- Как они умещаются в моей голове? - с дрожью прошептала племянница Великого Као.
***
По воскресеньям после завтрака они встречались в парке.
В семь сорок к спрятанной за рябиновым кустом скамье пробирался Бородатый Дворник.
В восемь сорок к месту встречи трусцой приближался Михаил Михайлович.
В девять сорок из путаницы аллей парка выныривал Борис Борисович.
И - всегда в разное время - в сиянии солнечных зайчиков, отбрасываемых круглыми лётческими очками, появлялся Великий Као.
Собравшись, кланялись, похлопывали друг друга по плечу. Один за одним усаживались на длинной деревянной скамье. Вытягивали из карманов клетчатые носовые платки.
Сморкались. Откидывались на сбитую из струганых реек скамеечную спину.
Любили помолчать. Любили поговорить.
Всем другим темам Борис Борисович предпочитал беседы о футболе, о пагубности курения и о литературном бомонде начала прошлого века.
Михаил Михайлович вёл разговор о твердых овечьих сырах и о красном ламбруско.
Великого Као интересовал долгосрочный прогноз погоды.
Бородатый Дворник наполнял речь профессиональным математическим сленгом, обезображенными до неузнаваемости цитатами из священных книг,
и был открыт к общению на любую тему.
Когда подходило обеденное время, все четверо подымались, кланялись друг другу. Неторопливо шли по домам.
Великий Као состоял пилотом почтовой службы. Как и полагалось по инструкции, за ним числился почтовый самолет. Желтый, похожий на плохо сбитую этажерку, маленький самолет. На ночь Великий Као запирал его в гараж на заднем дворе. А утром, почистив зубы, отпирал гараж, залезал еще сонный в кабину, надевал круглые очки, натягивал кожанный шлем и перчатки с раструбами, забрасывал через плечо белый, как лунная пыль, шелковый шарф. И, заставив прокашляться остывший за ночь мотор, вылетал из гаража. Выпорхнув, направлял самолет вертикально вверх и летел так пока мысли не приходили в порядок. Надоблачный мир был прохладнее и звонче.
Там, между звездами и облаками, ослепленный просыпающимся светилом промерзший до костей Великий Као переводил самолет в горизонтальную плоскость, неторопливо раскуривал сигару, открывал люк в полу кабины и писал вниз. Если в это время внизу шел дождь, то люди ничего не замечали. А если дождя не было, то люди говорили: "Вот. Пошел дождь".
И поднимали воротники.
- Как ты думаешь, - спросил Бородатого Дворника Великий Као, - кто умнее Борис Борисович или Михаил Михайлович?
- Вопрос лишенный смысла, - заметил Бородатый Дворник, подбирая тлеющий еще окурок сигары Великого Као и осторожно пропихивая его себе под усы. - Самый умный - Бородатый Дворник.
И выпустил откуда-то из под носа клубящееся сизое кольцо, растущее, разлетающееся во все стороны, охватывающее целиком Великого Као, парк со всеми его дорожками, деревьями и кустами, весь их городок, страну, планету, Солнце, Млечный Путь и, под конец, саму Вселенную.
Борис Борисович стоял опершись на подоконник. Через распахнутое по случаю хорошей погоды окно смотрел он на поток жизни, несущийся по проспекту. Вдруг там, в потоке жизни, увидел он бегущих гуськом, высоко поднимающих колени, облаченных в яркие спортивные трусы - двух друзей. Михаил Михайлович бежал первым. Вплотную за ним следовал Великий Као. Борис Борисович прижал ладони к глазам. Сосчитал до пяти. Отвел ладони. Глянул в окно. Жизнь продолжала течь. Друзей не было.
- Фатамаргана... - вздохнул Борис Борисович. И пошел варить себе утрений кофе.
Иногда, наплевав на инструкцию, Великий Као брал в полет кого-нибудь из друзей. В этот раз Борис Борисович высовывался из багажного отделения за спиной Великого Као. С восторгом смотрел он на проносящиеся под легким чуть вибрирующим крылом квадраты садов, чешуйчатые спины рек, разбросанные среди деревьев островки черепицы с торчащими из них башнями печных труб, черноту рубироида сараев, чудные переплетения асфальтовых полос. Мелькнула очередная крыша и, на мгновенье, он увидел Михаила Михайловича с лейкой в руках повисшего над грядкой цветной капусты.
- Михаил Михайлович! Михаил Михайлович! - заорал было Борис Борисович, но внизу уже мчались, сменяя друг друга новые крыши и огороды, автобусные остановки с застывшими на них бабками, горбатые спины грузовиков...
