- Твой фашист, Гензель, Франц, срочной связи требует. Личной.
- И что?
- А то, что личная связь задействуется только в случае самой-самой-самой-пресамой важности. Такой, что никакой передатчик, никакой тайник, никакая тайнопись и никакие шифры надежности не гарантируют. Личная связь для любого агента - риск наивеличайший. Потому что как раз на личном контакте их обычно и берут. Со всей доказательной базой.
* * *
А вот с монастырем действительно была хрень полная.
Облом-с...
Вошел Степа в тот переулок - и увидел лишь коробки бетонно-стеклянные на том месте, где на плане дореволюционном монастырь Златоустинский обозначен был. Златоустинским и сам переулок был когда-то, теперь Комсомольским зовущийся. Дома новые. Серьезные.
Постоял перед тем домом перед подъездом Степа. Долго простоял. Даже больше, чем нужно.
И хотел было уже Степа в тот подъезд войти. Но подошел тут к нему сбоку некто в форме госбезопасности, да спросил тихо:
- А документ свой, гражданин, покажи!
Протянул Степа некому удостоверение свое. Прочел его некто внимательно, глазами колючими Степу с ног до головы щупая. Вернул, козырнув вежливо:
- Прошу прощения, товарищ младший лейтенант милиции! Но стоять здесь долго не рекомендуется...
* * *
- А почему - я?
- Потому что нам важно не только информацию от него получить, но и понять, дезу он шлет или нет. Информацию из него уже чекисты, похоже, вынули.
- Опять платье надевать красное?
- Нет. Обойдемся. Точнее, никакого красного платья не будет. Оденься как можно неприметнее. И вообще - старайся себя в городе особо не раскрывать.
- А где rendez-vous?
- Оh, oui! Je vois, je vois la vieille école de l'ennemi... На Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Пруд у фонтана "Колос". Точнее, третий пруд реки Каменки. У главного ресторана с колоннами. Завтра, в три пополудни. Кныш тебя до Сретенки подбросит, высадит на углу, у церкви, на бульваре. Дальше - сама. Идешь до Колхозной площади. Садишься на троллейбус до ВСХВ. Вот тебе план выставки, изучи досконально. Твой объект ждет - вот здесь. Специально помечаю крестиком. Пароль - "А вас, случайно, не Сергей Андреевич зовут?". Отзыв - "Нет, я Григорий". Встречаешься, принимаешь информацию, анализируешь, при случае - прокачиваешь его тщательно. После - отваливаешь к Цирку неподалеку от ворот центральных. Пароль - "Мне срочно нужен Иван Иваныч". Именно в таком порядке. Там тебя Кныш ждать будет. Все ясно?
- Oh, oui, bien sûr, le professeur...
- Умная сильно?
Хохочет Алька белозубо-заливисто. Голову в хохоте том назад запрокидывает, челку темно-рыжую с бровей убирая.
- Да, я умная! Ну ооочень! Je suis très, très intelligent. Bien beaucoup. N'est-ce pas? А чего ты со мной поделаешь? Только, пожалуйста, научи, как Хранителя в шахматы обыграть.
- Хранителю даже я проигрываю.
* * *
Отошел Степа от подъезда того высокого. И дальше по переулку двинулся, в раздумья свои погрузившись. В раздумья глубокие да мутные. Как же в тот подвал-то проникнуть? Как тот тайник распечатать? Или узнать - есть ли тот тайник еще, иль бетоном залит да забит сваями крепкими? Дом сносить? Или ход искать?
Прошел Степа сквозь переулок. Пересек на светофоре улицу неширокую. Вошел в новый переулок, в Фурукасовский. Миновал серо-пилястровое здание Наркомата госбезопасности, на улицу Дзержинского углом выходящее. И новый дом общества "Динамо" высокий колонно-оконоокруглый с универмагом на этаже первом по руку-то правую оставил, не видя.
А тут - по Дзержинского улице от площади троллейбус промеж машин лаковых да пыльных летит вверх. Наш, ярославский, ЯТБ-3.
Тормознул троллейбус прям перед Степой, дыша резиной распаренной да краскою солнцем пожженной. Чиркнул по проводам токоприемниками. Дверь распахнул приветливо.
Потянуло внутрь Степу внутрь силой невероятной. Сам не понял Степа - что произошло.
Вошел Степа во внутрь. Впрыгнул. В прохладу, вентиляторами разгоняемыми. Скакнул на ступени ребристые. Опустился на подушки сиденья красно-бархатные.
