь?
   - Конечно!
   Я взял конверт и спрятал его во внутренний карман куртки.
   - Ну а теперь - прощай! - Ирина Алексеевна взяла икону, и перекрестила меня ею. - Будь счастлив и живи долго. Очень рада, что увидела тебя, но, боюсь, что больше мы не встретимся. Я уже стара слишком, а испытания впереди нас ждут не шуточные. Скорее всего, нас разделят, и расселят по всей стране. Кого-то - посадят, кого-то - запрячут в психушку, а остальных - разделят и расселят. И это - как минимум! О том, что может случиться ещё, я и думать не хочу. Ну, всё, иди!
   Она ещё раз перекрестила меня и благословила.
   - Я не крещёный.
   - Ничего. Вопрос - ни в ритуале, вопрос - в душе и в поступках. У тебя - правильная душа, так что моё благословение к тебе прилипнет.
   Я уже собирался уходить, но потов вспомнил:
   - А что будет с картинами?
   Ирина Алексеевна тяжело вздохнула.
   - Сегодня вечером за ними заедут товарищи из Горского Художественного Музея. Об этом договорено.
   - До свидания!
   - Прощай, Витя, и будь счастлив!
   Когда я покидал дом через заднюю калитку, то услышал две вещи: сначала подъехал микроавтобус РАФ с эмблемой Горского Художественного Музея, и сразу после этого зазвонил колокол. У сектантов начиналась вечерняя молитва.
  
   Когда я открыл глаза, в комнате господствовал густой полумрак. Что-то разбудило меня, и я лежал некоторое время, не понимая, что происходит. Я словно погрузился в гущу предшествующих событий, и в голове у меня перемешались многочисленные персонажи предыдущих дней: от Людки Алексиевич до Ирочки-натурщицы, от Бердичевки до Парижа, и от французского Сопротивления до спецназовцев в лесу. Со стороны внутреннего двора "общаги" доносились приглушённые стенами звуки, которые не укладывались в уже сложившиеся ассоциации раннего утра в деревне Чёрный Боняк. Они были иными, включив в себя невнятные бормотания и неразличимые разговоры, которые сопровождались неоправданно многочисленным шорохом шагов. Я посмотрел на часы: начало седьмого. Что-то рановато для гостей. Привстав, я отодвинул занавеску. Сквозь мутные стёкла в комнату просачивался серый рассвет.
   Рывком поднявшись, я начал одеваться. Холодный пол неласково пощипывал голые пятки. Со стороны двери ощутимо поддувало, значит, вход в бывшую церковь остался открытым. Выйдя в коридор, я заглянул в окно. На площадке внутреннего двора стоял автобус. Жёлто-коричневый "Икарус" был обильно заляпан грязью, а на лобовом стекле, покрытом толстым слоем пыли, чётко выделялось ровное полукружие чистой колеи, оставленное работой "дворников". Перед автобусом стояла милицейская "Лада" шестой модели с четырьмя дополнительными фарами на крыше и со стационарным "матюгальником". А сбоку пристроилась знакомая уже чёрная "Волга" ГАЗ-24-10 с накрахмаленными занавесочками и с мордатым Петром Ивановичем за рулём. Косолапый кагэбэшник находился тут же, возле машины, одетый в чёрный короткий плащ и с серой узкополой шляпой на голове, от чего очень сильно походил на серьёзных парней из кинофильма "Мёртвый сезон". А перед ним, вытянувшись по стойке "смирно", замерли наши руководители: "очкастый" математик и рыжий ассистент - соблазнитель самодостаточной дамы на личном автотранспорте. Мутная оранжевая лампа, горящая у входа, освещала спины преподавателей и лицо представителя компетентных органов, которое в пасмурной дымке рассвета выглядело резко и обострённо, и где-то даже - зловеще, а быстро открывающийся и закрывающийся рот предупреждал, что он в любой момент может укусить.
   Когда их общение завершилось, "старшой" с ассистентом направились к входу в "общагу".
   - Мы уезжаем!
   Единодушное "ура" явилось ответом на эту радостную новость. Сельскохозяйственная жизнь приелась, и точно так же, как две недели назад все радовались поездке в колхоз, теперь, те же "все" были счастливы её досрочному завершению.
   - А куда мы уезжаем? - раздался резонный вопрос. - В другую деревню или по домам?
   - Пока - в Горск, - с плохо скрываемой радостью ответил "очкастый", - а там, до особого распоряжения.
   - А что случилось? - полюбопытствовал Приходько.
   - Реорганизация материально-технической базы.
   - А!
   - А что это такое? - не унимался Сергей.
   "Старшой" смущённо пожал плечами:
   - Не знаю, но нас увозят немедленно. На сборы - сорок минут. Завтрак выдадут сухим пайком. Ровно в семь часов - выезжаем! Всё!
   - Ура!!!
  
   Я сразу же понял, с чем связано наше поспешное убытие, а события и факты последних двух недель выстроились во внятную логическую цепь. Против сектантов готовилась насильственная акция, и нас увозили в срочном порядке, чтобы мы не стали свидетелями произошедшего. Всё правильно: зачем давать лишние поводы для разговоров, пусть даже исходящие от юного студенчества. К тому же, очень многое теперь встало на свои места. Например, стала ясна реакция "косолапого": приготовленная заранее акция близилась к своему логическому завершению, а тут - мы! И всё из-за того, что кто-то из администрации Низякова перепутал местную топонимику! Да ещё водила Андрей - контрреволюционер хренов! - бдительности не проявил! Ну, как работать с таким контингентом?! Конечно, компетентный орган был взбешён, и его рефлексы были понятны. С ним - всё ясно! А вот мне что делать со всем вышесказанным?
   "Ведь я же не уеду?!" - посетила меня мысль, как только я оценил происходящее. - "Ведь я не сделаю этого хотя бы ради того, чтобы точно знать о судьбе Ирины Алексеевны! Я вполне могу исчезнуть прямо сейчас, и в этой суматохе моё отсутствие могут не обнаружить".
   "А зачем мне это?"
   "Как, зачем? Мне необходимо лично, собственными глазами, убедиться в том, что прогнозируемое злодейство либо произошло, либо, я неправильно оценил ситуацию!"
   "А как это сделать?"
   Отозвав Приходько в сторону, я кратко изложил ему сложившееся положение вещей, в связи с этим - реальную причину нашего отъезда, и мои возможные действия в связи с вышесказанным. Как я и предполагал, Сергей так же захотел остаться, но моя здравая аргументация вынудила его не делать этого.
   - Пойми, Серёга, ты слишком заметен. Тебя сразу же хватятся, а на моё отсутствие могут внимания и не обратить.
   - А если всё-таки обратят?
   - Скажешь, что сбежал к Людке в Бердичевку.
   Приходько вскинул бровь.
   - А что, это и хитро и остроумно! С одной стороны, и виноват вроде бы, но, с другой - ведь любовь же! Тебя поймут и не осудят. Стремя позавидует, а Рыжий - поймёт. Хорошо! Помощь какая-нибудь нужна?
   - Мне понадобится твой бинокль и сухой паёк.
   - Бери! Что ещё?
   - Мои вещи. Пусть они пока побудут у тебя.
   - Разберёмся. Ещё что-нибудь?
   - Нет. Пожалуй, это - всё!
   Прощались быстро и без сантиментов. Ограничились скупым мужским рукопожатием и твёрдым взглядом в глаза друг другу. После этого Серёга отодвинул занавеску, и открыл окно.
   - Давай сюда. Вылазь, пока никого нет. Нечего лишний раз на людях рисоваться. Не забывай, с этой секунды - ты у Людки в Бердичевке, и находился там со вчерашнего вечера. Я подтвердю.
   - Хорошо. - Я запрыгнул на подоконник. - Звякни моим, чтобы не беспокоились.
   - Звякну. Как обратно планируешь возвращаться?
   - До Кобяково - на попутке, или на автобусе. А там - электричкой.
   - Ладно. Когда ждать?
   - Завтра к вечеру.
   - Понятно. Давай, прыгай, не тяни.
   Я спрыгнул на землю. Сзади раздался скрип закрываемого окна. Пригнувшись, и стараясь избегать открытых мест, я обошёл "общагу", и, спустившись в узкий овраг, извивающийся параллельно главной улице деревни, направился в сторону Большого Срединного Хребта.
  
   То, что произошло дальше, не умещалось в рамках моего понятия о добре и зле. Конечно, я видел фильмы о фашистах, которые проводили облавы по деревням в поисках партизан и подпольщиков, или о белогвардейцах, терроризирующих сёла, сочувствующих большевикам, или о царских жандармах, проводящих аресты в пролетарских районах, и эти эпизоды всемирной истории мне были, в общем-то, ясны и понятны. Но то, чему я стал свидетелем теперь, в 1982 году, в стране победившего социализма, совершенно не укладывалось в то мировоззрение, которое сформировалось во мне за те годы жизни, что я уже успел прожить.
   Советская власть не может так поступать!
   Но ведь смогла!!!
   Я укрылся на выступе, с которого открывался панорамный обзор на всю долину. Мне казалось, что здесь можно чувствовать себя относительно спокойно, так как, если не обнаружили сразу, во время подъёма, то теперь уже не обнаружат никогда. Я взобрался на ту самую глыбу, с которой два дня назад мы с Людкой обозревали окрестности, и, вооружившись биноклем, повёл наблюдение за происходящим. Сразу же после этого прошёл автобус со студентами. Он прошёл, не останавливаясь, из чего следовало, что моё отсутствие либо не было обнаружено совсем, либо, окрашенное цветами любви, не подверглось осуждению вышестоящим начальством.
   А вот дальше, как только автобус миновал милицейский пост, и деревня исчезла из пределов видимости студентов, в неё со всех сторон вошли внутренние войска. Солдаты последовательно врывались в каждый дом, и выводили людей наружу. Сектанты, судя по всему, оказались готовы к подобному повороту событий, и вели себя по возможности достойно и мужественно. Понимая, что сопротивляться бессмысленно, они организованно покидали свои дома, уже нагруженные сумками, рюкзаками и чемоданами, крестились на церковь, и медленно шли к центральной площади, куда сгоняли всех библеистов. Расстояние скрадывало звуки, а потому мои наблюдения походили на кадры из немого кино, но иногда мне казалось, что я слышу отдельные крики, протяжные стоны и женский плач. Картина выглядела ужасно, хуже не придумаешь. Я видел детей, хватавшихся за юбки матерей, старух и стариков, едва передвигающихся под пинки и окрики солдат, беременных женщин, инстинктивно держащихся за живот, защищая ещё не родившихся детей. Один раз мне даже показалось, что я увидел Ирину Алексеевну Вебер, которую везла на коляске Евдокия, но так ли это важно теперь? Женщина находилась среди сектантов, а её ли я видел, или кого-то другого не имело никакого значения.
   Когда всё население деревни собрали в одном месте, то к площади, один за другим, стали подходить крытые грузовики. Началась погрузка. Людей усаживали в КрАЗы, и увозили в сторону Бердичевки, в настоящую советскую деревню с нужными плакатами, с броскими лозунгами и с правильным памятником на площади. Последний грузовик ещё не покинул пределов Чёрного Боняка, а в опустевшие дома уже входили специальные бригады, для зачистки жилого пространства. Они выносили мебель, складировали инструмент, выгоняли скот. Из церкви экспроприировали всю утварь и демонтировали крест. Из нашего клуба понесли постельные принадлежности, тумбочки и кровати. Всё это хозяйство также грузили в КрАЗы и увозили вслед за сектантами. Грабёж вёлся последовательно и по строго разработанному плану: улица за улицей, двор за двором, дом за домом. Словно сжимающаяся удавка на шее висельника.
  
   Увлёкшись наблюдениями, я не сразу обратил внимание на две группы товарищей, которые с разных сторон поднимались по склону, и, судя по направлению, должны были встретиться именно здесь, у моего наблюдательного пункта. Одну из групп возглавлял дядя Андрей - водитель автобуса, доставившего нас в Чёрный Боняк. Видно этот тип с обширным задом так и не смог забыть своих обид, и прав оказался тот бородатый сектант, когда предупреждал, что лучше бы нам с ним не связываться. К тому же, получалось, что он специально следил за нами, потому что заметить меня можно было лишь в том случае, если заниматься этим целенаправленно.
   Спустившись со своего наблюдательного пункта, я осознал вдруг, в какой нехорошей ситуации оказался. Хуже - некуда. И совершенно неважно теперь, за мной ли лично следил дядя Андрей, в своём неуёмном желании свершить страшную месть, или он просто заметили человека, поднимающегося по склону - какая разница? Вопрос для меня теперь стоял по-другому: куда бежать? Уступ, на котором я находился, простирался с севера на юг метров на триста, но далее - обрывался, и, следовательно, скрываться там на имело смысла. С запада на меня надвигались преследователи, а на восток, через семьдесят метров ровного участка начинался подъём на сам Большой Срединный Хребет. В общем, выбора у меня не оставалось. Необходимо идти в сторону древнего языческого святилища, а далее действовать по обстановке: либо попытаться обмануть преследователей, и вывернуться из их сетей, либо, если ничего иного не останется, двигаться вверх по хребту в надежде на то, что люди с такими обширными задницами преследовать меня будут не в состоянии. И это - мой единственный шанс.
  
   Когда я подбежал к склону, по которому хотел подняться на вершину, то тут же понял: никакие обширные зады преследователей меня не спасут. Склон был крут, и его сплошняком покрывал густой, вязкий кустарник, через который пробраться будет весьма затруднительно. Увидев это, я понял, что западня захлопнулась, а, учитывая то, чему я стал свидетелем, меня вряд ли найдут живым, если вообще - найдут. Драматизировал ли я тогда ситуацию, или всё действительно обстояло так серьёзно, теперь никто не узнает, но в тот миг мне вдруг стало жаль себя. Ну, зачем?! Зачем я затеял эту авантюру? Ведь если бы ни она, то дремал бы я сейчас преспокойно в автобусе, и в ус не дул. Автобус бы урчал равномерно, и подпрыгивал на кочках. Вот оно счастье! Дома бы плотно и вкусно пообедал высококалорийной домашней пищей, вздремнул бы после обеда на своём любимом диване, а вечером, если Людкину группу тоже отправили домой, что вполне вероятно, ибо КрАЗы направились к Бердичевке, купил бы бабушке билет в кино, и...
   Воспоминание о Людмиле Алексиевич вернуло к действительности. Стоп! Два дня назад, когда мы с Людкой гуляли здесь, и зашли внутрь пентаграммы, что произошло? Тогда мы оказались в самом центре магического знака, и на поверхности шара я увидел рисунок, выдолбленный тысячелетия назад на шершавом камне. Чёрт возьми, это - мой единственный шанс! Я развернулся, и бросился назад, к шаманской поляне. Пока бежал, вспомнил, что рисунок этот был полустёрт, и, по-моему, не доделан. Будто древний скульптор прервал работу, а потом так и не вернулся к ней.
   Мелькнула мысль: интересно, а где находится тело во время синестезического входа? В реальности, или в "закартинье?"
   А вот сейчас и узнаем!
   Я сосредоточился, глядя на почерневшие борозды. На каменной поверхности было изображено животное, похожее на волка или собаку. Хотя, могло быть и медведем. Не разобрать теперь.
   Тук-тук.
   Что это? Впереди меня раздался стук, а сзади я отчётливо услышал голоса.
   - Он должен быть здесь! - послышался голос Андрея. - Я его точно видел!
   На фоне этих возгласов, на самой границе слышимости, я вдруг различил звук. Мелодия! Далёкий саксофон наигрывал джаз, а ритм ему создавал бубен. Бубен с колокольчиками.
   Тук-тук. А это что?
   Я вздрогнул, когда понял: ведь это же удары молотка по камню!
   - Он где-то здесь! Ему некуда бежать!
   Некуда? Это мы ещё посмотрим!
   Я расслабился. Теперь напрягаться бессмысленно. Синестезическая дверь приоткрылась, я ощутил звуки из того мира и музыку рисунка, и надо лишь сосредоточиться на этом. Сосредоточиться, но не напрягаться. К тому же, это мой единственный шанс! А за одно и узнаю: куда девается тело во время "входа". Кстати, очень важная информация.
   - Вот он!
   - Где?
   - Да вот, возле шара!
   - Там ничего нет.
   - Как - нет, а это кто?
   - У тебя Андрюха крыша поехала. Это тень от деревьев шевелится.
   - Да нет же!
   - Ну, пойдем, посмотрим...
   Тук-тук.
   Камень перед моим лицом задрожал. Свет погас на мгновение, и зажёгся вновь. В следующий миг я понял, что каменный шар заслоняет человек, стоящий ко мне спиной. Он был небольшого роста, плотного телосложения и с развитой мускулатурой. Человек был обнажён по пояс, одет в штаны из звериной шкуры, и обут в кожаную обувь, похожую на индейские мокасины. В обеих руках он держал по камню, и, приставив один из них к шару, другим бил по нему. Тук-тук. Человек отворачивался и зажмуривал глаза. Каменная крошка обильно летела в разные стороны. После этого процесс повторялся. Тук-тук.
   Внезапно, человек прекратил работу и резко обернулся. Его взгляд встретился с моим. В глазах скульптора я прочёл удивление, но мы смотрели друг на друга лишь миг. Человек отбросил камни, и схватил каменный топор, который лежал рядом с ним. Теперь в глазах его отражался страх. Но, он не смотрел на меня. Он смотрел мне за спину. Я обернулся. Метрах в десяти стояли два человека. В таких же штанах и мокасинах, но на этом сходство заканчивалось. Это были воины. Неолитические воины этой местности. Каждый из них держал в левой руке лук, а в правой - пучок стрел. За пояс каждого был заткнут каменный топор и обсидиановый нож, а за спиной висело оружие рукопашного боя, название которого я не знал. Что-то среднее между мечом и дубиной. На земле лежали два копья. Спецназ каменного века.
   Вдруг, картинка перед глазами задрожала, став похожей на вид из окна, поливаемого дождём, и до меня тут же донёсся голос:
   - Да вот же он!
   - Где?
   - Вот...
   Дрожь исчезла вместе и голосом Андрея, но тут же я стал свидетелем диалога на одном из языков каменного века. Чуждые, резкие звуки, похожие на лай, с быстрой сменой тональности, как в китайском языке. Скульптор что-то кричал воинам, но те лишь качали головами. Совсем по-нашему. Мол, нет, ничего не выйдет. На тетивах их луков уже лежали стрелы. Причём, один из воинов смотрел на скульптора, а другой - на меня! Ничего себе! В этот миг скульптор сделал шаг назад, и, оттолкнувшись ногой от камня, бросился на воинов, занося руку с топором за спину. Тот из лучников, что смотрел на меня, даже не шелохнулся, продолжая наблюдать за мной. А тот, что следил за скульптором, спустил тетиву...
   Изображение вновь дрогнуло, а когда наладилось, поляна была пуста. Ни воинов, ни скульптора. Только пятно крови метрах в пяти от меня.
   - Он должен быть здесь!
   Пятно исчезло. По поляне шныряло с десяток человек в поисках Виктора Марецкого. Офицер внутренних войск - старший лейтенант, с ним трое военнослужащих с автоматами. Смуглые, чернявые, небольшого роста. Глаза слегка раскосые, но ни как у азиатов. Узбеки, что ли? Два милиционера славянской наружности - тоже с автоматами, один - сержант, другой - лейтенант. Дядя Андрей с обширным задом, потный и взъерошенный, тяжело дышащий и обливающийся обильно потом, с хриплыми и харкающими звуками, вырывающимися из его объёмного нутра. Не взирая на ситуацию, я злорадно улыбнулся. В голове зародилось пожелание для водителя автобуса: "Жрать надо меньше, боров отъетый. И пусть в скором времени ждёт тебя инсульт с инфарктом, нескончаемые запоры, и перманентное недержание мочи!" Затем на поляне появились ещё трое в штатском, с выражением на лицах, как у одного моего косолапого знакомого, но, по-моему, это уже был явный перебор. Моя общественная опасность никак не тянула на столь почётный эскорт.
   Люди разбрелись по поляне, заглядывая в кусты и осматривая камни, когда голову мою посетила странная мысль. Вернее, мысль моя странной не являлась, просто эти люди вели себя именно так. Все они кого-то искали, подозреваю, что - меня, но каждый из них по отдельности в упор меня не замечал! Они бродили вокруг да около, смотрели во все стороны, высматривали и вблизи и вдали, порой проходя мимо меня, едва не касаясь, а некоторые даже смотрели прямо в туловище, но ...
   Они меня не замечали! Не видели!! Но ведь синестезия уже окончилась!!!
   - Где он, чёрт возьми!?
   - А хрен его знает! Только что был здесь!
   - Ты его видел?
   - Так же, как тебя сейчас!
   - Да никуда он не денется. Найдём. Спрятался, небось, где-нибудь, видит и слышит нас, да со страху и в штаны успел наложить!
   - Ха! Ха! Ха!
   - Надо разделиться.
   - Это ещё зачем?
   - Надо разделиться на три группы. Одна пойдёт на север, вторая - на юг, а третья - прямо к хребту. Он никуда от нас не денется.
   - Может лучше здесь подождать?
   - И сколько ты его ждать собираешься? Час? Два? А может - до утра?!
   - Ладно. Не кипятись. Согласен. Давай, Старлей, бери своих ребят, и дуйте на север. Ты, лейтенант, вместе с сержантом и Андреем двигайте на юг. Ну а мы пойдём прямо, к хребту. Встречаемся здесь же. Если кто найдёт его - дайте ракетницу в небо, чтобы зря ноги не топтать.
   - Лады.
   Как только преследователи удалились, я спрыгнул с каменного шара, на котором находился всё это время. Объяснить произошедшее не было ни сил, ни возможности, ни необходимых знаний. Случилось, и - всё тут! Дай Бог здоровья этому камню! Я дотронулся до него обеими ладонями. Руки тут же вспотели, и кожу стало пощипывать, как от лёгкого заряда тока. Я не знал, как ЭТО делать в отношении камней, но благодарность - есть вещь универсальная во всей Вселенной, и потому, не зная как правильно отблагодарить камень (а то, что это он меня спас, сомнений не вызывало), я дотронулся вспотевшим лбом до его шершавой поверхности.
   - Спасибо!
   Сказал и выпрямился. На камне остался мокрый след от моего лба.
   "Беги!" - шепнул мне чей-то голос. И в тот же миг я побежал.
  
   Уже спустившись вниз, я оглянулся. В первый раз за время бегства. Оглянулся и вздрогнул. За моей спиной, словно защищая меня от злого взгляда, серыми клочьями клубился туман, сквозь который невозможно было ничего разглядеть. Я улыбнулся. Теперь мне не был страшен ни дядя Андрей, ни кто-либо ещё, ибо Природа и Боги защищали меня.
  
   Когда я со стороны огорода подобрался к дому Ирины Алексеевны, начинало темнеть. Солнце за весь день так и не прорвалось сквозь пелену туч, а потому темнело медленно и незаметно. Менялись лишь оттенки полумрака: с серого на синий, с синего на лиловый, с лилового на фиолетовый, и теперь, когда фиолетовые сумерки окутали деревню, я остановился у задней калитки дома госпожи Вебер. Деревня была пуста, будто выпотрошенный сундук, который перевернули вверх дном. Отсутствие признаков жизни делало её похожей на населённый пункт, поражённый чумой со средневековых гравюр Альбрехта Дюрера. Распахнутые настежь или выломанные двери, разбитые окна и выбитые ставни, застывшие поленицы дров и одинокие колодцы в окружении разбросанного повсюду бытового хлама без лишних слов указывало на то, что деревню посетил свирепый безжалостный враг, который в итоге не пощадил никого, уничтожив всё живое, подвернувшееся ему под руку. Военные ушли, оставив после себя пустыню и ненависть, которая, дай Бог! - когда-нибудь падёт на них. Пожалуй, уже сегодня ночью можно ожидать мародеров из числа тех же военных, а также из деклассированных элементов, населяющих соседние сёла, которые слетятся в Чёрный Боняк, чтобы уничтожить его до конца. Уверен, руководители операции специально не оставили охрану. Зачем? Любители халявы за неделю разнесут всё по кирпичику, не оставив следа от былой ухоженности, при этом уничтожив все доказательства насилия власти над собственным народом. Надо отдать должное: придумали хорошо! И, если я прав, то через год о Чёрном Боняке уже никто и не вспомнит, ибо не останется следов. Ни следов, ни меток, ни знаков по которым можно было бы восстановить хронологию преступления. Зато останусь я! И потому, надо всё запомнить, а уж рассказать - найдётся кому!
   Некоторое время я наблюдал за домом, но внутри было тихо и пусто. Лишь поскрипывала распахнутая настежь дверь, и в оконных рамах дребезжали разбитые стёкла. Возможно "защитники отечества" и оставили своих наблюдателей, но сейчас их не было видно, да и вряд ли я бы смог их обнаружить, так что надо было решать прямо сейчас: заходить в дом или поискать другое место. В любом случае мне необходимо было где-нибудь перекантоваться до утра. Ночью добираться до Кобякова я бы не хотел, а потому дом Ирины Алексеевны в качестве временного пристанища был ни лучше и не хуже любого другого. Конечно, можно было бы пойти в "общагу", и даже если меня там обнаружат - прикинуться загулявшим студентом, что не сильно отличалось от истины. Но перспектива повстречаться с "дядей Андреем" была столь не желательна, что я, поколебавшись ещё немного, всё же решил войти в дом бывшей Ирочки-натурщицы.
   Возле собачей будки лежал дохлый пёс. Его застрелили. Вместо головы его теперь зияло кровавое месиво из шерсти, мозгов и оскаленных клыков, а посредине, как вишенка на торте - хорошо сохранившаяся сфера глазного яблока. Свинарник, коровник и курятник были пусты. Живность увели, оставив лишь запах от их длительного пребывания. Скотину увели, а дерьмо, пардон, никто убирать не собирался. Между сараем и домом висела туго натянутая верёвка, на которой висело постельное бельё и нехитрая одежда последователей Христа. Видно снять её хозяева так и не успели.
   Поднявшись по ступенькам крыльца, я вошёл в дом. В комнатах поселилась темнота, но включать фонарь я пока не решился. Вспомнив расположение помещений, я на ощупь отыскал комнату, где накануне побывал в гостях. Также на ощупь отыскал икону с двумя свечами. Закрыл окно, задвинул шторы. Нашёл какое-то старое одеяло, и дополнительно завесил им окно, и лишь после этого зажёг свечи. Для меня было крайне важно, чтобы с улицы никто не увидел свет.
   В комнатах царил полный разгром. "Краснопогонники" вынесли всё более-менее ценное, ни оставив почти ничего. Из мебели я обнаружил лишь старый развалившийся шкаф и пару сломанных стульев. Ни ковров, ни кожаных кресел, ни часов - всего того, что я видел здесь ещё вчера - ничего не осталось. С кухни вынесли всё до последней ложки и плошки. Кое-где были вскрыты и полы, а отодранные доски валялись тут же, ощетинившись ржавыми гвоздями. Вначале я пытался отыскать какие-либо тайные следы или знаки, ведущие к посланию, оставленному Ириной Алексеевной, но потом быстро понял: нет, она этого ни за что не сделает, причём, для моей же безопасности.
   Поняв это, я прекратил всякие поиски, закрыл входную дверь, приперев её мощным бревном, закрыл и как можно более тщательно завесил окна, снял висящее на улице чистое бельё, соорудил из него постель, и, улёгшись на полу, тут же уснул, обессиленный и вымотанный перипетиями этого долгого, бесконечного дня.
  
   Проснулся я перед самым рассветом. Светать ещё не начало, но наступал именно тот момент на стыке ночи и дня, который и зовётся ранним утром. Время, когда мрак постепенно переходит в сумерки, а чёрные краски ночи начинают перекрашиваться в сероватые контуры осеннего утра. Выглянув в окно, я понял - пора! Ждать дальше было бы неразумно, и стоило отправляться в путь прямо сейчас. К тому же, необходимо поторапливаться, ибо они могли вернуться. А может - уже вернулись. Или - совсем не уходили. Но в любом случае - пора!
   Выйдя из дома, я увидел церковь. Деревянный сруб с таким же деревянным куполом, но теперь уже без креста.
   Зайти?
   Конечно, это займёт какое-то время, но ведь на пять минут можно? Даже - нужно! Зайду, осмотрю всё по-быстрому, гляну одним глазком, и - в путь!
   В церкви царил полный разгром. За несколько часов властвования военизированных атеистов она была захламлена так, будто её не посещали многие годы. Раскуроченные полы и ободранные стены напоминали мне кадры из фильма "Андрей Рублёв". Всё, что имело хоть какую-то ценность было вынесено под чистую. Всё блестящее было оторвано и отодрано с большим варварством, чем это вытворяли монгольские захватчики много сотен лет назад. Я прошёл в глубь храма, разглядывая плохо различимые из-за темноты рисунки со сценами из библейской жизни, посмотрел наверх, где в деревянном куполе зияла огромная дыра от выломанного креста, прошёл дальше к алтарю, как вдруг сзади от себя услышал шаги. Лёгкие и невесомые. Пожалуй, даже не шаги, а лёгкий шорох, похожий на шуршание опавших листьев по асфальту. Я обернулся.
   Наверное, она вышла из боковой двери, которую я не заметил сразу, и теперь очень быстро удалялась от меня. Это была женщина. Она шла по направлению к светлому проёму входа, укутанная в немыслимые широкие одежды, с наброшенным на голову капюшоном, с цветастой шалью на плечах, и с повязанным вокруг шеи шарфом. А из под всего этого нагромождения одежд к развороченному полу ниспадало нечто, очень похожее на южноамериканское пончо, или - просто одеяло, не знаю, но вся эта совокупность одеяний, скорее всего, указывала на то, что женщина сильно замёрзла, и надела на себя всё, что оказалось под рукой. Она быстро шла к выходу, а я всё никак ни мог вспомнить: где я ЭТО уже видел?!
   - Эй! - крикнул я. - Подождите!
   Не оборачиваясь, незнакомка пошла ещё быстрее. Чёрт! Я определённо это уже где-то видел! Где?
   - Постойте!
   Женщина ускорила шаг. Ещё немного и она достигнет выхода.
   - Пожалуйста, подождите!
   И тут она обернулась. Развернула голову, не замедляя шага, и посмотрела на меня долгим взглядом из под надвинутого капюшона. Мне даже показалась, что она улыбнулась...
   В следующий миг она выскочила на улицу. Я бросился за ней, перескакивая через прорехи в полу, и успел добежать до середины церкви, когда снаружи раздался звук открывающейся двери, потом - шум заводившейся машины, а далее - шорох шин отъезжающего автомобиля. Когда я выскочил на улицу, было уже поздно. Площадь перед церковью зияла пустотой, пасмурный рассвет наливался красками утра, а шум машины удалялся в сторону Бердичевки. Я опоздал, но зато вспомнил, где я ЭТО уже видел.
   Во сне!
   Да, во сне! Потому что это был в точности мой сон, виденный в ночь на 27 июня 1982 года накануне выпускного вечера. Он сходился во всех тонкостях и подробностях. В нём лишь отсутствовал личный автотранспорт.
  
  
  
  
   Продолжение следует.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   "Удивительная
   жизнь
   Виктора
   Марецкого"
  
  
   Часть вторая:
   "Формула"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   6 ноября 1982 года. День.
  
  
   Монотонный стук колёс длился беспрерывно, и убаюкивал надёжнее, чем чтение тибетских мантр. Вагон раскачивался равномерно, незаметно погружая пассажиров в полубессознательную явь, близкую к медитации, присущую всем поездам и электричкам как ближнего, так и дальнего следования. За окном мелькали безликие столбы с провисшими параболами высоковольтных проводов, утыканных мокрыми нахохлившимися воронами, совершенно не признававших законов Ома. Появлялись на миг, и тут же исчезали унылые переезды с опущенными оглоблями полосатых шлагбаумов, за которыми выстраивались вереницы грязных машин, замеревших в равнодушном ожидании. Угрожающе скрежетали и дребезжали мосты через реки и перевалы, елозя тоннами металла по ржавым стыкам. С рёвом и воем, словно стремясь напугать друг друга, проносились встречные поезда, неуловимо мелькая окнами напротив. А однотипные пейзажи, посеревшие от пасмурной погоды, и поблекшие от мокрого снега, стремительно уносились прочь, в свой бесконечный путь в небытие.
   Въедливый, казенный, ни с чем не сравнимый, но везде одинаковый - запах купе, проникал в каждого, кто только пересекал замкнутую границу вагона, и долго оставался в человеке даже после окончания поездки, несмотря на принятие ванны, и ещё пару дней горчил привкусом чёрного кофе, словно прощальный поцелуй проводницы.
   Байховый грузинский чай благоухал ароматами кавказских долин, мерцал коньячной консистенцией сквозь гранёные преломления стакана, бокал приятно постукивал в неплотностях серебристого резного подстаканника, а сам чай, в связи с неведомыми метаморфозами дальней дороги становился гораздо вкуснее здесь, в купейном вагоне, нежели дома, на опостылевшей кухне.
   Прямоугольные пачки рафинированного сахара вкусно хрустели ломкой обёрточной бумагой, а в самом купе пахло жареной курицей, варёными яйцами и копчёной колбасой.
  
   Мы с бабушкой ехали к её свекрови. Я не оговорился, ибо дело обстояло именно так, и мы с ней держали путь к матери умершего год назад дедушки. То есть, к моей родной, кровной прабабке. Такая вот генеалогия в лице реликта давно ушедшей эпохи - Изольды Каземировны Михайловской, в девичестве - Сапега. Старушка жила и здравствовала до сих пор, хотя имела счастье родиться ещё в далёком 19 веке, а полных лет на данный момент ей было ровно 99-ть.
   Женщина она была мало общительная, замкнутая, во всяком случае, я её за всю свою жизнь ни разу не видел, характер имела властный и прескверный, и за свою долгую жизнь успела переругаться со всеми своими родственниками, оставшись в канун своего 100-летия в совершенном одиночестве. Поводом же к этой поездке явилось получение от неё заказного письма, в котором она просила свою сноху, мою бабушку, прибыть к ней как можно быстрее для решения какого-то архиважного семейного вопроса.
   Прабабушка жила в деревне Вылково, которая располагалась в нескольких километрах от крупного села Пригожино. Это уже в соседней области, в Беркучанской, столица которой город Беркучанск ранее назывался Екатерининском. Путь в Вылково был неблизким. Сначала поездом Губернск - Беркучанск с посадкой в Горске до станции Пролетарская Слобода (бывший Царицынск). Далее, от Слободы до Пригожино на автобусе. А вот от Пригожино до Вылково - как придётся. На "попутках".
   Я не случайно упомянул старые, дореволюционные названия городов, так как это очень примечательная история. Я бы даже сказал - поучительная. Ибо, во-первых, нынешний Беркучанский лесной массив на краю которого и расположилась деревня Вылково, ранее называлась - Закревская Пуща!
   Закревская! Как вам!?
   И ещё. То есть, во-вторых. У меня всегда была очень хорошая зрительная память. И поэтому, я почти фотографически запомнил некоторые названия на карте Андрея Иванника. Вернее, на карте, найденной им в Церкви Святого Михаила. Так вот, станция Пролетарская Слобода, как я уже говорил, до 1921 года звалась Царицынск. Но! Царицынском он был назван лишь в 18 веке во времена Екатерины Великой. А до этого, то есть до вхождения Беркучанского Герцогства в состав Российской Империи он звался ...
   Держите меня! ЗАКРЕВСК!!!
   А на карте я запомнил четыре буквы на латинице в таком порядке:
   Z . K . . WS .
   Конечно, я и ранее связывал эти буквы с фамилией Закревских, но ни как не мог предположить, что это и есть город Пролетарская Слобода! Ну, кто бы мог подумать!?
   В общем, как и следовало ожидать, обо всей этой занятной топонимике я узнал от своей бабушки, которая ещё смутно помнила старые названия.
   Получилось так, что она не решалась ехать одна в родные места своей свекрови. Об этом я случайно услышал, когда она разговаривала с моей мамой. Я насторожился и стал прислушиваться. Бабуля эмоционально высказывалась в том смысле, что, мол, не хватало ещё на старости лет ехать в эту проклятущую Закревскую Пущу. Мол, хватит, натерпелась ещё в молодые годы, будь он неладен этот Беркучанский лесной массив со всеми его тайнами и ужасами. После этих слов я ещё более напрягся, вслушиваясь в каждое слово, но бабушка перекинулась на личность свекрухи, и о её незабвенных человеческих качествах, а потому я вмешался в разговор и потребовал продолжения рассказа об интересующей меня теме. Но бабушка, в общем-то, почти всё уже и рассказала, добавив лишь то, что, мол, память уже не та, и, вообще, в этом нет ничего интересного. Я, понятное дело, не согласился, и продолжал настаивать. Бабуля сдалась. Правда, ничего особенного в её рассказе действительно не было, ни упырей, ни вурдалаков, но, тем не менее, кое-что интересное я всё-таки узнал.
   Место это с давних времён имело очень дурную репутацию. И всегда, во все времена и при любой власти оно слыло нечистым, так как происходили там всякие гадости. Люди и скот постоянно пропадали. Нечисть всех мастей там свои шабаши устраивала. Но, самые главные виновники, те, кому приписывали львиную долю всех мерзостей, творящихся в Пуще, а именно - графы Закревские, всегда уходили от наказания, будь то народный гнев или суд инквизиции. Они даже умудрились за Богдана Хмельницкого повоевать, за что многие им всё простили. И, тем не менее, репутацию их в смысле колдовства и ведьмовства это так и не поправило. Их боялись. И немудрено, Ведь фамильный замок их, ни город Закревск, а именно замок, находился в самом сердце Пущи, в непроходимом лесу, и дела там творились самые примерзкие. Вплоть до связей с нечистой силой.
   А однажды, правда это было уже в советское время, в Беркучанском лесном массиве исчезла в полном составе целая научно-исследовательская экспедиция. Что уж там они искали - неизвестно, но их никто не нашёл. Более того, когда туда понагнали военных для поисков, то ещё и несколько солдат пропало. С концами. Конечно, в советских газетах об этом не писали, но разве людскую молву возможно остановить?
   В общем, я решил ехать! И бабушку сопровожу, и ...
   Мало ли? Пуща-то, Закревская!
   Я посмотрел в окно. Снег усиливался, но на земле не залёживался - таял. Слипшиеся хлопья кружились хаотично, воздух темнел, становясь всё менее прозрачным, контуры ландшафта за окном расплывались в молочном мареве, но земля не принимала снег, превращая его в талую воду.
   Слишком тепло.
   Ирония судьбы! Ведь Андрей Иванник был совсем близко к разгадке. Ему просто не хватило времени. Всего лишь нескольких дней. И если бы судьба подарила ему ещё немного жизни, отодвинув смерть хоть ненадолго, то, уверен, он бы запросто разобрался в карте, которую нашёл слишком поздно. Для него бы это не составило труда. Однако ведь я уже решил, что это ни карта, а - текст! Формула! Как это понимать? Значит ли это, что Андрей Иванник ошибался? Вряд ли. Что тогда? Он что, водил Сашку за нос? Зачем? Ведь карта никуда не исчезла, а лишь надёжно храниться у Александра Михайлова. Зимой он приедет в отпуск, и я ему обо всём расскажу. Может, и махнём туда, в Закревскую Пущу, на полевые исследования. На натуру, так сказать. А там, глядишь, и повезёт - найдём что-нибудь! Замшелый, испачканный землёй, деревянный сундук, окованный железом, с огромным ржавым замком. Мы его аккуратненько вскроем, осмотрим содержимое, а там. Но, как быть с этим расхождением в интерпретации, когда товарищ Иванник выдаёт текст за карту? Странно. Надо будет разобраться, а пока, будем считать мою поездку разведывательной экспедицией. Рекогносцировка на местности с учётом туземных условий. Именно так! Заодно и бабушке своей помогу со свекрухой разобраться. Да и с прабабкой своей пора познакомиться. Может она вполне нормальная старушенция, затосковала по родственникам, а, увидев ненаглядного правнука, возьмёт, и осчастливит его нешуточным наследством. Почему - нет?
   Поезд стал набирать скорость. Дождь со снегом усилился. Наступали ранние ноябрьские сумерки.
  
  
  
   7 ноября 1982 года. День.
  
   Автобус трясло и подбрасывало на ухабах, словно парусник во время шторма. Дорога, в том смысле, что я себе её представлял до этой поездки, совершенно отсутствовала. Раскисший от беспрерывных дождей и мокрого снега просёлок хлюпал чернозёмной грязью и плевался коричневой жижей, обдавая голые обглоданные кустарники вдоль обочины порциями пенящейся ледяной воды. В промозглом салоне пахло лежалой мануфактурой, дешёвым табаком и мокрым дерматином. Разодранные в клочья сиденья надрывно скрипели и лязгали на каждом ухабе, угрожающе кренились и раскачивались при поворотах, мгновенно замирали, будто в невесомости, после очередного переключения скорости, но тут же спружинивали, грозя сбросить пассажиров на пол, словно это и ни сиденья были, а дикие необъезженные жеребцы.
   Бабушка ошиблась. Всё-таки, она очень давно не посещала свекровь, четверть века почти что, а с тех пор в жизни деревни кое-что изменилось. Причём - в лучшую сторону. И, хотя дорога на маршруте Пригожино - Вылково осталась прежней, то есть, отсутствовала напрочь, но, тем не менее, это не помешало пустить по ней рейсовый автобус, на котором мы и передвигались, хоть и с огромными неудобствами, но всё же в нужном направлении.
   Включая нас с бабушкой, пассажиров в автобусе насчитывалось не более десятка, и теперь эти суровые старухи с каким-то угрюмым любопытством, граничащим с неприязнью, бесцеремонно разглядывали нас, щёлкая при этом семечки, и выплёвывая шелуху прямо на пол.
   По-моему, мы им не нравились.
   Крестьянки чувствовали в нас некую противоположность самим себе, антагонизм своему быту, одежде и образу жизни, чуждость в мыслях и чаяниях, но, вместе с тем, отторгая нас своей неприязнью, они также догадывались и о том, что эта самая неприязнь нам была совершенно безразлична, и вот от этого нашего безразличия они проникались уже не угрюмым любопытством, а вполне устойчивой ненавистью к тем, кто с утра до вечера не ковыряется в земле. Некий извечный конфликт между городом и деревней по поводу того, кто же всё-таки более матери-истории ценен. Или, кто без кого быстрее загнётся.
   Честно говоря, до последнего времени я был абсолютно уверен в том, что подобные типажи теперь возможно было встретить лишь по телевизору при просмотре сериала "Вечный зов", или ещё чего-нибудь в этом роде. Даже в Пригожино, которое явно не являлось пупом земли или столицей мира, и где мы с бабушкой провели почти полдня, ничего подобного нам и близко не довелось увидеть. А вот теперь, сидя в автобусе, я будто перенёсся лет на сто назад, в дореволюционные времена, и становился вдруг свидетелем той жизни, и видел тех людей, которые, я был уверен, исчезли ещё во времена всеобщей коллективизации. Их одежда состояла из фрагментов телефольклора и реальной деревенщины, причём ни той, ни пригожинской и ни выжговской, а иной - тургеневской и купринской, а то и толстовско-некрасовской, где "свинцовые мерзости русской жизни", описанные классиками 19 века, перемешивались с персонажами современных кинофильмов. И вот эта одежда, будучи одетой на реальных колхозниц становились тем, что можно было встретить лишь в советском захолустье, где работа до изнеможения считалась нормой, женщины увешивали себя ни кольцами и серьгами, а орденами и медалями, ровесницы Ксении Малевич выглядели пенсионерками, а ухоженная красавица в туфлях на высоком каблуке с маникюром и педикюром смотрелась более нелепо, чем марсианин на Хрещатике.
   Они брали своими узловатыми, сильными мужскими пальцами семечки, ловко и небрежно забрасывали их в рот, щёлкали равнодушно фиксатыми ртами, а затем умело сплёвывали шелуху через нижнюю губу, с некоторым даже форсом, приличным, правда, более в среде приблатнённой шпаны, нежели в исполнении милых дам.
   Эх! Ну, почему я не писатель, и ни художник!? А то бы взял свою толстую путевую тетрадь и набросал бы эскизиков с комментариями, умилился бы по поводу таких народных типажей, пустил бы слезинку по поводу Родины-матери и её сынов с дочерьми, и прямо сейчас, сидя в провонявшемся автобусе, начал бы писать пространное эссе о людях из народа, которые, мол, и есть - соль земли, и без наличия которых мы бы все давно обуржуазились и оскотинились.
   Но я не писатель. И не художник. А потому, я полез в карман, и, достав семечки, занялся тем же, что и колхозницы напротив: громко щёлкал ими и смачно сплёвывал шелуху на пол. Специально нарочито. Угрюмые старухи окаменели. Во всяком случае, некоторые из них. Бабушка оценила иронию, но, тем не менее, дёрнула меня за рукав, настаивая, чтобы я прекратил. Но я продолжил демонстративно плеваться. Нет, упаси боже, я не собирался выглядеть как они, и совсем не стремился стать для них "своим". Я всего лишь давал им понять, что деревенское происхождение вовсе не повод для скотского поведения, а сам я, городской, несмотря на отличный от них внешний вид, могу выглядеть такой же свиньёй, как и они.
   Возможно, некоторые женщины и восприняли мой демарш именно, как иронию, или вдруг поняли, глядя на меня, как они сами выглядят со стороны, не знаю, боюсь, что нет, но "щёлканье" почти сразу же прекратилось, и все присутствующие, как по команде, уставились в окна.
   А там, сквозь мутные, забрызганные грязью стёкла, по обеим сторонам дороги виднелся понурый лес, выше него, над деревьями, темнели тучи, а впереди, сквозь размазанное "дворниками" лобовое стекло, можно было различить лишь рыхлое месиво раскисшего "большака" с извилистой колёсной колеёй, разъезженной предшествующим транспортом, в которой чёрным жирным киселём скапливалась дождевая вода.
   Вообще-то, я люблю осень. В любое время. Раннюю, позднюю - не важно. Люблю, и всё. Возможно, потому что я сам родился в октябре, а может по каким-то иным причинам, но то, как другие любят лето, с его жарой и ярким солнцем, так же и мне нравится осень, с её тучами и дождями. Я люблю пасмурную погоду с серыми клубами туч и с потемневшим горизонтом. Мне нравится лёгкая морось, заполняющая пространство от неба до земли. Обожаю тёмные беспросветные тучи и те необъяснимые чувства, что накатывают на меня при низкой облачности. Люблю дождь, вообще, и дождь со снегом, в частности. Мне нравятся любые осадки, а снег - более всего, хотя это вроде бы уже и не осень. Всё - так! И то, что другие терпеть не могут, и от чего у многих портится настроение, и наступают приступы депрессии с меланхолией, у меня - наоборот, вызывает прилив энергии и сил, и повышается настроение. А далее, мне начинает хотеться того, чего иным не понять. Того, чего основная масса людей терпеть не может: вязкой грязи и густой слякоти, холодных луж и низких туч, дождя со снегом и полного отсутствия солнца. И, наверное, поэтому, теперь, не взирая на неровности дороги, чуждые запахи в салоне и отчётливую неприязнь колхозниц, мне было легко и хорошо. Весело почти что, ибо за окном висели тучи, по стеклу хлестал дождь со снегом, а грязь и слякоть простирались до самого леса, который, кстати, и являлся той самой Закревской Пущей.
   Наконец, после очередного ухаба, когда автобус коряво подпрыгнул над дорогой, и, замерев на мгновение, опустился на что-то твёрдое и более устойчивое, нежели размокшая земля, крестьянки, вдруг, все, как по команде стали суетливо повязывать свои шерстяные платки, поправлять одежду, сгруппировывая вокруг себя многочисленные сумки и баулы. Какое-то время автобус шёл по прямой, ровной и без ухабов, а затем, за поворотом дороги, я увидел дома, расположенные у самой кромки леса. Автобус вырулил на небольшую круглую площадь, и, резко затормозив, застыл в нескольких метрах от трёхэтажного кирпичного здания, казённого, административного вида. Приехали!
   Я посмотрел на бабушку.
   Она улыбалась сама себе.
  
   Деревня Вылково состояла примерно из трёх десятков бревенчатых изб, расположенных вокруг центральной площади, на которой мы сейчас и находились. Дома были добротные, крепкие, все без исключения, огороженные мощными высокими заборами, так, что происходящего во дворах невозможно было разглядеть из-за бревенчатых частоколов. Это было легко объяснить. Люди здесь жили слишком далеко от цивилизации, и в случае чего, могли рассчитывать только на самих себя, но никак ни на заботу властей. А о ней, об этой заботе, свидетельствовало как качество дороги, так и всё остальное, видимое невооружённым взглядом. Из всех благ цивилизации имело место лишь электричество. Почта, телефон и телеграф - отсутствовали. Асфальта здесь отродясь не видывали, а потому, почти на самой середине центральной площади, где и остановился автобус, матово блестела огромная лужа, почти - пруд, в которой отражались серые тучи.
   Мы с бабушкой подождали, когда выйдут все пассажиры, и, подойдя к водителю, поинтересовались у него, как можно найти Изольду Каземировну Михайловскую.
   - Кого?!
   Шофёр, до этого равнодушно куривший "Беломор", и даже не удосужившейся повернуться к нам, вздрогнул, как от выстрела, и закашлялся, подавившись дымом.
   Бабушка повторила вопрос.
   Мужик напрягся.
   - Изольду Каземировну?
   - Да.
   - А зачем она вам!?
   Водила смотрел на нас таким взглядом, будто мы интересовались местожительством Наполеона Бонапарта.
   - Это моя свекровь. Она по-прежнему живёт там же, где и раньше?
   Водитель молча кивнул.
   - Да. Там же. Где ж ещё?
   Мы уже выходили из автобуса, когда мужчина поинтересовался:
   - А по какой линии, если не секрет, она Ваша свекровь?
   Бабушка улыбнулась.
   - Мой покойный муж - Василий Николаевич Михайловский.
   - А ...
   Дядька жевал потухшую "беломорину", а в глазах его застыло какое-то странное выражение. Некая смесь сожаления и уважения.
   - Понятно.
   Мы вышли из автобуса, и едва успели подхватить вещи, когда машина резко завелась, сдала с рёвом назад, развернулась прямо в луже, колёса её при этом почти полностью погрузились в воду, и, выплеснув из под себя столб грязи и сизое облако бензиновых паров, резво рванула обратно, в сторону Пригожино.
   Угрюмые попутчицы наши уже разошлись, но я видел, что они внимательно прислушивались к нашему разговору, а когда поняли к кому мы приехали, похватали свои баулы и чуть ли ни бегом ломанулись восвояси.
   Они явно боялись кого-то. И я начинал догадываться - кого!
  
   Дом прабабушки располагался чуть в стороне от деревни. Подалее от посторонних глаз. Пожалуй, в самом лесу. И, наверное, от этой своей нарочито обособленности, от развесистых деревьев, густо обступивших его со всех сторон, от сплошной стены леса, темнеющей прямо за ним, от той сосредоточенной тишины и безмолвия, что окружала его уже много десятков лет, дом этот, теперь, представлялся и ни домом вовсе, а чем-то иным. Его непроницаемая бревенчатая громада в этом невесёлом антураже была похожа на что угодно, но только не на жилище советского человека. К тому же, как и всё здесь, дом окружал забор из толстых, заострённых брёвен, высотой метров пять, что наводило на мысль, скорее о крепости, об остроге, о форте, в конце концов, но никак ни о месте, где доживала свои дни одинокая старуха.
   Снегопад усилился. Температура снижалась, и теперь снег не таял полностью, а успевал зацепиться за землю, так что вскоре вся округа уже белела припорошенным пушистым ковром свежего снега.
   За почерневшим бревенчатым забором не было слышно ни звука. Возле мощной входной двери висел плетёный стальной трос с бронзовым набалдашником на конце. Я вопросительно взглянул на бабушку. Она кивнула.
   - Дёргай. В доме должен быть колокольчик.
   Я дёрнул несколько раз, и мы прислушались. Ответом нам была тишина. Ни единого звука не доносилось из-за частокола заострённых брёвен. Лишь шорох падающего снега по опавшей листве. Будто там, в холодном перегное, ползали невидимые нам, мохнатые насекомые, карябая отжившую листву своими волосатыми хитиновыми лапками.
   Внутри двора послышались неясные расплывчатые звуки. Будто едва различимый разговор. Тревожное бормотание на границе слышимости. Елозящие скрипы и гулкое хлопанье дверей. Затем, вновь всё смолкло, но через мгновение раздался щелчок, и на входной двери, как раз на уровне глаз, образовался чёрный прямоугольный провал, из мрачной темноты которого в меня вонзился колючий взгляд пары холодных синеватых огоньков. В наступившей тишине снег пошёл гуще и плотнее, скрадывая перспективу. Крупные снежинки шершаво щекотали лицо. Начинало темнеть. Молочно-серые сумерки обволакивали округу. Время замерло. Наконец, так ничего и не спросив, кто-то там, за забором, зашевелился. Послышались скребущие звуки отодвигаемых засовов. Мощная дубовая дверь, окованная железом, дёрнулась слегка, и, почти без скрипа, неожиданно легко и порывисто раскрылась.
   Словно вынырнувшая из тьмы времён крепостного права, пред нами предстала высокая, худая, высохшая до невозможности, старая женщина, которая действительно выглядела лет на сто. Морщинистая кожа на её лице имела серый, почти пепельный оттенок, и была усеяна старческими пигментными пятнами. Большой крючковатый нос, словно клюв хищной птицы, загибался книзу, почти касаясь тонких, бескровных, плотно сжатых губ. Из глубоких, бездонных глазных впадин, словно из норвежского фьорда, на нас смотрели пасмурные серо-стальные глаза, бледные и холодные, как лёд в Арктике, цепкие и колючие, как мороз в Антарктике, от которых так и веяло пронизывающей стужей обоих полюсов. Густые, полностью седые, длинные волосы, не без кокетства были уложены в высокую, замысловатую причёску, из под которой, на щёки, жеманными пружинистыми прядями, выбивались несколько завитых локонов. Руки у старухи были сухие, с прозрачной шелушащейся кожей, с вздувшимися синюшными венами, но вместе с тем, её тонкие длинные пальцы были унизаны несколькими крупными, но в то же время, тонкой работы, и отнюдь не бижутерными перстнями. Женщина была одета в длинное, закрытое от шеи до пят, платье, с высоким, стоячим, жёстким воротничком, с накрахмаленными манжетами, и в кисейном фартуке поверх платья. Венцом же всей этой гувернантской роскоши являлась толстая, как у священников, золотая цепь, на которой висела довольно солидная, инкрустированная драгоценными камнями, брошь, с крупным рубином посредине.
   Вот тебе и прабабушка!
   Старуха медленно подняла руку, и в руке её блеснул странный, но вполне узнаваемый предмет, от которого так и веяло изысканностью и аристократизмом салона Анны Павловны Шерер.
   Лорнет!!!
   Стареющая мадам смотрела на нас сквозь толстые, голубоватые стёкла лорнета, от чего зрачки её, увеличенные диоптриями, будто приблизились вплотную, а ассоциативный ряд, протянувшийся от норвежских фиордов до льдов Антарктики, ещё чётче сформировался и усилился.
   - Анна, это ты?
   - Да, Изольда Каземировна.
   Ледяное дыхание кольнуло лицо. Прабабка смотрела на меня замораживающим взглядом стареющей Снежной Королевы.
   - А это кто?
   Бабушка закашлялась.
   - Это Ваш правнук - Виктор.
   Мадам сдвинула брови.
   - Правнук?
   - Да.
   - А, что же Данута не приехала?
   - Она не смогла с работы отпроситься.
   Данута - это моя мама. И, именно она должна была сопровождать бабушку, а не я. Об этом было строго указано в письме.
   Указано!
   Ни сесть, ни встать и ни подпрыгнуть! Столетний деспот в юбке изволил желать, чтобы прибыла Данута! В другое время и в ином месте, я бы, пожалуй, посмеялся над подобными указами, но сейчас, почему-то, было не до смеха. Ибо внешний вид старушки однозначно указывал на то, что вообще-то, шутить она не склонна, и именно сейчас, в связи с невыполнением одного из пунктов письменного приказа, она запросто может взять, и не пустить нас в дом.
   И, что тогда?
   Я посмотрел на бабушку. Она была смущена, взволнована, и явно побаивалась свекруху. Представляю, каково ей приходилось лет сорок назад!
   Наконец, старуха опустила лорнет, шагнула назад, в глубину двора, и уже оттуда раздался её сильный, немного хриплый голос:
   - Заходите!
  
   Внутренний двор мы проскочили быстро. В нём не было ничего особенного. Двор, как двор. Одно лишь в нём было примечательно: менее всего он походил на крестьянское подворье. В пределах видимости не было видно ни свинарника, ни коровника, ни курятника. Из живности, под непроницаемым навесом, возлежал огромный пёс. Кавказский волкодав. Килограмм за сто, не меньше! Он проводил нас умным, спокойным взглядом, зевнул во всю пасть, обнажая частокол устрашающих клыков, но даже не зарычал при хозяйке. Дрессированный!
   Посреди двора стоял бревенчатый сруб колодца с оцинкованным ведром на цепи. Вдоль забора протянулась внушительная поленица дров. Далее, располагались хозяйственные постройки неизвестного мне предназначения, а за ними, в дальнем конце двора, стояла просторная деревянная беседка со скамейками по периметру, и со столом посредине.
   Вход в дом венчало деревянное крыльцо с пузатыми фигурными стойками и с резными перилами, под такой же резной и витиеватой двускатной крышей. Широкие ступеньки вели к мощной, дубовой двери, обшитой листами чеканной меди, с литой, массивной, бронзовой ручкой, и с позеленевшей подковой, прибитой в самом центре двери, примерно на уровне глаз.
   Дверь легко, без скрипа открылась, и мы зашли в дом.
  
   Во внутренних покоях царил полумрак. Тот полумрак с запашком затхлости, что бывает в плохо проветриваемых и мало освещённых помещениях. Помимо этого в нём было ещё что-то. Некий душок. Запах старости что ли? По-моему - да! Я принюхался. Точно. Возможно, так оно и было. Ведь старость должна была пахнуть, и чем она глубже, древнее, тем этот запах был насыщеннее и устойчивее. Наверное, также пахнет мумия в гробнице. Но тогда, получается, что ядрёнее всех должен пахнуть Тутанхамон? Пожалуй, что так.
   Я невольно остановился на самом пороге гостиной комнаты, чувствуя внутри себя, помимо устойчивого отголоска старости, ещё и какое-то странное несоответствие того, что осталось снаружи, с его бездорожьем, грязью и плюющимися колхозницами, тому, что я видел теперь. Некий дисбаланс между внешним миром и внутренним убранством дома. Резкое противоречие формы и содержания. Цивилизационный барьер, который, казалось, совершенно невозможно было преодолеть силами лишь одного человека. Старушки. Но, так было!
   Передо мной открылся маленький островок помещичьего быта. Во всяком случае, так, как я его себе представлял. Ну, пусть ни помещичьего, а купеческого. Пусть даже мещанского - не важно. Но именно того, который будто сошёл со страниц произведений наших классиков 19 века. И когда я подумал о мещанском быте, то думал я об этом с самой наилучшей стороны, а именно: сытая жизнь с достатком, возможностями, достоинством и вкусом. Примерно так!
   Переступив порог комнаты, я сделал несколько шагов вперёд, и остановился, не решаясь идти дальше. Что-то сдерживало меня. Словно какая-то защитная система в подсознании давала "маячок". Нет, пожалуй, это не было предупреждение об опасности. Дело заключалось совсем в другом. В самом доме. Ибо он был необычен. Странен? Наверное - нет, но, как и все старинные строения, он имел внутри себя реально ощутимый подтекст, совершенно не связанный с архитектурой. Некий автономный, сформированный десятилетиями мир, имеющий в себе все признаки замкнутой Вселенной. Будто за всем тем, что окружало теперь меня, скрывалось ещё кое-что, чего невозможно было ни увидеть, ни услышать, но оно существовало, имело место здесь, хотя доступно было далеко не всем.
   Возможно, только родственникам хозяев!
   Мне, например!
   Узкие, высокие окна, сквозь которые едва просачивался тусклый свет ноябрьских сумерек, каким-то неуловимым образом изменял чувство визуальной перспективы, значительно увеличивая внутреннее пространство дома, и от этого он казался (а может быть так оно и было), гораздо обширнее, выглядел объёмнее и вместительнее, а потому вмещал в себя значительно больше вещей и предметов, чем это могло показаться изначально. Он словно прирастал незримо за счёт высоты потолков и толщины стен, за которыми обязательно должно было существовать что-то ещё помимо кирпичей, балок перекрытий и металлической арматуры. И это "что-то ещё" должно было быть столь значительным, что ради этого точно стоило ехать сюда, в глушь, на самый край Закревской Пущи.
   Ковёр приятно пружинил под ногами, заглушая и скрадывая звуки, и после каждого шага по нему, лёгкой волной, шла еле различимая рябь. Ворс слегка вспучивался, морща поверхность, от чего фигуры на ковре едва заметно деформировались, и казалось, что они шевелятся, плавно меняя свои гротескные позы.
   Я прошёл ещё несколько шагов и, оказавшись посредине гостиной, убедился, наконец, в правоте своих ощущений. Потому что именно здесь, возможно, в геометрическом центре этого замкнутого пространства, я понял вдруг, что дом живой. Ибо весь он, от погреба до чердака, воспринимался мною теперь единым живым организмом, каковым, наверное, становятся все старые дома, где количество лет со дня постройки неминуемо переходило в качество жизни. Смутная, неявная черта между существованием и бытием, которую все дома рано или поздно преодолевают, одни - раньше, другие - позже, но, пересекают все, если только не будут разрушены до срока. Этот дом - явно пересёк. Нет, это выражалось ни в появлении домового, или любой другой заблудшей нечисти из бабушкиных сказок и дедушкиных предрассудков. Вовсе нет! Жизнью был именно сам дом, во всём своём внутреннем объёме, оживший когда-то и живущий по сей день своей иной, автохтонной жизнью, с присущими только ему эндемичными сущностями. С духами предков на чердаке, с приведениями в подполе, и с обязательным скелетом, замурованным в стену ещё во время постройки, с истлевшей запиской в скрюченных костяшках пальцев.
   С высокого лепного потолка свешивалась хрустальная люстра, внушительные размеры и изящество которой наводили на мысль о "Больших" и "Малых" театрах, о "Зимних Дворцах" и "Художественных Музеях", о картинных галереях и выставочных залах, о прекрасных дамах в вечерних платьях с голыми алебастровыми спинами, и о господах во фраках и смокингах, и с обязательными моноклями в глазных впадинах.
   Я сморгнул. Стало пусто и тихо. Ни прекрасных дам, ни мужиков с моноклями. Только прабабушка с лорнетом.
   Я внимательно осмотрел гостиную, без помощи лорнета и монокля.
   Зато с интересом.
   В центр комнаты стоял небольшой овальный стол с лакированной поверхностью, с выгнутыми пузатыми ножками, и с четырьмя резными стульями вокруг него.
   Прямо напротив входа располагался камин. Ни печка, нет, - камин! С массивными облицовочными каменными плитами, с кованой фигурной решёткой, с задвижкой в виде римского кавалерийского щита, и с красиво выполненной кочергой, которую и кочергой-то назвать, язык не поворачивался, ибо походила она скорее на изысканную трость буржуа, нежели на кочергу, как таковую.
   Кроме того, в гостиной находилась различная массивная и, судя по всему, довольно старинная мебель. Три огромных высоких кожаных кресла, в которых могли поместиться двое таких, как я. А далее, в углу, просматривалось вообще нечто чуждое всему тому, что я видел на пути от Пригожино до Вылково - большой, цвета слоновой кости, концертный рояль, собственной персоной.
   Вот так!
   Прабабушка включила свет. Красавица-люстра зажглась, освещая комнату мягким оранжевым цветом. Все стены между окнами были задрапированы пожелтевшими гобеленами, на которых красовалась вышивка с эпизодами высадки норманнов на берегах Англии, и кровавых столкновений между войсками Вильгельма и Гарольда.
   Старуха повернулась к нам.
   - Сегодня уже поздно. Отдыхайте. Ваши комнаты на втором этаже. Ужин - в восемь. О делах - завтра.
   Я посмотрел себе под ноги и улыбнулся. Там, где я стоял, на ковре, было выткано изображение очень знакомого мне зверя. Смесь быка с лошадью. С острым рогом на лбу. Единорог.
   Вот так-то!
  
  
  
   8 ноября 1982 года. Ночь.
  
   После обильного крестьянского ужина, проведённого правда почти в полном молчании, мы с бабушкой сразу же пошли спать. Изольда Каземировна оказалась женщиной не слишком склонной к общению, поэтому, за исключением редких дежурных фраз моя родственница выдавить из себя так ничего и не соизволила. Но, честно говоря, я был этому даже рад, ибо так устал с дороги, что мечтал побыстрее оказаться в постели, а когда мечта, наконец, сбылась, я почти мгновенно уснул, провалившись в вязкую, тягучую черноту немотивированных обрывочных сновидений.
   В ту ночь мне снилось разное.
   Сначала приснился дедушка в своей неизменной узкополой фетровой шляпе со "Столичным" тортом в руках. Он снился мне именно таким, каким я его запомнил в те тревожные дни, когда заболел той неведомой болезнью, после которой во мне впервые проявилась синестезия. Он тогда приезжал ко мне в больницу, и я на всю жизнь запомнил его перепуганные глаза, которые он почему-то прятал от меня, избегая встречаться взглядами. Тогда я не обратил на это внимание. Позже - это показалось мне странным, но я не придал сему значения. Теперь же ... Теперь, я очень о многом хотел бы спросить его, но, к сожалению - поздно. Он умер. Но, с тех пор, вспоминая дедушку, я всегда представляю его именно таким: в узкополой фетровой шляпе, со "Столичным" тортом, и с тревогой в глазах.
   Потом, вдруг, без какого-либо внятного перехода, мне приснился Анатолий Марецкий, мой дядюшка по отцу. Он был гол по пояс, весь сплошь испещрён татуировками, а в руках его находилась "четверть" мутного бабушкиного самогона. Он периодически прикладывался к ней, крякал удовлетворительно, и после каждого "приложения" подымал бутыль, и придирчиво осматривал его, глядя на свет. Далее, дядя Толя многозначительно качал головой, и, повернувшись к аксакалу, который находился рядом, начинал ему что-то говорить по-кургутски. Тот кивал согласно, брал в свою очередь мутную "четверть", и также надолго прикладывался к ней. Затем, оторвавшись от бутыля, он громко рыгал, и они вместе с дядей кричали хором: "Банзай!", и долго смеялись какому-то только им ведомому юмору.
   А напоследок мне приснилось сладенькое. Ксения Малевич. Красавица-мамочка была облачена в чёрное вечернее платье, из под полупрозрачной ткани которого я мог лицезреть её гладкие голые плечи, изящную мраморную шею, красивые, слегка загорелые руки, и такую же обнажённую алебастровую спину, как и у тех дам под хрустальной люстрой. Само же платье красавицы Ксении было сплошь испещрено многочисленными разрезами и декольте, да так умело, что куда бы я ни бросил взгляд, отовсюду мне виделись либо совершенные изгибы и выгибы её тела, либо красивые ноги красавицы-мамы, либо завлекательные выпуклости Ксении Малевич. "Сон в руку", как говориться. Красавица-мамочка сидела за концертным роялем цвета слоновой кости, именно за тем, что стоял внизу, в гостиной, и, устремив свой нефритовый взгляд куда-то в мою сторону, но ни на меня, а сквозь меня, улыбалась сама себе улыбкой юной ведьмы, плавно раскачивая своё идеальное тело в медленном ритме исполняемой музыки. То ли Моцарт, то ли Вагнер. Кто-то из них.
   С этими звуками я и проснулся.
   Остатки сна ещё туманили сознание, когда я понял, наконец, что приглушённые звуки рояля действительно доносились откуда-то снизу. Из мрачной гостиной. Только это был и ни Моцарт, и ни Вагнер, а - Брамс. "Венгерские танцы", по-моему. И, кажется, мою родную прабабушку не особенно волновало текущее время суток. Захотелось, вдруг, помузицировать - пожалуйста! Огромный жирный плюс, кстати, жизни в собственном владении, на дальней окраине, почти в лесу, и, к тому же, в гордом одиночестве. Захотелось - песни пой, приспичило - хороводы води, а перемкнуло - так хоть на барабане играй. Никто слова не скажет. Вот старушка и привыкла.
   Сон быстро улетучился.
   Я потянулся к выключателю, но тут же вспомнил, что в деревне Вылково, ровно в 23.00, отключается электричество. Всегда. Исключение составляла лишь новогодняя ночь. В остальные дни ровно в одиннадцать вечера свет отрубали. Хоть часы сверяй. Экономия горюче-смазочных средств называется. Так что в 22.55, во избежание скачков напряжения и других нештатных ситуаций мадам Михайловская всегда выкручивала пробки.
   Но, справедливости ради должен отметить, что сразу после ужина, мне и бабушке, хозяйка дома выдала по старинной, времён русско-японской войны, керосиновой лампе. Трофейный товар, приобретённый на пригожинской "барахолке", после этой самой войны. Так что, совсем уж без освещения в виде раритетного колониального товара мы не остались.
   Нащупав спички, я зажёг "керосинку". Жёлтая, вся в маслянистых пятнах, стеклянная груша засветилась в темноте. Огонёк лампы мерцал прерывисто, от чего на грубо выбеленных стенах зашевелились мохнатые тени, а в дальних углах комнаты, куда не проникал свет, чёрными сгустками затаился мрак. Размазанный, оранжевый овал света на столе мелко подрагивал, то, расширяясь резко, то, сужаясь скачком, пока огонь в лампе не перестал трепетать. Наконец, огненный лепесток неподвижно замер. Застыл, будто сфотографированный. Рояль внизу смолк. Прабабушка угомонилась.
   Старый дом погрузился в ватную тишину, от которой его внутреннее пространство словно оглохло, не пропуская и не создавая ни единого звука. Я смотрел на часы, висевшие на стене, и отчётливо различал, как секундная стрелка на них почти остановилась, совершая каждый свой секундный скачок на одно деление с ощутимым усилием, будто ей что-то мешало, и она ни просто перемещалась, а делала это, преодолевая весомое сопротивление всё замедляющегося времени. Наконец, она застыла на отметке "30".
   Время остановилось совсем.
   Остановилось? А может, просто часы поломались?
   Цвик.
   После длительного перерыва стрелка перепрыгнула на отметку "31", и снова замерла.
   В узком тёмном прямоугольнике окна кружились снежинки. Некоторые из них бились о стекло. Еле слышно. Нижние края окна, снаружи, запорошило снегом. Я всё это едва различал из-за слабого освещения, но это действительно было так. Снежинки кружились, и были заметны в мутной полосе желтоватого света, и всё это происходило в режиме реального времени. А на часах, тем временем ...
   Цвик.
   Стрелка остановилась на отметке "32".
   В этот миг, в абсолютной тишине уснувшего дома, прямо за моей дверью, раздался шорох шагов. Они медленно двигались по коридору по направлению к дальнему крылу второго этажа, где, насколько я помнил, имелась лишь одна дверь. На чердачную лестницу. Интересно, что это понадобилось старушке в столь поздний час на чердаке. Неужели, днём времени не хватило?
   Любопытство - штука естественная, и именно она сейчас посетила меня. Надо бы посмотреть! Стараясь не шуметь, я начал подниматься. Древняя кровать предательски скрипнула ржавыми пружинами, и я замер в неестественной позе, прислушиваясь к тишине за дверью.
   Возбуждённое воображение рисовало мне мою стареющую родственницу в гувернантском платье, в кисейном накрахмаленном фартуке, и с массивной брошью на золотой цепи, которую она, нагибаясь, придерживала высушенной шершавой ладонью. Вот старушки прислонилась к двери, чтобы послушать: что же там делает, чем занимается, её так внезапно появившейся, вполне незваный правнук? Вот она нагибается ещё ниже, чтобы узреть его в замочную скважину, и ...
   Да, нет. Вряд ли. С её-то происхождением и воспитанием, да ещё и подслушивать под дверью, или подсматривать через дырку в двери!?
   Никогда!
   Я расслабился. Вокруг всё оставалось спокойным. Лишь едва слышный шорох снежинок по стеклу. Быстро поднявшись, я начал одеваться. Подойдя к двери - прислушался. С той стороны было тихо. Ни звука. Приподняв защелку, я начал медленно, сантиметр за сантиметром, открывать дверь. Получилось неплохо. Так и не скрипнув ни разу, дверь отворилась, и я оказался в тёмном проходе второго этажа. Слева по коридору, метрах в пяти, начиналась лестница, ведущая вниз, к гостиной. Там, на первом этаже, виднелись едва различимые желтоватые блики. Наверное, в гостиной горела "керосинка". Я мысленно похвалил себя: "Молодец!" Догадался привезти из Горска фонарь. Также тихо, со всеми предосторожностями, прикрыв дверь, я направился вправо. Туда, где совсем недавно был слышен шорох шагов. К винтовой лестнице на чердаке.
   Прижавшись спиной к стене, я начал медленно продвигаться по коридору. Стена была холодной и шершавой. Старинная кладка ощутимо елозила по коже даже сквозь одежду, цепляясь и выдирая из свитера шерстяные нити. Луч света вырвал из тьмы фрагмент арочного прохода и лестничный пролёт с участком лестницы, закручивающейся выше в спираль. Чтобы не быть замеченным, я тут же выключил фонарь. Я был внутренне поражён. Столетняя мадам, самостоятельно забравшаяся по этим ступенькам, заслуживала восхищения и уважения.
   Браво, прабабушка!
   И, если я унаследовал от тебя хоть толику твоего генофонда, то, клянусь, распоряжусь им с умом!
   Нащупав рукой арочный косяк, я вышел на лестничный пролёт. Здесь было явно светлее, а вверху, там, где заканчивалась лестница, бледным жёлтым пятном на фоне черноты, выделялся контур двери на чердак. Она была открыта, и там кто-то явно находился, ибо жёлтое пятно являлось ничем иным, как зажженной керосиновой лампой.
   Прабабушка?
   А, кто ж ещё?
   И тут, я задумался. А стоит ли подыматься, или лучше, прямо сейчас, вернуться обратно? Мало ли что почтенной женщине понадобилось на чердаке? В конце концов, она в собственном доме находится. Имеет полное право. Я ухмыльнулся своим мыслям. Интересно, а что произойдёт, если Изольда Каземировна обнаружит, что её правнук за ней же и следит?
   М-да! Об этом лучше не думать!
   Но! Ведь я могу ей сказать, в случае чего, что услышал посторонние звуки, и решил проверить их причину. А вдруг воры залезли?! В жизни ведь всякое бывает, и никто ни от чего не застрахован, так что, с моей стороны, вполне логичный поступок. Мало ли тут всякой шпаны шатается по Пуще? Причём, потусторонней шпаны!
   Утвердившись, таким образом, в своём праве на любопытство, я начал подыматься по закручивающейся спирали, медленно переступая со ступеньки на ступеньку. Они оказались твёрдыми и устойчивыми. Ни одна не пошатнулась и не скрипнула. И вот, в скором времени, не издав ни единого постороннего звука, я вскоре оказался на самом верху, перед входом на чердак. Прямо над головой моей проходили несущие бревенчатые балки. На них, плотно пригнанные, опирались и крепились фрагменты самой крыши, а прямо передо мной, освещённым прямоугольным контуром находился вход на чердак, дверь которого была открыта и застопорена крупным поленом.
   Внутри чердачного помещения горела лампа, а из его захламлённых недр доносилось невнятное бормотание и шелестящий звук перелистываемых страниц. Прабабушка что-то искала, торопливо шаря по многочисленным полкам, и раздражённо ругаясь при этом сквозь плотно сжатые зубы на каком-то неведомом мне, трудновоспринимаемом диалекте. Наконец, видно найдя то, что ей было необходимо, она удовлетворённо хмыкнула, и бросила на стол, рядом с лампой, толстую потрёпанную записную книжку в затасканном кожаном переплёте с облезлыми неровными краями, перевязанную крест-накрест почерневшей бечёвкой.
   Из-под книги, во все стороны, косматыми дымчатыми клубами взметнулась пыль. Почтенная старушка чертыхнулась и закашлялась, помянув недобрым словом какого-то неизвестного мне мифического персонажа. Возможно, представителя фауны, обитающего исключительно в пределах Закревской Пущи. Эндемичный вид.
   Порывшись на других полках, Изольда Каземировна сначала нащупала, потом долго дёргала и расшатывала громоздкое скопление пыльных бесформенных документов, а затем, с натужным кряхтением и почти на пределе сил вытянула с самого верха ещё один свёрток. Тлен и прах минувших лет. Скопление пыльных артефактов тут же утратило равновесие, и с шелестящим грохотом провалилось в промежуток между стеной и полкой. Женщина постояла несколько секунд, угрюмо взирая на дело рук своих, тяжело вздохнула, лицо её утратило угрюмость, и она стала медленно спускаться со стремянки. В руках она держала плоский квадратный свёрток, завёрнутый в грубую материю, и также перетянутый бечёвкой. Это был квадрат со стороной примерно в метр, и толщиной сантиметра четыре.
   Я вздрогнул. Ассоциативный ряд выстроился почти мгновенно. Плоский квадрат метр на метр. Что это?
   Картина?!
   Я так возбудился в связи с возникшей догадкой, что совершенно потерял осторожность. Выпрямившись резко, я ударился головой о балку перекрытия, и после этого, рефлекторно, сделал шаг назад.
   Это испортило всё!
   Под моей ногой что-то хрустнуло. Мелкий камешек или щепка. Не знаю. Я застыл на месте, держась рукой за голову, и боясь пошевелиться. По-моему, я даже не дышал в эти мгновения, но теперь этого было уже недостаточно. Сквозь желтоватый проём чердачной двери я видел, как прабабушка стояла возле полок, и, прижав плоский свёрток к груди, пристально смотрела в мою сторону.
   Она меня не видела, но была напряжена и сосредоточена. Вначале, наверное, она сомневалась, но это её замешательство длилось недолго. Прислонив предполагаемую картину к полке, она постояла немного, прислушиваясь к чему-то, только ей известному, и, сделав из этого некие выводы, сделала решительный шаг по направлению к двери. То есть туда, где находился я.
   Ждать ещё чего-то, было бессмысленно. Сбросив домашние тапки, босиком, и по возможности мягко ступая по холодным ступенькам, я заспешил обратно. Промедление теперь не входило в мои планы. Проскочив бесшумно винтовую лестницу и, перед тем, как выскочить в коридор, я быстро взглянул наверх. Туда, откуда так быстро ретировался. На жёлтый проём двери надвигалась подрагивающая чёрная тень. Хозяйка дома была уже близко.
   Но, ей не успеть!
   Я стремглав выскочил в коридор и также вплотную к стене, быстро засеменил к своей комнате. Холодный пол обжигал ступни, но необходимость обязывала. Вот и дверь. За спиной, со стороны лестничного пролёта, всё ближе раздавалась тяжёлая поступь моей родственницы.
   Чёрт возьми! А не слишком ли быстро она двигается для столетней старушки?!
   Схватившись за ручку, я осторожно, моля Бога, чтобы она не скрипнула, начал открывать дверь. Она откинулась совершенно бесшумно. Вот я и в комнате! Последнее, что я смог увидеть, закрывая дверь, была всё та же тень мадам Михайловской, выдвигающаяся в коридор с лестничного пролёта. Но всё-таки я действовал быстрее столетней женщины. Оказавшись в комнате, я быстро разделся, загасил лампу и улёгся в постель.
   Всё! На этот раз молодость победила!
  
   Несмотря на возбуждение, заснул я быстро. Под шуршание снежинок по замёрзшему стеклу. И под размеренное урчание ветра за окном. Трудно сказать, что из этого повлияло больше на мои дальнейшие сновидения в ту ночь: снег или ветер. Хотя, скорее всего, ни то, и ни другое. Так как была иная причина моих ночных видений, более значительная, что ли, а именно - побочный эффект от синестезии. То, что случилось со мной совсем недавно, когда я вспомнил о своём разговоре с аксакалом, повторилось ещё раз. Потому что мне приснилось то, о чём я забыл совсем, вернее - никогда ни помнил, а вот теперь вдруг это явилось ко мне в виде сна. Через восемь лет. Зыбкая, точечная возможность читать по следам, оставленным кем-то в своём собственном сознании. Выборочное умение обнаружить чуждое вмешательство в определённые области мозга. Даже спустя много лет всё сохранилось, словно чья-то книга оставленная на полке. Бери и читай. И хотя вмешательство это было родственным, оно, тем не менее, оставалось чуждым. Ведь прабабушка являлась мне родственницей. По прямой линии. И это она, тогда, восемь лет назад, попыталась стереть у меня из памяти то, что происходило в больнице, когда я болел этой странной болезнью, которую так никто и не идентифицировал. Ибо выздоровел я быстрее, чем продвигались изыскания врачей, а на поправку я пошёл без всякого медикаментозного вмешательства с из стороны. И вот теперь, я точно знаю, почему!
   А тогда, по календарю шёл 1974 год.
  
   Равномерный писк приборов уже не фиксировался сознанием, а воспринимался как побочный фоновый шум. В палате застыл специфический больничный дух: запах чистоты, стерильности и медикаментов. Тусклое дежурное освещение окрашивало неровности на потолке в цвета побежалости.
   Я лежал на высокой больничной койке среди хрустящих белых простыней, которые остро пахли стиральным порошком и хлоркой. Со всех сторон меня окружали неведомые приборы с осциллографами и графическими самописцами, с мигающими лампочками и щёлкающими тумблерами, с дрожащими стрелками индикаторов и с изогнутыми ломаными диаграмм. Приборы гудели равномерно и убаюкивающе, и от всех от них, ко мне, к мальчику, заболевшему неведомой болезнью, тянулись провода и разъёмы, зажимы и клеммы, которые опутывали меня будто клубок змей, и постоянно что-то замеряли, считывали, проверяли и уточняли. И всё это, мне, десятилетнему пацану, говорило лишь об одном: врачи не знают, что со мной! Мысль не вполне жизнеутверждающая для неустоявшейся психики ребёнка.
   И, наверное, поэтому, а может и по какой иной причине, не знаю, я лежал ни просто в отдельной палате, напичканной медицинской электроникой, а ещё и кровать моя внутри палаты была отгорожена от внешнего мира такими же белыми и хрустящими, как и простыни, плотными хлорированными занавесками. Они опускались до самого пола, и оставляли открытыми для моего обзора лишь высокий, неровно выбеленный потолок, с куском плинтуса и участком ажурной лепки. В общем, полная изоляция!
   Слева от меня располагалось окно, но теперь властвовала ночь, и оно было зашторено плотной жёлтой занавеской, и лишь самый край оставался незавешанным, открывая мне для обзора узкий участок ночного неба, на котором зеленоватыми подмигивающими светляками застыли звёзды.
   Я проснулся, услышав чьи-то голоса за простынями. Вне границ моего крохотного мирка. Говорили тихо, шепотом, но я хорошо их слышал, так как кровать моя странным образом находилась в таком месте, среди лабиринтов электроники, что являлась неким центром, куда стекались все звуки из палаты, причём в обработанном и усиленном виде, так что любой шепот фокусировался возле меня, и я прекрасно слышал всё, о чём говорили врачи. В том числе и обо мне.
   Теперь же я слышал беседу трёх человек. Жёсткий с хрипотцой женский голос и два мужских. Это были не врачи. Отсутствовали непререкаемо-самоуверенные нотки в интонациях и специфическая фразеология с терминологией. Какое-то время я слушал их, не воспринимая содержания, а потом вдруг понял, что один из голосов мне знаком. Я прислушался внимательнее и тут же узнал его.
   Дедушка!?
   За границей занавесок говорила женщина.
   - Все симптомы совпадают. Когда я получила твою телеграмму, то тут же сверила со своими старыми записями. Всё, как у НЕЁ.
   - Послушай, мама, меня не волнуют твои колдовские изыскания. Сделай что-нибудь. Вылечи его. Просто возьми, и спаси!
   - Я попробую.
   - Не забывай, он твой правнук!
   Тишина. Только мерное гудение приборов.
   - Я этого никогда не забывала.
   - Извини.
   Голос деда замолк. Послышалось шуршание целлофановых пакетов и шелест разворачиваемой бумаги.
   - Что говорят врачи?
   - Они не знают, что с ним!
   - Ещё бы ...
   - Мама!
   - Хорошо, не буду. Но ты должен понимать, что лечить я его стану по рецептам, полностью расходящимися с методами современной медицины.
   - Современная медицина уже расписалась в своей беспомощности. Так что, приступай!
   Возникла пауза. Шуршание и шелест прекратились, зато раздался звон стеклянной тары.
   - Она лечилась сама. Ты должен это понимать. В те времена, с такими симптомами, рецепт у медицины был один - костёр. Так что она, всё осознавая, пыталась выжить без чьей-либо помощи.
   - Но ей ведь удалось?
   - Да. Она поправилась.
   Раздался плеск переливаемой жидкости. На потолке задрожали отражённые блики. Я был настолько слаб, что даже не пытался вникать в услышанное. Ибо главным фактором для меня в данную минуту, тем, что затмевало всё остальное, являлся близкий и родной голос дедушки, который пришёл, чтобы меня спасти. Это успокаивало и дарило надежду. Он сможет! Он ведь мой дедушка!!
   Да, так было. Но за всем этим, за теми чувствами, что переполняли меня тогда, я даже не заметил и не осознал того, что дед кого-то называл "мама", и этой "маме" я приходился правнуком. Потому что в тот сложный момент жизни все тонкости и хитросплетения моего генеалогического древа и сложные взаимоотношения степеней родства внутри него являлись для меня абсолютно бессмысленными. Так как появилась надежда. Ведь дедушка не пришёл бы просто так среди ночи.
   И теперь я слышал его голос.
   - Ты думаешь, это можно давать ребёнку?
   - Успокойся, Вася! Ведьмовство - не мракобесие, а просто иной взгляд на окружающий мир. Более того - лучший взгляд. Правильный. Ведь именно благодаря этому взгляду я до сих пор жива.
   - У тебя просто хорошая наследственность.
   В этот момент мне показалось, что женщина улыбается. Её голос и произносимые буквы как-то едва заметно изменились. Фонетическая окраска звуков слегка поменялась, и мне вдруг представилась сухая поджарая старушенция, самодовольно улыбающаяся на все 32 зуба, и к тому же не прекращающая говорить.
   - Тут ты прав. Не без этого. Но, не забывай, мне уже 91 год, и то, что я себе могу позволить в этом возрасте, и какой образ жизни веду, не взирая на рекомендации врачей, просто удачным сочетанием генов трудно объяснить.
   Послышалось громкое скрежетание металлической ложкой по стеклу. Что-то перемешивали.
   Женщина продолжала:
   - К тому же, все мои родные давно умерли. Братья и сёстры. Родные и двоюродные. А у них наследственность была не хуже моей.
   - Они были старше тебя.
   - Да. Старше. Но никто из них не верил в то, во что верю я. - Она замолчала ненадолго, а затем резко сменила тему: - Давай, сыпь вот этот порошок.
   - А ни много?
   - В самый раз!
   Послышалось шипение. Что-то забулькало за накрахмаленными занавесками, запенилось, будто шампанское в откупоренной бутылке, но вскоре затихло. Затем вновь заговорила "мама":
   - Я ведь ни просто верю в то, над чем другие смеются. Этого недостаточно. Я ещё и живу этим. Так что ... Давай вот те листья.
   - Что с ними сделать?
   - Перетри в ладонях.
   Сухой шелест возник совсем рядом, словно перетирание происходило прямо над моей головой.
   - Так что недаром я семь раз была замужем.
   - Мама!
   - Ладно. Ни буду. Я знаю, что тебе это неприятно. Но я не виновата, что все мои мужья с упрямством безумцев делали всё возможное, чтобы сократить свою жизнь. И твой отец - в том числе!
   - Они жили как все.
   За ширмой раздался смешок, тут же впрочем, оборвавшийся.
   - Эх, Вася, в том-то и заключается проблема, что основная масса человечества хочет существовать "как все". Именно существовать. Ни жить, ни, тем более, развиваться, а - существовать. Идти проторенной дорожкой. "Как все!" - ведь это так прекрасно. Но, если хочешь быть "как все", то готовься и помирать, как все. Дожил до шестидесяти лет, ну, пусть, до семидесяти, и всё! Добро пожаловать на погост! Но ведь это всё ваша современная цивилизационная дурь! Всё по шаблону. А ты возьми, и рискни! Измени свою жизнь. Начни жить по иным законам, которые будут хоть чем-то отличаться от устава КПСС. И, поверь, это будет уже очень много. Немало, во всяком случае. Мир огромен, а ты ... Так, теперь сливайте всё вместе.
   Звуки журчащих жидкостей заструились по палате.
   - Хватит. Так вот, сын мой, мир огромен, а ты упёрся в свой материализм, и мнишь себя, оседлавшим быка. Тот материализм, что вдалбливают вам ваши свихнувшиеся замполиты, есть путь в никуда. Тупик. Ты, надеюсь, это и сам понимаешь, но, тем не менее, упорствуешь с упрямством, достойным лучшего применения. А я вот не упорствовала и не упрямствовала, когда встал вопрос о выборе. Я взяла, и рискнула. А знаешь, почему?
   - Почему?
   - Потому что верила в то, что делала. Так, ладно, хватит политинформаций, у тебя есть спички?
   - Зажигалка.
   - Давай. Надо немного подогреть.
   Раздался щелчок. За занавеской вспыхнула расплывчатая оранжевая тень. По стеклу забарабанил дождь.
   - Хорошо!
   - Что "хорошо"?
   - Хорошо, что дождь пошёл. Это нам поможет.
   - Чем?
   - Эх, Вася, Вася! Столько лет живёшь, а не знаешь, что дождь, снег, и всякая другая непогода - самое, что ни на есть ведьмовское время.
   - В первый раз слышу.
   - А полнолуние?
   Это был уже другой мужской голос.
   - Полнолуние? Ты, Степан, просто книжек дурных начитался, да сплетен бабьих наслушался. Полнолуние - это обычный день для ведьмы. Он разве что астрономам и астрологам интересен, да упырям с вурдалаками, а нам, ведьмам, он без надобности. Мы - дамы культурные.
   Каркающий смешок разорвал тишину.
   - Шучу, шучу! Ладно, хватит, займёмся делом. Добавь ложку вот этого, и можно начинать. Он спит?
   - Не знаю. Наверное.
   - Ну, так посмотри!
   Занавеска колыхнулась. Я прикрыл глаза. Сквозь сомкнутые ресницы было видно, как дедушка подошёл к кровати, и посмотрел на меня.
   - Спит, вроде.
   - Ладно, это ни важно. Я всё равно сделаю так, чтобы он ничего ни помнил.
   - А это ни опасно для него?
   - Вовсе нет. Опасно будет, если он всё запомнит, а потом по детской глупости кому-нибудь расскажет, что, мол, дед с прабабкой приходили к нему тайно, среди ночи, без разрешения врачей и лечили его какими-то нетрадиционными методами. Вот это будет поопасней всего остального.
   - Согласен.
   - Это ещё не всё.
   - Что ещё?
   - Естественно, ты тоже должен молчать. Даже его родители ничего не должны знать.
   - Само собой.
   - Кроме того, ты должен будешь проследить за ним. За его состоянием. Уже завтра ему станет лучше ...
   - Было бы прекрасно!
   - Замолчи, Василий, не перебивай!
   - Извини, мама.
   - Так вот, завтра ему станет лучше ... Жаль, конечно, что я не увижу физиономий этих эскулапов. Многое бы за это отдала.
   - Мама!
   - Ладно. Не буду. Злорадство - не лучшее качество в человеке, но ничего не могу с собой поделать. Так вот, ты должен следить за Витей. Внимательно следить. Понимаешь?
   - Да.
   - И, как только заметишь в нём хоть малейшее изменение, особенно касательно картин ...
   - То, о чём ты меня предупреждала?
   - Да. Именно об этом. Вернее, исключительно об этом. Других побочных эффектов быть не должно. Во всяком случае, мне о них ничего неизвестно. Так вот, как только что-нибудь обнаружиться - сообщи мне!
   - А если, не обнаружиться?
   - Может и такое быть. Болезнь - не гарантия дара, а лишь возможность его приобрести. Редкая, заметь, возможность. В общем, следи за ним внимательно, и если, что заметишь - шли телеграмму.
   - Мама, но ведь он ещё ребёнок!
   Возникла пауза. Сквозь гудение приборов было слышно, как по подоконнику барабанит дождь.
   - А я и не собираюсь его использовать. Пока. К тому же, а ты не подумал о том, как он сам себя будет чувствовать, какие мысли появятся у него в голове, когда он обнаружит в себе ЭТО?
   - Я не знаю.
   - И я не знаю, но боюсь, что ни совсем комфортно.
   - Может быть.
   - Ладно. Ты вполне справедливо упомянул о том, что у нас в семье хорошая наследственность. Надеюсь, он зачерпнёт из этого кладезя.
   - Дай-то Бог!
   - Господи, Вася, ты стал верить в Бога?
   - Да нет, мама, просто к слову пришлось.
   - Жаль. Ну, ладно, открывай!
   Занавеска беззвучно распахнулась, и в мои покои вошли трое: дедушка, худая подтянутая старуха, и ... бомж!!!
  
   Я вздрогнул, и открыл глаза. За окном зарождался серый рассвет. В блеклые стёкла бились редкие снежинки. Лампа потухла, оставив после себя запах горелого керосина. Сон мгновенно улетучился. Жаль. Хотелось бы знать, что произошло дальше. Хотя, я и так смог бы вспомнить, без всяких сновидений, о том, что случилось в дальнейшем. Память восстановилась. Дедушка дал мне выпить какого-то терпкого вязкого, как кисель варева с резким, но не противным вкусом. После этого я мгновенно уснул. А вот на следующий день ...
   На следующий день я смог лицезреть то, что так хотела увидеть моя прабабушка: лица медицинских работников. Но это уже совсем другая история.
   Я поднялся и начал одеваться. В комнате было довольно прохладно. Пар изо рта, правда, не шёл, но холодный пол ощутимо бодрил босые пятки. Стало заметно светлее. Одевшись, я застелил кровать и подошёл к окну.
   Белым-бело! Снегу намело, пожалуй, по колено, и мне, вдруг, очень сильно захотелось выйти во двор.
   Чёрт! Значит, мои дедушка и прабабушка знакомы с бомжом! Вот это - да! Всё-таки очень полезно иногда вспоминать былое. А, что из этого следует? М-да, количество сочетаний и вариантов в связи с этим возрастало многократно. Перебирая их в голове, я спустился вниз на первый этаж, пересёк гостиную, и вышел в прихожую. Моя одежда висела там же, где я её и повесил.
   Через минуту я вышел во двор. Морозный воздух освежил лёгкие. Мозги просветлели. Зачерпнув ладонью снег, я растёр лицо. Кожу приятно покалывало. Пальцы занемели.
   Так, что же получается?
   "Всё, как у НЕЁ" - говорила прабабушка.
   У кого "у неё"?
   Я стоял посреди двора по колено в снегу, и, слизывая с губ талую воду, размышлял о том, кого же имела в виду мадам Михайловская. Кто эта "она", которая сама себя лечила, и вылечила? И, что это за симптомы были у неё, за которые легко можно было угодить на костёр? И, что за дар она упоминала? Причём, как-то связанный с картинами?
   Синестезия?
   Похоже на то.
   Но, если за что-либо можно было попасть на костёр, то, чёрт возьми, о каком времени идёт речь?
   О средневековье?
   Думаю, что да. Иного и быть не может. Тогда, получается, что речь может идти о ...
   Мне очень хотелось произнести одно имя, которое, в моём понимании, более всего подходило для этого. Оно, и из средневековья, и с картинами связано, и в ведьмовство впутано, и про костёр, я, в связи с ним, кое-что слышал, но ...
   Так ли это?
   Я слепил снежок и метнул его в забор. Снег разлетелся в мелкую пыль, оставив на бревне белое пятно.
   И ещё.
   Неужели моя прабабушка - ведьма?!
   Конечно, 20-й век, а особенно его вторая половина, отрицали подобные штучки, а моё собственное мировоззрение и вовсе не смогло бы примириться с подобными вымыслами, но, учитывая всё увиденное, я бы, пожалуй, больше удивился, если бы Изольда Каземировна ею не оказалась.
   К тому же, получается, что она спасла мне жизнь!?
   Именно так и получается!
   Я прошёлся по двору. Снег весело хрустел под ногами. Прозрачные серые тучи висели над головой. Снегопад прекратился.
   Но, откуда в больнице взялся бомж? Хороший вопрос. Судя по всему, он приехал туда с прабабушкой, либо пришёл с дедом.
   То есть, они знакомы!
   Значит ли это, что его июньская попытка похитить, или сделать что-либо другое с "Менгиром", как-то связано с моими прямыми родственниками? Кроме того, Изольда Каземировна, в каком-то контексте упоминала картины, причём, контекст этот был связан с моей болезнью, и она, к тому же, хотела меня как-то использовать в связи с этим. Как?
   Эх! Жаль, дедушка умер. Уж он-то многое смог бы объяснить.
   Я остановился возле забора. М-да, вот тебе и наследственность! Старушка ещё жива, а дедушка, её сын, уже год, как умер!
   А ей, между прочим, девяносто девять лет!
   Значит, она, действительно ведьма! И, кстати, семь раз была замужем!
   Молодец!
   Может тогда и мне стать ведьмаком?
   Черпануть из кладезя?!
  
   Когда я вновь поднялся в свою комнату, то обнаружил на низком столике перед кроватью потрёпанную грязноватую стопку. Вернее - связку. Связку старых тетрадей и записных книжек, перетянутых почерневшей верёвкой. Именно то, что я видел сегодня ночью на чердаке. То, что отыскала прабабушка.
   Чёрт! Стоило ли подглядывать!
   Я развязал верёвку и осмотрел содержимое. Самая толстая записная книжка, та, что лежала сверху, в обтрепанной кожаной обложке, являлась дневником некоего Мысик Ивана Арсеньевича. Кандидата физико-математических наук, доцента столичного университета. Пролистав его записи, я понял, что события, описанные здесь, произошли в 1943 году, ибо иных дат я не обнаружил.
   Мысик. А ни тот ли это Мысик, труп которого я обнаружил в склепе на городском кладбище города Збручевска? Вернее, в подземелье, ведущем от склепа. По-моему он тоже был Иваном Арсеньевичем. Да и по возрасту подходит. И, что с того? Да ничего пока. Просто совпадение. Только вот совпадения, как гласит народная мудрость, случаются только в женской бане.
   Далее, в ученической тетради в клетку, на 24-х листах, шли записи моего дедушки. Я тут же узнал его почерк. И, если дневник профессора был записан чернильной ручкой, то дедушка писал уже химическим карандашом. Даты стояли те же - осень 1943 года.
   А вот дальше ...
   В жизни, конечно, всякое бывает, и всех причинно-следственных связей уловить невозможно, но, если появление в этой истории бомжа можно было хоть как-то объяснить с точки зрения географии - события происходили в пределах двух соседних областей, Беркучанской и Губернской. Если попадание в эту историю товарища Мысик, я уже объяснил банальным совпадением. То в возникновение следующего персонажа, можно было обвинить либо инопланетян, либо масонов, либо воинов хана Тэмуджина.
   Я держал в руках записи, сделанные также в ученической тетради, в ту же клетку и тем же химическим карандашом, а вот автором этого сочинения являлся младший сержант Алдыз Яндигеев, и датированы они были тем же 1943-м годом.
   Но, ведь Алдыз Яндигеев - это аксакал! Кургутский шаман с сибирского озера Быштым! Он-то как здесь оказался!?
   Количество вышеупомянутых сочетаний и вариантов в интерпретации произошедших событий росло, как снежный ком. Персонажи возникали в самых неожиданных местах, но никто не спешил уходить. Все оставались. И, как их всех теперь вместе связать? Получается, что теперь это сможет сделать лишь прабабушка. То есть, она - центр всех событий. Почему? Да потому что только она знает всех участников, или, по крайней мере, слышала о них.
   Ладно. Может быть отсюда, из этих манускриптов, можно будет что-либо почерпнуть? Я сел и начал читать. Все три дневника являлись описаниями событий, произошедших в Закревской Пуще осенью 1943 года. Три взгляда на одно и то же происшествие.
   Происшествия?!
   Да нет, ни происшествия, а чего-то гораздо большего. Значительного, я бы сказал. И всё это, кстати, с пометками, дополнениями и примечаниями, выполненными собственноручно мадам Михайловской. Так что, суммировав всё, можно было рассказать следующее.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Октябрь 1943 года.
  
   Осень в этом году выдалась мягкой и длинной. Затянувшееся тепло не торопилось уходить, оттягивая час расставания, от чего каждый следующий солнечный день воспринимался как благо, будто компенсация за невзгоды оккупации. Начавшись рано, ещё в августе, осень, и в конце октября оставалась такой же тёплой и солнечной. Листья на деревьях, начавшие своё неминуемое увядание ещё в начале сентября, к ноябрю заметно покраснели, но многие так и не опали, от чего лес теперь пестрел всеми возможными оттенками осенней палитры: от бледно-жёлтого до ярко-багряного. И потому, наверное, один из таких ранних вечеров конца октября 1943 года был тих и прекрасен. Тёплое, ещё согревающее солнце, медленно клонилось к горизонту, его золотистые лучи тонкими спицами пронизывали листву, резкоочертаные тени заметно удлинялись, но, несмотря на всё это - на бесконечно длившейся бархатный сезон, на "бабье лето" в канун ноября, на рыжее солнце в бирюзовом небе, на богатый урожай зерновых посреди войны, и на это странное нежелание уже отжившей листвы опадать на землю - некоторое внутреннее состояние и природные ориентиры всё же ясно давали понять: скоро зима. И наступит она почти мгновенно, дав лишь пару дней дождливой поздней осени, чтобы убрать припозднившиеся листья, а затем сыпанёт колючей снежной крупой и взбодрит утренними заморозками.
   Но, это случиться ещё через несколько дней, а пока ...
   Пока же, дивным осенним вечером, вдоль северного предела Закревской Пущи, почти параллельно реке Беркуче, но более вглубь леса, по направлению к селу Галевичи продвигалась небольшая группа партизан. Народные мстители. Люди, уже более двух лет обитавшие в лесу, шли быстро и уверенно, но соблюдая при этом все необходимые меры предосторожности. Передвигались они гуськом, след в след, держа дистанцию в несколько метров друг от друга, и, хотя немцев в этом районе не наблюдалось, всё-таки перемещались лесные братья осторожно и бесшумно. Как серые тени. Да они, собственно, и являлись таковыми. Тенями. Страх и ужас неподконтрольных территорий. TERRA INCOGNITA.
   Оккупанты, вообще, этих мест старались избегать. То ли активные действия партизан заставляли их держаться в стороне от Беркучанского лесного массива, то ли недобрая молва о Закревской Пуще остужала пыл - неизвестно, но, проведя ещё в середине 1942 года крупную войсковую операцию в здешних лесах, и потеряв при этом убитыми и пропавшими без вести более трети личного состава, а также впечатлившись тем, что происходит внутри самого массива, гитлеровцы успокоились. Зауважали. И, что самое удивительное - мирное население не тронули и пальцем. Никто до сих пор не знает наверняка, связано ли это с феноменом Пущи с её мифической репутацией и мистической аурой, конечно же, известной оккупантам, или приказ у немцев такой был - не связываться с местным иррационализмом до полной победы фашизма, или, действительно, они партизан побаивались, которые ни на словах, а на деле славились здесь, в Беркучанском районе, своей дерзостью и жестокостью, но, факт остаётся фактом: зверств, подобных тем, что творились в соседней Белославии, в пределах исторических границ Беркучанского герцогства почему-то не происходило.
   И вот, что ещё примечательно. Сразу после упомянутой войсковой операции 1942-го года, приблизительно через неделю, эти места посетили люди из "Ананербе" со своими тайными приборами и диковинными устройствами. Они прибыли в сопровождении роты автоматчиков, проникли в Пущу, и прошлись по самому её восточному краю, со стороны села Зрадучаны. Какие цели они преследовали - трудно сказать, но каждый прекрасно понимал, что из Берлина, из самой столицы Рейха, просто так не посещают такую глушь, каковой являются сельские районы Беркучанской области. К тому же - шла война, а здесь не парк отдыха. Визит их продлился примерно с неделю. Подчинённые бригаденфюрера СС Карла-Марии Веллигута всё внимательно осматривали и записывали, замеряли и проверяли, естественно - в полной секретности, а потом, запечатав оборудование и результаты исследований в цинковые ящики, группа отправилась в Галевичи. Но, в Галевичах, именно в тот самый день, партизаны взорвали здание комендатуры, и учёные, не задержавшись ни на один день, сели в самолёт и убыли обратно в Германию.
   Самым же примечательным во всей этой истории явилось то, что, несмотря на проведённую диверсию - подрыв комендатуры, немцы, которые обычно после подобных "злодеяний" устраивали акции устрашения, наоборот, притихли, население не тронули, а в лес вообще перестали заглядывать. Словно он их не интересовал больше. Кто знает, может быть теперь, после визита исследователей, их когда-то размытый мистический страх приобрёл вполне отчётливую и реально осязаемую научную основу?
   Вполне возможно!
   А значит, спасибо Закревской Пуще!
  