- Поворачивай! - прокричал он в ухо сидящему спереди Великому Као.
- Слушаюсь, - по-военному сухо ответил почтовый летчик и не медля ни мгновенья рванул штурвал на себя. Облака опрокинулись и с ревом понеслись им навстречу. - Банзай!!!, - восторженно пропел он, - Поехали!!! Сделаем в честь нашего любимого друга почтово-письменный снего-дождь.
- Какой еще писанный дождь?! - визжал вдавленный в мешки с почтовыми отправлениями посиневший от ужаса Борис Борисович.
- Громче!! Громче говори!! Моторы!! Моторы работают!! - орал Великий Као. Машина шла прямо в звезды! Моторы ревели изо всех сил. Белый шелковый шарф Великого Као хлестал Бориса Борисовича по носу.
И вот, прямо там, наверху, в разреженном воздухе где-то на самой границе земной атмосферы они, по выражению Великого Као, "освободили узников из временного плена" или, говоря человеческим языком, высыпали за борт содержимое восьми с половиной мешков, проштампованных печатью Государственной Почтовой Службы.
Ветер крутил прямоугольники конвертов, украшенные разноцветными марками и печатями. Бросал их вниз и снова уносил вверх - до самых перистых облаков. А после - позволял им выпасть в виде почтово-письменных осадков на голову в восторге прыгающего по саду Михаила Михайловича. Еще несколько дней письма продолжали опускаться на крышу дома и фруктовые деревья в саду Михаила Михайловича.
И Михаил Михайлович чуствовал себя счастливым.
Потом стали приходить соседи, давно не получавшие писем. Михаил Михайлович давал каждому по письму. А особо симпатичным - по два. Или даже по три.
И соседи говорили осыпающимися скрипучими голосами:
- Вот уже сто лет не получаю писем! А Михаил Михайлович дал мне целых два! В один день!
- Михаил Михайлович - хороший человек! - говорили соседи. И смеялись, смеялись, смеялись...
Телефон Михаила Михайловича не подавал признаков жизни. Счета тем не менее приходили, и даже чаще чем до отключения телефона. Михаил Михайлович делал из них журавликов и дарил их друзьям и знакомым.
- На счастье, - говорил он.
- Спасибо, - говорили друзья и знакомые. И были счастливы.
Борис Борисович писал книгу. Он начал писать ее уже очень очень давно.
По первоначальному замыслу книга должна была вместить в себя все, что знал и о чем догадывался Борис Борисович. Но так получалось,что каждый день он неизбежно узнавал что-нибудь новое или догадывался еще о чем-нибудь и вынужден был дописывать короткую, а иногда даже длинную главу к своему произведению.
Он пытался не выходить на улицу и не впускать приходивших к нему друзей. Не читать книг. Он завязывал себе глаза, затыкал уши пальцами и так подолгу сидел в своей негостеприимной квартире. Безнадежно! Понимание тоненькими струйками просачивалось сквозь замочные скважины закрытых дверей, наполняло его комнату и впитывалось, впитывалось в Бориса Борисовича... Что было делать?!
Борис Борисович срывал повязку и плюясь шел к пишущей машинке исполнять свой литературный долг.
Великий Као и Михаил Михайлович сидели в кафе и ели печенье.
- Борис Борисович - настоящий писатель, - сказал Великий Као. - Знаешь, он целыми днями может не выходить из дома и не отвечать на телефонные звонки, так как всецело погружен в свою работу. В эти моменты ничто в мире не в силах потревожить его сконцентрированный ум!
- Концентрация - великая вещь, - согласился Михаил Михайлович. - Вчера в театре, например, Борис Борисович был так сконцентрирован, что пописал в вазу для зонтиков в театральном гардеробе.
- Замечательный человек... - вздохнул Великий Као. - Если б он был дамой, я бы не задумываясь сделал ему предложение.
- И я бы тоже сделал... - с едва заметным напряжением в голосе произнес Михаил Михайлович.
Великий Као смерил взглядом Михаила Михайловича и вылил ему кофе на голову. Михаил Михайлович прищурился, облизал нос и бросил в Великого Као коробку из-под печенья. Потом они заказали молочный коктейль. И стали вслух читать свежую спортивную газету.
Брат Бородатого Дворника был лыс. Каждое утро он запирался в ванной комнате и сбривал, уничтожал, соскабливал растительность, вылезшую за ночь на его голове.
- Дисциплина, - говорил он - сделала из обезьяны человека.