Буркнул динамик голосом говяжье-фаршовым:
- Следующая остановка - Сретенские ворота!
* * *
А вот на Колхозной площади, прям у излучины кольца Садового, близ церкви бывшей Троицкой, на месте, где башня Сухарева возвышалась когда-то...
...На Колхозной площади в троллейбус вскочила девочка. Походкой летящей.
Сама росточка мелкого, Степе - по плечи.
Волосы темно-рыжие, короткие, стриженные. Как у мальчика. Уши - наружу.
На шее - родинка.
Платье белое, по груди да спине - в облипочку, широкой юбкою плиссированной книзу от талии тонкой спадающее, едва-едва колени прикрывает, платочек на шее алый, скромный, да ножки в туфельках ладных.
Глаза - широкие, зелено-голубо-каре-серые. Дьявольские. По бриллианту в зрачке.
И ресницы - черные. Луп-луп!
А губы, чуть приоткрытые свежие.
Скользнула - и сразу на второй этаж простукала лестницу туфельками тонкими.
Лишь запах духов тонких заграничный в воздухе на пару секунду завис.
Понял Степа - что он, похоже...
Только не с первого взгляда, а со второго.
* * *
Едет Алька в троллейбусе. Парит над улицами да площадями московскими - прямо как Любовь Орлова в кино "Светлый путь". Правда, у Орловой ЗиС-101 там был открытый, но и троллейбус счастью девичьему не помеха. Парить - так парить. Летать так летать.
Ведь тут - кресла красные, ковровые. Ведь тут - Москва открывается ясная. Ведь тут - шоссе убегает под днище автобуса - как одеяло серо-стальное туго-натянутое с разметкой белыми бликами. По сторонам шоссе, проспектом Мира именуемом гордо, - флаги и транспаранты, знамена и вымпелы.
Впереди лежит - город сказочный.
Город-выставка.
Город будущего.
Поднимается у Альки в душе волна теплая, волна жаркая.
Вот он - социализм настоящий!
* * *
Степа сел так, чтобы лестницу видеть перед собою. На боковой диванчик. Хорошо Степе здесь - все видать, все слыхать. Воздух в открытые окна прохладою веет. Динамик остановки объявляет гнусаво.
Проскочили Первую Мещанскую. Оставили слева вокзал Ржевский. Махнули через мост над путями стальными, блестящими, вагонами серыми, дымом-паром да паровозами ревущими.
Глянул Степа в окно - а там на горизонте в голубой дымке статуя гигантская возникла-вылепилась из воздуха жаркого летнего в мареве чуть голубоватом. Всем та статуя в мире знакома. Всем та статуя в мире известна. Весь мир ту статую в Париже видел. Весь мир ее теперь знает.
Статуя та - Рабочий и Колхозница. Тела молодые, в движеньи порывистом, в одеждах, на ветру развевающихся - в единое целое слиты. Мускулы в блеске металлическом застыли. Глаза в пустоту глядят восторженно-ясно.
Приближается статуя. Растет на глазах. Сияет металлом ярким. Вздымает вверх серп с молотом - символ единства пролетариата и трудового крестьянства колхозного.
Все понятно!
Здравствуй, Выставка Всесоюзная!
* * *
Миновал троллейбус Рабочего и Колхозницы статую ту стремительно. Повернул налево. Тормознул прямо у входа, у арки трехпролетной, тоже на весь мир знаменитой теперь, в фильмах показанной, в картинах да фотографиях запечатленной, в буклетах, книгах да открытках размноженной.
Вываливаются на тротуар пассажиры.
И девочка коротко-рыжая с красным платочком - стройно выходит. Топ-топ туфельками по лестнице. Хоп-хоп платьицем расклешенным.
Все к входу идут высоко-арочному, тремя полукружьями высоими мраморными вверх устремленным. Все в зной летний, резиной, выхлопом да одеколоном воняющий, выпрыгивают.
И Степа. За всеми.
За ней.
* * *
А за воротами теми трехпролетными - рай земной открывается!
Настоящий! Всамделишный.
Град тот светлый, веселый, молодой.
Бегут вперед проспекты широкие да улочки удобные.
Колышутся стяги алые.
Утопают в зелени павильоны белоснежные, колоннады стройные да витражи стеклянные.
Разгоняют зной фонтаны прохладно-звенящие, высоко свои струи роняющие.