   Их было одиннадцать человек. В основном - местные. Лишь двое партизан не являлись жителями Беркучанского района. Одним из них был Алдыз Яндигеев, младший сержант Красной Армии, бывший военнопленный, а теперь - боец партизанского отряда. Его, как и ещё нескольких военнослужащих отбили во время налёта на колонну пленных, которых вели из Борчева в Зрадучаны, где немцы, как это у них водится, организовали концентрационный лагерь. Из нескольких сотен людей, находившихся в колонне, тогда, в августе 1941 года, к партизанам присоединились едва ли три десятка человек. Остальные - либо погибли, либо рассосались по лесам. Кто-то сгинул в небытие под пулями карателей. Кто-то, возможно, присоединился к другим отрядам, а кто-то, были и такие, отлёживался где-нибудь в глухом углу, на хуторе, или вообще, домой подался. В тыл.
   Василий Михайловский всем сердцем ненавидел этих "отлёживающихся". Сволочи! Страна воюет, а они ... Тьфу! Сытно жрут, сладко пьют, а бабы-дуры их прячут. Кормят-поят. Ну, и используют, естественно, по прямому назначению. В качестве временных мужей. Некоторые, и того - рожают от них. Обхохочешься! Ну, война-то закончится когда-нибудь, муж с фронта вернётся, коли жив, а тут ...
   Василий даже замедлил шаг. Мысль эта была неприятна, но от неё невозможно было отмахнуться, как от назойливой осенней мухи. Реальности бытия, как не крути. Ведь в том-то и дело, что "коли жив"! А если нет, не жив, что тогда?
   Низкое солнце выскочило из-за холма, и неприятно кольнуло глаз. Василий зажмурился и отвернулся. Действительно, что тогда? А тогда получается, что и не дуры они вовсе бабы эти, а всё правильно делают. Практично и дальновидно. С перспективным взглядом в будущее. Ведь жизнь-то проходит, она, к сожалению, не продлится вечно, война - войной, а рожать надо. А какая для всемирной истории разница: от кого? Да никакой разницы! Так что ...
   Идущий впереди партизан остановился. Колонна застыла напряжённо. Василий замер, и присел на "корточки". Щёлк. Снял автомат с предохранителя.
   Солнце спряталось за очередным холмом. Остроконечные тени исчезли. Лес погрузился в серые сумерки.
   Что там? "Головной" поднял руку: "Опасность!" Василий внимательно всматривался вперёд, но там, в густом подлеске, где петляла и извивалась едва заметная тропа, ничего невозможно было разглядеть. Лишь буйство увядающей листвы. Отряд рассредоточился. Василий быстро отполз в сторону и привалился спиной к стволу дерева.
   За эти бесконечные два с половиной года он привык к опасности, но всё равно, каждый раз ему было страшно. Меньше, конечно, чем в начале войны, но всё равно - страшно. Тяжело вот так, в течение двух с лишним лет постоянно чего-то опасаться. Давит на психику. И более всего, опасаешься погибнуть по-глупому, ибо любая бессмысленная смерть - это лишь ещё один подарок врагу. К тому же, теперь, после Сталинграда и Курска, вдруг, очень сильно захотелось выжить. Назло всему, что враждебно тебе! Раньше, понятное дело, тоже хотелось пожить, но тогда реальных перспектив достойного бытия в обозримом будущем не наблюдалось. Разве что пустая привилегия вот также, голодным волком, шляться по лесам. А вот ныне - всё изменилось. Кардинально. Линия фронта неумолимо приближалась, а по ночам (хотя, это, возможно, только казалось) с восточного театра боевых действий стали угадываться едва различимые звуки канонады. Самообман, конечно, но даже если это и не канонада вовсе, то всё равно, не пройдёт и полугода как Красная Армия вернётся. Ждём её, кстати, к весне 1944-го. Так что, в связи с этим, да и не только с этим, но, почему-то геройски гибнуть теперь вдруг резко перехотелось. Нет, разить врага конечно желание сохранилось, даже - увеличилось, но вот живым остаться хотелось почему-то всё больше и больше. Вот такие сомнения, накануне освобождения.
   Да и дома всё нормально. Мать, жена и дочка в Вылково отсиживаются, за частоколом бревенчатым. И спокойно, и надёжно. Данута уже буквы выучила и читает понемногу. Анна, правда, уже два года со двора ни шагу, но, что поделать? Другим - и того, гораздо хуже приходится. А вот мама ...
   Василий Михайловский иронично ухмыльнулся. Вот тебе и диалектика! Он недавно вступил в партию. Всё бы ничего, но, и смех и грех, он - коммунист, а мать его, смешнее не бывает - ведьма! Причём, ведьма почти официальная. Разве что в трудовой книжке записи не имеется, а так - ведьма ведьмой! И все об этом знают. И комиссар, кстати. И, что с того? А ничего. Вот теперь, как раз таки - ничего. Ведьма, как ведьма, ни сталевар, конечно, и не доярка, но, это её жизнь.
   И ещё. Не надо забывать, что их дом уже два года, словно заговорённый стоит, и никто к нему близко не подходит: ни немцы, ни румыны, ни УПА, ни АК - никто не суётся.
   Как это объяснить?
   Конечно, Вылково - глухомань. Основные коммуникации далеко. Дорог, как таковых - нет. Одни тропы и направления. Стратегически деревня не имеет никакого значения. Да и Пуща рядом. Закревская. Вот оккупанты и обходят Вылково стороной.
   И всё же, два года - это большой срок. И за два года, здесь, в Вылково, так никто и не появился.
   Интересно, наш комиссар учитывал это, когда голосовал "за"?
   Понемногу начинало темнеть. Осенний вечер постепенно перетекал в ночь. Медленно, но неотвратимо. Так же, как делал это и миллион лет назад. И будет делать это всегда, несмотря на всю человеческую глупость. Василий Михайловский улыбнулся. На этот раз без иронии. Ибо он знал, что делать. Осмотревшись по сторонам, и видя, что никто на него не смотрит, он быстро перекрестился. На душе у него стало легко и спокойно.
   Аминь!
  
   Остановка была вызвана необходимостью переправы через небольшую речку. Правый приток Беркучи. Густо разросшийся ивняк затруднял обзор, деревья вплотную подступали к извилистой полоске берега, тонкие ветки спускались до самой воды, а потому, устроить засаду здесь не составило бы труда. Нет. Партизаны не станут рисковать. Разведчики разделились и пошли в обход. Бойцы замерли в ожидании, слившись с лесом.
  
   Алдыз Яндигеев призвался в армию в 1940-м году. Он служил в пехоте в Западном военном округе, и воевал на передовой с 22 июня 1941 года. В середине июля его полк попал в окружение, и они почти месяц с боями пробивались через многочисленные заслоны немцев, пытаясь выйти к своим. Именно в те тяжкие дни испытаний Алдыз понял истинную цену жизни на войне, многократно заглянул в уродливое лицо смерти, и люто возненавидел врага. Ненависть же эту он испытывал ни к кому-то конкретно, а вообще. Ко всем. Ко всем этим немецким и румынским рабочим и крестьянам, которые теперь, невзирая на своё пролетарское происхождение - топтали его родную землю, вопреки той декларированной нелепости, которую большевики называли пролетарским интернационализмом.
   Алдыз ненавидел их всех, и скопом и поодиночке, и молодых и старых, и худых и толстых, причём, делал это теперь с холодной яростью, окунувшегося в суровую реальность, человека, несмотря на осознание огромного вклада немецких мыслителей в дело победы мировой революции. Пожалуй, в иные минуты, он бы убил и Карла Маркса, если бы тот попал к нему в руки, и если бы этот бородатый шайтан посмел бы хоть слово сказать на своём родном языке. Алдыз ненавидел немцев осознанно и последовательно, и основными раздражителями для него теперь являлись всего лишь две вещи: их военная форма и их язык. Вражеская одежда и чуждая речь. Визуальные символы и вербальные знаки, воспринимаемые им, как угроза собственному бытию, и от этого, мгновенно, становящиеся ненавистными. Вместе с их непосредственными носителями.
   Когда же эти носители, в середине августа, всё-таки обложили остатки полка, и, пользуясь почти полным отсутствием у советских солдат боеприпасов, начали безнаказанно расстреливать их, и давить танками, Алдыз, подпитываясь этой самой ненавистью, одним из первых поднялся в атаку, и, вооружённый лишь холодным оружием, пошёл на прорыв.
   И он бы прорвался. Он смог бы вырваться из окружения, если бы ни эти враждебные символы и знаки, увиденные им в самый неподходящий момент, и воспринятые в связи с этим с соответствующей эмоциональной окраской. В тот миг, Яндигеев, заметил вдруг, что на его пути, немного впереди, всего в нескольких метрах, появился немецкий обер-лейтенант. Артиллерист. Один из тех, кто стирал с лица земли советские города. Тот, по приказу которого, их, безоружных, уже сутки безнаказанно уничтожали осколочными снарядами.
   Даже с этого расстояния было видно, что немец гладко выбрит, и, судя по всему, от него хорошо пахло дорогим одеколоном. Его аккуратная причёска, волосок к волоску, разделялась чётким побором, а белокурый чубчик был кокетливо зачёсан наверх и красивым гребнем возвышался над чистым белым лбом. Шитый "с иголочки", отутюженный мундир сидел на сытом выхоленном теле, как влитой, и небрежно перепоясывался новенькой хрустящей портупеей. Обер-лейтенант стоял в тени густых развесистых деревьев, с видимым наслаждением на лице курил тонкую длинную сигарету, и, постукивая ритмично изящным офицерским стеком по начищенному до блеска голенищу сапога, напевал какую-то весёлую песенку по-немецки.
   Яндигеев замедлил шаг. Он уже месяц не был в бане. Его грязное, вонючее обмундирование лохмотьями свисало с исхудавшего тела. Он был голоден и небрит, а причёска напоминала ощипанный лошадиный хвост. Но ни это являлось главным в данный текущий момент. Просто Алдыз почувствовал вдруг, как помимо его собственной воли, и, невзирая на происходящее вокруг, его живая человеческая сущность стала ощутимо наполняться клокочущей ненавистью. Вся его знаковая система корчилась в судорогах, подавая сигналы в мозг, основной смысл которых трудно было назвать человеческими. Нечто первобытное стало отчётливо вторгаться в его сознание, выплывая из таких мрачных генетических недр, где могли обитать лишь современники питекантропов и австралопитеков. Алдыз понимал, что постепенно превращается в зверя, но даже не пытался сопротивляться этому.
   Так тому и быть!
   Кровь в его жилах закипела. Перед глазами Яндигеева бесконечной чередой потекли яркие контрастные видения того, что он видел совсем недавно. Это были почерневшие от пожарищ, похожие на скелет динозавра, развалины деревень и городов, где среди ещё дымящихся руин, окровавленными комочками, лежали трупы детей. Он вспомнил толпы обезумевших беженцев, плотным нескончаемым потоком устремившихся на восток. Он помнил выражения лиц и глаза этих людей, в которых застыл страх, напряжение и отчаянное чувство самосохранения. Он вдруг увидел своих погибших товарищей, которые ещё минуту назад были живы ...
   Немец повернулся на шум шагов, и их глаза на мгновение встретились. Но питекантропу, вместе с австралопитеком, был абсолютно безразличен богатый внутренний мир обер-лейтенанта, с невестой в Гамбурге и с мамой в Дюссельдорфе. Какая ещё невеста? Какая мама? Яндигеев лишь запомнил белокурую прядь волос, шевелимую лёгким ветерком ...
   Что случилось далее, Алдыз вспоминал с большим трудом. Он полностью пришёл в себя только через несколько минут. А это время, эти странные минуты будто растворились в вечности. Их словно и не было. Они исчезли в пространственно-временной континууме бесконечной Вселенной, и никто никогда так и не узнал, что же происходило в те злосчастные минуты. Младший сержант Красной Армии, конечно, догадывался о содержании случившегося, но не был уверен до конца.
   Ветер шелестел в кронах деревьев. Листва шуршала убаюкивающе. Деревья раскачивались медленно, абсолютно равнодушные к войне, и в этом зеленеющем буйстве запахов и красок весело чирикали птички. Им тоже было всё равно.
   А в бирюзовом небе повис золотистый солнечный диск.
   Алдыз стоял на коленях с маникюрными ножницами в руках, и с удивлением рассматривал этот нелепый предмет, неведомо как попавший к нему в руки. С тонкого металлического лезвия его, набухшими красными каплями, стекала густая кровь. Она падала вниз, на жёсткие стебли выгоревшей травы и, оставляя на них яркие следы, впитывалась в землю. Перед Алдызом лежал искромсанный и выпотрошенный офицер вермахта с остекленелым уже взглядом, устремлённым в небо, и с всё также шевелящимся белокурым чубчиком.
   Яндигеев какое-то время смотрел на этот трепыхающийся белобрысый чуб, а затем, словно придя в себя, быстро вскочил на ноги, и бросился догонять своих.
   Но он не успел. Именно этих нескольких минут ему и не хватило, чтобы покинуть зону охвата. Из-за них он и попал в плен.
  
   Тем временем вернулись разведчики. В обозримых пределах леса опасностей не наблюдалось, а потому, отряд продолжил путь. Речку перешли вброд. Вода неспешно плескалась по сапогам, но даже не замочила колен. Люди выходили на берег и по одному исчезали в зарослях ивняка, будто поглощаемые лесом.
   Алдыза передёрнуло. Он не любил плотоядные метафоры, вдруг, сами собой, возникающие в его мозгу, ибо считал, что слова и мысли не исчезают в неизвестности. Он был убеждён, что они где-то копятся, и в один прекрасный миг, кто-нибудь, кто гораздо выше и могущественнее его, сможет использовать их, бросая на чашу весов, когда придёт время решать вопрос о его жизни или смерти. Яндигеев не был шаманом у себя на родине, на берегах полноводной реки Уючи, в местах, где тайга встречается со степью. Он мог им стать, но не успел. Слишком поздно родился.
   А может это и к лучшему, что не успел?
   Ведь времена ныне не слишком благоприятные, чтобы привольно шаманить по тайге, путешествуя от стойбища к стойбищу, как это делали таёжные колдуны в былые годы. Но, что толку гадать по бараньим кишкам? Успел - не успел - к чему сомневаться в том, что уже произошло? Да и сам вопрос к октябрю 1943-го года стал совершенно бессмысленным, более того - бесполезным, а то и вредным, даже учитывая то, что изначально, шаманские задатки у Алдыза действительно имелись.
   Талант к потустороннему.
   Предрасположенность к метафизике, как говаривал профессор Мысик, когда они разговаривали о неведомом. О том, чего не могла объяснить наука, и о чём сам профессор мог говорить часами. И, в смысле предрасположенности, он был действительно не далёк от истины. Есть такое дело. И она, эта его склонность к метафизике, дар мистицизма - можно и так сказать, говорили Яндигееву, что место это, Закревская Пуща, совсем гиблое. Он это собственной кожей чувствовал. Как северянин, впервые попавший в Африку, всем своим существом болезненно воспринимал нестерпимый жар экваториального солнца, так и Алдыз, оказавшись в Пуще впервые, тут же ощутил на себе её воздействие, будто тысячи микроскопических иголок стали слегка покалывать затылок. Снаружи. А это, в его собственной осязательной гамме чувств - первый признак нечистости. Были вообще-то и другие узнаваемые симптомы нежити, но этот - самый надёжный.
   Он - знал!
   Он чувствовал в границах лесного массива что-то устойчиво-чуждое. Многовековое. Нечто инородное, уже давно обитающее здесь, превратившееся в неотъемлемую часть Закревской Пущи, но так и не ставшее родным. То, что поселилось здесь давным-давно, на самой заре времён, возможно, ещё до Потопа, и задержавшееся навсегда. Некая неведомая субстанция, пропитавшая в этом лесу абсолютно всё: и небо, и землю и деревья. Пропитала насквозь. И людей в том числе.
   Алдыз посмотрел на своих друзей и товарищей по оружию. Может, они привыкли? Может, они родились с этим? Ведь эта странность имелась почти у всех них. В ком-то - больше, в ком-то - меньше, но - во всех. Кроме профессора. Но он-то не местный, а в остальных Яндигеев улавливал нечто, что совсем не сочеталось с его привычными понятиями о добре и зле. В них было нечто, что выше этого. Оно и не добро, и не зло. Иное. Возможно, как-то связанное с войной. Ведь это их землю топчет вражеский солдат. Конечно, это и его, Алдыза, земля, но она всё же - их, в гораздо большей степени.
   Он задумался, вспоминая дела давно минувших дней.
   Такое же ощущение, как это, он испытывал ещё один раз в жизни. Это случилось семь лет назад, в 1936 году, когда он, будучи ещё мальчишкой, нарушив племенное табу, посреди ночи, в тайне от всех, на лодке отправился к Драконьему Клыку. К огромной одинокой скале на озере Быштым. Ему так хотелось совершить это, он так мечтал о том, чтобы посетить это таинственное место, просто грезил им и во сне и наяву, что, в конце концов, невзирая на запрет, в то время, когда его айл готовился к перекочёвке, Алдыз всё же решился на этот опрометчивый шаг.
   Именно тогда он впервые ощутил это странное покалывание в затылке. И, чем ближе он подплывал к скале, тем более усиливалось это необычное чувство в задней части головы. Надо отметить, что здесь, в Закревской Пуще, эти покалывания были гораздо слабее, а порой и вообще исчезали. Тут они были, как будто размыты, словно размазаны по всей площади лесного массива, а там, на Быштыме, наоборот, поток был сконцентрирован, и бил в одну точку. В его, Алдыза, затылок. Правда, продлилось это всё очень недолго. Едва высадившись на нижний уступ скалы, он тут же потерял сознание. В глазах - поплыло, в висках - застучало, мысли окутал туман, а далее - щёлк - будто кто-то нажал на неведомую кнопку, и сознание мгновенно погрузилось в вязкую черноту ...
   Очнулся Алдыз на берегу. Напротив скалы. В тени деревьев. Солнце уже поднялось довольно высоко, освещая Драконий Клык, изрезанный контрастными тенями, который как ни в чём не бывало, возвышался над озером, не желая делиться своими загадками.
   "Шайтан! Как я сюда попал?!" - подумал тогда мальчик-кургут, но у него не было ответа на эту странность. Лодка исчезла. Боль ушла. Лишь фантомное покалывание в голове, и гнетущее, подавленное состояние, как будто случилось нечто непоправимое. Как после смерти близкого родственника. Что-то похожее на то, что Алдыз иногда испытывал и здесь, в Пуще, особенно после окончания боевых действий.
   Что это? Страх?
   Нет, ни страх, а что-то совсем иное.
   Что?
  
  
   Иван Арсеньевич Мысик, кандидат физико-математических наук, когда-то - доцент Столичного университета, а ныне - действующий активный боец в крупном формировании Беркучанской партизанской зоны, до сих пор не верил в то, что он воин. Его до сих пор будоражило осознание того, что он вместе со всеми разит врага, что он теперь такой же, как все эти полудикие парни и мужики из окрестных сёл, которые ненавидят немцев, ещё более ненавидят своих отщепенцев - полицаев, жестоко воюют с ними и безжалостно карают, а он, товарищ Мысик, по кличке "профессор", из когда-то буржуазной, а теперь - из интиллегентской семьи - слывёт одним из них, более того - является таковым, и они принимают и воспринимают его, как абсолютно своего. Для самого же Ивана Арсеньевича удивительнее всего было то, что для них, для местных, он являлся таким же полноценным партизаном, как и они, сами, а его городская, интеллигентская, профессорская внешность теперь представлялась лишь предметом для шуток. Но шуток не злых, не обидных, а где-то даже уважительных. Мол, ты наш, Арсеньич. Ты свой, профессор, и таковым останешься в нашей памяти. Навсегда. И, чёрт возьми, бывший доцент гордился этим. Почти кичился. Это гораздо сильнее тешило его самолюбие, нежели его же собственные учёные степени, почти законченная докторская диссертация, должность доцента в университете и прочая академическая дребедень. Ибо, уважение этих тёмных, полуобразованных людей, которые воспринимали его, как своего, равенство во всём среди этих, таких разных, братьев по оружию, была для него более почётна, и имела гораздо больший вес в его же собственной шкале ценностей, чем всё остальное.
   И Ивана Арсеньевича очень удивляло его изменение в собственных ощущениях. Он связывал это с метаморфозами военного времени, но, возможно, это и правильно? Может, так и должно быть? Ценностные приоритеты, их шкалы и полезность обществу теперь явно изменились, приспосабливаясь под нужды войны. А посему, умение метко стрелять или бесшумно передвигаться в ночи в нынешних условиях приобрели гораздо больший вес, чем умение решать дифференциальные уравнения.
   "Значит, я стал другим?!"
   Когда объявили короткий привал, профессор сел на землю и закурил. Пахло прелыми листьями и влажной землёй. Солнце скрылось за горизонтом. Небо стало дымчато-серым. Иван Арсеньевич сидел на земле, курил самокрутку, и странная мысль посетила вдруг его в эту короткую минуту отдыха. Он уже более двух лет находился в Закревской Пуще, но не испытывал по этому поводу никаких эмоций. Странно. А ведь ещё до войны он просто мечтал посетить эти места. К сожалению, так и не довелось. И вот, теперь, он разгуливает по тем местам, куда так хотел попасть, и не ощущал в себе полагающегося трепета. В конце 30-х он мечтал организовать экспедицию сюда, в Беркучанский лесной массив, провести сезон изысканий в течение лета, собрать коллекцию минералов ... Конечно, это было бы немного не по профилю, но он бы договорился. И, хотя он и не геолог, но ему и так по визуальным наблюдениям и поверхностному осмотру было ясно, что недра здесь просто кишат редкими металлами.
   Профессор затушил окурок, и спрятал его под мягкий дёрн. Конспирация!
   Иван Арсеньевич улыбнулся: так надо!
   Он поднялся на ноги и пошевелил плечами. Вещмешок принял удобное положение. Движение продолжилось.
   И всё же, один вопрос интересовал профессора более всего. Исключительно из практических соображений. А формулировался этот вопрос примерно так: если недра этой земли так богаты, то почему до сих пор никто так и ни начал здесь никаких разработок? Здесь, почти в центре Европы, ни одна из властей, от Беркучанского герцога, до товарища Сталина, даже не попыталась отсюда хотя бы что-нибудь извлечь. Люди осваивают Урал, Сибирь и Дальний Восток. В условиях гораздо более тяжёлых добывают нужное сырьё на самом севере нашей страны. А здесь, рядом с промышленными центрами, железными дорогами и прочими развитыми коммуникациями - даже конь не валялся!
   Почему?
  
   Ветка хрустнула под ногой неожиданно громко. Гораздо громче, чем обычно. Звук получился сухой и отрывистый, очень похожий на выстрел. Множащиеся отзвуки эха слегка кольнули в уши, и, отрывисто "ухая", покатились по лесу.
   Василий рефлекторно припал на колено и выставил перед собой автомат. Контуры предметов обострились. Амплитуда воспринимаемых звуков резко увеличилась. Стало слышно журчание ручья в соседнем овраге. Ладони вспотели, но палец привычным движением нащупал курок. Сомнение длилось лишь долю секунды, а уж в следующий миг, впереди, размазанными вспышками полыхнули огни выстрелов. Полусонный лес разорвало беспорядочной канонадой.
   Нет, это ни ветка!
   Упав на руки, Михайловский перекатился через спину, быстро поднялся, и, в несколько прыжков добежал до мощного развесистого дуба, возвышающегося в нескольких шагах от тропы.
   Его заметили. Пули густо впивались в ствол, выкрашивая толстую сухую кору, словно пилой срезая узловатые ветки, и с низким зловещим свистом вспарывая землю вокруг дуба. От многочисленных попаданий в ствол стала осыпаться отжившая листва.
   Прижавшись к земле, Василий осторожно выглянул из-за ствола. Вспышки автоматных очередей расцвечивали лес, будто трепещущее пламя свечей на рождественской ёлке. Враги приближались. Огни выстрелов извилистой гирляндой расползались всё далее на фланги. Оккупанты пытались осуществить более широкий охват обнаруженной группы.
   Михайловский прицелился и дал несколько коротких очередей в сторону ближайших вспышек. Раздался чей-то захлёбывающийся всхлип.
   Готов!
   Василий быстро переместился на другую сторону ствола, и, стреляя на ходу, перебежал к соседнему дереву. Немного назад и влево. Поближе к оврагу. Пока бежал, по-возможности осмотрелся, в поисках своих. Оказавшись под прикрытием дерева, поменял "магазин".
   Результаты осмотра его не утешили. Немцев оказалось гораздо больше, чем он предположил вначале, и, судя по всему, они теперь стремились окружить партизан. То есть, пытались захватить пленных.
   Сволочи!
   Стараясь не думать о том, что сделают с ним, с партизаном, имей он глупость попасться живым, Василий дал длинную очередь в сторону карателей, и, мелкими перебежками, шарахаясь из стороны в сторону, "качая маятник", совершил рывок к краю оврага, который находился метрах в пятидесяти от тропы. Если его преодолеть, то шансы на жизнь значительно повысятся.
   Каждый партизан знал, что фашисты не станут форсировать почти открытое пространство оврага без предварительной разведки. Они ценят свои жизни, а за партизан - высокой наградой не удостоят. Ни тот масштаб для их высшего командования. Да и вообще, раздавать медали за войну с вооружёнными крестьянами у них не принято. А мы и есть - вооружённые крестьяне. Так что, они поберегутся. Как пить дать! К тому же, это их формирование вряд ли принадлежит к "вермахту", скорее всего - тыловой отряд обеспечения, который здесь, в Пуще, оказался совершенно случайно, и война с партизанами не входит в их компетенцию. Конечно, встретив лесных братьев, они попытаются их уничтожить, но на рожон вряд ли полезут. А значит, если их опередить по времени, то появится несколько лишних минут, чтобы оторваться.
   А это - хороший шанс!
   А получить на войне шанс, и с пользой для себя распорядиться им - это и есть воинское счастье. Хуже - когда наоборот.
   И ещё. Василий Михайловский изготовился к решающему броску. Скупой подсчёт увиденного им только что, ясно и понятно указывал ему на то, что, на данный текущий момент в живых из партизан осталось не более трёх-четырёх человек. Считая и его. Четверо остались лежать на тропе. Их убили в первые же секунды боя. А ещё троих накрыло при отходе. Гранатой. Это уже - семь. В минус. А было-то их изначально, всего одиннадцать человек.
   "Надо уходить! Думаю, что остальные также попытаются проскочить овраг".
  
   Немцы пристрелялись. Первоначальный хаос и разрозненность в выстрелах исчезла. Теперь они экономно и методично обстреливали партизан по всему фронту, не давая им выйти из определённой зоны. Пули ложились всё ближе, кучно фиксируя "мёртвую зону" и отрезая путь к отступлению, когда Профессор вдруг осознал, что вот, именно сейчас, он может умереть. В одно мгновение. Сердце бешено заколотилось, и Мысик внезапно ощутил слабость во всём теле.
   Честно говоря, до сегодняшнего дня ему просто везло, и он счастливо избегал критических ситуаций. Но ведь везение не может длиться вечно, и всё хорошее рано или поздно заканчивается? Получается, что и его "хорошее" иссякло, уступив место изменчивой судьбе, которая именно сегодня и решила прервать его удачу.
   "Стоп! Почему, прервать? Ведь я ещё жив!"
   Профессор посмотрел на тропу. Какая уж тут удача!? Четверо партизан были убиты сразу. Наповал. Первым же залпом. Они лежали в ворохе пожелтевшей листвы, отчуждённые и неподвижные, в угловатых неестественных позах, с нелепо заломленными руками и ногами, и эта отстранённость их от всего происходящего вокруг, вдруг, страшно напугала Профессора, ибо он понял, что вот, именно так, и он мог бы сейчас лежать посреди тропы, а лёгкий ветерок перекатывал бы по его ещё не остывшему телу пожухлые осенние листья.
   Чёрт!
   Иван Арсеньевич до крови закусил губу. Он ведь всех их знал! А всего несколько минут назад ещё разговаривал с ними. А теперь их нет. И его может не стать. И, что потом?
   Лес переменился. Мгновенная метаморфоза совершенно изменила его внутреннюю суть. В одно мгновение, из чудного красочного уголка природы, расцвеченного всеми оттенками осени, он превратился в мрачное неприветливое место, несущее смерть. Он стал чуждым и опасным. Оттенки серого и чёрного вымарывали пёстрые краски, поглощая радужный колорит яркой осенней палитры. Деревья потемнели на фоне серой мглы, а просветы между ними стали быстро гаснуть, будто отключённые лампочки. Солнце медленно погружалось за размытый исчезающий горизонт. В густом полумраке были различимы лишь неясные шевелящиеся тени, и яркие вспышки выстрелов, прорезающие пространство. Ещё светлое небо покрыла мутноватая пелена, похожая на клейстер. Картинка застыла на сетчатке глаза расплывчатым бельмом.
   Профессор затряс головой, разгоняя свалившееся наваждение.
   "Надо уходить!" - он оглянулся в сторону оврага. - "Пожалуй, это единственный шанс. Иначе ..."
   Иван Арсеньевич Мысик, конечно, не был профессиональным военным, но за два с лишним года "партизанщины" кое-что усвоил. Начальные понятия о стратегии и тактики, например. Очень полезная штука. Да и сама жизнь, без стратегии с тактикой, последовательно научила его опыту ведения войны в специфических условиях леса, и этот самый опыт, теперь, со всей очевидностью указывал ему на то, что их целенаправленно окружают.
   Ни дай Бог!
   Перспектива плена заставила действовать. Мозг лихорадочно заработал, отыскивая варианты выхода из ситуации. Профессор нащупал на поясе гранату. Ладонь ощутила стальную ребристую поверхность. Как панцирь у черепахи. В крайнем случае - это! Он видел людей, побывавших в плену, вернее - то, что от них осталось: изуродованная окровавленная плоть, слипшиеся волосы, немой оскал чёрного рта с обломанными зубами и вывалившемся языком, вылезшие из орбит глаза ...
   Нет!
   Пуля впилась в валун в нескольких сантиметрах от головы, обдав лицо острой каменной крошкой. Резкая боль взбодрила. Тяжкие воспоминания улетучились. Стреляли уже откуда-то справа. Ещё немного, и ему не уйти - окружат! Профессор упал на живот и быстро пополз к оврагу. Пули засвистели в непосредственной близости, пронзая листву и дробя стволы деревьев. Он давно покинул "мёртвую зону", но "Фрицы с Ганцами" последовательно "мазали", давая понять потомственному атеисту, что Бог есть, а потому, его удача может продлиться вечно. Во всяком случае, достаточно долго, чтобы успеть доползти до оврага. А раз так, то его "хорошее" вовсе не иссякло, но продолжало длиться.
   Иван Арсеньевич закрыл глаза и поклялся сам себе в том, что если он всё-таки останется в живых, то при первой же возможности посетит ближайшую церковь, или костёл - не важно, пусть даже это будет мечеть или синагога, главное, чтобы это был Божий дом, и там обязательно помолится и поставит свечку. Как сумеет, так и помолится. Отблагодарит Господа.
   "Клянусь!"
   Вот и овраг. Перевалившись через край, Иван Арсеньевич, на спине, неожиданно легко и быстро скатился вниз. На дне оврага выстрелы звучали глухо и ни так громко. Он поднялся, и тут же, метрах в десяти от себя, увидел ещё троих: Романа Орловича, Василия Михайловского и Алдыза Яндигеева.
   Это все?
  
   Алдыз Яндигеев славился своей меткостью. МЕРГЕН. Такую почётную добавку к имени он получил в стране кургутов. Алдыз-мерген. Алдыз - меткий стрелок. Здесь же, в Беркучанских лесах, среди завзятых охотников, знакомых с оружием с самого рождения, и расстающихся с ним лишь на пороге смерти, Яндигеева, помимо беззлобных прозвищ, связанных с его монголоидной внешностью, очень редкой в здешних местах, называли просто и ёмко: снайпер. Собственно говоря, так оно и было. Он не брал с собой автомат, так уважаемый партизанами, а предпочитал самозарядный карабин с оптическим прицелом. И расход патронов минимальный, и результат почти идеальный. В общем - то, что надо.
   Партизаны преодолели больше половины свободного пространства, когда немцы возобновили огонь. Не успели! Шайтан раздери этих проклятых фашистов! Алдыз спрятался за крупным валуном, расположенным в нескольких метрах от ручья, и перезарядил карабин. Вася Михайловский лежал на влажном песке, и короткими очередями обстреливал гребень. Он ничего не боялся. Пуля всегда обходила его стороной, доставаясь кому-то другому. Так казалось Яндигееву. И, немудрено, ведь Алдыз часто слышал от местных, что мать у Василия - ведьма, которая, перед его уходом в партизаны, совершила над ним какой-то свой ведьмовской обряд, так что теперь ему бояться было нечего. Заговорила, в общем. Весь отряд знал об этом, да и Вася, собственно, не особенно скрывал от других свою заговорённость.
   Алдыз ухмыльнулся ни к месту.
   Он вспомнил, как недавно Василия принимали в партию. Шайтан раздери этих большевиков! И командир отряда, и комиссар, прекрасно знали, кем является Васькина мама. Но! Они думали и о другом. Ну, может, не думали, а в глубине души надеялись на то, что, пока Василий Михайловский находится в отряде, то с партизанами ничего не может произойти. Вот так.
   Они ошиблись. Ибо, Васькина безопасность ни есть безопасность всей группы. Факт! Ни надо путать личное с общественным!
   Улыбка у Яндигеева стала ещё шире. Недавно Василий показал ему свой оберег, который он всегда носил с собой. Подарок матери. Небольшой камень величиной со спичечный коробок и с отверстием посредине. Вася носил его на шее под одеждой. Алдыз тогда протянул руку и дотронулся до него ...
   Именно в тот миг ему пришла в голову вполне очевидная мысль о том, что магия, если это действительно - магия, должна быть одинакова везде, во всех точках мира, и во всех своих проявлениях. Не может быть отдельной магии кургутов, или колдовства славян. Всё едино. Ибо тогда, дотронувшись до амулета, Яндигеев вдруг почувствовал, как лес вокруг него стал меняться, превращаясь из лиственного в смешанный. Партизан Михайловский завибрировал волнисто и исчез, а вместо него, прямо перед глазами Алдыза, появилось ровная, как зеркало, гладь озера Быштым с Драконьим Клыком посредине.
   Снайпер одёрнул руку. Вася тряс его за плечи. Озеро исчезло.
   - Что с тобой? ...
  
   - Пора. Лучшего момента не придумаешь. Они перегруппировываются.
   Говорил Профессор, внимательно изучая берег ручья за спиной. Если бы ни эта преграда, они бы давно проскочили в чащу за ручьём.
   Рядом с Профессором, на корточках, сидел Роман Орлович, и, сложив ладони вместе, молился. Синие глаза его были устремлены в темнеющее небо. Скоро - ночь.
   Алдыз повернул голову. Вася выразительно указывал ему на лесные кущи за ручьём. Яндигеев кивнул. Да. Пора. Ждать более не имело смысла.
   Профессор поднял руку, давая знать, что готов.
   Роман перестал молиться и взял в руки автомат.
   В следующий момент они рванулись к ручью. Плотность огня тут же возросла. Пули ложились кучно, и, когда они уже вступили в мутный поток, пересекающий овраг, одна из пуль настигла Романа. Он замер, удивлённо глядя по сторонам, затем взгляд его начал мутнеть, он зашатался, и, широко раскинув руки, рухнул в воду.
   Орлович был ещё жив, так как пытался выбраться на берег, беспомощно скользя по грязи, но, как только Алдыз с Василием попытались его вытащить, шквал огня накрыл их. Падая на песок, Яндигеев увидел, как в спину Романа, вырывая куски плоти, вошло четыре пули. Больше он не шевелился, а течение стало сносить его в сторону.
   Трое оставшихся в живых, бросились в лес. Они уже ничего не могли сделать.
   А Васю Михайловского даже не забрызгало грязью.
   Как всегда!
  
   Немцы, как это у них водится, в глубь леса не пошли. Не рискнули. Перейдя ручей, они постреляли с опушки по деревьям, и этим ограничились. Гитлеровцы всерьёз боялись засады. Партизаны же, отлежавшись в распадке, и выждав для уверенности, ещё немного времени после полного окончания стрельбы, быстро снялись, и углубились в Закревскую Пущу. У них не было иного выхода. Шум от боя разносился далеко, так что по близлежащим границам лесного массива немцы будут бдительны. Более того, могут ждать их повсеместно на линии Галевичи - Зрадучаны, а то и вплоть до Пригожино, так что теперь путь беглецов лежал только в глубь леса, а далее, отсидевшись пару дней, придётся возвращаться в отряд. К сожалению - не выполнив задание.
   Темнело быстро. Расплывающиеся контуры деревьев всё труднее различались в густеющем мраке наступающей ночи, когда, вдруг, словно дар свыше, взошла Луна. Её бледный молочный лик светился из черноты космоса холодным дымчатым светом запылившегося фонаря, превращая лес в бесконечные варианты хаотичного сочетания двух цветов: серебристого и чёрного. С оттенками серого. И с редкими отклонениями в полутона. Как отпечаток контрастного негатива.
   Стало заметно светлее. Лунный свет проникал всюду, где это было возможно, полностью заполняя свободное пространство, а на его фоне, простые и вполне понятные днём элементы лесного ландшафта, принимали формы несколько отличные от реальности, совершенно изменяя при этом всю знаковую систему леса. Ибо, теперь, всё было по-другому. Нет, деревья остались деревьями, а кустарники - кустами. Всё - так. Но незначительная смещённость форм, изменение контура теней и их насыщенность в разных точках пространства, превращали давно знакомые сочетания вещей и предметов в нечто гораздо большее, нежели просто деревья и кусты. Лес будто представал в иной ипостаси, оставаясь тем же, чем был, но значительно видоизменяя при этом свои внешние контуры и наполняя внутреннюю суть иным содержанием. Он словно выворачивался наизнанку, и теперь, совсем ненадолго, можно было взглянуть на него в совершенно иной системе восприятий, где формы и объёмы оставались прежними, а чувства и ощущения - меняли знак.
   Но партизаны не замечали произошедших метаморфоз. Они проходили мимо и не оглядывались. Так как именно сейчас им не было никакого дела до иррациональности форм и мистичности красот древнего леса. И смену знаков они не почувствовали и не ощутили. Потому что на календаре значился 1943 год, шла беспощадная война, и они отчаянно желали выжить. И это желание заслоняло всё остальное, а иные содержания теряли всякий смысл.
   Напрочь.
   Уставшие люди стали уже подумывать о ночлеге, когда лес начал заметно редеть, а далее, совершенно неожиданно прервался. Деревья расступались, пока не исчезли совсем, и партизаны оказались на обширной поляне.
   В высоком чёрном небе яркими зелёными огоньками светились звёзды. Несмотря на ночное время, воздух был прозрачен, и местность хорошо просматривалась. Стало очень холодно. Ледяное дыхание обжигало лицо и руки. Сухой морозный воздух легко просачивался сквозь осеннее ещё обмундирование, и неприятно покалывал кожу. Изо рта, равномерными толчками, вырывался густой пар. Матушка-природа меняла знаки. Во всём. И в температуре тоже.
   Огромная полная Луна висела в чёрном небе, будто крупная серебряная монета. Наверное, наш естественный спутник очень близко подошёл к Земле, на минимальное расстояние, а потому выглядел гораздо большим, чем обычно.
   Люди остановились на границе леса. Ровное пространство - поляна - имела почти круглую форму, метров, эдак, двести в диаметре, и была со всех сторон окружена лесом. Некая аномалия. Может быть, здесь почва была неблагоприятная, или ещё что - неизвестно, но поляна имела идеально ровную поверхность, как на футбольном поле, и внутри неё не росло ни одного дерева, либо кустарника.
   Но, имело место нечто иное.
   Валун.
   Посреди поляны стоял узкий высокий камень. Естественная скала, метров пять высотой. Всё бы ничего, камень - как камень, но вокруг него, по линии концентрических кругов, на равных расстояниях друг от друга, располагались небольшие земляные холмы, густо поросшие травой. Они были примерно одинаковых размеров, и все вместе, в совокупности, очень сильно напоминали могилы.
   Кладбище?
   Громкий шелест крыльев заставил всех троих поднять головы. Из-за их спин, вслед за ними, из леса вылетела огромная чёрная птица. Ворон. Долетев до середины поляны, он сделал круг вокруг валуна, и, резко сменив курс, ворон тихо, почти беззвучно спланировал на камень, и сел на его вершине. Огромные крылья его зашелестели и захлопали, тормозя полёт, и удерживая равновесие. Ворон замер, будто сросся с камнем.
   В свете Луны он выглядел просто гигантом.
  
   От неожиданности Яндигеев остановился. То, что он увидел, находилось за пределами понимания. Коды опознавания сработали автоматически, отображая в сознании все признаки подобия. Контуры совпали. Изломанные линии наложились одна на другую, давая сигнал о полном совпадении.
   "Не может быть! Это - невозможно!"
   Лёгкая дрожь пробежала по всему телу: от пальцев рук до пяток. Алдыз дёрнулся рефлекторно, но тут же взял себя в руки.
   "Спокойно! В жизни всякое бывает, и это - не самое удивительное из чудес!"
   Луна теперь находилась как раз за валуном, и благодаря этому камень контрастно выделялся на фоне бледного диска рельефной чернотой силуэта. Легко различалась даже самая незначительная кривизна и неровность его массивного тела, словно подведённые тушью.
   Уняв дрожь, Яндигеев ещё раз взглянул на валун. Система опознавания заработала на полную мощность, повторно обрабатывая и сравнивая каждую деталь валуна. Всё сошлось и на этот раз. Совпадение каждой линии было идеальным. Неестественная прозрачность ночного воздуха обострила восприятие. Полная идентичность форм пробудила мгновенную реакцию организма, а из тишины вокруг зародился звук, соответствующий именно этим формам. Ассоциативный ряд, преодолев тысячи километров, застыл на границе слышимости. В ушах раздался такой неуместный здесь монотонный шелест волн, медленно накатывающих на берег, шорох гальки, шевелимой прибоем, и плеск воды от удара хвостом огромной рыбины.
   Алдыз потёр руками лицо и встряхнул головой. Звуки исчезли. Но, всё это было бы похоже на наваждение, если бы не было правдой, ибо валун, который Яндигеев видел перед собой, имел точно такую же форму, как и скала на озере Быштым. Как Драконий Клык. Камень на поляне в точности повторял силуэт скалы, если смотреть на неё от устья Уючи. Точь в точь. Вплоть до мельчайших деталей.
   Но, как?!!!
   Как объяснить подобное сходство?
  
   Только теперь, вступив на поляну, Василий пришёл к выводу, что окружающий мир изменился. Лёгкое смещение форм и объёмов. Качественный скачок в восприятии этих самых форм. Неясным теперь оставалось лишь главное: изменился мир вокруг него, или он сам внутри себя.
   Василий осматривал поляну из соображений безопасности, возможности засады или минных полей, стараясь включиться в реальность, причём - в опасную реальность, но, всё равно, подсознательно думал о другом. Мысли и чувства лишь скользили по реалиям, и тут же уходили далее, в дебри подсознания, цепляясь за уже знакомые ориентиры и знаки.
   Знакомые?
   Конечно - знакомые! Иначе, откуда бы взялся этот качественный скачок в восприятии? И, если смещение форм и объёмов ещё можно было объяснить неясностями и нечёткостями лунного освещения, скрадывающего цвета и перспективы, то вот всё остальное, включая узнаваемые знаки и ориентиры, объяснить только лишь наличием полной Луны, было невозможно.
   И, что из этого следовало?
   А - то, что мир действительно изменился. Проделав это и изнутри и снаружи, а также, неведомым образом поменял знак.
   В связи с чем?
   Ответ напрашивался сам собой: в связи с близостью поляны. То есть, чем ближе поляна, тем больше изменений. Ведь даже мельком взглянув на неё, и на то, что находилось в её пределах, Михайловский тут же обнаружил внутри себя странное и необъяснимое чувство по отношению к тому, что предстало перед его взором. И дело было даже не в мегалите, которым здесь, в границах исторического Беркучанского герцогства никого не удивишь. Достаточно и без него. И даже не в могилах аккуратно расположенных вокруг этого самого камня, так как в этой нездоровой тяге к валунам тоже не было ничего удивительного - всем известны мистические свойства, которые в народе приписывались подобным мегалитам.
   Странность заключалась в ином, и Михайловский не знал, касается ли это только него, или распространяется на всех. Только ли в его восприятии менялись знаки, или подобные метаморфозы случались со всеми? Он не знал этого, но с другой стороны, это ничего не меняло именно сейчас, в данный момент.
   Василий был удивлён до крайности. Он опознал вдруг привычные сочетания предметов вокруг себя. Будто он уже видел всё это именно в данной последовательности и расстановке. Словно всё стало на свои места. Как осколки разбитой тарелки с витиеватым узором посредине, склеенные по острым криволинейным разломам. И узором этим посередине являлся камень. Валун. Мегалит. А сама поляна - тарелкой!
   Всё сошлось!
   В то же мгновение Михайловский понял, что он здесь уже был. Когда-то очень давно, в детстве. В раннем детстве. Воспоминания медленно выплывали из закоулков памяти без лиц и персонажей, но с вещами и предметами, и потому, наверное, он, даже не вникнув до конца в суть происходящего, тем не менее - догадался, что для полной картины не хватало ещё чего-то.
   Чего?
   Ответ появился со следующей порцией воспоминаний. Василий удовлетворённо кивнул сам себе.
   "Хорошо! Но, если это так, то за валуном, чуть правее, должна быть ..."
   Он посмотрел в ту сторону, и вздрогнул от неожиданного понимания того факта, что воспоминание сбылось. Значит, он действительно здесь был!
   ОНА ТАМ!
  
   Профессор слыл увлекающейся натурой. Он был крайне любопытен, и дух исследователя начинал в нём проявляться, как только он видел что-либо достойное его внимания. Причём, даже тогда, когда интересующая проблема являлась очень далёкой от его основной научной деятельности. От физики и математики. А то, что он видел сейчас, казалось крайне интересным явлением. По научному привлекательным, но совершенно не по профилю кандидата наук.
   Перед Иваном Арсеньевичем во всей своей таинственности предстало древнее захоронение. Удивительно! В дебрях лесного массива, известного своей паронормальной репутаций, и в пределах которого люди почти не селились, во всяком случае, в течение всей письменной истории края, вдруг, обнаружилось кладбище.
   Это же сенсация!
   К тому же, даже самый поверхностный взгляд на могилы, осмотр их внешнего вида, и изучение планировки кладбища, приводили Профессора в научный трепет. На какое-то время он даже забыл о тяготах войны, о немцах, преследовавших его, о кровопролитном бое, где погибло восемь его товарищей. Он забыл обо всём. И всё потому, что доцента Мысик полностью захватил дух исследователя, который, собственно, и подсказывал ему, что исходя из увиденного, можно было выдвинуть некоторые предположения относительно захоронений. И они также были сенсационны. Дело в том, что они имели либо очень древнее, ещё дохристианское происхождение, либо, что более вероятно, относились к временам средневековья, и являлись некой ритуальной частью доселе неизвестной не христианской секты.
   Ведь на могилах не было ни одного креста!
  
   Глядя на валун впереди себя и на то, что находилось на противоположном краю поляны, Михайловский испытал вдруг очень настойчивое ощущение "дежа вю". Расплывчатое и размытое чувство не связанное ни с чем конкретным, и не направленное ни на что. Неустойчивый образ, возникший в памяти помимо его воли и желания, и вызывающий чувство смутного беспокойства. Василий отмечал знакомые очертания местности, и отдельных предметов на ней, но его определённо смущал этот странный способ общения с прошлым. Давние воспоминания об этом уединённом месте выплывали из недр памяти, но не формировались ни во что конкретное. Бессистемный конгломерат предметов с их бессмысленными связями и сочетаниями. Нагромождение слипшихся фактов не связанных ни с временем, ни с местом, ни с определёнными людьми.
   И всё же, некая упорядоченность присутствовал. Даже, не упорядоченность, а скорее - зависимость. Связь каждого со всеми, и всех с каждым. Всеобъемлющий детерминизм предметов на данном участке Вселенной, ибо, наличие одного предмета подразумевало присутствие всех остальных, и, наоборот, присутствие некоторых вещей с определённостью указывало на то, что должно быть ещё кое-что, даже если этого "кое-что" и не было видно.
   А потому, Василий, сопоставив мысленно весь спектр увиденного, легко вычислил, что справа от валуна, на самом краю поляны должна находиться бревенчатая изба. Он не сразу увидел её, но, поняв, что чего-то не хватает, тут же вспомнил о ней. А, вспомнив, мог поклясться, что уже бывал здесь. И заходил внутрь. А при желании мог бы описать то, что находилось в замкнутых границах бревенчатого сруба.
   "Получается, что я здесь бывал! Давно, в раннем детстве, но - бывал! А раз бывал, то кто-то меня сюда должен был привести. Не сам же я шлялся по лесам в поисках поляны? Нет, конечно, ни сам, а значит, я был здесь ни один. Точно. Но, тогда возникает логический вопрос: с кем?"
  
   Алдыз понимал, что такое поразительное сходство не могло быть случайным, но, даже самая поверхностная попытка объяснить причину возникновения этого феномена, даже самая реалистичная гипотеза на этот счёт была гораздо фантастичнее, чем сам факт сходства, ибо уводила неведомо куда, теряясь далеко за гранью рационализма.
   Несомненно, в природе существовало немало вещей, связанных между собой элементами подобия, но в том-то и дело, что - элементами. То есть, они были ни подобны, а лишь похожи, а это, надо понимать, совсем ни одно и то же. Они имели сходную форму, но не являлись одним и тем же. Планеты, например. Конечно, все они шарообразны, но, с одной стороны, имеют совершенно разное внутреннее строение, а с другой - их шарообразность имела свои, вполне закономерные, физические причины. Яндигеев их не знал, но интуитивно чувствовал, что это - так. А вот, чтобы две скалы, два камня, удалённые друг от друга на тысячи километров, были абсолютно идентичны - это никакому разумному объяснению не поддавалось. Во всяком случае, Алдыз его не находил. В природе не могло существовать двух одинаковых по форме предметов, один из которых являлся уменьшенной копией другого.
   Ну, а если это не природа?
   Мысли появлялись неожиданно, задерживались ненадолго, и исчезали навсегда. Они протекали сквозь сознание, словно вода через сито, не оставляя ничего. Только набухшие капли на узких ячейках и влажные потёки на стыках. Больше - никаких следов. Лишь одна мысль, появившись однажды, осталась и не исчезла. Она имела в себе рациональное зерно. Логику. И эта логика всерьёз обеспокоила Алдыза. Он вздрогнул, выныривая из потока собственного сознания. Мысль была четка и очевидна, как магический кристалл. Ведь на планете Земля врядли отыщется ещё один человек, который бы мог похвастаться тем, что побывал и на озере Быштым, и на этой поляне. Который бы видел и Драконий Клык, и валун.
   Кроме Яндигеева!
   И, что это значит?
   "А это значит, что я, Алдыз Яндигеев, стал случайным свидетелем того, что никто и никогда не должен был видеть. Во всяком случае, это свидетельство никоим образом не подразумевалось. Ведь люди, живущие на Быштыме, даже теоретически не могли попасть в Закревскую Пущу. И - наоборот. По крайней мере, в те времена, когда всё это создавалось. То есть, сотни, а то и тысячи лет назад, человек в течение своей жизни не мог физически побывать в обоих местах. И, возможно, что я стал первым и случайным свидетелем того, что совсем не предназначалось для чужих глаз. Для глаз непосвящённых!"
   По спине кургута пробежала холодная дрожь. Догадки и предположения переполняли мозг, но их было так много, что они сливались в единое бесформенное месиво, и он не мог сосредоточиться ни на одной из них. Ясность существовала лишь в одном: он прикоснулся к чему-то такому, чего никто не должен был не видеть, не знать! И, если это действительно так, то, что последует далее? Какие меры предпримут те, кто сотворил это подобие? Ведь они, наверное, очень желали бы, чтобы это знание об идентичности скал не стало бы достоянием кого-либо ещё? А раз природа не могла создать подобное, то у Алдыза оставалось лишь три разумных объяснения по поводу авторства этих сходств. Это, либо люди, либо Боги, либо кто-то, кто равен Богам! Кто-то, кто равен Богам, но не является ни Богом, ни человеком. Вернее, тот, кто уже не человек, но ещё не Бог. Промежуточное звено.
   Человечество всегда выдавливало из своих недр нечто такое, от чего само же и содрогалось впоследствии. Или восхищалось. Ибо к деяниям этих нелюдей невозможно было оставаться равнодушным. Потому что это касалось всех. Таковыми были Иисус Христос, Магомет или Будда. Перечень можно продолжить. Но эти были на виду. А ведь имелись и другие. Те, о ком никто и никогда не узнал. Те, чьи возможности были не меньшими, но которые направили их в иные русла. Не в лучшие, и не в худшие - в иные. Вот и находим мы следы их деятельности, которые для нас именно следами и являются, так как объять их нашей логикой и объяснить нашими жизненными смыслами просто невозможно.
   "А может то, что я стал свидетелем ЭТОГО, как раз и является продолжением или воплощением чьего-то изощрённого плана, и я - лишь звено в бесконечной цепи событий, которые начались безумно давно, а конец которых теряется во тьме веков? То есть, я просто должен выполнить некое своё собственное предназначение о смысле и сути которого мне совсем необязательно знать. И я являюсь лишь чьим-то орудием в осуществлении процесса о существовании которого мне сейчас лишь слегка намекнули. Я единственный на Земле, кто знает об этом. А потому ..."
   Алдыз вздрогнул.
   "Единственный!?"
   Цепь рассуждений прервалась. Вернее - рухнула. Ощущение своей единственности исчезло в одно мгновение, оставив лишь лёгкое чувство сожаления, которое, впрочем, тут же растворилось в бурном потоке облегчения.
   "Я не один!"
   Яндигеев посмотрел на Михайловского. Тот продолжал вглядываться в застывший полумрак за валуном. Луна освещала его лицо, которое было абсолютно спокойным.
   Но, ведь у него ...
   Алдыз вспомнил, как некоторое время назад Вася показал ему свой оберег, подарок матери, от соприкосновения с которым кургут вдруг на одно мгновение перенёсся к себе на родину, на озеро Быштым.
   Яндигеев отвернулся от Михайловского.
   "Шайтан! Как же я сразу не узнал?! Ведь Васькин амулет имеет ту же форму, что и эти ..."
  
   Профессор первым вышел из леса. Звёзды и Луна дрогнули едва заметно, сместившись вверх, а затем вновь став на свои места. Как от лёгкого сотрясения. Или - нет, скорее - как от эффекта перемены сред при их различном коэффициенте преломления. Такое бывает, когда наблюдаешь за ровной палкой, опущенной в воду, где на границе между воздухом и водой она изгибается и становится криволинейной. Мысик заметил это, но не остановился.
   "Это из-за разности температур. Здесь, на поляне, гораздо холоднее, чем в лесу!"
   Под ногами хрустели мелкие камни, и шуршала высушенная трава. Почва пружинила от естественной пористости, будто многослойный войлочный палас. Земля пахла осенней тундрой. Именно это сравнение пришло в голову Ивану Арсеньевичу. Он был когда-то давно на полуострове Ямал. В экспедиции. Еще, будучи студентом. Тогда он всерьёз хотел перевестись на геологический факультет. Романтика! Тайга, тундра, пустыня - всё, как у людей, и ни тебе интегралов с дифференциалами - тоска зелёная! Но тогда что-то не срослось. Не вышло. В общем, с геологией он пролетел. Но вот запах тундры запомнился на всю жизнь. Запах, который бывает лишь в конце короткого северного лета. Кусочек рая за полярным кругом.
   Здесь пахло так же. Запах мха в вечной мерзлоте. Горьковатый аромат увядающих цветов. И ощущение долгой, бесконечной зимы без запахов и ароматов на самом краю лета.
   Михайловский всматривался куда-то вдаль, на другую сторону поляны, в поисках возможной опасности. Яндигеев топтался на месте, вертя головой туда-сюда, то на валун посмотрит, то на Василия - приказа что-ли ждёт?
   А чего его ждать?
   "Если будем так стоять, то замёрзнем к чёртовой матери! Надо либо двигаться, либо костёр разводить. Иначе - крышка!"
   Подойдя к ближайшему холмику, Профессор остановился. Он с детства боялся мертвецов. И мертвецов, и кладбищ - всего, что давало возможность прикоснуться к смерти. Но страх порождал любопытство. Нездоровый интерес к тому, что находилось за гранью рационального восприятия. И щемящее чувство счастья от преодоления самого себя. Иван Арсеньевич помнил, как когда-то давно, в детстве, он решился испытать себя. А именно: посетить кладбище среди ночи. Когда мысль об этом испытании оформилась в нём, он, от возбуждения, потерял сон. Промучившись в бессоннице две ночи, на третью, он всё-таки отправился на погост.
   Был месяц май. На кладбище буйными зарослями цвела сирень. Разнокалиберные кресты коряво топорщились, втыкаясь в ночное небо. Могильные плиты едва различались во мгле. А маленький Ваня шёл по самому краю кладбища, и боялся сделать хоть шаг в глубь.
   А вдруг?
   Вдруг там что-то есть? Или кто-то?
   Он ещё подумал тогда: на сколько метров надо углубиться внутрь, чтобы его попытка зачлась? Ни для кого-то, для себя. Ванечка долго стоял на самом краю, а затем, борясь со страхом, шагнул вперёд ...
   Профессор вздрогнул от нахлынувших воспоминаний. Вздрогнул, и расправил плечи. Пожалуй, по совокупности страхов на единицу времени, тот его поступок был самым героическим в его жизни. Ведь тогда он дошёл до самого центра кладбища. Дошёл, постоял несколько секунд, ожидая неминуемых кар, а когда они не пали на его детскую голову, стремглав бросился обратно.
   "И вот я снова здесь!"
   Мысик посмотрел на осыпавшийся когда-то холмик, просевший, расплывшийся и округлившейся, поросший впоследствии травой, и теперь имевший вид перевёрнутого корыта. Чья-то жизнь закончилась именно здесь.
   "Все там будем!" - мелькнула в голове сакраментальная фраза всех некрофилов и некромантов. Кладбищенская банальность отвлекла от воспоминаний.
   "Ну, и что я тут стою?"
   В следующий миг Профессор ступил на древний погост. Он быстро продвигался к валуну, имея при себе лишь одно желание: прикоснуться. Иван Арсеньевич просто хотел дотронуться до камня, а там ...
   "А там, посмотрим!"
   Доцент Мысик понимал, что, скорее всего ничего не произойдёт, но: кто знает? К тому же, он предполагал и другое. Иное. Ибо подобные камни не устанавливаются просто так, наобум. Где захотели, так и установили. Нет! Эти места вычисляются шаманами и ведунами по каким-то своим шаманским технологиям, и лишь посоветовавшись со своими Богами, они говорят: да, здесь и поставим. Может, и ни так говорят, но теперь-то какая разница? Ведь они уже стоят. И находятся они в священных точках Земли, где сосредоточены энергии неподвластные человеку. Неведомые. И, даже если предположить, что этот камень является лишь остатком ледника, ушедшим на север десятки тысяч лет назад, то логичен вопрос в связи с этим: а почему он остановился именно здесь?
   То-то и оно!
   Иван Арсеньевич подошёл к камню. Из недр монолита пахнуло пенициллином. И ещё какой-то химией. Поликлиникой. Как в проветренной больничной палате, из которой только что вынесли труп. Огромная Луна немного слепила глаза. Мысик прищурился. Млечный Путь плескался в бездонной черноте.
   Крупный матёрый ворон уставился на Профессора блестящими бисеринками немигающих глаз. Птица замерла, и перестала выщипывать блох.
   Иван Арсеньевич вытянул руку и дотронулся.
  
   Вначале, Василий Михайловский хотел вернуть Профессора назад, но потом передумал. Зачем? Уж где-где, а здесь немцев можно было не ждать. Держите карман шире! Чтобы германец среди ночи шлялся по Закревской Пуще!? Ну, уж нет, увольте! Кто угодно, только не они! Конечно, здесь могли появиться поляки из Армии Крайовы, или галичане из УПА, но немцы или румыны - никогда! Это ни их территория, и оккупанты это прекрасно знали.
   А вообще, жизнь в оккупации была страшна в своей непредсказуемости, так как ты никогда не знал в точности: кто перед тобой. А потому, волюнтаристский принцип: сначала стреляй, а потом - разбирайся, был приемлем на всех территориях, прилегающих к Пуще.
   Но, ведь иначе было невозможно! Ибо, остаться в стороне, здесь, в районе Беркучанска и Горска вовсе не увеличивало возможность остаться в живых. Да, можно было отлёживаться на хуторе, как и делали некоторые экземпляры из числа бывших советских военнослужащих, но, что делать им, когда на хутор кто-нибудь нагрянет?
   А ведь нагрянет - в том-то и дело.
   А потому, принадлежность к какой-либо силе, позволяла хоть на что-то опереться, и предоставляла шанс. Небольшой, правда, но - шанс! К тому же, наличие в руках автомата сохраняло в душе хоть какие-то остатки человеческого достоинства, вытравленного за годы оккупации всеми прелестями "нового порядка". Если же добавить к этому бесконечные полицейские проверки на дорогах, редкие, но масштабные войсковые операции "вермахта", дерзкие вылазки "красных" партизан, диверсии АК и рейды УПА, то становилось понятным распространённое недоверие к любому незнакомому лицу. А отсюда - непонимание того, как себя вести при встрече, ведь ты реально не знал: кто перед тобой? И потому, никого не удивлял уже тот леденящий страх, вползающий в душу, при каждом косом взгляде, устремлённым в его сторону.
   Вдруг, не угадал!?
   Тем временем, Профессор подошёл к валуну и протянул руку. Вася улыбнулся. По-доброму. Ну, вот, ещё один хочет напитаться энергетикой. Господи, ну откуда же у них у всех эта тяга получить что-нибудь "на халяву"? Протянул руку, дотронулся, и, - на! Получай! Заряжайся, мол! И будешь жить долго и счастливо!
   Нет, ребята, так не бывает! Если хочешь что-либо взять, то ты должен быть готовым что-нибудь отдать. Вот так! Закон сохранения.
   Михайловский посмотрел на избу. Она была еле заметна на фоне темнеющего леса. Если бы Василий не знал о её существовании, то мог бы и не заметить. Во всяком случае - не сразу бы обратил внимание.
   Кстати, про всеобъемлющий закон сохранения ему рассказала мама. Она тогда так и выразилась: если хочешь что-то взять у природы, то, прежде всего, подумай, готов ли ты пожертвовать чем-либо. Отдать взамен. Поделиться чем-нибудь своим.
   А как иначе?
   Не факт, конечно, что природа пойдёт на обмен. Может и так отдать, без всякой платы. Но ты должен быть готов. А, если - нет, то тогда ничего и не проси. Бессмысленно. Только хуже будет.
   Именно так и сказала его мама - потомственная ведьма, живущая по иным принципам и законам, которые ни как не вяжутся, ни с марксизмом, ни с ленинизмом, ни с уставом ВКП (б). Боле того, нигде не работающая, и не занятая никаким общественно-полезным делом. Во всяком случае, по нашим советским понятиям слов "дело" и "работа", и тем смыслам, которые вкладывали в эти слова пропагандисты из ЦК.
   И, что с того?
   "А - ничего, собственно, просто имеют место некоторые странности, которые иначе как везением не назовёшь. Ведь, в конце 30-х годов, сколько народу было арестовано? Не счесть! Причём, самого, что ни на есть, пролетарского и колхозно-крестьянского происхождения. Со славным революционным прошлым и с заслугами перед Советской властью.
   И, что, помогло?
   Хрен!
   А маме - хоть бы что! К нам даже не зашли. Не заглянули. Не обыскали. Даже на допрос не вызвали. Никого! Ни один родич не пострадал. Это - как? Неужели Советская власть боится Изольды Каземировны Михайловской, в девичестве - Сапега, гетманских кровей и ведьмовского воспитания? В нашем роду были такие экземпляры, что, пожалуй, мы все сейчас должны были бы находиться где-нибудь на Колыме, а не в окрестностях Беркучанска. В роду матери - сплошные князья, по отцу - графья да аббаты, но, тем не менее, Советская власть не тронула никого.
   НИ-КО-ГО!!!
   Получается, что государство рабочих и крестьян, ну, пусть и не боится, но, по сути - всерьёз опасается моей матери, потомственной колдуньи, совершенно не скрывающей своего ремесла!"
   Василий кивнул сам себе. Опасаются. Это - точно. Он и сам иногда с опаской наблюдал за деяниями Изольды Каземировны. Но, не лез. Не интересовался, и не расспрашивал. Ибо ЭТО было не его. Он вспомнил, как его в партию принимали. Совсем недавно. Конечно, и командир и комиссар были прекрасно осведомлены о роде занятий его мамы - сами из местных, да Василий и не скрывал ничего, мол, да, лечит людей нетрадиционными методами - есть такой грешок. Но, на партсобрании об этом даже никто не упомянул. Более того, Василий был где-то даже разочарован, ибо вопросов ему задавали мало, напирали на его геройство и беспощадную борьбу с врагом, профессию матери - даже не вспомнили, а при голосовании все сказали "да". Не было даже воздержавшихся.
   Это - как объяснить?
   Неужели все они так надеются на благосклонность ведьмы?
   Ха! Союз коммунизма с волховством!
   Вот такой оккультизм!
   Понимать надо!!!
  
   Луна, тем временем, сместилась ближе к избе. Тени переместились, и дом понемногу выплыл из тени. Стал более заметен на фоне леса. Глядя на него, Василий невольно вернулся к прерванным воспоминаниям. Даже не к воспоминаниям, а к расплывчатым детским ощущениям, потому что о том давнем посещении этого странного места, он так и не вспомнил ничего конкретного. Лишь неоформившиеся в образы силуэты с размытыми лицами и неясными намерениями. Василий мог припомнить только то, что посещал он это место ни с матерью, и ни с отцом, а с бабушкой. С матерью Изольды Каземировны, которая здесь с кем-то встречалась.
   Искала кого-то?
   Возможно, и искала, но, найдя, очень долго разговаривала с ней, сидя на крыльце этой самой избы. Василий точно помнил это. Он резвился возле Камня, бегая между холмиками, естественно не понимая тогда, что это могилы, а они сидели и разговаривали. На крыльце. В тени от дома. Две женщины на фоне деревянного сруба. Но, ту, вторую, что сидела вместе с бабушкой, он так и не смог вспомнить. Кажется, она была молодая. Во всяком случае - не старая. И уж точно, гораздо моложе его бабушки.
   Лет тридцать с небольшим?
   Михайловский ощутил в себе некую странность. Удивительно, но, при полной невозможности вспомнить сам образ - незнакомку, беседующую с его бабулей, он, почему-то, был почти уверен в её возрасте. Во всяком случае, в том, на сколько лет она выглядела. В нём будто сидел некий отпечаток внешности с контурами фигуры и динамикой движений, который был наполнен впечатлениями об интонациях голоса и воспоминаниями о запахах, но целостная картина никак не формировалась. Именно - отпечаток. И не более того. И этот отпечаток, знак, во всей совокупности своих наполнителей, выдавал лишь явное впечатление о возрасте, и упрямо молчал обо всём остальном.
   И ещё одна странность. Более общего характера, но не менее важная в порождении смыслов всего происходящего: зачем бабушка взяла его с собой? Его, маленького мальчика, взять с собой на прогулку в Закревскую Пущу без сопровождения мужчин! С точки зрения здравого смысла - это был совершенно необъяснимый поступок. Старуха и ребёнок в дебрях древнего леса с соответствующей репутацией.
   Нелепость какая-то!
   Но! Может, бабушке именно здесь была назначена встреча?
   Возможно.
   "Но, тогда тем более непонятно моё присутствие при этом. Зачем брать пацана в эту мистическую глушь? То-то и оно! Вывод из всего этого напрашивался только один. Во всяком случае - пока: моя бабушка ходила в дебри Закревской Пущи как к себе домой. Ей это было совершенно безопасно. Настолько безопасно, что она брала с собой малолетнего внука".
   Вот так-то!
   И ещё. Кому можно назначать встречу здесь, на языческом кладбище?
   Хороший вопрос.
  
   Вслед за Профессором из леса вышел Яндигеев. Мысли путались в голове кургута, совпадения и подобия выстраивались в бессмысленные ряды, порождая такие же бессмысленные догадки, в которых напрочь отсутствовала аргументация и не прослеживалась логика. Но, справедливости ради стоило отметить, что эти самые аргументация с логикой должны были бы на чём-то базироваться, опираться на информацию, иметь хоть какое-то научное обоснование, а раз этого не было, раз имело место лишь сходство и подобие, а разброс объектов достигал тысяч километров и тысяч лет, то в этом почти бесконечном пространственно-временном отрезке могло уместиться всё что угодно. Место хватало всем, от Дьявола до Бога - в религиозной плоскости, и, от розенкрейцеров до тамплиеров - в плоскости тайных обществ.
   Алдыз читал об этом. Совсем недавно. Примерно год назад партизаны разгромили немецкую колонну, состоявшую из нескольких грузовиков. После осмотра трофеев стало обидно: и из-за этого они рисковали!? В двух машинах народные мстители обнаружили ящики с образцами почв из разных районов Закревской Пущи, коллекция камней и минералов, которые и без того в изобилии валялись под ногами, а также - цилиндрические вырезки стволов деревьев на которых отчётливо просматривались годовые кольца.
   Зачем им это?
   По немецкой педантичности все эти предметы были пронумерованы, упакованы, надписаны и аккуратно уложены в добротные ящики. Короче - несъедобно!
   Третья же машина была "под завязку" забита книгами. Литературой на различных европейских языках, в том числе и на русском. От взрыва грузовик перевернулся на бок, и из кузова его в изобилии высыпалась печатная продукция различных европейских стран, а также США и Канады. Партизаны громко матерились, но ничего поделать было нельзя. Пустышка. Ни оружия, ни документации, ни провианта, ни обмундирования - ничего! Только камушки да книжки. Алдыз подошёл к перевёрнутому грузовику и взял наугад одну из книг. Твёрдая обложка в кожаном переплёте. Золотое тиснение букв на корешках. "Ети" и "яти" на окончаниях слов. Кургут раскрыл фолиант. 1897 год. Санкт-Петербург. Автор - некий граф Салтыков. Салтыков-Щедрин, что ли? Премудрый пескарь, там, мужик, кормящий двух генералов ...
   Яндигеев посмотрел на название: "Тайные общества средневековой Европы". Посмотрел, подумал полсекунды, и воровато сунул запазуху.
   Никто не увидел.
   Нельзя сказать, чтобы это произведение в корне изменило жизнь Яндигеева, конечно - нет, но, то, что на многие вещи он стал смотреть по-другому, а кое-что внутри него самого получило подтверждение в виде печатного слова некоего графа, вот это - точно! Теперь же, обнаружив эти совпадения с подобиями, Алдыз не знал даже на кого и думать. Ибо спектр догадок в связи с этим был просто огромен. Бесконечен. А в эпицентре событий - он, Алдыз Яндигеев, несостоявшийся шаман из племени кургутов, который единственный видел все три объекта подобия.
   Сделав несколько шагов, Яндигеев остановился. Освещённый Луной валун пронзал чёрное небо. Посеребрённые холмики были похожи на спящих коров. Сидящий на камне ворон застыл в неподвижности, словно являясь продолжением скалы. Местность была похожа на старинную гравюру. Чернильный эстамп Эпохи Возрождения. Литография на потустороннюю тему.
   "Или - не единственный?" - подумал он. "Ведь была ещё Васина мама!"
   Алдыз оглянулся. Вася вышел из леса, но к валуну не пошёл. Он двинулся уверенным шагом по краю поляны. Вдоль леса.
   "Куда это он?"
   Яндигеев проследил взглядом по направлению движения Михайловского. На противоположном участке поляны, едва заметная при лунном свете, стояла бревенчатая изба. Василий шёл именно туда.
   Так-так! Один из многочисленных бессмысленных рядов в сознании кургута стал наполняться логикой и аргументами. Без науки ещё, но уже со смыслом. С выявленным пониманием связности в цепи событий. Алдыз понял вдруг, что, и Вася, и его мама уже бывали здесь, на этой поляне, а уверенная поступь Михайловского только подтверждает это.
   Ну, и что?
   Яндигеев повернулся к валуну. Профессор стоял возле камня и касался его ладонью. Ворон на вершине пристально смотрел на Ивана Арсеньевича. Ему это явно не нравилось.
  
   Ничего не произошло. Профессор дотронулся до валуна, но мир не рухнул. Молнии не засверкали, и земля не разверзлась. Лишь ладонь ощутила ребристую, шероховатую поверхность камня, кое-где покрытую мхом. И лёгкое покалывание на кончиках пальцев, как от слабого тока, скорее надуманное, чем реальное. Плата за мнительность. Как дань некоторой системе ожиданий. И - всё! Поляна осталась на месте. Чёрный лес придвинулся вплотную, сконцентрировался густо, будто готовый к прорыву, но условной границы не пересёк. Поляна отпугивала его, являясь непреодолимым барьером, контуры могил чётче обозначились, словно окаменели, а профиль ворона обострился, сверкнув отточенным лезвием абордажной алебарды. Но Профессор не увидел этого. Не ощутил и не прочувствовал. Так как мозг его - был мозгом учёного, и, настроенный на академическую волну традиционной науки, не смог обнаружить еле уловимое дыхание метафизики.
   Он ощупал камень, погладил его, принюхался к запаху пенициллина, отметил мысленно угольную черноту неосвещённой стороны, и, чтобы осмотреть сторону, освещённую Луной, начал обходить валун. Интуиция подсказывала Профессору, что там, на той части скалы, что обращена к ночному светилу, должно быть что-нибудь. Обязательно. Вся история человечества указывала Ивану Арсеньевичу на то, что подобный мегалит, вокруг которого к тому же устроен погост, не может быть девственно чистым - не подверженным обработке. Это - невозможно! Законы жанра не позволяли даже предположить подобное. Человек, а особенно древний человек, пусть даже человек средневековый, не важно, отправляясь в мир иной, обязательно должен был снабжён определённой символикой или сакральными напутствиями из той системы религиозных и мистических воззрений, в которой он жил и умирал. Бесконечная "книга мёртвых" нигде и никогда не могла прерваться, ибо существовал ритуал. Алгоритм действий во всех узловых точках бытия. Причём - у всех. А потому, от неотёсанных камней палеолитических дольменов, до красного мрамора ленинского мавзолея - везде, на протяжении веков и тысячелетий, человек, остававшийся Здесь, среди живых, обязан был снабдить отправляющегося Туда, в мир иной, соответствующей надписью или рисунком. Или - знаком, но обязательно понятным тем, кого это непосредственно касалось. Вернее - кому предназначалось.
   Божеству и мертвецу.
   И Иван Арсеньевич не ошибся. На освещённой стороне валуна имелось кое-что. Изображение. Геометрически правильный, смыслоразличительный знак, выбитый на камне. Заклинание, выполненное в иероглифической форме. Привет из прошлого.
   Профессор присмотрелся внимательнее, но лунного освещения явно не хватало. Линии сливались в разрозненное нечто, таинственный узор терял свою очевидность, смыслы ускользали.
   Бывший доцент достал коробок, и зажёг спичку ...
  
   Яндигеев заметил, как возле валуна вспыхнул огонёк. Профессор в этом ракурсе виделся только наполовину, лишь правая часть тела, но и без того было ясно, что он зажёг спичку, и пытается что-то рассмотреть.
   Вот неугомонный!
   Не решившись кричать, Алдыз бросился к валуну, прыгая через поросшие травой холмики. Он понимал, что своей неосторожной поступью тревожит духи усопших, но делать нечего - Арсеньевича необходимо было остановить.
   Мягкая, влажная земля пружинила под ногами, белесый лунный диск походил на ложку жирных сливок в чёрном кофе, зеленоватые точки звёзд мерцали из космических далей, вселенная медленно расширялась, а Яндигеев, вдруг, на одно мгновение смог охватить всю сложившуюся ситуацию с её странными фабулами и подтекстами. Он находился в Закревской Пуще, в месте чужеродном и неизведанном, на планете бушевала Вторая Мировая Война, и он, сам, ещё пару часов назад убивал людей. Но это - как бы за скобками. Теперь же, он, несостоявшийся шаман с большими перспективами, бежал, перепрыгивая через языческие могилы, к чернеющему впереди пятиметровому камню, который был уменьшенной копией другого, гораздо большего камня, скалы на озере Быштым, являющейся священной для племени кургутов. А позади Яндигеева, неторопливой, уверенной походкой, передвигался его друг, Василий Михайловский, на груди которого висела ещё одна копия быштымской скалы, а сам он, Вася, уже бывал здесь, на поляне, и видел, конечно же, этот самый пятиметровый камень. И мама его, Изольда Каземировна, ведьма и знахарка, как-то связана со всеми этими скалами и камнями, так как она сама и подарила Ваське этот амулет. И вот, невзирая на всю эту мешанину фактов, и артефактов, он, Алдыз Яндигеев, потенциальный шаман и знахарь, будущий коллега мадам Михайловской, бежал к одному из этих камней, к тому, что пятиметровый, и путь ему освещала полная Луна, зеленоватые звёзды хохотали ему в спину, а Вселенная продолжала расширяться. Медленно, но неотвратимо. Ворон же, тот, что сидел на вершине камня, взирал на Алдыза с отчётливым осуждением, и в масляных бисеринках глаз его застыла тысячелетняя двусмысленность.
   Вот это - гротеск!
   Яндигеев подбежал к Профессору и дунул на спичку.
   - Вы, что, Иван Арсеньевич! Нас же заметят!
  
   Профессор виновато заморгал, и по-бабьи прикрыл рот ладонью.
   - Ой! Извините, Алдыз, совсем забылся!
   Яндигеев отвернулся. Он не злился на Профессора, как не разозлился бы и на ребёнка. Какой смысл? Люди таковы, каковы они есть. Некоторых не в состоянии изменить ни война, ни мир, ни катаклизмы. И Арсеньевич - из таких. А потому, доцент столичного университета ни мог поступить иначе. Дитя науки! Он совершал многие недопустимые вещи абсолютно естественным образом. Без злого умысла.
   - Ничего. Всё в порядке. Вы что-то обнаружили?
   Профессор оживился.
   - Да. Вот, извольте полюбоваться!
   Яндигеев обошёл валун, и посмотрел на него с другой стороны. С освещённой. Но даже при свете Луны неподготовленному глазу было трудно что-либо разглядеть. Различались лишь выдолбленные в камне полосы и канавки. Пальцы нащупали шершавые выпуклости, впадины и круглые гнёзда.
   - Что это?
   Мысик указал на изображение.
   - Это - пентаграмма. Правильный пятиугольник. Магический знак во многих языческих верованиях. В каждой его вершине и в самом центре выдолблены ямки. Возможно, они были чем-то инкрустированы, но сейчас уже ничего не осталось. А рядом с пентаграммой, - Профессор приблизил лицо к камню, - какой-то знак. По-моему - иероглиф. - Иван Арсеньевич сокрушённо пожал плечами. - К сожалению, я не специалист.
   Яндигеев кивнул. Примерно этого он и ждал. Тайных знаков. Языческих изображений. Иероглифов с пентаграммами. М-да! Ведь именно этого он и хотел увидеть тогда, на озере Быштым, когда высаживался на Драконий Клык. Пусть и ни это, но что-либо подобное. Увы! Вот как иногда разворачивается судьба! Ведь, не потеряй он тогда сознание, то сейчас он смог бы сравнить знаки на Клыке и изображения здесь, на камне!
   В голове кольнуло. В самой середине. Словно тонкая острая льдинка проникла в мозг, и начала медленно таять. Мысли прояснились и сгруппировались. А ведь правильно! Ведь если бы тогда, на Быштыме, он не потерял сознание, то теперь, он имел бы возможность сравнить изображения и сделать выводы! Но этого не произошло. Не случилось. Что-то не позволило ему произвести сравнительный анализ. Что-то вырубило его там, в стране кургутов, ибо это "что-то" предвидело его появление в Закревской Пуще через несколько лет.
   Так?
   Алдыз затряс головой. Нет, ни так. Ибо, если поверить в это, то можно дойти то полного абсурда, ища бессмысленных взаимосвязей в случайных совпадениях. Но не слишком ли их много, этих совпадений, для одного человека, при таком разбросе во времени и в километраже?
   А почему в километраже? С километражём, как раз таки, всё в порядке.
   "И Вася, и его мама, и амулет, и валун, и Драконий Клык, который я увидел вдруг, дотронувшись до Васькиного оберега - всё это вращается вокруг меня и Закревской Пущи. Так? Может быть. А почему "может быть"? Можно ведь начать с того, как я вообще здесь оказался, вначале - попав в плен, а потом - бежав из плена. Будто кто-то вёл меня сюда, в Беркучанский лесной массив, начиная с 22 июня 1941-го года!"
   Алдыз кивнул сам себе.
   "То-то и оно!"
   Сверху очень громко каркнул ворон. Люди вздрогнули, и одновременно уставились на птицу. Птица защёлкала клювом, и, перебирая лапами, повернулась к партизанам задом.
   Профессор улыбнулся.
   Яндигеев насупился - плохая примета!
   Оба замерли, каждый со своими мыслями внутри. Откуда-то со стороны, но вполне отчётливо, послышался голос Михайловского.
   - Идите сюда. Здесь - изба. Она не заперта.
  
   Изба была сложена из толстых, плохо отёсанных брёвен, между которыми притулилось небольшое слюдяное окошко. Лунный свет отражался от природного минерала тусклым матовым бельмом, словно глаз слепого. На двускатной крыше чёрным провалом виднелся вход на чердак и полуразвалившаяся кирпичная труба. К входной двери, на низкое крыльцо, вело несколько растрескавшихся деревянных ступенек с несимметрично деформированными перилами. Справа от входа виднелись полусгнившие оглобли коновязи, а ближе к лесу расположилась четырёхугольная бревенчатая кладка колодца с ржавыми остатками металлического ведра.
   Вот и всё хозяйство.
   Окинув взглядом красноречивую картину запустения, Михайловский удовлетворённо пробубнил в том смысле, что, мол, лучше так, чем совсем никак. Какая ни есть, а всё же крыша над головой.
   - Здесь кто-то живёт?
   Профессор первым подал голос, хотя ответа и не требовалось. Всё и так было понятно.
   - Думаю, что нет.
   Василий опёрся ногой на первую ступеньку. Дерево скрипнуло, но выдержало. Из под низкого крыльца что-то шершаво метнулось под ноги, зашелестело по траве, пискнуло громко, и скрылось за углом.
   - Ну, что, зайдём?
   Яндигеев согласно кивнул.
   - Думаю, у нас нет другого выхода. Нам надо поесть, согреться и немного отдохнуть.
   - Тогда пойдёмте.
   Как только партизаны вошли в дом, ворон на валуне встрепенулся, взлетел на несколько метров ввысь, облетел вокруг камня, и, резко спикировав, улетел в лес.
   Поляна погрузилась в тишину.
  
   Внутри избы властвовала мгла. Василий зажёг фонарь и осветил сени. Пусто. Лишь бревенчатые стены, пол и потолок. Ни сельхозорудий, ни утвари - ничего. Только дверь внутрь избы. Василий подошёл к ней вплотную и осветил фонарём стыки. Щели были плотно забиты пылью и густо оплетены многолетней паутиной. Судя по всему, дом не посещался уже ни один год. А может - ни одно десятилетие. Михайловский потянул за трухлявую ручку. Ржаво скрипнув, дверь отворилась.
   Пахнуло затхлостью и тленом. Люди замерли на пороге. Чернота внутри была ощутимо гуще и концентрированнее. Плотнее, чем в сенях. Будто в помещениях имело место разное давление, и теперь оно выравнивалось. Более плотный воздух из комнаты стал перетекать в сени, пока давление не уровнялось.
   Было ли так на самом деле, или только казалось, но через несколько секунд всё завершилось. Время застыло в пределах бревенчатых стен. Запах небытия шибанул в нос.
   Профессор закашлялся.
   Яндигеев закрыл глаза, и произнёс заклятие.
   Михайловский шагнул вперёд. Воздух спружинил, но впустил незваного гостя. Луч фонаря прорезал комнату, выхватывая из темноты отдельные предметы, но общая картина не вырисовывалась.
   - Вася, у нас же есть свечи!
   Михайловский кивнул. Яндигеев всегда и всё запоминал. Он был точен и пунктуален даже в мелочах. Вот и сейчас про свечи сразу вспомнил.
   - Доставай.
   Животворящий огонь оживил застывшие предметы. Трепещущие тени запрыгали по стенам. Время сдвинулось с мёртвой точки. Со стороны двери потянуло сквозняком. Комната ожила.
   Жилище не отличалось разнообразием и изысканностью меблировки. Хотя, смотря с чем сравнивать. В углу, под дымоходом, расположилась добротная кирпичная печь, вымазанная огнеупорной глиной, и выкрашенная в когда-то белый цвет. Перед единственным слюдяным окном стоял дубовый стол с длинной широкой скамьёй возле него. На столе, оплывшим, окаменевшим сгустком застыла свеча. Пожелтевшее гусиное перо застряло в загустевшем воске, и теперь походило на вмёрзшую в лёд птицу. Массивная, с окислившимися пятнами зелени на сгибах, бронзовая чернильница, была выполнена в форме обезьяньей головы, чернила в которой располагались на уровне мозга высшего примата. За прошедшие годы чернила высохли, а вместо них на глянцевом дне чернильницы валялись дохлые мухи. А рядом с чернильницей, покрытая толстым слоем пыли, лежала книга. Эксклюзивный продукт эпохи. Рукописный манускрипт. Размеры книги внушали уважение и трепет. Толщиной сантиметров десять, и габаритами, наверное, сорок на тридцать, она весила, приблизительно, килограммов пять, и имела в себе, не менее тысячи страниц. А-то и больше. На боковом торце книги сверкнула серебряная застёжка в виде лягушечьей головы.
   Михайловский отвернулся. Он знал по опыту, что есть вещи, которые не требуют объяснений. Он также был уверен в том, что некоторым порывам души необходимо следовать не задумываясь, и не выискивая для них оправданий. В них надо просто верить. Так вот, в данный момент с ним происходило именно это.
   Василий не смог бы объяснить в точности - почему, более того - он даже не догадывался об истинных причинах, но, именно теперь он проникся внутренней убеждённостью в том, что эту книгу нельзя трогать. Вернее, нельзя выносить её из избы.
   "Она должна остаться здесь!" - твердил ему внутренний голос без объяснения причин.
   Кроме того, Михайловский понимал, что его товарищи захотят забрать книгу с собой, и поступок их, кстати, будет вполне логичен, и объясним с любой точки зрения.
   Но! Василий был абсолютно убеждён в том, что манускрипт должен остаться в избе.
   Почему?
   Ответа не было, но Вася чувствовал интуитивно, что в мире есть вещи, которые нельзя изменять. Нельзя трогать их без необходимости. Тем более - уносить из ИХ места. В данном случае - из избы.
   "Никогда не совершай необратимых поступков!" - звучал в ушах голос матери. А ведь забрать книгу с собой - это и есть самый необратимый поступок.
   "Нет! Она останется здесь! Её время ещё не пришло!"
  
   Мохнатые гроздья паутины топорщились в углах комнаты и на потолке. От затхлого стоялого воздуха першило в горле. По стенам расползались пятна плесени. Одна из половиц громко скрипнула. Резкий звук разорвал многолетнюю тишину. Пламя на свечах дрогнуло. На всех сразу. Паутина зашевелилась. Тени шарахнулись в сторону, но тут же стали на место.
   На одной из стен висела картина в золочёной раме. Портрет молодой женщины. Красавица! Густые светло-каштановые волосы её были собраны в высокую причёску и покрыты золотой сеточкой с жемчужинами в узлах. Алебастровая кожа лица и шеи блестела, будто отполированная. Сине-зелёные глаза смотрели уверенно и властно сквозь густые длинные ресницы. В ярких зрачках цвета моря плескались фиолетовые лилии. Красавица была облачена в бальное платье времён Людовика 14-го с глубоким декольте и с таинственными тенями за плавными изгибами ткани. В нижней же части портрета, там, где оканчивался вырез, к платью была приколота крупная брошь, усыпанная драгоценными каменьями и самоцветами.
   Василий вплотную приблизился к картине, почти касаясь носом полотна. Пахло пылью и засохшей краской. Были различимы отдельные мазки и неровности холста.
   "Не может быть!"
   Совпадений не существует. Есть лишь неизвестная тебе цепь событий, внутри которой некоторые события происходят сами по себе, другие - противоречат друг другу, а третьи - совпадают по всем точкам. Эта картина - совпала, потому что Михайловский знал эту женщину. Точнее сказать - видел раньше. В детстве. И, самое главное, что Василий точно знал "где" и "когда", так как случилось это только один раз. Как раз тогда, когда он приходил с бабушкой сюда, на поляну.
   "Получается, что это хозяйка дома?"
   В голове, малыми дозами, пробуждались воспоминания. Вот, они с бабушкой идут через лес. Женщина крепко держит внука за руку. Вокруг них - чаща огромных, кряжистых, вековых деревьев со стволами в несколько охватов. Маленькому Васе немного жутковато, но он знает - с ним ничего не случиться. Рядом бабушка, а с ней ничего не страшно. Она защитит. И от этого, наверное, от контраста между страхом и защищённостью, возникало это сладостное, именно - жутковатое, чувство балансирования на грани между ужасами леса и радостью бытия. Радостью оттого, что - да, страшно, но со мной точно ничего не случится!
   А вот они пришли на поляну. Вася видит избу. Бабушка по-прежнему держит его за руку. Они подходят к двери, и бабушка стучится. Вася замер, заворожено глядя на почерневшие брёвна. Внутри избы раздаётся шум, потом - отчётливые шаги. А потом открылась дверь, и он увидел её.
   Вася-Василёк на всю жизнь запомнил эти глаза цвета моря, которые смотрели на него и плескались вокруг и были везде, потому что в мире не было ничего прекраснее. И, наверное, именно тогда, впервые в жизни, маленький мальчик ощутил себя мужчиной. Вернее, ему захотелось им стать. Возникала острая необходимость побыстрее вырасти, превратиться в сильного и смелого рыцаря в золочёных доспехах, на белом коне и с мечом в руках. А после этого, обязательно, кого-нибудь победить. И, чтобы ОНА видела.
   Иначе всё теряло смысл.
   Женщины сидели на крыльце и разговаривали, а Вася бегал по поляне и сражался с драконами. Он не оглядывался, но искренне надеялся, что она смотрит на него.
   А на платье её была приколота брошь.
   Вася запомнил.
   И, всё бы ничего: и эта красавица из детства с глазами цвета моря, и эта брошь на её платье, которую так хорошо запомнил маленький мальчик, и всё это вместе - на картине, что была в пределах видимости советского партизана - всё бы ничего.
   Но!
   Точно такая же брошь, один к одному, имелась у его матери - Изольды Каземировны Михайловской.
   Подарок?
   Василий поднял руку и дотронулся до картины. Ладонь коснулась холста. Все неровности полотна стали ощутимы на кончиках пальцев. Каждый застывший мазок приятно покалывал кожу. Даже в тусклом свете горящих свечей хорошо различались все оттенки цвета.
   Изображение медленно оживало. Казалось, стоит сделать шаг вперёд, или зажечь ещё одну свечку, или крикнуть погромче, чтобы как-то встряхнуть застывшие формы, и всё тут же изменится. Красавица фривольно улыбнётся, кокетливо поправит волосы, опалит страстным взглядом, плавно повернётся, чтобы её можно было лучше рассмотреть, и, пригласит к столу, чтобы отведать дичи, и испить вина. А потом ...
   Где-то вдалеке раздался звук скрипки. Глаза красавица блеснули переливчатым огнём. Как у юной ведьмы. Губы шевельнулись и начали приоткрываться. Причёска качнулась.
   - Странные у неё глаза!
   Михайловский вздрогнул. Звук скрипки исчез. Запах кабанятины улетучился.
   - Что?
   Слюдяное окошко мигнуло мутным глянцем. Как подтаявший лёд.
   - Что вы сказали?
   Иван Арсеньевич указал на картину.
   - Я говорю, глаза у неё какие-то бесовские. Блестят, как у ведьмы.
   Василий кивнул.
   - Да. Как у ведьмы. И цвет изумительный. Такого не бывает в жизни.
   - Похоже на нефрит. Есть такой минерал. Поделочный камень.
   - Знаю. Слышал.
   - Но я не о цвете.
   Михайловский посмотрел на Профессора. Доцент Мысик улыбался многозначительной улыбкой человека, который всегда знает ещё кое-что. То, что сокрыто от других.
   - О чём же?
   Иван Арсеньевич отвёл взгляд от картины. Мгновенная метаморфоза обострила черты лица, сделав его ассиметричным. Он был строг и серьёзен. От высокомерной многозначительности не осталось и следа.
   - А вы ничего не заметили?
   Василий потупил глаза. Врать не хотелось. Но и рассказывать о своих детских воспоминаниях он также не стремился, поэтому ...
   - Нет, ни заметил.
   Иван Арсеньевич пожал плечами.
   - Хм. Тогда, возможно, и мне показалось.
   - Что именно?
   Профессор замялся на мгновение, зашарил взглядом по тёмным углам, дёрнулся порывисто, и, придвинувшись вплотную к Михайловскому, тихо прошептал. Именно прошептал:
   - Вы знаете, мне показалось, что она смотрит на меня!
   - Смотрит?
   - Да! Смотрит! И ...
   - И, что?
   У доцента было такое выражение лица, будто он только что, в вонючем общественном туалете, лицом к лицу столкнулся с товарищем Сталиным. И радостно вроде бы, и стеснительно где-то, но осознание величия момента - имеет место. Как некий фактор истории.
   Мысик колебался какое-то время, но потом вновь зашептал.
   - Понимаете, Василий, эта женщина ...
   Иван Арсеньевич не решался продолжить, но понимал, что раз уж начал, то необходимо как-то выкручиваться.
   - Эта женщина, она ...
   Михайловский взял Профессора за локоть.
   - Иван Арсеньевич, что вы мучаетесь? Скажите, как есть - и всё!
   Мысик кивнул.
   - Понимаете, Василий, эта женщина на картине, только что взяла, и сняла свою брошь.
   - Что?!
   Михайловский посмотрел на портрет. Брошь действительно отсутствовала.
   Подошёл Яндигеев.
   - А может, её и не было вовсе?
   Профессор задумался, сморщил лоб, словно в поисках аргументов для оправдания, а затем, махнув обречённо рукой, с видимым облегчением вздохнул.
   - Может, и не было. Кто ж её знает?
   Вася нахмурился.
   А за спиной его, во весь свой лягушачий рот, ехидно хихикал товарищ Сталин, топорща свои колючие рыжие усы.
   Он как раз выходил из туалета.
   Шутка!
  
   Картина не интересовала Яндигеева. Мало ли посредственной мазни гуляет по миру!? И все в золочёных рамах. Ну и что? Гораздо важнее для него сейчас было то, что находилось рядом. Он отвернулся. Пусть рассматривают, если им нравится. Алдыз посмотрел на стол. Оплывшая свеча в этом ракурсе была похожа на уснувшего слона, а застывшее гусиное перо на кокосовую пальму. Позеленевшая обезьяна с отрезанной макушкой устало прикрыла глаза.
   Алдыз дунул на книгу. Пыль заклубилась, обнажая обложку из телячьей кожи. Тонкая выделка. Яндигеев разбирался в этом. Кожа на обложке была чиста. Никаких надписей. Серебряная защёлка на торце слегка отогнулась. Кургут подёргал замок. "Язычок" на защёлке неожиданно легко открылся. Сердце несостоявшегося шамана заколотилось быстро и громко.
   Алдыз всегда испытывал трепет по отношению к книгам. Тем более, к древним текстам. Для него, человека мало образованного, феномен книги находился на уровне мистики с элементами колдовства. Он прекрасно понимал, как происходит процесс написания текста, а затем его прочтения. И с практической точки зрения, здесь, ему всё было понятно. Но, как только он начинал рассуждать о внутренних процессах, возникающих при чтении, о том, как значок на бумаге превращается в звук, набор знаков - в слово, набор групп знаков - в предложение, он тут же терял связность в рассуждениях, и очень далеко отдалялся от законов семиотики.
   А далее, как только эти знаки, значки и группы знаков начинали помимо его воли наполняться смыслами, он вообще терял голову, и прекращал размышления. Ибо они приводили его к странным выводам и мыслям. И были они совершенно далекими от языкознания. Потому что далее для него начинался мистицизм с неведомыми процессами внутри, которые он был не в состоянии понять.
   А именно: как эти знаки на бумаге могли порождать смыслы?
   Ответа не было.
   Когда это происходило, Алдыз переключался на другое.
   Яндигеев осторожно, чтобы не навредить, раскрыл книгу. Толстая, ломкая, пожелтевшая бумага зашуршала под его пальцами. Начиналась метафизика. Перед младшим сержантом Красной Армии предстал текст, писанный от руки красивым витиеватым почерком с многочисленными завитками и закорючками, но, к сожалению, совершенно немой для Яндигеева. Звуки не появлялись, и смыслы не возникали, ибо писано было на неведомом Яндигееву языке.
  
   - Это - латынь.
   Ивану Арсеньевичу одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в этом. Нельзя сказать, чтобы он знал этот язык, но некоторое отношение к нему всё-таки имел. Владел со словарём. А, учитывая то, что когда-то давно, еще, будучи студентом, он даже экзамены сдавал по этому бессмысленному предмету, то одного взгляда на текст ему было вполне достаточно для идентификации. Это - латынь. Сам визуальный ряд, некоторые знакомые слова и привычные сочетания букв, а также предлоги, суффиксы и окончания с полной уверенностью говорили ему о том, что это язык древних римлян.
   А вот с переводом всё обстояло гораздо хуже. Прочесть записи ему было не по силам. Даже смысл ускользал от понимания. Так что ...
   - А что здесь написано?
   Молодой кургут был любопытен и настойчив. Причём, эта любознательность в нём была настолько ярковыраженной, что Профессор, глядя на Алдыза, тут же пожалел о том, что в своё время не слишком рачительно изучал этот мёртвый язык. Но теперь уже ничего нельзя было поделать: пробелы в образовании иногда дают о себе знать через очень много лет.
   Вот если бы тогда знать!
   - Я не знаю, Алдыз, но уверен, что мы когда-нибудь прочтём это.
   Яндигеев посмотрел на тщательно выведенную латиницу.
   - Думаю, что в книге может быть написано о валуне и кладбище.
   Профессор кивнул.
   - Вполне возможно. Но, боюсь, что то, о чём интересно знать нам, то, что нам кажется очень важным и актуальным - для него, для того, кто писал этот текст, и валун и кладбище являлось делом обыденным. А об обыденном не пишут. Тем более в те времена, когда бумага была крайне дорога. Я имею в виду времена средневековые.
   - А почему вы думаете, что книга написана в средние века?
   - Очень просто. - Мысик ткнул пальцем в текст. - Смотрите, Алдыз, - обломанный ноготь доцента уткнулся в цифру 1671. - Это указание года.
   - Но, может это указывает на события того времени, но никак ни на дату написания рукописи?
   Профессор согласился.
   - Вполне возможно. Но, - Мысик кивнул на портрет. - Обратите внимание: картина также относится примерно к этому времени. Во всяком случае - одеяние красавицы. Середина - конец 17 века. Прибавьте к этому саму рукопись, её бумагу, гусиное перо, переплёт ... Конечно, я могу ошибаться, но не слишком ли много совпадений?
   Алдыз кивнул. Логично. Профессор как всегда был убедителен и красноречив. Трудно что-либо возразить. Яндигеев уже собирался согласиться вслух, когда голос Михайловского прервал их беседу.
   - Смотрите!
   Профессор с Яндигеевым обернулись. Вася указывал на противоположную стену.
   - Идите сюда!
   Когда она приблизились, Михайловский взял фонарь и посветил на стену. Бревенчатая кладка казалась монолитной. Видны были лишь горизонтальные стыки, обмазанные раствором, но при ближайшем рассмотрении в кажущемся монолите стали заметны две тонкие параллельные полоски, едва заметные щели, идущие вертикально от пола к потолку. На расстоянии около метра одна от другой.
   - Дверь?
   Василий толкнул в центр между щелями. Участок стены слегка прогнулся, но не поддался.
   Тогда он толкнул сильнее ...
  
   За окном что-то сверкнуло. Потом - ещё раз. Яндигеев подошёл ближе к слюдяному окошку. За мутными слоями природного минерала затаилась ночь. Угольная чернота без просветов и проблесков. Луна переместилась, и теперь не светила в окно.
   Что это было?
   Алдыз вглядывался во тьму, но ничего не происходило. Показалось? Он так и решил поначалу, и уже собирался присоединиться к своим товарищам, когда в темноте за окном сверкнула едва заметная вспышка. Сверкнула, и погасла. А потом ещё ...
   - Тише!
   Вася прекратил выламывать дверь.
   - Что такое?
   - Не знаю. Там, снаружи, что-то сверкает.
   Мысик с Михайловским подошли к Яндигееву.
   - Где?
   - А шайтан его знает - за окном. Точнее не скажу, всё слишком расплывчато.
   Партизаны замолчали, глядя в тёмный провал. Минуты текли медленно, но за окном ничего не происходило.
   - Может, тебе показалось?
   Алдыз пожал плечами.
   - Не знаю. Вряд ли. Я выйду, посмотрю.
   - Хорошо. Только будь осторожен.
   Алдыз подхватил карабин, и направился к выходу. Дверь ржаво скрипнула, распугивая тараканов.
   Снаружи стало ещё холоднее. Ещё недавно мягкая, пружинящая под ногами, почва, заледенела, став твёрдой, как камень. Прозрачный воздух звенел от мороза. Россыпь звёзд Млечного Пути словно приблизилась, нависая над Землёй разноячеистой сетью, каждая отдельная звезда увеличилась и светила ярче, от чего лунный свет теперь выглядел не серебристым, а отчётливо зеленоватым.
   Вокруг было пусто, холодно и тихо.
   Показалось?
   Алдыз обошёл избу, внимательно вглядываясь в зеленоватый полумрак, но ничего необычного не заметил. Внутри избы слышались возня и скрежет. Ребята пытались открыть дверь. Яндигеев улыбнулся. Он представил себе Васю, большого и сильного, который всевозможными подручными средствами пытается проникнуть в интересующее помещение, и Профессора, худого и щуплого, вертящегося вокруг Васьки, и искренне пытающегося ему помочь.
   Вдруг, со стороны валуна сверкнул огонёк. Организм партизана среагировал моментально. На уровне рефлекса. Яндигеев упал на землю. И отполз под прикрытие дома.
   Огонёк сверкнул опять, теперь - в другом месте.
   А вот - ещё!
   И - ещё!
   Шайтан, кто там?!
  
   Одним прыжком перепрыгнув крыльцо, Яндигеев забежал в дом. После свежего, морозного воздуха атмосфера в избе показалась удушающей. Дверь Вася так и не сломал. Дуб - хорошее дерево, прочное, а подручных средств оказалось недостаточно. Михайловский и Мысик повернулись к Алдызу.
   - Что такое?
   - Там кто-то есть!
   - Где?
   - Возле валуна. На кладбище.
   - Ты уверен?
   - Да. Мне не привиделось.
   Партизаны осторожно вышли из дома. Антураж изменился. За то время, что Яндигеев находился в избе, то есть, всего лишь за несколько минут, поляна преобразилась. Точнее сказать, не поляна, а её участок вокруг валуна. Погост. На каждой могиле теперь стояла зажженная свечка, от чего кладбище стало похожим на праздничный торт. Начиналась мистерия. Или - ритуал. Только - чей? И, самое главное - кто зажёг свечи?
   Огоньки ярко светились во тьме, будто стая гигантских светлячков. Словно огни большого города, увиденные с борта самолёта. Но, более всего, видимое светопредставление походило на отражение Млечного Пути. Как симметричное отображение всех звёзд нашей галактики на плоскость поляны относительно некоего неведомого центра симметрии. Через точку переноса.
   Михайловский посмотрел на своих друзей.
   - Ну, что будем делать?
   Яндигеев снял карабин с предохранителя и передёрнул затвор. Патрон ушёл в ствол. Отрывистые звуки металла, казалось, услышали даже в Галевичах. Холодный, прозрачный воздух не препятствовал распространению звуковой волны. Скорее - наоборот.
   Понизив голос, Алдыз произнёс:
   - У нас два варианта действий: либо - уйти, либо - пойти посмотреть. Оставаться в доме при том, что мы видим - глупо!
   Профессор очень сильно замёрз. Мгновенно продрог, сразу же, как только они вышли из избы. Холод пробирался под одежду, и он чувствовал, как его медленно сковывает лёд, превращая ещё трепещущее тело в полупрозрачную глыбу.
   "Лучше уйти!"
   - По-моему, лучше уйти!
   Василий покачал головой.
   - Куда? Сейчас - ночь. Холодно. Чтобы не умереть от переохлаждения, нам придётся разжечь костёр прямо в лесу. А это - ещё хуже!
   Усилием воли Яндигеев оторвал взгляд от валуна. Зрелище гипнотизировало. Но, несмотря на гипнотичность увиденного, первой реакцией сознания на происходящее, было бегство. Желание скрыться. Ибо Яндигеев видел в этом знак. Во всяком случае, он именно так это воспринял. Но, что этот знак означает? И, к какой знаковой системе относится? И, в каком контексте его читать?
   Ответа не было. Значит ...
   - Я согласен с Васей. Неизвестность - это очень плохо, ожидание в неизвестности - ещё хуже, но, бегство от неизвестности в нашем случае - совсем худо. В общем, хуже не придумаешь. Я думаю, что лучше смотреть опасности в лицо, чем показать ей спину.
   Профессор пожал плечами.
   - Ладно, как знаете. Я - как все!
   Василий кивнул.
   - Хорошо. Тогда - вперёд. Обойдём поляну лесом.
   Алдыз посмотрел на закрытую дверь избы, за которой остался таинственный манускрипт.
   - А книга? Неужели мы её оставим?
   Михайловский ожидал этого вопроса. Об этом ни могли не спросить. Но он привык доверять своим инстинктам. Первое впечатление всегда оказывается единственно верным. А потому, книга должна остаться здесь, в доме. Пусть её тревожат другие.
   Значит необходимо солгать. Так будет лучше. Для всех.
   - Заберём на обратном пути. Сейчас она будет мешать. Слишком громоздкая.
   Яндигеев вздохнул, но согласился. Всё логично. В бою такой предмет будет только обузой. Более того - его придётся выбросить. Так что, пусть остаётся в избе.
   Алдыз посмотрел на дверь. В глубине души у него возникло устойчивое ощущение того, что "обратного пути" может и не быть. Причём, не по их вине. Ведь горящих свечей становилось всё больше.
   Чем ближе партизаны подходили к кладбищу, тем более Профессор убеждался в том, что весь его предыдущий опыт ничего не стоит. Он явно переоценил себя и правильность своей системы видения мира, а потому вопрос о том, что хуже в данной ситуации, а что лучше - оставался открытым.
   "Лучше бы мы остались, или ушли!" - думал Мысик. - "Нельзя мерить метафизические явления категориями повседневной жизни! Вероятность ошибки слишком велика при оценке столь различных по природе явлениях. У них разная сущность и структура. Иное внутреннее наполнение. И смыслы их знаков абсолютно различны. Не противоположны, а именно - различны. Если бы они были противоположны, то их влияние можно было бы просчитать!"
   Иван Арсеньевич из этого и исходил. Всё просчитал и учёл. Логически расставил по местам и сделал вывод. А потом - поменял знак. На противоположный. И - ошибся!
   Но, теперь-то что делать!?
   Сквозь частокол деревьев уже виднелась поляна. С кладбищем и валуном посредине. М-да. Хоть в одном Яндигеев не ошибся. Это действительно были свечи. Много свечей. На каждой могиле по свечке. Зрелище открывалось странное и необычное. А потому и его собственная система опознавания не срабатывала.
   Свой - чужой. Добро - зло. Хорошо - плохо. Как оценить увиденное? И, вообще, как понимать значение этих поросших травой холмиков, на каждом из которых горела свеча?
   Что это?
   Культ мёртвых или дьявольский промысел?
   И ещё. Алдыз смотрел на поляну, и видел, как между могилами медленно передвигалась человеческая фигура. Незнакомец был одет в широкую хламиду с капюшоном, наброшенным на голову. Он шёл от холмика к холмику, и, зажигая свечу, ставил её на могилу.
   Кто это?
   Не найдя в себе ответа ни на один вопрос, Яндигеев, тем не менее, с полной ясностью понял другое. Надо уходить, бежать, и, чем быстрее, тем лучше! И дело было даже не в том, что он не находил ответов, с этим можно было смириться. Проблема была в другом.
   С каждым шагом, что он приближался к погосту, его затылок ломило всё сильнее. Колющая боль становилась всё интенсивнее. В висках стучало. Картинка перед глазами всё более расплывалась. Наконец, Яндигеев понял, что дальше он идти не сможет.
   Голова раскалывалась. Он прислонился к дереву и закрыл глаза. Всё! Дальше ни шагу! Его состояние теперь очень походило на то, что он испытал на Быштыме, при высадке на Драконий Клык. Ещё немного, и эти состояния смогут уравняться.
   И, что тогда?
   Яндигеев понял, что, если сделать ещё хотя бы один шаг, то тут же умрёт. Его душа уже сейчас была готова покинуть тело, но он усилием воли смог остановить исход.
   Смог остановить смерть?
   Перед глазами кургута трепетал невидимый барьер. Как занавеска на сквозняке. Как оборванный парус на ветру. Алдыз снял шапку и дотронулся пульсирующим затылком до ствола. Прохладная кора освежила кожу. Стало немного лучше.
   Сознание Яндигеева, помимо его самого, боролось с чем-то, что стремилось проникнуть в него. Чуждая субстанция окутывала пространство. Она была ни хорошей, ни плохой, она просто имела иную сущность. Другой знак. Порождение иной магии. Обратная сторона его реальности. Ни противоположная, а - обратная.
   Алдыз попытался сопротивляться, но вскоре почувствовал, что более не сможет противостоять.
   И, тогда он достал нож, и полосонул себя по руке ...
  