Все знали Брата Бородатого Дворника как доброго и порядочного человека. Он с вежливой улыбкой уступал военослужащим места в троллейбусе, носил дымчатые очки-капли и униформу времен второй мировой войны. А по вечерам, нацепив нежную, цвета пера фламинго фланелевую пижаму, любил полистать "Кодекс Поведения Рыцаря Круглого Стола", чтобы затем, дернув шнурок бра висящего у изголовья кровати, погрузить комнату во тьму и, прикрыв глаза, исчезнуть из этого Мира...
...И открыв глаза по ту сторону, он видел опаленный солнцем ковыль, хлещущий по ноздрям любимую его несущуюся иноходью крепкую степную кобылицу. Дюжину бесстыдных амазонок, улюлюкающих за спиной, с гиканьем заходящих справа и слева, цепляющих своими загорелыми мужскими руками полы его золотого с белым рыцарского плаща. Черных птиц сужающих круги в захватывающей дух голубой бездне неба...
Бородатый Дворник и Директор Почтового Отделения хотели измениться к лучшему. Поэтому они записались в кружок умелые руки, шахматную школу и секцию стрельбы из пистолета. И уже через полгода их было не узнать. Бородатый Дворник покрасил бороду в каштановый цвет, а Директор Почтового Отделения перешел на более легкие сорта пива и купил смокинг.
Великий Као вел самолет на бреющем полете, подстригая винтами верхушки фруктовых деревьев. Иногда в винт попадало яблоко и обдавало его освежающим яблочным пюре. Иногда пюре было грушевым. Редко - апельсиновым.
Дома, куда следовало доставить почту, находились в дальних концах узких, стоящих рядком вдоль улицы, садовых участков. Образцовый пилот Почтовой Службы, Великий Као не мог позволить себе выполнить работу абы-как. Слету положить письмо точно на крыльцо или, еще лучше, забросить его в форточку адресата было для него делом профессиональной чести. Приходилось жертвовать фруктовыми деревьями, мешающими, порой, выйти на удобную для точного броска позицию. Некоторые адресаты, защищая свои фруктовые деревья, пытались сбить маленький желтый самолет из средне- и крупно-калиберного охотничего оружия. Безрезультатно. Спеша достойно сделать порученное ему дело, Великий Као набирал такую сумашедшую скорость, что подстрелить его можно было лишь случайно.
Он летел, оставляя за собой шлейф из мелкопорубленных листьев и веток, крепко держа рог штурвала левой рукой, стремительно и точно забрасывая почтовые отправления в проносящиеся мимо него форточки, дымовые трубы и приоткрытые двери.
Горизонтальную белую полосу чертил в утреннем небе длинный шелковый шарф.
Однажды, открыв глаза солнечным осенним утром, Борис Борисович, Михаил Михайлович и Великий Као осознали себя рабами своих пристрастий. Собравшись в тот же день, постановили избавиться от гнетущих их вредных привычек. Великий Као отказался от курения сигар и сказал, что никогда более не будет писать на головы сограждан, пролетая над городом на своем самолете. Михаил Михайлович заявил о том, что он сильнее своего нестерпимого желания мастурбировать в общественных местах и, что отныне он будет позволять себе заниматься этим предосудительным делом не более одного раза в сутки. Максимум - два-три. Борис Борисович, положа руку на телефонный справочник, дал слово не прятаться от друзей и торжественно обещал открывать дверь и отвечать на телефонные звонки. Все вместе они поклялись никогда больше не пить кофе и не есть печенья. Воодушевленные, отправились по домам.
Через неделю они встретились в парке.
- Что-то я чуствую себя несвободным от той свободы в которой я оказался, - хмуро сообщил друзьям Великий Као, вытащил из кармана здоровенную кубинскую сигару, вставил ее в рот, чиркнул спичкой о коробок. Колючее желтое пламя затрещало разбрасывая искры.
- С филосовской точки зрения, свобода, в том числе от самой свободы, это отсутствие! - сообщил торжественно Борис Борисович. Из кармана у него торчал том под названием "Философия с большой буквы "Ф" - Отсутствие! Вот свобода! - еще раз повторил он сверкая глазами.
- Присутствие в процессе отсутствия! Чтобы не слишком зависеть и от самого отсутствия, - уточнил педантично Михаил Михайлович, - Быть, чтобы не быть! Вот истиная свобода!
- Свобода? - переспросил Бородатый Дворник, - Идиоты!.. - и зашагал к западным воротам парка. Двигаясь сквозь листопад, все менее видим становился он. Кружились, чертили замысловатые спирали медные, золотые, ржавые осенние листья.