Поют репродукторы голосами радостными:
Ой, ты, родина обильная, ты любимая, всесильная!
В городах твоих и селах, на полях твоих веселых
Крепнет силушка несметная советская!
А вокруг столько всего - глаза разбегаются жутко.
Грузинские пальмы. Абхазские розы. Астраханские дыни. Кубанская лоза виноградная. Сады от плодов ломятся. Не простые сады те, а - мичуринско-лысенковские. Все по науке! Зреют на одних ветках здесь яблоки да груши с айвою, персики да миндаль, абрикосы да сливы, черемуха да вишня, крыжовник крупный да смородина сладко-сахарная. Ломаются ветви от тяжести плодов спелых. Виноградники да бамбук, мандарины да гранаты, кусты чайные да тыквы с арбузами. Арбузы - килограмм по тридцать. Разломы трещат мякотью алой под шкурою полосато-зеленою. Помидоры и огурцы - в руке не удержишь.
Тут и поля колосятся рядом рожью да пшеницей налитой, тяжелой. Хороши поля - по пять раз в год урожай снимать можно. Зерна крупные, бокастые. С каждого колоса - по двадцать таких зерен в руку падает сытно.
Тут хлопок узбекский, ватно-белейший.
Тут стада пасутся на полях свежих.
Тут вся страна, вся шестая часть суши перед вами - раскинулась.
* * *
Это еще что - а вот впереди ведь еще интереснее. Впереди куры да гуси, свиньи да овцы, утки да коровы, кони да верблюды. Всех выводят на площадки открытые. Всех показывают. Всех потрогать можно. Все они - рекордсмены. Все - чемпионы. Каждый колхоз да совхоз ими гордится. Каждый готов свой труд родине отдать. И мясо, и сало, и шерсть.
А еще - дальше рыба. Какая рыба! Ай-вэ! Лосось дальневосточный. Осетр волжский. Зубатка пятнистая из моря Баренцева. Карп подмосковный. Стерлядь азовская. Форель радужная да ручьевая. Горбуша да нерка, пелядь да бильдюга.
Тут же - икра любая на вкус любой. Осетровая, кетовая, тресковая, минтаевая, щучья. Любого посола. Балык нежнейший. Белужинка жирная, знатная, аки царю самому лишь на стол подавалася когда-то - а теперь всем, всему народу трудовому, доступная.
Все, чем родина богата наша великая!
Все, что наш труд советский создал.
Труд - который дело чести, доблести и славы особой.
Труд наш - дело геройства.
Валят толпы делегаций проспектами широкими. Кого здесь только не встретишь. Какую речь не услышишь. Весь Союз Советский здесь. Все республики. Все области. Звенит смех живой, задорный. Сияют улыбками лица - молодые и пожилые, детей и стариков, мужчин и женщин, ребят и девчонок.
Еще и иностранцев толпы. Дивятся иностранцы. Завидуют. Фотоаппаратами щелкают. Думают - не муляжи ли картонные. Нет, господа - все наше, все настоящее, все советское. Пробуйте, гости дорогие. Жрите от пуза. А потом в своей Европе воюющей, бездуховной, да Америке загнивающей про все то расскажите-ка в подробностях - как живут свободные граждане родины советской.
Велика выставка. Просторна. Как страна наша великая, родина наша могучая. Есть, где погулять. Есть на что посмотреть. А коли устал ты все достижения разглядывать, коли зной тебя утомил июньский звенящий - так вот тебе и отдых. Кино. Театры. Цирк. Площадки открытые.
А чуть дальше пройти - там и папиросы на вкус любой-любой в павильоне "Главтабак", ликеры да наливки, да водки разные с винами в павильоне "Главвина", мороженого горы в павильоне "Главхолод", да конфеты с пирожными пирогами да тортами кремовыми, с трюфелями да бисквитами с пропиткой коньячной в павильоне...
...да хрен с ним, много чего там еще... За день не опишешь - рука устанет.
* * *
Да-с. Остановлюсь-ка, дорогие читатели, я в описаниях смелых своих, а то и сам слюною уже едва-едва не захлебнулся сахарной, пока пишу сказ сей забавный. Хотел бы я в той стране жить. Хотел бы по стране той гулять. Хотел бы мед пиво-пить, чтоб по усам текла - да и в рот попало.
Все нашего-то производства, советского.
И все не только посмотреть, но и - купить можно.