   Фигура исчезла. Только что она находилась там, на кладбище, медленно двигаясь между могилами, и вот - её уже нет. Не взирая на партбилет в кармане, Василий перекрестился. На всякий случай. А после этого возникло желание, развернуться и уйти. Бежать! Срочно покинуть поляну!
   "Такие вещи добром не заканчиваются!"
   Он сделал шаг назад. Вмёрзшая в грунт ветка, хрустнула, будто сломанная кость. Михайловский замер. Руки крепко сжали автомат.
   Вася всегда был чувствителен к взглядам, устремлённым на него. И к доброжелательным, и к злобным - без разницы. И, даже не видя смотрящего, даже не зная, и не ведая о его присутствии, Василий сразу же понимал, что на него смотрят. Чувствительность кожи, что ли, у него была особенная, или утончённая психическая организация реагировала - неизвестно, но он всегда хорошо улавливал взгляды, направленные в спину.
   Михайловский резко обернулся.
   Помимо чувствительности к чуждым взорам, Василий обладал ещё одной странностью. Ну, пусть не странностью, а неким отклонением в восприятии. Разновидностью образной памяти. Эта образность его выражалась в том, что, однажды увидев что-либо яркое, запоминающееся, он уже никогда не забывал об этом. Образ во всех красках отпечатывался в памяти, и оставался там навсегда. Даже после прекращения воздействия этого "что-либо" на его органы чувств. Как цветная фотография. Как кинолента.
   А далее, даже годы спустя, но, при определённых обстоятельствах, он мог извлечь из памяти этот психофизический фильм, или фото, и во всех подробностях рассмотреть то, что случилось какое-то время назад, и что давно исчезло из его обычной памяти. Причём, в полной ретроспективе и со всей гаммой чувств. То есть, он ни просто вспоминал запомнившиеся ранее предметы, он просто видел их вновь. Такими же, какими они были много лет назад.
   Но, вся фишка заключалась именно в этих самых "определённых обстоятельствах". Ибо, сам, произвольно, он ни мог вызвать в себе эти видения. Для их появления, в окружающем Василия мире должна была создаться определённая обстановка. Когда в наборе вещей и предметов возникало знаковое сочетание, некий трёхмерный иероглиф, который подсознательно отправлял его к ТОМУ образу.
   Возможно, именно это и произошло сейчас, и он узнал знакомое сочетание. А может, и не сочетание вовсе, а лишь один предмет, но крайне важный на пути возникновения психофизического кино. Может быть и так. Но, в любом случае, в этот набор связей и сочетаний входило одно украшение.
   Брошь!
   Перед Михайловским стояла женщина в широкой хламиде, и с капюшоном, наброшенным на голову. И всё бы ничего: стоит - и пусть себе стоит, если ей этого хочется, но, на её груди именно эта брошь и висела.
   Вот так!
   Врата открылись. Трёхмерный иероглиф сложился в определённой конфигурации. Яркие воспоминания потекли в нужной последовательности. Как тогда! С картинами, запахами и звуками. Словно всё это случилось только вчера.
   Яркое солнце, застывшее в лазуритовом небе. Приземистые холмики, разбросанные среди изумрудной травы. Зеленеющая стена леса, окружающего поляну. Серый, замшелый валун, вонзившийся в небо. Аккуратная, словно игрушечная, избушка, притулившаяся на краю поляны. Две женщины, сидящие на ступеньках крыльца, и неспешно беседующие о чём-то. И он, Васёк, Вася-Василёк, гоняющийся по поляне за злым драконом.
   Женщина кивнула.
   - Это была я!
   Михайловский вздрогнул. Знакомый голос насытил пейзаж дополнительными подробностями: бревенчатый сруб колодца с железным ведром на верёвке; огромный чёрный ворон, важно разгуливающий между могилами; крупный серый волк, сидящий у ног хозяйки; каркас пюпитра с незаконченной картиной, и с лёгким складным стулом возле него ...
   "Неужели это она?!"
   Незнакомка улыбнулась.
   - Ты уже совсем взрослым стал, Васёк!
   "Васёк" покраснел, хотя темнота и скрыла смущение.
   "Проклятая пигментация!" - выругался Михайловский.
   - Вы меня знаете?
   - Конечно, знаю! Я тебя видела один раз. Давно, лет двадцать с лишним назад. Ты приходил ко мне со своей бабушкой.
   - С бабушкой?
   Продолжая улыбаться, незнакомка сделала несколько шагов вперёд.
   - Да-да, с бабушкой. С кем же ещё? Ты помнишь?
   Василий будто врос в землю. Его словно парализовало. Сковало льдом. Шевелиться могла лишь голова, поэтому он ею и кивнул.
   - Да. Помню немного.
   Женщина засмеялась.
   - Это хорошо, что помнишь! Ты тогда, Васечка, был совсем крохой. Такой милый маленький мальчик. Бабушка тебя очень любила. Обожала. А как-то по весне, тебя тогда не с кем было оставить, она взяла тебя с собой. Помнишь?
   - Помню.
   - Вот тогда я и видела тебя. Вы были у меня в гостях.
   В горле пересохло. Язык едва ворочался. В глазах вспыхивали яркие звёзды. "Кто она?" Психофизический образ задрожал, завибрировал и пошёл волнами.
   - Кто вы?
   Улыбка исчезла. Женщина остановилась всего в шаге от Михайловского. Из под капюшона на Василия смотрели зеленоватые глаза ведьмы. Цвета болота по весне. С ромашками и кувшинками в зрачках.
   - Зря вы сюда пришли!
   - Зря?
   - Уходите немедленно!
   Оторопь прошла. Михайловский зашевелился, разминая задубевшие мышцы.
   - Мы бы рады, но, куда?
   Василий повернул голову, разминая занемевшую шею, и ...
   И увидел.
   В жизни у Васи было много поводов для страха, особенно теперь, во время войны. Но тот страх был реальный, естественный что ли, объяснимый и понятный, но сейчас ...
   Это были волки. Стая волков. Огромная стая. Особей тридцать - сорок, а то и все пятьдесят!
   Женщина проследила за взглядом Василия, вздохнула с сожалением, и с некоторым упрёком в голосе проговорила:
   - Эх, Васёк, ну я же говорила!
   Михайловский встрепенулся. Близкая опасность бодрила и мобилизовывала. Адреналин неравномерными толчками впрыскивался в кровь.
   - Мы уйдём сейчас же! Только, куда?
   Ведьма вскинула руку, указывая вглубь леса. Хламида приоткрылась. На пышном и роскошном бальном платье блеснула брошь.
   - Идите в этом направлении. Метров через пятьдесят выйдите на тропу. С неё не сворачивайте. Если нигде не станете задерживаться, то к утру будете в Вылково. Не мешкайте! Забирай своих друзей, и уходи! Я их задержу!
   Только сейчас Василий вспомнил про Профессора и Алдыза. Иван Арсеньевич стоял чуть в стороне, разинув в немом крике рот, и выпучив в ужасе глаза. Яндигеев же, прислонился спиной к стволу дуба, и весь обмяк. В руке он держал огромный тесак, с лезвия которого капала кровь.
   - Ну, живо!
   Незнакомка подтолкнула их в сторону тропы.
   - Давайте, быстрее! Ещё немного и я не в силах буду их сдерживать.
   Василий взглянул на волков. Они сгруппировались всей стаей возле валуна, и смотрели на людей.
   Жутко смотрели.
   Голодно.
   Женщина прочертила рукой вокруг себя некую замысловатую фигуру - пространственный знак, и выкрикнула, словно выплюнула из себя что-то хриплое, каркающее, нечеловеческое. Воздух вокруг зашипел, задымился, сыпанул искрами.
   Резко запахло серой.
   Волки взвыли, закрутились, забегали вокруг валуна, но от камня не отдалялись. Будто прилипли. Сидели кучно и выли.
   - Бегите!
   Василий посмотрел в последний раз на женщину, запоминая её образ. Средневековое платье и нефритовые глаза. Для психофизического кино. Развернулся, и бросился вслед за своими друзьями, которые уже ушли далеко вперёд.
   Ведьма откинула капюшон, поправила волосы, улыбнулась хищно и белозубо, сверкнула сумасшедшими глазами, и громко рассмеялась в след партизанам. Волки подбежали к ней, скуля и радостно прыгая, преданно визжа и стараясь лизнуть руки.
   Михайловский видел это. И запомнил. И теперь его интересовал лишь один вопрос: сколько ей лет? Ведь её внешность - это внешность молодой женщины, лет 27-ми - 28-ми. Ну, максимум - 30-ти.
   Но!
   Ведь двадцать с лишним лет назад она выглядела также!
   Вот такая диалектика!
   Василию, вдруг, очень сильно захотелось вскочить на коня, и сразиться с драконом.
   И, чтобы она видела!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   8 ноября 1982 года. Вечер.
  
  
   Я потратил на чтение дневников-отчётов почти весь день. Обе мои старшие родственницы странным образом куда-то исчезли, возможно, отправились заниматься делами наследования, а потому я на длительное время был предоставлен сам себе. На кухне, в результате какой-то неведомой магии появился сначала завтрак, а далее, в положенное время, и - обед, но я уже ничему не удивлялся. Потому что к тому времени я понял главное: и сам дом, и его хозяйка - явления непостижимые для меня, и уж как там у них готовится еда, или - кем, меня совершенно не интересовало.
   Ибо я проникся! Проникся и напитался тем, что можно было бы назвать духом дома. Неведомой субстанцией того, чему не могло быть объяснения, но, что необходимо было просто принять. Принять, и смириться. Что я, собственно, и сделал: принял, смирился и продолжил чтение.
   Когда же изучение дневников подходило к концу, за окном уже властвовали синие снежные сумерки. Снегопад продолжался. Подходило время обильного крестьянского ужина.
   Но дневниками информация не ограничивалась. На последних листах записной книжки, той, что в кожаном переплёте, я обнаружил несколько страниц рукописного текста, выполненного ровным убористым почерком посредством красного карандаша. Для контрастности. Причём, рукой самой Изольды Каземировны Михайловской. Её краткое резюме и отношение к произошедшему. Нерадостное, надо признаться, резюме, так как моя прабабушка не находила объяснения всему вышеупомянутому.
   Хотя и являлась ведьмой по её же собственным словам.
   О поляне она ничего не слышала ранее. Никогда! А уж о том, что её родные мать и сын втайне от неё посещали это место - и подавно не догадывалась. Кроме того, судя по тональности текста, именно эта самая таинственность её и возмущала более всего. То, что посещение состоялось в тайне от неё. И, что узнала она об этом лишь много лет спустя.
   Возмущение ведьмы и матери.
   И дочки, кстати!
   Далее по тексту, но уже в более спокойной форме, шли предположения о том, кто же это могла быть. Кто она, та женщина, к которой наведывались её мать и сын. Шёл подробный перечень имён, фамилий, и даже кличек тех, кто мог претендовать на это, но, самым удивительным для меня явилось то, что первой в этом списке была именно она: Юлия Закревская!
   По телу пошла дрожь с "мурашками". Уже какое-то время назад я начал подозревать подобную развязку, но, честно говоря, до последней секунды отказывался доверять своим смутным догадкам. Но ЭТО всё-таки произошло: моя история начинала иметь продолжение в том месте и в той форме, где я с ней абсолютно не предполагал встретиться. Я втайне надеялся на это, но, чтобы вот так, не выходя из дома - конечно нет!
   Повезло!?
   Итак, женщина из "закартинья" начинала материализовываться, причём, во вполне реальные формы. Её видели, о ней знали, с ней разговаривали, предполагалось даже её очевидное место жительства - дом на поляне. Оставалось лишь одно, то, что было так необходимо именно мне: объяснить всё это с позиции науки и с точки зрения здравого смысла.
   Но ведь это невозможно! Я имею в виду то, что, если это действительно она: Юлия Закревская!
   Сколько же ей лет, чёрт побери?!
   Конечно, всё можно было бы свалить на предрассудки, или на забитость и отсталость сельского населения, или на эффект слияния мифов с реальностью - так тоже бывает, но, ведь во всех этих заблуждениях принимали участие весь перечень моих ближайших родственников, и я сам в том числе. А ведь они, я имею в виду родственников, этим самым здравомыслием обладали в полном объёме. Это уж точно! В отличие, кстати, от меня, измученного синестезией. Значит ...
   Я посмотрел в окно. Сумерки приобрели тёмно-синие оттенки. Ещё немного, и наступит ночь.
   Значит, всё это правда?!
   Крупные и пушистые хлопья снега медленно опускались на землю. Мир за окном оглох, словно кто-то невидимый, но всемогущий, отключил звук. В ватных сумерках отсутствовали и свет, и тени. Лишь синеватый мрак с отдельными силуэтами, более похожими на контуры гигантского спрута в морской глубине.
   Чтобы отогнать наваждение я посмотрел в дневник. В нём, далее, шла запись о брошке. Изольда Каземировна получила примерно такую же от своей матери. По наследству. И Василий Михайловский узнал её. Сказал, что очень похожа. Говорил, что, скорее всего - именно она, но с полной уверенностью утверждать не смог бы. Слишком уж непродолжительное время видел её. Доцент Мысик, кстати, также опознал её процентов на девяносто, но полной уверенности у него тоже не было.
   Имелись ещё некоторые пометки. О книге. О подобии скал и амулетов. О кладбище и валуне. Было ещё что-то, но - вскользь. Без подробностей. Так, как пишут в записной книжке, чтобы не забыть: сухие упоминания.
   Ну, а в самом конце, уже синим карандашом, шла краткая приписка о том, что мадам Михайловская, вместе с партизанами Яндигеевым и Мысик, через двое суток после их появления в доме, осуществили переход в обратном направлении. От Вылково к поляне. Но они ничего не обнаружили.
   Поляна исчезла!
   Василий Михайловский остался с женой и дочкой, а они - пошли.
   Бестолку.
   Лишь разочарование и потраченное время. И сомнение: "а был ли мальчик?"
   Вот так!
  
   Наступало время ужина, и я, в надежде на невидимого повара, вознамерился сходить на кухню. Мало ли!? Войдя в коридор второго этажа, и, спустившись по лестнице вниз, я подошёл к распахнутой двери гостиной. Чтобы попасть на кухню, необходимо было пересечь зал, но я, вдруг, не стал этого делать. Что-то заставило меня остановиться.
   Электричество ещё не выключали, во всяком случае, в моей комнате свет горел, но здесь, в гостиной, освещение отсутствовало, и лишь на столе посреди комнаты горела керосиновая лампа. Странно. Неужели прабабушка экономит электроэнергию? Поставляет сбережённые киловатт-часы в закрома родины? В принципе, это очень даже хорошо, но, на неё не похоже. Хотя, откуда мне-то знать, что присуще Изольде Каземировне, а что - нет? Бережлива она, или - наоборот, транжирит всё направо и налево? Но, пользоваться "керосинкой" при почти бесплатном электричестве - это как?
   Я остановился на пороге. Нет, электричество здесь не при чём. Здесь имелось нечто другое. Что?
   Опёршись плечом на дверной косяк, я заглянул в комнату. Именно - заглянул, не пересекая границы гостиной. Постаравшись сделать это так, чтобы не быть замеченным.
   Кем?
   Не знаю. Но ощущение чьего-то присутствия в зале, появившись "вдруг", не исчезало и не улетучивалось. Значит ...
   Значит, в гостиной кто-то находится?
   Мне неизвестно, как это происходит у других, но со мной так случается порой. Оно приходит незваным, и уходит не спросившись. Некое чувство постороннего присутствия. Чуждый элемент в замкнутом пространстве. Будто все предметы в комнате, теперь, когда в ней кто-то находился, начинали вести себя несколько по-другому. И часы, вроде бы, "тикали" слегка в ином ритме, и занавески колыхались в другой амплитуде и частоте, и неподвижный язычок пламени в лампе был неподвижен совсем иначе. И тени, вроде бы, ни так располагались. И ещё многое другое, но главное заключалось в нарушенном чувстве пространства. В ощущении объёма, который, вдруг, немного изменился, и комната наполнилась иным содержанием из-за постороннего присутствия.
   Именно это я и почувствовал. Я понял, что в гостиной кто-то находится. Причём, это была и ни бабушка, и ни Изольда Каземировна.
   Тогда, кто?
   Я стоял и раздумывал, не в состоянии решить для себя: как поступить, когда со стороны противоположной от меня двери, как раз со стороны кухни, послышались шаги. Это разрешило сомнения. Отойдя от двери, я прислонился к стене и замер.
   Дверь скрипнула, и в гостиную быстрой походкой, совершенно несвойственной столетней женщин, вошла прабабушка. Очевидно, она куда-то собиралась, так как одета была таким образом, словно намеревалась покинуть пределы тёплого жилища. Это в такую-то погоду?! Во мглу снегопада и на ночь глядя?!
   Интересно!
   Изольда Каземировна подошла к столу и потянулась к "керосинке". Потревоженная одежда зашуршала. На сухих длинных пальцах сверкнули перстни. Концы толстого шерстяного шарфа вывалились из под шубы.
   Всего в нескольких сантиметрах от лампы ладонь замерла. Мадам Михайловская прекратила движение вперёд, и её тело застыло над столом. Широко раскрытые глаза сосредоточились на чём-то в дальнем углу комнаты. Прабабушка быстро задышала, шумно втягивая носом воздух. Как гончая, взявшая след. Затем, она убрала руку от лампы, выпрямилась во весь свой немалый рост, и, развернувшись в сторону огромного кресла, темнеющего размытым контуром возле окна, поинтересовалась:
   - Ты здесь?
   От неожиданности я вздрогнул. Возникла мысль ответить "да", и покинуть укрытие, но я вовремя удержался, сообразив своевременно, что это "ты здесь?" предназначалось не для меня. Прабабушка смотрела совсем в другую сторону.
   Тогда, для кого?
   - Эй!
   В кресле что-то зашуршало и заскрипело. Послышалось кряхтение, переходящее в чмоканье, затем - в чавканье, а завершился этот последовательный звукоряд протяжным и всё более разрастающемся зевком. Темнеющая масса ожила и зашевелилась.
   Изольда Каземировна сморщила нос, и брезгливо скривила губы.
   - Послушай, Степан, когда ты уже помоешься? Всю комнату провонял!
   "Степан?"
   Я втянул воздух носом. Чёрт! Как же я сразу не обратил внимание?! Запах! Такое отвратительное, но, в то же время, такое узнаваемое зловоние!
   - Это обонятельная мимикрия, Изольда Каземировна. Не извольте беспокоиться! Естественный запах. Так пахли наши предки!
   - Да, ну тебя!
   - Зато, меня ни разу в жизни не кусали собаки. Они принимают меня за своего. К тому же, я моюсь несколько раз в год, скажу больше - хожу в баню, так что этого мне вполне достаточно.
   "Но, ведь это ..."
   Мысль моя не успела сформироваться и воплотиться в некий ассоциативный ряд, когда со стороны кресла, в полосе света появилась фигура.
   "Это же ..."
   Это был бомж! Собственной персоной! И ни просто бомж, а Бомж с большой буквы! Мой знакомый бродяга из города Горска! Тот, кто сначала помогал меня лечить, тогда, в больнице, в 1974-м, а затем пытался украсть "Менгир" из школьного вестибюля. Тот самый персонаж из переполненного троллейбуса.
   Конечно, с определённого момента жизни перестаёшь многому удивляться, а различные совпадения всё менее сбивают с толку. Кроме того, теперь, когда я вспомнил события той поры, и точно знал о том, что прабабушка и бомж знакомы, его появление здесь вроде бы и не тянуло на нечто экстраординарное, но всё же: я был чертовски удивлён!
   - Ты не поверишь, но он - здесь!
   - Кто, он?
   Степан тёр лицо своими крупными плоскими ладонями, и я отчётливо слышал полимерный хруст его обширной нечёсаной бороды. Так хрустела моя щётка для чистки брюк.
   - А я разве не сказала?
   - Нет.
   - Приехал Витя Марецкий.
   Бомж перестал чесаться. Хруст прекратился. Жёсткая бородища оттопырилась клином.
   - Вы, что, его вызвали?
   - Нет. К сожалению, Данута не смогла отпроситься с работы, и он вызвался сопровождать Аню.
   Степан сокрушённо покачал головой.
   - Рановато.
   Прабабушка согласно кивнула.
   - Рановато, не спорю, но ничего не поделаешь - он уже здесь!
   - Точно. Теперь ничего не поделаешь. Но, послушайте, Изольда Каземировна, объясните мне дураку, только - честно: какая необходимость вам была вызывать свою сноху?
   Мадам Михайловская замерла. Поджав губы, она произнесла:
   - Ты забываешь, Стёпа, что мне уже 99-ть. Скоро - юбилей! В моём возрасте с человеком что угодно может произойти. Причём, в любой момент.
   - Это с вами-то?!
   - Да! Представь себе - со мной! Ведьмы не бессмертны, если ты ещё не в курсе!
   Степан быстро согласился. Спорить с действующей ведьмой не входило в его планы.
   - Хорошо, пусть - так, но что мы со всем этим теперь будем делать?
   Изольда Каземировна пожала плечами.
   - А что собственно произошло? Рано или поздно, но его всё равно придётся посвящать в наши тайны. Хотя бы частично.
   - Но, мы ведь ещё не готовы!
   - Сейчас - нет, но, придёт время, и всё изменится. Жизнь ведь не стоит на месте. А пока, раз уж он здесь, я дала ему прочитать дневники.
   - Зачем?
   - Ну, с чего-то же надо было начинать!
   Степан встал с кресла и подошёл к столу. На его груди, поверх несвежего вида тельняшки, висел большой металлический крест на крупноячеистой цепочке, очень похожей на цепь с унитазного бачка. Его нынешний внешний вид являл собой какую-то странную, почти антагонистическую смесь, среднюю, между типичным жителем села Выжга, что на Уюче, и раскольником-старообрядцем из таёжного скита. Колоритный типаж из дебрей советского фольклора.
   - Вы всё-таки думаете, что он знает о своём даре?
   - Конечно!
   - Вы уверены?
   - Ты помнишь рассказ Алдыза Яндигеева о случае с фотографией?
   - Помню.
   - Разве это не доказывает того, что он вполне успешно пользуется своим талантом?
   - Ну, допустим. А он знает, в связи с чем его дар?
   - Трудно сказать.
   - Ну, так узнайте!
   Изольда Каземировна решительно возразила.
   - Ни в коем случае! Я не хочу без необходимости копаться в его психике. Это - небезопасно! К тому же, не забывай, он - мой правнук! И я люблю его! По-своему, но люблю! Возможно, своеобразно, но, поверь, он мне не безразличен!
   Бомж кивнул.
   - Я верю. Кстати, о любви: он в курсе по поводу того, кто его вылечил?
   - Думаю, что нет.
   - Вот видите, вы ни в чём не уверены!
   Мадам Михайловская фыркнула недовольно, словно кошка, попавшая в ведро с водой.
   - Уж ты бы помолчал Степан! Я не хочу сейчас поминать былое, но, если бы ни твоя идиотская авантюра с картиной, то сейчас всё было бы иначе, и, возможно, неожиданный приезд Виктора был бы как нельзя кстати.
   Бомж встрепенулся, и покраснел. Попунцовел. Это было заметно даже при столь скудном освещении. Степан напрягся, завертел плечами, нервно засеменил по полу вонючими носками, и отчаянно зачесал бороду. Полимерный хруст возобновился.
   - Изольда Каземировна! Ну, кто же знал? Я ведь уже извинился! Нельзя же бесконечно пенять за одно и то же! Уже почти полгода прошло!
   - А ты, Стёпа, хоть по сторонам иногда смотри. В календарь заглядывай. Нельзя же вот так существовать, в стороне от потока жизни. А-то ходишь, себе, бродишь по городам и весям, о возвышенном размышляешь, мир мечтаешь изменить, а о том, что у тебя под самым носом творится - даже не догадываешься! Подумать только: полезть в школу во время выпускного вечера!
   - Ну, простите меня, чёрт возьми! Я и так себе места не нахожу, а вы ...
   - Ладно. Зачёт. Извинился, так извинился. Принято. Только вот картина наша теперь на экспертизе в Музее находится, а возможно и в Столицу уже отправлена. А раз так, то и поработать с ней нам теперь не скоро удастся. Да и Ксения, я уверена, что-то заподозрила. Во всяком случае - догадывается.
   Степан согласно закивал.
   - Очень может быть. Поверьте, она совсем не дура!
   Старушка сморщилась вдруг, как будто съела что-то горькое. То ли зуб у неё заболел, то ли комплимент по поводу ума другой женщины не слишком её окрылял. Не знаю. Но вид у неё стал кислый-кислый.
   - Дура она, или нет - это вопрос вкуса и обстоятельств. С какой стороны посмотреть. Но то, что касается наших интересов, то здесь, я думаю, вопрос отнюдь ни в её умственных способностях.
   - Вы думаете - Андрей?
   - Уверена!
   Наступила тишина. После произошедшего обмена мнениями, стороны переваривали услышанное. Я вжался в стену. Думать и рассуждать не имело смысла. Сейчас важно было всё запомнить, и ничего не пропустить. Пока же ясно было одно: я очень вовремя проголодался!
   Первым прервал молчание Степан Бомж.
   - Всё-таки я уверен, что Андрей здесь не причём.
   Прабабушка вздохнула, и устало посмотрела на своего собеседника. Похоже, этот разговор у них возникал не впервые. Тема успела поднадоесть, но, учитывая её важность, собеседники вынуждены были то и дело возвращаться к ней.
   - А я - наоборот, убеждена в обратном! У меня нет доказательств, но я убеждена в том, что он от нас многое скрывал. Скорее всего, он что-то обнаружил в своей церкви. Нечто важное. Какой-то значительный фрагмент из общей мозаики. Нашёл, но нам не сообщил!
   - Да, что там можно было обнаружить в церкви этой?! Её обыскали вдоль и поперёк за сотни лет до нас! Бросьте, Изольда Каземировна, какая ещё мозаика?! Андрей, конечно, был мужчиной с "приветом", но - с правильным воспитанием. Он бы ничего не утаил от нас.
   - Сомневаюсь.
   - Ваше дело. Но, даже если предположить, что вы правы, и он кое-что обнаружил, то, вполне могло так получиться, что он просто не успел нас уведомить. Физически не успел.
   - Да, мог и не успеть! Но, если это так, то нам-то от этого нисколько не легче. Вот и скажи мне тогда: где находится его находка?
   - Не знаю.
   - Вот видишь: не заешь! И я не знаю! Но, объясни мне в таком случае: зачем он приглашал к себе Ксению всего лишь за несколько часов до смерти? У тебя есть разумное объяснение этому?
   - Я вам уже говорил: он её любил!
   - Извини, Стёпа, но для меня это не аргумент! "Любил!" Оставь эти сентименты при себе. Сейчас расплачусь! Хорошо, если так, а, если - нет?!
   Степан сокрушённо развёл руками. Стороны находились на диаметрально противоположных позициях, а потому, аргументы оппонента выглядели совершенно неубедительно.
   Вжавшись в стену, я не выдержал, и улыбнулся. Ха! Получалось так, что из всех присутствующих, наибольшим объёмом информации по данному вопросу обладал именно я! И про церковь я знал не понаслышке, и про находку имел полное представление, и про Ксению Малевич был в курсе. Более того, видел содержимое находки воочию, и читал предсмертное письмо Андрея Иванника с подробным комментарием произошедшего. Вот так. Как ни крути, а прабабушка моя была права: и находка имела место, и детали мозаики присутствовали, и любовь была почти не причём. Одно слово: ведьма!
   - Послушайте, Изольда Каземировна, - не унимался Степан в своих заблуждениях. - Ну, зачем всё так усложнять? Простые ответы иногда бывают самыми правильными. Расслабьтесь! Уберите на время свой субъектив с негативом. Посмотрите на вещи проще. Отбросьте вы эту свою теорию заговора! Ведь я вам уже много раз говорил, да вы и сами знаете это: Андрей любил Ксению. Давно любил. Любил очень сильно, но - безнадёжно. Понимаете? Без взаимности любил. Она, видите ли, видела в нём лишь друга. История старая, как этот мир! Так вот, когда Андрей почувствовал, что умирает, он захотел увидеть её ещё раз. В последний! Что же тут удивительного?
   - У него есть сестра.
   - Боже мой! Сестра, брат - это всё совсем другое! Даже отец с матерью - это не то! Ему хотелось увидеть Ксению! Именно её! Увидеть, и умереть! Ну, ни на Надьку же, поливающую помидоры, ему любоваться? Это в последние-то минуты жизни? Я вас умоляю, Изольда Каземировна, не смешите!
   - Хорошо. Пусть - так. Допустим, ты прав. Но, ответь мне: он вёл дневник?
   Степан кивнул.
   - Вёл. Это - точно!
   Мадам Михайловская придвинулась к Стёпе вплотную. Она взяла его своей костлявой рукой за грязную тельняшку, и медленно потянула на себя.
   - Тогда ответь мне: где он?!
   Степан также медленно подался назад. Изольда Каземировна не отпускала.
   - Кому он мог его оставить?
   Степан дёрнулся. Тельняшка оттопырилась, затрещала натужно, но выдержала.
   - Я же говорил вам: скорее всего - никому! Я не знаю такого человека в его семье, близкого ему настолько, чтобы он мог доверить ему свой дневник. Боюсь, он его уничтожил!
   - А Ксения?
   Бомж решительно мотнул головой.
   - Исключено! Андрей не посвящал её в наши дела. А она и не лезла. Она жалела его, как больного котёнка. Его это унижало. Но на большее он ни мог рассчитывать.
   - Как больного котёнка, говоришь?
   - Вот именно!
   - Это меня и смущает.
   - Почему?
   Изольда Каземировна улыбнулась едко и с изрядной долей сарказма. Судя по всему, она ценила юмор, хотя и делала это довольно своеобразно. Она восприняла Стёпину метафору, но сделала вид, что воспринимает всё в буквальном смысле.
   - Я просто не люблю больных кошек, Степан, понимаешь?
   Бомж фыркнул раздражённо.
   - Всё шутите!
   - Отнюдь!
   Бывшая мадемуазель Сапега покачала медленно головой. Высокая причёска зашевелилась кокетливыми завитками.
   - Ксения что-то знает! В этом я убеждена на все сто! Я общалась с ней один раз, но и этого мне оказалось вполне достаточно. Знает, не сомневайся! Я немного покопалась в её мозгах, и, ты представляешь? - она поняла это! Поняла, и стала защищаться!
   Уж и не знаю, какие мысли и чувства возникали в голове моей прабабушки в эти мгновения, но мне вдруг стало ясно: что бы ни говорила моя родственница о Ксении, в каких бы словах и выражениях она не высказывалась бы о ней, но, основным её чувством, возможно, суммой чувств к красавице-мамочке, являлось то, что Ксения Малевич ей почему-то нравилась. Во всяком случае, по совокупности номинаций, она оценивала её однозначно положительно.
   - Представь себе: достойная дуэль двух ведьм! Старой и молодой. Конечно, я гораздо сильнее её, а потому, исход поединка был предрешён заранее, но, поверь, это противостояние доставило мне истинное удовольствие! Давно я так не напрягалась! Естественно, я многое смогла из неё извлечь, и нужное и ненужное, но - не всё! Кое-что она смогла утаить от меня.
   - От вас!?
   - От меня! Ты представляешь!? Ксюшка, конечно, сейчас слабенькая ведьма, но потенциально она очень перспективная, хотя, если не будет развиваться, то на этом уровне и застрянет.
   - Она, что, не знает о своих способностях?
   - Нет. Конечно, она догадывается, что с ней что-то не так, но старается держать это в себе. Из неё прёт энергия, но она не знает, как к этому относится: то ли бояться, то ли радоваться. Поэтому, пользуется этим в очень малых дозах. Тратит на себя и на свои художества. Она даже не знает, как назвать, как сформулировать своё собственное состояния. Она получает удовольствие от самой себя, от самоощущения здоровья и красоты, но, откуда это в ней, и как это можно использовать - она понятия не имеет! Наслаждается юностью, я бы так сказала. Но, тем не менее, сама того не понимая, самое важное она скрыла от меня.
   - От вас?! Скрыла от вас!?
   - Да, от меня! Я не Господь Бог, Стёпа, и не Демиург, я всего-навсего ведьма. И она - ведьма! Мы с ней по одну сторону. Пока, во всяком случае. И черпаем мы из одного кладезя. Да, она производит впечатление человека, который увлечён исключительно собой. Но это лишь впечатление. Она ни такова. И недаром я с ней ничего не смогла поделать. Сейчас она слабенькая ведьма, почти нулевая, но вот дальше ...
   Изольда Каземировна замолчала на полуслове. Она смотрела на дверной проём, туда, где сейчас находился я, и делала она это с подозрительной пристальностью человека, который знает и видит гораздо больше, чем позволяет себе говорить в данную минуту.
   Я застыл в оцепенении, стараясь глубже вжаться в стену. Было бы очень обидно обнаружить себя именно сейчас. И тема интересная обсуждалась, и вообще, не хотелось даже думать о том, как я буду выглядеть, если меня застукают за этим занятием. За подслушиванием.
   Мадам Михайловская же, тем временем, отвела взгляд от проёма, и, созерцая пустоту перед собой, о чём-то сосредоточено размышляла. Это было заметно. Отсутствующий взгляд застыл на чём-то неопределённом.
   - Боже мой! - Она откинулась на спинку стула. - Как же я сразу не догадалась! - Затем она вновь выпрямилась, посмотрела в сторону проёма, где находился я, покачала сокрушённо головой, и снова задумалась.
   Время тянулась бесконечно медленно. В абсолютной тишине можно было расслышать лишь слабое "тиканье" часов. Бомж, догадываясь о неких мыслительных процессах в сознании Изольды Каземировны, замолк, и тихонько сидел в кресле, боясь пошевелиться. Ну, а я, и - подавно, вжался в стену, и окаменел, не рискуя двинуться или лишний раз вздохнуть.
   Прабабушка, вдруг, вскрикнула, и закивала головой. Сама - себе.
   - Точно! - Она щёлкнула пальцами, и возбуждённо добавила. - Так и есть!
   Но, в следующий миг, возбуждение её вдруг прошло, она, будто обмякла, сгорбилась немного, и, опустив голову себе на ладонь, прошептала голосом человека, который неожиданно раскрыл для себя некий секрет. Именно - сейчас. Только что. Раскрыл не в связи с притоком новой информации, а за счёт правильной расстановки и интерпретации той, что уже была известна. И эти новые выводы повергли человека в шок.
   - Господи! Бедный Витя!
   Я вздрогнул. "Бедный Витя!" Она так сказала? Или мне показалось?
   - Что вы сказали?
   Изольда Каземировна отняла руку от лица.
   - А?
   - Вы что-то сказали? - Степан нагнулся к мадам Михайловской. - О ком вы?
   Прабабушка встрепенулась.
   - А ... Да, нет, ничего. Это я так. Ты что-то спросил?
   Бомж пожал плечами. Он понял, что наблюдаемая им рефлексия ни про его честь. Поток Стёпиных мыслей перегруппировался, и сменил направление.
   - Я говорю, предположим, он прочтёт дневники, что дальше?
   - Дальше? Ах, дальше! Ну, в ближайшее время я просто с ним поговорю, раз уж он здесь. Кое-что расскажу. Не всё, конечно, но частично поведаю. Намекну, если угодно. Постараюсь заинтересовать. О конечных целях распространяться не стану, но попрошу приехать летом будущего года.
   - А почему - летом?
   - Ну, во-первых, отправляться в длительное путешествие по лесу лучше именно летом - и тепло, и сухо, во-вторых, у него ведь каникулы будут, так что не будет проблем в институте, ну, а в-третьих, к тому времени может что-либо и по поводу картин прояснится.
   - Не думаю!
   - А я - надеюсь!
   Изольда Каземировна хлопнула ладонью по столу. Лампа подпрыгнула, дребезжа стеклом по металлическим пазам. Жёлто-оранжевый огонёк заколебался внутри промасленной груши. В центре стола, по полированной столешнице громко завибрировала китайская ваза. Коричневые тени зашуршали по гобеленам, распугивая цветастых лошадей.
   Ведьма была не в духе. Возможно, в словах Степана она различила глубоко скрытый вызов? Или - нет?
   - Я уверена, что к лету многое прояснится. В том числе и с её картинами. Она как-то зашифровала свои знания в них, но и путь к ним - дорога на поляну, может в них же и заключаться. Внутри картин. В том числе и в тех, что сейчас доступны. Нужно брать количеством.
   - Думаете, он сможет?
   - Уверена, что - да! В любом случае, без него мы никак не обойдёмся.
   - А, Ксения?
   - Ксения - это запасной вариант. Если Витя не сможет, или откажется, тогда обратимся к ней. Но, надо понимать ещё и то, что она - соперница. Не враг, нет, но - соперник. К тому же, использовать "в тёмную" её вряд ли удастся. Слишком умна. Умна мозгами, умна чувствами, умна телом. Вообще, перспективная девочка. А потому, я и опасаюсь. Была бы дура, и ладно, помогла, и - до свидания. С Ксенией так не получится. Кроме того, у меня есть отчётливое ощущение, почти уверенность, что она что-то знает! Знает, поверь мне! И знает - от Андрея. Сто процентов. А раз так, то она может и облапошить ...
   - Изольда Каземировна ...
   Степан призывал к политкорректности, но мадам Михайловская была неумолима.
   - Именно - облапошить! Запросто! Нам-то не дано знать, что реально происходит в картинах, когда носители дара "проникают" туда. А значит, нам остаётся только верить.
   - А это уже немало.
   - Правильно. Немало. А поэтому я Вите доверяю гораздо больше, чем ей!
   - Понятно.
   - И, ещё. Две ведьмы при одном интересе - это уже перебор! Нам вовек не ужиться вместе. К тому же это её отношение к Виктору ...
   Прабабушка осеклась. Словно язык прикусила. Но Степан услышал. Услышал, возможно, всё понял, но, чтобы сгладить ситуацию, сделал вид, что плохо расслышал.
   - Что-что?
   Изольда Каземировна пристально посмотрела на бомжа. Взгляд её был уничтожающе холоден. Ведьму не обманешь. Делать виды, и сглаживать ситуацию на этот раз было бессмысленно.
   - А вот это, Стёпа, тебя не касается!
   Степан тут же отступил.
   - Понял. Уже забыл. Разрешите ещё вопросик?
   - Давай!
   - Как вы думаете, карта существует?
   - Должна быть. Обязательно! Графиня не хотела, чтобы её тайна ушла вместе с ней. Это не входило в её планы. Карта должна дублировать путь на поляну. Отличный от того пути, что зашифрован в картинах, но он должен быть. Я уверена. А вот наши сложности, все без исключения, от нехватки информации. Слишком много пробелов, а потому и ни сходится ничего. Имей мы хоть несколько картин, то по совокупности смогли бы разобраться.
   - Сами?
   - Нет, конечно, только с помощью Виктора. Я очень на него надеюсь. Он владеет даром, а значит, сможет воспользоваться им.
   - А если он не захочет?
   Мадам Михайловская пожала плечами.
   - Всё может быть. Но - не думаю! Он молод и любопытен. Уверена, Витя захочет попробовать.
   - Яндигееву сообщите?
   - Конечно. Он заслуживает правды и нашего доверия.
   - Но, он же захочет приехать!
   - Пускай приезжает, от нас не убудет.
   - Но ...
   - Мистика, Стёпа, - это бездонный колодец. Хватит на всех.
   - Но, Ксении вы отказываете в этом?
   - Во-первых, не отказываю, а - сомневаюсь, во-вторых, она - женщина, и это меня настораживает, в-третьих, она - ведьма и потенциальная соперница. Есть ещё и, в-четвёртых, и, в-пятых, но тут уже совсем другая история. С тебя и этого достаточно.
   - Но, Яндигеев ...
   - Яндигеев всего лишь шаман. Он мне не соперник.
   - К тому же - мужик!
   - Да. Мужик. И это - немаловажно. Обрати внимание: Ксения - соперница, а Алдыз - помощник, чувствуешь разницу?
   - Чувствую.
   - В общем, подождём до лета.
   - А сейчас?
   - А сейчас, у нас есть кое-какие дела в деревне.
   - В такую погоду?
   - Погода - что надо! Лучшей и не придумаешь! Ты всё взял?
   - Всё.
   - Тогда, пойдём!
  
   Впереди раздался шум, сначала - открываемой, а потом - закрываемой двери. От лёгкого сквозняка мигнула лампа, и едва заметно шевельнулись занавески.
   Идти за ними, или остаться в доме?
   Сомнения длились недолго. Всё-таки - идти! Я рванулся в прихожую, и, в густом полумраке, стал разыскивать свою одежду. Под руку попадались совершенно ненужные рукава, чуждые воротники и нелепые мохнатые подстёжки. Словно кто-то намеренно всё перепутал.
   Ага, вот они!
   Вытащив из недр трикотажа свою куртку, шапку и шарф, я торопливо набросил всё это на себя, влез в сапоги, и, застёгиваясь на ходу, устремился к входной двери.
   Двор полностью замело снегом, который шёл не переставая с самого обеда. Над входной дверью горела лампочка под изящным бронзовым абажуром и в её свете, от крыльца к забору, по ковру свежевыпавшего снега, тянулась цепочка следов.
   Значит, они уже ушли.
   Зачем?
   Ну, откуда же мне знать? Но, теперь, нужно либо очень быстро следовать за ними, либо, плюнув на всё, оставаться дома. Передвигаться ночью, при непрекращающемся снегопаде по Закревской Пуще, пусть даже по её окраине, но, всё равно - по Пуще, не видя перед собой прабабушки и Степана, было бы неразумно.
   И тут меня осенило: фонарь! Ну, конечно, надо обязательно захватить свой осветительный прибор, и тогда, бродить по темноте будет не так рискованно. Значит, надо вернуться в комнату.
   Войдя обратно в дом, я быстро проскочил полутёмную прихожую, задев походя вешалку, от которой ко мне потянулись лохматые элементы верхней одежды, миновал гостиную, в замкнутом объёме коей до сих пор ощущался естественный запах Степана, забежал в коридор, где на одной из стен застыло размытое оранжевое пятно от света "керосинки", стремительно пробежал по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек, и, в следующее мгновение, оказался на втором этаже. Подойдя к двери, в отведённую мне комнату, я дёрнул за ручку.
   Раздался скрип. Отметив машинально, что раньше дверь не скрипела, я, шагнул в темноту, одновременно шаря рукой по стене в поисках выключателя.
   Щёлк. Яркий свет залил комнату. Значит, одиннадцати ещё нет. Вернее - двадцати трёх. Я направлялся к низкому столику возле кровати, где и находился фонарь, когда понял вдруг, что в комнате что-то изменилось. Как давеча, в гостиной. Чувство изменившегося объёма. Едва заметное. И нарушенный визуальный ряд. Что-то промелькнуло слева размытым пятном на стене. Размытым? Да, нет, не размытым. Скорее - чёткоочертанным. И - не пятном вовсе, а - прямоугольником.
   Не останавливаясь, я повернул голову. Так и есть. Прямо напротив меня, на уровне глаз, на стене висела картина. Чёрт возьми, что происходит?! Я мог бы побиться об заклад с кем угодно, и на что угодно, что когда я в последний раз покидал помещение, стена была пуста. Я остановился. Фонарь одиноко лежал на края столика. А на стене также одиноко висела картина.
   Ну, и что сие означает? Что может означать эта милая шуточка?
   На картине была изображена степь. Ночная зимняя степь, безлунная и беззвёздная, с равниной, сплошь укрытой снегом, с низкими серыми тучами, и с плотной стеной снегопада между небом и землёй.
   Великолепно! Живопись была так хороша, что я невольно залюбовался картиной, забыв на время обо всём, что творилось вокруг. Я даже не подумал о том, откуда она появилась в моей комнате, и кто её повесил здесь, хотя, все, кто мог это совершить, в последнее время, с момента моего выхода из комнаты, и, вплоть до возвращения, все находились в поле моего зрения. Я не подумал о том, что это вовсе не шуточка, как я сам изволил выразиться, а нечто гораздо большее - целенаправленное деяние, ибо, подсовывание живописного полотна обладателю дара, не могло быть простым совпадением, и, скорее всего, имело под собой лишь одну очевидную цель: вход!
   К тому же, исходя из того, что я подслушал только что, прячась в коридоре, то получалось так, что о моём даре - синестезии - не знал разве что ленивый. А все заинтересованные персонажи - не просто знали, а уже и планы некоторые на этот счёт успели сочинить. Долгосрочные. Включив туда и меня самого, и различные алгоритмы действий в случае моего неоднозначного поведения.
   Вот так, Витя! А ты был искренне убеждён, что владеешь ТАЙНОЙ!
   Какая там тайна! Секрет Полишинеля в запущенной форме! Половина жителей Горска уже знает об этом, либо - догадывается, вкупе с колхозниками из Пригожино и селянами из Вылково. Включая угрюмых старух из автобуса.
   Картина оживала.
   Да ну их всех к чёрту! И угрюмых старух и заинтересованных лиц. И алгоритмы с персонажами. Пусть даже и долгосрочными. Тайна в запущенной форме - это вам не хухры-мухры! Так говаривал, бывало, сам товарищ Полишинель! Тот, что Берта-Мария-Бендер-Бей. Остап-Сулейман, я имею в виду!
   Подойдя к картине вплотную, я "отпер" сознание. Надо развеяться. Походить-побродить. Зимняя степь, как-никак. Ночная. Хотя, нет, пожалуй, не ночная. Вечерняя. Да. Точно. Либо - поздний вечер, либо - раннее утро. Где-то так. Мрачные серые сумерки. И - снегопад.
   Мой взгляд лишь слегка скользнул по холсту. Видно психофизическая частота и амплитуда художника совпадала с моей на все сто. Лишь на краткий миг я почувствовал, как в комнате будто бы мигнул свет. Потух, а потом снова зажёгся. Но это была уже ни комната. И ещё, я успел уловить какой-то звук. Он удалялся, и, прорезая пространство, всё угасал и угасал, замирая где-то там, в дымке иной реальности. Ещё ощущалось явственное присутствие моего мира, именно того, где я только что находился, его образы ещё роились в паутине чередующегося мелькания, но всё же, они уходили, нить рвалась, а их отражения растворялись в чужеродном универсуме, в который я стремительно проникал.
   Резко смещённые формы изменяли действительность, порождая контрастный, почти гротескный мир, который невозможно было воспринимать буквально и понимать однозначно. Он состоял из двух отдельных реальностей, между которыми вдруг исчезла граница. Они незримо накладывались друг на друга, где-то отталкиваясь, а где-то проникая одна в одну, мешая целостному восприятию происходящего. Мир дробился, становясь многогранным, реальность смешивалась с живописью, а живопись с реальностью, и из всего этого калейдоскопа теней и образов рождался мир "закартинья" с иными законами и смыслами, с иными тайнами и загадками, о сущности которых нельзя было сказать ничего определённого.
   Я видел перед собой степь. Мрачную безлунную степь, без дня и без ночи, на просторах которой воцарились вечные сумерки. Царство серого полумрака, в котором медленно и беззвучно падали крупные хлопья снега. Степь поражала своими масштабами. Она была огромна. Мне вдруг показалось, что она безбрежна, даже больше, чем весь видимый мир, вместивший в себя все возможные вселенные, и поглощающий их без остатка с миллиардами звёзд, созвездий, систем и галактик.
   Но степь была ещё больше. Её начало терялось в туманной дымке, где-то на Заре Времён, а конца и не было видно вовсе, ибо никто его не видел, и не увидит никогда, до самого Конца Мира.
   Я брёл по степи, монотонно ступая по снегу, увязая в нём, проваливаясь в ямы, и спотыкаясь о невидимые камни. Снег хрустел под ногами, налипал на воротник, проваливался за шиворот, и, мгновенно тая, холодными кусающимися ручейками скатывался по спине. Снег прилипал к сапогам, обувь тяжелела, идти становилось всё труднее, и я останавливался, чтобы очистить погрузневшие подошвы.
   Снег шёл и шёл. Густо и беззвучно. А вокруг, погружая мир в тишину и мрак, плескалась Бесконечность.
   В промёрзшем воздухе время словно застыло, остановив свой бег, и, выкристаллизовываясь кусочками льда, налипающими друг на друга, тут же смерзалось. Замёрзшие и слипшиеся куски времени росли и ширились, превращаясь постепенно в сверкающий торос.
   Поздний вечер был длинен и почти бесконечен, словно растянутый на века. Природа замерла, готовясь к Вечному Сну. Вселенная медленно расширялась, скупо отбивая удары затерявшегося в Бесконечности метронома, а где-то там, из-за снежных туч, на меня взирало ледяное, прозрачное лицо юной Снежной Королевы, которая лукаво подмигивала мне со своих высот блестящими нефритовыми глазами. А рядом с ней стояла её мать, Снежная Баба, и, дразня меня, показывала язык, огромный и красный, влажный и тёплый, от которого густыми клубами струился пар.
   Но я, отвернувшись от них, продолжал идти вперёд, несмотря на усиливающийся холод, остановившееся время и судорожно застывшую, приближающуюся ночь. Я должен был идти не останавливаясь, ибо остановка была равносильна смерти. Я шёл вперёд, и только вперёд, огибая торосы застывшего времени, переходя промёрзшие насквозь озёра и реки, из которых на меня, жалобно и печально, смотрели выпученные глаза заледенелых навеки рыб.
   Я шёл вперёд, а с черноты небес, мягко и невесомо, медленно и тихо, падал снег. Его хлопья были пушисты и густы, сквозь их пелену ничего не было видно, они заглушали все звуки, и, падая, погружали пространство в вязкую утробную тишину, пожирающую всё вокруг.
   Обглоданный тишиной мир был тёмен и мрачен. В нём всё сливалось в единое бельмо, затмевающее пространство, смешивающее и ломающее его грани, а затем, размывая зыбкие границы восприятия, разливалось по степи.
   И всё же, в этом сумеречном мире, я чётко видел Цель. Вначале, её образ сформировался где-то внутри меня. Я понимал, что она есть, чувствовал её присутствие, но глаза оставались слепыми, и я бессилен был что-либо разглядеть в этой серой полутьме. На сетчатке глаза ничего не отражалось, я ничего не видел, но где-то в глубине, в дремучей бездне Эго, на границе сознательного и бессознательного, вдруг, возникло что-то, чему вначале ещё не было названия, и чего недавно не существовало вообще. Теперь же это было, и, однажды увидев его, обретя в себе его далёкий образ, я уже не метался в поисках сути, ибо знал свой путь.
   Постепенно я понял что это. Понимание пришло не сразу, но когда оно сформировалось, я почувствовал громадное облегчение. До сей поры, я брёл наугад, но сейчас, ощутив и увидев цель, поняв её смысл и вспомнив её имя, я познал нечто похожее на радость и удовлетворённость собой.
   Моей целью был огонёк. Едва видимый и почти угасающий, он, тем не менее, не пропадал, не исчезал во мраке, который пытался затмить его, а наоборот - мерцал, слабо и трепетно. Он существовал, и был объективно реален, и это было главное в нём. Ведь, пока он светился, у меня была цель!
   И ещё, я понял, где нахожусь!
   Где-то там, на пути из реальности в "закартинье" находилась эта промёрзшая тёмная степь, являясь отдельным, одиноким звеном в бесконечной цепи событий и миров, соединяющих меня со всеми возможными Вселенными.
   И я шёл по этой степи. Шёл к своей цели, зная, что, достигнув её, я смогу познать НЕЧТО, изменяющее суть. Весь смысл моего присутствия в этом пограничном, промежуточном мире, был достижением цели, которая и являлась причиной существования этого мира. Он лопнет и исчезнет, канет в небытие навсегда, как только я достигну своей цели, и постигну то НЕЧТО, которое может изменить мою суть. Сущность.
   Я начинал понимать: этот мир - есть иллюзорный, но, в то же время, вполне достоверно существующий мир, находящийся на пути от реальности бытия к реальности "закартинья". Но, почему я раньше не бывал здесь? Почему проскакивал его, даже не подозревая о его существовании? Или, это и есть продукт развития дара? Результат развития, расширяющий возможности?
   Я зашагал быстрее. Звуки шагов, единственные в этой Вселенной, слышались где-то далеко позади. Так, будто я опережал скорость звука. Но, может быть здесь так и должно быть?
   Ладно, об этом - потом! Сейчас это неважно!
   Огонёк приближался, и чем ближе он становился, чем ярче и отчётливее виделись его отблески, тем более я ощущал, что прямо сейчас может всё закончиться. Надо спешить! Промежуточная Вселенная таяла, истончалась, становилась хрупкой, почти прозрачной. Кое-где она уже начинала смешиваться с чем-то другим, с одной из реальностей, то ли с бытием, то ли с "закартиньем", из которой в это снежное царство начали прорываться сначала едва уловимые, но с каждым мгновением всё более нарастающие звуки.
   Огонёк приближался.
   Я побежал, увязывая в снегу, и высоко подбрасывая ноги, пока, наконец, не понял, что это. Посреди снежной степи горел костёр.
   Откуда?
   Споткнувшись, я чуть было не упал, и, неловко махая руками, попытался остановить падение.
   Костёр?! Посреди степи?!! Здесь, в этом мире?!!!
   Но, кто? Кто прибыл сюда, на самый Край Мироздания, чтобы зажечь его?
   Для меня?
   Я остановился: это был знак!
   Снег продолжал падать, и я, вдруг ...
   Стоп! Я начал кое-что припоминать: костёр в ночной степи, промёрзшая речка слева от меня, чернеющая тайга - справа, серое небо, падающий снег, человек у костра ...
   Стоя по колено в снегу, я чувствовал, как леденеют ноги. Костёр весело горел, потрескивая сухими дровами. Острые языки пламени лизали мрак, чётко ограничивая и отделяя свет от тьмы. Отблески костра мерцали на снегу, а он блестел и плавился, обнажая чёрную, как сама ночь, землю.
   Возле костра сидел человек. Его тёмный профиль чётко вырисовывался на фоне огня, а за спиной подрагивала его зыбкая тень. Человек не шевелился, застыв в неподвижной позе, и со стороны казалось, что он просто уснул сидя. Выбравшись из сугроба, я стал медленно приближаться к человеку. Ситуация напоминала мне что-то давнишнее, подзабытый случай из прошлого, персонажи которого, будто некие знаки, вдруг, начали появляться передо мной. И, чем ближе я подходил, тем более отчётливо во мне просыпалось чувство, что всё это я уже видел. И солдатскую шапку-ушанку с опущенными "ушами". И всклоченную бородищу, торчащую из под завязанных "ушей". И облезлый шарф, несколько раз обмотанный вокруг шеи. И рваную фуфайку с поднятым воротником. И ещё очень многое, не столь значимое, правда, но, тем не менее, вполне настойчиво отсылающее меня к ситуации прошлого.
   Я остановился в нескольких шагах от костра. Человек продолжал неподвижно сидеть, никак не реагируя на моё приближение. Вся левая часть его тела и лица, обращённая к снегопаду, была полностью облеплена снегом, и казалось, что кто-то специально залил её жидким пенопластом. Свободным от снега был лишь глаз, застывший и заледенелый, и в нём, как впрочем, и в правом, двумя пляшущими огоньками отражался костёр.
   "Он мёртв?"
   В это самое мгновение я вдруг осознал существование неумолимой логической направленности во всей складывающейся ситуации. Направленности на строгую и жёсткую цепочку закономерностей и совпадений, которая вытекала из увиденного.
   Я чётко понимал, что нахожусь в "закартинье", а раз так, то всё, что происходило вокруг меня сейчас - кто-то должен был нарисовать. Факт!
   Далее. Я также понимал и то, что ситуация эта, точнее - пейзаж, со снегом, костром и замёрзшим трупом, в моей жизни уже происходила. Несколько лет назад. В Красноскальске-на-Уюче. У бабушки.
   И, что из этого следовало?
   А следовало то, что именно тогда, когда я, маленький мальчик, перепуганный и заблудившийся, боролся со своими страхами и пытался найти бабушкин дом, то, именно в этот момент кто-то занимался тем, что рисовал ночную степь.
   Но, как эта картина попала к прабабушке?
   И ещё. Я подошёл к замёрзшему человеку и внимательно посмотрел на него. Теперь все сомнения рассеялись.
   Это был Степан.
  
   В полукилометре от костра, едва заметными расплывчатыми точками светились огни человеческого жилья. Если исходить из логики происходящего, то они указывали на некое поселение или город.
   Красноскальск-на-Уюче?
   Скорее всего. А значит, авария на подстанции уже устранена. Ведь так? А далее, исходя из той же логики, получалось, что всего в нескольких сотнях метрах отсюда находился дом бабушки и дяди Толи.
   Сходить?
   Но, не случится ли так, что я там встречу самого себя? Себя, маленького Витю Марецкого, который только что вернулся с прогулки, где глаза в глаза столкнулся с мертвецом, а потом, чуть не заблудился во мгле снегопада.
   Вот тебе и парадокс! Что там Эйнштейн с его теорией относительности! Детский сад! Вот сюда бы его, и пусть поразмышляет на счёт систем отсчёта. А я бы посмотрел. Покурил бы, и посмотрел.
   Ветер переменился. Степан продолжал сидеть возле костра, и теперь его заносило снегом с другой стороны. С правой. Он стремительно терял остатки человеческого в своём внешнем виде, и теперь всё более походил на камень, или на кустарник посреди снегопада, становясь всё менее заметным, и всё более сливаясь с ландшафтом. Ещё различались скрюченные пальцы в порванных перчатках, и нос его ещё торчал, пробиваясь из дебрей смёрзшейся бороды и шапки-ушанки, и в заледенелых глазах ещё отражался костёр, но всё это уже были фрагменты. Фрагменты человека, но ни сам человек. Теперь он был похож даже не на камень, и ни на куст, а скорее - на снеговика. Как на эмблеме "Приза Известий". С морковкой вместо носа.
   "Если его сегодня не найдут, то он может просидеть здесь до весны!"
   У, шайтан! Я затряс головой и ущипнул себя за щёку. Какой снеговик! Какая весна! Это же картина!!! Но ...
   Я прекратил трясти головой.
   Ведь её же кто-то рисовал!
   Ситуация становилась всё более запутанной. Конечно, я понимал, что все эти разрозненные персонажи не стыкуются между собой, что на каждом шагу нарушается некая логика, фундаментальные законы по которым всё и должно было бы происходить, ведь Степан - жив, и я видел его не далее, как сегодня. Но, тем не менее, я также осознавал и то, что та логика, которую я только что упоминал, те фундаментальные законы, на которые всё время пытаюсь опереться, здесь, в "закартинье" могли и не выполняться. И то, что было логично в моём мире, в "бытии", здесь, под иным небом, являлось не таким уж очевидным, а-то и вовсе - недействительным. Более того - противоречащим ИХ здравому смыслу.
   И Степан - тому подтверждение!
   Раздался треск. Миллионы искр пронзали черноту, и, разлетаясь во все стороны, растворялись в снегопаде. Костёр надломился с хрустом, стал проседать, складываясь внутрь, а затем, в одно мгновение, затрещал и обрушился. Горящие щепки шипели, уткнувшись в снег, начинали дымиться, но быстро гасли под напором снегопада.
   Неожиданно задул ветер мощными, сконцентрированными порывами. Плотный поток снега, словно напуганная стая рыбок, заметался в свете пламени, резко поменяв направление. Ветер жадно налетел на костёр, раздувая оранжевый огонь, вырывая изнутри и разбрасывая по снегу горящие ветки, сыпля обильно искрами и пригибая к земле пламя. Вихрь завертелся вокруг костра, порождая обширную снежную воронку, которая, раскачиваясь медленно, будто раскрученная юла, налетела на Степана.
   Замёрзший человек сначала качнулся упруго, но напор выдержал. Следующим порывом его развернуло лицом к ветру, толкнуло резко в грудь и рывком накренило. Степан откинулся назад, завис неустойчиво на пятой точке, балансируя в струе воздуха, словно парусник на волне, но, порыв сместился в сторону, и Степан вернулся в прежнее положение.
   А следующим порывом его перевернуло. Как статую царя в революционном Петрограде. Ни один мускул его замёрзшего тела не срефлексировал. Степан падал на спину равномерно и последовательно, при одинаковой угловой скорости всех точек тела, будто человек, привязанный к стулу. Когда его тело опрокинулось в глубокий снег, то на поверхности остались торчать лишь согнутые колени и застывшая клином борода.
   Всё. Хватит. Я развернулся и направился в сторону огней. Оставаться, и ждать ещё чего-то было бессмысленно. В некотором смысле, меня можно было бы назвать оракулом, ибо я точно знал, что всё, что должно было случиться в этой точке пространства - уже произошло!
  
   Снег весело похрустывал под ногами, снежинки влажно липли к лицу, ноги увязали в глубоких сугробах, но мне было легче. Мне, Виктору Марецкому, 18-ти лет, приходилось значительно легче, чем мне же, Вите Марецкому, 12-ти лет. Потому что, во-первых, теперь я отчётливо наблюдал впереди себя огни Красноскальска-на-Уюче, а, во-вторых, понимал, что рано или поздно "вернусь".
   Кстати, поначалу, я-нынешний, используя опыт себя-тогдашнего, прихватил с собой факел. Честно говоря, для меня так и осталось неразрешимой загадкой - как я смог воспользоваться им тогда? Или со страху я совершил нечто такое, чего сейчас припомнить не могу, или, действительно, физические законы здесь немного не те, или, Бог помог - не знаю! История умалчивает! Но сегодня, здесь и сейчас, примерно через пятьдесят метров пути, факел потух, и, как не пытался я его оживить, от дальнейшего возгорания он отказывался. В общем, выбросил я его, и продолжил путь в потёмках, ориентируясь на огни.
   Под размеренный хруст снега приходили мысли. Разные. Умные, но не очень, скучные, но не совсем, искромётные, но не всегда. Основная же из них, некая выжимка, результат умственных поисков - формулировалась так: через картины, или через то, что можно было бы прировнять к ним - окровавленные фотографии, например, можно было путешествовать во времени. Во всяком случае - посещать прошлое. И, если совершенствовать свой дар, то в перспективе можно было бы очень много занятного и интересного о некоторых фактах мировой истории. По рисункам в пещерах - о жизни первобытного человека, по античным мозаикам и фрескам - о деяниях древних греков и римлян, а далее, начиная со средних веков, когда изобразительное искусство становилось всё более доступным, можно был бы очень многое с достоверностью детализировать, и расставить многие жирные точки над "i". С помощью икон, например.
   Для начала, правда, надо было как-то "возвратиться" назад. В "бытие". Я остановился. Вот именно, было бы неплохо. Проблема "выхода" - вот, что сейчас важно. "Зайти" - это уже не вопрос, в вот, как "выйти"?
   Огни приближались, становясь всё менее размытыми и расплывчатыми. Снегопад ослаб. Ветер утих, снежный заряд истощился, и теперь на фоне жёлтых овалов уличных фонарей мелькали лишь отдельные снежинки.
   Идти стало легче. Целина заканчивалась, постепенно переходя в протоптанный, утрамбованный просёлок. Через несколько шагов я остановился. Бабушкин дом находился всего метрах в двадцати. Внутри двора что-то происходило. До меня доносились разрозненные крики людей и надрывный, непрекращающийся лай собаки. Приглушённые снегом, слышались хлопанье дверей, скрип калитки и монотонное бормотание с причитанием. Я видел раскрытые ставни на стене дома и множество людей во дворе.
   - Витя!!!
   Душераздирающий вопль пронзил тишину. Я вздрогнул от неожиданности. Кричали из дома.
   - Витя! Где ты?!
   Ситуация будто взорвалась. Люди во дворе забегали и закопошились. Раздались менее громкие крики более похожие на распоряжения и команды.
   "Витя?" - мозг лихорадочно осмысливал увиденное и услышанное. - "Витя - это не обо мне ли?"
   Вот чёрт! По-моему, я начал немного догадываться о причине шума. Искали какого-то Витю. Какого?
   Подойдя ближе, я различил бабушку, бьющуюся в истерике в чьих-то руках. Кто-то успокаивал её, бормоча какую-то несуразицу ещё непротрезвевшим голосом, а рядом с ней стояли отец с дядей Толей, и, нервно куря, о чём-то эмоционально разговаривали, то и дело повышая голос, матерясь отборно и размахивая руками. Тут же, в каком-то хаотичном, почти броуновском движении, перемещались неведомые мне типажи обоего пола, в разной степени опьянения и "одетости", что в совокупности напоминало мне сцену из старинного, чёрно-белого фильма о праздновании 7-го ноября в таёжной глубинке.
   - Витя! Внучок! Где ты?!
   Кричала бабушка. Её голос охрип на морозе, и я скорее догадывался о том, что она кричит по интонациям и отдельным всхрипам. Теперь, во всяком случае, всё стало на свои места. Витя Марецкий пропал! Тот, что из января 1977 года, 12-ти лет от роду.
   Вот так!
   А, кто тогда я?
   Нет, ни так. Я затряс головой: всё очень просто объяснялось. Логично, я бы сказал. Логично, и с точки зрения "бытия", и в рамках здравомыслия "закартинья". В каждой из бесчисленного множества Вселенных существует свой Витя Марецкий. Их много, но на каждую из них приходится по одному Виктору. Так вот, если хоть один из них, один из Викторов Марецких, вдруг, по тем или иным причинам из своей Вселенной проникает в другую, то тот Витя, что там уже есть - исчезает. Вернее, не исчезает, а они просто меняются местами.
   Ибо, они не могут встретиться! Никогда!
   Значит, надо побыстрее уходить, а-то мои близкие с ума сойдут.
   И ещё бы не забыть того мальчика, который сейчас находится хрен знает где! Хорошо, если в доме у прабабушки, а если - нет? И, вообще, а вдруг всё это гораздо серьёзнее, чем я себе представляю? И истерика бабушки вполне искренна, и эмоции отца с дядей вполне реальны, и мороз здесь такой же холодный, и Степану в этом мире действительно кранты. Что - тогда?
   А тогда надо побыстрее "выходить" отсюда. Возвращаться. Ибо у них здесь всё так же, как и у нас. По-настоящему! У них здесь такая же жизнь, только они, в отличие от меня, не знают ничего ни о "бытии", ни о "закартинье", ни о синестезии. И чей из наших миров более реален - это ещё вопрос. Кому - как! И ни мне высокомерно принижать их горе и их радость только потому, что я вроде бы умею "проникать" сюда. Сегодня могу, а завтра - нет. И всё! И именно у них, а не у меня, прямо здесь и прямо сейчас, пропал маленький мальчик Витя Марецкий. Из-за меня, между прочим, пропал. Из-за меня, ТОГО, кто из другого мира, и который сейчас смеет иронизировать по поводу их настоящего несчастья!
   Всё! Приплыли! Необходимо возвращаться!
   Как?
   Сзади послышался равномерный хруст снега. Кто-то быстро приближался ко мне со спины. Обернувшись, я увидел женщину, идущую прямо на меня. Её длиннополая доха волочилась по снегу, цветастый шерстяной платок свалился на плечи, а высокая лисья шапка с хвостом за спиной сползла на затылок. Женщина была взволнована, и очень торопилась куда-то, но, увидев меня, заспешила в мою сторону.
   - Извините! Вы не видели здесь человека ...
   Женщина была в возрасте. Очень даже "в возрасте". Теперь это стало хорошо видно. Мы стояли недалеко от фонаря, и я имел возможность рассмотреть её во всех подробностях.
   М-да. Вечер встреч продолжался. Иначе и не скажешь! Персонажи из моих историй группировались и плотно концентрировались, собирая в данной точке пространства и времени всю мою возможную родню.
   Я уже ничему не удивлялся!
   Женщина описывала мне внешность какого-то мужика, которого разыскивала, а я слушал её тягучий голос, смотрел на её добротную северную одежду, и никак не мог понять того, как же это всё могло произойти.
   Откуда она здесь!?
   - Здравствуйте, Изольда Каземировна!
   Речь на полуслове оборвалась. Прабабушка замолчала и удивлённо заморгала заснеженными ресницами. Лицо вытянулось. Цветастый платок сполз на снег. Лисий хвост за спиной перестал раскачиваться. Женщина в упор разглядывала меня, а в глазах её читалось изумление.
   Ну, и где же её ведьмины штучки!? Где - копание в чужих мозгах и чтение мыслей на лету? Или ЗДЕСЬ все эти закидоны не действуют?
   - Вы меня знаете?!
   - Знаю. - Я кивнул, а через секунду добавил: - И вы меня должны знать!
   Прабабушка подошла ко мне вплотную, долго и сосредоточенно рассматривала, а потом, узнав, наверное, дёрнула судорожно головой и отпрянула назад.
   - Витя!? Это - ты?!
   - Я!
   Мадам Михайловская ошарашено вглядывалась в мои изменившиеся по её понятиям черты, и, возможно, впервые в жизни не знала, что сказать. Ведьмовская сущность дала сбой.
   - Не понимаю. Тебе ведь должно быть ... Сколько тебе лет?
   - Восемнадцать.
   Изольда Каземировна недоверчиво покачала головой.
   - Но ... Подожди. Ты ведь ...
   - Мы с вами находимся в картине.
   - Где?!
   - В картине.
   Она стояла какое-то время, глядя в пустоту перед собой, потом оглянулась, рассеянно всматриваясь во мрак степи, заглянула мне за спину, где продолжался переполох по поводу моей пропажи, а затем, едва скользнув по мне взглядом, вдруг, громко и раскатисто рассмеялась.
   - Дьявол! Ну, конечно! Как же я сразу не догадалась! Эта разница в возрасте ... Ты, из какого года, дорогой?
   - Из 1982-го.
   - А! Ну, понятно! Только ...
   - Это вы рисовали картину?
   Прабабушка перестала смеяться.
   - Какую?
   - Я не знаю, как она называется. На ней изображена ночная степь. Зима, снегопад ...
   - Да, я! Иногда балуюсь. Кстати, сейчас я рисую именно её. Послушай, Витя! - Она в очередной раз оглянулась, всматриваясь в черноту степи. - Ты знаешь Степана? Ну, это ...
   - Знаю!
   - Он исчез!
   - Исчез?
   В это самое мгновение мир вокруг меня задрожал. Свет фонаря мигнул. Потом - ещё раз. Внутри появилось ощущение, такое же, как совсем недавно, в комнате, когда "входил" ...
   Я понял, что сейчас начнётся "выход". Исход из мира "закартинья" во вселенную "бытия".
   Чёрт! Надо успеть сказать о Степане!
   - Он там! - Крикнул я, указывая рукой на степь. - В полукилометре отсюда!
   - Где?! - Изольда Каземировна подалась ко мне. - Ты видел его?! Где он?!
   - Там, в степи, у костра! Он замёрз! Ему нужна по ...
   В последнее мгновение перед "выходом", я услышал истошный, хриплый крик бабушки, матери отца и дяди Толи:
   - Витенька! Внучок! Ну, где же ты был?! Мы тебя ЗДЕСЬ обыскались!
   "Гулял!" - подумал я, и провалился в серую муть.
  
   Проснулся я поздно. Залитая солнцем комната пробуждала воспоминания о жарком лете, длительных каникулах и купаниях в речке. Метаморфозы за окном были столь разительны, что в первые мгновения после пробуждения, ещё путаясь в обрывках собственных снов, я силился вспомнить дату в календаре или прогноз погоды на сегодня. Ибо глаза всё ещё отказывались верить. Сквозь чистое, прозрачное стекло окна виднелся участок яркого голубого неба, какового ещё вчера было совершенно невозможно вообразить. Цвет его был столь неожиданным для ноября, что действительно вызывал иллюзию мгновенно наступившего лета. Погода резко изменилась, и за те несколько часов, что я спал, снегопад прекратился, тучи унесло в сторону Беркучанска, столбик термометра устремился вверх, и над всей территорией Закревской Пущи наступила оттепель. Наверное, я бы ещё спал, но разбудила меня капель. Наступившая вдруг весна растопила снег, и теперь весь дом наполнился звуками талой воды, барабанящей по подоконникам.
   На низком журнальном столике возле кровати лежали предметы, красноречиво напоминавшие мне о событиях вчерашнего дня. Как знаки узелкового письма у племени майя. Предметы-символы, которые мгновенно начинали наполняться смыслами, как только мой взгляд касался их.
   Керосиновая лампа с промасленной стеклянной грушей, напоминавшая о дизель-генераторе, об отсутствии дорог и о луже возле сельсовета. А также - символ времени. Напоминание о сакральных 23.00, когда Вылково погрузится в темноту и наступала истинная ночь. Стоит ли удивляться такой плотной концентрации ведьм на единицу площади при столь слабом освещении в тёмное время суток? По-моему, связь очевидна! Лампа напоминала мне о вчерашней ночи, о моём проникновении на чердак и слежкой за прабабушкой. Во всяком случае, именно эти ассоциации возникали у меня теперь, когда в воздухе немного пахло керосином.
   Рядом с лампой лежал фонарь. Тоже в некотором роде символ. Скорее даже - напоминание. Намёк на несостоявшееся путешествие. Ведь именно за ним я вернулся, чтобы затем проследить за Изольдой Каземировной и за Степаном, но - не судьба. Имели место и желание, и порыв, и намерение, но известные события помешали мне. Бывает.
   Далее, на краю стола, низенькой выцветшей стопкой, лежали пожелтевшие от времени тетради. Отчёты о событиях 1943-го года, которые живо напоминали мне о некой семейственности в отношениях с Закревской Пущей, и, что я, после своих прапрабабушки, прабабушки и деда мог с полным правом считаться продолжателем дела об изучении неких тайн и загадок, имевших место в Беркучанском лесном массиве.
   Ну, а на стене висела картина.
   Я отвернулся. Обрывки воспоминаний из "закартинья" пытались заполнить собой пустоты, образовавшиеся после здорового сна, но мне не хотелось думать об этом. Сегодня ночью, сразу после "выхода", едва добравшись до кровати, я завалился спать. Путешествие вымотало. Виртуальная прогулка по заснеженной целине принесла реальную усталость. Я вымотался так, будто всю ночь вагоны разгружал, а потому уснул, едва коснувшись подушки. Я проспал без сновидений довольно долго, и теперь, проснувшись, чувствовал себя достаточно бодро и весело, чтобы принять любой поворот в развитии событий. Единственной мыслью, допущенной в мозг в это прекрасное ноябрьское утро, являлось чёткое осознание того, что мои "входы" в "закартинье" заметно удлинились по времени. И, если раньше после "входа" я едва успевал осмотреться по сторонам, и очень скоро происходило "возвращение", то теперь мои длительные присутствия позволяли не только осмотреть окрестности, но и содержательно побеседовать с авторами картин.
   Быстро поднявшись, я начал одеваться.
   Картина на стене - вход в иной мир - висела там же, где и вчера, но теперь была хорошо освещена, ибо окна комнаты выходили на юго-восточную сторону. Так, во всяком случае, предполагал я. Наверное, прабабушка повесила картину с какой-то особой целью, и теперь вопрос состоял в том, достигла ли она её. А поэтому думать о том, что творение художницы установлено здесь лишь для того, чтобы скрыть дырку в стене, совершенно не хотелось. Да и дырки в стене, вчера, по-моему, не было.
   Значит, всё-таки имела место цель?
   Закончив одеваться, я подошёл к окну. Таяло - вовсю! Снег просел, сугробы деформировались, а на крыше беседки, которую я хорошо видел из своего окна, уже образовались тёмные мокрые пятна свободные от снега.
   Единственной разумной целью появления картины на стене, являлось желание мадам Михайловской убедиться в наличии у меня дара. Иные объяснения я не мог себе вообразить.
   В дверь постучали.
   Пока я отворачивался от окна, в голове моей совершенно произвольно возникла бинарная оппозиция: если за дверью будет бабушка, то на этом история завершится, я уеду в Горск, а следующей осенью меня призовут в Армию - всё! Если же стучится прабабушка, то - нет, история будет иметь продолжение, сюжет продолжит развитие, а концовка будет такова, что лучше бы зашла бабушка.
   А если это будет Степан?!
   Я весело улыбнулся сам себе. Если это будет Степан, то, скорее всего уже завтра я улечу на Марс. Ну, должен же кто-то исследовать Красную Планету?
   В дверях стояла Изольда Каземировна. Сюжет стал наполняться смыслами и продолжил развитие. Прабабушка была одна. Значит, призыв в Советскую Армию и полёт на Марс временно отменяются.
   - Можно войти?
   Я понял, что заслоняю проход, стараясь обмануть судьбу и замедлить развитие фабулы. И всё это - рефлекторно. На уровне инстинкта.
   Сделав шаг в сторону, я посторонился.
   - Пожалуйста.
   Мадам Михайловская прошествовала до середины комнаты, остановилась, задумчиво глядя в окно, а затем, медленно повернулась ко мне.
   - Думаю, пришло время поговорить?!
   Я кивнул.
   - Думаю - да!
   Изольда Каземировна также медленно подошла к своему собственному творению на стене, долго рассматривала его, тщательно изучая и исследуя, словно видела в первый раз, а потом весело произнесла:
   - Ну, кто бы мог подумать?!
   Я молчал. Пусть сама оформит мысль.
   - Я была убеждена, что для создания картин пригодных для "синестезического входа" необходим какой-то особенный талант. Ни гениальность в художественном смысле, а некий внутренний наполнитель никак не связанный с умением рисовать.
   - Значит, вы им обладаете.
   Прабабушка пожала плечами и улыбнулась.
   - Хорошо, если так!
   В этот момент мне вдруг показалось, что она совсем другая. Ни та, за кого себя выдаёт. В том смысле, что в жизни она была гораздо лучше и добрее, чем всё время пыталась выглядеть, обслуживая когда-то созданный образ.
   - Зачем вы повесили картину? Её ведь не было поначалу!
   Улыбка исчезла. Черты лица приняли свой обычный жёсткий вид. Через секунду на меня уже смотрела прежняя старуха. Ведьма с богатым метафизическим опытом и с иррациональным внутренним миром.
   - Хотела убедиться.
   - А если бы не сработало?
   - Что именно?
   - Ну, если бы я не захотел "входить"?
   Мадам Михайловская покачала головой.
   - Ты меня не понял. Я не твои таланты проверяла, а - свои!
   - Э ...
   - Мне важно было знать, смогу ли я рисовать ТАКИЕ картины, или - нет. Теперь, понятно?
   - Да.
   - В твоих же способностях я не сомневалась ни на миг.
   Она подошла к единственному в комнате стулу и села на него. Дерево заскрипело иссохшейся древесиной.
   - А теперь, я убедилась и в своих. - Она указала на кровать. - Садись, поговорим.
   Мне вдруг захотелось съязвить. Нет, ни обидеть, ни в коем случае, а слегка съязвить. Самую малость. Набить цену немного. Мол, вы хоть и ведьма, и моя прабабушка, и лет вам уже 99-ть, но мы, мол, тоже не лыком шиты. Умеем, мол, кое-что.
   - Что со Степаном?
   Изольда Каземировна задумалась на миг, соображая, что я имею в виду. Нет, она не была сбита с толку. Вряд ли. Просто она слегка путалась в реалиях "бытия" и "закартинья". Конечно, сама она туда проникать не могла, но суть явления ей была хорошо известна. И теперь, услышав вопрос, она восстанавливала в памяти то, что происходило в Красноскальске-на-Уюче в январе 1977 года. В те дни, когда она рисовала картину.
   - А, Степан! Ну, да, вспомнила! Он же тогда замёрз почти, вернее - не замёрз даже, а в льдину превратился. Да, было дело. Я, кстати, тогда еле нашла его. Случайный прохожий подсказал мне, что видел костёр в степи. А так бы ...
   - Что "так бы"?
   - А так бы до весны просидел!
   Я вздрогнул. Одинаковая среда - порождает одинаковые мысли! Кажется, сегодня ночью я именно так и подумал. До весны! Интересно, а что за прохожего она имела в виду?
   Спросить?
   Да - нет, не стоит. Скорее всего - это один из парадоксов "закартинья". Подстановка персонажей. Ведь на самом деле мне тогда было двенадцать лет, и никакой прабабушки я там видеть не мог. Просто, сегодня ночью, попав туда, я сыграл роль некоего реального молодого человека, который действительно видел огонь в степи.
   - Вы его оживили?
   - Оживили? - Изольда Каземировна усмехнулась. - Ну и терминология! Я, Витя, не господь Бог!
   - А, что это можно назвать как-то по-другому?
   - А ты видел его ТАМ?
   - Да, видел. Он действительно более походил на кусок льда.
   - Хорошо. Но разве не факт, что продукты в холодильнике гораздо лучше сохраняются?
   - Ну ...
   - Так - факт, или - "ну"?
   - Я согласен.
   - Вот видишь, ты согласен! А ведь то, с чем ты согласился - это вполне очевидная истина. Заморозка - это тоже способ существования. Степан не умер, просто жизненные процессы в его организме очень сильно замедлились. Почти остановились. Надо было инициировать их заново, и запустить в нужном направлении.
   - И вы смогли это сделать?
   - Естественно.
   - Понятно.
   Я подошёл к кровати и присел. Ужасно хотелось закурить. Мадам Михайловская усмехнулась, качнула неопределённо головой, полезла внутрь стола, и, пошарив там рукой, вытащила пепельницу.
   - Возьми. Можешь курить.
   М-да. Никогда нельзя забывать, с кем имеешь дело!
   - Спасибо!
   Пока я закуривал, она молчала. Изольда Каземировна смотрела в окно, на непривычное для этого времени года синее небо, и профиль лица её в этом ракурсе был очень похож на лицо старой графини из кинофильма "Бронзовая птица". Только вот тайн и загадок в моей родственнице было несравнимо больше, чем у убогой киношной расхитительницы всенародного достояния.
   - Ты прочёл дневники?
   - Да. Все прочёл. От начала до конца.
   "Графиня" кивнула.
   - Ну, что ж, хорошо. Теперь нам будет легче общаться.
   Она взяла одну из тетрадей, это был отчёт Алдыза Яндигеева, раскрыла её, пробежала глазами текст, перелистнула страницу, потом - ещё одну, затем захлопнула тетрадь, и положила её на место.
   - Даже не знаю, с чего начать! Возможно, ты что-то знаешь, или догадываешься, а может - совсем не в курсе.
   - Начните с начала.
   Часы на стене равномерно отсчитывали секунды. Сегодня стрелки двигались нормально, наматывая круги по циферблату без задержек и остановок.
   Прабабушка так и сделала. Она начала с начала. Её рассказ не был неожиданен для меня. Примерно это я и предполагал услышать в общей части. В преамбуле. Именно об этом я читал неоднократно в газетах и журналах. То же, слышал и от Алдыза Яндигеева. В общем - ничего нового.
   Существуют, мол, энергетические потоки, в точках пересечения которых и устанавливают Менгиры. Кроме того, эти самые Менгиры связаны между собой многоуровневыми связями, и там, где они установлены, там сконцентрированы различные виды энергии. Одним словом, слышал я об этом в сотый раз.
   Я ждал другого. Конкретики. С упоминанием имён и фамилий. А потому - не перебивал, и терпеливо ждал окончания псевдонаучной составляющей рассказа. Но, кроме того, слушая её рассуждения и выводы, вникая в понятия и терминологию, я не мог избавиться от устойчивого ощущения того, что эти её слова, эти фразы и словосочетания были совершенно не свойственны ей, ни соответствовали ни её внешности, ни роду занятий, а были лишь прикрытием чего-то иного, что более соответствовало её сути. Она будто маскировалась этими чуждыми для неё словами, скрывая за потоком фраз своё истинное естество, которое находилось совершенно в иной плоскости, и было подвержено другим измерениям.
   И, мне это не нравилось.
   - Вы рассуждаете как учёный на симпозиуме.
   Изольда Каземировна прервала рассказ.
   - А, что тебя смущает?
   - Меня? Ничего. Просто ...
   Прабабушка рассмеялась.
   - Знаю. Знаю. Не лукавь. У тебя ведь на лице всё написано. Ты, наверное, предполагал, что ведьмы должны "окать" и "акать" одновременно, костноязычить напрполую, коверкая слова, и при этом изъясняться на смеси простонародного и церковнославянского? Ведь так? Признайся!
   Я "сдал" назад.
   - Нет, но ...
   - Думал, не ври!
   Вот, блин! Читает, как по писанному! Ничего не скроешь!
   Но, а кому, как ни ей? Ведьма, она и есть - ведьма!
   И всё же, меня это слегка задело.
   - Я вообще-то ни о чём не думал! Я просто никогда не верил в существование ведьм. А тех, кто ими прикидывается, считал религиозными мракобесками. А уж, на каком диалекте они изъясняются, меня совершенно не волновало.
   - А теперь веришь?
   Мадам Михайловская смотрела на меня в упор. Испытывающе и оценивающе. Ей видимо хотелось знать наверняка: совру я или нет. А может - слукавлю. Начну вилять-юлить. Но я уже понял, что врать бессмысленно. Да и вообще, зачем? Она ведь моя прабабушка! Близкая родственница. К тому же - ведьма! Возьмёт, и в мышь превратит!
   Шутка!
   - Теперь - верю!
   Изольда Каземировна удовлетворённо кивнула.
   - А я - тебе! Так что не кипятись, Витя, а слушай. Не обижайся, дорогой, но ты - типичный продукт современности. Жертва марксизма-ленинизма. И ни веры в тебе, ни фантазии. А откуда им взяться? - Прабабушка раздражённо махнула рукой. - На политинформациях ваших, что ли, возникнуть должна? Или в процессе чтения газеты "Правда"? Веру в вас выкосили, фантазию придушили, и остались вы бедные со своим атеизмом, словно педик в женской бане. И "инструмент" вроде бы есть, и "материал" под боком, но, ни желания, ни возможностей уже не осталось. Только злоба и раздражение.
   - Бабушка ...
   - А, что "бабушка"? Ты внутрь себя загляни. По-честному только загляни, и сам убедишься, что в тебе только идеологические штампы остались. А там, где их нет, там сплошной цинизм.
   - Спасибо.
   "Графиня" замолчала. В комнате повисла тишина. Ассоциативный ряд от "повисшей тишины" в комнате и синего неба за окном выстроился вплоть до песни Аллы Пугачёвой: "На земле, как в синем небе, после ливня - чистота!"
   Зачёт!
   Нет, я не обижался. На правду, вообще, не стоило обижаться. Никогда. Ведь, что там скрывать, мой кичливый атеизм со здравым смыслом вперемежку, именно цинизмом и попахивал. Причём, вполне отчётливо! Так чего же обижаться?
   А на счёт педика в женской бане - это она верно подметила. Вроде и видим чудо, и неведомое вроде бы - вот оно! Ан нет, не моги, не сметь верить и фантазировать! Все теории - только в рамках "прокрустова ложа" атеизма!
   - Ты слышал что-нибудь о Юлии Закревской?
   Голый педик с "инструментом" исчез. Последнее, что промелькнуло в голове на эту тему, была мысль: а что она имела в виду, говоря об "инструменте"? Какой именно орган?
   - Слышал.
   Прабабушка повернулась к картине на стене, сокрушённо покачала головой, улыбнулась чему-то исключительно своему, и, глядя на меня сквозь стёкла неведомо как появившегося лорнета, проговорила:
   - Она была прекрасной художницей. Ни то, что некоторые. Талант от Бога! Но она была ещё и ведьмой, причём - очень сильной ведьмой. Именно той, что могла пользоваться энергией Менгиров в своих художественных целях.
   - Она использовала синестезию?
   - Да! Она как-то делала это. Использовала свой дар для рисования картин. Применяла синестезию для создания шедевров.
   - А я думал, что дар синестезии и умение рисовать - вещи взаимоисключающие!
   Изольда Каземировна посмотрела на меня взглядом неприятно удивлённого соперника в области изобразительного искусства.
   - Ты, что, пробовал рисовать?
   - Пробовал. Но у меня ничего не вышло.
   - Ага! А как только "не вышло", то ты решил, что это синестезия выкосила твои таланты. Так?
   Приходилось признать, что прабабушка была исключительно логична.
   - Так. - Я кивнул. - Кроме того, я пытался сочинять стихи и учился играть на гитаре.
   - И, что?
   - А ничего, собственно. Слуха у меня, оказывается, отродясь не было, ну, а стихи сочинять - было дело, но лишь на уровне пошлых частушек. В общем, Пушкин с Лермонтовым во мне не умирали. Их там не было изначально.
   - Ну, и ты подумал ...
   - Я решил, что во всём виновата синестезия.
   Мадам Михайловская иронично улыбнулась.
   - Тяжело признавать отсутствие таланта, но поверь, это к лучшему. Для тебя же и лучше, кстати. Ты ведь не мир избавил от своих притязаний на его часть - он как раз таки в них не нуждался, ты себя от излишних мучений освободил, сосредоточившись на том, что умеешь делать по-настоящему.
   - Вы хотите сказать, что эти вещи никак не связаны между собой?
   - Я настаиваю на этом!
   - Но ведь синестезия ...
   - Синестезия - это лишь малая часть чего-то гораздо большего. Побочный продукт некого явления, о сути которого мы даже не догадываемся. Скорее всего, это как-то связано с возможностью путешествия во времени, но я могу ошибаться. "Путешествие во времени" - это ведь термин, принятый на вооружение нашей цивилизацией, но боюсь, он слишком узок, чтобы раскрыть всю суть процесса. Термин "путешествие во времени" хорош для фантастических романов, но не для описания всего явления. Он не годится даже для названия того, что за этим стоит, поэтому я не возьмусь даже рассуждать об этом.
   - Ну, а Юлия Закревская?
   Солнце неумолимо перемещалось на запад, и в какой-то момент его лучи исчезли из комнаты. Спальня в мгновение ока погрузилась в тень. Стало темно и неуютно. Синее небо за окном теперь смотрелось как со дна глубокого колодца.
   - Юлия Закревская, возможно, владела знаниями о сущности всего процесса. Я не уверена до конца, но это очень похоже на правду. Синестезия - это лишь верхушка айсберга, графиня Юлия же - владела всем. Но подобные знания опасны для их носителя. Отцы-иезуиты пытались привлечь графиню на свою сторону. Хотели, наверное, чтобы она поделилась с ними, но Юлия отказалась. Тогда они её оклеветали.
   - Её сожгли?
   - Нет, конечно! Настоящую ведьму невозможно поймать, если, конечно, она сама этого не пожелает. Жгли не ведьм, жгли знахарок. Шарлатанок от ведьмовства. Тех, кто по дурости своей имел глупость прикоснуться к тайне. Этим надо либо жить, посвятив себя полностью, либо ни касаться вообще. Ибо, полузнание - хуже полного незнания. Оно даёт ложную уверенность в том, что ты всё можешь. Но это, естественно, ни так. Их ловили. Они до последнего момента были уверены, что спасутся, а когда очищающий огонь начинал лизать голые пятки - было уже поздно! Их криков уже никто не слушал.
   - Значит, эти бесконечные судилища над ведьмами - полная фикция?
   - Почему?
   - Но, вы ведь сами сказали, что сжигали не ведьм?
   - Правильно.
   - Получается, что инквизиция казнила невинных людей?
   - Может быть и так.
   - Но тогда выходит, что проклинаемые вами марксисты абсолютно правы, обвиняя инквизицию в злодеяниях против человечности?!
   Последняя фраза всерьёз задела Изольду Каземировну. Она фыркнула раздражённо, вновь повернулась к своей картине, словно черпая из неё энергию, поправила машинально причёску, будто Наташа Ростова на балу, но, впрочем, мгновение спустя, она успокоилась, а через два мгновения, уже смотрела на меня тем взглядом ведьмы, который, наверное, был присущ им при общении с теми самыми шарлатанками.
   - Запомни, Витя! Ни одну знахарку не приговорили к сожжению, если её вина не была доказана!
   - То есть ...
   - То есть, они действительно совершали то, в чём их обвиняли!
   - Вы хотите сказать, что их сожгли правильно?!
   - Я хочу сказать лишь то, что по тогдашним законам они были виноваты на все сто. Они занимались тем, что запрещалось. Попав под суд, они были уверены, что выкрутятся. В конце концов - они все признали свою вину!
   - Под пытками!
   - А ты видел?
   - Но ведь в книжках ...
   Я замолчал. Вот именно, что в книжках. При чём, написанных теми же самыми марксистами-ленинистами. Ну, теми, что из женской бани. С невыясненными "инструментами" в виде неведомых органов! М-да. Вот я и пришёл к логическому несоответствию. Ещё немного, и начну противоречить сам себе. А, что делать? Может, тему сменить?
   - Что было дальше?
   - С кем, со знахарками?
   - Нет, с Юлией Закревской.
   - С ней произошло то, что происходило со многими в те времена. Её родовой замок сожгла разъярённая толпа фанатиков, подстрекаемая отцами-иезуитами. Её семья почти в полном составе вынуждена была бежать из пределов Беркучанского герцогства. А сама графиня, проклятая церковью и семьёй - скрылась неведомо куда. Исчезла. С тех пор, примерно с 1667 года, её никто нигде не видел.
   - Скрылась на Поляне?
   - Возможно. Я не могу утверждать наверняка, но очень похоже на то. А тайну свою, или - нет - тайны, она зашифровала в свои картины.
   - И проникнуть в них можно лишь при помощи синестезии. Так?
   - Да. Я уверена в этом.
   - Но, ведь картины сгорели!
   - Нет. Не сгорели. Все считают, что картины находились в замке, и сгорели во время пожара. Это выглядит логично, так как спустя триста с лишним лет ни одной новой картины графини так и не объявилось. Только те, что уже известны. Но, кто сказал, что они действительно находились в замке? Ведь они могли находиться в совершенно другом месте!
   - На Поляне?
   - Именно, на Поляне. В той самой избушке, о которой ты читал вчера. В комнате, которую Вася так и не сумел открыть.
   Я задумался. Вообще-то, всё логично. Во всяком случае, претендует на логику. При этом и картины целы, и добраться до них нет никакой возможности. И волки сыты, и овцы целы.
   - А та женщина с поляны, она и есть Юлия Закревская?
   Изольда Каземировна неопределённо пожала плечами.
   - Может быть.
   - Вы неуверенны?
   - Нет. Разве можно быть в чём-то уверенным до конца в подобных делах?
   - И вы хотите ...
   - Да. Я хочу. Мне очень хотелось бы, чтобы ты мне помог. Я попытаюсь собрать вместе все картины, написанные Юлией Закревской, ну а ты, с помощью своего дара "проникнешь" в них, и, по возможности, распутаешь клубок.
   - Вы думаете, я смогу раскрыть тайну?
   - Нет, конечно, но ты мог бы узнать путь на поляну. К избушке. Проблема заключается именно в этом, в пути. Непосредственным образом туда невозможно попасть. Необходимо что-то ещё. И я надеюсь, что ты найдёшь это "что-то".
   - Заклинание?
   - Возможно, и заклинание. Некий ритуал, необходимый для осуществления перехода. Для пересечения границы.
   - То есть, поляна заколдована?
   - Если высказываться в терминах марксизма-ленинизма, то - да!
   - А, если без терминов?
   - А, если без терминов, то я и сама пока не знаю, как это назвать. Ведь я не знаю, что это! Мне известно лишь то, что обычным способом туда не проникнуть. Хоть всю жизнь плутай по лесу - ничего не найдёшь. Но. Разгадка должна быть! Ведь Вася со своими друзьями туда попал! А это значит, что они, сами того не понимая, исполнили ритуал, и раскрыли вход. Другого объяснения я не вижу.
   - А карта?
   - Какая карта?
   - Ну, я хочу сказать, что графиня Юлия могла изготовить карту с пояснениями, и где-то спрятать её. В каком-нибудь знаковом месте.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Я имею в виду церковь или - костёл.
   Фраза ещё не была завершена, когда я уже начал жалеть о сказанном. Ну, кто меня за язык тянул?! Ведь с ведьмой дело имеешь! Сейчас залезет в голову, покопается в мозгах, и выудит всё, что ей необходимо. Так?
   Нет, ни так!
   Почему?
   А потому, что если бы она захотела "покопаться и выудить", то давным давно бы сделала это. Причём - без поводов и разрешений. Просто так!
   Но Изольду Каземировну мои предположения не привлекли.
   - Ты представляешь, сколько церквей и костёлов находилось в 17-м веке на территории Беркучанского герцогства? Сотни! Прибавь ещё и синагоги с мечетями, плюс кирхи с дацанами. Сколько получится?
   - Много.
   - Вот и я говорю, что - много. Нет, она не стала бы этого делать, разве что на всякий случай, для подстраховки, но ни в коем разе, ни как основной вариант. Основной вариант - это картины. Ты поможешь мне?
   - Конечно.
   - Я думаю, что к лету мы соберём максимум того, что доступно теперь.
   - "Мы"?
   - У меня есть помощники.
   - Вы украдёте картины?
   - Нет. Позаимствуем на время.
   В глубине души я цинично захихикал. Как истинный марксист-ленинист. "Позаимствуем!" Знаем мы это заимствование. Проходили уже! И заимствовал я уже, и "входил" в заимствованное.
   И, что?
   Ничего. Никаких записочек по поводу того, как попасть на поляну.
   Но! Ведь мои "входы" удлиняются! Они становятся продолжительнее! Это - факт! К тому же ...
   - А ваша мама тоже была ведьма?
   - Да. И очень сильной. Гораздо сильнее, чем я. Она, как ты уже знаешь, даже могла посещать поляну.
   - Но ведь она посещала поляну с дедушкой!
   - Да. И, что?
   - А потом, спустя годы, дедушка уже самостоятельно попал туда.
   Прабабушка горько улыбнулась. С обидой.
   - Ты думаешь, я не думала об этом? Конечно, думала, но твой дед отказался помочь мне. Он сказал, что в эти игры не играет, и мне не позволит. В общем, мы поругались.
   - А моя прапрабабушка не оставила записей?
   Мадам Михайловская грустно покачала головой.
   - Она всё сожгла.
   - Почему?
   - Это - закон! Каждая ведьма сама до всего должна доходить. Она обязана пропустить весь необходимый опыт через себя. Иначе всё теряет смысл. Любое наследие в ведьмовстве бесполезно. Оно может нести лишь информативный характер, но ни даёт никакого умения.
   - Значит, вертикальный прогресс среди вас невозможен? То есть, каждая из вас начинает с нуля?!
   - Да.
   - Странно.
   - Это закон жизни. Нашей жизни. И это - правильно. Иначе, мы бы уже давно перевернули весь мир.
   - А может, он уже переворачивается?
   - Нет. Я бы узнала об этом. Когда же наступит время уходить мне, то и я всё уничтожу.
   - Как?
   - Я сожгу этот дом!
   По комнате пронёсся вихрь. Сквозняк при закрытых дверях и окнах. Странно. Фонарь произвольно включился, направив бледный луч на картину. Керосиновая лампа задрожала и вспыхнула. Язык пламени мерцал за мутным стеклом. Один из дневников - отчёт Алдыза Яндигеева, слетел со стола, и подхваченный сквозняком отлетел метра на два в сторону окна.
   Вот это да!
   Изольда Каземировна взмахнула руками, чертя перед собой неведомые знаки. Воздух задрожал.
   - Извини! Я пошутила. Обещаю, я не сожгу тебя!
   Воздух закрутило в спираль, сквозняк взмыл в потолок, и, тут же иссяк. Фонарь отключился. Бледный луч исчез. Керосиновая лампа погасла. Лишь дневник Алдыза Яндигеева остался лежать на полу.
   Ух!
   Мы сидели какое-то время в тишине, которая грозила превратиться в гнетущую, когда я, чтобы разрядить обстановку, задал вполне невинный вопрос. И по теме вроде бы, и, чтобы беседу возобновить.
   - А кроме меня вам никто не может помочь?
   Прабабушка мгновенно очнулась от некоторого заторможенного состояния, и тут же включилась в разговор. Не уточняя вопрос, и не переспрашивая. Что ж, рефлексы у старушки - что надо!
   - Может. Но я хочу, чтобы это сделал ты.
   - Боитесь конкуренции?
   - Да. Боюсь. Но ты ведь мой близкий родственник, и было бы странно с моей стороны не предложить тебе сотрудничество.
   - А кто она?
   - А почему "она"?
   Чёрт! Опять попался на словах! Как тогда, в разговоре с Ксенией Малевич о миниатюре. Уже в который раз не хватает концентрации. Но ведь необходимо что-то ответить?
   - Я, э ...
   Прабабушка провела ладонью по столу. Будто гладила что-то. Рот сам собой закрылся.
   - Ладно, Витя, не смущайся. Я многое знаю, ведь я же ведьма. - Она улыбнулась. Как тогда. По-доброму. - Когда-то очень давно ко мне в руки попал один древний документ. Манускрипт. Фрагмент подлинного дневника Юлии Закревской. В нём она описывала свою болезнь, и то, как её лечить. А далее, она вскользь упомянула, что после этой болезни у неё возник некий дар. После этого мои помощники, естественно, при моём участии, провели кропотливую работу по изучению медицинских карт жителей Беркучанской и Губернской областей. И ты знаешь, мы нашли одну девочку, которая в детстве переболела этим.
   Я решил более не таиться, и спросил напрямую:
   - Ксения Малевич?
   - Да. Это была она. Одно время я всерьёз хотела посвятить Ксению в наши дела, но потом заболел ты. Кстати, ты знаешь, кто тебя вылечил?
   - Знаю. Вы, дедушка и Степан.
   Изольда Каземировна задумчиво покачала головой. Я бы даже сказал - недоверчиво.
   - Я была уверена, что ты всё забыл.
   Она порывисто встала, и, глядя на часы, произнесла:
   - Всё. Тебе пора собираться. У тебя есть ещё вопросы?
   - Есть.
   - Хорошо. Спрашивай быстрее.
   - Значит, мы не потомки Юлии Закревской.
   - Нет.
   - А Ксения?
   - Ксения, скорее всего - да. По отцу. Но не по линии самой Юлии Закревской - она была бездетна, а по линии её родной сестры - Анны Закревской. Я проверяла генеалогию. Всё сходится.
   - А вы общались с ней?
   - Да. Но, по-моему, зря это сделала. Она о чём-то догадалась.
   - Она может помешать?
   - Может попробовать, но вряд ли у неё что-нибудь получится. Ведь я знаю о ней, а потому - буду осторожна. Так что знай: ты не одинок. У вас с Ксенией один и тот же дар. Но, судя по твоей реакции, это уже не тайна для тебя. Будь осторожен! Ксения знает о своём даре. Иногда пользуется им, но о природе его - не догадывается. Мечется в потёмках. Иногда - ей страшно!
   - Страшно?
   - Да. Неизвестность ужасна сама по себе, а такая неизвестность страшна вдвойне. Она хорошая девочка. Не злая. Оболгана, как и положено, окружающими завистницами, но, у неё хватает ума не обращать на это внимание. К тому же, она тоже немного ведьма. Самую малость. Но, развить своё ведьмовство она никогда не сможет.
   Изольда Каземировна направилась к двери.
   - Почему не сможет?
   Прабабушка остановилась. Взялась за дверную ручку. Но потом всё-таки повернулась ко мне. Взгляд у неё был какой-то странный. Не соответствующий её лицу. Забытый какой-то взгляд. Словно подобным образом она уже давно ни на кого, ни смотрела. Ибо она меня жалела!
   - У неё есть одна проблема, которая не позволит ей сделать это.
   - Какая?
   Лицо ведьмы окаменело.
   - Ты!
   Дверь открылась и закрылась. Прабабушка вышла. У меня было такое состояние, будто я действительно попал на планету Марс!
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   27 ноября 1982 года.
  