И - съесть.
Почти даром.
Ведь от каждого у нас по способностям - а каждому по труду!
Бьется сердце Альки у горла. Горят глаза широко распахнутые. Ротик малый раскрыт в улыбке розовой.
* * *
Скользит Алька по проспекту, асфальта ножками едва касаясь.
Смотрят на нее иностранцы с фотоаппаратами. Глядят ребята московские-ленинградские фабричные да пастухи Дагестана солнечного. Смотрят белорусы веселые да казаки бесшабашные в кубанках да рубахах сатиновых. Смотрят таджики тюбетеечные да эстонцы белобрысые. Смотрят эвенки смирные да финны-карелы молчаливо-задумчивые.
Самые смелые - даже знакомиться пытаются. Красоте - salut. Ой, а как вас зовут?
Смеется Алька заливисто. Всех улыбкой одаривает. Но - спешит она. Занята. Торопится!
Всем видом своим показывает - от макушки коротко-рыжей до подошв туфелек каучуково-кожаной. Срочное дело. И по запястью руки левой тонкому пальчиком указательным постукивает.
Время, товарищи!
И улыбается еще раз.
Время-время!
Вперед!
* * *
От площади у главного павильона проскользнула Алька на площадь Механизаторов восьмиугольную, широкую. Стоит на площади памятник товарищу Сталину пятиметровый. Смотрит товарищ Сталин на площадь, в усы улыбаясь тихо. Словно любуется ею, площадью, и разномноголюдьем на ней. Словно по-отечески благословляет. Всех сразу. И ее - Альку - со всеми.
Идет быстро Алька по площади - а товарищ Сталин бело-бетонный за нею взглядом косит: я тебя вижу, я тебя слышу. Не бойся. Я с тобою.
Улыбается Алька бетонному товарищу Сталину - я и не боюсь никого. И никогда. Даже тараканов. И крыс.
Только змей побаивалась. Раньше.
А теперь - я и сама такая.
Змея. Девочка.
Гадина.
* * *
Велика площадь. Минут пять надо, чтоб обежать ее шагом-то быстрым. А дальше - в эллинг гигантский, огромный, попала Алька. Тенью прохладной тот эллинг широкой раскинулся. Куполом ребристым, длинным. Прямо за спиной пятиметрового товарища Сталина. Тут - тракторы разные: от небольших Горьковских, до тяжелых гусеничных завода Сталинградского. Тут комбайны, сеялки да веялки выставлены, помощники колхозника советского верные. Тут аэропланы авиации сельскохозяйственной, поля от вредителей обороняющие. Тут маслом машинным да соляркою пахнет остро.
Минут десять уйдет, чтоб эллинг тот пройти шагом-то быстрым. А сразу за эллингом - вновь простор. Тут аллея широкая ведет прямо к пруду зеркально-прохладному, в центре которого фонтан "Колос" бьет струями слюдяно-прозрачно-плотными.
Почти пришла!
* * *
Выдохнула Алька. Уняла биение сердца быстрое.
А тут к ней и сам Гензель подходит. В шляпе в дырочку, в рубахе легкой хлопковой, с плащом летним на руке согнутой. Улыбается губами тонкими. Щурит глазищи холодные.
Говорит Гензель ей вновь на чистом русском:
- Я очень рад тебя видеть... Тебя и ждал.
Хлестанула его Алька в ответ глазами своими бездонными да улыбкой приветливой.
- А вас, случайно, не Сергей Андреевич зовут?
- Да нет, я Григорием величаюсь...
* * *
Предложил Гензель Альке на лодке прокатиться. Благо станция лодочная - вот она. Не возражает Алька. Лодка - это хорошо. Это интересно. Ведь вода - ее, Альки, стихия. Даже если Гензель решит вдруг ее утопить, перевернув лодку ту, - выплывет она легко. И сама того Гензеля в отместку утопит.
Плывет лодка по пруду. Касаюся весла легко глади водной. Сияет фонтан в водяной пыли радугой пестро-дрожащей. Слепит солнце июньское яркое.
Выгреб Гензель в два взмаха на середину пруда да весла бросил. Остановилась лодочка. Хлюпнули в воду весла устало. Зазвенел голос Гензеля приглушенный. Прав Генезель - информацию лучше без лишних ушей передавать. А здесь, на пруду - их и нет. Одни они с Гензелем вдруг оказались по центру самому, вплотную к фонтану. И фонтан еще шумит - подслушать мешает.