   Горск медленно окутывала плотная снеговая пелена. Доносившиеся звуки глохли и затихали в отдалении, словно увязшие в густом снегопаде. Размытые силуэты людей и машин мелькали за порогом зрительного восприятия, будто наблюдаемые сквозь непрозрачное стекло.
   Зима в этом году началась рано. Крупные слипшиеся хлопья щекотали щёки, липли к носу и путались в ресницах. Снег был везде. Он упруго хрустел под ногами, грязно-коричневыми сугробами стелился вдоль проезжей части, утрамбованной массой застывал у обочин, спрессованным месивом прилипал к тротуару, и был ослепительно белым и девственно нетронутым возле памятника В.И.Ленину.
   "Ильича" было жалко. Он стоял весь окутанный снегопадом, с непокрытой лысой головой, в демисезонном пальтишке и в туфельках на тонкой подошве, без шарфа и перчаток, с мятой зажёванной кепкой в руке, и порывистость его позы в данное время года можно было истолковать двояко, ибо тело вождя давало отчётливый крен, как в сторону общественной бани, так и в направлении муниципальной чайной, находящихся в здании напротив. В общем, - не человек, не вождь мирового пролетариата, а сплошная метафора, многочисленные прочтения которой менялись не только в зависимости от политических взглядов, но и в связи со сменой времён года.
   Впереди, на самой границе видимости, виднелась очередь. Длинная извилистая группа людей норовила проникнуть в универмаг, так как сегодня с утра в обувном отделе должны были что-то "выкинуть". Горчане озабоченно толпились у входа, напряжённо обсуждая ожидаемый ассортимент приближающегося счастья, и даже близость пивного ларька не могла заставить их покинуть застолблённое место.
   Мне же необходимо было и не пиво и не обувь, а обыкновенный гастроном, потому что имелся список, который необходимо было оприходовать. За дверями продуктового магазина меня подстерегал копчёный запах рыбы, кирамзитные плиты на полу и непритязательный орнамент на стенах в стиле неэвклидовой геометрии.
   На кассе сидела женщина невиданных форм и неопределённого возраста, в халате неизвестного цвета и с шарфом на шее немереной длинны, на голове её громоздилась шапка из меха неведомого зверя, а её толстые короткие пальцы с ядовито красным маникюром были сплошь унизаны перстнями и кольцами, количество которых я был не в силах подсчитать. Короче говоря, не женщина - загадка! Её водянисто серые глаза на круглом нарумяненном лице смотрели на покупателя, будто рентген сквозь пациента, а во взгляде старшего кассира застыло равнодушие и тоска.
   Я расплатился и вышел. Копчёный запах остался за дверью. Падающий снег пах свежестью и морозом.
   Хорошо!
  
   Поездка в Вылково оказалась крайне важной для меня во всех отношениях. И в смысле получения информации и в плане расстановки приоритетов. Потому что теперь становилось совершенно очевидным то, кто же в этой истории являлся одним из самых главных действующих лиц. Возможно, ни самым влиятельным и всемогущим, так как теперь понятно, что есть сущности и покруче. Но, во всяком случае, из всех вменяемых и объяснимых лиц - самый влиятельный игрок на этом чертовски сложном и запутанном поле. И этот человек - моя прабабушка! Масоны - отдыхают! Кроме того, деяния некоторых других сомнительных персонажей стали более или менее вразумительны, и ныне ни так вопиюще противоречили логике. Взять хотя бы товарища Степана. Бомжа со специфическим запахом. Ведь когда я гонялся за ним по школе, у меня и в мыслях не числилось того, что этот человек знаком с моим дедушкой и прабабкой. Мало что ли? Пожалуй, что только ради этого известия стоило месить грязь от Пригожино до Вылково. А чего стоит информация о том, что Степан непосредственно участвовал в моём спасении от злой неведомой болезни? К тому же, он знает Яндигеева, бывал в Красноскальске-на-Уюче, и являлся именно тем замёрзшим мужиком в ночной заснеженной степи, с которым я повстречался несколько лет назад. Подобное разве возможно было предположить ещё три недели тому назад? Думаю, что врядли! Ну, а тот факт, что этот человек проник в школу во время выпускного вечера со вполне конкретными целями, и напоролся именно на меня, с этим-то как? Кто свёл нас вместе в первый раз и теперь сталкивает постоянно? И ещё. Получалось так, что мы квиты? Что он спас меня, а я - его? И, вообще, что мне делать со всеми этими совпадениями, которые, судя по всему, начались ещё задолго до моего рождения? Взять хотя бы Алдыза Яндигеева, кургута-аксакала. Оказывается, он очень хорошо знал моего деда, знаком с прабабушкой и бомжом, и до сих пор поддерживает с ними очень тесные деловые взаимоотношения. Прекрасно, казалось бы, ну и пусть поддерживает, но у меня возникает вопрос: а не являлась ли моя поездка в Сибирь два года назад специально спланировано акцией, имеющей цели мне пока неведомые? Очень даже может быть!
   Я остановился на перекрёстке. На светофоре горел "красный". За белой мглой снежного заряда двигались расплывчатые пятна, очень похожие на всадников. Как свирепые воины хана Тэмуджина, преследующие кургутов и найманов по заснеженной степи за далёким и таинственным Гандалужским хребтом. Отдельные группы воинов ещё сопротивлялись, но основная масса проигравших уже побежала, бросая стада и обозы. Монголы же хватали женщин-куруток и тащили их в свои юрты, волоча за длинные волосы по глубокому рыхлому снегу. Кричащие и трепещущие женские тела оставляли в снегу широкую неровную борозду ...
   Ассоциативный ряд продлился. Вспомнилась девушка-кургутка. Внучка Яндигеева. Дитя природы. Сквозь падающие снежинки я легко различал широкоскулое лицо, тёмные длинные волосы, тонкие изогнутые брови, формой напоминающие монгольский меч, и слегка раскосые васильковые глаза, наследие всё того же Тэмуджина.
   Интересно, где она сейчас? Где она, девушка в звериных шкурах и с комсомольским значком на груди? Неужели, в тайге? Наверное, выдали замуж за знатного скотовода в соседний айл, и сидит она беременная в юрте, топит аргалом очаг, и готовит плов. А в углу жилища, в ворохе шкур, лежит её пьяный муж. Она смотрит на него, и её синие глаза наполняются слезами. И в этот миг, она возьми, да и вспомни белого гринго по имени Витя, который проезжал через их становище пару лет назад. Красавица вспомнит былое, вздохнёт глубоко, отвернётся от мужа и посмотрит на дверной полог. А там, в светлом провале, белым маревом закопошится снег ...
   На светофоре зажёгся "жёлтый".
   Кстати, есть ещё две очаровательные женщины, которые интересуют меня не менее чем юная кургутская красавица, выданная замуж. Пожелаю ей удачи! Приплода и удоя, отёла и опороса, в нужное время, отличного качества и в необходимом количестве. Короче, всего, всего, всего ...
   Вернёмся к своим. К европеоидам. Кургуты, несомненно, тоже свои, но они, увы, далеко. В Сибири. А потому они - дальние свои. Свои, но издалека. А эти ...
   Ксюшка с Юлькой. Мадам Малевич и Её Сиятельство мадемуазель Закревская. Графиня. А между прочим, почему, собственно, мадам? Ксения Александровна, насколько я знаю, не замужем. Так что она тоже, пожалуй - мадемуазель!
   Машины замерли. На дальнем конце перехода загорелся "зелёный". Я сделал шаг на проезжую часть, одновременно думая о том, к чему теперь приходилось привыкать. С чем приходилось мириться. Что я вынужден был воспринимать, как само собой разумеющееся. Я имею в виду Юлию Закревскую. Вернее, её возраст. Ведь если поверить во всё прочитанное мною в дневнике деда, то получается, что графиня до сих пор жива!
   Но ведь это невозможно!
   Ничего себе, дочь Мафусаила! Сколько же ей лет сейчас?!
   Нет! Не может быть! Здесь, скорее всего, закралась какая-то ошибка. Или мистификация. Или заблуждение. Короче говоря, всё что угодно, только ни то, что написано в дневнике. Это не может быть правдой!
   К тому же, а кто сказал, что это действительно была Юлия Закревская? Что это именно ТА Юлия? Из средневековья? В конце концов, учитывая ситуацию, дедушка мог и ошибиться!
   Война, однако! Стресс, шок, опасность! Мало ли, что там у него в голове перемкнуло в связи с этим?
   Но! Ведь он был ни один! Как же быть с аксакалом и неким Мысик, и их записями в тетрадках, хранящихся у прабабушки?
   Дойдя до середины дороги, я остановился, и посмотрел направо. Рефлекторно. Машины стояли на месте. "Зелёный" продолжал гореть. Снегопад продолжался.
   М-да. Тут я согласен с Изольдой Каземировной. Чтобы не ломать понапрасну голову, необходимо попасть на поляну, войти в избу, и захватить с собой рукописную книжку на латыни. 17 век! И, конечно же, попытаться вскрыть дверь. Ту, что не удалось выломать дедушке.
   Но, как туда попасть?!
   Я продолжил путь. Светофор замигал. Надо бы поспешить. Только делать это необходимо не торопясь, ибо спешка нужна лишь при ловле блох и при поносе. Вот так! Кстати, вот пусть прабабушка со Степаном и занимаются проблематикой "попадания" на поляну, а я тем временем ...
   Я остановился посреди тротуара. Кстати, не забыть бы поразмыслить на досуге. Что это за проблема у Ксении Малевич, связанная с Виктором Марецким, о которой упомянула Изольда Каземировна Михайловская?
   Что именно она имела в виду?
  
   Но размышлять о женских проблемах я буду немного попозже. В другой раз. Потому что сегодня - знаменательный день во всех отношениях! 27 ноября - День рождения Людмилы Алексиевич. Восемнадцать лет! Большая, взрослая, совершеннолетняя девочка с пышными выступающими частями юного, пышущего здоровьем, тела. Гладкая и румяная.
   И вот, в связи со всем вышесказанным, это чудо женской физиологии и формы с самого утра печёт торт. Причём - сама! Естественно, под бдительным присмотром матери и бабушки, но - сама!
   Посмотрим, посмотрим!
   Но ещё более знаменательно то, что и я подключён к процессу. То есть, принимаю непосредственное участие в организации праздника. В его частичном снабжении и оформлении. Мне выдан небольшой и необременительный список с перечнем продуктов, которые я должен приобрести. В общем, в связи с необременительностью оного я сделал вывод, что всё это сделано "для порядку", и мой поход в гастроном является лишь частью ритуала, после чего я автоматически получу некую индульгенцию на ассоциированное членство в семье Алексиевичей. Если это так, то, право, я даже и не знаю, как к этому относиться, а потому испытываю отчётливое затруднение в оценке происходящего: то ли прыгать от счастья, то ли бежать подальше. Опыта маловато, а значит, придётся разбираться по ходу дела.
   Ну, а кому легко?
   Символический список, как тест на профпригодность, я оприходовал в вышеупомянутом гастрономе с копчёными запахами и загадочной кассиршей. Мех её шапки я так и не идентифицировал, возраст - не определил, маникюр признал слишком кричащим, а количество колец и перстней на единицу конечностей почёл чрезмерным. Хорошо, что хоть не обсчитала. Я придирчиво проверил мелочь. Иногда, страсть как хочется поскандалить! Но, нет, всё в порядке. Дебит с кредитом сошёлся.
   Впереди маячил пивной ларёк. Любители янтарного напитка были еле различимы в густой пелене снежного заряда. Их тёмные фигуры расплывчатыми кляксами чернели на фоне снега. Пиво с утра - путь в неизвестность! Интересно, ребята знают об этом? И вообще, как можно пить пиво на морозе!? Или здесь у меня тоже не хватает опыта?
  
   Ближе к обеду я занёс приобретённые продукты к Люде домой и сдал её маме. Татьяна Михайловна была довольна. И опять я стал свидетелем этого таинственного взгляда, направленного внутрь себя. Тихая радость счастливой женщины, у которой такая прекрасная взрослая дочь. Такая хозяйственная и заботливая! Глаз не отведёшь!
   В гостиной, в течение десяти минут состоялась светская беседа "ни о чём". Сначала, о погоде и о снеге, затем, о ценах на мясо и о качестве муки, а под конец, об Алле Пугачёвой и о канадских профессионалах.
   А потом из кухни пришла сама виновница торжества - Людка Алексиевич. Нечто в фартуке и в муке. Мука высшего сорта, предмет нашей недавней содержательной беседы, имелась у Люды везде: и на коленках, и на руках, и на носу. Она застряла на кончиках ресниц, и прилипла к волосам, а когда я фамильярно вытер Людке щёку, она фыркнула и убежала.
   - Я не накрашена!
   После этих слов улыбка Татьяны Михайловны стала ещё глубже и таинственнее, и продолжала оставаться таковой, пока не зашла Людкина бабушка. Кстати, мама Андрея Иванника. Она смотрела на меня как-то по особенному, оценивающе, правда, тщательно скрывая ЭТО, но, тем не менее, для меня - заметно. Наверное, дочь поведала ей, кто же я такой на самом деле, и какое место занимаю в сложившейся ситуации. Каков мой статус, и какой наш совместный формат взаимоотношений. В общем, это стоили мне ещё десяти минут светской беседы. Теперь говорили о постельном белье и детских игрушках.
   Очень своевременно!
   Включив мне телевизор, Татьяна Михайловна велела отдохнуть, принесла свежих пирожков и налила душистого чая, после чего скрылась со своей матерью на кухне. Для совместного контроля дочки и внучки.
  
   Из соседней комнаты выглянула Настя - Людкина младшая сестра, неполных четырнадцати лет. Тринадцать с половиной. Вероятнее всего, она готовила свой наряд на сестрин День рождения. Как и положено младшей сестре, Настя являлась очень близкой копией Люды, только чуть поменьше. Причём, поменьше - во всём. Во всех органах и выступающих частях. От роста, до размера ноги. И дело заключалось даже ни в том, что она была моложе - почти ещё ребёнок, а в том, что в её анатомии отсутствовал гигантизм. И вообще, надо признать, что младшенькая была покрасившее. Словно их мама, Татьяна Михайловна, на Людмиле потренировалась, а уж в Насте, учтя все недоделки, выдала по полной программе. В общем, Анастасия получилась на загляденье. И она, Настя, об этом уже знала. Во всяком случае - догадывалась. А, учитывая юный возраст, она, возможно, ещё до конца не понимала, что с этим делать и как пользоваться. Или - наоборот, всё знала и понимала, но ещё стеснялась. Может - боялась. Вернее - побаивалась. Короче говоря, Настя была ещё несформировавшейся красавицей, незаконченной по возрасту, но обещающей в перспективе именно ею и стать. Красавицей с в меру пышными формами. Ибо у Люды с ЭТИМ был перебор. А потому, учтя динамику развития, Татьяна Михайловна при повторном творении внесла нужные поправки.
   Зачёт!
   Сегодня на Насте было надето новое платье. Как у взрослой. Возможно, перешитое с какой-либо родственницы. Благо, женщин в роду Алексиевичей и Иванник было предостаточно. Но, скорее всего, бывшее Людкино. Что-то припоминалось мне из поздних казаков-разбойников. Одно из последних "пленений". Почему - нет? Они же сёстры, как никак. И, надо признать, обоим оно шло. Особенно - Насте. И Анастасия знала об этом, как и о своей формирующейся красоте. Порозовев от удовольствия, она покрутилась перед зеркалом, а заодно и передо мной, и испросила моего мнения об увиденном.
   Я отпустил в её адрес витиеватый комплимент. Сообразно возрасту. Получилось, возможно, длинновато и пошловато, но, уж как могу! Настя застеснялась и покраснела. Но ей понравилось. Я это заметил. Я ляпнул ещё что-то, и она убежала. Получилось, как всегда.
   Но, по-моему, я ей нравлюсь!
   Развалившись в кресле, я ощутил себя вдруг взрослым и опытным дядькой. Много повидавшим, и много испытавшим. С богатым внутренним миром и огромным жизненным опытом. Вот так бы со всеми представительницами прекрасного пола!
   Мечта!
  
   Я уже собирался уходить, когда появился Людкин отец. Судя по всему, пришёл из магазина. По звону посуды я определил, что из вино-водочного. Интересно, не его ли персона была одним из тех размытых пятен у пивного ларька? Увидев меня, Сергей Антонович подмигнул заговорщически, и тихо произнёс:
   - Подожди, не уходи!
   Потирая в предвкушении руки, он подошёл к бару и достал бутылку коньяка. Рассматривая содержимое бутылки на свет, он волнообразно покачивал головой и тихо мурлыкал себе что-то под нос. Закончив придирчивый осмотр, глава семейства вопросительно посмотрел на меня. Возможно, в последний миг господин Алексиевич засомневался по поводу правильности своего поступка с педагогической точки зрения, но теперь отступать было поздно.
   - Ну, что? По рюмашке?
   Я неопределённо пожал плечами. Наверное, стоило отказаться, тем самым, сняв сомнения и неопределённости с плеч Сергея Антоновича. И это было бы правильно. Но вместе этого я кивнул.
   - Можно!
   Отец Людмилы Алексиевич крякнул что-то неразборчивое, видно засомневался ещё больше, но теперь уж отступать было совсем поздно. Капнув по чуть-чуть, он поднял пузатую рюмку с солнечной жидкостью на дне.
   - За именинницу!
   Мы "чокнулись". Чтобы не искушать судьбу и не смущать папашу, я суетливо засобирался домой. Возле двери - обернулся:
   - Я не прощаюсь.
  
   С некоторых пор наши взаимоотношения с Людой приобрели ярко выраженную двойственность. Они меня и устраивали и тяготили одновременно. Устраивали по понятным причинам, ибо регулярное интимное общение с такой девушкой как Люда являлось штукой привлекательной, особенно когда она - эта штука, имела регулярное место и время. Мы чётко знали расписание работы своих родителей, а отсюда - их присутствие или отсутствие дома. Плюс - моя и Людкина бабушки. В смысле - их жилплощади, потому что, как только кто-то из них покидал квартиру, то в скором времени там оказывались мы со своими дежурными простынями. Не побоюсь этого слова: наши бабушки нас очень сильно выручали. В общем, к взаимному и глубокому удовлетворению сторон происходило регулярное половое общение двух юных сердец, что со всей неизбежностью привело к быстрому привыканию не только сердец, но и всего остального. А раз так, то необходимость во взаимности стала возникать с всё возрастающей частотой, пока не превратилась в насущную потребность. А это в свою очередь привело к тому, что Люда мне стала совершенно необходима.
   Физиологически.
   Однако в частом общении наедине имелась и другая сторона, обратная, причём - никак не связанная с физиологией. А скорее - с идеологией. Дело в том, что Людмила оказалась девушкой ревнивой и ни в меру подозрительной, что приводило к частым ссорам и скандалам. В связи с этим, регулярные и полноценные свидания перемежёвывались с такими же регулярными и не менее полноценными склоками по любому пустяковому поводу.
   Это - изнуряло.
   К тому же, у мадемуазель Алексиевич был несколько патриархальный взгляд на взаимоотношения парня и девушки нашего возраста. В её понимании, наша нынешняя "дружба" являлась лишь формой оттянутого брака, который должен был состояться, как только обеим сторонам исполнится по 18 лет. То есть, случиться это должно чуть ли ни сегодня!
   И ещё. Люда оказалась жуткой собственницей, права которой распространялись на все сферы нашей совместной деятельности. Во всех ситуациях я должен был смотреть только на неё, танцевать исключительно с ней, а если танцев не было, то обязан был держать её за руку.
   И, вообще, после того, что между нами было, я, как честный человек, уже давно обязан был сделать ей предложение. А сегодня - последний срок!
   Вот так!
   И именно об этом я думал уже вечером, подходя к квартире Алексиевичей.
   Рука потянулась к звонку.
   Дзынь!
  
   Гости уже собрались. Их перечень оказался весьма оригинален, и, я бы даже сказал - совершенно неожиданен, хотя об этом ни мне судить. Помимо самой именинницы, её матери с бабушкой и отца с Настей имели место быть несколько Людкиных дворовых, школьных, а ныне - институтских подружек, которые своими пёстрыми силуэтами весьма уместно оживляли пространство гостиной. Присутствовала некая персона из Столицы - загадочная родственница с многочисленных фотографий, о наличии которой все знали, но увидеть воочию смогли только сейчас, да и то лишь благодаря её неожиданной командировке в город Горск на одно из режимных предприятий. Была приглашена коллега Татьяны Михайловны - очень красивая дама, лет сорока с небольшим, в сопровождении то ли мужа, то ли любовника с полномочиями мужа - хорошо и богато одетого мужика с огромным перстнем на среднем пальце правой руки. Но главными неожиданностями для меня явились два последующих персонажа, хорошо знакомые мне по моей предыдущей жизни. Ребята из параллельного класса. Один из них - Сергей Приходько - человек огромных геометрических размеров, физических сил и мышечной массы, любитель весело погулять и со вкусом покуролесить, искатель приключений и женских сердец, умеющий и любящий "дать в морду", но вместе с тем - студент университета, староста группы, а по совместительству - поэт и художник, о чём я совсем недавно имел возможность убедиться. А рядом с ним - Роман Вовгура - полная противоположность Сергею, без геометрии и физики мышц, ни "гулёна" и не поисковик, не любящий приключения и не умеющий "давать в морду", но, такой же студент, возможно - поэт, может быть - художник, и, что самое примечательное - бывший Людкин "хахаль". Вернее - "мальчик", или - "парень", короче - она с ним встречалась до меня. И, что мне с ним делать? Нет, с точки рения этикета и официоза в наличии Романа Вовгуры у Людки на Дне рождения ничего странного не было. Одноклассник, как никак. Но в плане его уместности в моём присутствии, и нашей совместимости за одним столом - вот здесь я начинал теряться. Зачем? Ну, если бы мы с ним встретились на именинах у товарища Приходько, то тут - никаких проблем. Но к чему эта наша встреча здесь, у Алексиевичей, при большом стечении народа? Где-то в глубинах черепной коробки что-то "дзынькнуло". Потом ещё раз. Нет, наша встреча не случайна! Но, какой в ней смысл?
   В предвкушении обильного застолья приглашённая публика шумно рассаживалась по местам. Каждый из присутствующих считал своим насущным долгом пересчитать количество рюмок и ложек на столе, предложить свой вариант посадки гостей и родственников, определить место расположения всех ключевых фигур за столом, точно указать, где всё-таки должна сидеть именинница, ну и самое главное - произвести тщательную сверку соответствия количества гостей - количеству стульев. Приглашённые хаотично, но равномерно распределялись по пространству, возбуждённо переставляли стулья и тарелки, от чего их количество то увеличивалось, то уменьшалось, учтиво уступали друг другу место, в общем, вели себя естественно и слегка эмоционально в присутствии калорийной пищи и запотевших бутылок.
   Именинница была великолепна. Само очарование. Учитывая ситуацию, я бы высказался так: её нынешний внешний вид не соответствовал ни месту, ни времени, ни аудитории. Она была изысканнее того и тех, где и с кем находилась рядом. Короче говоря, мадемуазель Алексиевич превзошла сама себя. И, если до сего момента ей немного не доставало вкуса и умеренности, то теперь этот возрастной недостаток Люда компенсировала с лихвой. На ней было одето короткое, обтягивающее платье цвета кофе с молоком, открытое, то есть "без плеч", и с обширным вырезом на груди в форме сердечка. В общем, материи у платья было маловато. Естественно, излишним было бы напоминать, что под этим вырезом у Люды всё заманчиво и волнообразно шевелилось и колыхалось, словно зыбучие барханы в знойной пустыне, а в некоторые моменты мне даже казалось, что Людмила спрятала под платьем некого упитанного зверька, который периодически переворачивался ТАМ с боку на бок. Говоря метафорически: и не "Зоопарк", и не "В мире животных", но - глаз не отвести! По-моему, к этому невозможно привыкнуть! Даже - мне, Людкиному "другу" и "товарищу"! Когда же именинница наклонялась над столом, чтобы передать оливье, комната замирала. Мужички сладострастно предвкушали, а девчонки всех возрастов слегка деревенели от зависти. Даже красивая сорокалетняя дама едва заметно вздыхала, слегка поджимала пухлые накрашенные губы, и, абсолютно рефлекторно опускала взгляд на свои "красоты", невольно сравнивая их величину с размерами оных у виновницы торжества. Кроме того, у гостей создавалась полная и отчётливая иллюзия того, что при очередном наклоне через стол эти самые Людкины "красоты" могут вполне себе вывалиться из платья, а упитанный зверёк - выпрыгнуть прямо на стол. Но - нет! Что-то неуловимое удерживало и "красоты" и зверька, и вожделенные формы оставались в пределах платья. Мысленно я аплодировал своей подружке. Ведь, с одной стороны - на всё указала, и всё продемонстрировала, а с другой - совершила это при соблюдении всех приличий. То есть, все органы остались на своих местах, укрытые и упрятанные в нужные рамки. Вот это - виртуоз! Пожалуй, в этом и заключалась одна из многочисленных женских хитростей и "штучек". Всё показать, не раздевшись. Зачёт!
   Во время очередного наклона именинницы через стол, счастливый отец, Сергей Антонович Алексиевич, вдруг, громко и многозначительно закашлялся, скосил в мою сторону нерадостный, двусмысленный взгляд, и, сжав плотно губы, как-то отрешённо и безысходно покачал головой. Весь его внешний вид красноречиво указывал на то, что только теперь он по настоящему осознал, что некоторые процессы во Вселенной как происходили, так и будут происходить, без его влияния на них и совершенно не учитывая его отцовских чаяний и желаний. Дочь стала взрослой, как всегда внезапно и неожиданно. Осознав это, Сергей Антонович налил себе полную рюмку водки, и молча, без тоста, со следами внутреннего одиночества на лице, шандарахнул её "до дна". Ух!
   Бабушка дипломатично сделала вид, будто ничего не происходит. Мол, и ни такое видали!
   Вовгура окаменел.
   Красивая дама загадочно улыбнулась. Возможно, ей что-то вспомнилось.
   Приходько похабно осклабился, причём, выглядело это в его исполнении так мило, что никто этой самой похабности даже не заметил.
   Настя посмотрела на сестру, фыркнула и отвернулась.
   Все остальные сделали вид, что ничего не заметили.
   И только Татьяна Михайловна победно улыбалась. Именно - победно. Ибо, с одной стороны, все присутствующие могли воочию оценить высочайшее качество её произведения - Людмилу Алексиевич. А с другой стороны, она-то точно понимала и по достоинству оценивала всю выгодность Людкиного платья: и видно всё, и приличия соблюдены. К тому же, ведь всё под контролем!
   М-да, если бы она знала ...
   А может она и знает?
   Вряд ли. Но точно - догадывается! Ну, ни наивная же она, в конце концов? Сама ведь ни так давно была в этом возрасте!
  
   А потом пошли тосты. Пожелания имениннице и её родителям изливались в пространство как из рога изобилия. Не забыли и бабушку. Заезженные здравицы и банальности сыпались одна за другой, да так густо и кучно, что в скором времени бесчисленные запасы здоровья и счастья, а также молодости и красоты, уже некуда было складировать. Справедливости ради замечу, что изредка проскакивали "успехи в учёбе" и "мир во всём мире", но случалось это крайне редко, произносилось в сжатом виде и не вполне членораздельно, а водка под "мир" и "учёбу" выпивалась присутствующими ещё задолго до окончания тоста. На втором десятке тостов пошли "удача" и "богатство", намёки на хорошего мужа, и "долгих лет жизни". Потом, мужик с перстнем попытался закрутить нечто философское и умное, но не справился с фразеологией и заглох в районе эволюции ракообразных. А когда всё предшествующее стало повторяться, только уже в стихах и с фривольной декламацией и жестикуляцией, Татьяна Михайловна поняла, что надо бы прерваться и освежиться. Объявили перекур во время которого мужик с перстнем всё пытался закончить свою мысль о ракообразных, но было очевидно, что он слишком переоценил свои возможности, и красивая сорокалетняя дама, переводя разговор в другую плоскость, рассказала глупый, но смешной анекдот про Вовочку, чему все громко смеялись, а больше всех - всё тот же мужик с перстнем и Людкина бабушка. В общем, все закончилось удачно и для мужика, и для ситуации, и для ракообразных. Вот так бы всегда!
   А когда все вновь заняли свои места, слово взял Роман Вовгура. Он был подчёркнуто серьёзен весь вечер, а теперь посерьёзнел до последнего предела. По-моему, более серьёзным сегодня был только заснеженный Ильич на площади своего имени. Но с ним - всё понятно, а этот - чего напыжился? И лишь когда Роман заговорил, я вдруг с большим опозданием осознал, что для него сегодняшний день, и то, что будет происходить через мгновение, действительно имеет огромное значение. Гигантское. Отсюда и серьёзность. И градус его серьёзности, накал эмоций внутри и буря страстей, рвущаяся наружу, во многом есть результат именно моих деяний, а ни кого-либо ещё.
   Ибо - не без греха!
   Его тост был о любви и терпении. О том, что в жизни часто случается так: одни - любят и ждут, а другие - живут и ничего не замечают. И те, кто любит и ждёт, делают это долго и терпеливо, иногда - без всякой надежды, порой - всю жизнь, но, тем не менее, продолжают жить и надеяться несмотря ни на что. Ещё он сказал о том, что есть ещё и такие, кому всё достаётся легко и без усилий, и поэтому они этого не ценят. Ведь то, что достаётся даром, не может стоить дорого. А то, что не ценят, с тем легко расстаются. Его быстро забывают и без сожаления бросают. И когда это происходит, то всем становится плохо. Всем окружающим - плохо, а им, тем, кому всё легко достаётся, только им и хорошо. И вот они, те, кто ждут и надеются, вынуждены сосуществовать с теми, кому всё легко достаётся, и эта их жизнь делается порой невыносимой, но они вновь вынуждены терпеть, ждать и надеяться, ибо надежда умирает последней. А та, кого любят и кого ждут, порой поступает очень жестоко с тем, кто ждёт и надеется, но она, естественно, ни в чём не виновата, ибо во всём виноват тот, кому всё легко достаётся. Но, невзирая на невзгоды, он, тот, кто ждёт, ждёт её до сих пор, и будет ждать всегда, даже тогда, когда умрёт последняя надежда.
   Вот так!
   А далее, когда внимание полностью сосредоточилось на Романе, и каждый, кто хоть немного был знаком с предысторией, замерли в ожидании: ну, что же дальше?! Этот прыщавый викинг со стальным взглядом серых глаз прочёл стихи. И, клянусь, если бы не эти его аллюзии с интенциями в мой адрес, которые я именно так и воспринял, то, учитывая количество выпитого и неустоявшуюся юношескую психику, я мог и прослезиться.
  
   Украдкой брошенные взгляды рождали грусть,
   Я упивался страшной клятвой: "Не вернусь!"
   Обрывок шёпота твердил: "Она не для тебя!"
   Я понял это сам, без них, и вот, стоя,
   На пепелище чаяний своих и грёз
   Зажав в отчаянии в руках букет из роз,
   Перед дверьми закрытыми я прохрипел:
   "Прости, любимая, что так и не посмел!"
  
   После всеобъемлющего шума, витиеватых тостов и пошленьких стишков навалившаяся тишина казалась всеобъемлющей. Только не выключенное радио на кухне нарушало воцарившееся безмолвие. И слабое "тиканье" часов на стене.
   Не знаю, как - кто, а я воспринял всех персонажей Вовгуринского тоста вполне буквально. А именно: тот, кто ждёт и надеется - Роман Вовгура; та, что ничего не замечает, но ни в чём не виновата - Людмила Алексиевич; ну, а тот, кому всё легко достаётся, и который к тому же во всём виноват, естественно, я, Виктор Марецкий. Кто ж ещё?
   Вот такое распределение ролей.
   Закончив речь, Роман быстро сел на своё место, и сосредоточенно уставился в оливье. Щёки и уши его пылали, шея побагровела, глаза от напряжения слегка выпучились, и с моего места за столом он очень походил на варёного рака: весь красный, застывший, с неподвижными клешнями, и с глазами "на выкате".
   Хорош, гусь, нечего сказать!
   Людка же смотрела на Романа с жалостью, как на больного котёнка, и я видел, как в её глазах медленно набухали прозрачные стёклышки слёз.
   Хм! Однако!
   Я уже открыл было рот, чтобы как-то исправить ситуацию, ибо публика за столом, и вся вместе, и по отдельности не знала, что делать: то ли смеяться, то ли плакать, когда Сергей Антонович, как самый пьяный из присутствующих, взял в руки гитару и запел романс.
   У Людкиного отца не было ни слуха, ни голоса, а потому - петь он любил. В такие моменты его игра на гитаре более походила на скрип тормозящего трамвая, а голос по своим звуковым обертонам, был ближе к шуму камнепада в горах, ну, а вместе, голос плюс гитара, и того - нечто схожее с бензопилой, которую на полных оборотах периодически опускают в воду. Но, клянусь, именно сегодня и прямо сейчас я был ему благодарен. Крайне признателен был. Так как его музыцирование пришлось как нельзя кстати, и ситуация тут же разрядилась.
   Поняв это, Роман встал из-за стола, зыркнул сначала на меня, потом вскользь - на Люду, извинился, и шмыгнул в коридор.
   Сергей Антонович даже не заметил этого.
   Он - пел!!!
   Люда схватила какое-то пустое блюдо, и тоже вышла.
   Интересно, интересно!
   Сергей Приходько улыбнулся и подмигнул мне. Мол, бывает!
   Анастасия Алексиевич злорадно ухмыльнулась.
   Красивая дама с загадочной полуулыбкой смотрела сквозь меня. Она была очень умна и крайне наблюдательна, а потому - поняла всё. В данный момент, по-моему, она просто наслаждалась ситуацией, как таковой. Эта интрижка её забавляла.
   Татьяна Михайловна запричитала по поводу пустых рюмок.
   Бабушка поинтересовалась: а не пора ли "горячее" нести?
   Все дружно закричали: да! И с этой секунды обстановка окончательно нормализовалась.
   А Людка с Романом так и не заходили.
   Я посмотрел на часы. Ещё немного, и надо бы сходить посмотреть.
   Или - ни надо?
  
   Заходить не пришлось. Сначала вошла Люда, неся "горячее", а потом появился и Роман.
   - О!!!
   Гости восторженно загомонили, а Сергей Антонович прекратил музыцирование. От интенсивного "бренчания" гитара расстроилась, и теперь маэстро сосредоточенно настраивал разболтанный инструмент.
   "Пиу! Пэу! Пыу!" - визжали струны. Сергей Антонович с творческим упоением крутил колки, струнный визг менял тональность, а господин Алексиевич с умным видом качал головой, крутил борцовской шеей, вытягивал "трубочкой" губы, безнадёжно пытаясь сопоставить бемоли с мажорами и диезами.
   От блюда с "горячим" толчками исторгались аппетитнейшие запахи. Публика вытягивала шеи, шумно втягивала носом воздух, "охала" и "ахала", кое-кто норовил залезть туда пальцем, а некоторые и того, во всю тыкали вилками по краям, спеша отведать неземного яства. Над столом повис восторженный шепот.
   Возможно, именно от этого запаха, а может и после общения с именинницей, профиль Романа Вовгуры теперь выглядел менее каменным. Пунцовость сошла с его лица и шеи, щёки окрасились в нормальный цвет, а в холодных серых арийских глазах его, словно просвет между туч мелькнула узкая полоска скандинавского неба. Роман был возбуждён, но теперь - в другую сторону. Маятник судьбы качнулся. Далёкий потомок варягов переживал душевный подъём, причём - в положительную сторону. В плюс. Его глаза жадно ловили все Людкины телодвижения, руки возбуждённо теребили воздух, тело безостановочно вращалось вокруг воображаемой оси симметрии, ноги нервно отбивали чечётку под столом, и, наконец, чтобы унять нервную дрожь и порывистость в движениях, Вовгура налил себе полную рюмку водки, и залпом выпил её. До дна. Следует отметить также, что сделал он это охотно и с превеликим удовольствием, в отличие от предыдущих тостов, когда он лишь имитировал питьё, целуя краешек рюмки.
   Для меня становилось всё очевиднее, что в те мгновения, когда Роман с Людмилой находились на кухне, в их взаимоотношениях что-то изменилось. Что-то произошло между ними в те краткие минуты. И это "что-то" теперь сформировало новую обстановку, или - конфигурацию, которая в корне отличалась от той, что имела место всего лишь десять минут назад. Потому что между Романом и Людой теперь существовала тайна, возникшая именно в этот промежуток времени, и об этой тайне знали только они. И, если на Романа Вовгуру я мог бы наплевать, не обратив внимания на его душевное возбуждение и духовное метание, не заметив качнувшихся маятников и плюсов с минусами, то вот с мадемуазель Алексиевич всё обстояло гораздо сложнее. Так как от изменений в ней я не мог просто так отмахнуться. А изменения эти, эти метаморфозы с гиперболами - настораживали. В смысле - удивляли. Потому что Люда вдруг стала избегать смотреть в мою сторону. Её взгляд скользил по мне не задерживаясь, словно по участку стены, причём происходило это так нарочито, что становилось ясно: это скольжение - неспроста! Ежу понятно! Ну, а когда я заметил, что именинница вдруг перестала выпячивать и шевелить своими выпуклыми органами, будто они у неё уменьшились в несколько раз, то тут уж ни только мне, но и ещё некоторым присутствующим стало понятно: что-то произошло. Что-то произошло между Романом и Людмилой в те десять минут, что они отсутствовали в гостиной. Что именно? Разговор?
   Ну, а что ж ещё? Именно он и произошёл. Скоротечное вербальное общение на кухне. Взаимный обмен словами и предложениями, наполненными эмоциями и смыслами. То есть, они стояли на кухне, Люда наполняла блюдо "горячим", а Роман находился в непосредственной близости от неё, и ...
   И, что?
   Ну, наверное, говорил ей что-то. Некие фразы, интерпретировать которые можно было в том смысле, что, мол, "я тебя люблю, а ты", мол, "всё с ним и с ним", мол, "я жду, а ты всё не идёшь", "не замечаешь меня", мол, "а он всё равно тебя бросит", "ему ведь всё так легко достаётся", мол.
   Короче говоря - имел место фразеологический контакт на кухне и наедине.
   В этот момент их глаза встретились, и я увидел это. Люда улыбнулась спокойно и умиротворённо, причём спокойствие это было такого рода, будто она только что избавилась от весьма обременительной ноши. Улыбнулась и кивнула головой. Как когда-то мне улыбалась. Улыбкой юной Джоконды. Роман зарделся в ответ и непроизвольно подался к ней. Всего лишь на несколько сантиметром. Но это было заметно.
   Я отвернулся. Всё ясно. Лицезрение чужого счастья поставило в тупик. Одного не пойму: зачем всё это было проделывать при большом стечении народа? Или это произошло спонтанно?
   А может, я ошибаюсь?
   Сергею Антоновичу, наконец, надоело "бренчать", и он отложил гитару. Диезы с бемолями явно не срастались, и маэстро решил сделать паузу. Татьяна Михайловна вздохнула с облегчением, а Сергей Приходько тут же налил водки в пузатые рюмки. К ним не замедлил присоединиться мужик с перстнем. Мсье Алексиевич ляпнул что-то о творческом подходе, и все трое одновременно выпили. Одним махом. Как на тренировке.
   Празднование как раз приблизилось к тому моменту, когда гости начинали разбиваться на группы по интересам, и в квартире воцарился говорливый шум с отдельными возгласами и взрывами смеха, с уже не соблюдаемыми очерёдностями тостов, и с мешаниной слов на различные темы. Женщины постарше нахваливали стол и Людкины кулинарные таланты. Женщины помладше восхищались новым платьем Анастасии Алексиевич, которая краснела от удовольствия, и, когда никто не видел, показывала язык Людкиной спине.
   И лишь Татьяна Михайловна была неприятно удивлена. С некоторых пор она перестала понимать, что происходит в её доме. Её умиротворённый взгляд внутрь себя исчез, лицо сделалось серьёзным, а в глазах, устремлённых на дочь, застыл вопрос: "Что происходит?!"
   Отвернувшись, я вдруг обнаружил внутри себя искреннюю жалость к Людкиной маме. Уже смутно догадываясь "что" и "как", я понял теперь, что Татьяна Михайловна в сложившихся обстоятельствах может оказаться самой пострадавшей из всех участников событий.
   - Кто хочет чаю?
   Мама Андрея Иванника поднялась из кресла.
   - В этом доме только я знаю, как правильно заваривать чай.
   Татьяна Михайловна вздрогнула.
   - Мама!
   Людкина бабушка взглянула на дочь так, будто этого "мама!" относилось ни к ней.
   - Пойдём, Танечка, поможешь мне.
   Из полумрака коридора возникло движение. Роман Вовгура неожиданно материализовался перед возможными родственницами.
   - Давайте я Вам помогу!
   Мадемуазель Алексиевич одобрительно кивнула, а её бабушка недоумённо уставилась на потомка викингов.
   "А это ещё кто?" - прочёл я в её взгляде.
   "Дед Пихто!" - захотелось вдруг крикнуть мне, но я промолчал. Зачем? Пусть сами разбираются. В конце концов, ну надо же им с чего-то начинать!
   Татьяна Михайловна поджала губы. Ей это нравилось всё меньше. Её взгляд скользил по комнате, пока не остановился на мне.
   "Что происходит?" - прочёл я в её глазах.
   Я пожал плечами, и отправил телепатический сигнал: "Не знаю!" - а потом кивнул в сторону Люды: "Поинтересуйтесь у дочери!"
   Мадам Алексиевич тяжело вздохнула, посмотрела на меня с сожалением, будто прощаясь, и, качая головой, произнесла вслух:
   - Поступайте, как знаете! - и отвернулась.
   Никто ничего не услышал. Только я и Люда. А Роман уже гремел на кухне посудой, заваривая чай. Вот, шустрик!
   После непродолжительного соперничества с красивой сотрудницей, вниманием дам всех возрастов завладела, наконец, родственница из Столицы. Та, что с многочисленных, фотографий. Тематика её повествования была столь увлекательна, что даже Людкина бабушка не пошла заваривать чай, давая Вовгуре шанс отличиться. Родственница же, цветасто и витиевато, но с предельной информативностью поведала дамам о том, " кто и с кем", рассказала вкратце "шо ныне носют", и высказала своё особое столичное мнение по поводу новых мазей и "крэмов", а под конец поведала нечто пикантное из половой жизни одной очень известной и очень красивой столичной актрисы.
   Со стороны сгруппировавшихся мужичков поступило предложение выпить.
   Нет. Это уже перебор. Надо бы сделать паузу.
  
   Я вышел в коридор на лестничную клетку и закурил. Ясное ощущение изменившегося универсума, который ещё недавно существовал вокруг меня, с некоторого момента времени ещё более усилилось. И каждый жест, каждое движение, каждое слово увеличивало этот эффект. Почему? И вообще, мне это только кажется, или всё именно так и обстоит? Вселенная расширилась ещё немного, мир изменился в связи с этим, а что же я? Я, что, остался прежним? Или, изменившись вместе с расширенным миром, я пытаюсь хвататься за старое, не осознавая бессмысленности в подобном дёргании?
   Сзади скрипнула дверь. В квартире Алексиевичей начались танцы. На самом пороге стояла Люда. Девушка соблазнительных форм, втиснутая в плотно облегающее платье, мялась смущённо и кусала губы.
   И ещё, пожалуй, самое главное: она выглядела абсолютно чужой! А это означало, что её знаковые органы с этой минуты будет тискать кто-то другой.
   Может - жаль, а может - слава Богу!
   - Нам надо поговорить.
   - Я уже понял.
   Люда передёрнула плечами, сделав это так, как сбрасывают с плеч обнимающую руку нелюбимого ухажёра. С выражением иссякающего терпения на лице.
   - Тебе этого никогда не понять!
   - Да уж куда мне!
   Я отвернулся. Людкины формы тут же перестали возбуждать, как только я представил их в руках Романа. В этом контексте они представлялись мне в виде обыкновенных анатомических органов из кунсткамеры.
   Теперь она будет оправдываться.
   Я подошёл к форточке и выбросил "бычок". Морозные узоры облепили окно. Тёмно-синий вечер постепенно превращался в ночь. Всё становилось ясно. Вопрос состоял лишь в том, как к этому относиться: с юмором или с трагизмом? В этом смысле я ещё колебался.
   - Так ты меня выслушаешь?
   Странно. Голос у Людки был словно обиженный. На кого она интересно обижается? На меня - поздно, на Вовгуру - рано, значит - на себя? Или на весь мир, за то, что он крутится ни в ту сторону.
   Я кивнул.
   - Конечно. Говори.
   Люда задумалась. Ситуация действительно выглядела крайне странно. Никто никому ещё ничего не сказал, но всем уже всё было понятно. Без слов. Смесь парадокса с апорией. Бедная девушка! В связи с этими смесями она просто не знала, с чего начать. Путалась в лексических значениях. Ломала голову над тем, как этот устойчивый ряд ассоциативных знаков преобразовать в вербальные символы. Она мучилась над тем, как мне об этом сообщить, понимая, что я уже об этом знаю.
   Полная жопа!
   Чтобы как-то облегчить ей задачу (ну ни чужая же она мне), я решил проявить инициативу.
   - Мы с тобой расстаёмся?
   Лампочка в подъезде мигнула. Порыв ветра отворил форточку, и с улицы в подъезд залетел сноп снежинок. Люда судорожно выдохнула воздух. Кажется, она решилась.
   - Да, расстаёмся.
   - Из-за Романа?
   - Да. Из-за него.
   - Странно.
   Людка рассматривала стену подъезда с таким вниманием, будто именно там, на посеревшей штукатурке, она пыталась отыскать нужные слова и фразы, которые не складывались в голове. Словно их перечень был выцарапан там тайными знаками неведомого алфавита, понятного только ей. Закодированный и зашифрованный, как послание Юстаса Алексу.
   - Это действительно может выглядеть странным со стороны, но, поверь, в моём решении нет ничего спонтанного. Это - ни минутная слабость, а взвешенное решение. В нём нет ни шалости, ни жалости ...
   Наверное, совсем не желая этого, Людка заговорила стихами. Ситуация из сугубо трагичной, постепенно перетекала в фазу зарождающегося фарса. Внезапно захотелось как-нибудь остроумно съязвить, и искромётно скаламбурить. Высказаться как-нибудь витиевато, но с тонкой иронией и с изысканным сарказмом, применив при этом замысловатую аллюзию, и использовав многоуровневую метафору. Так, чтобы "сразу" и "наповал". Но я ни стал этого делать. Пожалел Людку. Ведь ей тяжелее, чем мне. По крайней мере, мне так показалось.
   "Чёрт возьми! Какой я добрый!"
   - Ты сказала "жалость"? Почему?
   - А разве ты ни так это воспринял?
   - Может быть. Но ...
   - "Но"?
   - Но, почему?
   - Что "почему"?
   - Почему - он?
   Людмила искренне удивилась.
   - Если ты забыл, то я тебе могу напомнить: до тебя я уже встречалась с Ромкой. Недолго, правда. Да и ничего серьёзного с моей стороны. Но для него это было очень важно. И именно теперь я поняла, что он действительно любит меня.
   - И это всё?!
   Людка возмутилась.
   - А разве этого мало?!
   Я понял, что немного переборщил.
   - Извини. Я лишь хотел сказать тебе одну вещь: невозможно осчастливить всех, кто тебя любит, или кому ты нравишься. Всегда приходится кому-то отказывать, а в итоге - почти всем. И, чем ты лучше и краше, тем больше в мире жертв твоего очарования. Разве ни так?
   - Возможно.
   - Вот видишь - возможно. То есть, ты это допускаешь. А раз допускаешь, то ни правильнее ли в подобной ситуации подумать хотя бы о себе?
   Люда кивнула.
   - Именно это я и сделала сейчас. Я просто подумала о себе. Тебе понятно?
   От дверей квартиры Алексиевичей раздался взрыв гомерического хохота. Гости веселились, а передо мной, всего лишь в двух шагах, стояла посторонняя девушка, выражение лица которой указывало на то, что ей очень хочется, чтобы этот разговор побыстрее закончился. Нет, мир не рухнул, ни у меня, ни у неё. Он просто изменился с некоторых пор. Стал другим. И делал он это так быстро, что я только теперь точно понял, как относиться к тому, что происходит. Конечно, с юмором! Вот и всё!
   Почему?
   Да потому что надо быть откровенным, и признать, что Люду я никогда не любил. Привык? Да, привык, к хорошему быстро привыкают, но не более того. И всё же.
   - А если бы я сказал, что люблю тебя?
   Люда улыбнулась. Невесело. Грустно как-то улыбнулась. Так улыбаются неизлечимо больным старикам: и жалко вроде, и изменить ничего нельзя, да и помочь невозможно. Мол, время пришло, и ... тю-тю. Обидно, досадно, но - ладно.
   - Извини, Витя, но даже если ты ТАК скажешь, то я тебе не поверю!
   - Почему?
   - Почему? - Люда подалась ко мне вплотную. От неё пахнуло селёдкой и "крэмом". Наверное, родственница из Столицы подарила. Уж она-то точно знает "шо и чем мазать" - Всё-таки я тебя немного знаю. Ещё с детского сада.
   Теперь улыбнулись мы оба. Упоминание о садике сближало. Как брата и сестру.
   - Да ты и сам не скажешь этого.
   - Ты уверена? А вдруг? Что тогда делать будешь?
   Люда покачала головой.
   - Нет. Не скажешь. Возможно, мне хотелось бы, чтобы ты ТАК сказал, но ведь тогда ЭТО будет ложь!
   - Что?!
   Люда кивнула. Уверенно кивнула. Безапелляционно.
   - Да, Витя, именно так. Ложью и будет. И ни надо никого обманывать. Ты классный парень, даже очень, но именно поэтому нам и надо расстаться.
   - Ты говоришь загадками.
   - Почему? Как раз - наоборот! Всё - логично! Дело в том, Витя, что ты слишком хорош, чтобы реально осчастливить кого-то. Надо иметь склонность к мазохизму, чтобы долго быть рядом с тобой. Нормальной девушке это не по плечу. Ведь встречаться с тобой - это всё равно, что сидеть на бочке с порохом и курить. Рано или поздно - рванёт! А я не хочу, чтобы моя жизнь превратилась в кошмар. Понимаешь?
   - Нет.
   - Правильно, не понимаешь. Потому что ты этого не замечаешь. Я допускаю, что всё то, о чём я только что говорила, можно увидеть только со стороны, и тогда надо будет признать, что ты ни в чём не виноват. Но другим-то от этого ни легче! Соображаешь? Тем, кто рядом с тобой твоё неведение совсем не облегчает жизнь. Им-то плохо, а ты этого не замечаешь. Причём, обрати внимание, делаешь это совершенно естественно. То есть, тебя и обвинить-то не в чем!
   Люда говорила так искренне, что не поверить ей было невозможно. И всё же в своё оправдание скажу: то, что для неё было очевидным, для меня так и осталось за пределами понимания. Конечно, чисто теоретически я догадывался о том, что она имела в виду, но - лишь догадывался! Чёткой же и незамутнённой ясности не было. Не имела места. В наличии имелось лишь явное несоответствие между Людкиной уверенностью и моими сомнениями. А может, мы говорим с ней о совершенно разных вещах? Она мне - про Фому, я ей - про Ерёму, а в результате ...
   - Послушай, Люда, говори конкретнее. Я не совсем распознаю твои аллегории.
   Людка опять передёрнула плечами. На этот раз она сделала это так, будто ей под платье заползла гусеница. Толстая, мясистая, шершавая и волосатая.
   - А ты и не должен распознавать. Вернее - не обязан. Ведь это не твои проблемы, а того, кто рядом с тобой. Чувствуешь разницу? И всем кого это коснется, будет плохо по-разному. Ведь это вещь индивидуальная. К тому же, ты только в начале пути, и, кто знает, как в тебе это проявится.
   - Чего? Чего?
   Люда улыбнулась.
   - Хорошо. Скажу проще. Вернее - скажу о себе. Мне всё это очень сильно надоело. Мне надоели эти бесчисленные девочки, девушки, женщины, которым ты нравишься, которые ловят каждый твой взгляд, которые с вожделением смотрят на тебя и следят за каждым твоим шагом. Надоело! Я просто устала от их угроз и анонимных писем. С меня достаточно. И, осознав это, я решила изменить свою жизнь. И тут - Роман. Ну и ...
   Роман меня не интересовал. Меня интересовали ...
   - Какие девушки? Какие женщины? Ты о чём?
   Грустная улыбка озарила Людкино лицо. Она мне не верила, но ни хотела в открытую уличать во лжи. Для неё всё было очевидно.
   - Послушай, не прикидывайся. Не старайся выглядеть глупее, чем ты есть. Ты ведь всё понимаешь, только воспринимаешь наличие воздыхательниц, как нечто само собой разумеющееся. Как неотъемлемую часть бытия. Как один из естественных природных процессов. Но, это для тебя - процесс, а для того, кто рядом с тобой - сплошное мучение. В общем, я всё это терпела, пока ...
   Дверь приоткрылась. Из квартиры пахнуло едой и носками.
   " ... едва соприкоснувшись рукавами ..." - пела Алла Борисовна П. из Столицы.
   В дверном проёме появилось лицо Татьяны Михайловны А. - Людкиной мамы. Она была явно озабочена, но, увидев нас вместе, разговаривающих, она, видно слегка успокоившись, посмотрела на Люду.
   - Тебе не холодно?
   Люда взглянула на мать, как на маленького ребёнка.
   - Мама!
   Никогда не думал, что лишь в одно слово можно вложить столько укоризны. А вот Людка смогла.
   У Татьяны Михайловн дёрнулось лицо.
   - Ну, ладно, ладно! - мадам Алексиевич повернулась ко мне. - Витя! Вы давайте тут не долго. Хорошо?!
   Встретившись с ней взглядом, я понял: она надеется! Она рассчитывает на то, что всё встанет на свои места, или ...
   Или мне всё просто кажется, и я слишком большое значение придаю собственной персоне и её месту в жизни семьи Алексиевичей? Наверное, так и есть!
   Чёрт! Что-то меня несёт с самооценкой.
   Но, этот взгляд!?
   - Я тебе говорила как-то, что мама скорее меня выгонит, чем тебя. Помнишь?
   Я кивнул. Вздрогнул, но кивнул. Ведь я помнил.
   - Да.
   - По-моему, я была права.
   Глядя на закрытую дверь, обитую чёрным дерматином, я подумал, что моё присутствие здесь может принести лишь несчастье. Чёрт! Как всё быстро меняется.
   - Ты сказала, что терпела до тех пор, пока ...
   - Да. Я это терпела, пока на горизонте не появилась Ксения.
   - Кто?
   Люда смотрела на меня в упор. Её глаза были холодны и жёстки, как ржавый гвоздь, вмёрзший в лужу, и остриём торчащий наружу.
   - Я сказала - Ксения.
   - Ксения Малевич!?
   - Да, Витя, именно она! Но, обрати внимание, её фамилию я не называла! Ты сам всё домыслил. А раз так, то я права на все сто процентов!
   В подъезде повисла тишина. Лишь из-за закрытой двери квартиры Алексиевичей раздавались звуки прерывисто работающей бензопилы. Дискретный звукоряд. Сергей Антонович вновь запел. Что-то из раннего.
   "На Тихорецкую состав отправился ..."
   Вновь из репертуара Аллы П.
   Но это ещё не всё. Ему кто-то подпевал! По-моему, Приходько с Вовгурой.
   Акапелло!
   М-да. А фамилию Малевич она действительно не называла, и я вновь попался на словах. В который раз. Всё - точно по Фрейду, ибо каждая оговорка - это неудовлетворённое либидо.
   А если бы оно было удовлетворено?
   Я улыбнулся сам себе. А какое это имеет значение теперь? Никакого.
   - И, что она?
   Людка задумалась. Её янтарные глаза сверкнули золотом. Как солнце на закате.
   - Кто, Ксения?
   - Да.
   - Ничего. С ней всё нормально. Просто я встретила её недавно.
   - Где?
   - На улице. Недалеко от нашего дома. Правда, мне почему-то показалось, что наша встреча была не случайной.
   - То есть?
   Люда пожала плечами.
   - Возможно, она ждала меня.
   - Ждала?!
   Люда нахмурилась. Ей явно не нравилось то, куда уходит наш разговор, но других слов для выражения своего отношения к происходящему она не могла подобрать. Ей казалось, но уверенности не было.
   - По-моему - да. Караулила. Но выглядело всё вполне естественно, так что может быть, я ошибаюсь.
   - И, что было дальше?
   Людмила подозрительно посмотрела на меня. Её глаза сощурились, и теперь, в проблесках тусклой лампы, что висела у меня над головой, они походили на два заходящих солнца, запутавшихся в ветках дерева. Как два луча, едва пробивающихся сквозь густую листву.
   - А что это ты так разволновался? Я вовсе не обязана тебе рассказывать.
   - Но ты ведь уже начала!
   Лампочка в коридоре быстро и прерывисто замигала, и вдруг погасла. Потухла на миг, но в это краткое мгновение мир стал чёрен, как космос из моих снов. Я видел лишь тёмно-синий квадрат окна, в который бесшумно бились лохматые снежинки.
   Люда "ойкнула". Свет тут же зажёгся. Я ляпнул первое, что пришло в голову. Просто так.
   - Плохая примета.
   - Ещё чего! - Людка сосредоточенно поправляла причёску, будто в этот краткий момент темноты с ней что-то произошло. - Я не суеверная.
   - Тогда расскажи, о чём вы говорили.
   Рука мадемуазель Алексиевич замерла в районе затылка. Пухлые вишнёвые губы слегка искривились в ухмылке.
   - Иногда ты бываешь хитрым и вероломным.
   - Ну, должен же я оправдать твои домыслы обо мне.
   Наконец, неведомый изъян в причёске был устранён. Люда опустила руки, и вплотную придвинулась к двери, касаясь розовым ухом чёрного дерматина. Несколько секунд она стояла неподвижно, а потом, словно убедившись в чём-то, повернулась ко мне.
   - Танцуют!
   Я кивнул.
   - Да. Танцуют. - Отрицать очевидное не имело смысла. Но так ли это важно сейчас? - Так ты мне расскажешь о вашем разговоре?
   Людка выпрямилась. Посмотрела сквозь меня. Почесала спину. Рефлекторно выпятила свою полную колышущуюся грудь. В глубине меня зашевелились такие знакомые и близкие ощущения. Наконец, Люда заговорила.
   - Знаешь, Ксения неплохая баба. Стерва, конечно, но как ни стать таковой, если все и вся тебя ненавидят и завидуют. Я имею в виду женщин.
   - А мужики?
   - И мужики тоже. Ты ведь правильно сказал, что невозможно осчастливить всех, и многим приходится отказывать. А раз отказываешь - получай! Ты не поверишь, но основные сплетни о ней распространяют ни завистливые бабы, а отвергнутые мужички. В общем, мне так показалось, что она не слишком-то и счастлива, как это может показаться. Выглядит - шикарно, всем бы так в её годы, но красота и счастье - вещи разные.
   - Умно.
   Людка фыркнула.
   - А ты не иронизируй! Конечно, всё вышесказанное - банальность, но смысл его от этого совершенно не меняется. А впрочем, меня в ней подкупило то, что она разговаривала со мной на равных. Как со своей ровесницей. Без дураков. Это очень импонирует, можешь не сомневаться! По большому счёту я в этом не нуждаюсь, но всё равно - приятно! Уж ты поверь: она может вызывать к себе ни только ненависть и зависть, но и ещё кое-что. В общем, я тебе скажу: она умеет очаровывать ни только мужиков.
   - Я верю. А дальше?
   - Дальше?
   Людмила задумалась. Я видел, как она сосредоточенно подбирает слова. Странно. Да и на мадемуазель Алексиевич не похоже. Обычно, она за словом в карман не лезет.
   - Ну, так что же было дальше?
   - Да, в общем-то, ничего. Я имею в виду - ничего конкретного. О тебе, конечно, немного поговорили. Она же нас видела вместе. И не раз. Мол, как там Витя? Да, ничего, говорю, нормально. Ну, вот и хорошо! Красивый парень, мол. Смотри, не упусти. Все завидуют, небось? Мол, я как женщина тебя понимаю. Ну и так далее. Но ...
   Люда запнулась на мгновение, но тут же продолжила
   - Но это всё были слова. Понимаешь? Просто - слова! И они, эти слова, совершенно ни соответствовали всему остальному. Её глазам, её движениям, её жестам, её выражению лица. Будто слова эти являлись лишь завесой, которая прикрывала нечто другое. То, что необходимо было донести до меня, ни сказав при этом ни слова. Я ясно выражаюсь?
   Я быстро закивал.
   - Ясно! Продолжай!
   - И эти её глаза. Взгляд. Два изумруда на снегу. Чёрт! - Люда схватилась за голову, словно воспоминание причиняло ей физическую боль. - Они были какие-то странные. Ушами я слышала общие фразы, а вот из глаз ...
   Люда смотрела в мою сторону, но взгляд её был устремлён сквозь меня, но не на меня. Как у зомби. Видно воспоминание, а, следовательно, и переживание в связи с ним было столь энергетически мощным и эмоционально затратным, что осмысленно смотреть на собеседника у девушки просто не хватало сил. Её взгляд бездумно скользил по мне, словно луч фонаря по тёмной стене, пока напряжение во взгляде не начало спадать. Людкин взгляд приобрел осмысленность, именинница громко выдохнула воздух, губы её разлепились, и она отрицательно покачала головой.
   - Нет. Не смогу объяснить. Это было похоже на что-то паронормальное. Не знаю, как это классифицировать, но ни о чём подобном я раньше никогда не слышала, потому что получалось так, что её слова расходились со смыслом. Вернее, смысл от звуков не соответствовал произносимым словам. Я слышала одно, а в мозгу формировалось нечто другое. Происходило какое-то несоответствие, когда слышишь слово "заяц", например, а в голове возникает образ самолёта. Примерно так.
   - А чем всё закончилось?
   - Да ничем. Ведь все эти несоответствия стали понятными лишь через некоторое время. Ксения скрылась, а я вдруг обнаружила этот сумбур в голове.
   - И ты решила ...
   - Нет. Решила я уже после. А вот в самом начале, как только Ксения скрылась за поворотом, я вдруг поняла, что нам с тобой необходимо расстаться.
   - Поняла? То есть, до встречи с Ксенией у тебя на эту тему даже мыслей не было, а как только она "скрылась за поворотом", ты - поняла?
   - Ну, скорее не "поняла", а во мне это просто сформировалось. Можно сказать - нахлынуло понимание. Осознание с просветлением. Словно глаза раскрылись по поводу тебя и по отношению к Роману. Ведь он меня любит по-настоящему.
   - Это заметно.
   Люда нахмурилась.
   - Не ёрничай. Ни тебе судить.
   - Извини.
   Людка кивнула.
   - Вот видишь, всё подтверждается. Тебя ведь совершенно не волнует: каково остальным? Каково было Ромке терпеть всё это в течение почти четырёх месяцев. Каково мне - принимать решение. Каково Ксении ...
   Я вздрогнул. Взбодрился. Слушать о том, как тяжело Ромке и Людке становилось непереносимо. Тут Люда права: каждого интересует лишь своя собственная задница, и все последствия с ней связанные.
   - Ксения? А, что - Ксения?
   Людка невесело усмехнулась и покачала головой. Как училка геометрии: мол, теорему Пифагора-то надо знать!
   - Эх, Марецкий, дурак ты - вот ты кто! Конечно, Ксения Александровна впрямую ничего не сказала, но я-то не первый день на свете живу. Я и раньше замечала, ещё в школе, ну а теперь, после разговора с ней ещё более убедилась, что Ксения как-то по-особенному относится к тебе. Не знаю, может виды какие-то имеет на тебя, может - планы, а может и ещё кое-что. Кто знает? Но я, уж ты извини, у такой женщины как Ксения Малевич на пути стоять не собираюсь. Уж увольте!
   - Почему?
   Люда толкнула входную дверь, и со вздохом произнесла:
   - Дурак ты Витя! Она же ведьма!
   - Ведьма!?
   - Да. Ведьма. И ты, по-моему, последний человек в Горске, кто об этом ещё не знает.
   Дверь отворилась. Пахнуло жареным луком и теплом. Послышались обрывки разговоров, звук гитары и пение господина Алексиевича.
   "Там где клён шумит над речной волной ..."
   Репертуар Аллы П. был исчерпан. Дошла очередь до городского фольклора.
   "Хм! Ведьма, говоришь!?"
   Зайдя в квартиру, я тихо притворил дверь. В коридоре было темно и пусто. Никого.
   "Ксения - ведьма, говоришь!?"
   Конечно, ни я первый об этом узнал, но и не последний. Это - точно. В этом мадемуазель Алексиевич изволила ошибиться. Ну, должно же у неё хоть что-то быть ни так.
   Пузатая, раздувшаяся вешалка топорщилась гостевой одеждой. Я пришёл позже всех, а потому моя куртка висела сверху. Это решило всё. По всей видимости, возвращаться не имело смысла. Надо исчезнуть по-английски, не прощаясь. Радикально, но элегантно. К тому же, теперь, в семье Алексиевичей я не имел ни особого статуса, ни ассоциированного членства. Так что "не прощаясь" - это в самый раз. Чтобы не уговорили. В общем, с данной минуты меня здесь уже ничего не держит.
   Я быстро снял куртку с вешалки. Оделся. Обулся. Тихо отворил дверь, и медленно бесшумно вышел.
   Всё!
   Необходимо освежить мозги.
  
   Снегопад не прекращался. Тяжёлые мохнатые хлопья еле слышно шуршали в воздухе, и, медленно кружа, опускались на землю. В наступающих сумерках их почти не было видно, но они интуитивно ощущались в густой черноте зимнего вечера. Погода бодрила, и это являлось как раз тем, чего мне так не хватало. Ясности и бодрости.
   Необходимо подумать! В смысле, оценить ситуацию. Ведь она поменялась и теперь, в связи с этим, должна поменяться и вся моя жизнь, так как в этом обновлённом мире уже не будет Люды. Час назад - она ещё была, а сейчас - уже нет. Вернее, она, конечно, будет, но не в первых рядах. Отодвинется на периферию, и понизиться по шкале ценностей. Изменится её статус и амплуа. Но, это - её выбор!
   К тому же, если быть искренним до конца, то по отношению к тому, что произошло час назад, во мне созрела довольно странная, двойственная реакция. Может даже - тройственная, но точно - неоднозначная, и вмещающая в себя весьма обширный спектр эмоций. В наличии имелось всё: и болезненные уколы ревности, и уязвлённое чувство собственника, и огромное облегчение.
   Вот такая амбивалентность.
   В голове, яркими отчётливыми картинками вспыхивали видения того, как алчный, похотливый Вовгура "белым лебедем" кружился возле Людки, жадными, нетерпеливыми ручонками тискал её органы, а далее, проделывал с ней такое, чего уж совсем ни хотелось видеть. Но почему-то - виделось!
   Одновременно с этими картинками и параллельно тому, чего не хотелось видеть, сразу же вслед за "ручонками" и "органами", возникало чувство утраты. Появлялось понимание того, что я потерял Людку навсегда, и теперь необходимо было устраивать жизнь как-то по-другому. Иначе. И виновником всего этого являлся именно Роман, похотливый и нетерпеливый, со своим "белым лебедем" и прочими органами. То есть, он уязвлял моё чувство собственника.
   Однако. И это было абсолютно новое чувство. Неведомое доселе. Ибо, невзирая на ревность и уязвлённость, несмотря на "ручонки" и "органы", и вопреки потерям и утратам, я испытал вдруг совершенно отчётливое чувство облегчение. Клянусь! Я был искренне и неподдельно рад тому, что всё это вдруг оборвалось на полуслове, и, не перейдя определённой черты, не достигнув точки невозврата, кануло в небытие. Завершилось, так и не начавшись.
   Потому что Людмилу Алексиевич я действительно никогда не любил.
   Вот так!
   А раз любви не было, а имела место лишь привязанность и привычка, то и трагедии теперь, в общем-то, не возникало. Да, была ревность и уязвлённость, но горечи не было. Тем более - горя. Не было даже ненависти к Вовгуре. Короче говоря: наше расставание было неизбежным, а значит - хорошо, что это случилось именно так. Прекрасно также, что ни я явился инициатором разрыва, и что не пришлось никому ничего объяснять и ни перед кем оправдываться. Всё - хорошо! Отсюда и облегчение, и радость. И, слава Богу, что всё это уже произошло! И пусть Людка считает, что это она меня бросила. Я не гордый. К тому же, она ведь всё равно мне не чужая уж совсем. И, надеюсь, никогда таковой не станет. Так пусть удовлетворит этим своё женское самолюбие. В конце концов, от меня ничего не отвалится и не убудет.
   А теперь о себе. Об одном из своих принципов. Он звучит примерно так: если в жизни происходит нечто трагичное, ну, пусть ни совсем трагичное, а лишь не слишком желанное. Пусть - неожиданное - всё равно. Во всяком случае, то, чему пока ты не можешь дать ясной и внятной оценки, то в подобных ситуациях я всегда стараюсь отмечать плюсы и не замечать минусов.
   Почему?
   А зачем расстраиваться понапрасну, если через некоторое время выяснится, что всё, что ни делается - всё к лучшему? А потому - банзай! Вперёд, в новую жизнь!
  
   Снег пошёл ещё гуще. Сплошняком. Пятно уличного фонаря впереди из жёлтого превратилось в белое, а внутри него шевелящейся снежной массой клубилась вьюга.
   В голове моей что-то щёлкнуло. Переключился неведомый тумблер. Сердце гулко и сладко застучало.
   Ксения Малевич!
   Какой проблемой для ведьмы может являться восемнадцатилетний парень, совсем недавно закончивший школу? А? И, что за виды с планами она может иметь относительно него? Синестезия? Вряд ли. Она и сама владеет даром, причём постигла его гораздо раньше, чем я.
   Что тогда?
   Мимо меня, шурша и поскрипывая зимними шинами по снегу, медленно проехала чёрная "Волга" со столичными номерами. Боковые и задние стёкла машины были плотно зашторены накрахмаленными занавесками.
   "Ого! Кого это к нам занесло!"
   Автомобиль остановился всего в нескольких метрах впереди меня. Обе передние дверцы бесшумно отворились. Из салона донеслись звуки музыки, но тут же стихли. Наверное, водитель выключил магнитофон. Были слышны лишь тихие голоса, вслед за которыми последовал мелодичный женский смех. Тут же из машины выскочили двое элегантно одетых мужчин, и бросились к правой задней двери. Разве что, не отталкивая друг друга, они, беззвучно борясь за первенство, схватились за ручку дверцы, излишне резко открыли её, и, продолжая безмолвное соперничество, одновременно протянули руки, помогая даме выйти. А далее ...
   Далее, будто сказочная фея, из бездонного чрева чёрной "Волги" материализовалась Ксения Малевич. Я остолбенел. Уличный фонарь, под которым остановилась машина, хорошо освещал красавицу-маму, и она медленно шла, будто плыла в зыбкой пелене снегопада в длинном вечернем платье и в лёгкой шубке, небрежно наброшенной на плечи. Шла в сопровождении элегантно и богато одетых мужиков (ни то, что я!), двигаясь при этом прямо на меня, и я чувствовал, как тело сковывает совсем не уличный мороз, как я от этого медленно леденею и деревенею, как у меня рывками отваливается нижняя челюсть, стынет и замерзает кровь в жилах, и я, по-моему, первый раз в жизни не покраснел в подобной ситуации, а побледнел. Кровь отхлынула от щёк, от чего я, наверное, стал белым, как снег вокруг, и к тому же в этот миг Ксения увидела меня.
   Лучше бы я провалился в сугроб пять минут назад, ибо тогда они бы успели зайти в подъезд. Но этого не случилось, и теперь я вынужден был лицезреть воочию выражение её лица, видеть глаза, смотревшие сквозь меня, и стоять на пути у взгляда, в котором отражались лишь холодные снежинки. К тому же, это происходило слишком быстро и в непосредственной близи. Можно сказать - рядом. В двух метрах. И я ничего теперь не мог поделать: ни убежать, ни отвернуться.
   Сначала, Ксения сильно удивилась, и изогнула в изумлении брови. Затем, когда удивление прошло, она высокомерно усмехнулась со своих высот и холодно кивнула едва различимым движением головы. Как кивают знакомому "швейцару" в гостинице. Ну, а потом она отвернулась, и величественно проследовала мимо меня. Как Снежная Королева мимо придурка-Кая, который так и не оценил свалившегося на него счастья. От неё отчётливо веяло льдом и равнодушием. Как от бутылки шампанского в "морозилке".
   "Цок-цок!" - застучали каблучки по заснеженному асфальту. Раздался скрип открываемой, а затем - закрываемой двери в подъезд. Бац! Дверь захлопнулась.
   Я стоял посреди тротуара и чувствовал, как меня медленно засыпает снег. Наступало протрезвление и осознание своего истинного места в жизни. Ну, надо же, как я возомнил о себе! С ума сойти! Да как я вообще мог подумать, что у такой женщины, как Ксения Малевич, могут быть какие-то проблемы из-за меня?! Или, что у неё имеются какие-то там планы с видами. Совсем я одурел от собственной переоценки.
   Спустись на землю, Витя! Ещё не поздно отыграть назад!
   Я наклонился, зачерпнул рукой снега и стал растирать лицо. Ледяные иголки вонзились в кожу. Кровь стала быстро приливать к голове. Мозги просветлели.
   Ух!
   В свете фонаря кружились "белые мухи". А Вселенная, невзирая ни на что, продолжала поглощать зимний вечер с его отдельными снежинками, густым снегом и непроницаемым снегопадом.
   Жизнь продолжала длиться.
   Всё!
   Спокойной ночи.
  
   * * *
  
  
  
  
  
   28 ноября 1982 года.
  
   Войдя во двор, я машинально посмотрел на Людкины окна. Дал знать о себе рефлекс, выработавшийся за эти несколько месяцев, но не имевший теперь никакого практического значения. Психологический атавизм. Ну, что ж, будем отрабатывать назад, и искореним его, я уверен, за очень короткое время. У Алексиевичей ещё горел свет, и мне показалось даже, что от них доносилась музыка. Хотя, вряд ли. Поздновато. За полночь уже, и Людкины родители этого не позволят, а уж бабушка - точно не одобрит. К тому же, как я понял ещё днём, мать Андрея Иванника в связи со сложными погодными условиями остаётся ночевать у дочки с зятем, а потому - никаких танцев!
   Я одёрнул сам себя: а мне-то какое дело до того, кто и где спит, и кто с кем танцует сегодня? Всё! С некоторых пор к бытовым раскладам семьи Алексиевичей я не имею никакого отношения. Табу! А ведь как всё начиналось с утра: гастроном, оприходованный списочек, светские беседы с мамой и бабушкой именинницы, коньячок с отцом. Ну, кто бы мог подумать о таком финале?
   А может: слава Богу!? - подумал я, уже в который раз за сегодняшний вечер, и в тот же миг услышал далёкий, приглушённый стенами дома звук. Во дворе было тихо, и поэтому я отчётливо различил, сначала шум закрываемой двери, а далее - топот тяжёлой обуви по ступенькам. Поступь человека, совершенно не стремящегося вести себя тихо. Глядя на освещённые окна подъезда, я видел, как кто-то неторопливо спускается вниз, цокая подковами по цементному полу.
   Подковами!? Это что ещё за новость? Обувь, обитая подковами, могла быть только у военных с милиционерами, а также у "гопников" с городских окраин или из сельской местности. Больше не у кого. Значит, в Людкином подъезде, находился кто-то из этой публики? Интересно! Да и спускался этот поздний посетитель как раз таки от лестничной площадки, где находилась квартира Алексиевичей. Значит ...
   Подкованная обувь не могла быть у главы семьи, а мужика с перстнем я и представить себе не мог, цокающим по асфальту рядом со своей очаровательной дамой. К тому же - один. Не мог же он бросить свою красавицу-спутницу. Остаётся, кто? Правильно. Роман Вовгура! Прыщавый викинг с подкованными каблуками. М-да, глаз не отведёшь! Вот Людке счастье привалило! А воспитанный какой: ушёл первым, понимая, что хозяевам ещё хату убирать и посуду мыть. Какой молодец!
   Цок-цок. Подковы по бетону.
   Громко скрипнула открывающаяся дверь подъезда, и в освещённом проёме нарисовался тёмный силуэт на светлом фоне. С первого же взгляда мне стало ясно, что этот тип - не из Людкиных гостей. И даже не Роман Вовгура. Я прикусил язык: "Что ж ты, Витя, так облажался!?" - шепнул мне внутренний голос. "Ну, кто ж знал!" - ответил я ему. "Никогда не спеши с выводами, даже если они кажутся тебе очевидными. Понятно?" Я кивнул молча. Внутренний голос тут же исчез.
   Нет. Это был явно не Людкин гость, хотя его фигура мне показалась смутно знакомой. Лампочка у подъезда была как всегда выкручена местными жлобами из числа деклассированных элементов, так что рассмотреть незнакомца не представлялось возможным. Да и так ли это важно? Стоп!
   "Я его знаю!" - мелькнула в голове очевидная мысль. Как некая констатация факта. Я не лукавил, так как действительно уверовал в то, что человек в проёме мне знаком. Но, почему? Ведь на данный момент с полной уверенностью можно было утверждать лишь то, что этот индивидуум - мужчина, что у него подкованная обувь, что одет он был в длиннополое пальто или в плащ, и что на голове у него шапка-ушанка с завязанными на макушке "ушами". А может это - шинель и форменный зимний головной убор? Может быть. И тогда, кстати, подкованность обуви становится вполне объяснимой. В голове моей вдруг забрезжила догадка. А что если ...
   Дверь в подъезд закрылась, и человек неторопливо зашагал в мою сторону. Чёрт возьми, походка! Она ведь тоже мне знакома! Но, кто это? Снег равномерно хрустел под ногами незнакомца, но теперь, с закрытой подъездной дверью я бы не решился утверждать что-либо. Хотя ...
   Метров за двадцать до меня он остановился, и начал рыться в карманах. Смутный образ шевелился на фоне грязновато-жёлтых окон освещённого подъезда, давая возможность предположить, что мужчина хочет закурить. Так-так. Что мы имеем? Мы имеем высокого мужчину, судя по всему - молодого мужчину, в зимней военной форме, курящего и, возможно, знакомого с семьёй Алексиевичей. Плюс к тому, посетившего их, Алексиевичей, в столь неурочное время. Первый час, как никак! Я вздрогнул от своей догадки. Это мог быть только один человек. Во всяком случае, из тех, кого знаю я.
   Раздался щелчок. Жёлто-синее пламя запрыгало на кончике зажигалки, и когда военный поднёс её к лицу, чтобы прикурить, я понял, что мгновение назад вычислил его с точностью до миллиметра. От увиденного я обомлел, но это действительно был Санька.
   Санька Михайлов! Отдалённый родственник семьи Алексиевичей, который примчался из Столицы, чтобы поздравить свою кузину (кузину?) с днём рождения! Молодец, Сашка, - настоящий офицер!
   Я шагнул ему навстречу.
   - Эй, дружище, ты ни меня ли разыскиваешь?
   Сашка посмотрел в мою сторону, но, видно, не узнал. Понятное дело - не узнал, у него ведь не было времени на составление логических цепей и умозаключений, каковое имелось у меня.
   - Когда-то давно мы совместно с тобой испражнились из окна школы. Но я никому не скажу. Буду молчать, как рыба об лёд. Привет, Сашка! Вернее, здравия желаю, товарищ курсант!
   Санька меня не узнавал, но подробности биографии, известные лишь двоим, возымели действие.
   - Витька, ты?
   - Яволь, амиго, кто ж ещё?
   Мы обменялись рукопожатием.
   - А у меня тут мысль возникла ненароком: что это за военные к Людке зачастили!
   - Так уж и зачастили?
   - Да нет, шучу. Ты надолго?
   - На четыре дня.
   - В отпуск, что ли?
   Санька несколько раз глубоко затянулся, и, запрокинув голову назад, с шумом выпустил дым в небо.
   - Нет, ни в отпуск.
   Дзынь. Дзынь-дзынь. Зазвенел колокольчик в центре головы. Я вдруг понял, что он сейчас скажет. Понял и содрогнулся. А язык мой тем временем излагал положенную при сложившихся обстоятельствах собачью чушь. По инерции излагал.
   - Ну, раз не в отпуск, то значит - на каникулы?
   Санька ещё раз глубоко затянулся, и, выбросив окурок, стал одевать перчатки.
   - И ни в отпуск, Витька, и ни на каникулы, а на похороны.
   - Куда?
   - Вчера ночью у меня умер отец.
   Я вздрогнул, хотя уже знал, что он так скажет. Что-то догадлив я стал в последнее время. Аж противно!
  
   Конечно, с моей стороны это могло показаться всеобъемлющим свинством, но я ни смог удержаться от соблазна, и подставил биографические и антропологические данные умершего Леонида Михайлова в формирующуюся на страницах моего блокнота формулу. Слишком уж огромным оказалось искушение. К тому же, навредить этим Михайлову-старшему, атеисту и коммунисту, я уже никак не смог бы, да и память его от этого ничуть не замаралась бы, так что сопротивляться соблазну я долго ни стал. Просто взял, и подставил.
   Всё совпало, за исключением последнего участка моей многослойной выкладки, хотя этот фрагмент и являлся самым главным. Потому как выходило, что, корректируя его, можно было реально продлевать себе жизнь. Во всяком случае, так следовало из формулы, а правда ли это - могла сказать лишь Юлия Закревская и больше никто. Во всяком случае, я не слышал о других. Так вот, именно там ничего и не совпало. Конечно, я слегка расстроился, но, чему же тут удивляться? Возможно, так и должно быть, ибо будь всё так просто, мир уже сейчас был бы перенаселён древними старцами. А пока, поле моей деятельности оставалось безграничным и времени в запасе - сколько угодно. По крайней мере, так мне казалось.
   Хоть это и выглядело странным, но вдова настояла на церковном отпевании. Пролетарское воспитание не смогло пересилить страх перед потусторонним миром. А вдруг? Или материалистические идеи хороши для богатых и здоровых? Не знаю, но мысль: а вдруг ТАМ что-то есть, или: что случится с покойником и его душой, если он явится в мир иной, минуя положенные ритуалы, наверное, возникает у любого нормального человека, как только его близкий родственник оказывается у смертного одра. Особенно, если этот родственник - любим. И вот тогда уж точно ни до лозунгов и транспарантов атеистического содержания. А вдруг? В общем, учитывая полное отсутствие информации о загробном мире: лишь слухи и сплетни, Сашкина мама решила перестраховаться. В чём я лично её полностью поддержал. Действительно, мало ли? А так, и ритуал соблюдён, и вслух никто не обвинит, ибо про это каждый знает: все там будем!
   Короче говоря, учитывая атеистический характер общественных отношений, и сплошь материалистический взгляд многих граждан на подобные предрассудки, и, кроме того, осознавая, что участие в церковном камлании над трупом может повлиять на судьбу Сашки - будущего офицера, его мама пожелала, чтобы в храме присутствовал минимум народа, то есть, самые близкие родственники. Ну и, слава Богу! "Слава" потому, что будь вместо отпевания - гражданская панихида, то избежать присутствия мне не удалось бы. А так ...
  
   Я зашёл к Михайловым уже после похорон, под вечер. В коридоре меня встретила скорбная тишина, тихий шёпот из зала и лёгкий стук ложек по тарелкам. Поминки уже заканчивались. Основная масса народа успела схлынуть, хотя, надо понимать, поначалу пришло довольно много. Смерть огромного дяди Лёни не укладывалась в мозгу. Человек, руки которого могли задушить лошадь, не мог умереть просто так. Но он мёртв уже несколько дней, о чём красноречиво свидетельствовали и завешенные по всей квартире зеркала, и стук половника на кухне, разливающего похоронную лапшу, и заплаканные лица женщин, и заледенелые профили мужчин. Его нет, и никогда не будет. Жаль!
   Зайдя в зал, я остановился. По комнате распространялся дух пирожков, носков и ещё чего-то. Смешанный запах водки, пота и тройного одеколона. Наверное, коллеги дяди Лёни надушились. Во главе стала, рядом с овдовевшей сестрой, сидела Надежда Иванник. Каких-то пять месяцев назад вот также и она похоронила своего мужа, а теперь пришёл черёд её сестры. Я встретился с ней взглядом, но она не узнала меня. Слишком уж мимолётным было знакомство. А может - узнала, но никак не отреагировала. Ни до этого. Я же, лишь глянув на неё, отвернулся. Лицо её будто окаменело, застыв обездвижено с каким-то странным выражением на нём. Мне показалось вдруг, лишь на мгновение, что она рада тому, что произошло. Правильнее сказать, ни рада, а удовлетворена тем, что теперь ни одна. Что ни только у неё умер муж. Что ни только она - вдова. И ни только ей до конца жизни носить этот вдовий платок. Потому что после смерти мужей повторно замуж выходят лишь такие, как Ксения Малевич, а таким, как Надежда Иванник и Сашкина мать, суждено лишь доживать в одиночестве свой недолгий век. Примерно это я и прочёл в её взгляде. И теперь она рада, что ни одна, что у неё с сестрой одинаковый статус - вдова, и что у них на двоих есть Санька. Потому что пока был жив Леонид Михайлов, у Надежды Иванник прав на Сашку не было, а теперь вот появились. А значит, они вдвоём с сестрой будут ему и матерью и отцом. А Лёнька, который мешал этому, уже умер, и тем снял все ограничения в статусах. А вообще, его смерть сблизила сестёр, и произошла для Надежды как нельзя кстати...
   Я потряс головой. Стоп! Хватит догадок и домыслов. Ни к месту это. Присев за краешек стола, я съел по-скорому положенную тарелку лапши с пирожком, помянул покойного, и, посмотрев на тётю Лиду, молча встал. Я не знал, что говорить. Сашкина мама поняла меня и кивнула, мол, всё ясно Витя, ни надо слов, я знаю, что ты скорбишь и соболезнуешь.
  
   Санька курил на кухне. В тёмных, покрытых морозными узорами окнах, отражалась газовая плита, кухонный шкаф и стол. Он сильно осунулся за эти дни. Щёки запали, а военная форма делала его ещё выше. Глаза блестели от выпитого, но он не был пьян. Горе и нервы выжгли алкоголь, оставив лишь мешки под глазами. Сашка был одет в военную форму: зелёная рубашка с погонами, на которых золотым теснением красовалась буква "К" - курсант. Такие же зелёные брюки, только более тёмного оттенка с тонкой красной полоской по шву, и с торчащим из кармана "сапоговским" галстуком,
   Михайлов стал другим. Именно - Михайлов. Ни Сашка и ни Санька, а - Михайлов. И теперь так будет всегда. Конечно, по инерции его ещё будут звать по старому, но боюсь, это недолго продлится. Наверное, очень многое произошло за те четыре месяца, что его не было дома, и та, столичная жизнь изменила его, сделав другим. Чужим? Можно сказать и так, но скорее он стал незнакомцем. Милым, воспитанным незнакомцем с которым встретился в вагоне поезда. Посидели, поговорили, выпили и разошлись. Каждый - в свою сторону. И больше не встретятся никогда. Примерно это я ощутил сейчас, глядя на курящего Михайлова, лицезрение коего породило во мне отчётливое чувство того, что дружбе нашей пришёл конец. Ибо теперь у него своя жизнь, а у меня - своя, и им негде пересекаться. И так продлится очень долго, возможно, всегда, но в любом случае у него будет свой круг общения, а у меня - свой. А с этой минуты мы как те пассажиры из поезда: выпили, поговорили и расстались.
   Санька посмотрел мне в глаза. Мне показалось, что он думал о том же.
   - Представляешь, сегодня рылся в книжном шкафу, и обнаружил там пакет. Помнишь, мы нашли кое-что у Андрея в тайнике?
   - Помню!
   Сашкин вопрос не соответствовал его взгляду. Он думал о другом, но постоянно цеплялся за темы, которые бы задержали его в Горске. В нём происходила некая внутренняя борьба, о причинах которой невозможно было догадаться. Он что-то решал для себя.
   - Там был портрет женщины, похожей на Ксению Малевич, и манускрипт на латыни.
   - Да, я помню.
   - Так вот, с портретом - всё нормально, а вот манускрипт исчез.
   - Что? - Я вздрогнул. - Как исчез? Его, что, украли?
   - Да - нет! Ты не понял. Он ни то, чтобы совсем исчез. Я имею в виду - его никто ни крал. Просто бумага вместе с текстом рассыпалась в прах.
   - Как рассыпалась? Она же была под стеклом.
   - Под оргстеклом.
   - Ну, да. Под ним. Но, как тогда это могло произойти?
   Наверное, у меня был такой вид, что Сашка молча взял меня за локоть и потащил в свою комнату.
   - Пойдём. Покажу.
   По-моему, он был рад отвлечься. Впрочем, я - тоже. Выйдя из кухни в коридор, мы свернули в Сашкину комнату. Я не был здесь, пожалуй, с конца июня. С того момента, когда мы готовились к совместной поездке в Кончаково. Здесь почти ничего не изменилось за исключением того, что на "плечиках" висел военный китель, а на стуле рядом с ним лежала фуражка. Две эти вещи изменили всё, и я понял, что попал к другому человеку. Тогда, в июне, это был один Сашка Михайлов, а сейчас - другой. И от этого ощущения отдаляемости друг от друга значительно усилилось, становясь фактом, совершенно не зависящим от нас. Просто всё вокруг происходило именно так, без наших усилий и пожеланий.
   - Вот, смотри! - Саня указал на стол. Там лежал убранный в рамку, и укрытый оргстеклом, такой вожделенный для меня с некоторых пор манускрипт.
   Я подошёл ближе. Не скрою, что питал огромные надежды по поводу этого документа, надеясь заполнить с помощью него все имеемые пробелы в формуле. Но видно - не судьба. Удача здесь явно настроилась против меня, показав в очередной раз огромный кукиш. Уже начиная с конца августа, после посещения Збручевского кладбища и подземелья под ним мне всерьёз казалось, что тайна формулы вот-вот откроется мне, и я стану обладателем того, к чему стремятся миллиарды людей. Но - нет! Мадемуазель Удача всякий раз виртуозно разворачивалась ко мне именно тем местом, рассматривать которое хотелось менее всего, и лицезрение коего всякий раз перечёркивало зарождающиеся надежды. Но, невзирая ни на что, я всегда знал, что существует этот самый манускрипт, найденный Андреем Иванником, и хранящийся у Александра Михайлова, до которого я рано или поздно доберусь, и с помощью которого заполню все имеемые в моём блокноте тёмные и белые пятна. Но надеждам моим не суждено теперь сбыться, потому что, взяв в руки этот самый вожделенный манускрипт, мне сразу же стало ясно, что он потерял всю свою былую привлекательность. Его насыщенная информацией поверхность полностью разрушилась, превратившись в желтоватую труху без всяких шансов на восстановление.
   - Даже не знаю, как это произошло. - Сашка стоял за моей спиной, и с некоторой долей вины смотрел на бумажную пыль, скопившуюся под оргстеклом. - После возвращения из Кончаково я сунул пакет между книг и, честно говоря, забыл о нём. Да и ни до него было.
   Положив ненужную рамку на стол, я посмотрел на миниатюру, но взять не решился. Пусть это сделает Сашка.
   - У каждой вещи существует отпущенный ей природой срок. Наверное, у этой бумаженции её срок вышел. Она отжила своё и рассыпалась.
   - Почти как у людей. Вышел срок, и тю-тю.
   - Это точно. Только у людей почему-то далеко ни все отживают положенное и умирают вовремя.
   Я чувствовал, что подобными аллегориями лучше не изъясняться, но, с другой стороны, совершенно не понимал, о чём можно говорить, а про что лучше промолчать. Мы отдалялись друг от друга с бешеной скоростью, образуя вокруг себя словесный вакуум, и с каждой секундой я всё труднее подбирал слова и находил темы для общения, которые ни так давно возникали сами, без напряга и усилий.
   "Что случилось?" - я заглянул в Санькины глаза. В их глубине притаился мрак, который не собирался рассеиваться. Он отвернулся. Телепатического общения не состоялось. Жаль!
   - Жаль!
   - Что? - Сашка вздрогнул. - Чего тебе жаль?
   Я указал на рассыпавшуюся труху манускрипта.
   - Возможно, для кого-то это имело ценность. Человек писал, мучился, выводил буквы гусиным пером, хотел, чтобы его сообщение прочли, а оно - хлоп, и развалилось. Жаль!
   - Может быть, но теперь мы этого никогда не узнаем.
   Я понял вдруг, что пора подыскивать приличествующий ситуации повод для ухода домой, когда Саня сам высказался в том смысле, что пора мне сваливать.
   - Слушай, Витя!
   - Да.
   - Мы сейчас с мамой и Надей поедем в церковь свечи ставить. - Сашка задумался на мгновение, но потом быстро заговорил. - Честно говоря, не понимаю, почему это необходимо делать именно сейчас - ведь их можно было бы поставить и завтра, но Надька настаивает. Она у нас по части ритуалов - главный специалист. Так что придётся ехать. А вот завтра с утра я бы хотел пройтись по городу. Прошвырнуться. Возьмём пузыря и посетим места боевой и трудовой славы. Ага? - Саня усмехнулся. Грустно и устало. - Выпьем, закусим. Ты - как?
   - Отлично. Ты когда уезжаешь?
   - Послезавтра.
   - Тем более. Обязательно сходим.
   - Ну, тогда до завтра.
   - Кого-нибудь возьмём?
   - Нет. - Санька покачал головой. - Другие меня не интересуют.
   - Хорошо. - От его слов у меня защипало в носу. Я схватил куртку и начал медленно одеваться, пряча лицо. Нет, слёзы не брызнули из глаз. Но я ни хотел, чтобы он видел, что я борюсь с ними. - До завтра! - буркнул я себе под нос, и направился к выходу.
   - Пока. - Санька открыл дверь. - Я тебе с утра позвоню.
   Вот и всё! Выйдя на улицу, я понял вдруг совершенно отчётливо, что моё детство окончилось именно сегодня.
  
   Я не знаю, каким образом происходит ориентация человека в пространстве, и на каком уровне сознания разрешается вопрос о выборе пути, когда ты двигаешься "наобум", идёшь, куда глаза глядят, перемещаешься без всякой цели и конкретного желания, но примерно через час нашей совместной прогулки, мы с Александром Михайловым оказались на окраине Горска. В том месте, где оканчиваются пятиэтажки, и начинается участок степи густо укрытый снегом. С подмёрзшей Горкой - справа. С трассой Горск - Беркучанск через Кончаково и Борчев - слева. С разрушенной ещё в 20-е годы церковью возле дороги. С лесным массивом, начинающимся примерно в километре от нас. И с нашим старым знакомым - Менгиром - в геометрическом центре указанного пространства.
   - Подойдём? - Саня кивнул в сторону валуна. - Когда ещё доведётся?
   - Давай.
   Пошли не напрямик по заснеженной целине, а вышли к трассе, и направились по дороге. И быстрее и удобнее. Снег продолжал идти уже который день, но его интенсивность постепенно спадала. Мягкие пушистые хлопья исчезли, уступая место мелким колючим снежинкам, а температура, долгое время державшаяся в районе нуля, заметно снизилась.
   Разговор опять ни клеился. В который раз подумалось, что за те месяцы, когда Михайлова не было в Горске, в его столичной жизни что-то произошло, надломилось, причём, сделало это так, что теперь, былая лёгкость в общении улетучилась, растворившись в воздухе, словно туман над Большим Срединным Хребтом. Мы отдалялись друг от друга, будто корабли в океане, следующие разными курсами. И это не являлось вымороченной метафорой, ибо разговор действительно не завязывался. Задуманная как некий взгляд в прошлое, прогулка, с воспоминаниями о совместных деяниях, никак не складывалась в ностальгический сеанс. Разговор не завязывался. Интересующие темы оказались слишком различны, а оценка прошедшего - ни совсем одинаковая. Даже водка не помогала. В течение этого часа у меня ни раз возникало странное чувство, что видимся мы в последний раз. Санька не собирался возвращаться в Горск. Он прощался с городом, а за одно и со мной, и все эти невесёлые чувства с переживаниями были явственно отпечатаны на его побелевшем от мороза лице. Но самое главное в его поведении заключалось в том, что смерть отца здесь была ни при чём. Потому что имелось нечто другое, событие, произошедшее в Столице в эти осенние месяцы, и что являлось истиной причиной его нелюбви к Горску. Именно - нелюбви. И прекрасное здоровье дяди Лёни ничего бы не поменяло. Просто его смерть приблизила, и в чём-то даже облегчила расставание. Теперь Сашку здесь удерживала лишь мать. Что-то случилось, но он не спешил, или ни хотел рассказывать, а я не привык задавать глупые вопросы. Если решит - сам расскажет. Но, пожалуй, он уже вряд ли это сделает.
   В следующий миг возле Менгира я увидел человека. Чёрное пятнышко на белом снегу. Он стоял возле припорошенного снегом валуна, и, не отрываясь, смотрел на нас. Конечно, мы могли идти на остановку, но ведь каждый знал, что в зимнее время автобусы возле неё останавливались лишь по требованию. Летом - да, останавливались по расписанию. Потому что имелись иногородние туристы и местные любопытствующие, вроде меня, кстати, желающие повнимательнее осмотреть Менгир, изучить разрушенную церковь, и пройтись по старому кладбищу при ней. Но ныне, зимой, при снегопаде и морозе - это уж очень сомнительно. Потому и смотрел этот человек на нас очень внимательно, а мы, во всяком случае - я, с неменьшим любопытством на него. Ну, и что он тут делает?
   В этот момент я узнал его, а он, судя по всему - меня. Это был мой знакомый бомж. Степан. Человек со специфической внешностью и незабываемым запахом. Союзник моей прабабушки и Андрея Иванника. Вот так встреча!
   - Здравствуйте! - поздоровался первым Александр Михайлов.
   - И вам быть здравыми, коль не шутите. - Ответил настороженно Степан. Он явно побаивался нас, учитывая безлюдность местности, и обстоятельства нашего знакомства на выпускном вечере. - Хорошим людям всегда рад.
   - И мы рады. Выпьете с нами?
   Я удивлённо посмотрел на Саньку. Нет, я был не прочь выпить со Степаном, потому что знал его гораздо лучше, чем он сам об этом предполагал, но вот что касалось Сашки, то пить с незнакомыми людьми никогда не входило в перечень его привычек. Хотя, уже через секунду я догадался о его истинных мотивах. Я имею в виду мотивы курсанта Михайлова. И с его точки зрения бомж появился как нельзя кстати. Наше общение становилось тягостным для обоих, а молчание очень часто затягивалось, и поэтому появление Степана случилось как нельзя кстати. Как некий словесный громоотвод.
   Степан кивнул.
   - Не откажусь. - Он потёр ладонь о ладонь, поднёс руки ко рту, и согрел их дыханием. - Холодно!
   Саня ухмыльнулся, не разжимая губ.
   - Да уж, не май месяц.
   Он достал три пластиковых стаканчика - новое веяние из Столицы: почти диковинка, но очень удобно. Вручил каждому и плеснул водки.
   - Не будем чокаться. - Пробурчал он, и одним глотком осушил стакан.
   - Не будем. - Согласился бомж и тоже выпил. - Поминаете кого-то?
   - Да. У меня отец умер.
   - Понимаю. - Степан насупился. Ситуация ему нравилась всё меньше. Но выхода из неё он пока не видел. - Прими соболезнование.
   Саня молча принял изъявления скорби и полез в сумку за пирожками.
   - Вот. Угощайтесь.
   Степан аккуратно двумя пальцами взял пирожок, и, хотя я сразу понял, что он ужасно голоден, - не торопясь, отломил маленький кусочек, и стал медленно пережёвывать его. Ему хотелось одним махом съесть пирожок, но он нарочито лениво шевелил челюстями, словно демонстрируя нам остатки былого воспитания.
   - Спасибо. Очень вкусно!
   Саня покачал головой.
   - Это ни еда, это - закуска.
   - Тем более.
   - А я вас знаю.
   Не понимаю, для чего я это сказал, возможно, спиртное начало действовать, а может, ни хотелось кружить вокруг да около, изображая, что первый раз вижу его. Но мне показалось, что лучше уж сразу расставить все точки над "i".
   Бомж на мгновение прекратил жевать, но тут же продолжил еду, взяв ещё один пирожок.
   - Мир тесен. - Степан пожал плечами. - Могли где-нибудь и повстречаться.
   - Несколько лет назад, в больнице, вы помогали моей прабабушке. Помните? - Не терпелось мне сразить его информированностью. - Там был ещё мой дед. Вы лечили меня все вместе нетрадиционными средствами.
   При упоминании о неких неодобренных официальной медициной средствах мужчина вздрогнул и начал ощутимо краснеть.
   - Не понимаю.
   - Да ладно вам! - Я дружески похлопал его по плечу. Степана слегка передёрнуло, и он отшатнулся. - Всё вы понимаете. Мы с вами, кстати, ещё несколько раз виделись помимо больницы и выпускного вечера. Не припоминаете?
   - Может быть. - Буркнул бомж, и обречённо осмотрел заснеженное пространство.
   "Не уйти!" - прочёл я в его глазах. Степан действительно боялся, но оттого, что его страхи были абсолютно не обоснованы, мне вдруг стало и смешно и хорошо, одновременно. Ведь он опасался нас - это факт. Но я-то знал, что мы ему ничего не сделаем. И делать не собираемся. И не сбирались изначально. Просто он, Степан, в жизни встречал очень много плохих людей, от того и про нас так подумал. Перестраховался психологически. Возможно, он всегда о людях думал хуже, чем они того заслуживали. Защитная реакция.
   - Помянем!
   Санька плеснул понемногу. Его наш разговор совершенно не интересовал. Становилось вполне очевидным, что он всего лишь отбывает номер, неся некую, пусть и ни очень обременительную, но - повинность, и которую хотелось бы побыстрее завершить, не влезая и не впутываясь в ситуации вокруг. Словно эта прогулка являлась некой данью или застарелым долгом, который необходимо было вернуть, не наживая при этом новых.
   - Я пойду, отолью.
   Отставив стакан, Санька направился к лесу. В сторону известного сарая для просушки сена. "Отливать" возле Менгира, ему даже не пришло в голову.
   - Я вас, кстати, и в Вылково видел, у прабабушки, так что бросьте притворяться. В конце концов, я вас ни в чём не обвиняю. Я просто утверждаю, что мы знакомы.
   Уж и не знаю в какой мере подействовала на Степана моя аргументация, а может - Сашкина отлучка повлияла, или имело место нечто третье, связанное с содержанием Стёпиных мозгов, но он вдруг расслабился мгновенно, облегчённо улыбнулся, и уже без опаски в глазах посмотрел на меня.
   - Да я, в общем-то, и не собирался ничего скрывать, но твоя уважаемая прабабушка не велела мне ни встречаться, ни видется с тобой. За эпизод в школе она мне чуть голову не оторвала, так что сам понимаешь, что я почувствовал, когда увидел тебя. С одной стороны, наша встреча вроде бы незапланированно произошла, но с другой - поди и докажи, что это случайность.
   - А что вы сегодня здесь делали?
   Бомж не смутился.
   - А я сюда очень часто прихожу. Здесь хорошо, и думается легко. Если бы я был поэтом, то обязательно приходил бы на это место стихи сочинять. В погоне за рифмой, так сказать. Уверен, что у Пушкина в Михайловском или в Болдино имеется подобный камушек.
   - Имеется?
   - Думаю, что он никуда не исчез до сих пор.
   - Интересная мысль.
   - Изольда Каземировна, между прочим, тоже уважает подобные камни. Она отменный врачеватель, а чтобы лечить её методами, необходима дополнительная подзарядка. Её она и черпала из менгиров и кромлехов, ведь они - узловые энергетические точки планеты.
   - Она - ведьма?
   Степан пожал плечами.
   - А это, как посмотреть. Вопрос ведь не в термине, а в сути. Во внутреннем содержании процесса. Если человек умеет лечить нетрадиционными методами, и это даёт почти стопроцентный результат - он, кто? Врач? Колдун? Ведьмак? По-моему, совсем не важно, как его называют, важно, что он делает и как! Твоя прабабушка - виртуозный лекарь, а уж, сколько жизней она спасла - не сосчитать. При этом она не владеет дипломом врача, а об интегралах и дифференциалах имеет весьма приблизительное представление, но, что это меняет? Ты назвал её ведьмой? Пусть - так! Но она хорошая ведьма. Добрая. Добрая - не в смысле добренькая и вежливая, а именно - ДОБРАЯ! Добрая с кулаками. Она - человек, борющийся за это самое добро, и готовая в этой борьбе пойти очень далеко. Она таким и дедушку твоего воспитала, но вот спасти не смогла.
   - Почему?
   - А он сам не захотел.
   - Жаль. Мне его до сих пор не хватает. После его смерти образовалась пустота, которая до сих пор ничем не заполнилась.
   - Понимаю. - Степан кивнул. - Но ты не спеши её заполнять чем попало. Пусть пройдёт время.
   Внезапно я понял, что понапрасну теряю время, разговаривая о пустых вещах, которые всё равно не оживят никого. Дедушка умер, и этого назад не вернёшь. Зато есть вещи, которые мне было бы интересно услышать из уст самого Степана. О некоторых наших общих знакомых.
   - Вы Андрея Иванника хорошо знали?
   Моего собеседника вопрос не удивил. Возможно, он понимал, что моё любопытство неизбежно, и поэтому отнёсся к нему спокойно.
   - Знал. И довольно неплохо. Когда-то мы вместе работали.
   - Вы что учительствовали?
   - Приходилось. Хотя я и не педагог. Меня везде увольняли за убеждения и образ жизни. А вот в школу взяли. Причём, с большим удовольствием. В школу вообще мужичков с удовольствием берут. И я не исключение.
   - Но вы же сами сказали, что не педагог?
   - Меня приняли учителем труда.
   - А, понятно.
   - Там мы и познакомились. В школе имелось всего лишь трое мужчин: я, физрук, и Андрей. Так что мы быстро подружились.
   - Вы знали о его болезни?
   - Не сразу, но узнал. Я его возил к Изольде Каземировне, и она помогла ему, чем смогла, но твоя прабабушка ни господь Бог и её возможности не безграничны.
   - А в Сибирь на лечение она его направила.
   - Лечиться? - Степан расхохотался. - Да где там лечиться! Это бред всё про лечение - сказка для Надьки. Он формулу искал. Пытался найти её самостоятельно без помощи Изольды Каземировны. Я ведь с ним трижды туда ездил, так что уж ты поверь. Травы у Яндигеева брал - это точно. С их помощью и поддерживал себя на плаву. Но в основном пытался формулу эту вычислить. И он, и прабабушка твоя. И оба меня использовали. Но я по этому поводу не возражал. У меня вообще концепция такая жизненная: никому не мешать. А если есть возможность помочь - помоги!
   - И помогали?
   - Да и довольно много. Вот с обратной связью похуже было, но я не в обиде.
   - Ну а Андрей до формулы докопался?
   - Не знаю. - Степан пожал плечами. - Думаю, что нет. К тому же он умер, а это главное доказательство того, что он ничего не нашёл. Да и не мог найти.
   - Почему?
   - Потому что я считаю, что её поиски - шарлатанство.
   - Не понял!
   - А тут и понимать нечего. Человечество обожает халяву и постоянно живёт в ожидании чуда. Одни ждут второго пришествия, другие - выигрыша в лотерею, третьи - богатого наследства, но большинство желает ничего не делать, а жить припеваючи. Дудки! Не выйдет! То же касается и твоей формулы. Ведь она - это разновидность халявы. Подумать только: съел яблочко в нужное время, отжался двадцать раз от пола, поспал сорок минут в дневное время, и нате вам! Добро пожаловать в бессмертие! А вот, ни фига! Эту формулу надо выстрадать самому. Методом проб и ошибок. И годиться она будет только для тебя. И продать ты её никому не сможешь. Конечно, некий единый каркас существует, но во всём остальном формула очень индивидуальна, и никакой унификации.
   - Значит, вы не верите в её существование?
   - Почему? Верю! Формула, несомненно, существует, но я не верю в её универсальность. Это под конец понял и Андрей. Мне даже кажется, что он двигался в правильном направлении, потому что должен был умереть несколько лет назад, но протянул до нынешнего года. Но видно у него не хватило времени.
   - Он вам не рассказывал о своих исследованиях?
   - Нет. Он вообще об этом никому не рассказывал.
   - А Ксении Малевич?
   При упоминании имени красавицы-мамы бомж помрачнел. Он запрокинул голову, раскрыл влажный рот, и начал ловить им пролетающие снежинки. После нескольких неудачных попыток - сплюнул в снег, отломил кусочек заледенелого пирожка, помял его в пальцах, и бросил пристроившейся неподалёку вороне.
   - Я бы ни хотел о ней говорить.
   - Почему?
   - Она сломала Андрею жизнь. Это - как пить дать. Хотя, надо признать, благодаря ней он и прожил относительно долго. С его-то диагнозом! Не будь неё - кто знает? Против фактов не попрёшь: жажду жизни и смысл бытия у Андрея подпитывалась любовью к Ксении. Но, наверное, для полного счастья этого недостаточно. Андрей страдал, а она его не любила. Просто жалела. Но жалость - не любовь, ею не насытишься. К тому же Андрей был убеждён, что эта жалость и нелюбовь к нему со стороны Ксении и есть результат его болезни. Он полагал наивно, что, избавившись от своего смертельного диагноза, он обретёт любовь этой женщины. Он был уверен, что здесь существует прямая зависимость.
   Степан замолчал. Достал "Беломор", и неторопясь закурил.
   - А она существует?
   - Кто?
   - Ну, зависимость эта.
   - Конечно, нет! - бомж невесело усмехнулся. - Она просто не любила его. Без всяких условностей. Но он этого так и не понял.
   - Может, это и есть истинное счастье - не знать!
   Степан вскинул заиндевелые брови.
   - А ты философ, парень! Хотя, в вашей семье это ни редкость. Думаю - да. В некоторых ситуациях действительно лучше прибывать в неведении и не догадываться ни о чём. Но счастье ли это?
   Из лесу вышел Сашка, и, пока он шёл к нам, я решил задать ещё один вопрос.
   - Прабабушка сказала, что Ксения - ведьма.
   - Так и сказала?
   - Да. И в связи с этим у меня вопрос: владение даром и ведьмовство - это связанные между собой качества или случайное совпадение? То есть, я хочу спросить: если человек обладает синестезией, то значит ли это, что он ведьмак?
   Степан помолчал, докуривая "беломорину", бросил её в сугроб, и, пожав плечами, признался:
   - А чёрт его знает! Вполне возможно, что один талант порождает другой, и - наоборот, а может, и нет между ними никакой связи. По этому поводу не существует ни исследований, ни статистики, так что точно ответить на твой вопрос не сможет никто. За исключением Юлии Закревской, конечно.
   - А она жива?
   Бомж улыбнулся с видом человека, знающего гораздо больше, чем от него ожидают.
   - Очень даже может быть.
   К этому времени Санька преодолел половину расстояния между нами, и по его походке я понял, что его всё-таки "развезло". Парня шатало слегка, он избыточно размахивал руками, а на раскрасневшемся лице застыла слегка идиотская усмешка. Трагичность как рукой сняло. Всё-таки употребление алкоголя несло в себе некоторый положительный заряд. Заторможенность и напряг исчезли, и Сашка, наконец, впервые за эти дни повёл себя вполне естественно.
   - Это племянник Андрея. - Кивнул я в его сторону. - Из Столицы приехал. На похороны отца.
   - Военный?
   - Курсант.
   - Понятно.
   Степан помялся немного, прокашлялся, будто собирался произносить речь, и я понял вдруг, что его что-то гложет. Бомж хотел меня о чём-то спросить, но не решался. Пожалуй, стоило ему помочь.
   - А?
   - Не понял?
   - Вы о чём-то спросили?
   - Ах, да! - Бомж посмотрел на приближающегося Сашку, потом на ворону, ожидающую очередную порцию еды, и, в конце концов, перевёл взгляд на меня. - Послушай, Витя, Изольда Каземировна рассказывала, что когда-то давно ты спас меня?
   - Спас?
   - Я имею в виду события в Сибири. Красноскальск-на-Уюче. Примерно январь 1977 года. Я замерзал в степи, а ты ей указал, где меня искать. Это правда?
   Ну, и что ему сказать? Конечно, Степан знает о многом, и о моём умении проникать в картины - тоже. Но, как ему объяснить, что произошедшее случилось меньше месяца назад, хотя в его жизни это действительно был 1977 год. Вот они парадоксы синестезии! Почти что машина времени!
   - Это случилось в другой жизни.
   - И всё же?
   - Да. Было дело. Но моей заслуги в этом нет. Просто так получилось.
   Сзади раздался скрип снега, и в следующий миг Сашка Михайлов повис у нас на плечах. Он был тяжёл, как бык, и пьян в стельку.
   - Не ждали! - Прокричал он хрипло, и ткнулся холодным носом мне в щёку. - А я уже здесь!
   - Молодец, быстро управился.
   - Не замёрзли?
   - Тебя ждём.
   - Так в чём же дело? Наливай!
  
   На вокзал кроме Саньки пришли его мама, Надежда Иванник и я. Снег прекратился, но мороз от этого только усилился, остро покалывая открытые участки кожи. Снеговые тучи исчезли, но небо не проглядывалось из-за плотной молочной дымки, поднимающейся от заснеженной земли. Изо рта густо валил пар, будто все внезапно закурили. Сугробы окаменели и перестали быть пушистыми, став похожими на базальтовые глыбы в пустынях Австралии. Утоптанная и промёрзшая корка снега на тротуарах превратилась в сплошной монолит, звавшийся в народе - гололёд, и теперь работники городских служб в оранжевых спецовках разбивали его ломами, выдалбливая в нём узкие проходы для пешеходов.
   Как и в былые времена, зима в Горске, приравненная к стихийному бедствию, в очередной раз наступила неожиданно, впрочем, как и обильный урожай яблок, минувшей осенью. Учитывая это обстоятельство, убывающий курсант Михайлов и провожающие его лица вышли из дома заблаговременно, от чего прибыли на вокзал слишком рано. Состав ещё не подали, свободных мест в зале ожидания не оказалось, вот и стояли мы теперь на перроне, тоскливо поглядывая в разные стороны, словно чужие, случайно оказавшиеся рядом люди. Наша взаимоотношения с Сашкой заканчивались, и лишь теперь я остро и отчётливо ощутил, что ни на его проводы я прибыл, а присутствую ныне на похоронах нашей умирающей дружбы. Всё ушло, будто вытекло из разбившегося сосуда, и уже никогда не сможет возвратиться назад. Мир качнулся в сторону, но не вернулся на прежнее место. Произошёл качественный сдвиг внутри Вселенной, и, к сожалению, он прошёлся именно по нам. И ничего теперь изменить нельзя. Просто мы стали взрослыми.
   Осознав это, я понял вдруг всю нелепость сложившейся ситуации. Я понял Сашку, который всем своим естеством желал, чтобы этот бессмысленный ритуал побыстрее закончился. Пожалел его маму, единственную жертву этих чудовищных обстоятельств, которая даже не понимала того, что потеряла ни только мужа, но вот прямо сейчас теряет и сына. Раскусил намерения Надежды Иванник, которая в одночасье избавилась и от одиночества, и от претендентов на право опекать свою сестру. Непонятным являлся лишь мой статус, ибо моё присутствие здесь вносило ещё большую бессмысленность в этот сформировавшийся театр абсурда. Хотелось уйти, но я остановил себя, пожалев именно тётю Лиду, самую пострадавшую из всех.
   Теперь становилось понятным, почему Сашка никого не позвал на вокзал. Он специально никому не говорил о том, когда уезжает, а тем, кто знал, запретил приходить. Он боялся передумать! Он опасался, что если придёт много народа, то это может повлиять на принятое им сложное решение, и он дрогнет. Чёрт возьми! Он очень сильно ошибся. Ему наоборот надо было пригласить всех, кого только можно, и в этой шумящей и галдящей толпе утопить свои сомнения и сожаления. Теперь же, среди гробовой тишины сонного вокзала, ему оказалось в разы тяжелее, ибо теперь он остался один на один со своими сомнениями, а топить их было уже негде. А вот в толпе скрывать свои чувства и неуверенность получилось бы гораздо легче. И всё же, несмотря ни на что, Сашка не вернётся! Никогда! Это было настолько очевидно, что все присутствующие догадались об этом. Даже мама. Она всё поняла, но не подала виду. Она лишь схватила сына за руку и держала мёртвой хваткой своими тонкими побелевшими пальцами.
   Надежда Иванник несколько дней поживёт у сестры, а потом они съездят к ней в Кончаково. Может, поживут там какое-то время вдвоём, а если понравится, то задержатся на более длительный срок. Всё в их руках. В мозолистых руках 45-летних вдов, альтернативой совместному проживанию у которых осталось лишь их персональное одиночество. Об этом они и говорили сейчас между собой, пытаясь вовлечь в беседу и Саньку, надеясь этими пустопорожними разговорами заполнить пустоту, образовавшуюся между ними, и всё более увеличивающуюся по мере передвижения стрелки на вокзальных часах. Но их попытки были изначально обречены на неудачу, ибо пустота эта слишком обширна, а изничтожить её разговорами просто невозможно. Потому что вакуум их взаимоотношений бесконечен, словно космос, а Сашка похож на космонавта из моих детских снов, у которого оборвался страховочный трос. Он улетает от них, растворяясь в чёрном космосе, а они пытаются удержать его разговорами о сельском хозяйстве.
   - Вот, возьми. - Саня протянул мне небольшой свёрток. - Только не разворачивай, потом посмотришь.
   - Хорошо.
   Свёрток оказался небольшим, похожим на завёрнутую в газету книжку малого формата. Нечто вроде брошюры. У бабушки есть библия примерно тех же размеров. Она лежит у неё на столике перед кроватью. Уж и не знаю, каким таким интуитивным образом это произошло, но мне показалось, что я догадался по поводу содержания свёртка, и, поздравив мысленно себя с ценным приобретением, сунул его в карман.
   Наконец объявили вожделенную посадку, и замёрзшие пассажиры потянулись к вагонам. Возле пышущих теплом и казённым запахом входом тут же образовались очереди. Укутанные в форменные тулупы проводники вяло просматривали билеты, успевая при этом беззлобно переругиваться с грузчиками, обмениваться новостями с торговками пирожками, и отвечать на сальные шуточки "поддатых" пассажиров. Отъезжающие стремились побыстрее войти внутрь и занять место. Провожающие торопливо шептали напутствия и вымученно улыбались.
   - Ну, всё, давайте прощаться!
   Санька ткнулся носом в лицо Нади, быстро, не глядя в глаза, пожал мне руку, и, порывисто обняв мать, попытался прошмыгнуть в вагон.
   Да где уж там!
   Мать с тёткой повисли на нём, завывая плохо узнаваемыми голосами, как солдатки в фильмах о проводах на фронт, не понимая того, что именно этого Сашка и не хотел. Он очень опасался шумных сцен, но именно этого ему избежать так и не удалось. Женщины висели на курсанте, плача и причитая, и сцена эта ни могла остаться без внимания.
   На них смотрели. Ни в открытую, а исподволь. Даже не смотрели, а подсматривали, причём делали это с большим интересом. Точно так же, как пялились на нас с Людкой студентки в Чёрном Боняке, когда она приехала в гости.
   "Больше этого не будет. Никогда!" И жизнь моя теперь пойдёт совсем по-другому. Но самое главное: без Сашки и без Людки. И ещё без многого, что было связано только с ними. Конечно, у меня никто не умер, но чувства теперь зарождались такие, будто я что-то потерял навсегда. А почему что-то? Друга и подругу потерял. НАВСЕГДА!
   Наконец, курсант Михайлов отлепил от себя ближайших родственниц, шепнул каждой что-то на ухо, и запрыгнул на лестницу. Войдя в тамбур, он оглянулся. Встретившись со мной взглядом, кивнул, и помахал рукой. Даже попытался улыбнуться, но у него ничего не вышло, а в следующий миг взгляд его превратился в заморожено-оловянный, как тогда, перед выпускным вечером, после смерти Андрея Иванника. Кроме того, губы на морозе плохо слушались, и улыбка вышла ни ахти какая. Хотя, я так думаю, что Саньке было по фигу. Теперь ему хотелось одного: чтобы всё побыстрее закончилось. И, наверное, он так молил об этом, что поезд тронулся на две минуты раньше.
   Тётя Лида заголосила.
   Надежда Иванник тут же присоединилась к ней.
   Сашка помахал рукой и скрылся в вагоне.
   А я развернулся, и быстро пошёл на остановку троллейбуса, потому что понял вдруг, что сейчас следует сделать.
  
   В свёртке, как я и предполагал, оказалась миниатюра Юлии Закревской. Автопортрет графини, выполненный более трёхсот лет назад, - художественный раритет и мечта многих коллекционеров, а для меня ещё одно полновесное доказательство того, что Сашка больше не вернётся. Он обрубал концы и отдавал долги, чтобы здесь, в Горске, никому ничего не остаться должным. Причём обрубать он старался с перехлёстом, а отдавать с перебором, действуя по принципу, что лучше отдать лишнее, чем не додать должное. Он отдавал долги даже там, где это было совсем не обязательно. С миниатюрой, например, он явно переборщил. Санька вовсе не обязан был мне её дарить, но, тем не менее, подарил. Понял, конечно же, что автопортрет мне придётся ко двору. Ему он - совершенно ни к чему, разве что, как сувенир, или память об Андрее Иваннике, а мне - гораздо нужнее, и он сразу понял это. А ведь я ему про это и словом не обмолвился, и не намекнул ни разу, и даже не проговорился ненароком, а Сашка, тем не менее, догадался. И это понятно, ведь когда-то ни так давно мы были лучшими друзьями один для другого.
   А теперь?
   Теперь - мы просто хорошие знакомые, бывшие одноклассники и земляки, что в принципе тоже немало, если не знать предыстории. А вообще, наши нынешние отношения неуклонно превращались в некий утешительный приз для проигравших сторон. Хорошее знакомство вместо дружбы - что тут можно сказать? Ведь проиграли мы оба!
   А далее, пример альтруизма со стороны Александра Михайлова неожиданно подтолкнул меня к благородному, но в то же время и к весьма парадоксальному решению. Желание совершить широкий жест временно затмило разум. Я развернул свёрток и посмотрел на портрет. Из тьмы средневековья на меня смотрела женщина в одежде времён Анны Австрийской и Богдана Хмельницкого с красивыми яркими глазами цвета чистейшего незамутнённого нефрита. Как раз в моём вкусе.
   Я улыбнулся, понимая, что в моём поступке просматривалась определённая тяга к спецэффектам. И всё же, если не обращать внимания на парадоксальность решения и на мою собственную склонность к широким жестам, то на вопрос о том, у кого по справедливости должна остаться миниатюра, я мог предположить лишь один ответ: есть человек, которому она гораздо нужнее. Тот, кто имеет на неё гораздо больше прав, чем я. И этот человек - Ксения Александровна Малевич. Красавица-мама. Ей и отдам!
  
   Возле двери я остановился, прислушиваясь к шумам за стеной. В квартире кто-то находился, причём, это был ни один человек, а несколько, ибо отчётливо прослушивался разговор. Интересно, кто это? Через секунду я ухмыльнулся сам себе: странный вопрос для такого взрослого мальчика, как я. Положим, Игорь учится в Столице, значит... Значит, давешние мужички?
   Стоп! Устыдившись собственных мыслей, я сделал шаг назад. Может, хватит!? В конце концов, я здесь ни для африканских сцен ревности, а по важному делу. И вообще, мне уже давно дали понять: кто я, и где моё место по шкале ценностей Ксении Малевич. По этой шкале я всего лишь одноклассник её сына. Всё! Им и останусь! Надо отдать миниатюру, раз уж сам так решил, и сваливать по-быстрому.
   Протянув руку к звонку, я коротко позвонил. Какая-то часть звуков тут же исчезла. Наверное, услышав звонок, кто-то рефлекторно замолчал, а после этого притихли и другие. Мол, кого это там принесло! Была слышна лишь едва различимая музыка. Итальянцы, по-моему. Аль Бано и Ромина Пауэр пели свою "Феличиту", в сопровождении которой сначала послышались лёгкие шаги, потом - металлический щелчок замка, а далее - тихий скрип открываемой двери, после которого передо мной материализовалась очаровательная хозяюшка, на этот раз - в ипостаси ведьмы. Из нефритовых глаз её сыпались искры и выпрыгивали фиалки с ромашками. Очень много.
   - Ты?!
   Наверное, логичнее, пожалуй, даже - естественнее, если бы она сказала "Витя!?". При этом недоумённо вскинула бы бровь: мол, чего надо? У неё же будто непроизвольно вырвалось: "Ты?!", её глаза широко и удивлённо раскрылись, и она к тому же радостно улыбнулась. Хочу подчеркнуть: именно "радостно", а не "приветливо" или ещё как-нибудь. Ведьма была довольна и счастлива, но тогда я не почувствовал разницы между этими понятиями, ибо был слишком занят собой и более смотрел по сторонам, стесняясь и краснея, нежели заглядывал в глаза красавицы-мамы.
   - Я, э...
   - Зайдёшь? - поинтересовалась Ксения Малевич голосом родительницы. - У тебя дело?
   - Да! - выдохнул я.
   Ксения Александровна широко раскрыла дверь.
   - Заходи.
   Я смутился.
   - Но ведь у Вас гости!?
   - Гости? - мама Игоря Малевича оглянулась в сторону приоткрытой двери. Оттуда продолжала литься итальянская попса. - Действительно, гости. Кто бы мог подумать? - Ведьма подбоченилась и сверкнула очами. - Ну что, так и будем стоять в дверях?!
   - Я на секунду.
   - Как знаешь! - пронзила Ксения ледяным взглядом. Взором Снежной Королевы. "Эх, Кай - глупый мальчишка, не понимаешь ты своего счастья!" - читалось в её взгляде. "Дурак!" - шепнул чей-то голос за спиной. Я обернулся. На лестничной клетке стоял мой знакомый неандерталец Нао, и энергично крутил узловатым пальцем возле волосатого виска.
   Глядя интенсивно себе под ноги, я полез в карман.
   - Вот, возьмите!
   - Что это? - красавица-мама даже не пошевелилась, чтобы принять подношение. - Что там у тебя?
   - Пожалуйста, возьмите, это - Вам!
   - Надеюсь, это ни бомба? - поинтересовалась Ксения, балансируя на грани родительницы и ведьмы. Родительница хотела меня погладить, а ведьма - укусить. - Люблю бомбы! - сказала, наконец, ведьма и рассмеялась.
   - Ну, так что, зайдёшь? - Из глаз теперь уже ледяной мадам веяло холодом Арктики. Застывшее серое небо сковало морозной неподвижностью, и лишь медленно колышущиеся тёмные воды океана оживляли пейзаж.
   - А!?
   - Не бойся. Там тебя никто не укусит. Всё чинно и прилично. Ты ведь одноклассник моего Игоря и пришёл навестить свою мамочку. Имеешь право, так ведь?
   От этих слов меня бросило в жар. Уши вспыхнули огнём, щёки запылали, шея, будто воспламенилась.
   "Всё! Больше не могу!"
   Сунув свёрток в руки мадам Малевич (или мадемуазель?), я так резко отпрыгнул от двери, словно меня шандарахнуло током.
   - До свидания! - еле выдавил я из себя, и рванул вниз.
   Уже после первого пролёта я понял, что совершаю глупость. Захотелось всё вернуть назад, на минуту раньше. Или, чтобы она позвала, и попросила вернуться. Или, чтобы крикнула, и остановила меня. Или ...
   В этот миг воображение во всех красках изобразило ситуацию, когда бы я принял приглашение и вошёл. Я представил себе элитарную компанию тридцати-, сорокалетних людей. Умных, образованных, хорошо одетых и знающих жизнь. Почему именно таких? Потому что иных у Ксении Малевич быть не могло. Мужчины и женщины. Слегка выпившие. Весёлые. И тут - я! Здрасте! Я одноклассник её сына! Пришёл мамочку навестить. Ну, как там Игорь? Пишет? Обязательно передавайте ему привет. Мальчик, конфетку хочешь? Хочу! А пирожное? Давайте! Может, лимонаду налить? Ну, конечно, налейте, как же без лимонада!
   От этой мысли стало ещё жарче.
   Но! Неужели она приглашала меня только для того, чтобы унизить и позабавиться?
   Чёрт возьми! Не похоже!
   Да что там "не похоже" - не может быть!
   Значит?!
   Выйдя из подъезда, я остановился. Интересно, а у неё в квартире вообще-то кто-нибудь был?
   Я замер: был? Или ...
   Глупый мальчишка Кай начинал прозревать, только было уже поздно!
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
   Декабрь 1982 года.
  
   Сибирь встретила обильным снегом, крепким морозом, и плотным непроницаемым слоем туч в низком застывшем небе. Суровая зима словно выкачала из воздуха все природные краски, и от этого, наверное, в бесцветном пространстве за окном надоедливо чередовались унылые, постоянно повторяющиеся пейзажи: телеграфные столбы с провисшими проводами, на которых дремали замёрзшие галки; бескрайняя тайга, усыпанная снегом, длящаяся до самого горизонта; заснеженные дома вдоль дороги, слепо глядящие на мир прикрытыми ставнями, будто безбровые лица людей-альбиносов.
   Раннее утро улыбалось многослойными узорами на окнах, заиндевелыми ручками на дверцах и бледным, голубоватым слоем инея на металлических предметах. Топили крайне плохо! Промёрзший тамбур был равномерно заплёван, обильно усыпан окурками, и угрожающе раскачивался, лязгая холодным железом по ржавым раздолбанным стыкам.
   Звеня и подпрыгивая, по полу каталась пустая бутылка из под водки, а в верхнем углу тамбура, прямо над окном, прерывисто дребезжала мощная сосулька, мутная по краям и прозрачная до хрустальности посредине, очень похожая по форме на медузу у которой вдруг вырос мужской детородный орган значительных размеров.
   Неожиданно поезд вздрогнул, и его резко качнуло. Пол на мгновение ушёл из под ног, меня резко бросило вперёд, а затем ещё резче - назад, вернувшийся на место пол ударил по пяткам, но я удержался на ногах, ухватившись за решётку на окне. Межвагонное чрево заскрежетало надрывно, елозя стальными соединениями, а после - лязгнуло хищно, будто челюсти гребнистого крокодила. Пустая бутылка подпрыгнула, и, падая, завертелась волчком, похожая на оторванную лопасть вертолёта. А вот медузе-сосульке не повезло. От резкого толчка у неё с хрустом отвалился орган, и, звонко упав на пол, разлетелся вдребезги, оставив после себя лишь мелкие блестящие льдинки, смешавшиеся с промёрзшими окурками и плевками.
   Поезд начал торможение.
   "Станция Зеленоборск. Стоянка десять минут" - послышался приглушённый стеной голос проводника.
   "Надо купить еды" - подумал я, и пошёл одеваться.
  
   Снаружи меня ожидали лиловые сумерки зарождающегося рассвета. Заснеженный перрон был утыкан мощными железобетонными столбами, которые оплетали многожильные кабеля и толстые заизолированные трубы теплотрассы, а в верхних точках, расплывчатыми жёлтыми овалами чадили тусклые фонари.
   Вдоль поезда сновали вездесущие старушки с вёдрами и кастрюлями, продавая "с пылу с жару" нехитрую снедь, вожделенную водку и сигареты по ценам гораздо меньшим, нежели в вагоне-ресторане.
   Водку расхватали в течение минуты. Когда спиртное закончилось, я спрыгнул на перрон и направился к ближайшей торговке. Было тихо и безветренно. Снег громко хрустел под ногами, а лёгкий морозец пощипывал кожу. После запахов вагона морозный воздух казался девственно свежим, как в материковых районах Антарктики.
   Не торгуясь, я купил несколько горячих пирожков с капустой, пахнущих сдобой и пригорелым маслом, литровую банку варёной картошки с луком и салом (кстати, вместе с банкой), а также две пачки сигарет "Космос" по одному рублю за пачку (в Горске такая пачка стоила семьдесят копеек, а в вагоне-ресторане - рубль пятьдесят). Чувствуя себя после этого удачливым финансовым дельцом (на сигаретах сэкономил целый рубль), я остановился возле входа в вагон, рядом с проводником, и неторопясь закурил. В моём распоряжении оставалось ещё пять минут.
  
   Я направлялся в Красноскальск-на-Уюче для того, чтобы осуществить своё очередное безумство, которое заключалось в том, чтобы теперь, зимой, отыскать Алдыза Яндигеева - шамана из кочующего племени кургутов. Вот так! Но если отбросить само безумство, и не задумываться о том, как отыскать кочевника в заснеженной тайге, то, по правде говоря, моё желание встретиться с аксакалом, являлось единственно правильным. Конечно, если быть уверенным, что цель оправдывает ни только средства, но и дурость с глупостью. И, тем не менее, основания для поездки у меня имелись довольно веские. Во-первых, за исключением Изольды Каземировны из всех ныне здравствующих по данной теме Яндигеев знал более всех. Во-вторых, аксакал лично знаком со всеми участниками истории, как с живыми, так и с мёртвыми. В-третьих, из тех, кто жив и по сей день, кургут единственный, кто был на Поляне, посещал Избу, видел Книгу, и даже встречался с Юлией Закревской. Ну, и, наконец, в-четвёртых, в августе 1980-го шаман намекнул мне, что мы ещё обязательно встретимся.
   Так почему бы ни теперь?
   Докурив, я затоптал "бычок", и поднялся по лестнице в вагон. Отступать и сомневаться теперь не имело никакого смысла, ибо всё зашло слишком далеко. Да и возвращаться было бы поздно и глупо. Поезд на всех парах мчался к Красноскальску-на-Уюче.
  
   Яндигеева я нашёл через три дня. Вернее, ни я, а дядя Толя - брат отца. Еще, будучи в Горске, на следующий день после отъезда Сашки Михайлова, когда решение ехать уже созрело, я отправил подробную телеграмму дядюшке с просьбой оказать содействие. Я не объяснял - зачем, я просто попросил его навести справки о местоположении аксакала. Когда же через несколько дней я прибыл в Красноскальск-на-Уюче, то дядюшка к тому времени ни только разузнал, в каких местах сейчас кочуют кургуты, ни только уточнил где именно, в каком стойбище находится Алдыз Яндигеев, но и с оказией организовал мою доставку к нужному кочевью. Сначала, вездеходом от Красноскальска-на-Уюче до Выжги, далее, вертолётом геологоразведки от Выжги до ПГТ Тамча-Юрт. Ну а потом, уточнив по рации, что Яндигеев в стойбище, дядя Толя договорился с местными кочевниками, и они обязались доставить меня в становище на собаках. В общем, организовав всё, дядя Толя убыл на прииск "Золотой", где он работал бригадиром.
   Так что теперь уже скоро.
  
   В стойбище прибыли под вечер. Короткий пасмурный зимний день стремительно убывал, сменяясь ещё более коротким сумеречным вечером, который, едва начавшись, стал плавно перетекать в бесконечно длинную декабрьскую ночь. Выехав на рассвете из Тамча-Юрт, мы спустились по пологому берегу к речке Малая Быштымка, и почти весь путь до стойбища проделали по её замёрзшему руслу. Лишь не доезжая нескольких километров до кочевья, мы вновь выбрались на берег, и пошли едва заметной просекой по тайге. Мы - это две собачьи упряжки. На одной - семейная пара кургутов: молодые ребята чуть постарше меня, а на другой - я и отец юной жены - тесть молодого мужа вместе с огромным количеством подарков, которые он вёз своим сватам по поводу свадьбы их детей.
   Ехала весело. Так, как могут это делать лишь люди, переполненные счастьем и радостью бытия. Они всю дорогу оживлённо переговаривались, что-то кричали друг другу, пели свои народные кургутские песни, и при этом искренне, по-детски, радовались каждому мгновению жизни, с неограниченным оптимизмом взирая в своё ближнее и дальнее будущее. Их мир крутился в правильную сторону, причём делал это равномерно и без рывков. Молодожёны начинали свою новую, теперь уже взрослую жизнь, любили искренне друг друга, и находились в связи с этим на самой вершине блаженства. Они были счастливы ещё и тем, что их родители обоюдно одобряли выбор своих детей, в стойбище их ждала новая юрта из белоснежного войлока, стада их баранов и их коров ожидали прибытия молодых хозяев, а потому никто ни смог бы им испортить ни прекрасного настроения, ни неиссякаемого чувства радости, ни ощущения полного вселенского счастья и умиротворения.
   Наверное, в моём возрасте ещё рановато завидовать чужому счастью, но теперь, глядя на молодожёнов, я вдруг испытал ощутимый и болезненный укол. Зависть ли это была, или - горечь, не знаю, скорее даже - жалость к себе, но наблюдать воочию проявление чужого счастья, почему-то становилось тяжело и горько, ибо сам я этого ни так давно лишился. Не скажу, конечно, что я уж так исстрадался, расставшись с Людой и попрощавшись с Сашкой, но неприятный осадок от разлуки остался. Но ведь это - их выбор! Выбор друга и подруги. Они, не сговариваясь, решили, что так будет лучше. Людмила возжелала для себя спокойной жизни, и теперь, в отсутствии конкуренции, заживёт тихой размеренной жизнью. Лафа! Ведь на Романа Вовгуру никто и не взглянет, а потому рядом с ним она будет чувствовать себя легко и комфортно, обретая ежесекундно такое вожделенное для Людки душевное спокойствие. Ну что ж, удачи! А Сашка... Сашка решил строить свою карьеру прямо сейчас, начиная с училища. Не отвлекаясь и не размениваясь на мелочи, даже если этой мелочью является его только что овдовевшая мать. Ну да ладно, ни мне судить!
   Ещё с ночи ветер переменился, подул "южак", и к утру заметно потеплело. Температура поднялась до (-3), и как только мы выехали из Тамча-Юрт, густо повалил снег. Крупные пушистые хлопья медленно падали на землю, да так плотно, что порой уже в нескольких метрах ничего не было видно. Снежинки липли к щекам, щекотали нос и цеплялись за ресницы, а когда я встряхивал головой, снег с шапки сыпался за шиворот. Так продолжалось примерно до двенадцати, а ровно в полдень как по заказу снегопад прекратился. Воспользовавшись этим, решили сделать привал.
   Накрыв по-быстрому на "стол", перекусили. Питались в основном чем-то замороженным, так что я по-нормальному так ничего и не распробовал, а кое-где даже и вкуса не ощутил. Свиное сало, рыбья строганина, замороженная оленина - вот неполный перечень того, что было подано к "столу". Было ещё что-то ледяное и твёрдое, чего я так и не определил, но - ничего, сойдёт, во всяком случае, калорий в этих блюдах имелось в избытке, а в мороз - это самое главное. А вообще, из всех продуктов я чётко идентифицировал лишь два: сухари и водку.
   Водка "Сибирская" 0,75л. Отец молодой жены, как старший в караване разлил напиток по алюминиевым кружкам. "Чокнулись", выпили "в охотку" для "сугрева" и закусили замороженным белком. Закусывая, много разговаривали и много улыбались. И смеялись тоже. И всем было хорошо и радостно. Наверное, счастье не нуждается в особенных словах и дополнительных пояснениях. Оно либо есть, либо его нет. На то оно и счастье.
   - Надолго к нам? - поинтересовался юный супруг. - Зимой к нам славяне редко ездят. Обычно - летом: на охоту, на рыбалку. А зимой, - какой интерес?
   Я пожал плечами.
   - На счёт "надолго ли" - не знаю, как получится. А на счёт зимы, то дело ни во времени года. Просто у меня есть дело к Алдызу Яндигееву.
   - К Яндигееву!?
   Наверное, если бы я сказал, что еду на встречу с Рональдом Рейганом, они бы меньше удивились. Теперь же, широко раскрыв глаза и приоткрыв рты, кургуты прибывали в явном замешательстве, не понимая искренне: какие такие совместные дела могут быть у меня, молодого славянского парня, к тому же - городского, и уважаемого кургутского аксакала.
   Старший кургут вдруг "чертыхнулся", стукнул себя по лбу и покачал головой.
   - Шайтан побери! А я всё думаю: где я тебя мог видеть! То-то лицо мне твоё сразу показалось знакомым! Ну, конечно, теперь я вспомнил! Ты приезжал в наше стойбище позапрошлым летом.
   - Приезжал. Было дело.
   Отец юной жены разлил остатки водки, и сунул пустую бутылку под шкуры.
   - Теперь всё ясно. С тобой ещё двое взрослых мужиков были.
   - Да. Это мой отец и его брат.
   - Ага, понятно. - "Старшой" строгал оленину, и с аппетитом поедал. - Значит Толя твой отец?
   - Нет. Дядя. Родной брат отца.
   Кургут кивнул.
   - Я его хорошо знаю.
   - Охотились вместе?
   - Нет, сидели.
   Я закашлялся, а кургут рассмеялся.
   - Ничего, люча, ничего. В жизни всякое бывает. А дядька твой - сильный мужик. На зоне его уважали.
   Привал окончился. Молодая жена быстро убрала со стола остатки еды. Через минуту тронулись в путь.
  
   Стойбище вынырнуло неожиданно, будто кадр из кинофильма. Ещё секунду назад вокруг нас простиралась тайга, но вот лес неожиданно закончился, и на открытом пространстве у реки, словно вылепленное из снега появилось кочевье кургутов. Юрты располагались на левом берегу Малой Быштымки на небольшом возвышении метрах в тридцати от берега. Тайга в этом месте не шла "сплошняком", а чередовалась с обширными участками свободной земли, где летом, наверное, учитывая близость реки, имелись тучные пастбища для скота.
   Над юртами вились тонкие синеватые струйки дыма. Со стороны речки к стойбищу шли рыбаки, неся на себе замысловатые снасти и обильный улов. С противоположной оконечности в кочевье въезжала собачья упряжка до верху нагруженная хворостом и дровами. Человек возле ближней юрты повернулся к нам, и, прекратив работу, внимательно рассматривал прибывших. Рядом с ним остановился лохматый пёс. Замерев в позе памятника, он лишь движением головы сопровождал наше перемещение.
   До сих пор мы продвигались в полной тишине. Лишь шорох полозьев по снегу и тяжёлое дыхание собак сопровождали нас во всеобъемлющем безмолвии зимнего таёжного вечера. Даже мои жизнерадостные спутники утомились от бесконечного веселья, и последние пару часов ехали молча, погружённые в свои собственные мысли. Так мы и въехали в становище, каждый наедине с самим собой и в сопровождении заиндевелой морозной тишины. Но стоило упряжкам пересечь некий невидимый и никак не обозначенный барьер, отделяющий становище от всего остального мира, как местные собаки подняли такой оглушительный лай, что меня передёрнуло от неожиданности. В следующий же миг, словно ожидая этого, из юрт в большом количестве вывалил народ, и кинулся к нам, гогоча и улюлюкая от счастья. Пожалуй, молодожёнов действительно заждались, и теперь, дождавшись, кургуты справедливо рассчитывали на дармовую выпивку и обильное угощение. С песнями и танцами.
   Понимая, что ещё мгновение и всем станет ни до меня, я схватил счастливого отца невесты за руку и поинтересовался у него, где находится юрта Яндигеева. Тот, словно вынырнув на секунду из предпраздничного флёра, как выныривают из воды, чтобы набрать воздуха, осмотрелся ошарашено по сторонам, ткнул пальцем в сторону жилища, стоящего несколько особняком от других, и, ни слова ни говоря, занырнул обратно. Всё! Беспокоить его до завтрашнего утра было бы бессмысленным занятием. Поблагодарив для порядку, хотя кургут в этом уже не нуждался, я подхватил свою сумку и направился в указанном направлении. Приглядевшись, я понял, что возле юрты кто-то стоит. Вернее, не стоит, а работает. На снегу лежали ковры, а может - шкуры, человек засыпал их снегом, а потом сметал его веником. Правильнее сказать не "сметал", а - "сметала", так как это была женщина. Пожалуй, даже - девушка, примерно моих лет.
   Я невольно замедлил шаг. Сердце вдруг бешено заколотилось в груди. Никаких ассоциативных рядов не потребовалось. Достаточно было одного лишь взгляда, чтобы я тут же узнал её. Ну, конечно же, это внучка аксакала, кто ж ещё? Таёжная нимфа с васильковыми глазами. В этот миг девушка обернулась.
   "Она!"
   Пока я подходил, она так и оставалась стоять в пол-оборота, удивлённая, наверное, сверх всякой меры, ибо вряд ли ожидала увидеть меня. А может, не узнала? Да нет, узнала, ещё как узнала, потому и смутилась от неожиданности, замерев в этом смущении, и не завершив начатого движения. Лицо лесной красавицы словно окаменело. Скорее даже - заледенело. И за этим непроницаемым азиатским ликом я видел лишь плотно сжатые губы, брови, сердито сведённые на переносице, и строгий, спокойный, немного исподлобья взгляд.
   Не доходя до кургутки нескольких метров, я остановился.
   - Здравствуйте!
   Девушка кивнула, и развернулась ко мне полностью. Теперь мы стояли лицом к лицу. Раскосые глаза сверкнули замороженной синевой. Как лёд на речке Малая Быштымка, которая, говорят, промёрзла до самого дна.
   - Дедушка дома?
   Холодный прозрачный взгляд туземки коснулся лба, проник сквозь него, и я почувствовал вдруг, как тонкая острая льдинка воткнулась в мозг. В непривычно синих азиатских глазах отражался молодой человек по имени Виктор.
   - Дедушка дома. Сейчас я ему скажу.
   Кургутка одёрнула полог и скрылась в юрте. На несколько долгих мгновений я остался один. Сзади раздавались весёлые крики и разноголосые песни. Шумное празднование бракосочетания моих новых знакомых уже началось. Примерно через минуту полог юрты снова отворился.
   - Заходите, дедушка ждёт вас.
   "Вас!" - вот так значит, на "вы", - "По-моему, я ей нравлюсь!" - мелькнула сладостная до неуместности и необоснованная до идиотичности мысль. И, тем не менее, от её возникновения и пребывания во мне стало неожиданно легко и приятно.
   Взяв сумку, я переступил порог. В юрте было тепло и сумрачно. Из освещения - только огонь в очаге. Бледные оранжевые блики прыгали по стенам жилища, выхватывая из темноты отдельные элементы обстановки, но ни давая возможности охватить всё сразу. Это походило на оптический обман, призванный скрыть нечто, находящееся в юрте, но ничего при этом не пряча. Аксакал сидел на небольшом возвышении в ворохе шкур и мехов, вытянув ноги к огню, и покуривая свою извечную трубку с анашой. В юрте пахло костром, едой и полевыми травами, подбрасываемых в костёр в качестве ароматизатора. Пламя очага мерцало, отражаясь на лице Алдыза Яндигеева, контрастно обозначая прорези глаз и рта, оттеняя впадины ноздрей, и подсвечивая золотистыми бликами длинные седые усы и бороду.
   Таёжная нимфа стояла за спиной и буравила ледяным взглядом затылок. Хотелось обернуться и заглянуть в васильковые глаза, приняв молчаливый вызов, начавшийся более двух лет назад. Соревнование в силе и качестве взгляда, а также в возможности выдерживать оный, не отводя глаз. Но я ни для этого приехал. Ни для того я пересёк пол Евразии, чтобы посоревноваться в пристальности взгляда. Может, как-нибудь потом?
   - Здравствуйте!
   Голос мой прозвучал неожиданно громко в небольшом замкнутом помещении. Мне даже показалось, что срезонировав, зазвенели тарелки на низком столике. Аксакал кивнул и указал на место напротив себя. Поджав под себя ноги, я кое-как уселся по-турецки. На некоторое время в юрте воцарила тишина, необходимая, наверное, для соблюдения положенных приличий. Гость должен расчухаться и осмотреться, ведь он (гость) пришёл издалека, и ему необходимо некоторое время на адоптацию. И возможно, поэтому несколько первых долгих минут я слушал лишь треск дров в очаге и бульканье еды на огне.
   Отмерив положенную паузу, девушка поднесла мне и Яндигееву по кружке неведомого мне дымящегося ароматного напитка. Поблагодарив, я начал пить. Не знаю, что это было, и как он назывался, но с мороза - в самый раз! Напиток походил на жирный наваристый мясной бульон с большим количеством душистых трав и специй, а также с добавлением алкоголя. От выпитого по телу разлилась теплота, суставы и мышцы словно оттаивали от мороза, мозг прояснился, организм взбодрился, а усталость, накопленная за целый день утомительного переезда, как рукой сняло.
   Как только я отставил чашку - последовала еда. Сначала, густая наваристая уха из омуля и хариуса, затем, варёная баранина с рисовой кашей, потом, брынза и сыр под острым соусом, ну а на десерт - творожные лепёшки со сметаной и с мёдом. Ух! Пока ели - молчали. Наверное, это была ещё одна полезная традиция кочевого народа: дать гостю спокойно поесть с дороги, чтобы он не отвечал на вопросы с набитым ртом. Получалось, что чем меньше народ затронут цивилизацией, тем более в нём обнаруживалось природного воспитания и такта.
   Наконец, когда с едой было покончено, аксакал закурил, и жестом разрешил это же сделать мне. Продолжая ритуал, он задал положенный в таких случаях вопрос:
   - Удачен ли был твой путь?
   - Спасибо! Всё прошло очень хорошо. Путь мой был лёгок и быстр.
   - Все ли здоровы в твоей семье?
   Ага! Я ждал именно этого вопроса, чтобы сказать о дедушке. Во мне таилась надежда на сочувствие со стороны бывшего партизана, которое, возможно, сподобит старика помочь мне.
   - В ноябре 1981-го года умер мой дед - Василий Михайловский.
   Аксакал помрачнел. Лоб сморщился, брови поползли к переносице, уголки безгубого рта опустились вниз. Шаман тяжело вздохнул и отвернулся. Ого! Неужели он ничего не знал?! Конечно, он мог весь этот год безвылазно прожить в тайге, но в наше-то время, да при нынешних средствах связи ... Хм. Неужели прабабушка ему не сообщила?
   - Мы были знакомы с твоим дедушкой.
   - Я знаю. Вы вместе воевали.
   Яндигеев грустно кивнул.
   - Да. Тебе об этом Вася сказал?
   - Нет. Я прочитал об этом в ваших дневниках.
   - Что?! - аксакал даже привстал от удивления. - Где ты их взял?
   - Мне их дала прочесть моя прабабушка.
   - Изольда Каземировна!? - старик не смог скрыть своего удивления. - Вы, что, виделись?
   - Да. В начале ноября этого года. Полтора месяца назад. Она просила приехать в Вылково свою сноху - мою бабушку. Я её сопровождал в этой поездке.
   Яндигеев кивнул.
   - Понятно.
   Он долго думал, прежде чем задать следующий вопрос:
   - Значит, ты уже знаешь о формуле?
   - Знаю. Но прабабушка здесь ни при чём. Я о ней сам догадался.
   - Сам? - аксакал недоверчиво вскинул бровь. - Хотя, - он как-то обречённо махнул рукой. - С твоими-то талантами ... - Он внимательно, словно увидел в первый раз, посмотрел на меня. - То есть, я так понимаю, что твоё посещение связано с ЭТИМ?
   - Да.
   Яндигеев сокрушённо развёл руками, будто оправдываясь перед самим собой:
   - Что ж, это всё равно должно было произойти, просто я не рассчитывал, что это случится так скоро. К тому же - зима - не лучшее время для длительных путешествий по тайге. Ну да ладно, ведь ты уже здесь.
   - Вы мне поможете?
   - В чём?
   - В работе над формулой.
   Аксакал задумчиво посмотрел на костёр. Его явно смущал мой вопрос. Во всяком случае, так показалось мне. Он ощутимо раздваивался перед дилеммой: вроде бы и помочь необходимо, но и делать это ни сильно хочется. Так продолжалось несколько долгих минут. Наконец, старик оторвался от лицезрения пламени.
   - Сначала, я тебе должен всё показать, и лишь потом можно будет обо всём поговорить.
   - Вы мне что-то хотите показать?
   - Да. Потому что прежде чем говорить об этом, необходимо всё увидеть. Так что теперь будем отдыхать, а завтра на рассвете - в путь. До тех пор о формуле - ни слова. Незачем переливать из пустого в порожнее.
   - Можно один вопрос?
   - Спрашивай.
   - Вы действительно видели Юлию Закревскую?
   Старик усмехнулся.
   - Да. Видел. Один раз. Но это ни сделало меня счастливей. - Он встал, давая понять, что разговор окончен. - А теперь - спать! Завтра нам предстоит трудный день.
  
   Рассвет был ещё далёк, когда аксакал разбудил меня. Он долго тряс моё плечо, и лишь убедившись, что я проснулся, вышел наружу. Я посмотрел на часы: пять утра. А ни рано ли? В погасшем очаге малиновыми огненными каплями догорали угли. Было темно и пахло потухшим костром. По сравнению со вчерашним вечером в юрте заметно похолодало. Становище гуляло всю ночь, празднуя свадьбу моих новых знакомых. Туземная публика горланила славянские народные песни, кричала "горько", громко и усердно била в бубны, наверное, плясала - я не видел, но в итоге нормально выспаться мне так и не удалось. Даже, несмотря на некоторую усталость. И, тем не менее, пора вставать!
   Я с неохотой вылез из под тёплых шкур, и, зябко ёжась, стал натягивать куртку. Откинув полог - шагнул наружу. За порогом юрты притаилась тихая беззвёздная зимняя ночь. Как внутри одной известной картины с полным отсутствие звуков и движений. Ветра не было. Ни единого дуновения. Слабый морозец бодрил, слегка покалывая кожу. Глухая ватная всеобъемлющая мгла была бы полной, если бы со стороны вольно раскинувшихся юрт, которых теперь совершенно не было видно, изредка не вспыхивали огоньки: кургуты закуривали, разжигали потухшие за ночь очаги, и начинали готовить завтрак.
   Надо бы умыться, но как? Ни тебе умывальника, ни тебе туалета, ни тебе ванной. Тайга! Зайдя за юрту, я зачерпнул ладонями чистого холодного рассыпчатого снега, и тщательно протёр лицо, а потом, выдавив кое-как на щётку загустевшей пасты "Помарин", почистил зубы. Всё бы хорошо, но вот горячий душ придётся отложить до лучших времён.
   Юную кургутку звали Сельга. Во всяком случае, так её величал Яндигеев. Её имя являлось чем-то средним между Синильгой из "Угрюм-реки" и Хельгой из скандинавских саг. В мозгу неожиданно возникла странная картинка: очаровательная юная туземка с васильковыми глазами, одетая в богатую соболиную шубу и в лисью шапку едет верхом на огромном рогатом северном олене. Она гордо восседает на царственном животном, а вокруг неё вьются и копошатся эскимосы с папуасами, падают ниц от восторга, тянутся к таёжной нимфе дрожащими руками, и в экстазе кричат: "Сельга! Сельга!" Лишь умывание холодным снегом разогнало навязчивую картинку. Северный олень исчез. Когда же я вернулся в юрту, девушка с этим именем уже принесла дров, раздула огонь и возродила костёр, который теперь весело потрескивал среди потемневших камней очага, пожирая с аппетитом предложенные ему сосновые поленья. В нескольких чугунных котелках разогревался и вкусно пах обильный и высококалорийный завтрак. Сама же Сельга сидела возле очага, и задумчиво смотрела на огонь. Дрова в очаге отрывисто трещали, порождая каждый раз сноп разлетающихся искр, которые вспыхивали в полумраке бликами новогоднего фейерверка, и тут же гасли, успевая лишь отразиться золотистыми сполохами в лазурной глубине раскосых глаз азиатской красавицы.
   Я замер, боясь спугнуть очарование возникшей картины, имя которой - вечность. Вспомнился вдруг тот древний охотник - первый покоритель этих безлюдных диких мест, образ которого неожиданно возник в подсознании в моё прошлое путешествие по бассейну реки Уюча. Нет, пожалуй, ни один он прокладывал путь в неизвестность десятки тысяч лет назад, проникая в бескрайние неведомые земли, ибо врядли он смог бы осуществить это в одиночку. С ним рядом обязательно должна была находиться его верная скво, несущая поклажу, собирающая дрова и готовящая ужин. Та, с кем не замёрзнешь в лютый мороз и не промокнешь в проливной дождь. Та, что поможет загнать зверя, и, став рядом с мужчиной, даст отпор любому врагу. Та, что вытащит из бездонной пропасти и вытянет из топкого болота. Та, что оботрёт промокшего и обогреет промёрзшего. Та, что накормит голодного и напоит жаждущего. Та, с кем ни страшно, и кто всегда рядом...
   - Кхе, Кхе!
   Я вздрогнул, медленно возвращаясь из плейстоценовых дебрей. Рядом со мной стоял аксакал, и с каким-то непередаваемым выражением лица смотрел на меня и на Сельгу. Некая глубинная задумчивость отражалась в этот миг на его лице со смесью озабоченности и фатальной покорности неминуемому.
   - Всё готово, - произнёс он. - Теперь будем завтракать. Через полчаса выступаем.
  
   За откинутым пологом юрты нас ожидали первые признаки рассвета. Непроницаемый чернильный мрак ночи сменился вязкими серыми сумерками, за которыми ещё ничего нельзя было рассмотреть, но уже возможно было угадать. Яндигеев прикрыл полог, тщательно зашнуровал его кожаными ремешками, чтобы не сорвало ветром, постоял лицом к юрте, бормоча языческие молитвы, а далее, подхватив заплечный мешок, махнул неопределённо рукой в сторону чернеющего запада.
   - В путь!
   Примерно через полчаса, когда уже почти рассвело, и утренние силуэты с предрассветными контурами начали принимать свои чёткие, различимые очертания, аксакал, который шёл первым, свернул резко на юг в направлении перпендикулярном реке. Режим движения поменялся. Начался длинный пологий подъём на голую заснеженную сопку без единого деревца, которая своей формой напоминала вздувшийся пузырь. Шли долго. Покатая дуга подъёма словно издевалась над нами, пряча вершину сопки за линией постоянно исчезающего горизонта. Наконец, намаявшись порядком, я почувствовал, что идти стало легче. Подъём закончился, и мы оказались в верхней точке. Достигнув вершины - остановились, чтобы перевести дух. Дедушка устал больше всех, и теперь стоял, оперевшись всем телом на свой дубовый посох, и тяжело прерывисто дышал.
   Я посмотрел вперёд. Соседняя, такая же лысая и такой же пузырчатой формы сопка располагалась в нескольких километрах от нашей, а между ними в обширной почти прямоугольной долине величественно застыл густой, укрытый снежным покрывалом лес.
   Как только аксакал отдышался, начали медленный спуск. Идти вниз по наклонной поверхности заваленной снегом оказалось гораздо труднее, нежели подниматься по ней же. К тому же южный склон сопки оказался значительно круче, чем северный, и мы долго, расставив в "раскорячку" ноги, семенили по скользкому насту, пока не оказались в низине. Земля выровнялась, и мы вступили в густой смешанный лес с преобладанием дубов и елей. В плотном частоколе деревьев чётко различимым коридором шла просека, которая была такова, что протоптать её могли только слоны. Потяжелевшие от снега ветви косматыми лапами клонились к низу. Укрытая пушистым белым слоем земля была испещрена звериными и птичьими следами, похожая внешне на тексты новгородских берестяных грамот. Полупрозрачная сизая дымка повисла в ледяном воздухе застывшими рваными клочьями, будто мгновенно замороженная туманность в дальнем космосе.
   Идти становилось тяжело. Увязая почти по колено в сыпучем свежевыпавшем снеге, мы медленно продвигались вглубь долины, пока после двухчасового перехода, аксакал, наконец, ни остановился. Мы находились теперь на небольшой овальной залысине, в пределах которой полностью отсутствовали деревья. Её и поляной-то назвать язык не поворачивался, так как площадь была слишком мала - примерно десять на семь метров. Яндигеев не спеша осмотрелся, словно вспоминая забытое, поковырялся в окаменевшей на морозе древесной коре нескольких близлежащих деревьев, вышел на середину свободного пространства, и, поднеся к губам охотничий рожок, проверещал в него особенным прерывистым свистом по своим музыкальным качествам напоминающий творчески обработанную аранжировку азбуки Морзе.
   Лес и до этого замеревший в молчаливом ожидании чего-то недоброго от нашего присутствия в нём, теперь, после дискретных звуков рога притих и затаился окончательно. Будто этот прерывистый разноуровневый свист положил конец всем естественным звукам в близлежащей округе. Лишь шуршание осыпающегося с деревьев снега едва нарушало воцарившую в ближних пределах тишину.
   Так продолжалось не более минуты, а потом, откуда-то издалека, будто из-за громады соседней сопки раздался звук по своим параметрам и структуре очень похожий на свист аксакала. Кто-то неизвестный отвечал на призыв шамана. Яндигеев кивнул облегчённо. Так, словно он ни особо рассчитывал на отзыв, а, получив его, оказался несказанно рад, ибо ни совсем понимал, что делать, если ответа не последует.
   Сельга выжидательно посмотрела на деда. Тот молча кивнул и свистнул повторно. Отзыв на этот раз прозвучал и громче и ближе. Девушка положила свой кожаный мешок на снег, открыла его, и начала разворачивать, вынимая и раскладывая вещи очень похожие на конскую сбрую. Яндигеев напряжённо и озабоченно следил за действиями внучки, всё ещё продолжая в чём-то сомневаться.
   - Не спеши, успеешь! Они ещё далеко.
   Девушка улыбнулась, кивнула согласно, но работу не прекратила.
   - Никогда не знаешь, когда они появятся.
   В следующий миг я отчётливо расслышал тяжёлый, всё нарастающий топот. Снег заглушал все звуки, но эти были хорошо слышны, и они отчётливо давали понять: из тайги на нас надвигалось стадо. Многочисленное стадо или табун крупных сильных животных, словно гигантский каток продавливал лес, и теперь мною всё явственнее различались ни только тяжёлая поступь крупных особей, но и сухой стреляющий треск ломаемых деревьев, возмущённые крики птиц, бесцеремонно согнанных со своих насиженных мест, и натужный сиплый храп, вырывающийся из сотен разгорячённых ртов. В связи с этим становилось очевидным и понятным, откуда в лесу появились эти обширные просеки.
   Не зная, как поступить, я посмотрел на кургутов. Не взирая на неуклонно усиливающийся шум, они оставались спокойными и невозмутимыми.
   - Кто это?
   Вопрос совершенно непроизвольно сорвался с моих губ. Я действительно не знал, как реагировать на происходящее. Аксакал нетерпеливо поднял руку, и выразительно, с раздражением, мотнул головой.
   - Помолчи!
   Сельга злорадно усмехнулась, и спокойно, без всякого напряжения посмотрела туда, откуда доносились усиливающиеся звуки приближающегося животноводческого катка. Я проследил за её взглядом. Пока ничего. В васильковых глазах азиатки теперь распускался цветок белого лотоса, из хищного чрева которого выпрыгивали еловые шишки. Сельга прибывала в восторге от происходящего, и, судя по выражению её глаз, страстно надеялась увидеть мой испуг. Я отвернулся, не желая предоставлять ей даже шанса, сунул руки в карманы, и крепко до рези в ладонях сжал кулаки.
   Шум ощутимо нарастал и ширился, пока, наконец, среди частокола заснеженных деревьев я не увидел плотную тёмную массу, надвигающуюся на нас из чащи леса. Это было огромнее стадо крупных сильных животных сминающих и перемалывающих всё на своём пути, а потому первое, что мне захотелось сделать, было желание развернуться побыстрее и убежать подальше. Мысль эта была так проста и очевидна, так соответствовала инстинкту и здравому смыслу, что я рефлекторно сделал шаг назад. В следующее мгновение иные инстинкты с рефлексами, наполненные альтернативными смыслами, заставили меня остановиться, ибо я понял, что Сельга внимательнейшим образом следит за мной, отмечая каждое движение, и замечая каждый жест, словно оценивая мои естественные реакции и неестественные действия. По-женски, между прочим, оценивая.
   Я ещё более напрягся и сильнее сжал кулаки. "Ну, уж нет, таёжная красавица, дудки! Я не предоставлю тебе ни единого повода для насмешки!" Решив так, я остался стоять на месте, не отступив ни на шаг, хотя плотная масса крупного рогатого зверья стремительно приближалась к нашей овальной залысине. А ещё через секунду мне, наконец, стало понятно, кто это. Лес словно расступился перед ними, и прямо на нас, храпя и взбрыкивая, подпрыгивая в нетерпении и становясь на дыбы, трубя оглушительно и закидывая за спину гривастые головы, на полных рысях в пределы залысины вторглось стадо единорогов! Отдалённая смесь быка с лошадью. Огромные животные весом около тонны и с прямым костяным рогом посредине головы. После Збручевска это была моя вторая встреча с ними.
   Внутренне, я торжествовал. Молодец, Витя, не дрогнул, а потому - выдержал ответственное испытание, хотя, конечно, таковым оно не являлось изначально. Яндигеев врядли задумывал появление единорогов как некое испытание для меня, но всё же определённый тест на хладнокровие и смелость в глазах девушки Сельги, я достойно выдержал. Потому что именно это я прочёл в её лазурном взгляде, когда наши глаза на мгновение встретились.
   "Так-то, юная таёжная леди, мы, городские славяне, тоже чего-то стоим!" - говорил красноречиво мой возбуждённый взгляд.
   "Посмотрим-посмотрим!" - отвечали лиловые тюльпаны, выпрыгивая из васильковых глаз. - "Нашей похвалы вы ещё не заслужили!"
   "Отсутствие презрения и снисхождения в ваших глазах - почти похвала!" - уже спокойнее ответило выражение моего лица.
   "Ладно!" - ответила серьёзно девушка Сельга. - "Поставлю плюсик напротив вашей фамилии!"
   Сказала, улыбнулась и отвернулась. Аксакал же в эти секунды переживал серьёзную трансформацию лица. Глазные прорези его сморщились, их уголки пошли вверх, ротовая полость искривилась волнообразно, нос-пятак зашевелился волосатыми отверстиями, а борода с усами рывками задрожали. Яндигеев весело смеялся, звеня своими многочисленными амулетами, очень похожий теперь на старика Хаттабыча, отмочивший свою очередную ближневосточную шутку, которую, как он был уверен, оценили все присутствующие.
   А вот после обмена улыбками и невысказанными любезностями произошло то, чего я уж совсем не ожидал. Яндигеев с Сельгой отобрали трёх довольно крупных единорогов, оседлали их, затянули подпруги, набросили уздечки, взнуздали, перегрузили и закрепили на их спинах наши пожитки (мои - в том числе), и, вскочив в сёдла (причём аксакал осуществил это с такой прытью, каковую я от него совсем не ожидал), предложили то же самое проделать и мне.
   Под пристальным, ехидно усмехающимся взглядом Сельги, я подошёл к "своему" единорогу, и взял его за уздечку. Животное резко мотнуло головой, чуть не задев меня рогом, и резко отпрянуло назад. Я одёрнул руку. Сельга усмехнулась. Её усмешка красноречиво указывала на то, что очень скоро против моей фамилии может появиться знак минус. Учитывая такую возможность, мысль моя лихорадочно заработала, припоминая фрагменты "лошадиных" сцен в кино и на телевидении.
   Ну, и как там они это делают?
   Левой рукой киногерои берутся за седло. Далее, левую ногу они вдевают в стремя. Потом, ими делается упор на ногу, находящуюся в стремени. А следом - толчок правой с последующим махом всем телом вокруг собственной оси симметрии, после чего правая нога перебрасывается через спину животного.
   А ну-ка!
   Дважды после моих упоров, толчков и махов животное делало шаг в сторону. Так, что я еле успевал выдернуть ногу из стремени, но всё же с третьей попытки - получилось! Единорог поёрзал спиной, устанавливая груз, то есть меня, в удобное для себя положение. Прошёлся по кругу то в одну, то в другую стороны. Подпрыгнул на месте. Привстал на задние ноги. Покрутил головой. Нагнулся вперёд. Подсел назад. Ну и убедившись, наверное, что наши центры тяжестей теперь совпадают, подошёл к единорогам аксакала и Сельги. Он что-то протрещал своим собратьям на их единорожьем языке, во всяком случае, выглядело это именно так, и в следующее мгновение наша троица двинулась в путь, а остальное стадо на некотором незначительном отдалении последовало за нами, громко урча и повизгивая в спину.
   К полудню вновь пошёл снег. В безветренном воздухе тяжёлые слипшиеся хлопья беззвучно падали на землю. Пространство вокруг нас замутилось белым шершавым саваном, заглушая урчание и повизгивание огромного стада. Миновав лесистую долину между сопок, мы постепенно углубились в узкое скалистое безлесное ущелье, бывшее когда-то древним руслом Малой Быштымки. Вода за тысячи лет, словно гигантским топором стесала стены, и теперь своей структурой и фактурой они изрядно походили на мраморные коридоры столичной "подземки". Кроме того, отшлифованные ветром и временем стены ущелья во многих местах покрывал палеолитический орнамент в виде древнейших петроглифов. Стилизованные рисунки людей и животных располагались довольно высоко - выше уровня воды, каковой имела речка в те далёкие времена. Звери изображались в полный рост: стоящие, пасущиеся, бегущие, многие - в натуральную величину, но почти все рисунки животных были вполне реалистичны и без всякого гротеска. А вот с выдолбленными картинками людей оказалось посложнее. На многих камнях детали лица: глаза, нос, рот изображались посредством концентрических кругов, от чего лица эти походили скорее на посмертные маски усопших, нежели на реальные изображения живых людей. Пожалуй, древнейшие обитатели бассейна Малой Быштымки очень любили рисовать эти таинственные загадочные лики, очертанные бесконечно извивающимися спиралями, и глядящими из тьмы веков своими застывшими навечно глазами с остановившимися взглядами. Сколько же лет этим личинам? Вряд ли точный ответ станет когда-нибудь известным. Камень не умеет консервировать и хранить убегающее время, а потому, линии, проведённые на нём сто лет назад, выглядят так же, как и прорезанные борозды, возраст которых - десятки тысяч лет. И вообще, зачем первобытный человек делал это? Зачем тратил время на бессмысленные изображения, если они всё равно не могли никого накормить? К чему эти пустопорожние усилия во времена бесконечных войн между неандертальцами и кроманьонцами?
   Я живо, уже в который раз представил себе своего старого знакомого - древнего охотника, возможно, моего виртуального друга - неандертальца Нао, с его верной скво по имени Гаммла (вспомнил наконец-то её имя) который для того чтобы охота оказалась удачной, выдалбливал на скале изображения зубра, кабана или лося, а потом в качестве сакральных упражнений метал в них свои реальные смертоносные дротики.
   С этим всё ясно!
   А вот что прикажете думать по поводу таинственных экспрессионистских изображений человеческих лиц? Какими мистическими упражнениями и соревнованиями можно объяснить этот палеолитический авангардизм, который с трудом поддаётся разъяснению даже с точки зрения сегодняшнего дня? А раз так, то значит ли это, что первобытный человек мог абстрактно мыслить? Значит ли это, что неандерталец с кроманьонцем могли совершенно по иному видеть мир, а мой друг Нао имел нестандартное, индивидуальное восприятие окружающей среды, причём - такое, которое способно было увидеть внутри себя лицо человека в виде бесконечно извивающихся спиралей?
   Может быть, хотя - вряд ли! Пожалуй, в присутствии этих таинственных личин кроется нечто другое. Потому что, если бы мой друг, древний охотник, позволил бы себе роскошь абстрактно мыслить, его верная скво вынуждена была бы уйти от него к другому воину, так как развитие авангардизма в мышлении подразумевает и требует одновременно большое количество свободного времени для совершенствования дара. Но, когда же охотиться тогда? То-то и оно, что - некогда! А раз так, то носитель нестандартных мыслей и экспрессионального видения мира вряд ли дожил бы до почтенного возраста. Скорее всего, он сгинул бы ещё в юные года, не выдержав конкуренции с враждебным окружением. Это я, современный человек, могу просто так ехать на единороге, и размышлять о бытии, потому что могу себе это позволить, имея в запасе консервы, солонину и крупу. Он - не мог! Ему нужно было охотиться, а не философствовать, кормить и защищать свою семью, а не умствовать умозрительно. Так что... Я понял вдруг, что своими измышлениями оскорбляю своих же пращуров. Вернее, высказывая подобное мнение, не доверяю их способностям. За что? Нет уж, пусть я ошибаюсь, ибо вовсе не хочу обидеть Нао!
   Чтобы изменить поток и направление мыслей, я оглянулся. Метрах в двадцати за мной, плотными убористыми массами без единого просвета двигались единороги. Животные из сказки урчали и похрапывали, а прямо над ними в морозном воздухе поднимался пар от большого количества разгорячённых тел. Улыбка непроизвольно наползла на моё лицо: ну кто бы мог подумать! Я ехал верхом на легендарном непарнокопытном, за мной, словно крысы под дудочку шли ещё сотни таких же однорогих сказочных существ, вокруг меня на скалах то и дело возникали сюрреалистические личины времён верхнего, а то и нижнего палеолита, а сам я курил беззаботно, абстрактно рассуждая о бытии, каковое могло иметь место десятки тысяч лет назад. Ну, разве мог я об этом подумать всего лишь десть дней назад, сидя у Людки на дне рождения, и слушая обличительную поэзию в исполнении автора - Романа Вовгуры? И, наверное, не зря в тот день утром в заснеженном Горске мне вспомнилась Сельга. Правда тогда я ещё не знал её имени, но видение о грустной беременной кургутке, которая с тоской вспоминает юного городского славянина, а её пьяный муж тем временем спит и храпит, зарывшись в шкуры, возможно, ни просто так зародилось в моём сознании. Правда, и - слава Богу, муж, как трезвый, так и пьяный - отсутствовал, но ведь не зря же она мне вспомнилась тогда. Целую вечность не вспоминал, а тут вдруг возьми, да вспомни. С чего бы? Не знаю, но теперь, как только предоставлялась возможность, я тайком наблюдал за своей новой старой знакомой, и всё более убеждался в том, что своим выражением лица Сельга очень сильно напоминала Людку Алексиевич. Не внешне, конечно, а внутренне, таёжная красавица походила на красавицу городскую некой неуловимой духовной женской составляющей в виде необъяснимой блуждающей полуулыбки азиатской Джоконды, восседающей верхом на единороге. А уж васильковый взгляд её с постоянно меняющимся выражением лица, и искрящийся блеск в глазах со всеми возможными оттенками синего - ни разгадать, ни прочитать совершенно не представлялось возможным.
   Иногда это был холодный равнодушный взгляд аборигенки, которую лично ты совсем не интересуешь, но раз уж ты попал в тайгу, прибыл незваным в становище кургутов, то пока ты здесь, она, Сельга, как местный сторожил, несёт за тебя прямую ответственность. За тебя и за твою жизнь. И это - главная причина её колючего равнодушного взгляда.
   Но, возможно, всё обстояло совсем по другому, и этот взгляд азиатской Моны Лизы, был взглядом влюблённой девушки-туземки, которую очаровал высокий, широкоплечий и красивый белый гринго со светлыми волосами и зелёными глазами, которая влюбилась в него с первого взгляда, и теперь, чтобы хоть как-то скрыть свои истинные чувства всю дорогу старается выглядеть равнодушной и высокомерной, хотя за этой монголоидной непроницаемостью скрывается утончённая и ранимая девичья душа.
   А может статься это был взгляд всё той же туземки, но вовсе не влюблённой, а скорее - наоборот - ненавидящей всех белых за то, что они покорили их свободолюбивый народ, и теперь, она, младшая сестра злого Гойко Митича, остро заточивши свой кинжал и томагавк, ждёт удобного момента, чтобы неожиданно напасть на ненавистного врага, вонзить холодную сталь в его горячее белое тело, и снять с его буйной головушки такой ценный в среде воинов белобрысый скальп...
   Сельга заметила, что я наблюдаю за ней, поняла, что делаю я это уже довольно давно, вспыхнула возмущённо, сверкнув в очередной раз очами, резко развернулась, и, пришпорив единорога, умчалась вперёд. Нет, пункт три, со скальпом, пожалуй, стоит исключить, а значит остаются пункты один и два. То ли ответственная, то ли влюблённая кургутка. Либо, и то, и другое - одновременно.
   Пока я анализировал возможности азиатской физиономистики, стены ущелья постепенно понизились, стали менее отвесными, в их контурах исчезла острота и резкость, а форма стала более округлой и пологой. Петроглифы также исчезли, и вскоре голые каменные скалы сменились заснеженными сопками, а в тот момент, когда я подумал о белобрысом скальпе, ущелье закончилось, резко оборвавшись, словно отрубленное тем же самым топором, которым природа тесала стены ущелья. Миновав отрубленное ущелье, мы въехали на обширное ровное пространство без каких-либо возвышенностей на многие километры вокруг. Я бы никогда и ничем не выделил этого места, но уже в следующее мгновение понял, что я его знаю. Всё выглядело совершенно неприметно и обычно: и заснеженная равнина прямо передо мной, и такой же заснеженный лес, окаймляющий обширную равнину, и низкие снежные тучи над головой к которым я уже успел привыкнуть за эти несколько дней пребывания в Сибири. И лишь один штришок, символ, возможно - знак, указывал мне на то, что данное место не является случайным в череде ландшафтов, которые я повидал во множестве. Ибо прямо передо мной, всего лишь в паре километров, я увидел высокую, слегка изгибающуюся скалу, очень похожую на акулий зуб. Но, так как акулы здесь отродясь не водились, её назвали Драконий Клык.
   Я посмотрел себе под ноги. Получалось, что теперь я находился на льду замёрзшего озера Быштым.
   Выходит, что так!
  
   Как только забрезжил рассвет, двинулись в путь. Снег почти прекратился, и лишь изредка сыпал мелкой колючей крупой. Драконий Клык едва различался в морозной дымке, похожий издали на тёмную чернильную запятую, перевёрнутую вверх ногами. Пошли налегке. Ничего лишнего брать не стали, ибо вернуться планировали засветло. Сельга осталась в лагере на хозяйстве. Когда Яндигеев объявил ей об этом, между стариком и девушкой состоялся короткий, но весьма эмоциональный разговор на кургутском языке, после которого Сельга замкнулась в себе, и больше не вымолвила не слова. Аксакал же весь вечер курил свою "травку" и пил архи. Этот обмен мнениями на местном наречии оказался единственным, достойным внимания событием вчерашнего вечера, так как после утомительного перехода мы по возможности быстро разбили лагерь, разогрели еду, и, едва поужинав, завалились спать - втроём в четырёхместной палатке. Яндигеев лёг посредине, а мы с Сельгой по краям. Учитывая подобную расстановку, которая изначально исходила от кургутского шамана, я расценил её как попытку избежать плотского соблазна со стороны более молодых людей. Хотя, если честно, едва улёгшись, я тут же уснул, так как устал без всякой меры, а значит, опасения аксакала в этот вечер оказались напрасны. Спали все и сразу. Имея рядом стадо единорогов, можно было не выставлять дежурных. Эти рогатые великаны не подпустят ни человека, ни зверя.
   По прямой до Драконьего Клыка было чуть более двух километров. Лёд, припорошенный снегом, и казавшийся со стороны идеально ровным, на самом деле изобиловал многочисленными неровностями, вспученными наплывами и вздыбленными торосами от чего продвижение вперёд, запланированное мной на полчаса, вылилось на все полтора с хвостиком.
   Рассвет не спешил наступать. Светлело крайне медленно из-за плотного непроницаемого слоя снеговых туч, которые нависали над озером так низко, что казалось, вот-вот заденут верхнюю кромку знаменитой скалы. Сам же Клык постепенно вырисовывался из мутной пелены серых сумерек, и по мере нашего приближения к нему становился всё более различимым, но контур его по прежнему оставался немного замутнённым и нечётким из-за подымающейся надо льдом озера морозной дымки. И всё же, чем ближе мы подходили к скале, тем более отчётливо просматривалась её естественная природная форма, тем нагляднее угадывалась линейность каменистой структуры, и тем яснее различалась шершавая осязаемость неровностей фактуры.
   Странно, но на Драконьем Клыке не было заметно снежного покрова. Я не знаю, с чем это стоило связать, может с особым режимом температур в округе или на самом камне, но снег на скале полностью отсутствовал. Возможно, его сдуло ветром, или снежинки не могли удержаться на скользкой отполированной поверхности, но факт оставался фактом: скала была полностью свободна от снега, как это бывает в знойном июле. Кроме того, как теперь стало отчётливо видно, верхняя часть Клыка являлась цельным монолитным камнем без единого шва, стыка или заметной трещины. Будто он действительно мог быть чем-то органическим: драконьим клыком, акульим зубом, или рогом гигантского вымершего животного. Он простирался ввысь идеально ровной, словно специально отшлифованной поверхностью, которая цветом своим действительно напоминала кость. В нижней же его части, примерно до двадцатиметровой высоты, скала подымалась низкими широкими уступами, образовавшимися природно или сделанными искусственно, но выполненными таким образом, что по ним довольно легко было взбираться среднестатистическому человеку.
   Примерно через час и сорок минут мы остановились у самого подножия скалы. Аксакал тут же вскарабкался на первый уступ, прошёл по нему метров пятнадцать, осматривая шершавую поверхность терассы, затем, видно найдя искомое, остановился, и долго ковырялся там, скрепя и елозя сапёрной лопатой по твёрдому камню. Он громко кряхтел и натужно пыхтел, изрыгая из себя идиомы кургутской фразеологии, а затем, не достигнув желаемого, повернулся ко мне, блестя потным лицом. Говорил он отрывисто, и запыхавшись, тяжело дыша и заглатывая окончания слов:
   - Давай, Витя, лезь ко мне. Я сам не справлюсь!
   Одним прыжком взобравшись на уступ, я подошёл к Яндигееву. Он указал мне на прямоугольный камень, который был наполовину утоплен в тело скалы.
   - Надо его задвинуть внутрь, заподлицо со скалой. Давай я буду его обстукивать, а ты - толкай. По-моему он примёрз.
   Аксакал стал стучать по скале небольшим поленом, подобранным у её подножия, а я тем временем толкал прямоугольный камень внутрь, привалившись к нему всем телом. Наконец, что-то там внутри хрустнуло, камень дёрнулся и пошевелился, будто живой, а далее легко, как по маслу, проскочил в отверстие, которое было явно выдолблено под него.
   - Что это?
   Яндигеев сдвинул шапку на затылок, отёр рукавом обильную испарину на лбу, и, серьёзно глядя на меня, с некоторой гордостью произнёс:
   - Это - защитное поле. Задвинув камень, мы его отключили. Теперь можно двигаться дальше.
   - Защитное поле? - я оказался слегка ошарашен подобным заявлением. - От чего?
   - Ни от "чего", а от "кого". - Аксакал убрал лопату в заплечный мешок, и тщательно зашнуровал его. - В данном случае - от нас. Ладно, вставай, пойдём дальше.
   - От нас?! - я не унимался. - Вы сказали: от нас?
   - Да, Витя, от нас. - Яндигеев нетерпеливо потянул меня за рукав. - Пойдём. Объясняться нет времени. Скоро сам всё узнаешь.
   Преодолев последний уступ, остановились. Аксакал тяжело дышал, и находился на грани истощения сил. И хотя большую часть жизни он провёл на свежем воздухе, питался чистой здоровой пищей, и имел всё это время достаточно физических нагрузок, от альпинистских восхождений в его возрасте всё-таки лучше воздержаться. Однако, мы не зря потели, преодолевая подъём, потому что теперь всего лишь в нескольких метрах от нас чернел провал неправильной природной формы, который мог быть только входом внутрь скалы. То есть, Драконий Клык был, по крайней мере, отчасти полый, и внутри него находилась пещера.
   - Нам сюда?
   - Да. - Яндигеев сбросил на камень поклажу, и устало повёл плечами. - Спички далеко?
   - Зажигалка.
   - Пойдёт. - Он вытащил из заплечного мешка кожаный свёрток, развернул его, и достал факел. - Давай зажигалку.
   На мой бессловесный вопрос он ответил, неопределённо качая головой.
   - Фонарь и батарейки будем беречь. Мало ли?
   Яндигеев зажёг факел, и шагнул в черноту проёма, являющегося единственной прорехой в скалистом монолитном теле Драконьего Клыка. Огонь факела осветил наплывы и неровности поверхности, образованные во времена древних извержений, когда магма вырывалась их прорванных жерл кальдеры, выделил солевые отложения палеозойских морей, сверкнул блестящими вкраплениями кремния и кварца, и обнажил прерывистые срезы металлических жил.
   Пройдя метров двадцать, мы упёрлись в массивную металлическую дверь без каких-либо намёков на замок, или другое запорное устройство.
   "Сезам, откройся!" - хотелось крикнуть мне, ибо отсутствие видимых преград подразумевало произнесение заклятий и воспроизводство руками магических пространственных знаков.
   Однако в геометрическом центре двери бледным зеленоватым цветом светился узор, сильно напоминающий один из восточно-азиатских иероглифов, который, наверное, и являлся чем-то наподобие замка.
   Так оно и вышло! Яндигеев приложил правую ладонь к светящемуся символу, и что-то прошептал в левый кулак. Знак-иероглиф погас. Раздалось шипение, словно в стыки между дверью и скалой выходит воздух, а далее массивный металлический прямоугольник бесшумно исчез в скальной породе. Всё, как в сказке про Али-бабу.
   Мы оказались перед неосвещённым проходом, ведущим вглубь скалы. Его угольное чрево молчало, не порождая ни единого звука. Выставив вперёд факел, аксакал переступил границу прохода, освещая пламенем неровности стен. Я быстро проследовал за ним. В подобных местах лучше не отставать. За порогом оказалась узкая винтовая лестница, ведущая вниз, к основанию скалы, что было гораздо ниже уровня воды на озере, а может и ниже самого дна. Мы спускались по грубо вырубленным ступеням, идущих внутри арочного тоннеля, стерильного, как кабинет хирурга, без единой травинки или былинки, пылинки или паутинки, жучка или паучка. Ни флоры, ни фауны, как на Луне.
   Спуск продлился минут пятнадцать, и по моим расчётам, учитывая приблизительную скорость движения, мы должны были опуститься метров на двести, а то и триста, то есть, достигли дна озера. Возможно даже, винтовая лестница увела нас ещё ниже, и мы углубились в донный массив, в само основание геологической плиты.
   Наконец, спуск завершился, и мы оказались на ровной круглой площадке, диаметром метров пять. От неё вела единственная дверь, похожая на ту, что затворяла вход. Ни замков, ни запоров на ней также не имелось, зато присутствовал светящийся иероглиф в геометрическом центре, узор которого отличался от собрата наверху, имел отличную позицию в неведомом алфавите, и иной смысл в чьих-то головах.
   Яндигеев приложил к символу теперь уже левую руку, а в правую прошептал нужную фразу на тарабарском наречии, после чего дверь медленно отворилась, и бесшумно исчезла в чреве потревоженной скалы.
   За порогом нас ожидало освещённое пространство, куда мы и проследовали с осторожностью непрошенных гостей. Стало ясно, что это помещение и есть цель нашего путешествия. Место, где концентрируются тайны моего монголоидного спутника. Аксакал потушил факел, и стало ясно, что свет льётся одновременно отовсюду и ниоткуда конкретно, то есть, явный источник отсутствовал.
   - Включается автоматически, как только открывается дверь, - опередив мой вопрос, пояснил Яндигеев. - Прямая зависимость.
   - Ага, - только и смог ответить я, - но...
   - А вот откуда оно берётся это чёртово освещение, даже не спрашивай! Не знаю! Сколько лет хожу сюда, но так ничего и не узнал об этом.
   - Понятно, - кивнул я на исчерпывающее пояснение.
   Мы находились в обширной рукотворной пещере цилиндрической формы с диаметром основания метров десять, и высотой метром семь. Пол, стены и потолок были усеяны вкраплениями различных минералов, ракушками ископаемых моллюсков и телами древнейших окаменелостей. Однако все эти продукты доисторической жизнедеятельности были идеально отполированы, и представляли теперь единое целое, доведённое до немыслимой поверхностной чистоты обработки, по которым замысловатыми узорами располагались светящиеся иероглифы из того же семиотического ряда, что и символы на дверях.
   Посредине помещения находился прозрачный параллелепипед, похожий на гроб, изготовленный из цельной глыбы горного хрусталя. Он висел на высоте полуметра от пола, поддерживаемый четырьмя цепями, закреплёнными на столбах, которые упирались в потолок.
   Чёрт возьми! Как в сказке Пушкина:
  
   "Там за речкой тихоструйной
   Есть высокая гора,
   В ней глубокая нора;
   В той норе, во тьме печальной,
   Гроб качается хрустальный
   На цепях между столбов".
  
   Значит, сказки Александра Сергеевича основаны не на пустом месте?! - подумалось мне, однако продлить неожиданную мысль мне не удалось, ибо Яндигеев вплотную приблизился к изделию из горного хрусталя, и подал знак, чтобы подошёл и я. Через секунду, мы стояли рядом, и я с любопытством заглянул внутрь параллелепипеда. С одного взгляда стало понятно, что это действительно гроб, ибо в нём лежал его хозяин. Вернее - хозяйка, но, чёрт возьми! - как?
   В гробу лежала женщина, и внешний вид её указывал на то, что она всего лишь спит. Вплоть до шеи спящая красавица была укрыта чистой белой материей, без каких-либо рисунков, узоров или орнаментов, и, хотя я видел только её лицо, она была прекраснее всех на свете, и живее всех живых. Она словно сошла со страниц сказки великого русского поэта:
  
   "С лавки подняли, одели,
   Хоронить её хотели -
   И раздумали. Она,
   Как под крылышком у сна,
   Так тиха, свежа лежала,
   Что лишь только не дышала".
  
   Однако самым удивительным явилось то, что лицо женщины очень походило на лицо Ксении Малевич. Только выглядела она немного постарше. И ещё что-то неуловимое не позволяло подумать, что это мама Игоря Малевича. Дело даже ни в том заключалось, что я несколько дней назад видел красавицу-маму. Вовсе нет. Просто эта женщина, будучи очень похожей на Ксению, тем не менее ею не являлась.
   Тогда, кто она? Ведь сходство поразительное!
   Конечно, у меня имеется догадка по поводу личности спящей, но что ОНА делает здесь, на дне глубочайшей пещеры, в хрустальном гробу, и в довольно странном агрегатном состоянии?
   - Кто это?
   Яндигеев усмехнулся.
   - А ты разве не догадываешься? Насколько мне известно, вы даже встречались несколько раз, а потому вас можно считать знакомыми.
   - Встречались? - Я ещё раз заглянул в пространство хрустального параллелепипеда, но там ничего не изменилось. - Разве это можно назвать встречами?
   - Так ты узнал её?
   Даже если какие-то сомнения и оставались, то они очень быстро улетучивались, уступая место уверенности. Одно из двух: либо это Ксения Малевич, либо - Юлия Закревская. Но, так как красавица-мама ещё недавно находилась в Горске, то получается, что...
   - Это Юлия Закревская!?
   - Ну, наконец-то! - Аксакал вздохнул облегчённо. - Я уж начал подумывать, что твои встречи с графиней чистейшей воды вымысел. Что ж, хорошо, что я ошибся.
   - Но, как она здесь оказалась?! - я был так удивлён, что даже не пытался скрывать это.
   - Она здесь находится по собственному желанию.
   - В таком виде?
   - Именно.
   - Расскажите!
   - Это длинная история.
   - А я никуда не тороплюсь. Мне слишком долго пришлось добирался до сути, чтобы на финише испугаться длинной истории. Кроме того, вы меня сами сюда привели, чтобы я всё увидел своими глазами. Два дня назад вы могли отказаться от путешествия, но не сделали этого. Вы могли сказать, что не понимаете, о чём я говорю, но и этого вы не сделали. Вместо этого вы привели меня внутрь Драконьего Клыка, а значит, это имеет значение и для вас. Ну, так расскажите!
   Яндигеев достал свой неизменный кисет, и начал неторопливо набивать трубку.
   - Я расскажу тебе о том, что мне известно достоверно. А чего не знаю, про то постараюсь промолчать. Ну, а ты, далее, поступай, как знаешь. Однако запомни: поступки человека находятся в его руках, а последствия от них - всегда в воле Божьей.
   - Постараюсь, чтобы последствия не противоречили поступкам. Но, прежде всего, скажите: кто такая Юлия Закревская?
   Аксакал раскурил трубку, и, глядя задумчиво на женщину в гробу, заговорил:
   - Я не знаю точно, кто такая Юлия Закревская, но мне известно достоверно, что живёт она на этом свете с древнейших времён. Сотни, а может и тысячи лет! Долголетие её проистекает оттого, что открыла она некоторую систему правил и законов, придерживаясь которых, можно прожить очень долго. Я не знаю, в чём эти законы заключаются, но внешне они выглядят как система эмпирических многоуровневых и многомерных уравнений, совместное решение которых и есть решение проблемы долголетия. Я бы назвал эту систему формулой старости, ибо сущность её заключается ни столько в том, чтобы жить долго, а скорее в том, чтобы как можно дольше задержать старение организма.
   - Она сама вычислила эту формулу?
   - У меня нет ответа на твой вопрос. Теоретически она могла это сделать сама, но, скорее всего графиня начала работу над системой, уже имея чьи-то первоначальные результаты. Слишком уж всё сложно для одного человека. Особенно имея в виду тот научный инструментарий, каковым владело человечество во времена самой первой молодости Юлии Закревской.
   - Ей действительно так много лет?
   - Боюсь, мы с тобой даже не представляем - сколько!
   - И она всю жизнь прожила в наших краях?
   - Конечно, нет! Такое долголетие, сравнимое с бессмертием невозможно скрыть, живя в одной местности, поэтому ей приходилось постоянно перемещаться по миру во временном промежутке, равном молодости одного поколения. А это - не более пятнадцати лет. Как только её "не старение" становилось заметным, Юлия переезжала на новое место, и могла вернуться на прежнее лишь тогда, когда умрёт последний человек из тех, кто знал её в былые годы.
   - Значит, она не уроженка Беркучанского герцогства?
   Старик пожал плечами.
   - Этого я тебе сказать не могу.
   - Тогда почему она носит такую известную фамилию? Ведь Закревские - довольно знаменитый род.
   - Насколько я знаю, она вышла замуж за одного из графов, который, правда, вскоре погиб, но более об этом я ничего сказать не могу.
   - А разве в средневековье бездетных вдов не лишали мужней фамилии?
   - Лишали. Но в отношении вновь испечённой графини этого почему-то не произошло. Вообще, что касается графа, то история его смерти слишком темна и запутана, чтобы высказываться определённо, но Юлия достойно выпуталась из неё. Она доказала свою непричастность к гибели мужа, хотя утверждать что-либо наверняка в отношении Юлии Закревской занятие неблагодарное: всегда существует вероятность ошибиться. Достоверно известно лишь одно: после смерти графа Юлия сохранила за собой и фамилию, и титул и владения.
   - Но ведь примерно тогда она и исчезла с исторической арены, и с тех пор, со второй половины 17 века, о ней нигде и никогда не упоминалось.
   - Не знаю. - Яндигеев пожал плечами. - Про это ничего не скажу. Мне наверняка известно лишь то, что Закревская пуща и озеро Быштым были излюбленными местами её проживания. Об этом она мне сказала сама.
   - Значит, пещеру создала она?
   - Да ты что! Такое не под силу ни одному человеку, даже если он почти бессмертный.
   - Тогда, кто?
   - Она мне не сказала об этом. Со стороны графини был намёк на то, что окончательное оформление пещеры в её нынешнем виде произошло примерно 3200 лет назад. Большего она не рассказала.
   - А она само-то знает?
   - Думаю, что знает, но на тот момент не посчитала нужным говорить про это.
   - А Поляна?
   - А вот Поляна - это её творение! Юлия подолгу жила в ваших краях ещё задолго до того, как стала Закревской, а потому ей необходимо было место для спокойного проживания. Место, где бы её никто ни тревожил. Поляна в Закревской пуще и Драконий Клык на озере Быштым являлись именно такими местами.
   - Но ведь расстояние между этими местами - тысячи километров! Как она могла столь быстро перемещаться, ведь по вашим словам она делала это довольно часто.
   - Расстояние - понятие субъективное. Один и тот же путь для старика и юноши различны с точки зрения энергетических усилий и временных затрат. А если взять орла и черепаху, то тут вообще совершенно несовместимые системы отсчёта. Говоря же о Юлии Закревской и о её возможностях, мы должны иметь ввиду понятия не линейные, а метафизические, по крайней мере, при нынешнем уровне развития науки. Конечно, представить её летящей в ступе, или на ковре-самолёте было бы верхом наивности, но то, что какие-то очень быстрые средства перемещения существовали всегда - это уж точно! Любая замкнутая система всегда имеет собственные средства перемещения, обусловленные самой же системой. Эти средства существуют внутри системы и не зависят от наших знаний о них. Земля, при известной степени допустимости, есть замкнутая система, а значит должны существовать способы перемещаться в рамках её границы. Причём, быстро перемещаться. Я не имею в виду то, что изобрёл человек: машины, поезда или самолёты. Это - как раз таки привнесённые способы. Не естественные. Я же говорю о средствах естественных, о средствах, заложенных в систему при её зарождении. Думаю, Юлия Закревская именно этими способами и пользовалась, применяя естественные, природные силы нашей планеты, которые в карикатурном виде могли походить и на ступу или на ковёр-самолёт, но, даже если это так, то в них нет ни капли колдовства. Просто кто-то именно так использовал земную энергию. В случае же с нашей общей знакомой, её перемещения напрямую связаны с менгирами. С сетью менгиров, устилающей поверхность планеты с древнейших времён. Кто строил их - до сих пор не известно! Каково их истинное предназначение - также никто не знает. Но я уверен, что установлены они ни в ритуальных целях, а имеют практическое, прикладное значение. Думаю, что одна из функций сети, это - быстрое перемещение, коммуникация и связь.
   Аксакал снял с шеи один из своих многочисленных амулетов.
   - Посмотри внимательно: что ты можешь об этом сказать?
   На серебряной цепочке висел камень, очень похожий на...
   - Он по форме напоминает Драконий Клык!
   - Правильно. Но вот, что важно: этот амулет мне подарил твой дедушка, а если ты внимательно читал наши отчёты о посещении Поляны, то должен вспомнить, что Менгир на Поляне, Драконий Клык на Быштыме и этот камушек имеют совершенно одинаковую форму. Выражаясь математически - они подобны.
   - Да. Я помню об этом.
   - Однажды, я, находясь у подножия Драконьего Клыка, снял амулет, и долго рассматривал его, пытаясь отыскать различия в его форме, и в форме Быштымской скалы. Я так долго и пристально изучал его, сверяя изгибы и линии, что не заметил, как ситуация вокруг меня изменилась кардинально. Вместо зеркальной глади воды появилась зелень трав, вместо прибрежных валунов, торчащих из воды - древние могильные плиты, а на месте самого Драконьего Клыка появился Менгир. Помню, как я тогда перепугался. Ведь помимо своей воли, я, в мгновение ока, оказался на Поляне, в тысячах километрах от того места, где находился только что. Я видел ровную окружность Поляны, густой лес вокруг неё, и деревянную избу на окраине. Я видел молодую красивую женщину, которая неторопливо шла к избе с охапкой полевых цветов, напевая что-то очень тихо, и пританцовывая слегка. Наверное, она что-то почувствовала, так как обернулась вдруг, и посмотрела на меня... В этот миг я вновь оказался на Быштыме.
   Аксакал замолчал. Откуда-то издалека доносился звук размеренно капающей воды. Я вспомнил вдруг, что нахожусь в пещере неведомого происхождения, в специальной камере с неизвестными иероглифами н дверях, где в хрустальном гробу находится женщина, возраст которой превышал жизненный цикл Мафусаила.
   - Представляешь, что это за амулет!? - Яндигеев положил камень себе на ладонь, и поднёс к глазам. - С его помощью можно перемещаться в пространстве!
   Подбросив амулет к потолку, аксакал ловко поймал его, и снова водрузил его к себе на шею, в компанию к таким же кулонам и оберегам с глубокими сакраментальными смыслами.
   - Рискну предположить, - продолжил он, - что Драконий Клык и Менгир на Поляне являются пространственной парой, специально под которую изготовлен амулет для быстрого перемещения между ними. Уверен, что по Земле разбросаны сотни таких пар, отделённых друг от друга на тысячи километров, но эти расстояния мгновенно исчезают, как только в руке человека оказывается ключ-амулет. Все вместе эти пары образуют единую систему, по которой можно быстро перемещаться по всей планете. Конечно, кроме амулетов существуют некие коды или заклинания - зови, как хочешь, которые следует знать, чтобы пользоваться системой, но это уже технология. Моё же перемещение произошло случайно. Наверное, я совершил движения или произнёс слова, которые амулет поначалу идентифицировал как код, и телепортировал меня на Поляну, но, когда ошибка выяснилась, тут же вернул обратно на Драконий Клык. Из этого происшествия я сделал вполне очевидный вывод: те, кто владеет алгоритмом действий, могут перемещаться по планете почти мгновенно. Юлии Закревской были знакомы эти алгоритмы, а потому она могла быстро преодолевать расстояния между нашими местностями. Такая вот гипотеза.
   - А этим кодом может быть синестезия?
   Яндигеев задумался. Вряд ли мой вопрос поставил его в тупик. Скорее всего, он часто думал об этом. Но так же очевидно и то, что ответа на данный вопрос он так и не нашёл.
   - Думаю, что - нет! Хотя перемещаться с помощью синестезии тоже можно.
   - Как?
   - Проникая в картину, ты попадаешь в иной мир. В параллельную Вселенную. В Закартинье. А если предположить, что Закартинье едино?
   - Вы хотите сказать, что всё когда-либо нарисованное попадает в одно и то же место?!
   - Именно! А если это так, то, "войдя" в Закартинье, и переместившись там, ты можешь "выйти" обратно в наш мир в совершенно ином месте.
   - То есть, "войдя" в картину одного автора, ты, пройдя какое-то расстояние в Закартинье, можешь "выйти" из картины другого?
   - Точно так.
   - А значит, это может быть абсолютно другим местом?
   - Да.
   - И точка "входа" не будет совпадать с точкой "выхода"!?
   - Именно.
   - Но это же мистика какая-то!
   - Как знать? Может - мистика, а может - наука!
   Пришло понимание абсурдности ситуации. Вспомнилась игра, в которую мы часто играли на скучных школьных уроках. Первый ученик рисовал на бумаге голову какого-либо животного или человека, сгибал лист в месте, где оканчивается голова, и передавал бумагу другому ученику. Тот, не видя, чья голова нарисована, подрисовывал к ней шею, также сгибал лист, и передавал следующему. Тот - дорисовывал туловище, и так далее, до ступней и пяток. Когда творение заканчивалось, то, развернув лист бумаги, можно было лицезреть монстра с несуразными частями тела, что вызывало естественный смех всех участников. А далее нас выгоняли с урока. Но это уже частности. Мне вспомнилась эта игра именно потому, что моя нынешняя ситуация очень сильно походила на эту детскую забаву. Потому что каждая следующая порция информации или факт бытия, соотносились с предыдущими также, как части тела из школьной развлекаловки. Я находился в самом сердце Азии в таинственной пещере на триста метров ниже уровня озера, разговаривал с шаманом кочевого племени о синестезии и ковре-самолёте, а перед нами, лежащая в гробу, находилась женщина, художница и ведьма, которой было несколько сотен или даже тысяч лет. Ситуация принимала форму ярко выраженного гротеска, похожего на одну из тех личин с берегов старого русла Малой Быштымки, которые состояли из закручивающих спиралей, уводящих в бесконечность. Всё перемешалось в этой многоликой стилистической фигуре, похожей на запутанный узор из учебника по фрактальной геометрии: и правда и ложь, и добро и зло, и красота и уродство, и потому, наверное, я был не в состоянии разобраться в том, что происходит, путался в изменившихся понятиях, и терялся в неустойчивых оценках. Получалось, что Юлия Закревская, при желании могла бы приторговывать бессмертием. Что ж, вполне прибыльный бизнес.
   - Что с ней случилось? - спросил я, кивая головой в сторону хрустального вместилища. - Она всё-таки умерла?
   - Почему умерла? - Яндигеев замотал головой. - Графиня жива. Она, пожалуй, живее нас с тобой.
   - Жива?! - Искренне удивился я, почему-то уверенный в обратном. - Тогда что она здесь делает?
   - Её жизненный цикл очень сильно замедлен, но она жива. Формула старости предусматривает различные формы существования организма, в том числе - анабиоз. Настроив организм определённым образом, человек впадает в состояние близкое ко сну. Процессы жизнедеятельности замедляются, сердце отбивает один удар в несколько минут, необходимость в дыхании отпадает.
   - А зачем гроб, да ещё и хрустальный? Она что Пушкина начиталась?
   - Внутрь параллелепипеда закачена какая-то особенная газовая смесь, благотворно действующая на кожу. Чисто женские штучки. Более ничего сказать не могу.
   - Ну, и зачем всё это? Она устала от жизни?
   - В какой-то мере - да! Очень утомительно наблюдать за людскими подлостями в течение тысячи лет. Она устала, и решила отдохнуть.
   - Значит, если теперь попасть на Поляну, то можно будет отыскать там формулу старости?
   - А чего её искать? Формула вместе с другими исследованиями Юлии Закревской записана в Книге, находящейся в избе.
   - Значит, пока графиня спит, можно пробраться на Поляну, и ознакомиться с Формулой?
   - Ты слишком всё упрощаешь, - аксакал покачал головой, - в избушку ни так-то просто попасть.
   - Но вы ведь попали?
   - Да. Но мы смогли посетить её тогда, когда она ещё существовала в природе. Теперь это будет сделать гораздо сложнее.
   - Не понял? Что значит: "Существовала в природе"?
   Аксакал развёл руками.
   - А вот так: Поляна уничтожена, Изба сожжена, Книга сгорела. Так что теперь попасть на Поляну, войти в Избу, и прочесть Книгу - физически невозможно.
   - И, кто это сделал?!
   - Юлия Закревская!
   - Но, зачем?!
   - В этом-то весь фокус и состоит. В реальности Формулы Старости теперь не существует. Её нельзя увидеть глазами и потрогать руками. Но формула не потеряна для людей. Просто теперь она спрятана слишком далеко.
   - Поясните!
   - Всё и легко и сложно одновременно. Формулу можно найти и прочитать, но теперь для этого возможен лишь один путь - через синестезию.
   - То есть, надо "войти" в картину, где изображена Поляна...
   - А ты быстро соображаешь! Молодец! Да, надо "войти" в картину, на которой изображены окрестности Поляны, но нарисованную в тот период, когда Поляна ещё не была уничтожена. То есть, посетить тот временной промежуток Закартинья, где интересуемые нас объекты ещё находятся на местах. Ну, а далее, "войдя" в картину, нужно найти Поляну, заглянуть в Избу, и прочесть Книгу. Всё вроде бы просто и понятно, только для этого необходимо обладать даром синестезии. Сам понимаешь, что в этом случае перечень номинантов резко сокращается.
   Увидев мою неприкрытую радость, Яндигеев покачал головой.
   - Рано радуешься. Не забывай, что в том Закартинье Юлия Закревская ещё не превратилась в спящую красавицу, а является вполне реальной особой. Значит тот, кто проникнет на Поляну, неизбежно столкнётся с ней, и лишь она будет решать, кого допустить к формуле, а кого - нет!
   - Остроумно!
   - Ещё как! Я бы сказал - элегантно! Как раз в стиле тысячелетней красавицы, ревниво охраняющей секреты своей молодости и красоты.
   - Я обязательно "проникну" на Поляну.
   - Это очень опасно.
   - Если я не сделаю этого, то буду жалеть об этом всю жизнь.
   - Подумай хорошенько!
   - Даже думать не о чем. Разве можно будет с ЭТИМ жить, и не попытаться сделать ЭТОГО?!
   - Я не сомневался, что ты ответишь мне именно так. Но будь очень осторожен. Мне будет очень жаль, если внук Василия Михайловского пострадает из-за моей болтливости. Хотя, видит Бог, я выполнил то, о чём просили меня графиня Юлия.
   - То есть...
   - Перед тем, как заснуть, она повелела мне рассказать об этом только тебе, и никому более. Так что, если кто-то и имеет шанс попасть туда, так это именно ты.
   - Тогда тем более стоит рискнуть!
   - Рискни, но не слишком усердствуй. А теперь пойдём, - Яндигеев подмигнул мне правым глазом, если только это неуловимое движение верхней прорези можно назвать подмигиванием. - Нас заждалась ещё одна красавица, а уж её гнев, поверь, не менее яростен, чем у бессмертной леди.
  
   * * *
  
   Когда мы вернулись на стоянку, начинало темнеть. Сельга сидела у костра, на том же месте, что и утром, замерев в той же позе непокорного ожидания, в какой мы покинули её, и лишь выражение лица таёжной дивы стало иным. Ярость и обида исчезли, а вместо них лицо девушки отражало грустную сосредоточенность и полное погружение в самое себя.
   Ужин был готов, и мы, молча с аппетитом поели. За всё время приёма пищи никто не произнёс ни слова. Аксакал устал, и засыпал на ходу. Его голова то и дело наклонялась к груди, погружая усы и бороду в рисовую кашу. Затем, очнувшись, он вздрагивал, и выпрямлялся, бездумно озираясь по сторонам. Поняв же, где находится, шаман продолжал ужин, обильно сдабривая его молочной водкой. Со мной происходило иное. Я был настолько переполнен информацией и впечатлениями, что они назойливо распирали мозг, мешая сосредоточиться на еде. Ужинал я машинально, ибо даже во время еды пытался рассортировать данные, сгруппировать их по тематике, разложить по полочкам, и расставить приоритеты. Сельга же, погружённая внутрь себя, взирала остановившимся взглядом в черноту перед собой, и возвращаться из кургутской нирваны не собиралась, в связи с чем ужин прошёл сугубо индивидуально и в полном молчании.
   Когда все насытились, Сельга убрала со стола, засыпала грязную посуду снегом, и пошла доить единорогов. Аксакал набил трубку, и мы закурили. Обычно, после еды наш совместный перекур сопровождался содержательными беседами о смысле жизни, интеллигентскими спорами о бренности бытия, а то и теологическими диспутами о тщетности познания, но сегодня перекур продлился недолго. С одной стороны, мы так много за сегодняшний день говорили между собой, что успели друг другу надоесть, а с другой - Яндигеева настолько измотало путешествие, что он просто валился с ног. А потому неудивительно, что, перекурив по-быстрому, почтенный кургут залез в палатку, откуда буквально через минуту раздался его богатырский храп.
   Словно ожидая этого, вернулась Сельга. Выяснение отношений с дедушкой она решила оставить на потом, справедливо полагая, что делать это лучше без посторонних свидетелей. Со мной же, без присутствия аксакала, ей вообще вряд ли удастся когда-нибудь пообщаться, так что сделать это она решила прямо сейчас. Благо, утомлённый путешествием Яндигеев, до сего момента неусыпно и в оба глаза бдевший за внучкой, теперь, находился в том состоянии, когда никакие бдения оказались невозможны. Сельга это поняла, и подсела к костру. Мне очень хотелось знать, какие мысли бродят у неё в голове, но васильковый взгляд азиатских раскосых глаз, был непроницаем, как у графини Закревской в её нынешнем виде.
   - Что там было?
   Сначала я хотел рассказать ей нечто поверхностное и обобщённое, не вдаваясь в суть дела глубоко и подробно. Но потом решил, что это будет не честно по отношению к человеку, который путешествовал вместе с нами, а в пещеру не попал лишь по необъяснимой прихоти собственного деда. К тому же, Яндигеев забыл взять с меня слово обо всём молчать, а значит, я мог поведать Сельге всю нашу историю от начала до конца. Этим я и занимался в последующие два с лишним часа, подробно повествуя девушке о самом путешествии, о том, кто такая Юлия Закревская, подробно объясняя сущность синестезии, и рассказывая о существовании формулы старости. Сельга внимательно слушала мой рассказ, а когда я закончил, задумчиво произнесла:
   - Впервые слышу об этом. Конечно, я догадывалась, что твоё появление здесь, среди зимы, связано с чем-то необычным и важным, но чтобы такое!
   - Ты совсем ничего не знала?
   - Я слышала о Юлии Закревской, но лишь ту часть правды, которую положено знать всем. Не больше. О синестезии и формуле старости я вообще узнала от тебя впервые. Если тебе удастся раздобыть эту формулу, и осчастливить человечество, то - поздравляю, Нобелевская премия тебе обеспечена.
   - Не преувеличивай!
   - Почему? Я совсем не преувеличиваю. Ведь если ты завладеешь этой формулой, то у тебя реально останется три пути. Во-первых, пользоваться формулой тайно, в одиночку наслаждаясь своим долголетием, как это делала графиня. Во-вторых, как я уже говорила - осчастливить человечество, и стать Нобелевским лауреатом, при этом также жить долго, но не в одиночку, а вместе со всеми. Что ж, тоже вариант. Ну и, наконец, в-третьих, торговать бессмертием тайно, из под полы, за большие деньги. При этом жить бесконечно долго на собственном острове в Средиземном море, и наслаждаться всеми прелестями современной цивилизации. Как тебе перспектива?
   Я усмехнулся.
   - Третий вариант не плох.
   - А как же человечество?
   - Планета и так перенаселена, а тут ещё я со своей формулой - представляешь?! Если формула станет достоянием многих, то вскоре на Земле шагу негде будет ступить из-за большого количества молодых и красивых людей.
   - Разве это плохо?
   - Красота должна быть редка и эксклюзивна, иначе она перестанет быть красотой.
   - Это ты сам придумал?
   - Нет. Но разве от этого я становлюсь менее правым?
   - А кто будет решать, кому продавать формулу, а кому - нет: ты, что ли?
   - А я у тебя буду консультироваться!
   - Шутишь?
   - Почему шучу? Ты уже всё знаешь, а помощники мне всё равно понадобятся, так что лучше тебя кандидатуры не найти. Согласна?
   - А ты не боишься, что я соглашусь?
   - Нет. - Я улыбнулся. - Не боюсь. Потому что на данный момент мы делим шкуру неубитого медведя!
   Сельга тоже улыбнулась
   - Но шкура, согласись, не плоха!
   - Шкура прекрасна!
   За весь сегодняшний вечер, это была её первая улыбка. Не знаю, какой Сельга бывает в естественных для себя условиях (а моё присутствие рядом с ней является для неё условием неестественным), но у меня сложилось впечатление, что она - девушка серьёзная и сдержанная, за тем редким исключением, когда её улыбка несёт отпечаток иронии или сарказма. Так вот, сейчас она улыбалась без этих физиономистических атавизмов.
   - Ладно. Шкура - шкурой, но вопрос действительно серьёзный. Ты не жалеешь, что рассказал мне об этом?
   - А чего мне жалеть? Алдыз Яндигеев с меня не брал обещания молчать, так что никаких клятв я не нарушил. Кроме того, по понятиям людей, с которыми я привык общаться, ты, проделавшая весь путь наравне со всеми, имеешь право знать всю правду. Иначе, выходило бы так, что мы использовали тебя как инструмент, втёмную, а это - несправедливо! Такой вот нехитрый принцип на одной шестой части суши.
   - Хороший принцип. - Сельга вздохнула невесело. - К сожалению, у нас всё происходит по другому.
   - Особенно по отношению к женщинам?
   На этот раз Сельга замолчала надолго. Она сидела неподвижно, пристально рассматривая оранжевые угли костра, и мне всё более казалось, что этим вопросом я её не на шутку обидел. Но - нет, обида здесь была не причём, и Сельга согласилась с моим предположением.
   - Да. Особенно по отношению к нам.
   - Но ведь это несправедливо! - С жаром воскликнул я. - Женщины в нашей стране имеют равные с мужчинами права и возможности, а значит, и одинаковые права на доступ к информации. И это - правильно!
   Сельга грустно улыбнулась.
   - У тебя есть младшая сестра?
   - Есть.
   - Ты доверяешь её все свои тайны?
   - Нет. Я гораздо старше её, и у нас пока что мало общих интересов.
   - Вот видишь! Мой дедушка рассуждает примерно также, потому что для него любая женщина - как для тебя твоя младшая сестра.
   - Но ведь это совсем разные вещи!
   Я попытался возражать, но Сельга была непреклонна, и твёрдо произнесла:
   - Это традиции моего народа!
   - Традиции, как и люди, стареют, дряхлеют, теряют первоначальные смыслы, и, наконец, превращаются в предрассудки. В жизни рано или поздно наступает момент, когда что-то необходимо менять, а от чего-то и вообще отказаться. Очень важно осознать и сделать это вовремя, пока безобидный предрассудок не превратился в опасную догму.
   Сельга так посмотрела на меня, что я смутился. Наверное, с девушками не стоит изъясняться так заумно, ибо они всё равно истолкуют сказанное по- своему, причём смысл этого толкования будет крайне далёк от смысла первоисточника, а значит и воздействие слов будет противоположным желаемому. К тому же эти слова мне никогда не принадлежали: слишком глубинны для моего возраста. Они являлись высказыванием дедушки, которые он когда-то при мне говорил дяде Сергею. С тех пор я их хорошо запомнил.
   - Наверное, ты прав! - Сельга отвела взгляд. - И про предрассудки прав, и про догмы, но о том, от чего отказываться, и про что забыть - решать предстоит не мне. Так что, давай, не будем об этом!?
   - Давай!
   Со стороны единорожьего стада пахло зверем и конюшней. Животные урчали и храпели, но звуки эти были настолько упорядочены и подозрительно ритмичны, что походили на осмысленные сигналы, от чего мне всё более казалось, что эти сказочные млекопитающие обсуждают нас с Сельгой. Аксакал храпел в палатке, перекрывая своими физиологическими звуками коллективное урчание единорогов, а моё общение с его внучкой, ещё вчера вызывавшее пристальное внимание, теперь дедушку мало волновало.
   - Когда думаешь уезжать?
   Сельга спрашивала тоном дежурного любопытства, чтобы заполнить возникшую паузу, но мне почудилась вдруг в её интонациях глубоко скрытая заинтересованность по существу вопроса. Её действительно интересовало, когда я уеду, и эта невысказанная, но тщательно скрываемая потребность в том, чтобы знать наверняка, была красноречивее всех сказанных слов. От этой интуитивной догадки ко мне неожиданно вновь вернулась мысль, возникшая двумя днями ранее, но позабытая на время в связи с впечатлениями от путешествия и увиденного в пещере.
   "Неужели я ей нравлюсь?!"
   Предположение это было совершенно необоснованно, но душу грело, будто свершившийся факт. И всё же, если отбросить лирику, то выходило так, что возвращаться мне следовало как можно быстрее. И, чем скорее, тем лучше. Причём, для всех!
   - Как только вернёмся в становище, мне придётся сразу же уехать. Необходимо срочно возвращаться в Горск. Скоро сессия, а я напропускал много. Да и дело, начатое здесь, необходимо завершить именно в Горске.
   - Это опасно?
   - Не более чем многое другое.
   - Это не ответ. - Сельга покачала головой. - Ты хоть представляешь, с чем ты там можешь столкнуться?
   - Нет, но этого никто не представляет, потому что ТАМ мало кто бывал! А с теми, кто регулярно посещает Закартинье, я лично не знаком. Так что, в каком-то смысле, я буду первый.
   - Но ведь ты там бывал?
   - Бывал. Но не настолько долго, чтобы иметь возможность судить о том, что там происходит.
   - Тогда, не ходи!
   - Почему?
   - Как любит говорить дедушка: не стоит совершать необратимых поступков. А то, что задумал ты, может стать поступком с необратимыми последствиями именно для тебя. То есть, гарантий - никаких! А раз так, то зачем рисковать?
   - Если я не попытаюсь осуществить задуманное, то никогда не прощу себе этого. Скажу больше: даже если я не попытаюсь добыть формулу сейчас, то всё равно сделаю это через некоторое время, потому что не смогу с ЭТИМ жить! Так чего же тянуть?
   - Ты хочешь стать бессмертным?
   - Вряд ли это достижимо, а случай с Юлией Закревской скорее случайность, чем закономерность, но если у тебя появляется реальная возможность прикоснуться к вечности, и заглянуть туда хоть одним глазком, то было бы неразумно отказываться от этого.
   - Наверное, это скучно!
   - Что?
   - Жить вечно. Ведь всё когда-нибудь надоедает и становится скучным. Даже то, что ты любишь, и без чего, казалось бы, не можешь прожить и дня. Но вот проходит время, и ты начинаешь понимать, что ошибалась. У тебя бывает так?
   - Бывает. Но, по-моему, есть вещи, которые не могут надоесть.
   - Например?
   - Разве может наскучить восход солнца по утрам, звёздное небо глубокой ночью или бескрайнее море на закате?
   - Думаю, что может!
   - А тайга?
   - Тайга - тем более!
   - Ты шутишь?
   - Почему шучу? Вовсе нет! Думаешь, мне никогда не хотелось пройтись в мини-юбке, цокая по асфальту высокими шпильками? Конечно, хотелось! И когда я думаю о том, как могла бы выглядеть в городском прикиде, сравнивая его с тем, во что я одета сейчас, то, поверь, в эти минуты я начинаю ненавидеть и тайгу, и юрту, и становище. Со временем это проходит, но если бы у меня был реальный выбор между жизнью в тайге, и проживанием в городе, я не уверена, что выбрала бы кочевую жизнь.
   Наверное, у меня был такой обескураженный вид, что Сельга, увидев это, громко рассмеялась. Я действительно не ожидал услышать такое, но почему меня это так удивило? Сельга высказалась вполне здраво. Ведь если рассуждать честно, то ходить по улице на высоких каблуках в короткой обтягивающей юбке, демонстрируя мужичкам свои красивые загорелые длинные ноги куда приятнее, нежели вручную выделывать шкуры, доить единорогов или собирать сушёный навоз. Кто бы спорил! Но слышать подобное от Сельги, внучки кургутского шамана и старейшины племени, было очень непривычно и неожиданно.
   - Ты ещё вернёшься?
   Сельга смотрела прямо глаза, и мне очень хотелось прочесть в этом взгляде немного больше, чем просто формальный вопрос по этикету от тактичной воспитанной девушки, но васильковый взгляд был непроницаем. В глазах дальней родственницы хана Тэмуджина отражался лишь огромный прозрачный айсберг из самого сердца моря Уэдделла.
   - Я бы очень этого хотел! - искренне, но не сдержанно воскликнул я, и выглядело это так откровенно, что Сельга смутилась, и отвернулась. Глядя в черноту ночи, она сказала:
   - Так в чём же дело? Возвращайся!
   Не знаю, что на меня нашло, наверное, потерял ориентацию среди несовместимых правил этики различных народов, а может, организм мой стал вырабатывать на морозе слишком много гормонов, но я вдруг сел рядом с девушкой, снял перчатку и дотронулся до её щеки. Подсознательно, я понимал, что делать этого не стоит, но инстинкт требовал иного. Чёрное безмолвие ночи настаивало на том, чтобы пойти дальше, и совершить очередное безумие, но здравый смысл активно возражал, утверждая настойчиво, что само касание - уже явный перебор. Сельга не отпрянула и ничего не сказала, но посмотрела так, что продолжать далее, означало бы испортить отношения навсегда.
   - Извини! - едва выдавил я из себя одно из короткого перечня волшебных слов.
   Сельга кивнула, принимая извинения. Всё-таки мне удалось не перейти границу, за которой следовал бы сплошной официоз. И, тем не менее, меня уже понесло.
   - А ты хотела бы, чтобы я приехал?
   - Мы всегда рады гостям.
   - Это не ответ.
   - Ты нравишься дедушке. Я это вижу.
   - А тебе?
   Сельга вздрогнула. Васильковые глаза её гневно сверкнули. Всё-таки, мы очень разные люди: городские славяне и кочевые кургуты. Хотя, некоторым из них временами хочется пройтись в мини-юбке.
   - Девушкам такие вопросы не задают!
   У меня вдруг возникло ощущение, что в моей очаровательной собеседнице живут одновременно две различные девушки. Одна из них, таёжная дива, дитя природы, яркая представительница кочевого народа, одетая в звериные шкуры, а другая - юная городская кокетка с разрезами и вырезами на соответствующей одежде. Обе они были кургутки, но с какой из них я разговаривал в тот или иной момент я никак не мог определить. Это слегка раздражало.
   - А какие вопросы можно задавать кургутским девушкам? Об урожае орехов и кедровых шишек? А может, о надое у единорогов, и отёле у коров? Ты ведь сказала, что хочешь ходить в мини-юбке, и цокать по асфальту высокими каблуками. Вот я и задал тебе вопрос, как девушке в бикини.
   Сельга удивлённо вскинула бровь.
   - Ты злишься?
   - Нет! - Я встал и сел на своё прежнее место. - Просто уже двое суток пытаюсь понравиться тебе.
   После этих слов повисло молчание. Сельга рисовала на снегу личины по теме наскальной живописи палеолита, а я не мог сообразить, для чего надо было произносить последнюю фразу. Нет, я действительно пытался ей понравиться, но зачем же упоминать об этом вслух?
   - Извини! Я не должен был говорить этого.
   Сельга покачала головой и грустно улыбнулась.
   - Не надо извиняться. Не скрою, мне это очень приятно слышать. К тому же, эти двое суток я так же пыталась понравиться тебе. Ну, так как, у меня получилось?
   От этих слов я, как положено, покраснел, но на сей раз, даже не заметил этого. К тому же, стояла ночь.
   - Даже очень!
   - Жаль!
   - Почему?
   - Наши попытки понравиться друг другу не имеют не смысла, ни будущего, ни перспектив.
   - Разве?
   - Я как-то смотрела мультфильм про то, как кентавр и русалка полюбили друг друга.
   - И, что?
   - А ты не понимаешь?
   - Поясни!
   - Всё очень просто и сложно одновременно. А больше всего - грустно! Кентавр не мог жить в море, а русалка не могла долго находиться в лесу. В общем, ничего у них не вышло, а мультик плохо закончился.
   - Странный сюжет для мультфильма.
   - Это был мультфильм для взрослых.
   - Понятно.
   Сельга встала и начала обходить костёр. Я тоже поднялся. Сердце бешено заколотилось в груди, когда девушка подошла ко мне, приподнялась на носки, и поцеловала в щёку тёплыми мягкими губами.
   - Ты приезжай, Виктор, если захочешь. Я буду ждать тебя ровно год. А теперь - спокойной ночи!
   Сказав это, Сельга исчезла в палатке, где уже девятый сон видел её дедушка. Я же остался снаружи, чтобы перекурить перед сном, рассуждая о том, что может произойти в заснеженной тайге, когда бдительные родственники красивых девушек вдруг сильно устанут, и заснут. Что ж, в результате их сна у меня появился целый год на обдумывание ситуации. А это, поверьте, немало!
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   30 декабря 1982 года.
  
  
   Вернувшись из Сибири в Горск, я в тот же день приступил к подробному изучению всего дедушкиного наследия. Я пребывал в лихорадочном нетерпении: а вдруг!? А вдруг в его записях или бумагах, в рисунках или в картинах я отыщу что-нибудь интересное? Найду подсказку по интересующему меня вопросу? Распознаю косвенный намёк в ничего не значащем предложении? Отгадаю скрытый смысл в случайной фразе? Выужу тайну, спрятанную между статистических строк в дневнике? Пребывая в этом возбужденном состоянии человека, гоняющегося за тайной, я истратил на эти поиски весь остаток ноября. Всё своё свободное время.
   Ничего!
   Вообще-то, дедушка не сильно любил писать, но, по его же собственному выражению: дисциплинировал себя дневником. Мучил записями и самобичевал чистописанием. Шлифовал слог, так сказать. Для общего развития. Но, к сожалению, на всех этих бесчисленных страницах, отшлифованных высоким стилем, я ни нашёл ничего. Ни извлек, ни слова полезной информации. Ни буквы, ни знака. Всё - впустую!
   Лишь в душе остался неприятный осадок. Словно вынужденно подслушал разговор близких тебе людей, которые откровенно высказывались об известных вещах и знакомых персонажах, не догадываясь о твоём присутствии.
   Правда, у меня имелось веское оправдание. Дедушка долго болел, и умер не сразу. Все читаемые мною теперь записи находились в его квартире. Так что, если бы он хотел их уничтожить, то сделать это не составило бы труда. А - раз нет, раз он сохранил их в целости и сохранности, значит - был не против, чтобы их прочли.
   Не найдя ничего в записях, я взялся за его художества. За рисунки и картины. Я очень на них надеялся, но и здесь меня поначалу поджидала неудача.
   У меня ничего не получалось! Ни одного "входа"! Из всего перечня дедушкиных произведений я ни смог настроиться ни на одно! Лишь жалкие обрывки мелодий. Всё! Даже краски не набухали и не вспучивались!
   Я напрягался и расслаблялся. Отодвигал холсты на разные расстояния. Осуществлял ЭТО в разное время суток, натощак и наевшись, выпив пива или портвейна, и даже покурив "травки".
   Бесполезно!
   Я пытался осуществить "вход" в полной тишине и при музыкальном сопровождении. Стараясь уловить некую логику, я расставлял рисунки по тематике, по времени написания и по стилю. Я пробовал совмещать картины. Искал работы, сделанные в одной местности, или рисунки с изображением одного и того же объекта, только с разных точек. В общем, перепробовал всё!
   И, когда казалось, что все мои усилия напрасны, и придётся оставить свои безумные мечты до лета, я вдруг обратил внимание на то, что находилось у меня прямо под носом. Висело уже много лет на стене в моей же собственной комнате.
   "Карпатский замок"!
   Именно в этот миг тоненькая цепочка ассоциаций выстроилась вдруг в единый ряд. В логически завершённый ряд, благодаря которому я понял, что в этой картине существуют некоторые несоответствия друг другу отдельных входящих в неё частей. Противоречие между названием и внутренним содержанием. Я-то точно помнил, что там было в действительности. Ведь я там был!
   Так, что же меня смутило?
   Я закрыл глаза, вспоминая давний "вход". В картине было раннее утро. На фоне леса клубился утренний туман. Прямо передо мной величественно возвышался замок. Крепость в горах. А чуть в стороне, равномерным рокотом, струилась река.
   Ну, и что?
   Картина так и называлась: "Карпатский замок". Там так и написано, в самом низу картины, в правом нижнем углу. Название, дата, фамилия, подпись.
   Что - ни так? Что, чему - не соответствует?
   Отойдя от стены, я уселся в кресло. Мысли мои кружились вокруг чего-то важного и существенного, подлетали близко, почти вплотную, принюхивались и приглядывались, но коснуться не решались. Вокруг некой аналогии, которую я пока не мог уловить. На счёт единства мира и замкнутости универсума на данном участке пространства.
   И тут меня осенило! Я вскочил с кресла. Вот - оно! Теперь, всё начинало становиться на свои места. В картине отсутствовало единство. Точно! В ней отсутствовал тот единый неразрывный универсум, который существует в картинах, писаных с натуры. Изображённых один к одному.
   Догадка взбодрила. Ещё не понимая, на что напоролся, и за какую ниточку схватил, я решил, что этот клубок необходимо распутать до конца. Конечно, он мог завести не в ту сторону, но, что я теряю? Ничего. А, значит начинать надо с названия!
   "Карпатский замок". Название, как название. Никаких зацепок. Дедушка рисовал эту картину, будучи в санатории. Отдыхал по путёвке, как победитель социалистического соревнования. Понятно. Заслужил, так отдыхай!
   С этим - всё! Пошли дальше. А дальше, в 1975 году произошёл мой единственный "вход" в эту картину, и я ещё тогда обнаружил в ней несоответствие. Обнаружил, и забыл, не придав значения, полагая, что автор имеет право на художественный вымысел. А теперь вот вспомнил!
   Это было противоречие названия - внутреннему содержанию. Потому что теперь, я был абсолютно убеждён в том, что замок, изображённый на картине, находился не в Карпатах! Более того: он находился не в горах!!!
   Почему?
   Я посмотрел на картину. Судя по рисунку, замок находился именно там, в горной местности. И об этом ясно свидетельствовал весь задний план ...
   Вот!!! Я даже подпрыгнул от возбуждения, так как сразу почувствовал, что теперь, держу в руках не ниточку, а верёвку, канат, стальной трос, а может быть и чей-то хвост! Вот оно - несоответствие! Вот оно расхождение с реальным миром! Вот оно - то, что мешало целостному восприятию картины, и единству в ней образов, запахов и звуков.
   В картине присутствовал художественный вымысел! Ненатуральность! Ибо, такого места, какое я сейчас видел перед глазами, не существовало вообще. Да, я видел, как дедушка рисовал этот замок. Хоть и краткий миг, но - видел! И я действительно лицезрел сам замок, прототип того, что теперь был на рисунке. Но! Дедушка рисовал его, не будучи в Карпатах. Он рисовал его, находясь ...
   Существовало лишь одно место в мире, которое в моей системе ценностей годилось для нахождения там этого укрепления. Этой крепости. Этого замка. Конечно, сомнения у меня ещё оставались, но уж очень хотелось сделать именно такие выводы.
   И, ведь всё было очень похоже на правду!
   Так, что, неужели Закревская Пуща!?
   А, что это за замок тогда?!
   Чёрт возьми! Неужели, графов Закревских!!!
   От навалившейся догадки хотелось кричать, топать ногами и петь матерные частушки. А осознание собственных склонностей к дедукции, индукции и абдукции, лишь добавляло масла в очаг собственной гордыни. И всё же, надо быть справедливым к себе, ибо логическая цепь, выстроенная мною за столь короткий срок, была действительно почти идеальной.
   Но, ведь тогда получалось ...
   Несмотря на присутствие родителей, я закурил прямо в комнате. Шайтан! Следующее звено в моей логической цепи, напрашивалось в смычку сама собой. Я сел в кресло, забросил ноги на стол, потушил сигарету, и закрыл глаза. Прежде чем произнести ЭТО в слух, необходимо всё взвесить и проверить, ибо от истинности того, о чём я сейчас подумал, зависело очень многое. Да, что там многое - всё! А поэтому, надо поразмышлять. Растянуть логическую цепь, и прикинуть, вписывается ли ЭТО новое звено в общий контекст.
   Итак, Закревский замок существовал когда-то, о чём свидетельствовали многочисленные средневековые документы. То есть, это - исторический факт. Но, таким же фактом является и то, что уже лет триста о нём ничего не слышно. Считается, что его сожгла разъярённая толпа фанатиков во второй половине 17-го века. Сожгла и сравняла с землёй. Камня на камне не оставила. Ну, а далее, природа довершила то, что начали люди: лес поглотил развалины, и теперь никто даже приблизительно не может указать их бывшее местоположение.
   Это - официальная версия. И тех, кто придерживается её, можно понять. То есть, раз замок существовал, и тому имеются многочисленные подтверждения, то, если теперь его не могут найти, значит, его действительно уничтожили. Всё просто и логично, а главное - удовлетворяет всех: вписывается в историческое прошлое и констатирует нынешнее положение дел.
   Ну, а теперь - главное. Если предположить, что Закревский замок всё-таки существует, а дедушкин рисунок и мой "вход" в него косвенно подтверждает эту версию, то почему тогда никто не может его найти? Где он находится?
   Я открыл глаза и посмотрел в потолок. Ответ был очевиден.
   На Поляне!!!
   То есть, замок попал в зону действия колдовства Юлии Закревской, а потому его триста лет уже никто не видел! А вот Василий Михайловский в эту зону был вхож. И мне известны два случая его посещения поляны: в детстве с бабушкой, и в 1943-м году, с Яндигеевым и Мысик.
   Так почему бы ему ни посетить её ещё раз? А потом - ещё? А в одно из посещений ни нарисовать картину? Ну, а для красоты пейзажа, вместо холмов изобразить заснеженные горы. Ведь на фоне гор замок действительно выглядит более величественно. А творец имеет полное право на художественный вымысел. Так?
   Я вскочил с кресла, и быстро подошёл к картине. Почти подлетел. Сняв её со стены, я приступил к разборке. Отогнул зажимы, удалил тыльную часть, вытащил из рамы оргстекло. Вот и рисунок. Ватман 12-го формата. А на обратной стороне его имелась надпись, выполненная простым карандашом: Закревская Пуща, 3 августа 1972 года.
   Я сел на диван. Количество открытий на единицу времени явно зашкаливало. И, тем не менее, именно сейчас меня посетили ещё две интересные мысли.
   Во-первых, получалось, что, проникая в дедушкину картину, я автоматически оказывался на Поляне. Преодолевая тем самым зону действия колдовства Юлии Закревской.
   Ну, а во-вторых, напрямую следовало из "во-первых": а почему бы подобным образом ни посетить Поляну ещё раз?
   Действительно, почему?
  
   * * *
  
   Местность изменилась. Конечно, со времени моего "посещения" прошло уже восемь лет, и я мог многое забыть, но ощущение того, что некоторые детали поменялись, всё же имело место. Возможно также, что и умозаключения мои, сформировавшиеся в последние дни, могли повлиять на воспоминания о том, давнем "входе", но, тем не менее, чувство уверенности в некотором изменении ландшафта всё-таки присутствовало. И касалось это, прежде всего - гор. Вернее, их превращения в холмы. И это - очевидно!
   Дедушки нигде не было. Его отсутствие удивило поначалу, но, с другой стороны, убедило в том, о чём я уже начал догадываться. Потому что теперь, я всё чаще приходил к выводу, что наличие самого художника в "точке появления" совсем не обязательно. Законы жанра подразумевали пространство и время, "точку входа" и "точку выхода", которые, кстати, совсем не обязательно должны были совпадать, а вот присутствие самого творца, в смысле - художника, необходимым условием не являлось. Хотя и подразумевало его нахождение где-то рядом. В пространственно-временных рамках картины.
   А вообще, для меня, это было к лучшему. Отпадала необходимость объясняться и оправдываться, а в худшем случае - лгать и изворачиваться. "Вошёл" по-тихому, и делай своё дело. А дальше - как получится. Ибо "выход" из "закартинья" оставался для меня процессом совершенно произвольным, от моих желаний независящим, и случающийся со мной в самый неожиданный момент. Законы же и условия "возвращения" до сих пор оставались неразгаданной загадкой.
   Так что стоило поспешить!
   Чтобы попасть в замок необходимо было пройти километра два вдоль речки (наверное, один из притоков Беркучи), перейти по видневшемуся мосту с левого берега на правый, а далее, непосредственно к замку придётся пробираться через лес. Через Закревскую Пущу! С того места, где я находился сейчас, этот участок леса не выглядел слишком уж дремучим и протяжённым. Километра три лиственного леса, не более. А значит, весь путь до замка должен составить километров пять, ну максимум - семь.
   "Часа за два управлюсь!" - подумал я. - "Главное, добраться побыстрее, а там, буду действовать по обстановке!"
  
   Ещё переходя через мост, я увидел на опушке леса одинокую фигуру. Это была женщина в цветастом летнем платье, в широкополой соломенной шляпе и с лёгкой дорожной сумкой через плечо. Она заметила меня уже давно, и теперь внимательно рассматривала, наблюдая за моими перемещениями из тени развесистого дуба.
   Честно говоря, я всегда путался в терминах. Для меня по сей день остаётся загадкой, где заканчивается девушка, и начинается женщина. Не в физиологическом смысле и не в факте наличия детей, а в плане терминологии. Кого и как называть? Если ей семнадцать лет, она замужем и имеет ребёнка, то она кто: девушка или женщина? Как её называть? А если ей сорок лет, мужа и детей нет, то, кто она? Кто из них девушка, а кто женщина? В общем, путаница в терминах и мыслях имела место. И в смыслах, естественно, тоже.
   Поэтому, подойдя ближе, я, в своей собственной системе терминов и смыслов, понял, что это не женщина, а молодая девушка. Немного старше меня. Лет двадцати с небольшим хвостиком. И, судя по всему, очень красивая. Лицо её, правда, скрывала тень от шляпы, но даже то, что было доступно для обзора, однозначно указывало мне на то, что передо мною находилась ни просто симпатичная девушка, ни просто смазливая молодая женщина, а - красавица!
   И это имело значение для меня. В смысле пигментации. Ибо я давно заметил за собой одну странность - элемент физиологии, которая заключалась в том, что уровень моего стеснения, и как его следствие - покраснение, очень сильно зависел от красоты объекта. Прямопропорционально зависел. То есть, чем красивее объект, тем выше уровень каротина в крови. Примерно так.
   А потому, увидев красавицу, я напрягся, проклял в очередной раз свою физиологию, и, сжав зубы, попытался не покраснеть. И начал это делать метров за пятьдесят. В смысле - пытался сохранить достойное содержание каротина в крови. Скажу больше, беспрерывные наблюдения за самим собой, убедили меня в том, что в последнее время, я стал более стеснятся ни самих объектов, а именно своих реакций на них, то есть, своей же собственной утончённой пигментации. Я стеснялся не красавицы под дубом, меня смущало то, что я могу покраснеть. В общем, я стеснялся того, что застесняюсь.
   Вот так! Замкнутый круг на почве юношеских комплексов.
   Конечно, я постоянно пытался его разорвать, этот свой замкнутый круг, тренируя и возбуждая в себе все свои возможные констатации мужественности. В такие минуты, я вспоминал о замерах штангенциркуля, и давние, уже почти забытые похвалы "мадам". Затем, я думал о Люде Алексиевич, с её яростными вспышками ревности и перманентным желанием выйти за меня замуж, что в моей системе ценностей меня очень даже положительно характеризовало. Я даже припоминал Людкину младшую сестру, четырнадцатилетнюю девушку, которой я, по-моему, очень сильно нравился. Наверное, в её глазах, я выглядел взрослым опытным парнем, которому в этой жизни очень многое довелось пережить и испытать. Увидев меня, она начинала стесняться, потом, как и я перед другими - краснела, а далее - грубила, и убегала под моим снисходительным взглядом.
   В общем, всё в этом мире - относительно: и пигментация, и жизненный опыт, и показания штангенциркуля. Так что ...
   Я продолжал ещё машинально передвигаться. Старый мост скрипел под моими ногами. Внизу, через прорехи в балках, проносились воды одного из притоков Беркучи. На левом берегу речки шелестел камыш, на правом - шуршал песок. Над головой, в бездонной синеве неба, проплывало одинокое косматое облако. А впереди, за мостом, в тени развесистого дуба стояла Ксения Малевич.
   Вот так!
   Красавица-мама собственной персоной! Я был так поражён увиденным, что напрочь забыл о своих комплексах. А, позабыв о комплексах - забыл и соответственно покраснеть. Пожалуй, я бы меньше удивился, если бы встретил стадо мамонтов на водопое, но - её! Хотя ...
   Я замедлил шаг. Ошибки быть не могло, и это действительно была она.
   Но! На этом всё сходство заканчивалось. Да, это действительно была Ксения Малевич, но не нынешняя красавица-мама, а та, каковой она была, наверное, лет десять назад.
   Ну, да, правильно! Картина-то написана в 1972-м!
   И, что это значит?
   А это значит, что этой девушке сейчас примерно года двадцать три, и она, эта юная женщина приходится матерью Игорю, моему будущему однокласснику, которому сейчас, наверное, лет шесть-семь.
   То есть, здесь и сейчас, она действительно ещё не красавица-мама. Вернее, она и красавица, и мама, но только по отдельности. Плюс, ведьма по-совместительству. М-да. Ведь именно так сказала прабабушка!
   Миновав мост, я направился к дубу. Куда же ещё!? Направиться в другую сторону было бы верхом неприличия, да и замок-то находился именно там. В той стороне, где стояла Ксения.
   Пахло лесом и рекой. Огромные деревья медленно и неторопливо шелестели листвой. Речка весело журчала за спиной. В небесах чирикали птички. В траве стрекотали кузнечики.
   Стоп! Что это я? Стихи что ли пришёл сочинять?! Надо сосредоточиться, и решить, что делать!?
   Ну, допустим, подойду я к ней сейчас, и, что дальше? Скажу: "Здравствуйте, Ксения Александровна! А я будущий одноклассник вашего сына! Прошу любить и жаловать!"
   Вот посмеёмся! Она примет меня за беглеца из психбольницы, и ...
   И превратит в жабу!
   Тьфу! Тьфу! Тьфу! Типун тебе на язык!
   Ну, хорошо, вернёмся в исходное положение. Подойду я к ней, и, что?
   Полезу обниматься и целоваться?
   Мысль, конечно, неплохая. Свежая мысль. Желанная. Но, вот вопрос: а ей это понравится?
   Хм, сомневаюсь!
   Ну, так и что?
   Я шёл всё медленнее и медленнее, пока совсем не остановился. Идти дальше я просто не мог. Единственное, на что я был способен в эти секунды, так это - остановившись, принять наиболее развязную позу, и похабно улыбнуться (по-другому у меня просто не получилось).
   "Во всяком случае" - решил я, - "надо попытаться вести себя так, как с Людкиной сестрой. Или - как с самой Людкой!"
   Нет! Стоп! Надо вести себя с ней, как я вёл себя с "мадам"!
   Хорошая мысль. И возраст у них почти одинаковый. Только для того, чтобы иметь возможность именно так себя вести и с Ксенией Малевич, надо бы для начала прожить с ней полноценной половой жизнью месяцев, эдак, с десяток.
   Но, тогда, как?
   Видя, что я остановился, Ксения вышла из тени, и направилась ко мне. Глядя на приближающуюся ко мне юную красавицу, я вдруг в одно мгновение познал одну из прописных вселенских истин, говорившая мне о том, что ни одежда красит человека, а он - одежду. Ибо она, одежда, должна быть продолжением тела, гармонично вписываясь во все изгибы фигуры. И, если это ни так, то ты - кенгуру со шваброй.
   На Ксении в этот день было надето милое, простенькое платье. Цветастое, правда, но простенькое. Из советского магазина. Рядовое и банальное платьице из серии тех, что рядами висят в наших универмагах, но на ней, на девушке Ксении, оно смотрелось как предел совершенства.
   Для полноты сравнения я представил себе это же платье на Люде или на "мадам", и скептически покачал головой: "Нет! Это не Рио-де-Жанейро!"
   Наверное, для женщины одежда - это очень важный элемент бытия, но гораздо важнее всё-таки не сама одежда, а то, что под ней. И именно в зависимости от "того, что под ней", мы и воспринимаем саму одежду. Надень на красавицу лохмотья, и я оценю по достоинству любые обноски на ней. Было бы под ними что-то. Ну, а если Бог не дал изюминки с клубничкой, да с выпуклостями в нужных местах, то, уж извините, никакие кутюрье не помогут!
   Вот такие наблюдения!
   Стоп! Я ущипнул себя за руку. Полегче, товарищ! Веди себя прилично! Повезло тебе с "мадам", повезло с Людой - радуйся! И поменьше цинизма, пожалуйста! Ведь главное для тебя сейчас - не смутиться и не покраснеть. И нечего тут чужую одежду обсуждать, что на ней, и что под ней. Молод ещё!
   - Добрый день!
   Платье на Ксении действительно было цветастым. Жёлтое. С синими бабочками, с голубыми птичками, с зелёными деревьями и с красно-оранжевыми цветами. Породу птиц определить было невозможно. С цветами и бабочками и того - хуже. В них я совсем не разбирался. Пробелы в биологии. Не хватало кузнечиков и кенгуру.
   Материи было маловато. Её отсутствие подразумевало летнее время года, пляж, море и белые теплоходы вокруг. На плечах и спине имелись какие-то завязочки и шнурочки, которые удерживали платье от сползания вниз. Изделие действительно являлось продукцией советской лёгкой промышленности, но прошедшее тщательную доработку в домашних условиях на основе заграничных журналов и творческого подхода. Думаю, от творения фабрики "Красный Октябрь" теперь остались лишь бабочки и кенгуру на жёлтом фоне, ибо я точно знал: до таких завязочек и шнурочков советская промышленность в жизни бы не додумалась. Потому что полёты в космос и гонка вооружений подобного не подразумевала.
   Наконец, я разлепил рот:
   - Здравствуйте!
   Всё-таки, несмотря на развязность позы и похабство в выражении лица я не мог сказать ей "ты". Язык пока что не поворачивался. Для меня она, даже в этом платье и в этом возрасте, оставалась, прежде всего, матерью Игоря. Являлась родительницей моего одноклассника, а значит - Ксенией Александровной Малевич.
   Девушка вскинула брови и слегка развернула голову. Моё "вы" её удивило, но, подозреваю, в какой-то мере даже обрадовало. Возможно даже, в голове её пронеслась мысль о моём хорошем воспитании, о знании английского языка, и об игре на рояле. Конечно, это была ложь, но ведь я об этом и не говорил. Я лишь пофантазировал. Мне просто хотелось, чтобы она так подумала. Не знаю почему, но в её глазах мне хотелось выглядеть именно интеллигентным, воспитанным парнем, высокого роста, спортивного телосложения, свободно говорящего на английском, а то и на французском языках, читающего в подлиннике Бальзака и Шекспира, на досуге сочиняющего стихи и бренчащего на рояле, и при всём при этом - с хорошо развитыми бицепсами и трицепсами. Вот так. Вот таким мутантом мне хотелось быть в эту минуту.
   Ксения же, тем временем, тщательно и с интересом рассматривала меня. Возможно, она думала о том, как я умудрился сюда попасть, ведь зона-то закрытая. Или в моих чертах она заметила нечто знакомое, что-то мимолётное, случившееся с ней за пределами картины. Интересно, а она знает, что находится в картине? Или в картине нахожусь только я? А она тогда где находится?
   - Мы знакомы?
   Я нервно пожал плечами. Бицепсы и трицепсы напряглись, и от этого, наверное, плечи мои повели себя по-разному. Правое плечо, дёрнувшись, пошло в сторону, а левое, окаменев, ушло вверх. Со стороны я походил на сломанную нефтяную вышку.
   Но, я ведь должен что-то сказать! Обязан! Бальзак и Шекспир во мне молчали. Сволочи! Опять придётся самому выдумывать.
   - Всё может быть!
   Ксения слегка наморщила свой алебастровый лоб, брови немного сдвинулись, придавая лицу некоторую строгость, но в то же время - сосредоточенность с долей растерянности. Она явно не понимала, как меня воспринимать.
   - У меня такое впечатление, что я вас где-то видела!
   "Вас?" Она сказала "вас"? То есть, я настолько взросло выгляжу, что мне уже можно говорить "вы"?! Или это в ней воспитание с интеллигентностью говорит? Но ведь надо что-то отвечать! Где она меня могла видеть? Ха, только во сне!
   - Может, вы видели меня во сне?
   Девушка не уловила иронию, а восприняла всё буквально. Посчитав к тому же, что это в какой-то мере ещё и попытка флирта.
   Она ещё более посерьёзнела и сосредоточилась.
   - Может, и во сне.
   Ксения покачала головой. Лицо её на мгновение вышло из тени шляпы, и осветилось солнцем. Глаза вспыхнули нефритом.
   - Нет, не могу вспомнить. - Чтобы лучше меня видеть, она немного приподняла шляпу. - А вы что здесь делаете?
   Я вздрогнул. Этого вопроса следовало ждать. И, что?
   - А - вы?
   Ксения усмехнулась.
   - Я первая спросила!
   Пожав плечами, на этот раз без судорог, я, как можно более равнодушно произнёс:
   - Просто так, гуляю!
   - Гуляете? - Она улыбнулась одними губами. - А на чём интересно вы сюда прибыли?
   Я мгновенно напыжился.
   - Это - допрос?!
   - Допрос? - Мадмуазель Малевич вскинула брови. Лоб её разгладился, морщинка ушла, а в нефритовых глазах отразилось одинокое клочковатое облако. То, что находилось за моей спиной. - Нет, конечно! Но мне действительно интересно, как вы сюда попали! Это ведь не самое доступное место в мире.
   - А вы? Я могу спросить у вас то же самое!
   Взгляд красавицы-мамочки устремился мне за спину. Освещённые солнцем глаза сверкали, как два изумруда. В них отражалась речка и старый мост на фоне леса.
   - Можете спросить, конечно. Но для начала ответьте: вы вообще-то отдаёте себе отчёт, где находитесь?
   - Да. Это - Закревская Пуща.
   - Правильно. Но это слишком общий ответ. Расплывчатый.
   - Почему?
   Ксения меня прощупывала. Интеллектуально, я имею в виду. Она, естественно, не понимала, до какой степени я информирован. Но одно ей было понятно и без прощупывания: раз я здесь, в зоне поляны, значит, кое-что знаю и умею. Что именно? Это ей необходимо было узнать как можно быстрее, чтобы продолжать беседу в нужном русле. Что ж, разумно.
   - Вы в курсе, в каком именно месте Закревской Пущи находитесь прямо сейчас?
   Нет. Она не отвяжется. Что делать?
   - Нет. А, что?
   Вдруг, взгляд её резко изменился. Я видел нечто подобное всего один раз в жизни. Это был летний рассвет на озере Быштым. Именно так вспыхнула зеркальная гладь озера при переходе от сумерек к яркому дню. Когда при восходе солнца его первые лучи коснулись поверхности воды. Тоже самое сейчас произошло с глазами красавицы-мамочки. В зрачках её запрыгали яркие звёздочки, цвет из изумрудного, превратился в аквамариновый, а в самой глубине озера я увидел очертание скалы ...
   Драконий Клык?!
   А вокруг скалы плескались нефритовые искорки.
   - Постой-постой ...
   Ксения в один миг перешла на "ты". Она сделала последний шаг, разделявший нас, и, приблизившись вплотную, крепко взяла меня под локоть. От неё шёл тончайший аромат парфюмерной ранней осени. Мягко развернув меня к солнцу, она победно улыбнулась. Яркие звёздочки из её глаз стали запрыгивать в мои, и я чувствовал, как эти звёзды слегка покалывают зрачок своими острыми кромками. Горячая волна прокатилась по всему телу. Я стоял перед ней весь ватный и покорный, а Ксения с каким-то непередаваемым выражением на своём лице рассматривала меня. Она вся светилась от ощущения торжества, а мне показалось вдруг, что смотрит она на меня, как цыган на лошадь. Хотя - нет! Скорее, как ведьма на жабу, в которую только что превратила молодого красивого парня. Ещё секунду назад он был такой высокий и мускулистый, а теперь - раз - и всё! Жаба - жабой. Зелёная и пупырчатая. С холодной скользкой кожей. И никакой штангенциркуль не помог.
   - Я узнала тебя! Ты внук Василия Михайловского и правнук Изольды Каземировны! Так?
   Я кивнул. Штангенциркуль действительно не помог.
   - Вы угадали.
   Продолжая держать меня за локоть, Ксения звонко рассмеялась. Она очень красиво умела смеяться.
   - А я-то думаю: что это он мне всё "вы", да "вы"! Думаю: ну, надо же, воспитанный какой! А оказывается всё гораздо проще: он моего Игорька будущий одноклассник. Ну, теперь всё ясно!
   После этой фразы она начала меняться. То, что происходило с ней в эти мгновения, и чему я стал свидетелем, невозможно было описать известными мне словами. Ибо в языке нет таких существительных, прилагательных и глаголов, которые были бы в состоянии описать те качества и действия, которые на моих глазах произошли с ней всего лишь за несколько секунд. Но Ксения за столь краткий срок вдруг стала другой. Превратилась во что-то иное? Нет, конечно! Она осталась прежней: рост, вес, цвет глаз и волос, формы и выпуклости тела с идеальными изгибами и выгибами - ничего не изменилось. В ней лишь поменялось наполнение. Изюминка с клубничкой. А также, качество и сущность этого самого наполнения. Внутренний мир изменился, и она стала другой.
   Лучше? Прекраснее? Более выразительной?
   Не знаю. Ибо, в моём словарном запасе нет таких слов, чтобы описать это.
   Может, она стала идеальной?
   Может быть. Но идеал этот был ни холодным эталоном в вакуумной упаковке, а живым воплощением прекрасного.
   И ещё: из красивой женщины, балансирующей на грани между человеческой и ведьмовской сущностями, она ощутимо качнулась в сторону ведьмовства. Потому что именно ведьма теперь и стояла передо мной. Прекрасная юная ведьма.
   И, что?
   - Ты попал сюда через картину?
   Я кивнул.
   - Да. А как вы догадались?
   - А иначе, Витя, ты никак не смог бы здесь оказаться.
   - А вы?
   - Я - другое дело. Кстати, а кто автор картины? Хотя, - Ксения махнула рукой, - можешь не отвечать! И так понятно. Могу поспорить, что это был Василий Михайловский. Так?
   - Так.
   Мы замолчали. Некоторые ответы на вопросы были получены, и теперь происходила перегруппировка сил. Во всяком случае, мне так показалось. А если так, то вскоре Ксения задаст мне ещё пару-тройку вопросов. Ну, а что потом? Вообще-то, я не разговаривать сюда пришёл, а делом заниматься. К тому же, в любое мгновение всё это может завершиться.
   - Ты, из какого года?
   Примерно этого я и ждал. Хотя, её вопрос можно было понимать и так: сколько тебе лет? Я сосредоточился. Конечно, много прибавлять нельзя, но годик-два, думаю, не помешает.
   - Из 1984-го! - решительно соврал я.
   - А я - из 1970-го! - так же решительно соврала Ксения.
   Соврала?! Но, зачем? Она ведь должна понимать, что я могу знать точную дату завершения картины. Но тогда, зачем ей это?
   Хочет выглядеть моложе?
   Что за глупость, ей же не девяносто пять!
   А может, она просто хочет уравняться со мной в возрасте, чтобы я меньше смущался? Ведь когда парню восемнадцать лет, а девушке - двадцать три, то, как правило, это имеет решающее значение во взаимоотношениях. Вернее, в их полном отсутствии.
   - Я тебе нравлюсь?
   Вопрос прозвучал, как выстрел. Я онемел. Ноги из ватных превратились в воздушные.
   Видя моё смущение, Ксения улыбнулась чему-то своему. Она посмотрела в сторону реки. На мост, на лес, на замок. Потом опять повернулась ко мне. В нефритовых заводях плескались золотые рыбки.
   - Я знаю, что нравлюсь тебе. От ведьмы ведь ничего не скроешь. Я чувствую, что нравлюсь тебе, но не я, не нынешняя, а - та, из 1984-го! - Ксения усмехнулась. - Ну, может и не из 84-го, но где-то рядом. В общем, со мной это счастье случится ещё не скоро. Ты понимаешь меня?
   Я молчал. Язык прирос к гортани, и не шевелился. Да и что я собственно мог сказать?
   Ксения протянула руку и погладила меня по щеке. Я продолжал молчать, окаменев навеки, словно голова с острова Пасхи.
   - Но ведь ты уже здесь! - Она сняла шляпу, и взлохматила себе волосы. На пальцах рук сверкнули перстни. - Это очень странное чувство видеть перед собой парня, которому ты понравишься через десять лет. - Красавица-мамочка вздохнула. - Иногда мне кажется, что к некоторым вещам невозможно привыкнуть даже тогда, когда они перестали удивлять!
   Я не успевал следить за потоком её слов. Тем более, как-то осмысливать их. Ну, а то, что ей странно видеть одноклассника своего сына, который по возрасту вполне сопоставим с ней самой, то, тут уж извините, ни я это придумал! Конечно, это вносило некоторую путаницу в понимание причинно-следственных связей, учитывая некоторую нестабильность временной шкалы, но, зато - давало шанс! Причём - всегда! От чего тезис о том, что в мире нет ничего невозможного, становился вполне очевидным.
   - Жарко. Пойдем, искупаемся?
   Искупаемся? Чёрт возьми! Купаться я вообще-то любил, но сейчас меня интересовал несколько иной аспект процесса купания. Ибо я лихорадочно вспоминал о том, что у меня ТАМ, в смысле нижнего белья. Какие, пардон, трусы на мне? Ведь принимать водные процедуры я не собирался, а значит, и плавки не одевал.
   - Ну, что, ты готов?
   Нет. Не вспомнить. Я с ужасом посмотрел на юную девушку перед собой, и представил, как, сняв джинсы, окажусь перед ней в "семейных" трусах. Причём, ни в новых трусах, в мешковатых трусах, застиранных и потёртых, в которых хорошо и удобно ходить дома, но, предстать перед Ксенией Малевич!
   "Идиот! Ты уже находишься в том возрасте, когда предстать перед девушкой в трусах, ты должен быть готовым в каждую следующую минуту. А значит, выходя из дома, и трусы на тебе должны быть соответствующие, и всё остальное, кстати, тоже! И вообще, пора понять, что ты вышел из того возраста, когда что-либо одевается исходя из практических соображений. Теперь, всё должно быть подчинено лишь тому, чтобы произвести впечатление, или, по крайней мере, не ударить лицом в грязь. Потому что сегодня - "нет", но, кто знает, что будет завтра? А женское "нет", как говорят мудрецы, означает вовсе не "нет". Оно, на самом деле, означает "да", но не сегодня!"
   В этот миг я вспомнил, что трусы на мне - что надо. Облегчённо вздохнув, я повернулся к Ксении.
   - Я готов. Пойдёмте.
   - "Пойдёмте"?!
   Я замер, не понимая намёка.
   - Э ...
   Ксения вздохнула укоризненно и с показной обидой в голосе.
   - Зови мня на "ты"!
   "Чёрт! Мог бы и сам догадаться! Мысли о трусах затмили разум. Впредь, подобные вещи надо исполнять автоматически!"
   - Хорошо!
   - "Хорошо!" - Красавица-мамочка опять передразнила меня. - Расслабься, Витя! Ты же в "закартинье". Здесь - всё по-другому! Тут всё меняется, и все законы становятся несколько иными. Но главное, что здесь и мы становимся другими. Не такими, как в ТОЙ жизни. - Она посмотрела на меня долгим нефритовым взглядом. - Здесь мы можем себе кое-что позволить!
   Сердце моё перестало биться.
   - Кое-что?!
   Ксения улыбнулась.
   - Я хотела сказать - всё! Всё, чего нам только захочется!
   Мы спустились к реке. В струящейся воде мелькал песок и мелкие камушки. Лёгкий ветер слабыми порывами дул против течения, морща и вспучивая воду. И - никого! А кому здесь взяться, собственно, в этом волшебном заповеднике? Кроме нас с Ксенией, здесь можно было встретить лишь дедушку и Юлию Закревскую.
   Плавно изогнувшись, Ксения повернулась ко мне спиной. Она не двигалась даже, а словно танцевала. Но не классику, не "Лебединое озеро", а некий танец из репертуара балета телевидения ГДР.
   - Помоги расстегнуть!
   Теперь я уже побледнел. Дрожащие руки потянулись к алебастровой спине. Из чащи леса раздалось дружеское "гы-гы-гы!" Там находился мой большой друг, неандерталец Нао. Он похабно подмигивал мне из чащи, производя телом и руками неприличные движения.
   Спина Ксении была гладкая и тёплая. Почти глянцевая. Пока я помогал ей расстёгивать платье, пальцы мои несколько раз касались её кожи. В эти мгновения меня бил ток, и я вздрагивал. Внутри же - наоборот - всё холодело.
   Наконец, все завязки были развязаны, а застёжки расстёгнуты. Ведьма грациозно изогнулась, выскакивая из платья, и через секунду стояла передо мной в открытом купальнике. От этого зрелища некоторые процессы в моём организме замедлились, а другие потекли с бешеной скоростью. Кровь бурными потоками стала приливать к некоторым моим органам. Вскоре это стало заметно.
   Красавица-мамочка улыбнулась. Как женщина, она, пожалуй, была довольна моей реакцией на неё. Ведь она добилась этого честным и чистым путём, без применения своих ведьмовских штучек. Естественным образом, так сказать.
   Она приблизилась ко мне, и стала расстёгивать пуговицы на моей рубашке.
   - А теперь, я тебе помогу. Хорошо?
   - Да, - прохрипел я.
   Через секунду я оказался в трусах. В прекрасных трусах. Самых лучших, что были в моём арсенале.
   Блин! Как чувствовал!
   Ксения схватила меня за руку и потащила в воду.
   - Пойдём быстрее!
  
   Я плохо помню, что происходило дальше. Мы долго купались, плавали и плескались в воде. Мы толкались и обнимались, хватая друг друга за руки и за ноги, и за разные другие места. Я помню лишь, что голова моя шла кругом от всего, что происходило со мной: и от влажных блестящих волос Ксении Малевич, и от огромных нефритовых глаз юной ведьмы, и от крупных капель воды, сверкающих на её золотистом теле. Она смеялась, и я видел её белоснежные зубы, и губы, как две спелые вишни, и глаза цвета моря. И все знаковые места на её теле, которые были именно тех размеров и объёмов, которые и делают женщину красавицей. И не знаковые места я видел тоже, хотя у Ксении не знаковых мест не было, и быть не могло. Потому что всё в ней было прекрасно! Идеальное сочетание всего со всем.
   А потом, ещё находясь в воде, она меня поцеловала. А иначе и быть не могло, ибо всё последнее время, я именно к этому и стремился.
   И здесь, и там!
   А потом мы вышли на берег. Ксения взяла меня за руку и повела вверх по течению реки. Метров пятьдесят. Там, между двух мысков, плавно вдающихся в реку, находился укрытый отовсюду пляж с белым, чистым, речным песком.
   - Я здесь загораю.
   Ксения расстелила подстилку, и, повернувшись ко мне, начала снимать купальник. Когда я всё увидел, у меня едва хватило воздуха, чтобы вздохнуть.
   Ксения улыбалась.
   - Присоединяйся!
   Она улыбалась. Но голос её дрожал!
  
   Когда я очнулся, Ксении нигде не было. Лишь подстилка, на которой я лежал, напоминала о том, что мне это не приснилось. На том месте, где лежала Ксения, находился лист бумаги, прижатый камнем. Записка от неё.
   "Виктор! Я знаю, для чего ты здесь появился. И, наверное, правильнее было бы тебя остановить, но потом я решила, что нет, ни надо. Это же "закартинье"! Тут всё действительно происходит по-другому! Запомни: что бы ни случилось здесь с тобой, ТАМ, в реальном мире, ты останешься живым. Даже, если человек здесь погибает, то в мире настоящего он останется в добром здравии. А потому - иди, осуществляй задуманное! Но, ты должен знать об одной опасности, которая подстерегает тех, кто незваным посещает поляну. Особенно - через картины. Помни, что малейшее изменение мира здесь, в зоне поляны, может полностью изменить реальность за пределами и поляны и картины. В общем, будь осторожен, и не совершай необратимых поступков!
   И ещё. Ты мне очень понравился, и хочу, чтобы ты об этом знал! Буду ждать тебя ТАМ, в 1982-м! Надеюсь, мы встретимся с тобой 2 августа 1982 года! Ровно через десять лет.
   Целую, Ксения. 2 августа 1972 года"
  
   Какое-то время я сидел, усиленно высчитывая даты, но всё это являлось самообманом. Потому что я помнил, что делал в этот день, а именно: 2 августа 1982 года.
   Эх, Витя, Витя! Не ценишь ты того, что имеешь. Вернее - имел! Ведь я хорошо запомнил этот день. Точно. Потому что именно 2 августа я затащил Люду Алексиевич на сеновал. Вот так! А потом видел Ксению Малевич возле Менгира.
   И, что теперь мне с этим делать?
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   31 декабря 1982 года.
  
  
   Лес заметно поредел. Деревья мельчали, промежутки между ними увеличивались, появлялись обширные проплешины и пустоты. Неожиданно морозно дунул ветер, от чего стало значительно холоднее. Животный мир исчез, словно выдохся, будто ощущая свою рисованную иллюзорность, и возможность исчезнуть в каждый следующий миг. И действительно, в картине деда изображалось лето с его буйством жизни, а здесь, при замутнённом белесой дымкой солнце не было слышно ни жужжания пчёл, ни пения птиц, ни стрекотания насекомых. Яркая расцветка бабочек не вспыхивала в его лучах, блистая прелестью природного узора, а трава не шуршала, прогибаясь под телами многочисленных грызунов. Лес ни только поредел, он ещё и вымер.
   Глядя вверх, я видел серое запорошенное небо, подсвеченное изнутри серебристым шаром солнца. Оно было сплошь усыпано пятнами ледяных облаков, походящих снизу на промёрзшие насквозь лужи. Мир вокруг меня всё более напоминал выцветшую от времени картину, краски на которой поблекли и осыпались, что делало её похожей на старинную чёрно-белую фотографию, с сохранившимися участками едва заметной цветной ретуши. Возможно, я становился свидетелем крушений своих собственных визуальных иллюзий, а может, в нарисованном мире нельзя так долго находиться, но, в любом случае, краски вокруг меня ощутимо тускнели, заставляя ещё больше ускорять шаг.
   Наконец, лес закончился, и предо мной открылась знаменитая в узком кругу посвящённых, Поляна. Участок местности, уже отсутствующий в реальном мире, но ещё имеющий место в картине моего дедушки. Словно продукт его собственной фантазии. Пожалуй, к её описанию, почерпнутому мною из отчётов известных людей, я бы ничего не смог добавить. Тот же валун в её геометрическом центре, очень похожий на скалу Драконий Клык с озера Быштым. То же древнее кладбище с бугорками могил, расходящимися от камня концентрическими кругами. Та же бревенчатая изба возле самого леса, ладно срубленная сотни лет назад.
   Однако на этом сходства заканчивались, ибо Поляна оказалась значительно больше тех размеров, что мне представлялись, исходя из текстов первоисточников. В её пределах обнаружились зоны и ландшафты, упоминания о которых напрочь отсутствовали в отчётах советских партизан. Поляна вообще выглядела и обширнее и величественнее, а наполняемость её природными объектами была куда как большей, нежели об этом говорилось в текстах старинных тетрадей времён Отечественной войны.
   Войдя в пределы сакральной территории, я свернул направо, и пошёл по тропинке вдоль кромки омертвевшей тайги, являющейся границей уничтоженной зоны. Вообще, Поляна разительно отличалась от всего того, что находилось на её подступах. Она была и сочнее и красочнее, выделяясь этим от выцветших серых тональностей поредевшего леса. Кроме того, она кишела жизнью, словно все обитатели вымерших предместий переселились на её благодатную территорию.
   Едва я приблизился к избе, из закартинного небытия материализовались волки. Огромные животные проследовали за мной, но явной агрессии не проявляли, беззвучно продвигаясь за спиной, не обгоняя, и не выказывая желания напасть. Они вели себя так тихо и смиренно, что я, не успев испугаться, уже и успокоился. В своём зверином статусе они скорее походили на почётный конвой, приставленный ко мне, чтобы я не забывал, где нахожусь. Не для испуга, так сказать, но для острастки.
   Шурша крыльями, на Менгир спикировал ворон. Птица неодобрительно косилась в мою сторону, каркала возмущённо по поводу моего незваного вторжения, но видно ничего поделать не могла, а потому вскоре угомонилась.
   Рядом с избой, урча и огрызаясь, то, катаясь по траве, то, вскакивая, боролись два медвежонка. Их густая шерсть искрилась на солнце, зубастые пасти пока ещё игриво кусали соперника, чёрные влажные носы пыхтели натужно. Братья дурачились, забавляясь своими детскими звериными игрищами под бдительным присмотром матёрой медведицы. Она дремала рядом, распластав по траве мощное тело, но из-под полуприкрытых век за мной неусыпно следил внимательный взгляд беспокойной матери.
   Между Менгиром и избой застыла зеркальная гладь небольшого озерца, о существовании которого не было писано ни единой строчки. Ночь вообще скрывает многое, и, наверное, поэтому военные респонденты не заметили его, но вот теперь, при свете дня, по его поверхности медленно и с достоинством скользили царственные лебеди, шумно барахтались суетливые утки, и чинно передвигались долговязые гуси, отражаясь в тронутой рябью воде кляксами белоснежных пятен.
   Вот и изба. Видя моё неуклонное приближение, медведица неторопливо поднялась, сгребла своих отпрысков тяжёлой, но нежной материнской лапой, и, косолапя всеми своими двенадцатью ногами, семейка гризли чинно удалилась.
   Вокруг избы царили чистота и порядок. Ровно подстриженная трава напоминала ухоженные английские лужайки в загородных гольф-клубах. Цветочные клумбы вокруг дома пестрели многообразием цветов. Низкий декоративный заборчик лишь условно ограничивал двор, внутри которого цельным дощатым параллелепипедом располагался внушительных размеров сарай, между забором и цветником возвышался бревенчатый колодец под двускатной крышей, а возле дальней кромки забора, полностью перекрывая его, громоздилась длинная, аккуратно уложенная поленица дров. Пахло глухой деревней, распиленной древесиной, и, как общий фон, - сельским хозяйством.
   Я уже подходил вплотную к крыльцу, когда расслышал лёгкую поступь шагов за перекрестьем бревенчатого угла. Шёл человек, в этом не было никаких сомнений. Более того, шла женщина! От осознания того, кто это может быть, я остановился. Нахлынувшее волнение затмило разум, словно чёрная туча, наплывшая на солнце. Кровь ярким румянцем прилипла к лицу, а уши вспыхнули предательским багрянцем. Сердце так заколотилось в груди, что я ощутил пульсацию крови в затылке. Ладони вспотели. Я быстро вытер их о рубашку, и помахал ими по воздуху, высушивая оставшуюся влагу.
   Вот и она! Из-за потемневших брёвен сруба появилась молодая женщина, очень похожая на ту красавицу, с которой я совсем недавно общался. Да, похожая, но ни более того. Лишь оттенок нефритовых глаз был абсолютно одинаков, словно концентрат их цветности замешивали в одном сосуде. Заметив меня, она остановилась, и, взглянув благосклонно - улыбнулась, сделав это так, словно моё появление ожидалось с минуты на минуту. Она не выглядела удивлённой.
   - Ну, вот ты и пришёл. Здравствуй!
   - Здравствуйте, - пробормотал я внезапно осевшим голосом, и покраснел окончательно.
   - Из какого ты года?
   Лишь впоследствии я понял, что подобный вопрос был вполне естественен, ибо моё появление здесь говорило о том, что наше общение происходит в Закартинье, а реальная Поляна уже уничтожена.
   - Из 1983-го.
   - А сколько тебе полных лет?
   - Восемнадцать.
   - Хм, - графиня вскинула бровь, - молодец! Я думала это случится гораздо позже.
   - Почему?
   - Всякому делу - свой возраст. То, чем занимаешься ты, более приличествует старикам.
   - Разве? - теперь настала моя очередь удивляться. Не скрою, этой фразой я был слегка уязвлён. - Поясните!
   - А разве мечтать о вечной жизни в восемнадцать лет - это нормально?
   Честно говоря, об этической стороне вопроса я даже не думал, и ныне мне впервые на это указали. И, что с того?
   - У меня не было времени раздумывать об этом. Я стремился к цели, и я её достиг.
   - Достиг?! - мадам Закревская чуть не рассмеялась мне в лицо, но, вовремя сообразив, что этим может смутить юного гостя, аристократически сдержалась. - Полагаю, ты слишком упрощённо смотришь на вещи.
   - Значит, я ошибаюсь?
   - Думаю, ты не верно оцениваешь то, за что взялся. У тебя есть возможность, но это вовсе не значит, что ты решишься воспользоваться ею. Всё ни так просто.
   - Я понимаю. Бессмертие - вещь сложная...
   - Бессмертие?!
   Становилось очевидным, что каждая следующая произнесённая мною фраза ставила графиню в ещё больший тупик. Непонимание нарастало. Пришло время определиться с терминами, потому что мне начинало казаться, что в одинаковые слова, мы вкладывали различные смыслы.
   - Эх, Виктор! Подозреваю, что ты не отдаёшь себе отчёт по поводу того, с чем имеешь дело. Бесплатный сыр, друг мой, находится только в мышеловке.
   - Я догадываюсь.
   - Боюсь, что нет.
   - Ну, так объясните!
   Разговор отвлёк меня от собственной физиологии, и привёл в нормальное состояние. Я перестал краснеть, ладони высохли, а сердцебиение пришло в норму. За нормализацией физических процессов, последовало возобновление работы процессов умственных. Включилась логика.
   - Извините, сударыня, но вы говорите загадками. Возможно, я чего-то не понимаю, но мне кажется, что я нахожусь на той стадии своих изысканий, когда ещё не поздно сделать шаг назад. Необратимые поступки ещё не совершены. Ведь так?
   - Допустим, - почему-то неохотно согласилась мадам Юлия.
   - Кроме того, Яндигеев говорил мне, что вы сами просили его рассказать мне ту часть информации, которой владеет он.
   - И это правда.
   - Ну, так заполните пробелы. Ведь находясь ТАМ, я не мог всего узнать?
   - Не мог.
   - Значит...
   - Это значит лишь то, что я желала этой встречи. Однако я не могла допустить, что вы там так заблуждаетесь. Следует прояснить ситуацию, потому что те немногие, кто теперь занят этим делом, совершенно не догадываются о реальности происходящего. Не понимают того, к чему стремятся, и не ведают о том, с чем имеют дело.
   - Как с чем? С бессмертием!
   - Да, - пани Закревская усмехнулась так, что это не предвещало ничего хорошего, - но только в некотором роде и с большими оговорками.
   - Ну, так расскажите!
   Мадам Юлия села на скамейку рядом с избушкой, и жестом предложила мне место возле себя. Пока я шёл, она смотрела мимо меня в сторону Менгира, где на его вершине восседал огромный чёрный ворон. Птица каркнула, и развернулась к избе хвостом. Ей не нравилось происходящее.
   - Для начала, поведай мне, что ты сам думаешь об этом. Что сформировалось в твоём сознании по существу вопроса.
   Честно говоря, мне самому хотелось сделать это, чтобы исключить недопонимание, а потому я быстро заговорил:
   - Я думаю, что формула старости - это аналог вечной жизни. Каждый человек в той или иной мере стремится к бессмертию, и может достичь этого двумя путями. Первый путь - через религию и веру в Бога, своей праведной жизнью достигнув царства небесного и вечной жизни в раю. Другой - с помощью формулы старости получить физическое долголетие.
   Я замолчал, подбирая нужные слова, и формируя мысли в голове. Делал я это долго, и потому графиня закончила мысль за меня.
   - А дальше, познав формулу сам, ты готов даровать её людям?
   - Конечно. - Я кивнул. - Как же иначе?
   Мадам Закревская вздохнула разочарованно. Выражение лица её говорило о том, что её самые наихудшие ожидания оправдались, и ей в который раз придётся объяснять прописные истины.
   - Ты, Виктор, забыл о судьбе Иисуса Христа. Он ведь хотел даровать людям вечную жизнь после смерти. Примерно то же, чем теперь желаешь их облагодетельствовать ты. Спасителя не поняли, и свою земную жизнь он окончил в страшных муках на кресте. Ты готов к этому?
   Честно говоря, о последствиях такого масштаба я и не задумывался. Конечно, любые обобщения изначально содержат логические ошибки, сравнения, как правило, и не уместны, и не корректны, а аналогии - ведут в никуда. Но вот чтобы так, сразу, да на крест - об этом я и мысли не допускал.
   - А разве это как-то связано?
   - Во Вселенной всё связано. О законе детерминизма слышал?
   Я кивнул.
   - А теперь, главное: - госпожа Юлия смотрела на меня с нескрываемым сожалением, как на больного ребёнка, - тебя не смущает неравноценность путей? Не кажется ли тебе несправедливым, когда для достижения духовного бессмертия необходимо прожить праведную жизнь, с первого до последнего дня, а для физического - всего лишь следовать рекомендациям формулы?
   - Возможно, это почти одно и то же!
   - Вот! - мадам Юлия пронзила пространство указательным пальцем. - Уже теплее! - Она возбуждённо встала, и быстро подошла к крыльцу. Дойдя до лестницы, остановилась. - Надеюсь, ты понимаешь, что формула старости не есть простой набор рекомендаций, с помощью которых можно прожить долго и счастливо?
   - Да, я думаю это нечто другое.
   - И ты правильно думаешь!
   - Вы мне расскажите?
   Графиня присела на ступеньки, и я, чтобы соблюсти приличия, тоже подошёл к крыльцу.
   - Садись, - мадам улыбнулась, - для того ты здесь и находишься, - оперевшись спиной на перила, она заговорила: - Бессмертие - понятие относительное. Во многих религиях от человека после его смерти отделяется душа, и возносится в некое место, где прибывает неопределённое время, после чего вселяется в тело новорожденного, и начинает жизнь с чистого листа.
   - Я слышал об этом.
   - Значит, душа бессмертна?
   - Получается, что так!
   - Правильно. В каком-то смысле мы все бессмертны, а ощущения бессмертия не испытываем лишь потому, что ни помним свои прошлые жизни. Значит, чтобы это ощущение появилось, надо только уметь вспомнить свои предыдущие перевоплощения.
   - Значит, это ни формула, дарующая бессмертие?
   - Нет. Она лишь помогает вспомнить и не забывать в дальнейшем все свои предыдущие жизни.
   - А если я в своей прошлой жизни был женщиной или негром?
   - В том-то и вся прелесть. С помощью формулы ты можешь либо полностью изменить себя, поменяв внешность, пол, национальность или расовую принадлежность, а можешь родиться совершенно таким же.
   - Так вы и делали?
   - Да, - графиня Закревская мечтательно прикрыла глаза длинными ресницами, - мне нравится быть красивой женщиной.
   Я не удержался.
   - И у вас это прекрасно получается!
   Пани Юлия вздрогнул. Глаза её широко раскрылись. Нефритовый взгляд прожёг меня насквозь.
   - Не стоит, Виктор, - твёрдо проговорила она, - даже не начинай!
   - Извините!
   Повисло неловкое молчание, которое я поспешил нарушить.
   - Ну, а в чём тогда Голгофа?
   Мадам Закревская благосклонно кивнула мне. Она также не любила затянувшихся пауз.
   - Условием твоего следующего перерождения, причём - быстрого перерождения, без длительного пребывания в Нирване или Парабраме (кому как больше нравиться), есть добровольная смерть!
   - Самоубийство?!
   - Да. При определённой настройке формулы ты должен сделать это в одном и том же возрасте, в одном и том же месте, одним и тем же способом. Говоря про возраст, я имею в виду, что осуществить этот акт необходимо до 35-ти лет. Позже - нежелательно, так как с возрастом организме возникают процессы, не позволяющие произвести перевоплощение при гарантированном сохранении памяти.
   - В этом и заключается "крест"?
   - А ты думаешь, этого мало? Самоубийц, как ты, наверное, знаешь, даже на кладбище запрещено хоронить.
   - Слышал.
   - А тут надо добровольно уйти из жизни в цвете лет и без видимой причины. Думаешь, легко? Особенно в первый раз. В это надо очень сильно поверить, иначе и рука не поднимется.
   - Представляю.
   - То есть, в возрасте до 35-ти лет ты должен явиться в заранее выбранное место, настроить формулу на нужный режим, и убить себя определённым способом. Одним словом, совершить ритуал самоубийства. В этом случае душа в течение нескольких дней переселится в новое приемлемое для настройки тело, и в этом будет заключаться бессмертие человека, совершившего ритуал. В конце концов, наша память и есть наша истинная сущность. Без памяти мы лишь тело, набитое внутренними органами и человеческими предрассудками.
   - И этот человек с первых дней своей новой жизни помнит все свои предыдущие перерождения?
   - Ни совсем так. Понимание и память приходят строго дозировано, пропорционально возрасту нового человека. Полное восстановление и осознание наступает годам к четырнадцати. По крайней мере, так это было у меня.
   - А если человек, владеющий этими знаниями, тем не менее, гибнет не по формуле, и не согласно ритуала. То есть - случайно. Что с ним происходит?
   - Такому человеку не повезло, и он станет таким же, как все, не помня свои предыдущие жизни. Поэтому, надо быть очень осторожным.
   - А как вы пришли к этой формуле? Как вы её открыли?
   - Это ни я. - Госпожа Закревская грустно улыбнулась. - Формулу открыл человек, которого я очень хорошо знала. Произошло это в 13 веке до новой эры. Я рискнула, и совершила ритуал, хотя мне было гораздо больше 35-ти, а он не захотел. С тех пор я ищу его душу, но никак не могу найти.
   - Мне очень жаль.
   - Мне - тоже. - Бывшая графиня ласково посмотрела на меня. - А знаешь, почему я вообще с тобой разговариваю?
   От этого взгляда стало ни по себе. Догадка по поводу причины её снисхождения до моей персоны становилась вполне очевидной, но я не хотел высказываться вслух, предоставляя госпоже Закревской право самой рассказать об этом. Однако, чтобы не молчать, озвучил мысль, которая также имела право на существование.
   - Наверное, потому что я способен "входить" в реальность картин, и, более того, несколько раз встречался там с вами.
   - Вовсе нет. - Красавица-мадам посмотрела мне в глаза. На нефритовой поверхности отражались Менгир и ворон. - Просто ты очень похож на того человека. На изобретателя формулы.
   "Ничего себе - просто!" - мелькнула мысль, хотя слова графини подтвердили мою догадку. - "И как себя вести теперь?"
   - Выходит, что я потомок...
   - Нет, что ты, - госпожа Юлия качнула головой, - я этого не говорила. Однако, - она улыбнулась лукаво, - это вполне возможно. Сходство поразительное. Ведь я знавала его во времена, когда ему было столько же, сколько тебе сейчас.
   - То есть...
   - Да. Ты можешь быть его далёким генетическим потомком.
   - А это можно проверить?
   - Можно. Но для этого ты должен, воспользовавшись формулой, и уйти из этого мира. А далее, возродившись в новом теле, ты сможешь вспомнить все свои предыдущие жизни. Ну а, вспомнив, будешь знать - ты это или нет. Иначе - никак.
   - Но я не хочу умирать!
   - А я не прошу тебя это делать прямо сейчас. До твоего тридцатипятилетнего возраста ещё достаточно времени. Подумай. Если решишься, то приходи на Поляну вновь, и мы договоримся о встрече в иных временах.
   Повисло молчание, во время которого я пытался вспомнить хоть один из того многочисленного перечня вопросов, каковые хотел задать этой почтенной, но вечно молодой долгожительнице. Написать их на бумажке, я в своё время не решился, а теперь вот жалел об этом, ибо память отшибло напрочь. Наконец, когда затянувшееся молчание стало выглядеть почти неприличным, я вспомнил:
   - Значит там, в пещере, вы мертвы?
   - Конечно.
   - Но, Яндигеев говорил...
   - Алдызу совершенно не обязательно знать все подробности. С него достаточно того, во что он посвящён.
   - А почему выбор пал именно на него?
   - Это чистейшее совпадение. Драконий Клык находится на его родине. Сам он бывал на реальной Поляне, и видел меня. Кроме того, уже три с лишним тысячи лет хранителем тела на скале выбирался кто-нибудь из местных, так что Яндигеев оказался самым удобным кандидатом для этой миссии. К тому же, он надёжный и порядочный человек, а это - немаловажно.
   - А почему вы там именно заморожены?
   - Это ни мой выбор. Криогенная камера, находящаяся на Драконьем Клыке, безотказно действует уже четвёртое тысячелетие, а от добра - добра не ищут. Этим способом ушла Та, с Которой всё началось, и я не вижу причины что-либо менять. Она воспользовалась технологией, которой уже тогда было много тысяч лет, а люди, выдумавшие её, давно канули в лету. Консерватизм бывает полезным, особенно, если отсутствует альтернатива. Когда наступит мой срок (а он уже наступил, ведь мы с тобой находимся в прошлом), я в который раз вернусь на озеро Быштым, проникну на Драконий Клык, уничтожу предыдущее тело, и заморожусь сама. А далее, моя душа вселится в кого-то, кто более всего для этого заселения подойдёт.
   - И так до бесконечности?
   - Думаю, что нет, но надеюсь, что очень надолго.
   - Простите, а кто вы теперь? Я имею в виду: вы не знаете, в кого вселились?
   - К сожалению - нет. А почему ты спрашиваешь?
   - В нашем городе живёт одна молодая красивая женщина. Она очень похожа на вас. Ей как раз около З4-х или 35-ти лет.
   - Ну, так в чём же дело? Подожди ещё немного, и всё станет ясно.
   - Вы имеете в виду ритуал?
   - Да.
   - А как же её сын? Он мой одногодка.
   Женщина пожала плечами, а я вдруг только теперь понял, что никакая она ни Юлия, и даже ни Закревская, и тем более ни графиня. Просто бессмертная красавица, которой нравится быть красивой женщиной. Вот так.
   - Не знаю. Прежде чем решиться рожать, необходимо хорошо всё обдумать. Наверное, она обдумала это. Но, ведь, возможно, ты зря беспокоишься, и она обыкновенная смертная женщина.
   - Она владеет даром синестезии.
   - Да? - красавица-мадам повела бровью. - Похожа на меня, говоришь? - Я кивнул. - И синестезией владеет?
   - Да.
   - Этих двух совпадений вполне достаточно. Если выяснится, что она "ни сном, ни духом", то это будет большее чудо, чем, если предположить, что она моё следующее воплощение. Какого она года рождения?
   - Примерно, 1948-го.
   - Всё совпадает, у меня здесь 1947-й, и я уже настраиваюсь на ритуал.
   - Значит, она - это вы?
   - Приблизительно так.
   "Бедный Игорь Малевич!" - подумалось мне, в надежде, правда, что Ксения Малевич всё предусмотрела. Если это она, конечно. - "А вдруг я её тот, давнишний знакомый. Из 13 века до новой эры? Тогда понятно, почему она так по-особенному ко мне относится, а также становится объяснимым её ласковое отношение ко мне нынче на речке. Ведь мы так давно знакомы!"
   - Вы покажете мне формулу старости? Она ведь здесь в книге?
   - Зачем? Ты всё равно её не запомнишь, а выйти отсюда, из Закартинья, с чем-либо посторонним, для тебя нет никакой возможности. С чем пришёл, с тем и уйдёшь. Кстати, твой возможный предок подобные переносы вещей осуществлять мог, но тебе пока это не по силам.
   - Что же делать?
   - Есть два священных места, в которых имеются записи этой формулы.
   Я вздрогнул. Священное место подразумевало Храм. Значит...
   - Церковь Святого Михаила в Збручевске?
   Ну, наконец-то! Пришла и моя очередь удивить очаровательную мадам!
   - А ты откуда знаешь?
   - Мне довелось видеть её. Правда, очень недолго. К сожалению теперь об этом придётся забыть, потому что церковь разрушена сильным землетрясением. До основания.
   - Жаль. Это очень древняя церковь. Её построили в пятом веке ещё остготы. Изначально церковь была арианской. Остготам формулу старости даровал Господь, во всяком случае, так они утверждали, и, как продукт промысла Божьего, они начертали его на стене Храма. Когда же они ушли, то новые её хозяева - православные византийцы замазали формулу, как результат еретического знания, даже не удосужившись снять копию.
   - А второе место? Вы говорили, что формулу вычислил ещё кто-то?
   - Да. Это протестантские библеисты. Они сделали это в конце 19 века.
   - Как вы сказали?! - При упоминании библеистов я почувствовал, как волосы на голове зашевелились, тело покрыла "гусиная кожа", а сердце забилось быстро-быстро. - Библеисты?!
   - Да. Я не знаю, каким способом они записали её, но убеждена, что формула старости находится в их синодальной кирхе где-то в Скалистых горах. Село, если мне не изменяет память, называется Чёрный Боняк.
   - Как?!
   Заметив, наконец, мою реакцию на последнюю порцию информации, бывшая графиня догадалась таки о её причинах.
   - Ты что и там побывал?
   - Да, - пробормотал я еле слышно, ибо мысли мои, перескакивая с одного на другое, уже метались в районе Большого Срединного Хребта, камлая на могиле хана Боняка. Отсюда и тишина в голосе.
   Хозяйка Поляны посерьёзнела. Снисходительный тон исчез.
   - Сдаётся мне, Виктор, что произошедшие с тобой события - ни просто совпадения. Какие-то силы ведут и направляют тебя к цели, а значит, так тому и быть. Тебе уже никто не помешает, и ничто не остановит.
   - А вы не знаете, в каком именно виде сейчас находится формула?
   - Найдёшь, если захочешь. - Юлия Закревская грустно усмехнулась. - Ведь ты теперь почти пророк, а у вас, у пророков, с ЭТИМ должно быть всё в порядке. Однако поторопись - её может найти кто-нибудь другой.
   - Кто?
   - Запомни, Виктор, ты не один за ней охотишься, а потому тебя могут опередить. Я же отсюда влиять на ситуацию никак не могу, а значит, помочь тебе буду не в силах.
   - Ну, предположим, некто нашёл рукопись с формулой. Но он ведь не знает, как ею пользоваться. Значит, она для него останется бессмысленным набором символов?
   - Ни совсем так. То, как правильно пользоваться формулой станет понятно, лишь только ты её увидишь полностью. Потому что она и есть инструкция самой себя. Формула так и создавалась.
   - Вы хотите сказать, что никаких специальных знаний не нужно?
   - Нет. Для этого необходимо владеть лишь даром синестезии, а значит, формула бесполезна для подавляющей части человечества. Вообще-то, формула, это есть производная от синестезии. Её следующая, более высокая ступень. Однако тебе не мешало бы съездить в Чёрный Боняк. Формулу ищут уже давно, а, найдя, постараются прихватить с собой, или уничтожить. Причём, вне зависимости от того, смогут они воспользоваться ею, или - нет. Из вредности.
   - Говорят, с её помощью можно лечиться?
   - Можно. При определённых подстановках даже человек, не владеющий даром, может использовать формулу для лечения болезней и профилактики здоровья, что в перспективе гарантирует незначительное удлинение жизни. Но это будет жизнь ни молодого человека. Скорее всего - это длительная старость. Конечно, это будет старость здоровая, спокойная и мудрая, но всё равно - старость. Молодость всё равно останется мигом, который пролетит - не успеешь оглянуться. Жить вечно, вообще никому ни дано, ибо жизнь сама же и предполагает смерть.
   Женщина замолчала вдруг, и посмотрела на меня.
   - Кстати, сколько ты здесь находишься?
   - Я думаю, часов пять, может - шесть.
   - Тогда тебе необходимо немедленно уходить.
   - Почему?
   - Влияние Закартинья на человека никто не изучал. Я же по себе знаю, что оно существует. Поэтому тебе необходимо немедленно возвращаться. Ты и без того превысил все допустимые нормы. Лично я так долго здесь никогда не задерживалась. - Бывшая графиня улыбнулась. - Естественно, когда была человеком, а не рисунком, как сейчас.
   - Что же делать?
   - Сядь. Закрой глаза и ни о чём не думай. Сейчас я отправлю тебя обратно...
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Январь 1983 года.
  
   Ничто в мире не проходит бесследно, и за всё надлежит заплатить. Заезженная фраза, конечно, но сколько смысла! Сам же смысл заключался в том, что тучи надо мной сгустились в зачётную неделю. Мои длительные поездки и кратковременные отлучки грозили неполучением необходимых зачётов, что автоматически приводило к недопущению к экзаменам, а это в дальнейшем могло окончиться досадным отчислением из вожделенного ВУЗа. Понятно, что те вопросы бытия, которые я предпочёл занятиям в институте, были архиважны для прогрессивного человечества, но как это объяснить преподавателям? В общем, во избежание трагедии пришлось напрячься.
   Несколько пропущенных лабораторных занятий по химии пришлось отработать в краткие сроки и в вынужденном одиночестве, ставя опыты по смешиванию химикатов, и выводя формулы из имеемых результатов. Лаборантки давились от едва сдерживаемого смеха, в колбах и склянках подозрительно громко бурлили реактивы, а от их узких жерл густо валил пар. В какой-то момент в лаборатории едко запахло неведомой химией...
   Однако - обошлось. Зачёт!
   Некоторые пропущенные лекции надо было восстанавливать, предъявляя конспекты, ибо в среде профессуры преобладал тот тип лекторов, кои ни только скрупулезно отслеживали посещаемость, но и трепетно следили за полнотой конспектов, этим лекциям соответствующих. Ещё зачёт!
   Далее нагрянули нерешённые задачки по физике и математике с неизбежными синусами, косинусами, ускорениями и импульсами. Но я и их победил. Дифференциальные уравнения были решены, интегралы найдены, первообразные определены, а экстремумы достигнуты. Причём, всё самостоятельно и без посторонней помощи. Ну а как итог к концу недели зачётная книжка пестрела надписями и подписями в самых нужных местах.
   К экзаменам допущен. Банзай!
   События с 11 по 25 января пролетели кратким бессмысленным мгновением, изжарив в пылу интеллектуальной топки весь бессистемный перечень наскоро потреблённых знаний с недодуманными мыслями снаружи, и с недопонятыми идеями внутри, которые крайне тяжело усваивал разум, а мозг вообще отказывался воспринимать. Однако после двухнедельного умственного напряжения сессия была сдана без переэкзаменовок.
   Ура, у нас каникулы!
   А вот далее события развивались как в песне на Татьянин день в исполнении товарища Л. Лещенко: "Шёл белый снег, был первый день каникул..." Навстречу мне шла девушка. Хоть и ни Татьяна, но тоже - хороша! Бродили они вдвоём, но ни со мной. Короче, жизнь нас развела! Одним словом, Люда Алексиевич и Роман Вовгура.
   Судьба-а!
   Людка кокетливо порозовела, то ли от мороза, то ли от смущения, сверкая янтарными очами из-под длинных, ворсистых, загнутых кверху ресниц. Вовгура как всегда окаменел, глядя сквозь меня прозрачным взглядом серых арийских глаз. Он на ощупь искал руку мадемуазель Алексиевич, а та, всё далее убирала её за спину. Неужели всё-таки смущается?
   Мне было легче. Смущений я не испытывал, в окаменелостях не нуждался, чужих ладошек не искал. Вместо этого я закурил, и метко плюнул в сугроб. Привет-привет. После протокольных приветствий, в которые каждый из нас попытался втиснуть свой собственный скрытый смысл, повисло неловкое молчание. Возникший вакуум отношений ничем не наполнялся. Тягучая ситуация с замороженными улыбками длилась и длилась, всё более напоминая мизансцену из японского театра "Кабуки".
   Пустота-а!
   Но ведь мне-то всё равно!
   А им должно быть и подавно!
   Тогда в чём же дело?
   Или каждый из нашего неестественного трио испытывает определённое чувство вины по отношению к оставшимся двум?
   Интересная мысль. А вообще, странная у нас теперь сложилась компания, если учесть к тому же, что это ни любовный треугольник.
   Ведь Людка Ромку не любит. Это - точно!
   И я - тоже! Шутка!
   Что тогда?
   А тогда: бедный Роман!
   Приход этой мысли вызвал у меня невольную улыбку:
   - Ну, как сессия, коллеги? - задал я естественный в данное время года вопрос, стараясь эту самую улыбку подавить.
   Людка облегчённо вздохнула, красноречиво поблагодарив меня взглядом за нарушение затянувшегося молчания. Возможно, она считала себя причиной всех бед во взаимоотношениях нашего трио.
   - Спасибо, нормально!
   Роман промолчал, осклабившись красноречиво, мол, конечно отлично.
   - А у тебя? - взаимно поинтересовалась Людмила.
   - На стипендию не заработал, но в сессию уложился, - ответил я лаконично, но правдиво.
   - И то - хорошо!
   Людка вдруг сама взяла Романа под руку, от чего Вовгура отчётливо зарделся, его юношеские неровности на лице запламенели от прилива эритроцитов, а плечи раздвинулись на максимально возможную ширь.
   И что она в нём нашла?
   - Ну, мы пошли.
   Полувопрос - полуутвурждение. Однако этикет требует такого же ответа.
   - Удачи.
   Мы взаимно отдалялись, хрустя морозным сыпучим снегом, но видно ни в этот раз. Я уже размышлял над тем, когда именно поехать в Чёрный Боняк, ибо начатое дело необходимо доводить до логического конца, когда за спиной послышался Людкин голос.
   Неужели?
   - Подожди!
   Я развернулся. Мадемуазель Алексиевич приближалась ко мне, ещё более разрумянившаяся от быстрой ходьбы, с влажным сверкающим взглядом. Ромчик же, медленно, галсами, словно конькобежец на разминке, следовал за ней.
   - Чуть не забыла. - Людка, разогнавшись, не учла собственной скорости, и, скользя по снегу, едва ни въехала в мои объятия. Вовремя притормозив, однако, она обдала меня морозным паром изо рта. Запахло мятной жвачкой. Как всегда. - У нас к тебе письмо.
   "У нас? Интересно!"
   - У кого это "у нас"?
   Люда неопределённо хихикнула, но, быстро подавив смех, заглянула мне в глаза своим долгим солнечным взглядом. Золотистые ромашки, смеясь, прыгали на снег. Мне нравились смотреть на ромашки, и я не отвёл глаз. Мадмуазель Алексиевич не выдержала, и отвернулась. Однако она не могла долго оставаться серьёзной, и через миг - снова улыбалась, сверкая белизной зубов, блистая теперь уже янтарным оттенком глаз, а цвет щёк её достиг колорита спелого яблока. Снова запахло мятой.
   - "У нас" - это у меня и у моей мамы.
   - Ага. - Я кивнул, сделав это так, будто уже неделю с нетерпением ждал вестей именно об этом. - А что, на словах нельзя передать? При личной встрече? Как сейчас, например?
   - Не ёрничай, Витя! - Людка фыркнула, как сытая кошка, которую согнали с телевизора. - Не старайся выглядеть глупее себя самого, я ведь тебя немного знаю.
   - Я тебя тоже!
   - Прекрати! - Люда уже не улыбалась. Янтарно-солнечный взгляд потух. Ромашки завяли. - Нас с мамой просто попросили передать тебе письмо. Так что ОНО не от Алексиевичей!
   - Ага. - Ответил я уже другим тоном. Мол, "а я и сам догадался, что не от Алексиевичей!"
   - Так что, если не спешишь, - пройдёмся до моего подъезда?
   - Ага.
   Шарк-шорк. Шарк-шорк.
   По свежему снегу, теми же галсами, только теперь уже как парусник, идущий против ветра (трёхмачтовый люггер!), пришуршал Вовгура. Остановившись, внимательно прислушался. Его тонкая шея вытянулась из мехового воротника куртки, а глаза хитро смотрели в сторону.
   - Я не спешу, - дополнил я ответ, имея в виду "пройтись до подъезда".
   - Вы это о чём? - Ромчик напрягся. В стальных глазах его отражалась будка высокого напряжения. - Если не секрет, конечно, - поспешил добавить он, натолкнувшись на нетерпеливый Людкин взгляд.
   - Не секрет. - Люда посерьёзнела, поменяв цвет глаз на тёмно-золотистый. Как речной песок на закате. - Я о письме.
   - А! - облегчённо обрадовался Роман. - Тогда понятно!
   "Дурак!" - подумал я, но промолчал.
   Люда прочла мои мысли, а, прочитав, обидчиво поджала губы. Мы действительно хорошо знали друг друга.
  
   * * *
  
   Людмила спустилась на крыльцо минут через пять. За это время её бывший и нынешний ухажёры не обмолвились и словом. Я курил, и плевался в снег, стараясь попасть в припорошенную пачку сигарет (интеллигенция!), а Вовгура внимательно изучал быт и взаимоотношения галок, рассевшихся на проводах.
   Услышав звук Людкиных шагов, Роман обернулся, словно верный пёс, учуявший хозяина. Уши - торчком, волосы на затылке - дыбом, неровности - алеют...
   Стало стыдно, ибо я понял вдруг, что веду себя, как классический отвергнутый любовник, несправедливо оценивающий счастливого соперника. Однако тут же с негодованием отбросил свой стыд, ибо расценивать Вовгуру как соперника казалось ещё большим стыдом.
   Но ведь Ромчик не виноват?
   Нет, не виноват.
   Но ведь она не любит его?
   Нет, не любит.
   А меня она любит?
   Внутреннего ответа не последовало, ибо "она" уже вышла из подъезда, держа в руках обыкновенный прямоугольный конверт.
   - Вот, бери!
   Взглянув на имя в обратном адресе, я почувствовал вдруг, что теперь наступила моя очередь напрячься и окаменеть, при оттопырившихся ушах и волосах дыбом. Причиной тому стало имя на конверте: Ирина Алексеевна Вебер.
   - Ни фига себе! - вырвалась очередная банальность.
   - Вот и я говорю, - кивнула Людка понимающе.
   Я отлепил свой взгляд от письма, и перевёл его на девушку с объёмными выпуклостями. Светло-карий взгляд торжествовал. Влажные полные губы застыли в полуулыбке (как у Джоконды). Маленький носик слегка шевелился. Глаза торжественно искрились. Людмила Алексиевич наслаждалась эффектом, хотя, подозреваю, до конца не догадывалась о его истиной глубине.
   - Могу кое-что пояснить, - Люда кивнула на письмо, - тебе, наверное, интересно?
   - Сделай милость. - Я смотрел на конверт без штемпеля и марки, и начинал смутно догадываться о пути его попадания в семью Алексиевичей. - Мне очень интересно!
   - Ирина Алексеевна - является двоюродной бабушкой моей матери, то есть, моя мама - её внучатая племянница. Мы получили письмо от неё ещё в сентябре, и очень удивились, увидев внутри него ещё одно, адресованное тебе. Однако старушка просила передать его по адресу только теперь, после окончания зимней сессии, в канун каникул. Она очень опасалась, чтобы ты каких-то там дров не наломал.
   - Понятно. - Я почесал затылок, но тут же одёрнул руку, борясь уже который год с этой идиотской привычкой. - Вернее - ничего не понятно.
   - Что за дрова-то? - поинтересовалась Людка. - Может лучше вообще не читать, если всё так серьёзно?
   - Ну, уж нет! - я рефлекторно убрал письмо за спину. - Что там за дрова, я не знаю, но уж очень интересно узнать.
   - Нам с мамой тоже любопытно. Если что - звони. Тебе, возможно, потребуются некоторые пояснения.
   - Да. Я позвоню.
   Я смотрел на конверт, и всё более ничего не понимал. И. А. Вебер?! Бред какой-то!
   - Ну, мы пошли? - вопрос прозвучал двояко, как некое ожидание, хотя, возможно, мне только показалось. К тому же мне было ни до тонкостей в произношении и оттенках в речи.
   - Спасибо тебе! - сам не понимая зачем, я протянул Люде руку. А далее, не знамо к чему, добавил: - Жаль, что так всё вышло!
   "Идиот!" - мелькнуло в голове, но было поздно. Слово - не воробей.
   Роман, глядя на знакомых галок, окаменел в который раз.
   "Виноват!"
   - Не за что! - Люда сняла перчатку, и протянула мне мягкую и тёплую ладошку. Глядя в глаза, уточнила: - До свидания!
   - Счастливо! - я смотрел на снег, а в голове моей звенел колокольчик, от чего становилось ясно: мир начинает переворачиваться!
  
   * * *
  
   Письмо оказалось именно тем посланием, которое госпожа Вебер, в нашу единственную с ней встречу, попросила опустить в почтовый ящик города Горска. Почтенная мадам указала мне на это в самом начале письма, а я вдогонку подумал, что, имея возможность ознакомиться с содержанием оного ещё в сентябре, я, как порядочный человек опустил послание самому себе на Горском Главпочтамте (чтобы быстрее дошло), даже не взглянув на адрес получателя. Но я быстро забыл об этой мелочи, так как далее наступил черёд ещё более удивительных чудес, ибо, как я уже некоторое время предчувствовал, речь в письме пошла о формуле старости, а откровения графини с Поляны стали совпадать со строками из письма бывшей Ирочки-натурщицы. (А ведь они когда-то встречались в картине Авдеенко-Шниперсона!)
   Библеисты открыли формулу ещё в 19 веке, но посчитали пользование ею противоречащим Священному Писанию, и не воспользовались своим открытием. Однако, чтобы изобретение не кануло в Лету, они изобразили его на стене своей синодальной кирхи в селе Чёрный Боняк, заштукатурили формулу специальным раствором, а поверх него произвели роспись из фрагментов жития Андрея Первозванного.
   Это объясняет, кстати, появление в кирхе Ксении Малевич сразу же после депортации библеистов (конечно, если она - это ОНА). Красавица-мама проверяла, не осыпалась ли штукатурка со стен, и не обнажилась ли в связи с этим формула старости. Выяснив, что - нет, она тут же уехала. В итоге, вышло всё так, как в моём сне перед выпускным вечером, а также реальным сентябрьским утром в разгромленном поселении Чёрный Боняк. Вопрос лишь в том, как Ксения-ведьма узнала о депортации сектантов?
   Далее рассуждения Ирины Алексеевны приняли следующее направление: раз уж библеистам в селении больше не жить, то формулу рано или поздно обнаружат, а коли так, то пусть уж владельцем информации о ней станет Виктор Марецкий - воспитанный молодой человек, которому она в какой-то мере симпатизирует. Но, госпожа Вебер предупредила, что владение формулой есть вещь крайне ответственная, в связи с чем, ей очень не хотелось бы, чтобы это знание попало бы в алчные руки худшей части человечества. Засим последовал эмоциональный всплеск, который я процитирую дословно: "Виктор! Сожгите кирху! Формула ни должна достаться ИМ. Человечество когда-нибудь восстановит её, но пусть это случится не сейчас. Бессмертие не должно достаться этим негодяям, ибо, если это всё-таки произойдёт, то всё в мире станет гораздо хуже!"
   (Бессмертие!? Значит, я не один заблуждался в реальной оценке возможностей формулы!)
   После этого эмоционального всплеска почтенная мадам успокоилась, и доверительно поведала мне о том, что уже теперь очень многие стремятся заполучить формулу в готовом виде. В качестве примера госпожа Вебер вскользь помянула своего внезапно объявившегося родственника, коего она ранее видела лишь два раза, некого Андрея, её внучатого племянника, который приезжал к ней в августе 82-го, и назойливо выспрашивал о формуле. Что-то вынюхивал и высматривал. Даже - угрожал! Естественно, Ирина Алексеевна ему ничего не сообщила, более того - выгнала со скандалом (пришлось позвать мужчин), но всё это со всей очевидностью указывает на то, что владение даже незначительной информацией о формуле становится крайне хлопотным, а может и опасным.
   "Сожги кирху!" - этим криком души она заканчивала письмо, с сомнением оговаривая при завершении: - "Перепиши формулу, если сможешь, и - сожги!"
   Зайдя в ванную комнату, я умылся ледяной водой. От полученной информации пухла голова, и, если отбросить сведения, связанные с формулой, а обратить внимание на генеалогию Людкиных пращуров, в которую я до некоторой степени был посвящён, то выстраивалась логика, совершенно противоречащая здравому смыслу.
   Во-первых, получалось, что Людкина прабабушка Зинаида Алексеевна Степанова (в девичестве - Вебер) приходилась родной сестрой Ирине Алексеевне Вебер.
   Во-вторых, эта самая Зинаида Алексеевна имела при жизни единственную дочь Клавдию Ивановну Иванник (в девичестве - Степанова), которая приходилась матерью Татьяне Михайловне Алексиевич (матери Люды) и Андрею Михайловичу Иванник.
   Таким образом, то есть, в-третьих, Татьяна Михайловна и Андрей Михайлович, приходясь внуками Зинаиде Алексеевне Степанове, автоматически становились внучатыми племянниками по отношению к Ирине Алексеевне Вебер. А так как Зинаида Алексеевна имела лишь одну дочь Клавдию Ивановну, то получалось, что Людкина мама и её брат Андрей Иванник являлись единственными внучатыми племянниками Ирочке-натурщице.
   Ух!
   Далее, в-четвёртых, некий Андрей, приходясь Ирине Алексеевне Вебер этим самым внучатым племянником, приезжал к ней в Чёрный Боняк в августе 1982-го года, и вынюхивал нечто о формуле.
   Но, то есть, в-пятых, у Ирины Алексеевны Вебер, как было установлено выше, существует единственный внучатый племянник, которого действительно зовут Андрей, и это - Андрей Иванник.
   Однако, и это уже в-шестых, Андрей Михайлович Иванник умер в конце июня 1982-го года, и я видел его могилу собственными глазами.
   Тогда вопрос, какой ещё Андрей посещал Ирину Алексеевну Вебер в августе 1982-го года?
  
   * * *
  
   Неожиданный телефонный звонок прервал разгулявшуюся логическую цепь. Теоретически на том конце провода мог быть кто угодно, но события последнего времени очень быстро приучили меня искать скрытый смысл абсолютно везде, даже в телефонном справочнике. Детерминизм всего со всем, как говаривала графиня с Поляны, а раз так, то и звонок этот я склонен был отнести к разряду продолжающихся чудес.
   - Алло!
   Интуиция не подвела. Тема продолжалась, ибо, как я и предполагал, на том конце провода находился один из представителей семьи Алексиевич. Звонила Людкина мама.
   - Витя, это ты? Здравствуй, дорогой!
   - Здравствуйте, Татьяна Михайловна!
   - Ты сейчас не слишком занят?
   - Нет.
   - Ты не смог бы зайти к нам?
   - Конечно. Когда?
   - Прямо сейчас. Это очень важно!
   - Хорошо. Уже иду.
   Ту-ту-ту-ту-ту.
   В квартире Алексиевичей генеалогическая тема снова получила своё продолжение, потому что здесь меня ожидали четыре прекрасные дамы из этого семейства в возрастном дифференциале не менее полувека. Помимо самой Татьяны Михайловны в квартире присутствовали обе её дочери - Люда и Настя, а также её mother - Клавдия Ивановна (см. выше). Глава семейства - муж, отец и зять в одном лице, находился в командировке, и помочь ничем не мог, и потому, наверное, а может и не "потому", а из каких-либо иных соображений меня пригласили на семейный совет, каковой необходимо было провести именно сегодня, так как ситуация не допускала отлагательств. Дело в том, что вдова Андрея Иванника - Надежда уже несколько дней не отвечала на телефонные звонки, соседи из Кончаково её также не видели, на работе она не появлялась, и вообще, что там с ней случилось? - нынче никому не было известно. Её родная сестра, мама Сашки Михайлова, вся извелась от домыслов и нехороших предчувствий, и хотела ещё вчера поехать в Кончаково, но от перенесённых волнений слегла с гипертонией, и ей в связи с этим врачи не велели вставать несколько дней. Ситуация же требовала немедленного вмешательства: соседи Надежды Иванник уже подняли тревогу, ибо некормленая живность своим голодным воем не давала им спать, их беспокоила возможность того, что в пустующем доме может быть не выключен газ или электроприборы, и вообще, Надежда, будучи человеком ответственным, ни могла исчезнуть на несколько дней, никого не уведомив заранее. Соседи, с позволения местной власти, замок на входной калитке сломали, и кормят кое-как оголодавшую скотину, однако, сколько так может продолжаться? Местный участковый после тщательного изучения ситуации постановил, что если завтра 26 января 1983 года не объявятся родственники с ключами, придётся ломать входную дверь в дом, или высаживать окна. Кроме того, тем же родственникам необходимо будет написать заявление об исчезновении Надежды Иванник.
   - Что вы решили? - поинтересовался я, после того, как вник в ситуацию.
   - Конечно, надо ехать в Кончаково, - ответила Татьяна Михайловна, - вопрос в том: кто поедет?
   - Ну и кто? - спросил я у хозяев, хотя ответ был очевиден: не зря же они меня пригласили. Для мудрого советчика я ещё явно не дотягивал, а вот до курьера или сопровождающего уже достаточно вырос.
   - Посуди сам, - Людкина мама поочерёдно загибала длинные пальцы, последовательно вычёркивая этим кандидатуры возможных участников, - Настя мала ещё, так что её сразу же следует исключить. Клавдии Ивановне сейчас нельзя, только-только микроинфаркт перенесла. У меня - ответственное мероприятие на работе, так что поехать я смогу не ранее субботы, а надо - завтра же с утра, чтобы ключ отвести, а то ведь дверь сломают - хлопот не оберёшься. Получается, что остаётся только Люда. Ведь у неё каникулы!
   "Да, действительно, остаётся только она" - успел подумать я, когда Татьяна Михайловна продолжила:
   - Но я ни хочу, чтобы она ехала одна! - Людкина мама выдержала паузу, - она ещё такая неопытная. Вот, если бы её кто-то сопровождал. - На краткий миг в квартире повисла тишина. Слышался ход часов и приглушённый звук радио на кухне. - Ты не смог бы съездить с ней? У тебя ведь тоже каникулы? С твоей мамой я поговорю.
   - Мама! - укоризненно проговорила Люда. - Я ведь тебя просила!
   - К тому же, ты там уже бывал, - Татьяна Михайловна пропустила фразу дочери мимо ушей, - да и мне так будет спокойнее. - Мадам Алексиевич тяжело вздохнула, - я чувствую, там что-то ни так! - Она смахнула с глаз невидимую слезу. - Ты сможешь?
   - Ну, мама! - громким обиженным шёпотом напомнила о себе Людмила. - Прекрати, пожалуйста!
   - Я очень боюсь отпускать её одну, - закончила фразу Татьяна Михайловна, и то, как мать игнорировала возражения дочери, говорило о том, что спор на эту тему длился ни один час, и мама, единолично приняв решение, доводы дочери теперь не воспринимала.
   - Сейчас такие жуткие времена, верить никому нельзя! - вставила веское слово Клавдия Ивановна. - А там места полудикие и народ ненадёжный!
   Я внутренне ликовал! Что ни говори, а ныне всё складывалось как нельзя лучше для меня. Попасть в Кончаково в дом, где проживал Андрей Иванник, причём именно теперь, когда в его биографии обнаружились такие несоответствия! Нет уж, упускать подобный шанс было бы верхом глупости. Да и Людмилу Алексиевич с большим удовольствием сопровожу, мало ли? Причём, в любом качестве. Кстати, а вдруг Клавдия Ивановна права? И Татьяну Михайловну уважу, укрепив тем самым наши и без того прекрасные взаимоотношения. Так что...
   - Конечно, съезжу!
   - Вот и прекрасно! - Людкина мама удовлетворённо кивнула. - Я всегда знала, что на тебя можно положиться.
   - Ах, вот как!? - Люда громко топнула ногой, от чего в серванте хрустальным перезвоном зазвенели рюмки. - Значит, моё мнение уже никого не интересует? - Лицо мадмуазель Алексиевич пылало благородным негодованием. - Так вот, знайте, я, конечно, подчиняюсь большинству. К тому же, ситуация ни та, чтобы права качать. Но я хочу, чтобы вы учли одно обстоятельство: без Романа я никуда не поеду!
   - А вот это совсем не обязательно, - возразила мама дочери, убеждая меня в том, что и эта тема обсуждалась ещё задолго до моего прихода. - Виктора будет вполне достаточно. - Татьяна Михайлова посмотрела на меня. - Ты как?
   - Соглашусь с любым решением, - я пожал плечами, - и поеду в любой компании.
   - Браво, молодой человек! - похвалила Клавдия Ивановна. - Я всегда надеялась на тебя!
   - Спасибо!
   - И я на тебя очень рассчитываю, - добавила мадам Алексиевич.
   Людка зыркнула на меня исподлобья, и быстро отвернулась. Стоя прямо, будто революционерка на суде присяжных, она твёрдо проговорила:
   - Я без Романа никуда не поеду!
   Становилось понятным, что в конфликте между матерью и дочкой, Люда, ничего не имея против меня лично, шла на принцип только лишь потому, что Витю Марецкого ей навязывали. При этом она настаивала на кандидатуре Вовгуры исходя опять же из того, что его-то (зная о её с ним взаимоотношениях), mama даже не упомянула. Понятным становилось и то, что если позволить им разругаться вдрызг, то поездка в Кончаково вообще может не состояться, а это теперь уже и в мои планы не входило. Значит, необходимо вмешаться!
   - Я могу съездить и один, - услышав это, Люда поменяла позу, - передам участковому ключ и заявление, которое вы сейчас напишете, и поприсутствую при проникновении в дом, если возникнет необходимость.
   Четыре пары женских глаз недоумённо воззрились на меня. Предвидя вопросы, пояснил:
   - Пропала ваша родственница, значит необходимо срочно ехать, а не обсуждать состав экспедиции.
   - Молодец, Витька! - радостно подала голос Настя, но под укоризненным взглядом матери, замолчала.
   - Не Витька, а - Виктор! - Татьяна Михайловна строго поджала губы. - Ты поняла?
   - Поняла. - Настя потупилась, но, видя, что на неё уже никто не смотрит, показала язык. В пустоту. Непонятно кому.
   - Без Ромки всё равно не поеду, - напомнила о себе мадмуазель Алексиевич.
   - Люда, - мама тяжело вздохнула, - и в кого ты такая упёртая?
   - Не знаю! - буркнула дочь.
   - Виктор прав, - вмешалась бабушка, - надо ехать завтра, первым же автобусом!
   - В шесть утра, - уточнила Настя.
   - Тем более, - последовал странный ответ Клавдии Ивановны.
   - Значит, завтра утром ровно в шесть я буду ждать кого-нибудь из вас на остановке. Договорились?
   - Люда будет там, в без пятнадцати, - уверила Татьяна Михайловна.
   - С Ромкой! - отрезала Людмила.
   Мама бессильно, будто извиняясь за дочь, развела руками.
   Бабушка благосклонно кивнула мне.
   Люда, стоя в пол оборота, холодно попрощалась.
   Настя, еле сдерживая смех, что-то пробубнила на прощание.
   "Странные они, эти женщины" - подумал я, и с этой мыслью захлопнул дверь. В холодном промёрзшем подъезде пахло табачным дымом и кошками.
   Татьянин день продолжал удивлять.
  
   * * *
  
   Холод зимней ночи острыми ледяными укусами проникал под одежду.
   Снег прекратился ещё вечером, от чего стало заметно холоднее.
   Январский ветер разогнал тучи над Городом, обнажив угольно-чёрное небо с яркими точками зелёных звёзд, мерцающих из Бесконечности.
   Узкий серебристый серп Луны, как кривой арийский меч светился из промёрзших небес.
   Тусклые оранжевые пятна фонарей нечастой вереницей тянулись вдоль дороги, словно римские кресты с распятыми рабами.
   Плотный нетронутый снег окаменел волнистыми наплывами на хаотичных неровностях пространства.
   По правую руку от меня застыл Менгир, заслоняя собою звёзды, образуя абрис бездонной чёрной дыры.
   По левую руку простирался тёмный лес, едва различимый в этот час, а скорее лишь угадывающийся в предрассветной тьме.
   Время остановилось.
   Я шёл по рыхлой обочине дороги, пробираясь к автобусной остановке сплошь занесённой снегом.
   Судьба-а!
   5.45 - не спите в Час Быка!
   Я видел две фигуры, стоящие под фонарём - единственные души во Вселенной.
   Мрак и Тьма!
   Роман и Людка рядом - что может быть печальнее на свете?
   Или - смешнее?
   Только смерть!
   Ха-ха!
  
   * * *
  
   Кончаково утопало в снегу. Ватная тишина окутала село, скрадывая звуки под непроницаемым белым покрывалом. В остановившемся промёрзшем воздухе над домами подымались ровные струйки дымов, стелящиеся на многие метры ввысь, пока не растворялись в заиндевелом небе. Во всеобщей неподвижной белизне темнели лишь квадратные пятна окон, клетчатые решётки заборов, и кирпичные кляксы растаявшего снега у основания печных труб. Спуск к селу со стороны северного склона горы Кончак ещё не расчищали, и автобус въехал в населённый пункт по глубокой не разъезженной колёсной колее под недовольное бурчание шофёра, хриплые крики галок, заливистый лай собак, и вопли радостной детворы, катающиеся рядом с автобусом, на чём попало, ибо в школе, судя по всему, занятия отменили.
   У дома Надежды Иванник нас уже поджидали несколько соседей. Их лица не выражали ни одной из степеней тревоги или беспокойства, зато были крайне возбуждены проявлением нетерпения и плохо скрываемого любопытства. После равнодушных протокольных приветствий Люда предложила позвать участкового. Одна из соседок с готовностью кивнула, и направилась к центру села. Остальные - приступили к рассматриванию снега под ногами. Роман застыл возле Людки, внимательно бдя направо и налево, сама же героиня его романа (игра слов - аллюзия) достала солидный столыпинский блокнот в кожаном переплёте, и, раскрыв его, внимательно читала. При этом она задумчиво хмурила брови и шевелила по-детски губами, вникая в инструкции и ценные указания, полученные от старших родственниц, и записанные под их диктовку.
   Вскоре появился участковый. Это был хмурый старлей, обладающий хорошим аппетитом и неопределённым возрастом. Он принадлежал к тому типу людей, которым в зависимости от обстоятельств можно было дать от 35-ти до 50-ти лет. Сегодня он выглядел на 50-т, ибо находился в состоянии тяжелейшего похмелья. От него за версту разило сивухой. Красные глаза участкового заплыли желтоватыми выделениями конъюнктивита. А синеватая кожа щёк была некачественно и неповсеместно выбрита. Офицер был зол и недоволен.
   - А это ещё кто? - раздражённо поинтересовался старший лейтенант, глядя на нас мутным недоверчивым взглядом. - От блюстителя правопорядка пахло псиной.
   - Я племянница Надежды Иванник, - поморщившись, ответила Люда, - привезла ключи от дома.
   - Документы!
   Людка оказалась готовой к такому вопросу, а потому тут же предъявила необходимые бумаги. Милиционер лишь мельком глянул на них, и вернул владелице, понимая, наверное, что с документацией всё в порядке. Однако раздражение от этого только усилилось.
   - А это кто? - Мент боднул головой воздух в нашем направлении, да так, что чуть не сбросил на снег свою меховую форменную шапку с яркой золочёной кокардой. Вовремя удержав головной убор - взбеленился ещё больше. - Я спрашиваю: кто это такие?!
   - Эти люди меня сопровождают, - вмешалась Люда. - Они со мной.
   - Телохранители, что ли? - фыркнул мент, исторгнув изо рта порцию ядовитой слюны и сивушных паров.
   - Сопровождающие, - уточнила Люда.
   - Ладно.
   Я видел, что старлею очень хотелось спошлить по поводу мадмуазель и двух молодых людей её сопровождающих, но усилием воли служитель закона остановил поток опосредованного юмора.
   - Значитца так! - старший лейтенант сосредоточился, - комиссию создадим такую: вы, - он кивнул на Людмилу, - пойдёте, как родственница, вы, - он указал на двух соседок - как понятые. Писать хоть умеете? - поток опосредованного юмора нашёл выход - "жи", "ши" - пишется через "и". Ха-ха-ха! Ну, ладно, ладно! Так, - повеселевший взгляд старлея остановился на нас с Романом, - а вы займётесь сопровождением родственницы. Гы-гы-гы! Если что, будете использованы в качестве грубой силы. В общем, поможете в физическом плане. И ещё, - офицер озабоченно осмотрел присутствующих, явно желая видеть ещё кого-то. - Нужен кто-то из администрации. Представитель советской власти, так сказать. Для порядку! - высказав эту мысль, старлей многозначительно глянул на мужичка с красной рожей и в засаленной фуфайке. Тот кивнул заискивающе: "Сейчас, Петрович! Я - мигом!" и, хромая на обе ноги, затрусил к сельсовету. - Ключи есть? - продолжил общее руководство офицер.
   - Есть! - Люда полезла в сумочку.
   - Потом, - старший лейтенант махнул рукой, - пусть кто-нибудь из властей подойдёт, для солидности, тогда и будем заходить. А пока, перекур с опохмелом. Ха-ха-ха!
   Зайдя за дерево (для порядку), старлей достал из планшетки объёмную плоскую флягу, и надолго приложился к ней. Буль-буль-буль. Даже с такого расстояния шибануло ядрёным духом народного напитка грубой очистки. Выйдя из-за дерева, и выглядя теперь на разухабистые 35-ть, милиционер разудало улыбнулся, сверкнул молодо очами, и закурил. Местные с пониманием разглядывали галок. С кем не бывает? - прочёл я в их глазах риторическую мысль всех времён. Пятна конъюнктивита исчезли из глаз старшего лейтенанта. Кожа на лице разгладилась. Раздражения, как не бывало. Офицер даже подмигнул мне доброжелательно.
   - Ну, как там? Идут они, что ли?
  
   * * *
  
   Как и следовало ожидать, Надежда Иванник нигде не обнаружилась. Дом оказался пуст, а равномерно распределённая пыль свидетельствовала об отсутствии какого-либо движения в пределах комнат. Ни сквозняка, ни ветра.
   - Пять-семь дней, - со знанием дела заявила одна из соседок, имея в виду количество не вытертой пыли. Если же вынести эту пыль за скобки, то во всём остальном в доме царил порядок, вещи находились на своих местах, а мебель никто не двигал. По крайней мере, в моё посещение этого дома полгода назад расстановка выглядела точно также.
   Составили протокол по установленной форме. Все кому положено засвидетельствовались подписями. Люда, как родственница, написала заявление об исчезновении тётки. Первичный осмотр вещей ничего не выявил: документы, ценности и деньги лежали в специальных местах и в необходимых количествах. Этот вывод был сделан на основании письменных сведений Сашкиной мамы, которая хорошо знала все тайники и секретные места своей сестры, имеющиеся в доме, и подробно описала их Люде ещё вчера.
   Скотину и птицу с плохо скрываемой радостью разобрали соседи. Под расписку, естественно, и во временное пользование, но исходя из моих предчувствий (и ни только моих) - навсегда. А что может быть более постоянным, чем временное?
   На сегодня и завтра, Люде, Роману и мне разрешили воспользоваться комнатой (той, в которой мы жили с Сашкой Михайловым), кухней, туалетом и ванной. Остальные помещения закрыли и опечатали. Временно, опять же. До выяснения обстоятельств. Ну, а в связи с тем, что комната была одна, о ночевать там придётся троим сразу, то я снова уловил пошленькую казарменную ухмылку товарища старшего лейтенанта, впрочем, быстро угасшую.
   Часам к трём с протокольными делами было покончено, и понятые с представителями власти убыли восвояси. Мы же втроём сидели на кухне, обедали, чем Бог послал, пили чай, и молчали, каждый о своём. Лично я молчал и сосредоточенно думал об Андрее Иваннике, потому что именно его, до сего момента непримечательная жизнь, и такая же незаметная тихая смерть, теперь привлекала моё внимание, и поглощала думы. А подоспевшие в последние дни сведения из различных источников, возбудили во мне множество сомнений, на мой взгляд - небезосновательных. Например: что это за Андрей приезжал к Ирине Алексеевне Вебер в августе прошлого года? О чём это он нагло вынюхивал, назойливо выспрашивал, и даже - угрожал?
   Ответ: о формуле старости!
   А в какой степени родства он находится к почтенной библеистке?
   Ответ: внучатым племянником, как Людкина мама.
   О чём это говорит?
   Ответ: это говорит о том, что именно теперь он должен лежать в промёрзшем гробу на кладбище села Кончаково!
   Лежать в гробу на погосте того села, где мы теперь и находимся!
   Точно! И эту могилу я видел собственными глазами!
   Лежать в гробу, а не разъезжать по извилистым дорогам Скалистых гор!
   Находиться на погосте, а не бороздить просторы Большого Срединного Хребта!
   Быть погребённым на глубине нескольких метров под землёй, а не тревожить почтенных старушек с многострадальным прошлым!
   Упокоиться в заледенелой почве, а не выпытывать у всеми уважаемых старух запретные тайны мироздания!
   А раз все эти вопросы возникали у меня, значит, не срасталось что-то здесь, учитывая ещё и пропажу Надежды Иванник, ибо с одной стороны, все генеалогические расклады указывали на то, что этим Андреем может быть только Иванник, а здравый смысл подсказывал, что именно его останки покоятся в километре отсюда.
   Ну и что может означать подобная диалектика?
   От этого кричащего противоречия я подавился чаем, долго и хрипло кашлял, тем самым, разрядив давящую напряжённость обстановки. Людка с Ромкой радостно хлопали меня по спине, громко смеялись, а Роман неожиданно высказался в том смысле, что, мол, чай не водка и его много не выпьешь. От того он (чай) уже лезет обратно. После этой фразы смеялся уже и я, так как во мне зародилась удачная мысль по поводу того, как действовать далее. Я вспомнил, что в холодильнике находится бутылка водки, которую захватила Люда на всякий случай. А раз уж, как говорят актёры, в первом акте на сцене появилась водка, то во втором - её просто необходимо выпить, иначе счастья не видать. И вообще, увозить спиртное обратно, как говорят специалисты, есть очень плохая примета. А раз так, то, суммируя народную мудрость со сложившимися обстоятельствами, необходимо было эту самую бутыль грамотно применить, то бишь, использовать по назначению. Совместить приятное с полезным.
   - Послушайте, - приняв решение, я пошёл напролом, хотя, по большому счёту, это меня не особенно касалось. - Раз уж мы здесь, то давайте сходим на кладбище, помянем Андрея Иванника. Могилу почистим и снег разгребём. Только делать это надо быстро. Скоро темнеть начнёт.
   - Я вообще-то этим завтра хотела заняться, - Люда пожала плечами, - но если ...
   - Завтра нас, скорее всего отсюда попросят. Это уж как пить дать!
   - Лучше сегодня, - согласился Роман. - Завтра нам будет ни до этого.
   - Ну, что ж, давайте сходим сегодня. - Люда встала. - Только пойдёмте побыстрее, а то действительно скоро темнеть начнёт. - Людмила повела плечами. - Ни хочу, чтобы ночь нас застала на кладбище.
  
   * * *
  
   Могилу полностью запорошило, и только звезда на "времянке" торчала из под обширного слоя снега. Было тихо, как и положено в подобных местах, и только вороны медленно кружа над погостом, изредка каркали хриплыми, будто простуженными голосами. Абсолютную белоснежность пейзажа нарушали лишь чёрные скелеты деревьев и шершавые сгустки кустарников, которые при отсутствии листьев походили на гигантских ежей.
   К вечеру похолодало ещё больше. Деревья потрескивали от мороза, влажность в носу заледенела, и кололась изнутри, открытые участки кожи ощутимо покусывала стужа. Снег и здесь не расчищался, и тропинки между могил были отмечены лишь редкой чередой осыпавшихся следов.
   Первым делом расчистили "времянку". Убрали вокруг неё снег, подмели осенние ещё листья, вынесли мусор неведомого происхождения. Обдав горячим дыханием бронзовую табличку с датами рождения и смерти, я понаблюдал, как она мгновенно покрылась изморозью. Растерев тряпкой иней на табличке, я повторил процедуру, и лишь после этого осмотрел саму надпись. Мне хватило одного взгляда, чтобы уловить несоответствия в тексте. Сначала - букв в имени и отчестве, а потом и цифр в датах первого и последнего дня. Но главное, что я понял сразу - это несоответствие формы содержанию. Фрагменты текста на бронзовой табличке дрожали, пытаясь измениться, словно всерьёз противились написанному. Получалось, будто бы сам текст не соглашался с тем, как его используют. Словно он отказывался принимать нынешнее сочетание букв и цифр внутри себя, настаивая при этом на смене их последовательности и очерёдности.
   Отвернувшись, чтобы ребята не видели меня, я закрыл глаза, и медленно досчитал до десяти. Потом - открыл. Ничего не изменилось. Последние цифры на дате рождения и смерти кривились, извивались и дёргались, как это делал бы человек, сидящий задом на медленно нагревающейся сковородке: и не обжигает ещё, но и припекает уже. Слова имени и отчества походили на двух других людей, которых упрятали в мешки и зашили там, и теперь они безуспешно пытались выбраться наружу, мечась из стороны в сторону, и вспучивая дерюгу неловкими движениями.
   Конечно, мало кто вообще смог бы заметить эти извивания букв и цифр на табличке, и Люда с Романом тому подтверждение - и глазом не ведут и словом не кажут. Да и ни для всякого владельца синестезическим даром стали бы понятны эти дёргающиеся символы, доведись ему наблюдать подобную пантомиму. Но я-то помимо дара ещё и знал кое-что! Владел информацией, так сказать. И это всё, и информация от различных источников, и мой развивающийся и прогрессирующий дар, и прыгающие знаки на бронзовой табличке, и то, чем я в той или иной мере занимался последние месяцы, говорили мне о том, что в гробу (свят! свят!) лежит отнюдь ни Андрей Иванник!!!
   Вопрос: кто тогда?!
   Растерев лицо снегом, я постарался успокоиться. Острые ледяные снежинки зло покалывали щёки, взбадривая сознание. Усилием воли приказал себе: не суетись! Чтобы как-то отвлечься, принял ещё более активное участие в уборке могилы. Все предыдущие мысли отключил, подозрения отбросил, догадки отмёл. Минут десять работал в режиме снегоуборочной машины. Это помогло, и поток сознания принял иное направление.
   После завершения работ накрыли импровизированный стол. Остатки обеда примёрзли к тарелке, пришлось отковыривать еду ножом, работая им, как зубилом. Консервы в томате и масле замерзали, не достигнув рта. Разлили водки, и, чтобы ещё и согреться, помянули и выпили. Вопрос: кого помянули? - я оставил открытым для себя. Потом - повторили помин и сугрев. Ледяная водка проникала внутрь будто вода, совершенно не ощущаясь в организме. Рома с Людой почти не пили, а потому больше половины бутылки я "уговорил" самостоятельно. Многовато, конечно, но зато успокоился, расслабился, и начал здраво рассуждать. А именно здравомыслия мне требовалось теперь более всего.
   Что же получается, если допустить, что там за толщей промёрзшей земли покоится ни Андрей Иванник? Вопрос о том, как это могло произойти, если учесть, что летом в присутствии сотен людей в гроб положили именно дядьку Сашки Михайлова и Людки Алексиевич, я пока выношу за скобки, ибо у меня нет ответа на него. Надеюсь, что - пока. Ну, а теперь попытаюсь вычислить того, кто там теперь находится исключительно семиотическим путём, исходя лишь из моих реакций на буквы и цифры.
   Фамилия на бронзовой табличке в моих глазах не дрожит, а вот имя и отчество прямо-таки выпрыгивают из штанов. Значит, если допустить, что это выпрыгивание происходит лишь с теми знаками, которые не соответствуют паспортным данным того, кто теперь содержится в гробу, то получается, что фамилия у мертвеца была такая же, как на табличке - Иванник, а вот имя и отчество покойник имел совершенно другие. То есть, выходит, что вместо Андрея под землёй находится некто с такой же, как у него фамилией, но с иными именем и отчеством. Родственник? Возможно. Однако, учитывая, что фамилия Иванник в мужском и женском роде звучит и пишется одинаково, то выходит, что в гробу могла упокоиться и женщина. Родственница? Может быть, но не будем торопиться, а посмотрим на цифры. Сначала, дата рождения. Первые три цифры 193 - не шелохнутся. Стоят, как часовые у Кремля. Последняя же - так и норовит покинуть строй. Изгибается вся, дрожит, дребезжит, одним словом, эта цифра всем своим видом указывает на то, что она не соответствует году рождения мертвеца. В моей нынешней логической системе это означает, что погребённый индивидуум родился в тридцатые годы нынешнего века, с 1930-го по 1932-й или с 1934-го по 1939-й. 1933-й - год рождения Андрея Иванника исключается, ибо именно последняя "тройка" и выпендривается.
   Ну, допустим. Пошли дальше. Дата смерти. Первые три цифры 198 - спокойны и неподвижны, как этот самый труп в могиле, а вот последняя, "двойка" - трепещет и мечется, словно хочет бежать за пределы таблички. Сейчас на дворе январь 1983-го года, значит, за вычетом 1982-го (год смерти Андрея Иванника), можно предположить, что под землёй покоится некто, умерший либо в 1980-м или 1981-м годах, либо тот, кто умер в начале января 1983-го года.
   Надежда Иванник, как это ни прискорбно констатировать, исчезла в январе текущего года. О чём это говорит?
   Стоп!
   - Люда, в каком году родилась твоя тётушка?
   - Зачем тебе? - Люда повернулась ко мне. До этого они о чём-то шептались с Романом, а теперь я заметил, что кожа на её лице от сильного мороза и ранних сумерек начинала принимать тестообразную консистенцию. "Надо уходить, пока не обморозились!"
   - Можешь не отвечать.
   - В 1937-м.
   - А сколько ей полных лет?
   - В том-то и дело, что вчера у неё был День рождения, и ей исполнилось сорок шесть. Она ведь всегда была радушной и хлебосольной хозяйкой, и Дни рождения, свой и Андрея, всегда проводила на высшем уровне. А тут вдруг ни слова, ни полслова. Все понимали, конечно, что после смерти мужа ни до празднований и чествований, но когда она несколько дней подряд даже трубку телефонную не брала, тут-то мы и всполошились.
   - Спасибо!
   Итого, что получается? А получается простая арифметика:
   1937 + 46 = 1983!!!
   Значит?
   А это значит, что там, под слоем промёрзшей заледенелой земли, в холодном дубовом гробу, лежит вовсе ни Андрей Иванник, тихий и незаметный историк-краевед, не умеющий гвоздя в стену вбить, и чьи руки растут не из плечей, а из другого органа. А покоится там его жена - Надежда, хлебосольная хозяйственная женщина, любящая, как сына, Сашку Михайлова, и искренне ненавидящая Ксению Малевич. Вот такая диалектика, если я, конечно, не сбрендил окончательно.
   Однако, если мои выводы верны, то где, чёрт возьми, находится теперь Санькин и Людкин дядюшка, внучатый племянник Ирины Алексеевны Вебер? И, что вообще мне делать с этими моими предположениями теперь, в конце морозного месяца января, находясь на кладбище села Кончаково? Ведь если об этом кому-нибудь рассказать, причём, сделать это не в режиме анекдота, а высказаться всерьёз, указав на прыгающие буквы, синестезию и арифметику, то в лучшем случае меня подымут на смех, а в худшем, что произойдёт скорее всего, доложат "куда следует", после чего меня определят "куда надо".
   Нет уж, исключено! Что тогда?
   Конечно, меня мог бы понять Алдыз Яндигеев, ибо ему не пришлось бы ничего объяснять, но он далеко в тайге, и общение с ним теперь будет крайне затруднено, если вообще - возможно.
   Изольда Каземировна? Тоже вариант, но быстрая связь с ней также невозможна, как и с кургутским аксакалом.
   Ксения Малевич? Неплохой выбор, но в каком жанре ей об этом повествовать, кто бы посоветовал? К тому же, а вдруг она - это ОНА, и как в таком случае я представляю себе общение с ней? Явлюсь к женщине, готовящейся к очередному перевоплощению весь розовый от смущения с красными ушами и бегающими глазами, и осипшим от волнения голосом скажу: "Ксения Александровна, а не изволите ли в Кончаково прокатиться на могилу Вашего отвергнутого воздыхателя Андрея Иванника? Там вовсе ни он лежит, а его жена, Надька! Ну, вы помните?!" А Ксения-ведьма возьми, да и ответь мне: "Ну и хрен с ней! Пусть лежит и мёрзнет, раз такой дурой оказалась. И вообще, у нас с ней были сложные, крайне неприязненные взаимоотношения. Так что, пусть отдыхает. В следующий раз умнее будет!" Хороший диалог у нас получится, нечего сказать. В общем, к госпоже Малевич не пойду.
   Что остаётся?
   А остаётся тогда следующее: пробраться ночью в одиночку на погост села Кончаково, к тому месту, где я сейчас нахожусь, и раскопать эту примечательную со всех сторон могилу, убедившись, таким образом, либо в правоте своих догадок, либо в их ошибочности.
   Я представил себе тихую морозную ночь на кладбище. Россыпь звёзд в черноте небес. Полная Луна на горизонте, причём - обязательно полная, как в мистическом кинематографе. И вот, в бледных лучах ночного светила, Витя Марецкий: чвырк-чварк, хрусть-хресть - раскапывает могилу, ковыряя мёрзлую почву. А возле ямы уже собираются некрофилы всех мастей: упыри и вурдалаки, вампиры и инкубы, оборотни и зомби, короче говоря, каждой твари по паре во главе с дедушкой Вием. Они чинно усаживаются на краю ямы, и, свесив ноги, болтают в темноте своими волосатыми конечностями. Слышна неторопливая речь на беркучанском наречии с неведомым акцентом. Некрофилы занимают очередь, спрашивают: "Кто последний?", поругиваются беззлобно, неумело употребляя общеславянскую матерную лексику, но все они - абсолютно все, хвалят славного парня Витю Марецкого, отмечая, что он, мол, один из немногих в столь сложное время решил позаботиться о голодающей нечисти. Спасибо, мол, тебе, Виктор Георгиевич!
   А потом они предложат мне пиво...
   Или ещё вариант. Та же ночь. Те же звёзды с Луной. Млечный Путь от горизонта до горизонта. Однако вместо пива, меня ловят на месте раскопок. Но ни упыри с вурдалаками, и даже ни дедушка Вий. Меня обнаруживают с поличным местные селяне, кончаковцы, в дупель пьяные колхозники с косами и вилами наперевес. Ой, что будет! А если после скорой и жестокой расправы я ещё буду дышать, то это с полной вероятностью гарантирует мне в дальнейшем психушку и смирительную рубашку, или, во всяком случае - заведение с узкими зарешётчатыми окнами.
   Ну, а если серьёзно, то, чтобы не совершать глупых и необратимых поступков, необходимо для начала вернуться в Горск, и без спешки всё обдумать. Кроме того, пока ещё не окончились каникулы, съездить в Чёрный Боняк, и выполнить просьбу бывшей Ирочки-натурщицы.
   И ещё. Чтобы находиться в рамках здравого смысла, необходимо понимать, что копать в одиночку промёрзшую землю, да ещё и без специального оборудования, есть занятие гораздо более бессмысленное, нежели Сизифов труд. А потому, надо быть полным идиотом, чтобы приступать к этому.
   Ну, а теперь, в Чёрный Боняк!
   К вопросу же о содержимом захоронения я ещё вернусь.
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
   Начало февраля 1983 года.
  
   В начале февраля неожиданно нагрянула оттепель, мороз истончился, температура заколебалась у нулевой отметки, и снова густо повалил снег. Пространство вдоль реки Беркучи от западных отрогов Лесистых гор до дебрей Закревской пущи накрыла тишина. Ветра не было. Хлопья снега падали медленно и тихо, равномерно покрывая землю. Звуки глохли в вязкой пелене снегопада, а пасмурное небо сливалось с заснеженной землёй. Горизонт исчез, скрадывая чувство перспективы.
   Дороги занесло, а, начиная от Пригожино, они вообще превратились в часть ландшафта, от чего автобус еле двигался, тяжко преодолевая снежные заносы. Несколько раз пришлось выходить с лопатами, и расчищать густые завалы. Потом все вместе толкали буксующий транспорт, колёса проворачивались, выбрасывая комья снега, двигатель ревел форсажным воем, пока, наконец, на самой высокой ноте, автобус ни страгивался с мёртвой точки.
   Кот Матроскин говаривал как-то, что, мол, совместный труд объединяет, однако это не касалось нашей компании, ибо местная публика к чужакам относилась крайне подозрительно. В мою сторону никто даже не смотрел, будто меня и не было вовсе. Аборигены отводили взгляды, словно боялись обжечься, а как только я на кого-то пытался посмотреть, то он, либо начинал разглядывать снег за окном, либо сосредоточенно смотрел в пол, либо лихорадочно копался в карманах.
   Ну, здравствуй ещё раз, Закревская пуща!
   Как и в прошлое моё посещение, автобус остановился на центральной площади деревни Вылково. Населённый пункт, как и все вокруг, утопал в снегу. Узкие тропы от автобусной остановки извивались в разные стороны деревни, а по обеим сторонам от них, рыхлыми мохнатыми шапками возвышались сугробы, высотой в человеческий рост. Всё остальное пространство площади укрывал слой снега более метра толщиной, густо испещрённый кляксами помёта шумно каркающих галок.
   Выйдя на нужную мне дорожку, я направился к дому Изольды Каземировны, моей почтенной прабабушки, и, не встретив ни единой души, вскоре оказался у знакомых ворот. Постороннее присутствие даже при беглом осмотре было очевидным. Снег перед входом оказался выскоблен до мёрзлой земли, и теперь был лишь слегка припорошен тонким свежим слоем. Входная дверь оказалась неплотно прикрытой, что казалось немыслимым при суровом нраве хозяйки. Смотровая щель была приподнята, выделяясь светлой полосой на фоне тёмной двери, что также констатировало форс-мажорность ситуации.
   Толкнув тяжёлую дубовую створку, я шагнул вперёд, и оказался во дворе. На первый взгляд, внутри ничего не изменилось, отсутствовал лишь кавказский волкодав, чья цепь сиротливо свешивалась с будки. Однако знание причины придавало направленный смысл каждой мелочи. Дело в том, что три дня назад в Горск доставили телеграмму с прискорбным известием о смерти Изольды Каземировны Михайловской. Вот так! Сто лет - возраст, конечно, не шуточный, дай бог каждому, но всё равно, жаль прабабушку. Не старуха - кремень! К тому же - ведьма, как по образованию, так и по образу жизни. Таких теперь днём с огнём не найдёшь, и вот - на тебе, - умерла!
   После первых реакций на это скорбное событие, в семье Марецких, как и на днях в семье Алексиевичей, возник практический вопрос: кто поедет? И ситуация у нас сложилась примерно та же. Отец находился в длительной командировке. Мама работала над какой-то сложной и ответственной темой, и ни под каким предлогом не могла уйти в отпуск. У бабушки, как и у всех бабушек на свете, болело сердце, и ни о какой поездке речи идти не могло. Дядя Сергей прибывал на далёком севере, где зарабатывал длинный рубль. А тётя Ирина в очередной раз, то ли разводилась, то ли выходила замуж, что не имело никакого принципиального значения, ибо я совсем запутался в очерёдности её бракоразводных и свадебных процессов. Короче говоря, оставался только я. Однако ситуация оказалась и сложнее и проще одновременно. Дело в том, что ехать мне всё равно пришлось бы, потому что, как выяснилось из той же телеграммы, в самом конце прошлого года Изольда Каземировна оформила на меня дарственную, по которой я становился собственником её дома и всего внутреннего содержания оного. А коли так, то моё присутствие в Вылково становилось тем более необходимым, так как предстояло вступить в права личной собственности, каковой я теперь обладал, благодаря нежданной доброте госпожи Михайловской.
   И вот, направляясь в эту забытую богом деревню, я испытывал крайне противоречивые чувства, которые довольно спокойно уживались во мне, несмотря на свою полярность. С одной стороны, умер человек, родственник, почтенная прабабушка, которую я, если уж не успел полюбить по-настоящему, то уж уважать по-настоящему очень даже успел. А вот с другой, с противоположной стороны, учитывая изменившейся юридический статус в отношениях меня и прабабушкиного дома, я с нетерпением ждал встречи с унаследованным имуществом. Мне было страшно интересно, оставшись наедине с домом, обыскать его вдоль и поперёк, осмотреть все его потайные уголки и тайные комнаты, ознакомиться с рукописными манускриптами и печатными документами, полистать стародавние книги и запылённые свитки, выполненные на ломкой от времени пожелтевшей бумаге. Я мечтал погрузиться в тот загадочный мир древних изделий и бесценных раритетов с шаманскими цацками и ведьмовскими штучками, которыми обязан был изобиловать дом госпожи Михайловской, и который с тем же нетерпением должен был ждать появления нового хозяина, чтобы поделиться с ним своими тайнами и загадками, конечно, если Изольда Каземировна не вычистила всё самое интересное, будучи ещё в здоровом теле. Ну, ничего, ждать осталось ни долго, ведь я уже здесь!
  
   * * *
   После соблюдения всех юридических формальностей, и составления положенных бюрократических документов с необходимыми подписями и нужными печатями, с угловыми штампами и регистрационными номерами, представители властных, советских и общественных организаций разошлись, и я, наконец, остался один.
   Тело Изольды Каземировны находилось здесь же, в доме, в холодной кладовой, где температура даже летом не поднималась выше десяти градусов тепла, ну а теперь и подавно была значительно ниже нуля. Учитывая также, что никакого морга в Вылково отродясь не существовало, то ещё до моего приезда местные бабушки обрядили покойницу в соответствующие одежды, а мужички снесли гроб в ту самую кладовую. Туда я и направился, когда остался один.
   Обширный подпол освещала единственная лампочка без плафона, прилепившаяся к кривому, словно червяк, проводу, торчащему из потолка. Гроб стоял посреди помещения со снятой крышкой, а тело покойницы было накрыто чёрной материей с узорчатой вышивкой по углам на христианские темы. В районе лица полотнище просело, и на ровной, без единой морщинки поверхности чётко выделялся нос Изольды Каземировны, глубокие провалы глазных впадин, тонкие губы на узком лице и острый, немного скошенный подбородок. Всё это напоминало незавершённую посмертную маску на рабочем столе патологоанатома, творчество которого я как-то наблюдал в американском фильме.
   Не знаю, была ли тому виной эта несостоявшаяся маска, а может, гроб посреди комнаты навеял цепочку ассоциаций, или чёрное полотнище с заупокойной символикой повлияли на меня, но, лишь только я вошёл в кладовую, то тут же понял, какие ощущения могли посещать Хому Брута, когда он заходил в известную церковь. Просматривался аналог уж если и не судеб, то уж схожесть ситуации точно имела место. Ведь и Хома, в его истории с панёнкой, и я, в случае с прабабушкой, находились в помещении с мёртвыми ведьмами, а это, как я теперь понял, ни совсем то же, что мёртвый коммунист, например. Этому гаркнул: "Слава КПСС!", да чтоб погромче, да позадористее, процитировал полюбившуюся статью Устава ВКП (б) или запомнившейся абзац из марксистко-ленинской тетрадки, просалютовал по-пионерски: "Всегда готов!", облобызал переходящее знамя или вымпел "Победитель соцсоревнования", и - всё, можно закапывать. А здесь?!
   Я достал три заранее приготовленные свечки, установил их в изголовье усопшей, и зажёг. Потом, чтобы всё выглядело естественно, выключил электрическую лампочку у потолка. После этого, подошёл к гробу, и осторожно отодвинул чёрное покрывало. Мне трудно объяснить, почему это произошло вдруг, но именно в этот миг в голове моей родились стихи, коих не смею утаивать. Возникли легко, элегантно и непринуждённо, словно естественное сочетание звуков, выстроившихся в нужном порядке. Возможно, то же самое происходило с товарищем Пушкиным, правда, у него это выходило и чаще, и длиньше, и лучше.
  
   Три пламени свечи, пугая мрак, искрились.
   Мерцающий обман рождал дрожащий свет.
   И в сумраке ночи их пляшущий отсвет
   Мигал на стенах, а на мир спустились
   Разбуженные духи прошлых лет.
  
   Их образы сливались в танце диком,
   Грозя расплатой за встревоженный покой.
   Ощеренные рты рождали трубный вой,
   А в заклинании, среди живых забытом
   Искали тайный смысл ошибки роковой.
  
   Что привела их в мир иной,
   Где демон - вечный часовой
   Сидит на троне в преисподней,
   Лишённый благости Господней,
   И манит грешных за собой.
  
   И вот, на кладбище, среди крестов, в ночи
   Под лунным светом отражаясь,
   Блестя прозрачной аурой, слетались
   На свет зажжённой демоном свечи
   Все души грешников. Они пытались
  
   Понять обман, который их
   В то время всё ещё живых
   В Тартар низвергли, но ответ
   Всё отдалялся - их отвергли
   Языческие боги прошлых лет.
  
   Они покружат над могилами,
   С проклятьем к миру обращаясь,
   И в путь далёкий собираясь,
   Покроют лица масками унылыми,
   Домой, в Тартар, навеки возвращаясь.
  
   Уж и не знаю, что сказать по поводу увиденного: возможно, я начал привыкать к виду мертвецов, коих за последние полгода увидел больше, чем за всю предыдущую жизнь (один Мысик чего стоит!), или старушки хорошо поработали, умащивая маслами тело усопшей, и обряжая её в ритуальные ризы, а может, ведьмовской образ жизни покойной проявил себя в наилучшем виде, но стоило признать, что в гробу Изольда Каземировна выглядела гораздо краше, нежели в жизни. Напускная прижизненная строгость и вынужденная жёсткость улетучились, лицо разгладилось и подобрело, что в совокупности превратило железную старуху в обыкновенную бабушку, точнее - в прабабушку, добрую старую женщину, которую по утрам мучает радикулит, днём она хватается за сердце, а перед сном рассказывает внукам сказки. В общем, было и ни жутко, и ни страшно, что меня разочаровало поначалу, однако теперь отпала необходимость чертить вокруг себя магические круги-мандалы для защиты от ведьмовского сглаза. Хотя, кто знает, - возможно, я торопился с выводами, и столкнуться с шаманскими штучками мне ещё предстоит?
   Тем временем, стало заметно холоднее. Неожиданно скрипнула входная дверь, и в образовавшуюся щель ворвался вихрь. Пламя свечей качнулось и замигало в разнобой. Соотношение света и тени изменилось, а конфигурации предметов стали меняться. Дрожащие тени запрыгали по стенам, и стало ясно вдруг, что камера увеличилась в объёме. Я посмотрел вверх, и увидел, как на потолке набухала тёмная капля, величиной с советский металлический рубль. Она быстро увеличивалась, становилась объёмнее, наполнялась глубоким насыщенным цветом, который постепенно становился красным, ибо ни мог быть иным. Это была кровь, и я хорошо видел, как капля потянулась книзу, принимая форму полусферы, и всё более походя на один из знаковых органов Людки Алексиевич, только в уменьшенном виде. Она колыхнулась мелкой дрожью и потянулась к полу, становясь теперь похожей на шар, повисший на тонкой невесомой нити.
   А потом эта нить оборвалась. Капля замерла на миг под потолком, но, ощутив свободу, начала с ускорением падать. В процессе полёта она превратилась в малиновый шар величиной с крупный абрикос, который стремительно опускался в район лица Изольды Каземировны. Ещё немного, и почтенная покойница могла быть испачкана, но в последний момент госпожа Михайловская открыла рот, и капля прямиком ушла по назначению. Прабабушка громко сглотнула, и облизнулась, а в следующий миг я понял, что она смотрит на меня. От этого взгляда дыхнуло арктической стужей. Прозрачный, бледно-голубой взгляд острой холодной льдинкой вонзился в лоб, словно укол новокаина. Мозг замораживало, но я видел, что ведьма улыбается, а это ни несло опасности. Тонкие синеватые губы усопшей раздвинулись, обнажая жёлтые старческие зубы в обрамлении лиловых дёсен цвета недозрелого баклажана. Губы Изольды Каземировны зашевелились, произнося беззвучно одно единственное слово, которое я пока не мог разобрать. Глаза покойницы оставались открытыми и неподвижными, но выглядели красноречивее, чем при жизни. Они также что-то говорили мне, намекая на нечто важное, настаивая на сосредоточенности, и требовали понимания. Прабабушкин нос с фиолетовыми прожилками зашевелился так, будто госпожа Михайловская хотела чихнуть. Губы её двигались в ритме неведомой артикуляции. Руки под простынёй непрерывно дёргались, словно ловили там шустрого таракана. А когда ноги её начали сгибаться в коленях, я почувствовал во всём теле умершей острое желание подняться.
   Ну а дальше началось!
   Сначала, снаружи завыла собака голосом кавказского волкодава, а далее в приоткрытую дверь вошли трое животных чёрной масти: петух, кошка и мышь. Петух одним махом вспорхнул к ногам покойницы, и, вскинув хохлатую голову, закричал своё банальное "ку-ка-ре-ку". Кошка, мягко ступая по кромке гроба, пристально вглядывалась в глаза умершей, догадываясь, наверное, чего же она хочет. Мышь, пискнув, поползла по мне, цепляясь коготками за джинсы, и, добравшись до куртки, юркнула в карман.
   Тем временем, нашествие чёрной живности продолжалось. Я видел, как с потолка свешивалась чёрная змея, блестя глянцем узорчатой кожи. По стене, неторопливо перебирая лапами, полз чёрный паук с белым крестом на спине. По цементному полу, перебросив через тело хоботок жала, и клацая угрожающе керамическими клешнями, быстро двигался чёрный скорпион. А из тёмных углов увеличивающейся комнаты, на яркий свет горящих свечей слеталась стая огромных чёрных бабочек, взмахи крыльев которых порождали ощутимый свист.
   Всё бы ничего, но далее наступила очередь призраков, ибо по кладовой теперь прогуливались тени умерших. Вот прошествовал дедушка, пыхтя "беломориной", и с альбомом для набросков в руках. А вот и его друг по партизанской молодости профессор Мысик засеменил мелкой рысью с грудой папок подмышкой, с диаграммами и эпюрами в длинных музыкальных пальцах. Далее, грузно ступая по полу, шёл дядя Лёня, отец Саньки Михайлова, держа в огромных руках задушенную лошадь, чей хвост волочился по холодному цементу. Из противоположного угла вышла Надежда Иванник, вся в чёрном одеянии и в скорбном таком же чёрном платке. Она медленно двигалась, глядя в пространство перед собой остановившемся взглядом, и держа свои руки так, как мать несла бы своего младенца. Я вздрогнул от ужаса догадки: "Ах, вот оно что! У нее, оказывается, был ребёнок, только очень давно!" Изольда Каземировна медленно закрыла, а потом открыла глаза, говоря этим, мол, да, Витя, ты прав, у Надежды действительно был ребёнок, но она его потеряла. А теперь вот они встретились. "Так значит, она всё-таки умерла?" - решил проверить я свои грустные предположения. "А как же!" - снова сморгнула прабабушка, продолжая отвечать мне, не раскрывая рта, словно телепатически. - "Раз ты её видишь, значит, она, скорее всего, мертва!" "Что значит, скорее всего?" - удивился я. - "Разве можно быть немножко мёртвым? Или вы просто не знаете?" "Я не уверена", - госпожа Михайловская едва заметно пожала плечами. - "Она лежит в гробу, как и я", - Изольда Каземировна скривила губы. - "Но мы ведь с тобою разговариваем?" "Да. И что с того? Вы же ведьма!" "Ведьма, тут ты прав, но даже ведьмы умирают", - она поморщилась, и её голос снова зазвучал у меня в голове. - "Смени тему, Виктор, мне уже немного осталось. Поторопись!" "Её убил Андрей?" - я кивнул на Надежду Иванник. "Он, поганец, кто ж ещё?" - согласилась мадам Михайловская. "Значит, он жив?" - напирал я в ожидании подтверждения своей догадки. "Жив, гадёныш. Теперь он живее всех живых. Как ваш Ильич!" "Ещё вопрос?" "Быстрее!" "Ксения Малевич - это ТА, кто помнит свои прошлые жизни?" "Да!" - глаза покойницы помутнели, а веки начали смыкаться. "Последний вопрос!" "Быстро!" "Бабушка, что вы хотели мне сказать?" При слове "бабушка" Изольда Каземировна вздрогнула, но ведьмовская посмертная энергия стремительно покидала её, и она только и успела сказать: "Берегись, Виктор, они уже близко!"
   Глаза ведуньи закрылись.
   Чёрная живность исчезла.
   Свечи потухли, а я проснулся. Стояло синее промёрзшее утро начала февраля.
  
   * * *
  
   Снег продолжался всю ночь, и ненадолго прекратился лишь под утро. Стало значительно светлее, однако небо оставалось пасмурным, а плотные тучи, свинцово-серым сводом низко висели над землёй. В зловещей тишине погоста витало ощущение обречённости, нарушаемое лишь хрустом снега. Шли недолго, да и процессия оказалась невеликой, ибо на кладбище пришли единицы. У свежевырытой могилы стояли трое мужичков с инвентарём стандартного кладбищенского типа, и с такой же стандартной фразой, принимающей у мест погребения почти сакральный смысл: "Надо бы добавить, хозяин! Земля мёрзлая, как камень. Ох, и намаялись мы, всю ночь копали!" Чуть в стороне стояла горстка старушек почтенного возраста, однако все они казались гораздо моложе покойницы. Присутствовал участковый, лейтенант милиции, мужик лет около сорока, который привёз гроб с Изольдой Каземировной и её престарелых подружек, организовав для этих целей рейсовый автобус из Пригожино. Последним оказался водитель этого самого автобуса, равнодушный мужик в овечьей дублёнке и в пыжиковой шапке, с хорошим аппетитом и постоянно курящим кишинёвский "Космос".
   Свежевырытая могила зияла глубоким чёрным провалом, распахивая дорогу в иной мир без обратной связи и возврата, что подразумевало билет лишь в одну сторону. Поощрённые бутылкой водки мужики общими усилиями вытащили гроб из автобуса, и поставили его на две табуретки. Аккуратно сняли крышку и сдвинули чёрное покрывало. Лицо прабабушки было бледным и спокойным, а редкие снежинки, падающие на лоб и щёки, уже не таяли.
   Приходской священник так и не появился. Мне шёпотом поведали, что старушки слёзно молили его, почтить Каземировну скорбным ритуалом, однако тот наотрез отказался. "Ведьма!" - кричал служитель Господа, исторгая из себя праведный гнев. - "Пусть уходит без отпевания!" После чего, опять же шёпотом, мне пояснили, что госпожа Михайловская была официально отлучена от церкви за деяния не соответствующие христианской морали ещё задолго до семнадцатого года, что, кстати, после семнадцатого года её и спасло, ибо выходило, что она, как ведьма, являлась злейшим врагом ненавистного большевиками культа. Вот такой разворот!
   Выручил участковый, который принял заупкойно-отходной панегирик на себя. Сняв меховую форменную шапку, он произнёс трогательную речь, помянув покойную добрым человеческим словом. Вспомнил, что во время Гражданской войны, она фактически спасла население Вылково от голодной смерти, раздав собственные запасы зерна нуждающимся землякам. Выяснилось, что во время Второй Мировой войны Изольда Каземировна помогала партизанам, за что имела боевую награду от правительства СССР. Далее, лейтенант поведал о том, что Каземировна никому и никогда не отказывала в помощи, а количество людей, спасённых ею (в медицинском смысле), составляет теперь несколько сотен человек, и это, подчеркнул участковый, только в послевоенное время. Ну, а то, что церковь отлучает таких людей от Храма Господнего, резюмировал милиционер, лишний раз характеризует её саму. И, не удержавшись, съязвил, что, мол, фашистским пособникам в дни войны церковники в причастии не отказывали, и к исповеди допускали, хотя у тех руки по локоть в крови были, а Каземировну, мол, которой сотни людей жизнью обязаны, отпеть отказались.
   - Тьфу! - закончил участковый заупокойную речь, отчасти переходящую в обличительную. - Наливайте, помянем, что ли! Да и пора бы, - он посмотрел на меня. - Ты уж извини, парень, холодно сегодня!
   Я кивнул.
   - Хорошо.
   Молча разлили. Молча выпили. Потом просто помолчали.
   - Ну, что? - старший могильщик смотрел на участкового, а тот - на меня.
   - Давайте! - неожиданно громко произнёс я, и мужики принялись за работу.
   Примерно через час всё было окончено. На фоне бесконечного, на сколько хватало глаз, снежного покрывала, чернел одиноких холмик свежевскопанной земли. Сверху, словно застолбив место, установили "времянку" с табличкой. По сложившейся уже традиции я внимательно присмотрелся к буквам и цифрам. Знаки и символы стояли крепко, не дрожали и не дёргались, а значит, форма соответствовала содержанию.
  
   * * *
  
   Когда автобус въехал в деревню, то первое, что бросилось в глаза, были две широкие гусеничные колеи, ведущие от центральной площади к дому Изольды Каземировны. Вернее - к моему дому. Следы от гусениц оказались свежими и нетронутыми, и были впечатаны в снег не ранее сегодняшнего утра, то есть, уже после окончания снегопада. Обуреваемый дурными предчувствиями, я выскочил из автобуса, и бросился к дому, где мои опасения вскоре подтвердились. Ворота были раскрыты нараспашку. Кавказский волкодав, которого мне вернули сегодня утром, лежал у входа в луже собственной крови, растекшейся по снегу с кинематографической яркостью. А перед домом, огромными чёрными кляксами громоздились два военных вездехода, защитного камуфляжного окраса. Многочисленные военнослужащие нижних чинов шустро сновали от дома к вездеходам, потроша жилище и вынося скарб, что сильно напоминало кадры из кинофильма о событиях июня 1941 года, где специальные подразделения советских суперменов выносили из под носа противника ценные партийные документы. Однако на дворе стоял февраль 1983-го, и никаких фашистов не было в помине. Тогда, кто это?
   Какое-то время я стоял по колено в снегу, едва успевая осмыслять происходящее. Но, когда из дома послышался грохот ломаемых дверей, и мат-перемат на тему интимных взаимоотношений людей и животных, в ушах моих зашумело от ярости. Рванувшись к вездеходам, я только теперь заметил вооружённых автоматами людей.
   "Ни фига себе!"
   Одновременно со мной к дому подбежал участковый лейтенант.
   - Что здесь происходит?! - крикнул я возмущённо, однако, не обращаясь ни к кому конкретно. - В чём дело, я спрашиваю?
   Из внутреннего двора появился майор с общевойсковыми эмблемами в петлицах.
   - С кем имею честь разговаривать?
   - С хозяином этого дома! - крикнул я запальчиво. - А вы кто, позвольте узнать?!
   Офицер пристально, изучающе осмотрел меня, а затем предъявил удостоверение, но ни мне, а участковому. Тот, едва увидев документ, переменился в лице и вытянулся в струнку. Как солдат на плацу. Метнув руку к виску, в сакральном приветствии отдания воинской чести, лейтенант отрапортовал:
   - Товарищ майор! Участковый инспектор вылковского района, лейтенант Вернидуб.
   Стало ясно, с кем доводится иметь дело, ибо перед простым пехотным майором милиционер так не козырял бы.
   - Вы Марецкий? - вежливо поинтересовался работник невидимого фронта.
   - Да, - так же учтиво ответил я. - Вы объясните мне, что здесь происходит?
   Будто не слыша моего вопроса, и уже ни так вежливо, майор задал ещё вопрос, приподнимая при этом красивую соболиную бровь.
   - Можете предъявить документы?
   Я посмотрел на участкового. Тот торопливо кивнул.
   - Пожалуйста.
   Стараясь не растерять учтивость, я улыбнулся, и протянул майору паспорт. Тот принял документ, на улыбку не отреагировал, отработанным движением раскрыл удостоверение личности, и долго сверял меня с моей фотографией в паспорте, недоверчиво переводя взгляд с натуры на её отпечаток. Затем, наверное, не удостоверившись, кагэбэшник обернулся, и, глядя в сторону вездеходов, поинтересовался:
   - Это он?
   В следующий миг я застыл от изумления, потому что одно дело подозревать и сомневаться, а другое - встретить воочию воскресшего из мёртвых. Выйдя из-за вездехода, в нашу сторону направлялся ни кто иной, как Андрей Иванник, родной дядюшка Александра Михайлова и Людмилы Алексиевич, труп и мертвец по совместительству, которого многие лично лицезрели в гробу среди венков и цветов, и чьей плоти, по идее, должны изрядно полакомиться черви. Ан нет, это был школьный учитель из села Кончаково.
   - Да, это - он! - подтвердил мою личность дядя Андрей, а далее улыбнулся, и, не снимая улыбки с лица, подошёл вплотную, и протянул руку. - Ну, здравствуй, Витя! - произнёс он радостно, словно космонавт, вернувшийся с Марса.
   В голове у меня помутилось от ненависти. Я вспомнил Сашку Михайлова, которому этот типчик морочил голову тайниками и манускриптами. Припомнил почтенную госпожу Вебер, бывшую Ирочку-натурщицу, которой бессовестно угрожал этот оживший покойник. Помянул Надежду Иванник, жену этого ублюдка, которую он умертвил, и уложил в гроб, вместо себя. До сих пор не понимаю, как это случилось, но далее, вместо ожидаемого рукопожатия, я со всего размаха ударил Андрея по лицу. Потом ещё. И ещё. Он упал на снег, а я начал бить его ногами, упиваясь видом его окровавленного лица, радуясь волнам страха в его глазах, и наслаждаясь его беспомощными криками о помощи.
   Естественно на меня набросились, скрутили, и потащили в ближайший вездеход. Но во мне проснулась силища, о которой я даже не подозревал. Я упирался, кричал, лягался, всё время пытаясь кого-нибудь ударить, а когда это получалось, и я чувствовал, как чьё-то тело улетает в сторону, хохотал и плевался, стараясь попасть обидчикам в лицо или на погоны. Однако, я не Сергей Приходько, а их в итоге оказалось слишком много. Они прижали к моему лицу какую-то резко пахнущую тряпку, и через несколько вдохов я обмяк, обессилил и перестал сопротивляться. В голове вновь помутилось, на этот раз от слабости. С меня сорвали куртку и свитер, закатали рукав рубашки, и с силой вонзили шприц в вену, после чего я совсем успокоился, и ощутил устойчивую тягу ко сну. Последнее, что я увидел на пороге "отключки", было лицо участкового лейтенанта, который так и стоял по стойке "смирно", держа ладонь у виска, отдавая неведомо кому свою воинскую честь. Через секунду началось стремительное погружение в черноту, завершившееся полным "улётом".
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Дата неизвестна. Приблизительно, май 1983-го года.
  
   Открыв глаза, я увидел то же, что обычно окружало меня, в бесконечной череде пасмурных рассветов. Сверху мозолил глаз растрескавшийся, обшарпанный потолок с отслаивающейся штукатуркой, и одинокая пыльная лампочка без плафона. Справа и слева простирались неровные бугристые стены, выкрашенные или скорее неравномерно вымазанные краской в грязно-серый цвет. В одном углу стояла параша, омерзительного вида ёмкость, которую кто-то убирал во время моего отсутствия. В другом - бочка с водой, предназначенная, как для питья, так и для мытья, с алюминиевой кружкой на короткой цепочке. А прямо передо мной находилась стальная дверь с прямоугольным "глазком", которая, будто ожидая моего взгляда, тут же заскрежетала ржавыми стыками, внутри неё что-то металлически хрустнуло, винты и шестерни заелозили друг о друга, и, когда уже казалось, что они таки заклинят, дверь со страшным скрипом вздрогнула, и быстро открылась.
   Вошли двое. Дежурные санитары с обязанностями тюремщиков, охранников и надзирателей одновременно. От медицины - лишь белые халаты. Это были огромные, откормленные мужики с тупыми равнодушными лицами, на которых лежала печать усиленного питания, дополнительных пайков и широких полномочий, коими они с удовольствием пользовались, исполняя предписания секретных инструкций. Они вошли так, как входят в клетку к опасному, но обезвреженному зверю, с чувствами страха, самоуверенности и готовностью исполнить долг.
   Проверяя догадку, я пошевелился. Так и есть: руки и ноги прочно стягивали кожаные ремни, талию обвивал жёсткий резиновый пояс, закреплённый на кровати, а шею фиксировал эластичный корсет, составляющий единое целое со стационарной подушкой.
   Интересно, что же вчера было?
   Я попытался восстановить события вчерашнего дня, но даже едва зарождающаяся потребность думать, вызвала резкую разрывающую боль внутри головы - побочное явление после приёма определённых лекарств. Я застонал непроизвольно, откинулся на подушку, и, закрыв глаза, постарался избавиться от подступающих мыслей. Боль, сначала протяжённая и цельная, задрожала вдруг, запульсировала длинной амплитудой, пошла ощутимо на убыль, и, словно найдя отверстие в голове, ушла в подушку. Будто вода в песок. Расслабленность и наслаждение растеклись по телу. Отсутствие боли приносило физиологический восторг и радость бытия. Однако влажная от пота наволочка неприятно холодила затылок и шею, а мокрая простынь липла к телу.
   - Кхе, кхе.
   Я открыл глаза. Следуя ведомственным предписаниям и инструкциям, один из санитаров остался у двери, а другой подошёл к кровати, и слегка наклонился ко мне. От медбрата пахнуло неведомой фармакологией и гуталином.
   - Вы себя нормально чувствуете?
   - Да.
   Тот из санитаров, что остался у двери, внимательно изучил парашу, заглянул в бочку с водой, обнюхал кружку, испытал на разрыв цепочку, и, не обнаружив ничего подозрительного, кивнул своему напарнику. Тот повернулся ко мне.
   - Сейчас я освобожу вас от ремней, вы оденетесь, и мы проведём вас к лечащему врачу. Вам понятно?
   - Да.
   - Вопросы есть?
   - Есть. Я хочу отправить малую нужду.
   - Хорошо. Сейчас я расстегну ремни, вы сходите по малой нужде, и будете одеваться. Ещё что-то?
   - Всё.
   - Тогда приступим.
   Пока я отправлял свою естественную надобность, один из медработников внимательнейшим образом наблюдал за процессом, а по завершению оного утвердительно кивнул своему напарнику. Когда же оговорённые деяния осуществились, то сопровождающие подхватили меня, и стремительно потащили по плохо освещённому коридору. Именно - потащили, потому что сам идти, я бы врядли смог в этой странного покроя одежде, похожей на дерюжный мешок с двумя узкими отверстиями: одно - для ног, другое - для головы. Отверстий для рук предусмотрено не было, поэтому они оставались плотно прижатыми к телу, будто привязанные к нему, а отверстие для ног было настолько узким, что позволяло сделать шажок сантиметров в двадцать, не более. В общем, не убежать, не удавиться.
   По обеим сторонам каменного коридора, через равные промежутки располагались железные двери, увешанные замками и запорами, схожие с той, из которой только что вывели меня. Освещение в коридорах было слабенькое. Маломощные лампочки висели по одной через каждые метров десять, так что разглядеть что-либо ещё по ходу передвижения, возможности не представлялось. Свернув на лестничный пролёт, мы поднялись на два этажа вверх, затем миновали такой же коридор, что и двумя этажами ниже, потом свернули налево, и оказались перед решётчатой дверью, на которой висел внушительного вида замок.
   - Держи его.
   Один из санитаров бесцеремонно упёр меня головой в холодную шершавую стену, а другой, всё с теми же ржавыми скрипами и металлическими скрежетами открыл дверь.
   - Заводи.
   Меня рывком отодрали от стены, и увесистым пинком затолкали в образовавшийся проход. Последовала та же операция с закрытием, а далее, пройдя несколько метров вперёд, мы, миновав неприметную на вид дверь, оказались в совершенно ином мире, который разительно отличался от того, в котором теперь находился я. В мире с золотистым паркетным полом под ногами, с блестящими кафельными стенами цвета морской волны, и с белоснежными лепными потолками, изображающими сцены из античной жизни. Просторные зарешётчатые окна были настежь открыты, и я с наслаждением вдохнул свежий поток воздуха, ворвавшийся в коридор вместе с лёгким дуновением ветра.
   Один из санитаров подошёл к переговорному устройству, установленному на кафельной стене, нажал на красную кнопку, и доложил о прибытии.
   - Войдите, - раздался доброжелательный голос, искажённый электроникой низкого качества. В то же мгновение над дверью зажглась красная лампочка, раздалось громкое жужжание, одна из створок вздрогнула, подалась внутрь, и неожиданно легко и бесшумно "утопилась" в стену. Через секунду я оказался в кабинете своего лечащего врача.
  
   * * *
  
   О себе я ни помню ничего. Даже когда искренне пытаюсь вспомнить. Даже когда попытка мыслить, не приносит боль. Я действительно ничего не помню. Абсолютно.
   Я не знаю своего имени.
   Не догадываюсь о возрасте.
   Не имею понятия о семье.
   Я не знаю своей внешности, ибо зеркала здесь не предусмотрены. Примерно раз в месяц ко мне приходит парикмахер в сопровождении тех же санитаров, и стрижёт меня. А так же бреет. Но и тогда у меня нет возможности увидеть себя.
   Я не помню, сколько нахожусь здесь, не знаю, почему моё присутствие в этом заведении так необходимо, чем вызвано, и как долго продлится.
   Я неплохо говорю по-английски, и отвратительно играю на гитаре.
   Я умею читать и писать, знаю таблицу умножения, и ещё кое-что из общеобразовательного курса средней школы, но это значит лишь то, что я могу быть кем угодно.
   Я среднестатистическая личность, потерявшая память, но к чему тогда такие меры безопасности? К чему эти замки и запоры, ремни и смирительные рубашки, санитары и охранники? И к чему это гигантское количество лекарств, которыми меня потчуют через все возможные отверстия в организме, вводят внутривенно и внутримышечно?
   Ответ: не знаю!
   Но очень хотелось бы знать!
  
   * * *
  
   Надёжно пристегнув меня к спецкреслу, санитары вышли, унося с собой гуталиновый запах. Я услышал жужжание двери за спиной, а когда оно прекратилось, в кабинете повисла всеобъемлющая тишина, нарушаемая лишь скрипом пера по бумаге. Мой лечащий врач сидел за своим огромным письменным столом, выполненным, как я слышал, из какой-то особой породы дуба, по какой-то особенной технологии, каким-то знаменитым мастером чуть ли не восемнадцатого века, причём - французом. Врут, наверное, но мне-то что? Врач писал дорогой ручкой с золотым пером в добротной записной книжке с лощёными листами, в кожаном переплёте и с золотым теснением на лицевой стороне. Врач любил качественные вещи. Он писал быстро и уверенно, при этом твёрдо нажимая на перо. Мне кажется, врач любил писать, получая при этом удовольствие от письма, и почерк, наверное, у него был красивым, только вот убедиться в этом, мне так ни разу и не удалось. Хотя, я бы многое отдал за эту возможность.
   А пока, я сидел расслабленно, и спокойно ждал, ибо спешить мне было некуда. В кабинете царил полумрак. Тёмные контуры предметов выделялись на сером фоне стен, отсутствующее освещение скрадывало перспективу, и лишь свет лампы над столом овальным пятном освещал столешницу. Окна в кабинете имелись, и я их видел в своё время, но теперь они были задрапированы плотными чёрными шторами, не пропускавших ни света, ни звуков, ни дуновений. Как стена между мной и внешним миром, к которой я впрочем, давно привык. Привык и смирился по причине отсутствия альтернативы, ибо внешний мир был для меня более чем абстрактен, а любые напоминания о нём походили на отвлечённый замороченный гротеск. И именно это становилось теперь моей объективной реальностью, помимо самой психушки. А что делать, если я не помнил самого себя, не ведал своего места в мире за окном, и не мог выудить из памяти ни единого факта из своей прошлой жизни. Я превратился в человека, у которого отсутствовало прошлое, но имелось некоторое настоящее, плавно переходящее в будущее, при полном отсутствии перспектив. Кто я? - мучает меня рефлексивный вопрос именно потому, что он имеет однозначный ответ. Ведь я кем-то был до того, как угодил в это заведение? Кто-то ведь учил меня читать и писать, разговаривал со мной на английском, слушал моё бездарное бренчание на гитаре? И они, эти "кто-то", я надеюсь, живы и по сей день? Вопрос лишь в том, как их найти? И, где? Не могли же они все исчезнуть в одночасье?
   Из-за зашторенной портьеры бесшумно вышла медсестра: огромная мужиковатая женщина с квадратным лицом тяжелоатлета, и с выражением на нём, как у давешних санитаров. "Гестаповка" - дал я ей кличку, хотя понимал, что сходство поверхностное. Скорее, это даже не сходство, а моё отношение к ней. Глубоко отрицательное отношение. А ещё, я её называл "гермафродит". Не знаю, правильно ли и уместно ли, но мне нравилось. Надо же как-то развлекаться!
   Вообще, потеря памяти у меня была крайне избирательна. Амнезия касалась моих знаний о внешнем мире, и моих контактов в этом мире. Помимо себя самого, я не помнил членов своей семьи, не мог припомнить ни одного знакомого, и не ведал рода своих собственных занятий. Я плохо разбирался в том, что происходит за окном, на воле, а также имел слабое представление о некоторых областях знаний, которых я, впрочем, мог и без этого не знать. Но в основном, по словам лечащего врача, я имел знания вполне усреднённые, что могло говорить как в пользу меня, так и наоборот. В общем, я ждал своего шанса.
   "Какого?" - спрашивал изредка я сам себя, на что определённого ответа, естественно, не имел.
   "Любого. А там - посмотрим", - отвечал я сам себе, продолжая ждать.
   Гермафродит зафиксировала мою голову в тисках у изголовья кресла, опутала тело проводами и клеммами, пощёлкала тумблерами, проверяя работу приборов и осциллографов, выставила всё "в ноль", отрегулировала "самописец" с прочей научно-технической хренью, и, когда всё было готово, села на стул, и уставилась в пространство перед собой.
   Не прекращая писать, врач поинтересовался:
   - Всё готово?
   - Да, - кивнула гестаповка, и подалась вперёд.
   - Буду готов через минуту.
   Гермафродит откинулась в прежнее положение.
   - Я бы хотел перекурить, - произнёс я безапелляционным тоном.
   Врач запнулся на секунду, но тут же продолжил скрипеть пером.
   - Это вредно для здоровья, - ответил он заезженной врачебной банальностью.
   - Ну и что, - искренне удивился я, - зачем мне здоровье, если я ни могу его нигде применить?
   - Это мы ещё посмотрим! - сказал врач, и я понял, что он улыбается.
   - Как только начнём "смотреть", я брошу эту вредную привычку.
   - Хорошо, - врач кивнул. - Элеонора Ивановна, дайте ему сигарету.
   Гестаповка встала, и борцовской походкой направилась ко мне. Нет, она не гермафродит. Она просто несостоявшийся мужик. Интересно, у неё есть муж, или её интересует только работа? Медсестра сунула мне в рот сигарету, и поднесла зажигалку. Я быстро затягивался, зная по опыту, что процесс курения могут прервать в любую секунду. Врач, тем временем, закончил писать, просмотрел бегло последнюю запись, кивнул удовлетворенно, и аккуратно закрыл свою кожаную книжицу. Он завинтил колпачок дорогой чернильной ручки с золотым пером, бережно уложил её в бархатную внутренность футляра, тщательно закрыл его, и опустил в нагрудный карман халата. Потирая ладони, он крякнул от удовольствия, шумно поднялся, и подошёл ко мне. Я уже давно понял, что доктору нравилось то, чем он занимался.
   - У вас две минуты, больной. Сегодня наша работа пойдёт по сокращённой программе.
   - Почему?
   - Это вас не касается, но, тем не менее, скажу: сегодня 1 мая - Международный День Солидарности Трудящихся!
   - И, что?
   - Выходной.
   - А...
   - Элеонора Ивановна, заберите у него сигарету.
   Я успел ещё пару раз судорожно затянуться, когда сильные пальцы старшей медсестры вырвали изо рта никотиновую палочку.
   - Ну, что ж, - радостно констатировал хозяин кабинета, - начнём работу!
   Работали быстро, слаженно и, как и было обещано, по сокращённой программе. Врач задавал вопросы, или показывал одну из своих карточек (визуальный ряд, - говорил он), я отвечал, как мог, по возможности искренне, а Элеонора Ивановна фиксировала показания приборов.
   - Вы бывали в городе Грефске?
   - Не помню.
   - Вы служили в армии?
   - Не знаю.
   - Сколько планет в нашей Солнечной системе?
   - Девять.
   - Что это за фигура?
   - Треугольник.
   - Вам знаком этот предмет?
   Приборы мерно жужжали, пощёлкивая при необходимости и стрекоча при надобности, выдавая на выходе пробитые перфокарты, и в этой убаюкивающей среде я вдруг ощутил напряжение, которое отчётливо исходило от лечащего врача. И хотя поза его оставалась прежней, голос звучал уверенно, а руки методично перебирали карточки визуального ряда, я, каким-то непостижимым образом понял, что сейчас он хочет осуществить некоторый эксперимент, очень важный для дальнейшего "лечения". Он хотел мне что-то показать, или задать наводящий вопрос, и моя реакция на это, мой ответ на него имели для врача огромное значение с профессиональной точки зрения. Ведь он работал над диссертацией по одной из проблемных психиатрических тем.
   И ещё. Это должно было касаться меня.
   Непосредственно.
   Врач поднял глаза. В его руках находилась чёрно-белая фотография, размером девять на двенадцать. Он был слегка взволнован, и потому, наверное, изображение на фото немного дрожало. Эскулап сглотнул набежавшую слюну, поправил машинально очки, придвинулся ближе, и я заметил мелкие бисеринки пота на его высоком лысеющем лбу.
   - Вам знаком этот человек?
   Это была фотография красивой женщины, лет тридцати, может - тридцати пяти, с причёской типа "каре" (откуда я знаю?!), с большими светлыми глазами, пухлыми чувственными губами, и с белоснежной улыбкой на все тридцать два зуба. Судя по взволнованности врача, я должен был знать эту красавицу в своей прошлой жизни, и, следовательно, от того, узнаю я её теперь, или - нет, будет зависеть констатация успешности фармакологических и психиатрических изысканий соискателя докторской диссертации.
   Ну, так что, знаю я её, или - нет?
   Знакомы ли?
   Может, встречались где-то?
   Возможно, жили рядом?
   Соседи?
   А может, она моя жена?
   Или сестра?
   А может, тёща?
   Или мама?
   Мама?! - вот было бы смешно!
   А почему - нет? Я ведь не знаю, сколько мне лет!
   Врач нетерпеливо повторил вопрос:
   - Вам знакома эта женщина?
   Ага. Первый раз он сказал "человек".
   - Нет! - я отрицательно покачал головой. - По-моему мы не знакомы.
   Врач быстро посмотрел на старшую медсестру.
   Та коротко кивнула.
   Врач поджал губы. Едва заметно.
   - Посмотрите внимательнее. Возможно, вы встречались с ней.
   - Вроде бы нет, - я пожал плечами. - А что, я должен её знать?
   - Хорошо, - мой вопрос доктор пропустил мимо ушей, - спрошу по-другому: она кажется вам знакомой?
   Я понял, что далее юлить небезопасно, иначе могут последовать санкции воспитательного характера с болезненными уколами и очищающими клизмами. К тому же женщина с фотографии мне действительно казалась знакомой. Теперь.
   - Немного, - ответил я, хотя был не вполне уверен в этом самом "немного". Наверное, количество целенаправленно потреблённой химии начало давать некоторый результат, а может, время моей амнезии стало истончаться, или Всевышний пришёл ко мне на помощь - не знаю, но именно теперь я вдруг почувствовал, как стена между забытым прошлым и постылым настоящим вдруг дала небольшую трещину, и сквозь неё тонким невесомым ручейком заструились образы из мира, который я и не чаял вспомнить. Это были отдельные личины никак не связанные между собой реальными событиями или осмысленными деяниями, но их появление являлось доказательством существования моей прошлой жизни, и образ женщины с фотографии теперь находился там.
   Врач посмотрел мне в глаза. Сквозь стёкла очков я снова уловил напряжение. Он ждал некого результата, но не был уверен в правильности выбранного метода, а потому не хотел торопить меня.
   - Расскажите о ней.
   - Вы меня не поняли, - я отрицательно замотал головой, - она лишь кажется мне немного знакомой, словно я её где-то видел ранее, но не более того.
   Врач снова посмотрел на медсестру. Та кивнула утвердительно. Напряжение исчезло.
   - Вы не хотите о ней говорить?
   - Я не понимаю, о чём вы!
   Я говорил правду. Я узнал образ, но он никак не был связан с реальностями прошлого. Поэтому и рассказывать мне было не о чем. Более того, я не знал, как вести себя теперь. Говорить ли правду о том, что вспомнил, или напрочь утаивать? А если говорить, то, в каком объёме? А если утаивать, то насколько долго? И все эти вопросы возникали в одной связи: я не знал, чего они от меня хотят? Лечат ли, или выуживают страшную тайну, о которой я пока ничего не ведал.
   Я посмотрел на врача. Он с присущим ему удовольствием делал записи в своей хрустящей записной книжке, а Элеонора Ивановна отключала приборы.
   Эх, если бы я не был связан!
   Словно услышав мои мысли, врач нажал кнопку на своём пульте, и, нагнувшись к нему, произнёс равнодушно:
   - Уведите больного!
   Я улыбнулся: всё-таки я - больной! Но, особенный больной.
   Только вот в чём моя особенность?
  
   * * *
  
   Я рассчитывал, что после лечащего врача меня отконвоируют к месту принудительного проживания, однако на этот раз меня препроводили в следующий по коридору кабинет. Поток просветлённого сознания стремительно расширялся. Образы из прошлого приступили к взаимодействию между собой, формируя в пробуждающемся сознании персонажи, события и чувства, но времени для осмысления у меня не оставалось, и они наслаивались друг на друга, перемешивались бессистемно, порождая хаос в голове ещё худший, чем беспамятство.
   Перед входом в кабинет санитары окольцевали меня наручниками, завели в помещение по всем правилам тюремного порядка (не пойму до сих пор, почему это заведение зовётся больницей), жёстко припечатали к стационарному стулу, и тихо вышли, прикрыв за собой тяжёлую металлическую дверь. Замок тяжеловесно щёлкнул. В лицо мне светила яркая лампа, за которой я различил человека, сидевшего за огромным столом, более похожим на столярный верстак, и курившим, судя по запаху, дорогие сигареты. Его лица я не видел. Фигуры - тоже. Я даже не мог определить, женщина это, или мужчина. А зачем?
   - Ну что, вспомнил? - раздался из-за лампы мужской голос. - Врач только что звонил мне. Он утверждает, что по всем показателям память к тебе уже вернулась.
   - Вы о чём? - неуверенно проговорил я, желая лишь потянуть время, ибо не был готов к такому разговору. - Что я должен вспомнить?
   - Не дури, Витя, нам нужна формула!
   - Не понимаю, - я пожал плечами, - какая ещё формула?
   - Всё ты понимаешь, Марецкий, хватит дурака валять! Мы изучили все рукописи из дома Михайловской. Ты везде фигурируешь как основной персонаж интересующей нас темы.
   - Так значит моя фамилия Марецкий?
   - Да, но ты зря пытаешься вывести меня из себя.
   - Не понимаю, уточните вопрос?
   - Всё ты понимаешь, Виктор, но ведёшь себя неправильно. Нам нужна формула.
   - О какой формуле вы всё время говорите?
   - О формуле старости, о чём же ещё? Только ты знаешь, где и как её искать.
   - Я?
   - Послушай, Витя, хватит прикидываться, - донёсся до меня голос собеседника с хорошо различимыми нотками раздражения. - Мы, кстати, тоже кое-чего добились, но теперь нам необходима твоя помощь.
   - Какого рода?
   - Нам нужна формула, Виктор, и более ничего. Мы знаем, что ты нам можешь помочь, но почему-то не желаешь делать этого. Кстати, твоя заинтересованность в сотрудничестве с нами совершенно очевидна. Ты вспоминаешь формулу, а мы выпускаем тебя отсюда. По-моему, игра стоит свеч.
   - Я себя-то едва помню, а вы хотите какую-то формулу из меня извлечь.
   - Значит, себя ты уже начинаешь вспоминать? - воскликнул мой собеседник теперь уже с нотками радости и надежды.
   - Смутно, - констатировал я некий промежуточный результат в лечении амнезии. Признаваться в большем было бы глупо. Необходимо торговаться, тянуть время, и искать выход. - Пока всё очень смутно.
   - Да, - голос человека за столом выражал искреннее сожаление. - Мои неопытные коллеги переборщили с дозировкой. Они наказаны.
   - С дозировкой?! - возмутился я. - Меня ширяют всякой хренью по несколько раз в день. Немудрено переборщить!
   - Я говорю ни о твоём нынешнем лечении, с этими дозами всё в порядке. Речь идёт о событиях, которые произошли раньше, ещё до твоего попадания в больницу.
   - Значит, это всё-таки больница?
   - Конечно.
   - Но какая-то особенная больница?
   - Не исключено.
   - Ну ладно. Раз уж это больница, то я поверю врачам. Однако вы упомянули о передозировке перед больницей. Я вас правильно понял?
   - Абсолютно, - человек за столом грузно пошевелился. - Ты, Витя, слишком буйно себя вёл при задержании, и ребята с перепугу перестарались.
   - При задержании!? - искренне удивился я, хотя некоторые образы из этой истории уже проникли в мозг. - Я что преступник?
   - Нет, - поспешил успокоить меня голос, - но вёл ты себя крайне неадекватно.
   - Ничего не понимаю!
   - А ведь должен, Виктор! - последовала многозначительная пауза, во время которой я различал лишь шуршание бумаги за столом. - Врач утверждает, что при том курсе лечения, что тебе назначили специалисты, ты уже всё должен вспомнить. Обязан! И сегодняшние тесты, кстати, это подтвердили.
   - Обязан?! - вспылил я уже по настоящему. - Да они меня всего искололи, с ног до головы. Живого места нет. Показывают какие-то идиотские картинки с фотографиями, и утверждают, что я уже должен вспомнить. От их картинок, что ли? Да они все дармоеды и бездельники, вот что я вам скажу! Я ничего не вспомнил, за исключением отдельных эпизодов никак не связанных между собой. А потому я уверен, что ваши врачи либо что-то делают ни так, либо лечат ни от того. Разберитесь, пожалуйста!
   Возникла продолжительная пауза. Мой собеседник молчал, то ли осмысливая услышанное, то ли наблюдая за мной из темноты пространства за столом, и лишь клубы сигаретного дыма напоминали о его присутствии. Наконец, я услышал звук отодвигаемого стула, и из невидимой черноты кабинета ко мне подошёл человек, неся в руке этот самый стул. Сев напротив, он развернул лампу таким образом, чтобы я смог его хорошо рассмотреть. Я лишь раз взглянул на него, и тут же узнал. Это был мой знакомый косолапый кагэбэшник из ... Чёрного Боняка!
   Стоп! А что такое Чёрный Боняк?
   Это деревня, в которой моя институтская группа находилась на сельхозработах. Там ещё вышел скандал по поводу нашего поселения в этой селухе. Нас там не должно было быть. А скандал этот устроил мой нынешний собеседник. Правда, тогда он прибыл в чёрной "Волге" с личным шофёром, но собственный кабинет - это тоже неплохо.
   - Ну что, узнал? - поинтересовался косолапый.
   - Э ...
   - Вижу, узнал! - радостно констатировал работник невидимого фронта. - От меня такие очевидные реакции не скроешь. Так что, будешь говорить?
   - Да, я узнал вас, но пока не пойму в связи с чем.
   - Ну, это ни проблема, - косолапый приветливо подмигнул мне обоими глазами сразу. - Об этом я сейчас тебе напомню!
   Он снял телефонную трубку, набрал три цифры, и поднёс аппарат к своему крупному мясистому уху.
   - Приведите номер три, быстро!
   Прошло не более минуты, и в кабинете раздался звонок. Косолапый прокрался к двери, и воровато заглянул в глазок. Убедившись, наверное, что всё в порядке, отворил тяжёлую металлическую створку. В кабинет въехала коляска, которую вёз огромный мужик, похожий на дядю Лёню Михайлова. Я замер на мгновение, вглядываясь в пассажира, а когда узнал, вздрогнул от неожиданности, ибо в коляске находилась Ирина Алексеевна Вебер!
   Косолапый радостно потёр руки.
   - Всё, Марецкий, тебе лучше начинать говорить. Я вижу, что ты вспомнил меня, и эту старуху тоже вспомнил, так что - начинай! В противном случае, я буду вынужден применить спецсредства. Они были бесполезны, пока память не вернулась к тебе, а вот теперь давай, колись, иначе займутся тобой вплотную. - И, пока я ошеломлённо вертел головой, повернулся к мужику, стоящему у изголовья коляски. - Увози эту рухлядь!
   Память действительно возвращалась. Я вспоминал всё и сразу, всю свою жизнь до последнего дня. До своего задержание в деревне Вылково. До того момента, как я стал избивать Андрея Иванника.
   - Дайте закурить.
   - Бери, - косолапый вежливо протянул раскрытую пачку "Золотого руна". - Извини, Виктор, но смирительную рубашку снять не могу. Инструкция.
   - Да ладно, чего уж там! - Закурив, я глубоко, с удовольствием затянулся, и посмотрел на своего собеседника. - Можно один вопрос?
   - Валяй! - кивнул кагэбэшник, и включил магнитофон.
   - Как вы на меня вышли, с помощью Иванника?
   - В основном - да, но мы бы и без него вычислили тебя, только позже.
   - Как? - поинтересовался я.
   - Через библеистов, - не без самодовольства произнёс косолапый, одновременно наблюдая за моей реакцией. - В ходе допросов выяснилось, что в их синодальной кирхе существует нечто, чему и названия-то нет. Формула старости - это уже Андрюха нам подбросил. Иудушка.
   - Что вы сказали?
   - Я сказал - Иудушка - под этим псевдонимом он у нас зарегистрирован, -
   косолапый ухмыльнулся. - Как тебе кликуха?
   - Для Андрюхи - в самый раз!
   - Вот и я говорю, - согласился мой визави, и, убрав ухмылку, продолжил: - Кое-кто из сектантов, после соответствующей обработки, указал на старуху в том смысле, что она всё знает. Мы едва принялись за неё, а тут, как раз Иванник объявился.
   - Неужели сам пришёл?
   - Да где уж там! Его наши коллеги из милиции загребли. За подделку документов. Хотел в аэропорту билеты купить по фальшивому паспорту. Ксива его, я тебе скажу, никакой критики не выдерживает. Фуфло полнейшее. Даже работница аэропорта неладное заподозрила. А подделка документов, это тебе, братец, ни фунт изюма. Такими делами КГБ заведует. Вот так он к нам и угодил, голубчик. А когда я на первом же допросе надавил на него слегка, тут он и поплыл. Начал каяться в том, чего от него и не требуют, о какой-то формуле заговорил, упомянул про Чёрный Боняк. В общем, тут я и смекнул свести их вместе: старуху и Андрюху. И надо же такому случиться, что они родственниками друг другу оказались, и замешаны, пардон, в одном и том же дерьме. Короче говоря, старуха мне про кирху подробно поведала, а Андрюха про тебя. Вот такой он милый хлопец.
   - Этот милый хлопец убил свою жену!
   - Ошибаешься, Витя, - торжественным тоном произнёс мой оппонент, словно специально ожидавший этого вопроса. - Не убил. Он ввёл её в летаргический сон, кстати, с помощью интересуемой нас формулы. К сожалению, Иудушке ведома лишь небольшая толика её, а-то бы мы тебя не беспокоили. Так вот, усыпил он свою жёнушку, и уложил в гроб вместо себя. Шутник, ничего не скажешь? Однако в его оправдание скажу, что он и сам некоторое время в гробу провалялся, и как видишь, жив-здоров. Так что с Надеждой его ничего плохого не случится. А ты, если выйдешь отсюда, будешь иметь возможность её из этого состояния вывести. Если захочешь, конечно.
   - Захочу, можете не сомневаться!
   - Вот и чудненько, - примирительно проворковал косолапый, будто речь шла о побудке человека, спящего в соседней комнате. - Тебе и поручим.
   - А самого Андрея кто разбудил?
   - Бомжара один, кажется, Степаном зовут. Да ты его знаешь, он ваш, горский, личность известная.
   - Знаю. Ещё один вопрос можно?
   - Можно, я сегодня добрый!
   - Степан его, что из могилы выкапывал? Средь бела дня? И его никто не заметил?
   - Правильные вопросы задаёшь, дружище! - косолапый был так рад, будто получил высшую правительственную награду вкупе с генеральскими погонами. - Андрюха наш парень хоть и хлипкой натуры, но с головой у него всё в порядке, и придумал он такую хитрость. Оказывается, рядом с кладбищем находится водяной коллектор, от которого подземными путями отходят многочисленные ответвления. Так вот, одно из них проходит в нескольких метрах от той могилы, где теперь находится его жена. Иванник заранее приобрел это место на кладбище, прорыл тоннель до своего будущего захоронения, и рассказал Степану о том, что необходимо сделать после его "смерти". Сам же Иудушка в нужное время погрузился в состояние от смерти мало отличающееся, и его с почестями снесли на погост. Дальше понятно?
   - Понятно. Значит, по-вашему, он ни в чём не виновен?
   - Конечно. Он ведь никого не убивал, а просто усыпил. Временно. Шутка у него такая. Нехорошая, видит бог, но всего лишь - шутка! В общем, при нашей горячей поддержке закон будет на его стороне, и он выйдет отсюда чистым, как первый снег. В отличие от тебя, кстати, - радостно воскликнул косолапый. - Что за манеры, Витя? Сломал человеку нос, выбил три зуба, рассёк обе брови, гематома на пол лица. Это, братец, на тяжкие телесные потянет.
   - Я думал, что он убийца! - вяло оправдывался я, более сосредоточившись на полученной информации.
   - Ну, то, что думал, это ты молодец, конечно. Думать вообще всегда полезно. Особенно перед тем, как что-то делать. - Косолапый взял стул, и вернулся за свой огромный стол. - Я на твои вопросы ответил. Теперь твоя очередь на мои отвечать.
   - Спрашивайте.
   - Вот это - разговор! - искренне обрадовался косолапый. - Вот теперь - действительно молодец! Ты пойми, твоя задача сейчас не тайны вселенские сохранять, а выйти из этого заведения живым и чистеньким. Понимаешь? С институтом мы всё уладим, тут можешь не сомневаться. Ну а в остальном всё будет зависеть только от тебя. Согласен?
   - Согласен.
   - Вот и хорошо! А теперь слушай. Из записей госпожи Михайловской и показаний товарищей Иванник и Вебер следует, что формула старости существовала в трёх списках: церковь Святого Михаила в Збручевске, библеистская кирха в Чёрном Боняке, а также в рукописной книге, которая находится в таинственной Избе на неведомой Поляне, куда попасть простому смертному никак невозможно. Церковь Святого Михаила разрушена землетрясением до такой степени, что формулу из её руин восстановить никак невозможно. Вскрытие текста на стенах кирхи - это вопрос большого количества времени, ибо мы ещё не знаем, каким образом снять поверхностный слой, чтобы не повредить внутренний. Вопрос находится в стадии проработки. Его изучают эксперты и специалисты, так что это задача многих месяцев, а-то и лет. Значит, остаётся некая Поляна, которой теперь якобы не существует, но на которую ты, Виктор, можешь каким-то образом попасть. Говорят также, что, таких как ты в мире не более сотни. Соображаешь? Кстати, есть предложение сменить институт в связи с твоей эксклюзивностью. Но это, естественно, только по твоему желанию. - Косолапый протянул руку, и выключил магнитофон. - Ну а теперь расскажи мне подробно, что там за Поляна с Избой, да с таинственной книгой в которой записана формула старости.
   - А откуда вы узнали об этом? - поинтересовался я. - Я имею в виду Поляну. Ирина Алексеевна о ней не знала, да и Андрюха тоже.
   - Ну, Виктор, ты меня разочаровываешь! - растягивая слова и фразы, удивился косолапый. - А документация, изъятая у твоей прабабки? Там всё очень подробно описано. Но, - кагэбэшник убрал все эмоции с лица, - теперь я хочу то же самое услышать от тебя. Вернее, в твоей интерпретации.
   До сего момента я надеялся, что Изольда Каземировна перед смертью успела спрятать свои наиважнейшие рукописи, но видно не судьба. Возможно также, что и смерть её этими ушлыми ребятами была организована. Однако тогда непонятно почему они не вычистили дом сразу же, втихую, а устроили этот прилюдный обыск с выносом и конфискацией. Нет, скорее всего, моя прабабушка всё-таки умерла своей смертью. Значит...
   В этот миг я понял вдруг, что никакого института мне не видать. Ни горского, ни столичного, ни оксфордского. Ни-ка-ко-го! Потому что меня не собираются выпускать из этого заведения ни под каким видом. Стал бы косолапый так откровенничать со мной, если бы я через неделю вышел отсюда? Конечно, нет! Что получается? Нет, они меня не убьют. Зачем? Скорее - наоборот, они станут внимательно изучать меня, и всю оставшуюся жизнь я проведу под микроскопом. У меня будут брать бесконечные анализы и пробы, станут отпиливать куски тела для сложных экспертиз, залезут в мозг и изучат внутренности, а также не преминут покопаться в моём дерьме. А вдруг тайна находится именно там? В общем, они разложат меня по атомам и молекулам, чтобы выяснить природу моего дара. Ну и что же мне делать? - задавал я себе гамлетовский вопрос, но в отличие от принца датского я точно знал ответ - надо водить их за нос! Но, как? В их ведомстве не дураки сидят, и долго скармливать им фуфло вряд ли удастся. К тому же, если я стану ерепениться, они ни друзей, ни родных не пощадят. Этим ребятам главное результат получить, любыми средствами, а после - хоть трава не расти: цель оправдывает средства.
   Стоп. А почему, собственно, они? Почему я рассуждаю о своём противнике во множественном числе? Вполне возможно мой косолапый друг ещё не доложил вышестоящему командованию о своих успехах, и тогда у меня может появиться шанс. Потому что пудрить мозги одному человеку гораздо легче, чем группе людей! Конечно, его подчинённые уже навели шороху в Вылково и в Чёрном Боняке. Он привлёк экспертов и специалистов по краскам, но, скорее всего это ведомственные люди и находятся гораздо ниже моего визави в кагэбэшной табели о рангах. А значит, он в силах заткнуть им рты. Хотя бы на некоторое время!
   - Как мне вас называть? - поинтересовался я.
   - Зови меня просто Сан Саныч.
   - Сан Саныч, - понизил я голос до доверительного шёпота, - надеюсь, кроме вас об этом деле никто не знает?
   - Не понял?! - косолапый вздрогнул. - Что за конспирология, Виктор?
   - Но вы ведь понимаете, с чем мы имеем дело? - начал я вкрадчиво. - И какие перспективы открываются перед нами?
   - Перед нами? - удивился Сан Саныч.
   - Ну да, конечно перед нами! - кивнул я утвердительно, а далее перешёл на ещё более доверительный шёпот. - Надеюсь, вы не собираетесь ни с кем делиться этой информацией? Только вы и я. Ведь так?
   - Есть ещё Андрей Иванник. - Сан Саныч напряжённо размышлял, возможно, до конца не понимая, о чём идёт речь (Вот идиот, даже Сельга догадалась, а этот - ни в зуб ногой! - как таких в органы берут?).
   - Надеюсь, это всё?
   - Что-то ты раздухарился, Витя, здесь я вопросы задаю! И вообще, - Сан Саныч грозно набычился, - ни много ли на себя берёшь?!
   - Отнюдь. - Чувствуя, что перехватываю инициативу, я успокоился, и продолжил спокойно излагать факты. Теперь Сан Саныча надо было, сначала убедить, а потом заинтересовать. И если это получится, то у меня появится неплохой шанс выбраться отсюда. - Я ведь предлагаю вам бессмертие, и возможность торговать им. Представляете, Сан Саныч, сколько богатых людей готовы заплатить огромные деньги, лишь бы продлить свою сладкую жизнь? Я вам скажу, их - миллионы! Возможно - десятки миллионов. А может - сотни. И с каждого - по миллиону долларов, а? Как вам перспектива? Так неужели вы захотите с кем-то делиться? Неужели уступите такие возможности толстозадым генералам и членам ЦК? А ведь они с вами не поделятся, и в свою компанию не позовут - это уж, как пить дать! Так что подумайте, Сан Саныч!
   - Эту тайну теперь нелегко утаить, - косолапый безнадёжно развёл руками, - слишком много людей задействовано. - Однако глаза у него лихорадочно заблестели, и я понял, что он начинал осмыслять масштабы и перспективы.
   - Что, поспешили отрапортовать?
   - Да нет ещё, но с меня рано или поздно потребуют отчёт за привлечение значительных средств. Вездеходы, люди, вертолёт - всё это денег стоило. Приглашение специалистов Министерства культуры тоже не пройдёт незамеченным. Короче говоря, всё ни так просто.
   - Ну, так придумай что-нибудь, Саныч! Ты же кагэбэшник!
   - А мы что уже на "ты" перешли? - передёрнул бровью косолапый, шокированный моей наглостью.
   - Конечно, - уверенно кивнул я, и пояснил: - мы же теперь компаньоны! - и добавил: - Согласись, я тебе нужен гораздо больше, чем ты мне. Разница в том, что я могу найти себе другого покровителя, выше и по должности и по званию, а ты другого, такого как я, найти не сможешь. Сам сказал, что нас в мире не более сотни.
   - Хорошо. - Сан Саныч не стал припираться, ибо всё было слишком очевидно. - Убедил. Но где гарантия, что ты меня не кинешь?
   - Но я ведь здесь, в твоей власти!
   Какое-то время Саныч ещё сомневался, ведя внутреннюю борьбу между верностью долгу и миллиардами долларов, со всеми вытекающими из их количества последствиями. И бабло таки победило присягу, ибо его оказалось слишком много.
   - Ладно, давай рискнём! - Саныч нервно закурил. - Что тебе необходимо для начала?
   - Мне нужна вся документация, изъятая у Изольды Каземировны.
   - Это невозможно, - Саныч покачал головой. - Слишком велики объёмы. Она - заметна.
   - А по частям?
   - Частями попробую, - мой косолапый компаньон облегчённо кивнул. - Частями, пожалуй, получится!
   - Попробуй, Саныч. От этого очень многое зависит. Мне очень важно добраться до её дневников.
   - Хорошо, я организую доставку, а ты подробно расскажешь мне о своём даре.
   - Конечно, расскажу, - кивнул я, - но сначала добудь документацию.
   - Сегодня же получишь первую партию.
   - Отлично, Саныч, а теперь бы коньячку! А? - Я с намёком посмотрел на своего напарника. - Говорят, у каждого работника КГБ в сейфе всегда можно найти пистолет с одним патроном, наручники, пачку презервативов и бутылку коньяка. Это так?
   - А ты шутник, Витя, - криво ухмыльнулся Саныч, но вышел из-за стола, и пошёл к сейфу.
   Что ж, время я выиграл, но, сколько его у меня? Не знаю. Однако ясно одно: пока я читаю документы прабабушки, необходимо найти выход. Иначе мне хана. В прямом смысле. Ведь этому косолапому козлу я помогать не буду. Это точно. Пусть живёт столько, сколько ему отпущено свыше.
   И ни дня сверх того!
  
   * * *
  
   Прошло две недели. Каждый вечер мы собирались втроём в кабинете Саныча, пили крепкий кофе, попивали коньяк и курили американские сигареты. А на ночь глядя, перед "отбоем", смотрели фильмы по видео с участием красивых грудастых барышень и мускулистых молодых людей с соответствующими органами, которые без устали занимались "этим", в разный местах, в различных сочетаниях, и при взаимном удовольствии. Мы - это я, Сан Саныч, и, как это ни странно, Андрей Иванник. А уж перед самым сном, опьянев от коньяка, и охренев от голых девок, мы начинали мечтать о том, как сладко заживём "за бугром", когда начнём торговать бессмертием.
   Уж и не знаю, как так вышло, но Иванник умудрился крепко прихватить Саныча тем, что будто бы среди персонала больницы у него имеется сообщник, который, в случае смерти Иудушки, или при его внезапном исчезновении, отправит в компетентные органы рапорт с подробным описанием подрывной деятельности косолапого кагэбэшника. В рапорт должен войти отчёт о разбазаривании народных денег, о нецелевом использовании боевой техники, о пользовании в личных целях служебным положением, и отдельной, самой красочной строкой пойдёт описание того, как Сан Саныч долго и нагло водит своё начальство за нос.
   Так это или нет, мне не суждено пока знать, но Саныч отнёсся к шантажу всерьёз, а потому пьём мы "конину" на троих, улыбаемся друг другу, а я мечтаю о том дне, когда смогу ещё раз набить рожу Иудушке, и сильно искалечить Саныча. Вот такая у нас милая компания.
   А ещё мы много говорим о бессмертии. И, хотя реального бессмертия не существует, я понимаю и то, что с помощью формулы старости можно прожить довольно долго в здоровом и относительно молодом теле, а это тоже дорогого стоит. Я водил их за нос всё это время, но теперь приближался момент, когда их терпение подходило к концу, а архивы Изольды Каземировны стремительно прочитывались, что с неизбежностью приводило к заключительной фазе нашего совместного предприятия - к овладению формулой. Мои компаньоны знали, что для достижения цели мне необходима картина с изображением окрестностей Поляны, писаная до 1947 года, и, как Саныч утверждал, она у них имелась. Я же все дни напролёт думал о том, как обмануть своих сообщников, при том, чтобы не пострадали мои друзья и родственники. Коллег по корпорации "Бессмертие" обмануть было бы легко, но как быть с близкими и родными?
   И тогда вмешался Бог!
   Стояло раннее предрассветное утро. Примерно, около пяти часов. Меня вели по коридору двое медбратьев из кабинета Саныча в мою палату-камеру. После коньяка и порнухи на душе было тоскливо, голова гудела, а во рту застыл вязкий привкус копчёного миндаля. Предстоящий "отбой" представлялся мне вчерашним сном, в котором стая голых грудастых мамзелей бегала по зеленеющей Поляне, и ломилась в закрытую Избу, требуя, чтобы им отдали Книгу, иначе они здесь всё разнесут к ядреней фене! А над самой Поляной летели две ведьмы. Они удобно расположились в дубовых ступах, и, размахивая мётлами, как воздушными вёслами, то и дело пикировали на Избу, неумело сквернословили, обзывали мамзелей шлюхами, и требовали, чтобы они убирались к такой-то матери. Мамзели послали их подальше, но в Избу ломиться перестали, и, распевая на бегу матерные частушки, умчались в лес. Ведьмы обрадовались, издали громкий боевой клич, а потом вдруг запели дуэтом песню "Вот кто-то с горочки спустился...". Допев песню до конца, они взмыли вверх, покружили в голубых небесах, сблизились вплотную, и, передовая из рук в руки бутылку коньяка, стали пить её прямо с горла. Звали их Ксения Малевич и Юлия Закревская.
   Возможно, подобные сны являлись прямым следствием фильмов про "это", а может, ощущение несвободы замучило меня, и осознание того, что теперь самой яркой эротической реальностью становилась мужеподобная Элеонора Ивановна, которая (о, ужас!) нравилась мне всё больше и больше - не знаю! Однако сны эти были откровенно омерзительны, и, двигаясь этим утром по серому полумраку коридора, я мечтал лишь о том, чтобы они покинули меня окончательно, когда вдруг из тёмного зёва лестничного пролёта отчётливо пахнуло гарью, и по коридору заструился сизый дымок.
   Медбратья замерли, переводя настороженные взгляды с дымка в коридоре на затемнённую лестницу. Уже две недели в нарушение всех инструкций меня водили по кабинетам без смирительной рубашки. Теперь это сильно напрягало конвоиров.
   - Ну-ка глянь, что там? - скомандовал старший. - А ты, - обратился он ко мне, - давай лицом к стене становись. - Быстро! - неожиданно злобно гаркнул он, и я благоразумно подчинился.
   Медбрат упёр меня лбом в шершавую влажную стену, руки завёл за спину, ноги установил гораздо шире плеч, однако во время этих стандартных манипуляций я рассмотрел таки его главный врачебный инструмент под халатом - кобуру с пистолетом. Хороша больница, нечего сказать!
   Тем временем вернулся младший из медбратьев с выражением оторопи на застывшем лице. Он был явно растерян.
   - Что там?
   - Не знаю. Кругом дым, не видно ни зги. Источник возгорания я обнаружить не смог. Дым отовсюду валит. Я хотел...
   Чего он хотел, так и осталось тайной, ибо в этот миг завыла сирена. Ревущие звуки означали, наверное, пожарную тревогу.
   - Что с этим делать будем? - услышал я за спиной тревожные голоса. Говорили, понятное дело, обо мне. - Его через пролёт на два этажа вниз тащить, а там дымина и дышать нечем.
   Со стороны лестничного пролёта действительно густо валил дым, быстро распространяясь по коридору. К звукам сирены добавились громкие крики и глухие стуки, доносящиеся из каждой двери, от таких же тяжелобольных, как и я. Понять их было не трудно, ибо в случае пожара, они оказывались закупоренными в своих "нумерах", и, беспомощные перед стихией, могли надеяться только на совесть и расторопность охраны.
   - Ну, что смотрите? Выпускайте людей! - крикнул я своим медицинским конвоирам, ибо нечеловеческий вой становился невыносимым. - Пожар! Вы что не видите?!
   Младший заколебался, однако старший оказался парнем покрепче, и не отреагировал на крик моей души. Дав "для порядку" по правой почке, он процедил мне на ухо:
   - Рот закрой, педрило! Ща замочу при попытке к бегству, и, привет семье! Никакой Саныч не поможет.
   Резкая боль от почки пошла вниз по спине к печени, и к животу, от чего сильно захотелось в туалет. Чтобы не обгадиться прямо в штаны, пришлось до крови закусить нижнюю губу. В глазах потемнело, однако мозг уловил одну важную особенность: охранник тоже назвал косолапого Санычем. Интересно, Саныч - это его партийная кличка, или он действительно Александр Александрович? Если, второе, то надо бежать прямо сейчас, во время пожара!
   - Идиот! - тихо, почти шёпотом ответил я. Говорить было больно, но ситуация требовала аргументации. - Люди сгорят! Пациенты. Вас же за такое исполнение обязанностей всех к стене поставят. Здесь ведь находятся ни просто больные, а особенные больные. Вы за них своими головами отвечаете. Думаешь, разбираться будут? Ха-ха! Держи карман шире! Саныч, как раз таки вывернется, а вот вас козлами отпущения сделают, и отгребёте вы по полной программе. В назидание потомкам!
   - Заткнись! - рявкнул старшой, но в голосе его прозвучал страх. Очевидно в
   своих предположениях я оказался недалёк от истины, так что он даже ударить меня забыл.
   - Открывай камеры, военный, и выводи людей! Где у вас пожарный выход? Веди всех туда. Спасёшь пациентов - орден получишь. Ну, медаль - это уж точно!
   - Нет никакого выхода! - старшой развернул меня к себе лицом, и в его прищуренном злобном взгляде я прочёл злорадство. - Не предусмотрен! Больные здесь действительно особенные, и в случае стихийного бедствия их задача - геройски погибнуть, а наша - не допустить их бегства. Понял? - Старшой потянулся к кобуре. - И ты, ублюдок, принадлежишь к их числу!
   - Не надо! - младший конвоир остановил его руку. - Саныч за это голову открутит. Давай-ка, лучше его обратно к нему спровадим. Пусть сам разбирается со своими психами. Наше дело телячье: они приказывают, мы выполняем, а свою инициативу проявлять не стоит. Тем более - такую! Лучше займёмся выяснением причины задымления, её локализацией и ликвидацией, и по возможности своими силами. Скорее всего, всё ещё ни так
   уж плохо!
   Какое-то время старшой боролся с острым желанием застрелить меня "при попытке", о потом убрал руку с кобуры, и, схватив за ворот, потащил меня обратно.
   - Я - к Санычу, а ты разберись с дымом, - буркнул он, и мы пустились в обратный путь.
   Навстречу нам уже бежали люди. Такого количества крепких медработников мужского пола в белых халатах мне ещё ни разу не доводилось видеть. В своих одеяниях они скорее походили на солистов ансамбля песни и пляски Советской Армии, спешащих на сцену, для исполнения группового танца военных медиков. Поначалу никакой упорядоченности в их движении я не заметил, но далее, словно подчиняясь неведомым командам, люди в белых халатах стали на ходу надевать респираторы, прилаживать на лица защитные очки, и натягивать на руки резиновые перчатки. Нет уж, порядка здесь имелось более чем достаточно. Не прошло и минуты - мы даже не дошли до поворота в административное крыло - как топот ног затих, и возле каждой двери застыло по два санитара с изолирующими противогазами и средствами пожаротушения.
   В следующий миг, с интервалом в секунду, произошло два события, перевернувшие все прежние расклады. Сначала из административного крыла выскочил перепуганный Саныч с Андреем Иванником в наручниках, а далее, словно доказательство в существовании Высших сил раздался чудовищной мощности взрыв. Пол подо мной содрогнулся, и я счёл за благо присесть. Стены завибрировали крупной дрожью, выгнулись дугой, и начали с треском ломаться. Сверху посыпалась каменная крошка. Потолочные плиты, взрываясь пыльными клубами, разваливались на отдельные железобетонные балки, и со страшным грохотом падали на пол. Мощные каменные стены, лишившись опоры, начали со скрежетом складываться внутрь.
   "Это мой шанс! - мелькнула в голове шалая мысль. - Другого такого может не появиться. Однако, - пробудился здравый смысл, - если и бежать, то совершать это надо осторожно и с умом. Чтобы никто ничего не увидел. А там - пусть ищут! При таких разрушениях со мной могло случиться всё что угодно!"
   Старшой лежал на спине, а на месте его головы расплывалось месиво из мозгов, крови и костей черепа, обильно сдобренное осыпавшейся штукатуркой. Чёрный провал оскаленного рта белел свежевыломанными срезами зубов, прокушенный язык сполз на щёку, и был похож на мёртвую мурену, а вспученный левый глаз сместился к переносице, и с безразличием следил за моими действиями.
   Я потянулся к кобуре старшого, и вытащил "Макаров". Обойма оказалась на штатном месте, патрон дослан в патронник, предохранитель снят!
   "Ни фига себе!"
   Пощупав по карманам, вытащил зажигалку, мятую пачку "Веги" и внушительную связку ключей.
   "Ага. То, что надо!"
   Метрах в десяти от меня лежал младшой. Он словно маятник катался по полу, и орал диким воем, требуя, чтобы ему помогли. Его левая нога была перебита свалившейся балкой чуть выше колена, от чего нижняя часть от голени до ступни теперь не шевелилась вместе с движениями тела, а лежала, будто приклеенная к полу, словно превратилась в отдельную, независимую от всего организма часть ноги.
   Между мною и младшим в полу образовалось рваное отверстие с острыми ребристыми краями, в которое провалился Андрей Иванник. Его руки в наручниках ухватились за провисшую потолочную балку, а тело болталось над пропастью, раскачиваясь из стороны в сторону. Ноги учителя истории судорожно лягали воздух, один полусапог слетел со ступни, а дырявый носок сполз наполовину, обнажая жёлтую заскорузлую пятку с ороговевшей потрескавшейся кожей. Иудушка орал безнадёжно, пытаясь подтянуться, но наручники ограничивали маневр. Силы школьного учителя забрала хроническая болезнь, да и длительное пребывание в гробу здоровья не прибавило, так что дёргался Надькин муж совершенно беспомощно, шея и уши его покраснели от натуги, а глаза, налившись кровью, были готовы выпрыгнуть из орбит.
   Не рискуя выпрямиться во весь рост, я, как и был, в положении полуприсяди, медленно двинулся к Иваннику. Стоило помочь этому ублюдку хотя бы потому, что он действительно никого не убивал. Я уже находился у рваного отверстия в полу, когда из-за спины услышал спокойный голос:
   - Не трогай его, пусть падает. Он нам теперь не нужен.
   Это был косолапый Саныч. Александр Александрович выглядел бодро, весело улыбался, а в пустых глазах его отражались разрушенные стены. В одной руке он держал зажжённую сигарету, а в другой - пистолет, направленный на меня. Не знаю, как оценил бы его поведение мой лечащий врач, но, на мой взгляд, рассудок Саныча слегка помутился.
   "Интересно, он знает, что я вооружён?" - пистолет, ключи и сигареты с зажигалкой я спрятал в боковые карманы больничной робы, и теперь благодарил бога, что старшой снял пистолет с предохранителя.
   - Ну что, Андрюха, как дела? - Саныч злобно паясничал, в мою сторону даже не глядел, а пистолет теперь направил на Иванника. - Могу прервать мучения.
   - Помоги! - громким хрипящим шёпотом выдавил из себя Андрей. - Саныч, прошу, выручи!
   - А зачем? - удивился сбрендивший от шока работник невидимого фронта. - Ты своё дело сделал: "Мавр сделал своё дело, мавр может уходить!" Ха-ха-ха! - рассмеялся Саныч, довольный своей шуткой. - Видишь? Ситуация складывается наилучшим образом: вся документация сгорит, все свидетели погибнут, останемся только я и Витька! Так, Марецкий?
   - Это всё ты придумал? - недоверчиво поинтересовался я.
   - Ты о чём?
   - Помогите! - из последних сил закричал Иванник. Пальцы его неумолимо соскальзывали с балки, в глазах застыла мольба и ужас, а внизу, под напряжённым трепещущим телом зияли пятнадцать метров полёта с ускорением, и неприветливая груда острых камней с обломками торчащей арматуры.
   - Разреши мне ему помочь? - спросил я у Саныча. - Он может нам ещё пригодиться. Мало ли, как жизнь развернётся.
   - Нет, Витя, - мой косолапый напарник покачал головой, - свидетелей мы оставлять не будем. - Он брезгливо посмотрел на Андрея, - тем более таких информированных!
   - Так это ты придумал? - я смотрел на Саныча, и всё ни мог понять, то ли он полный идиот, то ли великий контрразведчик.
   - Да о чём ты? - удивился Саныч. - Не понимаю твоего вопроса!
   - Ну - пожар, взрыв - это всё ты устроил?
   - А, ты об этом, - напарник покачал головой. - Нет, это ни я. Не стану незаслуженно хвалиться. Я сам до сих пор не пойму, что произошло. Однако - и этому меня учили в школе КГБ - надо уметь пользоваться ситуацией. Этим я и занимаюсь теперь.
   Младшой продолжал орать, заглушая порой звуки катаклизма. Саныч поморщился раздражённо, быстрым движением направил пистолет на медработника, и, не целясь, выстрелил. Крик оборвался, но вместо него возник другой, ещё более громкий, но быстро удаляющийся вопль, летевшего к земле Андрея Иванника. Он тоже резко оборвался на самой верхней ноте, сохранив в ушах остаточный звон. Я осторожно нагнулся над проломом. Андрей лежал на спине, и был ещё жив, но поза - то, как он теперь расположился в окружении смертоносных булыжников, без глубоких медицинских познаний подсказало мне, что у Иудушки сломан позвоночник. Я поймал его взгляд, молящий о помощи, и отвернулся. Что бы там Андрей ни совершил в прошлом, сейчас мне было жаль его.
   - Его нельзя здесь оставлять.
   - Ты с ума сошёл, Витя! - Саныч раздражённо повёл плечами. - События развиваются по нужному сценарию. Я уж грешным делом подумал, что нам бог помогает, - он радостно подмигнул мне. - Всё срастается, и идёт, как по маслу, а этот, - он указал пистолетом на Иванника, - в живом виде нам совершенно ни к чему. Зачем делиться?
   У меня имелись иные аргументы, но я не успел их предъявить, ибо в эту секунду вокруг нас разверзся ад. Яркий обжигающий столб огня взмыл к небесам, плавя, сжигая и испаряя всё, встречающееся ему на пути. Вслед за этим раздался взрыв такой силы, что первый, по сравнению с ним, выглядел детским чихом. Здание подпрыгнуло на несколько метров, а, приземлившись, начало разваливаться. Вокруг меня ревело пламя, и рушились пылающие стены. Административное крыло, где находились мы с Санычем, со страшным грохотом и треском стало отваливаться от основного здания, как хвост падающего самолёта отделяется от корпуса. Это происходило медленно и волнообразно, сопровождалось протяжным хрустом разламывающихся конструкций, словно основное здание не желало отпускать отделяющуюся часть. Такая медлительность спасла нам жизнь. Не сговариваясь, мы одновременно разбежались, и, оттолкнувшись, что было сил, прыгнули в сторону основного корпуса.
   Установив в процессе полёта мировой рекорд по прыжкам в длину, мы, удачно приземлившись, отбежали от края разрушающегося здания. Задымлённый ядовитым дымом горящего пластика, в облаках жёлтой пыли, коридор, трясся во всех плоскостях, и шатался во всех направлениях. Его корёжило, будто раненого зверя, а из запертых до сих пор дверей слышался дикий, нечеловеческий вой особенных больных. Охрану как ветром сдуло. Кроме десятка окровавленных тел в белых халатах возле запертых дверей никого не осталось. Мой погибший старшой являлся самым главным среди санитаров, а потому в его связке имелись ключи от всех камер. Они оказались разными. Однако на каждом ключе был выбит номер, соответствующий номеру камеры. Я открывал дверь, выпускал визжащего узника, и, чтобы не допускать дальнейшей путаницы, выбрасывал ключ.
   С такой задержкой не согласился Саныч.
   - Брось их, Виктор, они обречены! - косолапый нервно расхаживал возле меня. - Пойми, нас никто не должен видеть живыми. Понимаешь? Пусть нас считают погибшими, а пока разберутся, будет поздно. Такого шанса больше не представиться. Да брось ты их! - неожиданно пискляво взвизгнул Александр Александрович. - Они покойники!
   - Почему? - о том, что они покойники, я уже знал от старшого, но хотелось бы услышать версию от ещё более старшого. - Они в том же положении, что и мы.
   - Ты не понял, парень! - Саныч остановился, и начал разъяснять мне ситуацию, энергично размахивая пистолетом. - Их на свободе уже давно никто не ждёт. Они для всех мертвы. Понимаешь? Мертвы! Без документов, да в таком виде, их переловят, как бродячих псов, и, в лучшем случае отправят в другое такое же заведение, а в худшем - когда разберутся, кто они - пустят по-тихому в расход, и захоронят в безымянной могиле, чтобы объяснительных высшему начальству не писать. А нет человека - нет проблем!
   - А я?! - от одной мысли о том, как цинично здесь всё выстроено, и как легко они убивают, меня захлестнула волна ненависти. - Меня, что, тоже в расход?!
   - О тебе позабочусь я, - примирительно пояснил Саныч. - Мы же теперь компаньоны, и необходимы друг другу. И пока так будет, ты - в безопасности. - Косолапый приветливо подмигнул мне. - А нужны мы будем друг другу до скончания века.
   - Тем более, Саныч. Давай выпустим этих несчастных, и с чистой совестью свалим отсюда. Там, - указал я на чистое голубое небо, видневшееся в проломе над нашими головами, - нам это зачтётся.
   - Это бессмысленно, - Саныч покачал головой, - ведь мы будем жить вечно!
   - Как сказать, - опрометчиво ответил я.
   - А вот на этот случай у меня имеется страховка, - глаза косолапого злобно сузились. - Я прекрасно знаю, где живут твои отец с матерью, любимая бабушка и маленькая сестричка, так что если ты вдруг вздумаешь ерепениться...
   В этот момент Господь ещё раз вмешался в последовательное течение событий. Пол под ногами Саныча резко качнулся, от чего мой компаньон неловко дёрнулся, зашатался, замахал руками, и упал на четвереньки. Пистолет вылетел из его рук, и, звонко подпрыгивая по цементному полу, доскакал до расщелины, в которую и провалился.
   Саныч замер на мгновение, но тут же метнулся к одному из трупов в белом халате, чтобы добыть оружие. Не знаю, что бы я сделал, если бы он остался на месте. Наверное - ничего. Однако, учитывая его последнюю фразу о моих ближайших родственниках, а также то, как резко и поспешно он ринулся за оружием, я вынужден был совершить упреждающие действия, причём - в целях самообороны. Я подождал, пока Саныч добежал до своего мёртвого коллеги, и, как только он потянулся к нему запазуху, вытащил трофейный "Макаров", и выстрелил в него. Косолапый дёрнулся, и я увидел, как у него на спине расплывается красное пятно. Он повернулся ко мне, и, ещё не понимая, что произошло, удивлённо произнёс:
   - Ты что?!
   Александр Александрович был похож на обиженного ребёнка, однако он опоздал. Я знал из книжек про гангстеров и тайных агентов, что подобные дела необходимо доводить до конца, а потому стрелял в него до тех пор, пока в обойме оставались патроны. Потом я выбросил пистолет, и продолжил открывать двери, из которых доносились крики обречённых, умоляющих спасти их.
  
   * * *
  
  
  
  
  
   Последняя глава.
  
   Здание трясло, словно лихорадочного больного. Вонючий едкий дым заполнил коридор, клубясь лохматым клочковатым облаком. Дышать становилось всё тяжелее. Пришлось снять респиратор с одного из мёртвых санитаров, и, подавив брезгливость, надеть на себя. Дышать стало легче, однако глаза продолжали слезиться. Защитные очки не были предусмотрены в экипировке медбратьев, а потому приходилось терпеть и плакать.
   За спиной раздался громкий елозящий скрежет. Я обернулся. Края трещины в полу медленно расходились, грозя отрезать меня от лестничного пролёта. Надо поторапливаться, иначе можно застрять здесь на всю оставшуюся жизнь.
   Связка ключей уменьшалась. Когда последний пациент был выпущен, закончились и ключи. Произошёл тот редкий счастливый случай, когда дебит сошёлся с кредитом, а значит все клиенты психушки теперь на свободе.
   Ну а мне что дальше делать? Бежать и спасаться? Ведь только теперь я начал осознавать масштабы катастрофы, которая, кстати, ещё не достигла своего пика. Здание могло в любую минуту рухнуть. Я ощущал толчки, стены вибрировали крупной дрожью, а пол уходил из под ног. Однако меня интересовал совершенно иной вопрос: что мне делать дальше, если я смогу выбраться отсюда, и при этом останусь в живых? Куда бежать человеку в арестантской робе, без документов, и лишь с частично восстановленной памятью? Далеко ли я смогу уйти с таким букетом? А если смогу, то, как буду жить без паспорта и прочих документов, если без них и шагу не ступить? А что я буду рассказывать по поводу того, где я пропадал три месяца? Ведь говорить правду невозможно, да и уходить в таком виде нельзя, ибо это прямая дорога в другую психушку. Значит необходимо себя легализовать. По крайней мере, стоит попробовать. Тем более кабинет Саныча находится в прямой видимости, и, несмотря на задымлённость, хорошо различим. А ведь мои документы находятся в его сейфе. Это я точно знаю. Видел собственными глазами. Значит, стоит попробовать!
   Кабинет Саныча располагался на стыке основного и административного корпусов, и после обрушения административного крыла, чудом не последовал за ним. Спасло то, что несущая стена являлась границей между рухнувшим корпусом и кабинетом, а потому он ещё держался. Дверь болталась на одной петле, так что вход был открыт. Провода сыпали искрами. Из одной обломанной трубы текла вода, а другая подозрительно шипела, но мне необходимо было рискнуть, а потому я отбросил сомнения и шагнул в кабинет.
   Внутри всё находилось на том же месте, что и час назад, когда меня выводили отсюда. На низком столике стояли три рюмки, пустая бутылка коньяка, остатки закуски на большой тарелке и пепельница полная окурков. В углу притулился телевизор с видеомагнитофоном, а посредине комнаты громоздился большой рабочий стол Саныча, заваленный бумагами и папками. А вот и сейф - вместилище тайн и секретов, а, следовательно, всё самое интересное должно находиться в нём. Возможно, и что-нибудь неожиданное найдётся, а то и скандальное отыщется. Кто знает? Надо только вскрыть эту консервную банку. Ведь сейф-то обыкновенный, простенький, без сложностей и наворотов. В нём даже цифрового замка нет. Но, как его открыть?!
   Я нагнулся к сейфу, и вдруг замер в этой неудобной позе.
   "Дурак!" - оценил я свои умственные способности, и чуть не рассмеялся. Единственное, что меня оправдывало - это длительное пребывание в застенках КГБ, и применение ко мне лошадиных доз всевозможной фармакологии.
   Я бегом вернулся к пустым камерам, и обыскал мёртвого Саныча. Он был ещё тёпленький, и менее всего походил на труп. Ага! Вот и связка ключей. Бегом, вернувшись в кабинет, я начал подбирать их к замку сейфа. После нескольких попыток ключ был найден, и сейф открылся. Его содержимое стоило того, чтобы присмотреться к нему повнимательнее.
   Там находился заряженный пистолет с несколькими запасными обоймами.
   "Пригодится!" - подумал я, ибо в жизни всякое бывает.
   Крупная сумма денег в советских рублях.
   "А разве деньги когда-то были лишними!"
   Наручники.
   "Тоже с некоторых пор полезная вещь!"
   Презервативы.
   "Ха! Ха! Ха! Кого он здесь трахает? Неужели Элеонору Ивановну?"
   Многочисленные упаковки с импортными лекарствами.
   "Возьму с собой. Мало ли?"
   Бутылка армянского коньяка.
   "Мы ещё думали, начинать её, или оставить на вечер".
   А вот и то, что нужно! От сердца отлегло. Слава Богу! Я держал в руках документы на имя Виктора Марецкого. Паспорт. Медицинская справка о том, что я полностью здоров (вот спасибо!). Студенческая зачётная книжка с уже проставленными зачётами и с отметками о сдаче экзаменов.
   "Ну, Саныч даёт! Сессия ещё не началась - май месяц на дворе, а у меня уже всё сдано. Вот шустрик! Одно слово - КГБ! Представляю, как это выглядело в динамике. Как он, или его люди пришли в институт, и попросили о небольшой услуге: заполнить зачётную книжку студента Марецкого. Попробуй, откажи!"
   Так, а это что? В руках у меня находилась обыкновенная общая тетрадь в клетку объёмом девяносто шесть листов. Чёрт! Это же дневник Андрея Иванника! Вот это подарок!
   В этот момент здание резко дёрнулось и задрожало. Пол зашевелился словно живой. Сверху посыпалась штукатурка. Стены ощутимо зашевелились. Шаткость здания вернула меня к опасной действительности. Надо потрошить сейф и уходить, причём делать это немедленно. Иначе будет поздно.
   Я взял Саныча портфель. Кожаный. Из какого-то особенного зверя. Саныч говорил, но я забыл. Подарок генерала. Он имел две серебряные застёжки, большое количество отделений, карманов на таких же серебряных молниях и замочках. Полный отпад! Уже не разбирая, я переложил в него содержимое сейфа. Всё, что там было. Потом разберусь. Открыл шкаф для одежды, и, покопавшись, нашёл то, что нужно. Это был повседневный костюм Сан Саныча. Конечно, он был слегка великоват, но гораздо лучше, чем арестантская роба. Во всяком случае, в нём я не буду привлекать к себе внимания, и смогу добраться до ближайшего магазина готовой одежды. Там что-нибудь и подберу для себя. Подумав, я захватил пачку сигарет с зажигалкой, сиротливо лежащих на столе, и стремительно выскочил в коридор.
   Дым немного рассеялся, однако здание сильно трясло, и эта тряска нарастала. Молясь усердно Богу, я побежал к лестничному пролёту, перепрыгивая трещины, и огибая завалы, образованные обвалившемся потолком. Когда я был на пол пути к цели, сзади раздался треск, скрежет ломаемого камня и грохот обвала. Сбавив ход, я не утерпел, и обернулся, став свидетелем того, как оставшийся участок административного корпуса вместе с кабинетом Саныча обрушился на землю.
   Слава Богу, без меня!
  
   * * *
  
   Как только начало темнеть, я вышел из леса. Кладбище села Кончаково опустело. Последний посетитель покинул погост около часа назад, и из числа живых здесь остался только я. Сумерки наступали медленно, будто нехотя, лишь отдавая должное периодичности времени суток. Солнце уже коснулось кромки горизонта, когда я перенёс весь инструмент в исходную точку. Люк коллектора оказался именно там, где он был обозначен на схеме Андрея Иванника, которая подробно и в масштабе была тщательно зарисована на кальке, и вклеена в общую тетрадь. Я внимательно прочёл его дневник, но ничего особенного в нём не обнаружил. Касательно формулы старости там не оказалось ничего такого, чего бы ни знал я. В этом, пожалуй, я даже обогнал Иудушку, однако в тетради имелось иное ценное содержание: описание того, как правильно "оживить" Надежду Иванник. С минимальными последствиями для её здоровья. Кроме того, в дневнике была изображена подробная схема со всеми необходимыми пояснениями по поводу того, как через трубопровод добраться до могилы. И ещё: как вскрыть захоронение, чтобы благодетеля не засыпало землёй; как правильно вытащить гроб, чтобы он не застрял в проходе; как собрать формулу для оживления Надежды Иванник; как эту формулу запустить в действие; какие лекарства следует применять после пробуждения спящей супруги.
   В самом конце дневника имелся полный перечень предметов и материалов, необходимых для проведения операции "оживление", с указанием розничных цен и адресами магазинов, где их можно приобрести. Сумма выходила кругленькая, но ведь я, разжившись деньгами из сейфа Сан Саныча, потратил часть из них на этот самый перечень из дневника. Кстати, лекарства, которые я обнаружил в сейфе, оказались именно теми импортными дорогостоящими фармакологическими средствами, которые предназначались для Надежды Иванник. Сказать по правде, мне бы вряд ли удалось раздобыть эти дефициты. Так что, спасибо Сан Санычу, и вечная ему память от жены Иудушки. А вообще из содержания дневника я сделал один важный для себя вывод. Постскриптум, так сказать, в котором говорилось, что Андрей Иванник хоть и сволочь порядочная, но отнюдь ни конченый подонок, и смерти, пожалуй, не заслуживал.
   Стало значительно темнее. Серые сумерки стелились над погостом. Ночь опускалась на сельское кладбище чёрным скорбным саваном. В чернильном небе стали зажигаться зелёные звёзды. Я поддел ломом люк, и отодвинул его в сторону. Из тёмного нутра коллектора пахло затхлостью и пылью. Луч фонаря порождал угольные тени, метущиеся по полу. Ржавая металлическая лестница вела до самого низа. На дне виднелись переплетения труб и клапанов с захлопками и задвижками, расходящимися в разные стороны.
   С помощью верёвок я переправил на дно коллектора закупленное оборудование, инструмент и материалы, а потом неторопясь спустился сам. Лестницей оказались последовательно вмурованные в стену железные скобы, которые ржаво скрипели и шатались в раздолбанных гнёздах, однако вес мой выдержали.
   Вначале я хотел сообщить об этом властям. Решил по всей форме доложить о тех чудесах, что порой происходят на сельских погостах. Рассказать о том, что уже который месяц в гробу лежит ни Андрей Иванник, уважаемый учитель истории, а его жена Надежда прибывает в состоянии летаргического сна, отправленная в могилу собственным мужем. Однако, здравый смысл всё же возобладал, и, подкреплённый инстинктом самосохранения, я отказался от очевидной глупости, грозившей мне очередной психушкой.
   В самом деле, я поставил себя на место того руководящего работника, к которому бы обратились с подобным заявлением. Реакция на такой сигнал подразумевала необходимость эксгумации, а потому, прежде чем начинать это невесёлое мероприятие, чиновник проверил бы личность самого автора заявления. И, кто знает, к чему бы эта проверка привела. А потому я один, исходя из соображений собственной безопасности.
   Проведя подготовительные работы, я двинулся по тоннелю вдоль трубопроводов различного диаметра, уходящих в левую стену. За правой стеной находилось кладбище. Согласно схеме, сначала надо было пройти метров сто, потом свернуть направо, и продвинуться ещё метров на пятьдесят, где и будет находиться искомая точка.
   В тоннеле было сыро, как в предбаннике. На стенах образовывался конденсат, стекающий на пол крупными каплями. Под ногами растекались глубокие лужи, и я мысленно отметил предусмотрительность Андрея, включившего в перечень резиновые сапоги. Изоляционное покрытие частично сожрали ненасытные крысы, частично оно сгнило, а частично обвалилось, разлагаясь теперь на дне зловонных луж. Через пятьдесят метров после поворота открылась обширная площадка, примерно пять на пять метров, очевидно не предусмотренная изначальным проектом. Андрей Иванник отметил в дневнике, что он долбил эту полость вместе со Степаном целый год. И всё для удобства маневрирования гробом. В правую стену была запрессована пластиковая пробка метр на метр, через которую мне предстояло проникнуть в захоронение.
   Поддев ломом пробку, я надавил на неё, и стал расшатывать, двигая лом в разные стороны. Вскоре пробка вывалилась, плашмя грохнувшись на пол, а вместе с ней в коридор хлынула земля. Когда оползень закончился, я увидел торец гроба, облепленный грязью. Обкопав лопатой узилище Надежды Иванник, я по возможности убрал землю вокруг последнего пристанища. На днище гроба был установлен обух, что являлось рационализаторским предложением Андрея Иванника, учитывающий опыт собственного "оживления". На противоположной стене был вмурован такой же обух, что позволяло применить ручное грузоподъёмное устройство. Установив ручную таль между обухами, я, используя лишь собственную мускульную силу, довольно быстро извлёк гроб на площадку. По окончании работы закурил. Теперь начиналось самое главное.
   Сердце затрепетало быстро-быстро. Я прислонился к влажной стене. Спина сразу стала мокрой. Предстояло вскрывать гроб, и я понял вдруг, как тяжело переступать через некоторые устоявшиеся нормы. Предо мной маячил единственный вопрос: что там внутри? Спящая женщина или разложившийся труп?
   Отвернувшись от гроба, я посмотрел вдоль тоннеля. Туда откуда пришёл. Будет очень некстати, если сейчас объявятся обходчики, проверяющие непроницаемость труб. Ну что ж, вместе и посмеёмся. Конечно, если с чувством юмора у них всё в порядке. Хотя, какое тут к чёрту чувство юмора? Разве что чувство чёрного юмора. Представьте картину: в полумраке тоннеля сидит молодой человек, и собирается вскрывать гроб, который только что изъял из могилы. Что он собирается делать с покойником? Или - покойницей? Вот и получается сплошная некрофилия.
   Окончив перекур, я достал гвоздодёр и начал использовать его по прямому назначению. Закончив вытаскивать гвозди, я приподнял крышку гроба. Появилось полная иллюзия подглядывания в потусторонний мир. В царство мёртвых, где властвует безжалостный Аид. Туда, откуда нет возврата.
   Нет? А вот это мы ещё посмотрим!
   Рывком сняв крышку, я опустил её на пол. Сверху хозяина гроба покрывала чёрная материя. Я осторожно отодвинул её, и посветил внутрь, готовый увидеть там всё что угодно. Из деревянного ящика хлынули миазмы отвратительного запаха, но это был ни продукт гниения, а скорее результат многомесячных человеческих испражнений. Кстати, Андрей Иванник предупреждал и об этом.
   Предо мной предстало измождённое бледное лицо старой женщины. Худое и осунувшееся. С провалами впалых щёк, которые заполнили чёрные тени. С запавшими глазами, которые прикрывали синюшные веки. С полураскрытым ртом, в котором затаился мрак. Я видел перед собой лицо тяжело больного человека, которого замучила болезнь на последней стадии развития, но! - это было лицо живого человека.
   Значит, она действительно спит! - с облегчением подумал я, потому что, если бы она оказалась мёртвой, то помимо сожаления по поводу смерти знакомого человека, пришлось бы запихивать гроб обратно, что было бы крайне хлопотно.
   Борясь с брезгливостью, я тронул ладонью лоб, проводя этим простейший температурный тест. Конечно, это ни 36,6, однако тело Надежды Иванник оказалось значительно теплее окружающей среды, что снова соответствовало записям её мужа. Ну что ж, будем "оживлять", используя рекомендации, алгоритмы и инструкции из дневника учителя истории.
   Я вытащил из сумки, ставшую сакральной рукопись, и начал бережно листать её в поисках нужного раздела. Что ни говори, а пока Андрей учёл всё. Вплоть до мелочей. И я надеюсь, что так будет и дальше. А вот и нужная страница. Приготовив необходимые предметы, механизмы и материалы, указанные в инструкции, я собрал их определённым образом, в нужных пропорциях и в указанной последовательности. Я разнёс их по массам и по объёмам согласно схеме, приложено к дневнику. Рассчитал расстояние между устройствами и механизмами. Проверил сочетание материалов по цвету и консистенции. Распределил сыпучие и жидкие ингредиенты согласно приведенных таблиц, плоских графиков и пространственных номограмм. Всё это я расположил в трёхмерном многоуровневом иероглифе согласно заранее изготовленного каркаса, сваренного из специальной марки нержавеющей стали. Наконец, после многих часов кропотливой работы трёхмерная формула была готова. Со стороны она походила на концептуальное творение обдолбанного авангардиста, однако, несмотря на нелепость формы, несла реальную практическую пользу.
   Подключив каркас к ручному электрогенератору, я проверил готовность системы, а, убедившись в этом, ещё раз закурил. Сигаретный дым сизой струйкой уплывал к потолку. Надежда Иванник продолжала лежать с тем же выражением на лице. А я поймал себя на мысли, что постепенно привыкаю ко всему: и к гробу, и к запаху, и к полупокойнице в деревянном ящике. Ну что ж, хотя Андрея и оживляли уже подобным образом, настало время самому проверить действие формулы. Степан-бомж, кстати, оживлял. Собственной персоной. Ну, кто бы мог подумать! Самого Степана тоже, между прочим, оживляли, и в результате получалось, что у меня имеется достаточное количество знакомых из числа оживших трупов. И теперь, если всё получится, будет ещё один. Вернее - ещё одна.
   Выбросив сигарету, я взялся за ручку электрогенератора, и начал её крутить. Когда с меня сошло несколько потов, формула в виде трёхмерного многоуровневого иероглифа вспыхнула, и начала вращаться. Его грани сменяли друг друга, словно узоры в калейдоскопе. Символы на гранях чередовались всё быстрее и быстрее, переходя от одного знака к другому, и, гармонично сливаясь в глубине каркаса, обретали там тайный, ведомый лишь Богу смысл. Однако вскорости знаки наполнились определённостью и приняли знакомые очертания. Форма концентрировалась в образ, который становился всё более понятным, пока, наконец, я не распознал его полностью. Это была Надежда Иванник. И она ожила-таки.
   Уже через несколько секунд женщина осмысленно смотрела на меня, и в глазах её застыл вселенский ужас. И - немудрено! Очнуться в гробу - это вам не фунт изюма, а уж за кого она приняла меня, за Владимира Ленина в юности или за архангела Гавриила, тут я и вовсе теряюсь в догадках, так как всё зависит от взаимоотношения с религией. Возможно, она пыталась закричать, и позвать на помощь, но месяцы, проведённые в могиле без движения, дали о себе знать. Мышцы атрофировались, суставы закостенели, на связках отложился остеохондроз, и Надежда Алексеевна была не в состоянии пошевелить не единым органом. В том числе она не могла кричать. Её голосовые связки онемели, и она оказалась способной лишь на то, чтобы открыть глаза, и теперь этими органами с ужасом следила за мной.
   Зато с этой минуты стали очевидны две вещи: во-первых, она жива, и, во-вторых, формула действует! А это уже кое-что при такой бесперспективной поначалу ситуации. Чтобы как-то успокоить бедную женщину, я произнёс несколько дежурных фраз, которые должны были благотворно подействовать на расшатанную психику, исходя из рекомендаций её мужа. А далее я подробно пояснил ей сложившееся положение, ничего не утаивая, и ничего не приукрашивая.
   С момента моего проникновения в коллектор прошло тридцать семь часов. Я сильно устал, был голоден, и меня постоянно клонило в сон. Однако положительный результат покрывал все издержки, и я уверился наконец, что проект "оживление" окажется успешным, я не зря потратил на него уйму времени и средств, ну а главное, если после смерти действительно существует Страшный Суд, то это деяние могут зачти в плюс.
   Передохнув немного, я, следуя руководству дневника, влил в рот Надежде Иванник первую порцию медикаментов. Женщина закашлялась, долго боролась со спазмами в горле, организм не желал принимать лошадиную дозу фармакологии, однако жажда жизни взяла своё, и она эту порцию проглотила. Начался процесс оживления, который продлился несколько долгих изнурительных часов, после чего женщина, наконец, сумела пошевелиться.
   Когда Надежда Алексеевна смогла говорить, она задала мне несколько уточняющих вопросов, связанных с её попаданием в могилу. Получив ответ, задумалась. Ей было о чём поразмышлять. Она прибывала в глубочайшем физическом и психологическом шоке, но надо отдать ей должное, вела себя достойно. Сашкина тётка не кричала, не плакала, не причитала, не жаловалась на судьбу, и ни кого не винила. В общем, обошлось без истерик и скандалов, а ещё через некоторое время Надежда Иванник сказала, что хочет есть. И это был хороший знак. Положительный.
   Конечно, я мог вызвать врача, и это было бы логично, но Андрей Иванник предупреждал в дневнике, что этого не стоит делать, потому что врачи, не зная наверняка с чем имеют дело, лишь оттянут "оживление" своими стандартными, алгоритмичными решениями. Врачи всегда действуют согласно отработанных схем. Сам же Андрей вычислил нужную фармакологию, опираясь на собственные наблюдения, примером чего являлся он сам, так как Степан пичкал его лекарствами именно по его же собственным рекомендациям. Посему и я действовал по его схеме, не отступая от неё ни на йоту, что привело к поразительным результатам, ибо через три дня Надежда Иванник смогла встать.
   Я организовал ей лохань с горячей водой, принёс чистое бельё и одежду, и, когда она помылась и переоделась, мы медленно направились к заветному люку. Свежий воздух пьянил естественными ароматами. Я слышал пение птиц и стрекотание насекомых. Я видел голубое небо в круглом проёме люка, а когда стал подниматься по лестнице, различил шорох ветра в зелёной листве.
   С помощью альпинистского оборудования, я поднял Надежду наверх, усадил в кресло-каталку, и повёз в село. Стояло раннее весеннее утро, каковое бывает только в конце мая. Небо, ещё не выжженное зноем, имело мягкий, ярко-голубой цвет. Низкое оранжевое солнце едва взошло над линией горизонта. Воздух был тих и неподвижен. Даже слабого дуновения не ощущалось на лице. Было свежо и прохладно.
   "Наверное, такая погода бывает только в раю!" - подумал я, и беспричинно улыбнулся. Впервые за последние месяцы.
   Улицы пустынного села ещё спали, прибывая в сладкой дрёме. За всё это время нам не повстречалось ни единой живой души. Я нарочито медленно вёз Надежду Алексеевну, чтобы она могла оживить память, восстанавливая в голове фрагменты из прошлой жизни. Она таращилась по сторонам, словно впервые видела родное село, и мне становилось ясно, что длительное пребывание в состоянии близким к летаргическому сну, всерьёз отразилось на памяти пострадавшей, и на её восприятии окружающей среды. Теперь ей придётся ко многому привыкать заново, переваривая в душе ещё и жестокое предательство мужа.
   Вскоре нас заметили. Первой оказалась женщина средних лет, работавшая на приусадебном участке. Увидев Надежду, она вскрикнула, всплеснула руками, и, бросив лопату, выбежала за ворота. Однако за нами она не пошла, а побежала на противоположную оконечность села.
   Буквально через пару минут по селу, словно шорох пронёсся. В домах захлопали двери, выпуская сонных хозяев. Во дворах заскрипели калитки, поощряя любопытных. По всему селу раздавались удивлённы возгласы, и вскоре я различил шум шагов за спиной.
   "Надя, это ты?" - услышал я первую фразу на территории села.
   "Где ты была? Нам сказали, что тебя похитили!"
   "Мы уж не чаяли тебя живой увидеть!"
   "Сколько времени прошло, а тебя всё нет и нет!"
   "Я твою корову кормила, как свою. Столько сил на неё положила!"
   "А я в саду и огороде твоём работала каждый божий день!"
   "Твои куры у меня, я их отборным зерном кормила!"
   "А кабанчика мы прирезали. Его кормить было нечем!"
   В сопровождении подобных реплик мы добрались до знакомого дома, который теперь выглядел нежилым, и стал отдалённо напоминать дома из города Збручевска. Полиэтилен на теплицах изорвало в клочья, как корабельные паруса после сильного шторма. Декоративные цветы завяли и скукожились без человеческих рук, а собачья будка покосилась и просела в отсутствии лучшего друга человека.
   Кто-то услужливо распахнул ворота, и вся делегация ввалилась во двор. Дверь в дом кто-то также предусмотрительно отворил. Вокруг Надежды Иванник крутилось несколько десятков человек, желающих засвидетельствовать своё почтение с одновременным удовлетворением любопытства. Что ни говори, а с того света ни каждый день возвращаются.
   Я завёл коляску в дом, и оставил посреди комнаты. Публика хлынула за нами, крича, пыхтя и громко разговаривая. Все старались дотронуться до Надежды, словно желая убедиться, что это она. Её засыпали вопросами, на которые не существовало ответов. Её расспрашивали о том, чего она не могла знать. Её просили рассказать о вещах, точные сведения о которых были ведомы лишь Богу.
   "Ну, что ж, мавр сделал своё дело, мавр может уходить!"
   Я незаметно вышел из дома и затворил дверь.
   А по улице к дому Иванников всё бежали и бежали люди. И не было им ни конца, ни края.
  
   * * *
  
   Подойдя к родной пятиэтажке, я остановился. Чем быстрее я приближался к дому, тем больше меня терзали сомнения и страхи. Только теперь мне пришла в голову мысль, что меня могут разыскивать соответствующие структуры. И ведь было за что! Во-первых, взрыв и пожар в психушке, чему я был непосредственным свидетелем. Во-вторых, смерть Сан Саныча, офицера КГБ, висела именно на мне, и я не был уверен, что этому происшествию не было свидетелей. Ну и, наконец, в-третьих, мой дар - синестезия, из-за чего, собственно, я в эту самую психушку и угодил. Значит, меня могут искать!
   Могут! И ещё как! Можно ведь предположить, что личные дела пациентов заведения не сгорели. Или сгорели, но не все. Или всё сгорело, а моё дело осталось. Я остановился. Досье на имя Виктора Марецкого находилось в сейфе у Саныча. Я его изъял и с интересом прочёл. Однако, могли существовать дубликаты, которые хранились вне здания спецлечебницы! Так может перед тем, как идти домой, позвонить по телефону? Хорошая мысль, но! - а вдруг он прослушивается? И тогда они узнают, что я уже в городе!
   Нет! Телефон отпадает.
   А если попробовать через знакомых? Попрошу, чтобы зашли к моим, разведали обстановку, узнали, что и как. Но, через кого? Кто выполнит мою странную просьбу?
   Через Алексиевичей нельзя. О наших взаимоотношениях знают все. И ни только о наших с Людой былых взаимоотношениях. Не стоит забывать, что наши матери - подруги, вместе учились когда-то, теперь вместе работают. Наши отцы тоже работают в одной конторе, вместе по командировкам мотаются, и вместе пьют пиво после работы.
   Что же делать?
   Возможно, я ещё долго мучил бы себя вновь возникающими подозрениями и уже существующими страхами, но тут одна здравая мысль посетила меня. Я вдруг подумал: ну если они и следят за мной, то, что же мне, всю жизнь прятаться? Или провести остаток дней на нелегальном положении? А может бежать за границу и стать диссидентом? Или сменить фамилию, и уехать в Сибирь? На Крайний север? На Камчатку с Сахалином?
   Я сел на скамейку возле подъезда, и попытался успокоиться. Абсурдность собственного образа мыслей становилась очевидной. Да кому я нужен?! Тоже мне секретный агент выискался. Противник советского строя. Враг государства. Да кто ты такой, чтобы на тебя засады устраивать? Опытных людей отвлекать от действительно важных дел? Деньги государственные транжирить на Витю Марецкого? Спустись на землю, парень! Твоя самооценка явно зашкаливает! Уймись и перекрестись!
   После такого внутреннего самобичевания пришло успокоение. Страхи ушли. Подозрения испарились. Буду считать, что всё это - результат расшатанных нервов, которые действительно расшатались во времена, последовавшие за смертью Изольды Каземировны. В общем, как стемнеет, пойду домой, а там - будь, что будет!
   Тёплый майский вечер опустился на город. Чёрное небо светилось россыпью звёзд. Тонкий серп Луны поднимался над невидимым горизонтом, освещая Землю отражённым солнечным светом. Последние дуновения дневного бриза принесли с речки свежесть и влагу. И запах нагретого песка.
   На балконе второго этажа пиликал сверчок, приманивая доверчивых самок. Глупые цветастые мотыльки слетались на свет, и дружно бились шуршащими телами о плафон лампы над подъездом. Где-то в глубине двора играли на гитаре: "Пока не меркнет свет, пока горит свеча!" В такие минуты хулиганы замолкали, переставали матюгаться и забывали плевать себе под ноги, доказывая этим, что они тоже люди. По телевизору шла программа "Время", постоянная, как восход солнца, бесконечная, как Вселенная, и вечная, как Советская власть.
   Ну, всё, пора!
   Принятое решение принесло облегчение. Всегда бы так! Затушив окурок, я решительно вошёл в подъезд. Затем, быстро поднялся на четвёртый этаж, с каждым шагом расплёскивая былую решительность. Вот и родная квартира! Звонок раздался неожиданно громко. Я вздрогнул. Звуки знакомых шагов за дверью расшевелили восприятие.
   - Кто там? - материнский голос обласкал слух.
   - Мама, это я, открой! - заикаясь и хрипя, я едва выдавил из себя простейшую фразу. Слова не желали лезть из горла.
   Дверь резко распахнулась. На пороге стояла мама с широко открытыми от удивления глазами, и с таким же радостно раскрытым ртом. Она собиралась то ли засмеяться, то ли заплакать.
   - Витя! - громким шёпотом проговорила она. - О, Боже! Где ты был!?
   Уже в следующий миг мама повисла у меня на шее, и плакала навзрыд. На её плач из глубин квартиры сбежалась вся семья, и какое-то время разбиралась, на ком повисла мама. Сестра, отец, бабушка - все в сборе! А затем они тоже повисли на мне, но я не чувствовал тяжести. Ведь так хорошо мне ещё никогда не было!
  
   * * *
  
   Несколько дней я наслаждался своим присутствием в родном доме. Самим фактом нахождения в нём, испытывая при этом причинную и беспричинную радость по малейшему поводу. Как в детстве. И потому, наверное, я только теперь понял, что же это такое - простое человеческое счастье. Я испытывал радость от обыкновенных вещей, которых ранее не замечал, воспринимая их, как должное. Это были чистые простыни, хрустящие и накрахмаленные, пахнущие снежной морозной свежестью. Это был цветной телевизор, который я мог включать и выключать, когда заблагорассудиться. Это была простая домашняя еда, по которой я очень соскучился, сидючи на казённых харчах. Это было отсутствие распорядка, задолбавшего своей незыблемостью. Это было отсутствие опротивевших лекарств и болезненных инъекций. Это было прекращение бессмысленных тестов с карточками и фотографиями, приборами и осцилографми. А главное - никаких стен, дверей, засовов и задвижек; никаких охранников, врачей и начальников. Без Сан Саныча и Элеоноры Ивановны.
   Банзай!!!
   И вот теперь я лежу на диване и смотрю телевизор. Балкон открыт, и лёгкий ветерок с улицы шевелит лёгкие тюлевые занавески. Из кухни плывут заманчивые запахи. Это бабушка готовит здоровую, вкусную и калорийную пищу. Я лениво смотрю на полку с книгами, и думаю: какую бы прочесть ещё раз? В смежной комнате сестра играет в куклы. А по телевизору показывают футбол.
   "Это ни жизнь", - подумал я. - "Это сказка наяву со счастливым концом!"
   Вчера я позвонил в институт, и поинтересовался своей судьбой. Ведь зачётная книжка, которую я изъял из сейфа могла оказаться фикцией. Моя аутентичная "зачётка" находилась в ящике письменного стола, а та, что я извлёк у Саныча, являлась дубликатом. Однако мои опасения оказались напрасными. Оказывается, студент Марецкий досрочно сдал экзамены, и улетел в стройотряд, куда-то в Тюменскую область.
   - Да, Виктор Марецкий переведён на второй курс, - ответила мне секретарша из деканата. - А в чём дело?
   Засим я повесил трубку.
   Вот тебе и Саныч! - задумался я, ощущая укол совести. - А ведь он не собирался меня убивать, учитывая подлинность документов. Однако я быстро заглушил угрызения совести. Саныч - подонок, и в этом нет никаких сомнений. Он не дал мне спасти Иванника. Он собственноручно застрелил раненого сослуживца, которого можно было вылечить. Он не позволял мне выпускать пациентов, предлагая бросить их умирать в запертых камерах. Так что совесть моя, если и не совсем чисто, то уж каяться по поводу смерти Саныча, мне совсем не обязательно. Я убил его в целях самообороны. А что касается справных документов, то делал он их не для меня. Для себя. Просто заранее подсуетился на счёт моей легализации после длительного отсутствия. Чтобы потом время не терять понапрасну. Короче говоря, я нормален. Жив. Здоров. Перешёл на второй курс институт, и теперь нахожусь в стройотряде. А, вернувшись из Тюмени, до первого сентября могу отдыхать. Всё!
  
   * * *
  
   Сегодня я получил письмо от Алдыза Яндигеева. Грустное письмо. Ещё одно напоминание о том, что человек предполагает, а Бог располагает. Очередной удар судьбы, если можно так выразиться, что указывало ещё на одно народное наблюдение: пришла беда - отворяй ворота. Если же честно, то не ожидал я от кургутского шамана такого поступка. Вернее, от него - меньше всего ожидал. Хотя, почему я от него должен был чего-то ожидать? Я просто думал о Яндигееве так, как мне хотелось думать. Рисовал его таким, каким он мне казался. А в результате ошибся по всем параметрам. Ну, и что тут удивительного? Я ведь его совсем не знал, а он меня видел насквозь. Кроме того, со своей точки зрения он, возможно, поступил правильно, согласуясь с традициями своего народа, которые формировались тысячи лет, и не мне судить об их правильности и справедливости.
   Короче говоря, Сельгу выдали замуж. Девушку, обещавшую ждать меня в течение года, вопреки её воле отдали за кургута. В том-то, наверное, и дело, что за кургута. И моя проблема в данной ситуации именно в том и заключается, что я не кургут. И даже не монголоид. И не кочевник. И не пастух. В общем, в связи с этим событием Яндигеев настойчиво просил меня не писать его внучке.
   "Ты должен навсегда исчезнуть из её жизни!" - говорилось в письме. Аксакал просил более не приезжать к ним, и не пытаться встретиться. - "Не смущай её своим присутствием. Сельга теперь замужняя женщина, и я не могу допустить, чтобы вы встречались!"
   Однако в конце письма Яндигеев одумался, и сделал приписку, что, мол, если он мне понадобится, то я могу связаться именно с ним, то есть, написать письмо на его имя без указания обратного адреса, и он поможет, чем сможет.
   "Если нужно, мы можем встретиться, только вне становища. Главное, чтобы нас не видела Сельга. Она должна забыть тебя, а ты, пожалуйста, забудь её!"
   Вот так. Получалось, что я становлюсь провидцем, способным заглядывать в будущее. Ведь мне уже было видение с беременной Сельгой и её пьяным мужем, где юная кургутка тихо плакала, тоскуя о белом гринго, по имени Виктор. А теперь вот этот молодой человек тоже грустит, потому что ещё два имени придётся вычеркнуть из своей жизни: Сельгу и Алдыза. Ведь с Яндигеевым он тоже не буду встречаться, даже если сильно приспичит, а если что и случится, то справится сам, без его помощи.
  
   * * *
  
   Побережье реки Горка в эти жаркие летние дни походило на береговые линии Ялты или Сочи. Пляж был усеян цветастыми подстилками, разноцветными тентами и полосатыми шезлонгами. Виднелись также яркие оранжевые палатки. Песок так нагревался, что некоторые отдыхающие пытались в нём яйца печь. Говорят, получалось всмятку.
   Отлежав на диване все бока, на самом пике жары, я вдруг решил сходить на речку. И вот я лежу и загораю, отлёживая бока теперь уже на свежем воздухе. С речки дул дневной бриз, однако солнце припекало так, что ветерок едва освежал. Чтобы охладиться, полез в воду.
   Вначале я хотел сходить на пляж с кем-нибудь в компании. С Приходько, например, или ещё с кем-либо, но потом понял, что наше общение рано или поздно приведёт к тому, что мне начнут задавать вопросы, на которые я ещё не готов отвечать. Например: где ты пропадал всё это время? Говорить правду о психушке, я не имею желания, а придумывать небылицы - не имею возможности, ибо сочинять истории не мастак. Мне надо сначала привыкнуть к свободе, ибо я от неё поотвык основательно. И может быть тогда, когда придёт привычка, я и решу, что говорить по этому поводу: чистую правду, грязную ложь, или нечто среднее, в виде серенькой полуправды. Пока же я избегаю встреч, проводя дни либо в одиночестве, либо с родственниками.
   Сегодня воскресенье, и поэтому пляж забит отдыхающими от края до края. Люди постарше режутся в карты и пьют пиво. Те, кто помоложе играют в морской волейбол, то есть, пинают мяч, находясь по пояс в воде. И тоже пиво пьют. Самые юные плещутся у берега. Их детскому счастью не видно конца. Причём - без пива!
   Искупавшись и охладившись, ложусь загорать. Читаю "Вокруг света" и "Советский спорт". Хорошо! Кстати я тоже купил себе пива. Зачем же мучить себя в такую жару?
   Вначале я боялся выходить на улицу, примеряя на себя все разновидности конспиралогии и теории заговора. Мол, весь мир против меня! Я не подходил к двери, и не брал трубку телефона, а проинструктированная сестра сообщала любопытным, что я в стройотряде. Однако, нельзя же всю жизнь прятаться. Кроме того, я прекрасно понимал, что если бы какие-то документы сохранились после взрыва и пожара, меня бы уже навестили бойцы невидимого фронта. Но это вряд ли! Я имею в виду сохранность документов. Потому что я видел со стороны, как пылала психушка, и не было зрелища прекраснее на свете. Во всяком случае, с эстетической точки зрения.
   Пламя бушевало так, что камень плавился, металл превращался в жидкость, а керамическая плитка взрывалась, словно граната. Такого гигантского костра я в жизни не видел, и, надеюсь, не увижу более. Огонь гудел, словно трубы Иерихона. Языки пламени облизывали небеса. Потоки горячего воздуха уходили на сотни метров от источника пожара.
   Вой сирен разрывал майское солнечное утро, пугая собак, кошек и птиц. Милицейские машин и чёрные "Волги" съезжались со всех сторон, словно на приём в Министерстве. Пожарные машины окружили здание, и без всякого успеха поливали его водой, которая, не долетев до цели, испарялась от жара. Пожар был таков, что служба спасения оказалась бессильной чем-либо помочь.
   Говорят, что на нижних этажах лечебницы находился склад с какой-то секретной химией, а также многочисленные образцы экспериментальной взрывчатки, большие запасы горюче-смазочных жидкостей, и какое-то новейшее боевое вещество, наподобие напалма, которое не поддаётся тушению. Огонь утихал лишь тогда, когда смесь полностью прогорала. Наверное, пожарные знали об этом, а потому не сильно суетились.
   А далее, едва я отошёл от здания, то есть, минуты через три, за спиной рвануло так, что в жилых домах на окраине города повылетали стёкла с рамами, были снесены несколько ветхих строений, а в радиусе двухсот метров от эпицентра повалило деревья. Как после взрыва Тунгусского метеорита. Машины, съехавшиеся на пожар, разметало и разбросало на десятки метров от стоянки. Людей - ещё дальше, от чего многие получили ожоги, контузии и травмы различной степени тяжесть. Имелись и человеческие жертвы, о количестве которых так никто никогда и не узнал. А какой-то крупный милицейский начальник в чине генерала сгорел, как факел, в прямом смысле этого слова.
   Меня сбило с ног, но к счастью этим и ограничилось. Всё-таки я успел отойти на безопасное расстояние. Однако уши заложило, словно на большой глубине. В глазах на несколько долгих минут отпечатался ярчайший сполох взрыва. Лицо и руки обдало жаром. Я перевернулся на живот, пряча лицо в густой траве, и пролежал так несколько минут в ожидании повторного взрыва. Однако психушка замолчала навечно. Я перевернулся на спину, и посмотрел в сторону заведения. Оно отсутствовало. Взрыв сравнял комплекс зданий с землёй. Стены и потолки обрушились, похоронив под собой тайны одной из секретных больниц КГБ.
   Я видел это собственными глазами, а потому уверен, что сохраниться там ничего не могло. Тем более - бумага. Так что можно жить спокойно, если только где-то не существует вторых экземпляров.
  
   * * *
  
   Только что я видел Люду. Она пришла с друзьями и подругами, и их компания расположилась недалеко от меня. Настолько недалеко, что я смог её хорошо рассмотреть. Людка выглядела грустной и невесёлой, серьёзной и задумчивой, сосредоточенной на чём-то, будто её что-то очень сильно беспокоило. Может, с Ромчиком поссорилась? Или сессию не сдала? А может дома ни всё в порядке? М-да, моё многомесячное выпадение из контекста становилось всё более ощутимым. Не хватало общения. Не доставало информации. Не ведом был и сам контекст. Назрело необходимость что-то менять, ибо дальше так продолжаться не могло.
   Я отвернулся от Люды, уткнулся носом в подстилку, и накрыл голову журналом. Замаскировался и не позвал. Отвернулся и не окликнул. А зачем звать и окликать? Всё прошло, и покрылось толстым слоем прошедшего времени. Былого не вернуть, а в одну воду не войдёшь дважды. И нечего ворошить прошлогодние истории.
   Однако где же Роман Вовгура - счастливый обладатель роскошного тела? Ах, да! Они же поссорились. Или поругались. А может, во всём виновата сессия? И Роман готовится к ней, чтобы получить отметку "отлично". Да нет, поздновато для сессии, июль месяц на дворе. А может всё дело в том, что Вовгура не умеет плавать?
   Нет, ни то говорю. Во мне накопилось много горечи, но сливать её некуда, вот и злобствую потихоньку внутри себя. Это надо прекращать. Надо забыть и Люду, и Романа, и прекратить вращаться по кругу, постоянно возвращаясь к одному и тому же месту. Надо учиться забывать, а не таскать мешок с неудачами за спиной, и грустить о каждой потере, как Онегин по Татьяне. А для начала необходимо развеяться, и сменить обстановку. Съездить в Чёрный Боняк, например. Разведать, что и как. Может, эту кирху снесли давно, как культовое здание врагов Советской власти. Или - наоборот, восстановили, как раритетное строение представителей малочисленной религиозной конфессии. В общем, надо ехать, и разбираться на месте.
   Дождавшись, когда Людкина компания пошла купаться, я быстро собрался, и покинул пляж. Решение развеяться, и сменить обстановку, я полностью поддерживал в себе, но встречаться с кем-либо желания пока не появилось. Наверное, не всё сразу?
   Однако злодейка судьба не желала оставлять меня в покое, потому что, придя домой, я обнаружил в почтовом ящике письмо от Ксении Малевич.
  
   * * *
  
   Усевшись в кресло, я осмотрел конверт, стараясь угадать, что там внутри? Каков основной текст, какие смыслы в нём заключаются, и что находится между строк. Ясно одно: раз уж Ксения Малевич написала мне письмо, значит, случилось нечто невероятное. Произошло событие, в корне меняющее соотношение вещей в нашем сложившемся универсуме. Я потрогал пальцами гладкую лощёную бумагу. Понюхал конверт. Пахло типографской краской, казенным домом и "Шанелью N 5". Посмотрев на свет, я увидел лист бумаги, сложенный вдвое, и кажется, догадался о содержании письма. Оттягивая момент вскрытия, закурил.
   Пожалуй, эта вредная привычка иногда становится полезной, успокаивая нервы и отвлекая от неприятностей. Я вслушивался в окружающие звуки и понимал, что уже скоро жизнь моя даст очередной крен. Только вот куда?
   В умывальнике громко работала стиральная машина. На кухне возились мама и бабушка, гремя посудой и хлопая крышками. Через открытый балкон слышались звуки проезжающего транспорта. Сестрица мучила свою новую игрушку - котёнка сибирской породы. Мяу-мяу.
   Ну, всё. Ожидание - хуже смерти, а перед смертью не надышишься! Я взял ножницы и отрезал край конверта. Белоснежный листок вывалился наружу. Так и есть: предчувствие меня не обмануло.
   Ксения Малевич писала, что она - это ОНА, и теперь пришло время "уходить", ведь ей уже тридцать четыре года исполнилось. Однако, в своё время она нарушила неписаный закон о том, что ИМ нельзя иметь детей. Не в связи с проблемами физиологии, а из морально-этических соображений. Ведь тогда приходилось бросать ещё не повзрослевших детей, или задерживаться дольше тридцати пяти лет. Понимая это, Ксения Александровна решилась на отчаянный шаг. Она рассказала обо всём своей матери и сыну Игорю. Расписав красочно перспективы, и приводя саму себя в пример, Ксения предложила уйти всем вместе, договорившись предварительно о встрече в следующей жизни. Как и следовало ожидать, бабушка Игоря сразу же согласилась, что понятно и объяснимо, так как превратиться из бабушки в юную девушку - это ли не истинное счастье для стареющей женщины!? Ну а возможность исправить свою внешность, став в перспективе совершенной красавицей, наверняка избавило бабульку от каких-либо сомнений. Игорь же, не видя смысла жить без матери и бабушки, тоже решился на этот шаг, и теперь, возможно, уже посасывает чью-то грудь, плачет и кричит беспричинно, говоря своей новой матери: "Агу!"
   "Я буду ждать тебя!" - писала Ксения. - "Ты ведь знаешь, как меня найти!"
   Далее она предлагала два варианта нашей встречи в будущем. Очень занятные варианты. Первый заключался в том, что если вдруг я решусь последовать за ней, то необходимо будет связаться с женщиной на Поляне, её прошлым перевоплощением. Ксения введёт её в курс дела, и она может организовать нашу встречу в будущем. Это был бы идеальный вариант, но, если я не решусь на этот радикальный шаг, то существует ещё одна возможность нашей встречи. Для этого мне надо набраться терпения, и подождать. Лет через семнадцать, когда мне будет тридцать пять, а Ксении Александровне, понятное дело, - семнадцать, она найдёт меня здесь, в Горске.
   "Всё в твоих руках!" - заключала красавица-мама. - "Прощай, Виктор! Ты всегда мне очень нравился, несмотря на разницу в возрасте. И ты знаешь, почему!"
   P. S. Тебе привет от Игоря!
  
   * * *
  
   В Чёрный Боняк я подошёл со стороны Бердичевки, двигаясь вдоль тёмной громады Большого Срединного Хребта. Знакомый путь пролегал по шоссе, и постоянно шёл в гору. Когда-то я уже ходил по дороге между этими деревнями, причём в обе стороны. Это случилось прошедшей осенью, но, как и многое теперь, превратилось в событие из прошлой жизни. Тогда я провожал Люду, которая навестила меня, переполненная страстью и любовью, а потом возвращался обратно, на закате такого счастливого, незабываемого дня. Это произошло в октябре, всего девять месяцев назад, а теперь мне кажется, что с тех пор прошла целая вечность, выявляя несоответствие показаний моих внутренних часов с внешним течением времени. Наверное, такое ощущение возникало потому, что слишком много событий уместилось в этот краткий срок. Многое ушло безвозвратно, породив длинный перечень потерь, которые я перевариваю по мере поступления.
   Впрочем - нет. Потеря - это сильно сказано. Эмоционально и с перебором. Правильнее будет сказать, что во взаимоотношениях с близкими или небезразличными мне людьми изменился уровень общения, значительно понизившийся, или исчезнувший совсем. Изменилась внутренняя суть этих отношений, степень доверия и потребность встречаться. Я уже не говорю о письме Ксении Малевич:
   "Подожди семнадцать лет, и я к тебе приду!"
   Неужели я похож на человека, способного столько ждать?
   И как, чёрт возьми, это меня характеризует?
   Тряпка я, или - кремень!
   Дорога была пуста и безлюдна, как улицы Збручевска. За всё время пешего марша меня не обогнал ни один автотранспорт: ни частный, ни общественный, ни грузовой. Я не встретил ни единой живой души. Местность обезлюдела, от чего ассоциации с покинутым мёртвым городом ещё более усилились. Это было вполне объяснимо, потому что после депортации сектантов, рейсовые автобусы в деревню библеистов отменили, грузовики сюда не заходили, а частники не заезжали. Зачем? Чёрный Боняк оказался проклятым местом, и теперь сюда не забредали даже грибники. Так, на всякий случай. От греха подальше!
   Вот поэтому я и оказался на этом заброшенном шоссе. Ближайшим к сектантской деревне населённым пунктом оказалась Бердичевка, и я, доехав до неё автобусом из Кобяково, далее пошёл пешком проторенным маршрутом.
   Как и вся округа, деревня оказалась пустой, притихшей и безлюдной, словно всех её жителей уничтожила неизлечимая хворь. Ветер свистел сквозь отверстия в разбитых окнах пустых заброшенных домов, быстро разрушающихся из-за отсутствия жизни. В унисон свисту скрипели ржавые петли на дверях, и монотонно раскачивались распахнутые калитки. На искривившихся заборах и покосившихся оградках светлели прямоугольные провалы вывалившихся досок.
   Внезапно ветер переменился, принеся со стороны центральной площади посторонние неприродные звуки, относящиеся к деятельности цивилизованного человечества. Кажется, я ошибался по поводу пустоты и безлюдия, ибо отчётливо расслышал человеческие голоса, громко переговаривающихся между собой, различил грохот, похожий на удары кувалды, елозящий визг бензопилы и стук нескольких топоров. Это продолжалось ещё несколько минут, а потом резко оборвалось. Будто бригада окончила работу. Всё это время я стоял на обочине, и не мог решить: то ли продолжить путь по дороге, то ли свернуть, и пройти огородами вдоль тыльной стороны домов, то ли зайти в один из домов, и переждать. А далее я услышал звуки приближающегося автотранспорта, и мне почему-то захотелось спрятаться. Я колебался какое-то время, но потом вдруг разозлился на себя: а почему я собственно должен прятаться от кого бы то ни было? Ведь если человек прячется, значит, он боится! Значит, ему есть, что скрывать! Или он просто банальный трус! Нет! Я ни трус, и никого не боюсь, и скрывать мне нечего!
   Взбодрённый и пристыженный собственным внутренним голосом, я продолжил путь, однако через пару минут из-за общежития, в котором проживали студенты прошлой осенью, выехал автобус, глядя на который, я понял, что надо было всё-таки переждать. Дело в том, что за рулём автотранспорта восседал мой давний мимолётный знакомый - толстожопый Андрей - платный агент трагически погибшего Сан Саныча. Кроме него в автобусе находилось ещё несколько человек уголовно-звероподобного вида, имевшими такие рожи, что связываться с ними лишний раз не хотелось.
   Всё свободное пространство салона оказалось заставленным вещами практического назначения и товарами народного потребления, причём уже побывавшими в употреблении. Это была мебель различных ассортиментов, артикулов и номенклаторов. Виднелись подушки с матрацами, побледневшей полосатой расцветки. Имелись солдатские кровати с пружинными основаниями. Я разглядел всевозможные стройматериалы, штабелями уложенные в проходе. Различались также дрова, россыпью наваленные во всё оставшееся свободное пространство.
   Всё ясно. В Чёрный Боняк нагрянули мародеры!
   Автобус резко затормозил передо мной, обдав обильно пылью и бензиновыми парами. В кресле водителя начался процесс опознавания. Андрей пристально рассматривал меня сквозь грязное лобовое стекло, пытаясь сопоставить реалии сегодняшнего дня с картинками из прошлых воспоминаний. Лоб его наморщился от умственных потуг. Он включил "дворники", очищая загаженное птицами стекло. Тело подалось вперёд, и застыло в напряжённом ожидании. Шея вытянулась на максимально возможную длину. Андрюха даже привстал, навалившись объёмным животом на руль.
   А затем он рассмеялся и расслабился, от чего мгновенно обрюзг и обвис обширными складками целюлита по всему телу. Толстожопый Андрей откинулся на спинку водительского сиденья с чувством глубокого удовлетворения на лице. Водила вспотел и разрумянился, злорадно улыбаясь, и радуясь свалившейся удаче. Ведь он узнал меня, хотя видел всего лишь раз в сентябре прошлого года. Тренированная память профессионального стукача сработала безукоризненно, и ему, конечно, было чем гордиться и чему радоваться.
   Водила что-то крикнул в глубину салона, и, несмотря на свои раблезианские габариты, легко выпорхнул из кабины, словно большая толстая бабочка, объевшаяся нектара. И тяжела вроде, но остатки изящества ещё сохранились. А может в юности, Андрюха занимался балетом? Или бальными танцами?
   Из передней двери выскочило ещё четверо хлопцев. Те, что со звериными рожами. В руках ребята держали куски арматуры и обрезки толстостенных труб, а у одного на поясе висел устрашающих размеров охотничий нож. Дело начинало попахивать керосином. И ни только им.
   - Ну, здравствуй, студент! - плотоядно осклабился Андрей. - Мы ведь встречались когда-то, помнишь?
   - Помню, - кивнул я. - В сентябре прошлого года.
   - Как жизнь молодая? - поинтересовался водила.
   - Лучше всех! - констатировал я, и сделал шаг назад. Потом ещё.
   Мародёры рассосредоточились, стараясь меня окружить. Приходилось пятиться.
   - Не вовремя ты появился, студент, - фальшиво улыбаясь, произнёс Андрей, - ой, как не вовремя!
   - У тебя забыл спросить, - огрызнулся я.
   - А ты мне не груби, парниша. Скоро пятки мне лизать будешь! - уже без улыбки уведомил водила. - Смотри, не пожалей. А-то поздно будет!
   - Это ещё почему? - поинтересовался я для вида, хотя прекрасно понимал, куда он клонит.
   - Неужели не понимаешь? - удивился толстожопый. - Вроде бы взрослый парень, студент, и такие пробелы в образовании.
   - Нет, не понимаю.
   - Ну, ты и дурак, студент! - снова заулыбался Андрей. - Дурак-дураком!
   - От дурака слышу!
   Спина моя тем временем упёрлась в забор. Всё. Приплыли. Справа скрипела ржавая калитка, елозя несмазанными петлями. Слева - на много десятков метров протянулся забор. Не сломать, не перепрыгнуть. Значит, если придётся бежать, то только через калитку. Но, думаю, вряд ли.
   - Ты зря мне хамишь, мальчик, - продолжил снисходительно Андрей. - Смени тон, а-то я обижусь.
   - Обойдусь без советчиков.
   Я продолжал намеренно хамить, чтобы вывести толстожопого из себя. С неуравновешенными людьми мне всегда было легче общаться.
   - Ну, вот опять! - Андрюха театрально развёл руки в стороны. - Герой, не ведающий, что говорит. Придётся тебе жопу намылить. И ни только её!
   Мародеры весело заржали. Ребята развлекались, заранее радуясь безнаказанной потехе. Они окружили меня полукругом, и замерли в ожидании команды "фас!". Видно водила был у них за главного. Тем временем Андрюха подошёл ко мне вплотную. От него смердело потом и грязными носками, а изо рта пахло дерьмом. Когда он оказался рядом, я незаметно расстегнул молнию на сумке.
   - Знаешь в чём твоя проблема? - глядя сквозь меня, поинтересовался мой старый знакомый.
   - Пока нет, - соврал я, не моргнув.
   - У меня с ребятами есть важный жизненный принцип, которого мы стараемся придерживаться.
   - Какой?
   - Мы не оставляем свидетелей!
   Ребята заржали ещё громче. Так смеются дети на Новогодней ёлке.
   - Я - тоже!
   После этих слов я достал "Макаров", позаимствованный из сейфа Сан Саныча, передёрнул затвор, и снял пистолет с предохранителя.
   - Так кто тут не вовремя появился? А? Андрюха?
   Уперев дуло в тугой объёмный живот предводителя мародёров, я посмотрел ему в глаза.
   - Ну, что молчишь, пудрило толстожопое?
   Мне приходилось видеть людей, которые чего-то испугались. Да и сам я, бывало, страшился отдельных людей или явлений. Все боятся! Но такого ужаса в глазах, в лице и во всём теле, как теперь я наблюдал у водителя автобуса, мне никогда не доводилось видеть. Ни у кого!
   Тем временем сквозь штаны Андрея зажурчала телесная водица, и потекла по ногам к земле, образуя меж туфлей дурно пахнущую лужицу.
   "Обделался, урод!" - я еле сдержал набегающую усмешку. - "Свидетелей он, видите ли, не оставляет. Клоун мохнорылый!"
   - А вы, - я обратился к ребятам со звероподобными рожами, - быстро лезьте в автобус, и садитесь возле окон. Чтобы я вас видел. Если вздумаете шутить, я этого кнура застрелю!
   Для убедительности я выстрелил в окно ближайшего дома. Стекло со звоном осыпалось. Второй раз повторять не пришлось. Мародёры стремглав рванулись к автобусу, и через несколько секунд заняли места у окон. Они были явно рады, что не успели наговорить мне гадостей.
   - Ну, что, хряк толстозадый, страшно?
   Я не испытывал никакого злорадства по отношению к этому ничтожеству, и ощущения торжества во мне не накопилось ни грамма. Было бы, чем гордиться! Но проучить этого подонка, становилось насущной необходимостью. Чтобы впредь ни повадно было.
   - Это тебе ни студента одинокого пугать. Впятером. Да в безлюдной местности. А? Андрюха? Это серьёзный разговор двух мужчин. Смекаешь?
   Андрей хотел что-то сказать, но у него не получалось. Он открывал и закрывал рот, но звуки не лезли из горла. Он был бледен, как мел, и жалок, как пленный румын. В его глазах застыл первобытный ужас, а коленки дрожали, как у пойманного зайца. Руки его нервно теребили мокрые штаны, а лужа под ногами становилась всё обширнее.
   Не мужчина, а недоразумение.
   - А теперь ты пойдёшь со мной. Понял?
   Андрей быстро закивал, да так, что клацнула челюсть. Он интенсивно потел тем едким вонючим выделением, которое порождается страхом. Он него смердело всеми типами зловония. Он был жалок и противен, как использованный презерватив, однако я не испытывал угрызений совести. Ведь он первый начал меня запугивать. И ещё: а если бы у меня не было пистолета?
   Пройдя калитку, мы вошли во двор. Андрюха обречённо шёл впереди, едва передвигая ноги. Когда подошли к дому, я упёр пистолет в его обширную, заплывшую жиром спину. Потом оглянулся. Автобус стоял посреди дороги, а четверо Андрюшкиных подельников послушно сидели возле его окон, покорные, как жёны у мусульман. Фатима, Нариман, Гюльчатай, Лейла.
   - Становись! - я толкнул Андрея в спину.
   - Куда? - наконец выдавил из себя водила первое членораздельное слово.
   - К стенке. Куда ж ещё?! - весомо уточнил я.
   - Пощади! - захныкал Андрюха. - Я больше не буду!
   - Ещё чего? Становись, давай! - гаркнул я свирепо. - Руки на стену, чтобы я их видел. - И смотри без шуток!
   - Ни надо! - плаксиво запричитал водитель автобуса. - Пожалуйста!
   - За всё, Андрей, надо платить. Ты хотел от меня избавиться, но видишь, роли поменялись.
   - Я не собирался тебя убивать, - взмолился толстожопый трусишка.
   - Да ну? - рассмеялся я. - Не хотел!?
   - Честное слово! - воскликнул Андрей.
   - А как же свидетели, которых нельзя оставлять?
   - Я только хотел припугнуть тебя маленько!
   - Ах, вот оно что! Припугнуть, говоришь? Да ещё и маленько?
   - Ну, прости дурака! Пощади! - Андрюха повалился на колени, и прижал руки к груди. - Пощади!!! - взвизгнул он, словно поросёнок, увидевший мясника с ножом.
   "Трусливая мразь!" - подумал я, и выстрелил в стену над его головой. На Андрея посыпалась каменная крошка и штукатурка, но водила, кажется, даже не заметил этого. Он находился на грани обморока, и плохо воспринимал окружающую его действительность. А в автобусе четыре рожи прилипли к окнам, и с тревогой наблюдали за происходящим.
   "С него хватит!" - подумал я, видя состояние Андрея. - "Будет ему наука!"
   Поставив пистолет на предохранитель, я убрал его в сумку, и, не оглядываясь, пошёл на задний двор. Едва я скрылся из вида, послышался звук открываемой автобусной двери, и топот ног по направлению к дому. Мародёры спешили к своему главарю.
   Выйдя через калитку, я прошёл вперёд, по направлению к кирхе, и, пройдя вдоль тыльных стен нескольких домов, остановился. Войдя на задний двор третьего дома, выглянул из-за угла. Я вдруг подумал, что у них может быть припрятано настоящее оружие. Однако через несколько секунд стало ясно, что оружия у них нет, так как вместо того, чтобы вооружаться, они постарались побыстрее исчезнуть, и теперь как раз затаскивали Андрея в салон. Дверь снова хлопнула, закрываясь, а через мгновение автобус завёлся, и с места рванул в направлении Большого Срединного Хребта.
  
   * * *
  
   На площади возле кирхи никого не было. И ничего. Ни людей, ни машин, ни кошек, ни собак. Лишь ветер гонял по мостовой сухую июльскую пыль и прошлогодний ещё мусор. Купол кирхи частично обвалился внутрь, а то, что осталось, напоминало надгрызенное яблоко. Массивные бронзовые двустворчатые двери отсутствовали, став добычей подручных толстожопого Андрея. Выбитые окна угрожающе ощетинились острозубыми осколками. Лестница, ведущая к входу, оказалась разбитой вдребезги, словно по ней проехал танковый полк. Штукатурка на стенах потрескалась, и начала обваливаться, уже в который раз указывая на то, что без присутствия человека его постройки быстро ветшают и разрушаются, приходя в полное запустение.
   Подойдя к кирхе, я остановился возле входа, зияющего в стене чёрным прямоугольным провалом. Честно говоря, я до сих пор не знал, что делать с формулой внутри дома Божьего. Как сделать так, чтобы она не досталась таким людям, как Саныч? Взрывчатку я так и не достал, да и вряд ли достану. Слишком хлопотно и опасно. А как по-другому уничтожить формулу, которая так прочно расположена на стене? Может, полить кислотой? Это конечно хорошая мысль, но, сколько этой кислоты потребуется для полного уничтожения многослойного настенного покрытия? Очень много! Сотни литров!
   А если соскоблить? Чем? Скребком? Вот насмешил! Кому нужен этот Сизифов труд? Да и удастся ли? А если удастся, то до конца жизни придётся елозить скребком по стенам! И вообще, тому, кто за это всерьёз возьмётся, место в психушке должно быть гарантировано.
   Короче говоря, если уничтожать, то только взрывчаткой. Но где же её взять проклятую?
   Направляясь в Чёрный Боняк, я фактически ехал на разведку. Для ознакомления с объектом применения в полевых условиях. Примерно так. Я хотел рассмотреть то, чего раньше не замечал. Подумать о том, о чём прежде не догадывался. Исследовать на натуре возможности и варианты конфессиональной диверсии. Кроме того, я всё-таки взял с собой пол литровую бутылку кислоты для проведения лабораторной работы на тему о возможности уничтожения художественного слоя. Надо попробовать. Ведь я уже здесь!
   Ну, и принять решение, наконец. Может, вообще ничего не трогать? А главное, не тревожить Господа нашего Иисуса Христа? Пусть формула остаётся, где была. В конце концов, формула старости - это ЕГО творение. Это ОН предоставил людям возможность прикоснуться к вечности, даровав вожделенную иллюзию бессмертия.
   Войдя в кирху, я понял, что неожиданности продолжают преследовать меня. Вначале я подумал, что это реставратор, присевший отдохнуть от трудов праведных. Один из тех, кого привлёк Сан Саныч по линии Министерства культуры. Гражданский специалист по настенным росписям. Однако я быстро сообразил: нет, ни реставратор, и росписи на стенах его мало беспокоят. Похоже, он был чужд сектантской живописи, потому что рядом с ним не было специального инструмента. Ни кисточек, ни щёточек, ни скребков, ни мастерков. Мужчина просто сидел на складном стуле, и курил дорогие импортные сигареты, что я легко определил по запаху, ароматизированному душистыми американскими штучками. Ему было лет около сорока. С маленьким хвостиком. Во всяком случае, так он выглядел внешне. Он был очень хорошо одет. Элегантно и не по-советски, что говорило либо о частых поездках за границу, либо о свободном доступе в валютные магазины, и в магазины сети "Берёзка". Такого в общедоступных универмагах не купишь. Хорошо одетый дядька был высок, спортивно сложен, и не имел лишнего веса. Он производил впечатление человека средних лет, следящего за собой, и не склонного к излишествам. Он, правда, курил, но кто не без греха?
   Товарищ смотрел на меня, и улыбался, как старому доброму знакомому.
   - Здравствуй, Виктор! - произнёс он жизнерадостно.
   - Добрый день, - ответил я, - а вы разве меня знаете?
   - Конечно, знаю. И уже успел заждаться.
   - Так вы меня ждёте?! - ещё более удивился я. - Вы ничего не путаете?
   - Нет, не путаю. Я жду именно тебя!
   - Странно.
   Даже беглый осмотр указывал на то, что мы не знакомы. Никогда не виделись и ни разу не встречались. Я бы его запомнил.
   - Ничего странного, - уверил меня хорошо одетый джентльмен. - Я знал, что ты придёшь в кирху, и потому я здесь.
   - Знали? Откуда? Ещё вчера я сам не был уверен, что сегодня поеду в Чёрный Боняк!
   - Мир полон всевозможной информации. Надо уметь её читать, и извлекать ту, что необходима тебе.
   - Всего-то? - съязвил я.
   - Достаточно, чтобы не попадать идиотские ситуации, - с весёлой ухмылкой парировал мой собеседник.
   - Уж не хотите ли вы сказать, что в такой ситуации нахожусь я?
   - Именно, - мужчина радостно кивнул. - "Видит око, да зуб неймёт!" - знаешь такую пословицу?
   - Знаю.
   - Ты сейчас в таком же положении.
   - Похоже на то, - согласился я, так как ситуация с уничтожением формулы старости именно этой пословице и соответствовала.
   - Теперь тебе не трудно догадаться, зачем я пришёл в Чёрный Боняк.
   - Интересно. Зачем?
   - Ты хочешь уничтожить кирху, и тем самым лишить человечество формулы старости.
   Да, он знал всё, этот паранормал, читающий мысли на большом расстоянии, и извлекающий информацию из окружающей среды. Подумать только, я ведь никому ничего не говорил: ни о кирхе, ни о формуле, ни о том, что поеду в сектантскую деревню.
   Ни-ко-му!
   А он уже здесь, и ждёт меня. И даже стульчик прихватил для удобства собственной задницы. А может - и передницы.
   Как это объяснить?
   - Вы кто?
   Мужчина радостно улыбнулся. Он ждал этого вопроса, вожделел его, и, наверное, очень хотел огорошить ответом. Одним словом - похвастаться. И ему это удалось!
   - Я тот, кто первый вычислил формулу, - не без гордости произнёс он.
   - Формулу старости!? - я ждал чего угодно, только ни этого.
   "Может, врёт?" - мелькнула мысль. - "Но, зачем? Ведь я, владея синестезией, могу проверить это".
   - То есть, вы тот, с чего всё началось?
   - Да, - первооткрыватель формулы кивнул, и ухмыльнулся. Он вообще оказался человеком улыбчивым и весёлым. - Ты мне не веришь?
   - Если честно, то ни очень, - признался я.
   - Понимаю, - улыбчивость и весёлость сошла с лица, - но тогда ответь мне, как я узнал, что ты появишься здесь именно сегодня?
   - Не знаю! - я сконфуженно пожал плечами. - Для меня это загадка.
   - А что ты ответишь, если я скажу, что знаю о твоём пребывании в психушке?
   - Я уже ничему не удивляюсь, - сокрушённо ответил я.
   - А знаешь, от чего она загорелась, и взорвалась?
   Это было уже слишком! Такой разворот меня совершенно обескуражил. Привычкой разговаривать с полубогами, я ещё не обзавёлся.
   - Это вы!? - именно в эту секунду я понял, что он говорит правду. - Но, как?
   - Я владею некоторыми методами. - Мужчина, наконец, поднялся со стула. Он действительно был высок и спортивен. - Слишком уж долго я живу на свете. Многому научился.
   - Вы имеете в виду переселение души в другое тело, при возможности помнить прошлые жизни?
   - Да.
   - Но вам же больше тридцати пяти?
   - Правильно. Для женщин крайний срок - тридцать пять. Для мужчин - сорок пять.
   - Понятно. А когда это случилось в первый раз? Я имею в виду: когда вы открыли формулу?
   - Очень давно. В тринадцатом веке до нашей эры.
   - Давненько! - я быстро посчитал в уме, - три тысячи двести лет назад! За это время можно многому научиться. - Долгожитель меня заинтриговал. - Но я-то вам зачем?
   Мужчина посмотрел на меня взглядом прозектора, собирающегося расчленить моё тело до молекулярных составляющих.
   - Мне просто захотелось поговорить с современным Геростратом.
   Слова незнакомца прозвучали как пощёчина.
   - Я не Герострат! - обиженно воскликну я. - Я хочу сделать это ни ради славы!
   - В сложившейся ситуации мне трудно подобрать для тебя иное имя и другую сущность.
   - Нет! - мысль о Герострате мне не приходила в голову, а перспектива стать с ним в один ряд, пугала. - Я делаю это искренне! К тому же, с необходимостью уничтожения формулы согласен ни только я. Это ни только моё мнение. Так что я не Герострат!
   - Тогда, кто ты? - изобретатель формулы подошёл ко мне вплотную. - Придумай сам себе имя!
   - А разве дело в имени? - возмутился я. - Дело обстоит гораздо проще, но значительно хуже, чем вы, наверное, себе представляете. Просто я считаю, что человечество не доросло до того, чтобы пользоваться подобными изобретениями.
   - Вот как? - искренне удивился переселенец душ. - Интересная мысль. Однако подумай хорошо, Виктор. Возможность помнить прошлые жизни - это ли ни бессмертие? Отвечу тебе - да! И поверь, я имею право так говорить, ибо давно живу в таком режиме. Ты же хочешь лишить человечество этой возможности, запретив прикасаться к вечности только потому, что ты так решил. Разве ты имеешь на это право?
   - Человечеству всё равно ничего не достанется. Уж вы поверьте. Формулой будут пользоваться горстка властьимущих - у нас, и миллиардеров - у них. Так было, и так будет. А народ - так называемый народ - о формуле даже не узнает. Ибо элите мы нужны для других целей.
   - Ты скатываешься в политику, а это недопустимо в нашем случае. Если рассуждать так, как это делаешь ты, то тогда необходимо вообще запретить прогресс, потому что его плодами сначала пользуется элита. Согласен с тобой, но в том-то и дело, что "сначала". Однако проходит время, и то, что ещё недавно являлось прерогативой сильных мира сего, становится достоянием миллионов. Таков закон жизни. Но меня эта диалектика мало интересует. Я хочу знать: почему ты считаешь, что один вправе решать судьбу формулы?
   Аргументация незнакомца была логична, но я был убеждён в своей правоте, потому что видел Сан Саныча, и знал, на что пойдут такие, как он, ради обладания тайной бессмертия.
   - Я первый добрался до формулы, - был мой ответ, - вот я и решаю.
   - Разве это аргумент? - удивился долгожитель.
   - Для меня - да! - уверенно заявил я.
   - Но ведь о существовании формулы старости знает ещё некоторое количество людей! И их довольно много. Ты просто не знаешь всех.
   - Но я-то уже здесь!
   - И сними, ты посоветоваться не желаешь?
   - Нет. Я не хочу, чтобы меня отговорили.
   - То есть, формула должна быть уничтожена. И это твоё последнее слово?
   - В этом мире - да! - ответил я с вызовом.
   - Что значит "в этом мире"? - мой ответ обескуражил собеседника. - Уточни, пожалуйста. Боюсь, у нас возникла путаница в терминах.
   - Вы слышали о Поляне?
   - Нет, - быстро ответил незнакомец, и я понял, что он действительно не ведает, о чём идёт речь. - А что это такое?
   - Значит, не слышали? - торжествовал в глубине души. - И ничего о ней не знаете?
   - Нет.
- Вот и прекрасно! - меня так распирало оттого, что я смог поставить в тупик этого человека, что не мог скрыть свою радость. - Вот и оставайтесь в неведении.
   - Поясни! - недовольно буркнул он.
   - Это слишком долгий разговор. Да и зачем это вам? Вы-то формулу помните?
   - Конечно. За эти годы я выучил её наизусть.
   - Ну, тогда и Поляна вам без надобности, - напустил я ещё туману. - Лишняя информация порой путает карты.
   - Что-то ты темнишь! - недовольство долгожителя росло, но выспрашивать подробности у столь молодого человека, как я, и тем самым, признавая свою некомпетентность в некоторых вопросах, собеседнику не позволила гордость. И самомнение. А оно у него оказалось огромным. Причём - заслуженно!
   - Я вовсе не темню. Просто я хочу вам сказать, что существует ещё одно место, где можно отыскать формулу старости. И я это место знаю. И никакое человечество я ничего не лишаю. Ни иллюзий, ни прикосновений.
   - Однако кирху ты всё-таки хочешь уничтожить!
   - Да. Только пока не знаю, как? - признался я честно. - Наверное, придётся взрывать!
   Наступила пауза, во время которой происходила перегруппировка умственных сил. Во всяком случае, у меня. Я лихорадочно подыскивал аргументы "за". Однако мужчина не дал мне подготовиться, заговорив уже через минуту:
   - Существует закон: тот, кто уничтожит формулу, тот автоматически забывает обо всём, что с нею связано. Человек забывает людей, которых хорошо знал, он не помнит о событиях, в коих принимал участие, у него наступает кризис во взаимоотношениях с людьми, связанных с формулой опосредованно. В связи с этим, он может лишиться изрядного фрагмента своей памяти. Ты готов к этому?
   - Вот и отлично! - обрадовался я. - Слишком много потерь случилось у меня в последние месяцы. Почти все они, так или иначе, связаны с формулой. А так хоть забуду о части из них. Забуду о Сельге с Яндигеевым, не вспомню Ирину Алексеевну Вебер, не буду иметь понятия о Юлии Закревской. А от тех, кого я знал и помимо формулы, отломится изрядная часть ненужных воспоминаний. Изольда Каземировна станет просто прабабушкой. Ксения Малевич превратиться в обыкновенную маму Игоря. А Андрей Иванник снова будет безвременно ушедшим дядей Сашки и Людки, который никогда не прятал в гробу свою законную жену. Возможно, мне даже станет легче жить, если я позабуду частичку себя. А вообще, я бы с удовольствием начал новую жизнь.
   - Ну, так вступай в наш клуб! - оживился молодой Мафусаил. - Клуб бессмертных: как тебе название? Ты подходишь для этого по всем показателям. А, вступив в него, получишь возможность менять свою жизнь с завидным постоянством. Ведь до сорока пяти ждать не обязательно.
   - Очень интересно! А вас много?
   - Достаточно, чтобы говорить о клубе, но маловато для серьёзной организации.
   - Понятно. - Я посмотрел на стены кирхи и их площадь, и понял, что берусь за дело, которое мне не по плечу. - У меня ведь есть ещё время на раздумье?
   - Боюсь, что нет! Уничтожив кирху, ты автоматически лишаешься дара, а значит, прямая дорога в клуб для тебя будет закрыта. Разве что кто-то соизволит взять тебя с собой.
   - Так тому и быть - ответил я, вспоминая приглашение Ксении Малевич. - Я устал от синестезии, и мечтаю стать нормальным человеком. Без лишних талантов.
   - Устал?! - мужчина приподнял правую бровь. Я продолжал его удивлять. - Впервые вижу человека, который устал от подобного дара.
   - Всё когда-нибудь случается в первый раз.
   - Что ты имеешь в виду?
   - То, что я первый из носителей дара устал от синестезии. Вы удивлены?
   - Даже очень!
   - А мне она действительно надоела, потому что с ней связаны все мои неприятности за последние месяцы.
   - Значит, ты не намерен отказаться от взрыва кирхи? Спрашиваю тебя в последний раз!
   - Нет, не намерен! Только это произойдёт не сегодня.
   - Что ж, это твоё природное право, - констатировал мой собеседник, и снова уселся на раскладной стул.
   - И вы мне не будете мешать? - удивился я.
   - Конечно, нет.
   - Почему?
   - Ну, ни могу же я все свои оставшиеся до сорока пяти лет дни охранять кирху. А после сорока пяти? Рано или поздно я покину Чёрный Боняк, чтобы начать новую жизнь. После этого ты волен будешь сделать всё, что тебе заблагорассудится.
   - Логично, - согласился я, признаваясь мысленно, что подобный расклад не приходил мне в голову.
   - Скажу больше, я помогу тебе.
   - Не понял? - теперь наступила моя очередь удивляться парадоксам здравого смысла. - Вы мне поможете?!
   - Помогу, только ни ради тебя, а ради тех, кому эта кирха небезразлична. Зачем взрывать дом Божий, хоть и лишённый временно паствы? Я убеждён, что паства рано или поздно вернётся, и случится это довольно скоро. Так что же она увидит на месте религиозной святыни? Развалины! А всё потому, что какой-то там Витя Марецкий решил осчастливить человечество. Вот поэтому я и помогу тебе уничтожить художественный слой, при том, что само здание кирхи не пострадает.
   - Если вы хотите меня пристыдить, то зря стараетесь. Решение принято, и я от него не отступлюсь. А вот помощь по уничтожению художественного слоя приму с благодарностью, потому что мне самому ни хотелось бы уничтожать религиозное строение. Как ни крути, а это величайший грех.
   - Ладно, не оправдывайся, только помни, что после этого ты лишишься дара и изрядного фрагмента памяти.
   - Нет, я не забыл.
   - И всё равно настаиваешь на своём?
   - Настаиваю!
   - Ну, что ж, - мужчина вздохнул с сожалением, - я сделал всё, что мог.
   Он топнул ногой, и прошептал что-то себе в кулак. В следующий миг художественный слой обвалился с громким шуршанием, оставив за собой густые клубы пыли. Он осыпался до голого камня, погребя под собой вожделенный набор букв и цифр.
   В то же мгновение я испытал ощущение, схожее с тем, когда бы в моей голове поселился ёжик.
  
   * * *
  
   Стояла липкая июльская жара. В квартире все окна были распахнуты настежь, вентиляторы гоняли по комнатам горячий воздух, а тюлевые занавески у балконной двери даже не шевелились. У бочек с квасом и пивом выстраивались огромные очереди. Все напитки от "Лимонада" до "Боржоми" разбирались в мгновение ока. Вода из крана текла такая тёплая, что ею можно было принимать душ без боязни простудиться. Даже людям с хроническим бронхитом.
   Раскалённый асфальт плавился, и принимал консистенцию пластилина. Белые стены домов так ярко отражали солнечные лучи, что на них невозможно было смотреть без тёмных очков. Сухая земля потрескалась от жара, и своим видом походила на кадры из репортажей о засушливых районах Центральной Африки. Говорят, что такой засухи не было уже много лет, и теперь это пагубно отражается на сельском хозяйстве. И немудрено. Ведь последний дождь прошёл ещё в мае.
   Вчера я приехал из деревни, но никак не могу вспомнить её названия. Всё утро я пытался оживить память, но имя собственное из топонимики Скалистых гор вылетело из головы, и не желало прилетать обратно. И ещё: а зачем я туда ездил? Тоже загадка, ответ на которую я так до сих пор и не вспомнил. Невероятно! Я забыл, зачем ездил в ту деревню, не помню, кого там навещал, и не могу припомнить, в какой стороне она находится! Полная амнезия!
   Странно как-то и страшно. В голове, словно барьер образовался, не позволяющий проникнуть в те сегменты памяти, в которых хранится информация об этой деревне. И ни только о ней. На многие события у меня напрочь отшибло память, и нет у меня на то объяснения.
   Например, сегодня утром я нашёл в своей сумке пистолет! Заряженный! Настоящее боевое оружие с запасными обоймами! Чёрт возьми, что это может означать?! Неужели, кто-то подбросил? Конечно! Ведь ни сам же я его раздобыл? Раздобыл, и забыл. Вот смехота!
   Но зачем мне его подбрасывать? На сколько я знаю, у меня нет врагов, способных на такое. Или я не всё знаю о самом себе? Чушь! Это, скорее всего какое-то недоразумение, которое, надеюсь, скоро разрешится. А пока я стёр отпечатки своих пальцев, замотал пистолет и обоймы в тряпку, положил её в тёмный целлофановый пакет, и спрятал в надёжном месте за пределами квартиры. Как стемнеет, зарою в лесопосадке. Пусть полежит до лучших времён. А вдруг когда-нибудь пригодится?
   Там же в сумке я нашёл крупную сумму денег. Столько бабла в одной пачке я в жизни не видел, а в руках тем более не держал. Почти пять тысяч рублей! С ума сойти! Конечно, я найду им применение, но - чёрт возьми! - я, что кого-то ограбил? Тогда почему ничего не помню? Со страху позабыл? Или от волнения?
   А вообще, сегодня с самого утра я испытываю странные чувства, которых не было ещё вчера. Мне словно чего-то не хватает. Так бывает, когда заходишь в свою комнату, и тут же чувствуешь, что чего-то нет. Что-то отсутствует из привычного перечня предметов, а вот чего именно не хватает, определить не получается. Будто потерял нечто важное, и не можешь найти, потому, как не знаешь, что искать.
   Весь день я испытывал ощущение, похожее на то, что уже чувствовал как-то на экзамене: вроде бы я знаю ответ на вопрос, вчера ещё читал о нём в учебнике, помню даже страницу в книге и место на ней, где об этом написано, однако вспомнить содержание никак не могу.
   - Витя! - раздался за спиной знакомый женский голос. Я так долго не слышал его, что по телу побежали мурашки.
   "Неужели?!" - подумал я, и обернулся.
   Я угадал, но радости не ощутил. Я часто думал о ней, но не желал этой встречи. Она снилась мне по ночам, но теперь я не хотел с ней встречаться. Ко мне быстрым шагом приближалась Людка Алексиевич с полным набором знаковых женских органов, которые я давно уже не видел в такой заманчивой близи. С некоторых пор - девушка моей мечты, и, как я полагаю, ни только моей. Она приближалась ко мне в короткой узкой белой юбке, и в голубой обтягивающей майке под которой что-то шевелилось и перекатывалось. Она шла на высоких каблуках, призывно цокающих по асфальту, с каждым шагом приближая теперь уже неизбежную встречу. Её вьющиеся светло-каштановые волосы развевались от быстрой ходьбы. Глаза блестели от слёз, и я подумал, что, наверное, что-то случилось. Неприятности? А может несчастье? А значит, девушке требуется моральная поддержка? Ну, за мной не заржавеет, потому как, чтобы не произошло между нами, она никогда не будет мне чужой. Но где же тогда Роман Вовгура? Почему не утешает? Почему не успокаивает? Где его могучее мужское плечо, на которое можно опереться?
   Тем временем, Люда приблизилась ко мне вплотную. Я едва успел ощутить такой знакомый запах "крэма" и мятной жвачки, как она бросилась мне на шею. Ого! Она обняла меня, поцеловала несколько раз, прижалась всем телом, словно хотела слиться со мной в единый клубок. Я рефлекторно обхватил Людкину талию, и почувствовал в своих руках трепещущее женское тело. Чёрт возьми! Она рыдала взахлёб, и её слёзы обильно текли по моему лицу.
   - Где ты пропадал?! - воскликнула она срывающимся шёпотом. - Я чуть с ума не сошла. Ты что сообщить не мог? Весточку короткую подать?
   - Не мог. Я находился в длительной командировке. А оттуда письма не доходят.
   Я говорил, но одна единственная мысль так и застряла у меня в голове, не находя ответа: "А действительно, где я пропадал?"
   - Всё шутишь?! - Люда всхлипнула. - Мы уже не знали, что и думать!
   - На этот раз не шучу. Я уезжал по делам, о которых не могу говорить. Не имею права.
   - Не ври мне, пожалуйста! - Люда не отрываясь, смотрела мне в глаза. - Я всё знаю!
   - Что именно? - насторожился я, ибо сам ничего вспомнить не мог. Приходилось темнить и умничать.
   - Тебя похитили агенты ЦРУ! - шёпотом произнесла мадмуазель Алексиевич, - и держали на своей тайной квартире!
   - Зачем? - я не выдержал и рассмеялся. - Зачем я понадобился им?
   - Не вижу повода для смеха. Наверное, ты владел информацией, и они выпытывали у тебя эту тайну.
   - А кто тебе сказал об этом?
   - Мама.
   - Чья?
   - Моя.
   - А! Понятно. Я должен был сам догадаться.
   - Не иронизируй. Ты прекрасно знаешь, как моя мама относится к тебе.
   - Знаю. Поэтому дальше буду молчать.
   - Значит, ты больше ничего мне не хочешь сказать? - Люда уже не плакала, слёзы высохли, а голос не срывался, то на хрип, то на шёпот. - Не хочешь рассказать о том, где пропадал столько времени? Ты когда вернулся?
   - В мае.
   - В мае!? - вскрикнула Люда, и от обиды поджала губы. Глаза снова заблестели влагой. - А сейчас июль! Два месяца прошло! Боже мой! Мог хотя бы по телефону звякнуть. Мол, вернулся. Жив, здоров.
   - Извини. Я не знал, что для тебя это имеет значение.
   - Как ты можешь так говорить! - от возмущения Люда плохо владела голосом, и на нас обращали внимание. - Ты ведь для нас не посторонний человек!
   - Это я попросил родителей никому ничего не говорить.
   - Значит, ты всё-таки боишься чего-то, - воскликнула Люда, - и потому продолжаешь прятаться даже дома.
   - Я не боюсь, а лишь - опасаюсь.
   - Хорошо, пусть - опасаешься, но значит, опасность ещё существует?
   - Теперь - нет!
   - Так расскажи, раз опасности нет. Теперь-то можно?
   - В другой раз, Людочка. Здесь место неподходящее для подобных повествований.
   - Давай сядем, - вдруг предложила Люда, - а то стали посреди тротуара, не пройти, не проехать.
   - Давай.
   Появление Люды благотворным образом подействовало на моё состояние беспамятства и выборочной амнезии. Во мне исчезла неопределённость, изматывающая неизвестностью и бессистемными догадками. Пропали странные ощущения, мучавшие меня со вчерашнего дня.
   Чувство потери улетучилось. Возможно, это происходило потому, что Люда теперь находилась рядом, упрекала меня и ругала, причём делала это так, как делают влюблённые девушки, уязвлённые недостаточным вниманием к себе со стороны объекта их влюблённости.
   А слёзы? Они ведь были искренни! Или - нет! А может она просто умело притворяется?
   - Я ждала тебя! - Люда говорила со мной, но смотрела в сторону. Её шея и лицо пылали румянцем.
   - Зачем? - во мне вдруг проснулись чувства, которые я уже испытывал на её дне рождении, при разговоре у двери. Это было чувство собственника, неожиданно лишённого своего владения, которое перешло к недостойному наследнику. - Зачем ты меня ждала? Ты ведь обрела спокойствие с Вовгурой, чему я неоднократно был свидетелем. Чего же тебе ещё надо?
   - Не будь таким злым, Витечка! - Люда тяжело вздохнула. - Я понимаю, что ты имеешь право на эту злость, но будь снисходительным хотя бы раз в жизни. Каждый имеет право на ошибку. Я жестоко ошибалась, когда шла на разрыв с тобой, и я признаю это. Я хотела обрести спокойствие, но получилось всё наоборот. А когда ты пропал, я чуть с ума не сошла от горя. Я даже себя винила в твоём исчезновении.
   Я смотрел на свою бывшую подружку, и ждал, что же она скажет ещё. Возможно, я наивен, но мне всё время казалось, что она говорит правду. Или мне просто хотелось этого? К тому же, даже когда я встречал Ромку с Людкой, даже когда мы ездили втроём в Кончаково, даже когда Люда всячески выказывала своё расположение к Вовгуре, я не мог избавиться от мысли, что он мне не соперник. Не смотря ни на что!
   - Только когда ты исчез, я поняла, как люблю тебя! - выпалила Люда, и, закусив нижнюю губу, отвернулась. В глазах её снова блеснули слёзы.
   - Мне тебя тоже не хватало! - я обнял Людочку за плечи, и ткнулся носом в волосы. - Я очень соскучился по тебе!
   - Витя ... - только и произнесла девушка моей мечты, и, уткнувшись мне в грудь, разрыдалась. Слёз было столько, что майка моя через несколько секунд стала мокрой. Однако у меня имелся ещё один вопрос, который надо было решать сразу. Прямо здесь.
   - А как же Ромчик? - поинтересовался я, когда Люда немного успокоилась.
   - С тех пор, как ты исчез, я не встречаюсь с ним, - ответила она, слегка отстранившись. На нас всё более обращали внимание.
   - А до этого? - не смог удержаться я. - До того, как я исчез?
   Люда выпрямилась. Она смотрела мимо меня сухими покрасневшими глазами, а потом повернулась ко мне.
   - Можешь верить мне, а можешь - нет, но между мной и Вовгурой ничего не было. Ничего серьёзного. Ни разу. Я просто пожалела его тогда, на Дне рождения, а потом всё оставшееся до сегодняшнего дня время, жалела себя. Между нами ничего не было, Витюша. И не могло быть. Вопрос в том, поверишь ты мне, или - нет!
   - Может быть!
   Наш диалог что-то напоминал мне, а что именно, я не мог вспомнить. Что-то из классики. То ли Шекспир, то ли Мольер. Извечный разговор мужчины и женщины, повторяющийся уже десятки тысяч лет на всех языках и наречиях, во всех уголках земного шара. Она оправдывается, а он ей не верит. Он хочет поверить, но не может. Она плачет, а он сердится. Она его любит, а он её тоже. И потому-то она плачет, что любит, а он сердится по той же причине. Замкнутый круг!
   - Послушай, Витечка, ну почему я должна всё время оправдываться? У меня с Вовгурой ничего не было. И это "не было" сидело во мне на уровне подсознания. Я не могла изменить тебе ни при каких обстоятельствах. И не изменила ни разу. Не сердись, пожалуйста! Я люблю только тебя! И всю жизнь любила! И буду всегда любить! Ты мне веришь?
   - Верю! - неожиданно вырвалось у меня, хотя в голове вертелись совершенно другие слова.
   - Спасибо! - Люда так посмотрела на меня, с такой благодарностью, что все те слова, которые только что вертелись на языке, позабылись в мгновение ока. Я понял вдруг, что у неё с Вовгурой действительно ничего не было, и быть не могло, и все слова её правдивы, и она любит только меня, и она чуть с ума не сошла, когда я пропал, и она ждал меня, когда все перестали ждать, и надеялась на чудо, хотя чудес не бывает. А я за два месяца даже не позвонил. Но кто ж знал?!
   - Пойдём на речку, - предложил я первое, что пришло в голову. - Жарко!
   - Пойдём! - с энтузиазмом подхватила Люда, чтобы прервать поток собственных слов. Возможно, она посчитала, что слишком о многом поведала мне.
   Солнце светило немилосердно, но мы не замечали зноя, потому что наш внутренний жар значительно превосходил жар наружный. Люди с интересом смотрели на нас, многие улыбались, иные отворачивались, но нам их реакции были безразличны, ибо мы существовали только друг для друга. Ветер обдувал нас пыльными порывами, но это не отвлекало от ощущения наступающего счастья. Как в былые времена! Мы шли рука об руку, как это часто бывало в прошлой жизни, и ничего вокруг нас не существовало. Перестало быть. Только я и Люда!
   Я видел Людкину маму, Татьяну Михайловну, которая, увидев нас вместе, остановилась, сделала шаг назад, зажала рот ладошкой, и быстро свернула в сторону. Я обнаружил Романа Вовгуру, который украдкой наблюдал за нами, окаменев в консистенции белого мрамора. Нам встретился Сергей Приходько в сопровождении двух барышень, который, заметив меня, сначала удивился, будто увидел приведение, потом - обрадовался, улыбнувшись на все тридцать два зуба, а далее весело подмигнул мне, с бесчисленным перечнем намёков и двусмысленностей во взгляде.
   Люда улыбалась. Она тоже всё видела и замечала, и выражение лица у неё стало похожим на периоды умиротворённости у её матери, Татьяны Михайловны. Мне тоже было хорошо, как уже давно не бывало, хотя я знал наверняка, что впереди меня ждут большие изменения, которых не удастся избежать. Перемена участи, связанная с призывом в Вооружённые Силы СССР. Сейчас июль, а призыв начнётся осенью. То есть, три-четыре месяца, и всё: Служу Советскому Союзу!
   Равняйсь! Смирно! Вольно! Разойдись!
   Вот и речка Горка. Её вода искрилась на солнце, словно посыпанная мелким стеклом. Яркие блики слепили глаза. От воды тянуло свежестью и прохладой. Ограничительные буйки слегка раскачивались от лёгкого ветра и несильного течения.
   - Знаешь, отцу предложили работу в Столице, - Люда виновато посмотрела на меня. - В Министерстве. Хорошая должность и приличная зарплата.
   - А он? - глупый вопрос, однако должен же я был хоть как-то отреагировать.
   - Он склонен согласиться, - вздохнула мадмуазель Алексиевич.
   - А как это отразится на тебе? - мы стояли близко-близко, и я видел, как от моих вопросов у Людмилы морщится лоб, а брови сходятся на переносице.
   - Родители настаивают, чтобы я переводилась в Столичный ВУЗ. - Взгляд у девушки моей мечты был грустен, как у астронавта, отправляющегося на Альфу Центавра.
   - А ты? - не унимался я.
   - Они не позволят мне остаться здесь! - Люда взяла меня за руку. - Прости, что всё так неудачно получается.
   - Они правы. Бабушке не справиться с тобой.
   - Бабушка уезжает с нами.
   - Тем более.
   - Если хочешь, я попрошу отца организовать перевод и тебе. - В Людкином голосе прозвучала робкая надежда на моё согласие. - Если ты откажешься, мы с тобой будем очень редко встречаться. - В глазах моей любимой девушки снова набухли слёзы. Что-то слишком часто она плачет сегодня. Не к добру! Эх, ну почему нам так не везёт!
   - Меня всё равно осенью в Армию заберут. Переводись, не переводись, от "почётной обязанности" не откосишь. Так что я не вижу смысла поднимать этот вопрос.
   - Я буду ждать тебя! - быстро проговорила Люда.
   - Не зарекайся! - мне было приятно слышать это, но зачем понапрасну обманывать себя? - Два или три года - это слишком большой срок.
   - Буду! - Люда капризно топнула каблучком, и надула губки. - Ты опять мне не веришь?
   - Почему? Верю! И буду счастлив, если у тебя хватит терпения дождаться. Это будет греть меня в тяжёлые минуты. - Сказав это, я ни смог скрыть улыбку.
   - Не иронизируй, когда с тобой говорят серьёзно! - Люда обидчиво передёрнула плечами. - Ты обижаешь меня своим недоверием.
   - Извини! Я не хотел тебя обидеть. Просто я не люблю клятв и обещаний.
   - Извиняю. Однако, чтобы ты знал, поясню. Я не клянусь и не обещаю. Я просто сделаю всё, чтобы ты изменил своё мнение обо мне.
   Какое-то время мы просто стояли, и смотрели на реку, а потом я спросил:
   - Ты когда уезжаешь?
   - Через пару недель, - Люда грустно улыбнулась. - Уже скоро.
   - Почему, скоро? У нас ещё вагон времени, и надо его с толком провести.
   - Оно быстро пролетит, оглянуться не успеем.
   - Всё хорошее когда-нибудь заканчивается, и наше "хорошее" в том числе. Жизнь, как тельняшка: белая полоса сменяет чёрную, и - наоборот.
   - Я буду писать тебе. И сюда в Горск, и потом на службу. Ты ведь вышлешь мне адрес твоей войсковой части?
   - По-моему легче позвонить, чем мучиться с правописанием.
   - Нет. Я хочу писать. И ты мне обязательно пиши. Говорят, бумага обязывает к искренности, а слова лишь сотрясают воздух. Вот и проверим.
   - Хорошо. Я буду писать тебе раз в месяц. Но помногу.
   - Вот и отлично. Раз в месяц - это двадцать четыре письма. А то и тридцать шесть. Солидная стопка. Я буду хранить твои письма в отдельной шкатулке.
   - А я - твои!
   Мы быстро разделись, при этом жадно рассматривая друг друга в пляжном облачении. Раскалённый песок жёг ступни ног, и мы перешли в тень. Под деревьями было значительно прохладнее и мы перенесли одежду.
   - Ну, что, пойдём купаться?
   - Пойдём!
   В прибрежных зарослях промелькнул силуэт Романа Вовгуры. Он следил за нами уже больше часа, то есть, с момента встречи. Значит, до этого он следил за Людой? Или за мной? Впервые в жизни мне вдруг стало жаль его, но я ничего не мог поделать. В любви каждый за себя.
   Я обнял Людочку за талию и привлёк к себе. А дальше сказал то, чего от меня уже давно ожидали.
   - Я люблю тебя, девочка моя!
   - А я тебя, мой любимый мальчик!
   Мы поцеловались, надолго прильнув друг к другу. Людкины губы были слаще мёда, и этот мёд я очень давно не пробовал. Сердце моё громким боем стучало в груди. В глазах от близости Людочкиных красот повис сиреневый туман. От её прикосновений по телу растекалась сладостная истома. Я чувствовал, что попадаю в сказку, и теперь уже точно знал, чего мне не хватало последние месяцы. Её - Люды, Людмилы, Людочки!
   - Пойдём купаться! - тяжело дыша, предложила девушка, обещавшая ждать.
   - Пойдём! - быстро согласился я, потому что таким девушкам не принято отказывать.
   Я поднял Люду на руки и понёс к речке. Войдя в воду, ни стал останавливаться, пока уровень реки не достигла груди. Вода освежала и приятно охлаждала тело. После жары, да ещё с драгоценной ношей на руках, это явилось вершиной счастья.
   Лёгкий прибой накатывал на берег, шурша по чистому песку. Я отпустил Люду, и мы медленно поплыли, погружённые в прохладу реки. Наш заплыв длился долго, и мы всё время держались рядом, неторопливо скользя по воде. Нам ведь некуда теперь спешить, и мы касались друг друга, стараясь делать это как можно чаще. Вот и ТОТ буй размеренно раскачивается от легко волнения. Заплыв за него, и словно отгородившись от остального мира, мы долго и сладко целуемся. Как тогда!
   Люда улыбнулась нахлынувшим воспоминаниям:
   - Надеюсь сегодня обойдётся без Ксении Малевич? Что-то я давно её не видела.
   - Думаю, что обойдётся! - последовал мой уверенный ответ, ибо теперь я точно знал, что обойдётся, только не мог вспомнить: почему? Кроме того, во мне всё более крепла уверенность, что в мире не существовало силы, способной разлучить меня с Людой.
   Девушка обняла меня за шею, обвила ногами, прижалась всем остальным телом, и поцеловала долгим медовым поцелуем. После этого мне захотелось, чтобы побыстрее наступил вечер, я бы купил бабушке билеты в кино, и ...
   - Поплыли дальше! - предложила Люда.
   - Поплыли! - согласился я. Мне очень хотелось плыть и плыть, вдаль, за горизонт, до полного изнеможения, и чтобы рядом была Люда.
   А ещё в этот миг я понял, что все приметы указывают на то, что я окончательно распрощался с прошлым, и теперь у меня начинается новая жизнь.
  
  
   27 февраля 2013 года.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   .
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   327
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"