Заговорил Гензель, улыбаясь солнечно, чтоб со стороны казалось, что парень молодой с девушкой просто беседуют.
- У меня есть два важных сообщения. Запоминай. Первое. Германия готовится к нападению на СССР. Нападение начнется через две-три недели, плюс-минус два дня. 18 июня будет принято решение по конкретной дате, и соответствующая директива уйдет в войска. Окончательное решение будет принято Верховным командованием вермахта за девять часов до начала операции и немедленно доведено до войск специальным кодовым сигналом. С этого момента части германской армии приступят к открытому выполнению приказов.
- Понятно, - щурит глаза прекрасные Алька под ресницами черными. - А откуда такая точность?
- А оттуда, что день нападения рассчитывается не столько военными, сколько астрологами да прочими людьми учеными. Идеальная дата с этой точки зрения - 22 июня. Солнцестояние. Смена Зодиака с Близнецов в Рак. Луна...
- Неужели вы верите в эту чушь?
- Верим-не верим, но пока все это не подводило. Астрологи расчитали оптимальные даты ввода войск в Рейнскую зону, присоединения Австрии и Судет, ликвидации Чехословакии, ударов на Польшу, Норвегию, Данию, Францию и Югославию. Везде удача, везде успех. Чего бы им не поверить...
- Зачем Германии нападать на СССР? У нас договор о дружбе есть. И о ненападени. Германия ведь пока что с Англией не справилась. Неужели она на два фронта воевать будет?
- Не я принимаю решение. Но в отношениях наших что-то резко изменилось с прошлого лета - с Франции и Румынии. Потом был визит товарища Молотова в Берлин, по слухам - безрезультатный, договориться ни о чем не удалось, поскольку Берлин категорически против включения Румынии, Финляндии и черноморских проливов в сферу интересов СССР. Направить активность СССР в сторону колоний Британии, в том числе - к Индийскому океану, не удалось. Так у нас все говорят. А совсем недавно - Югославия была. Кто вас заставлял с ней демонстративный договор заключать после переворота того мартовского, когда наше прогерманское правительство Цветковича и князя Павла свергнуто было? Кто заставлял пакт с японцами подписывать без консультации с нами?
- Понятно, - вновь хмыкнула Алька. - Хорошо. Война. Это первое. А еще что?
- Есть и второе. Тот самолет, что пролетел 15 мая от Берлина до Москвы, прошел не случайно. И ваши системы ПВО не сработали тоже не случайно.
- Почему?
- А почему он пошел именно по линии Белосток-Минск-Смоленск-Москва? Ведь по прямой от Берлина на Москву - севернее? Почему не пошел через Прибалтику? И еще - от Варшавы до Москвы - 1200 километров по прямой. По карте.
- Занятно...
- Я еще скажу больше! У Ю-52 дальность полета всего около тысячи километров. Правда, с дополнительными баками расстояние будет аж в 1300. Но - по прямой. По строгой. Без коэффициента маневра.
- То есть, топлива не хватило бы?
- Хватило. В один конец. А на маневр от истребителей - нет. Так что решайте сами - кто и почему там шел да прошел. И куда тоже.
- А почему через английскую систему ПВО с ее супер-радарами прошел Гесс?
- Гесс был сумасшедший. Его никто из Берлина не вел. А на борту того самолета, что в Москву прилетел, были очень видные руководители рейха. Но шел он - инкогнито. Представляешь, если бы его сбили? Или бы он, растратив топливо на маневрах уклонения, упал бы где-нибудь под Смоленском?
- И что?
- И все, - выдохнул Гензель облегченно. - Больше ничего передать не могу. Но это моя последняя передача. Меня срочно в Берлин отзывают. Сегодня выезжаю вечерним поездом. И это тоже знак. У нас уже все сотрудники свои семьи вывезли. Многих отозвали. И отзывать продолжают...
Слушает Алька Гензеля. Улыбается солнечно. И думу думает про себя глубокую, тяжкую.
Никак не поймет она - зачем Гензель ей все это рассказывает?
Почему он идет на риск великий, шпионский?
Ведь ничего нового он лично ей не сообщил.
* * *
Причалила лодочка к берегу. Ступили Алька с Гензелем на почву твердую. Гензель ей руку подает вежливо. Что поделать - воспитание, Европа, традиции.
Говорит он Альке все тем же голосом бесстрастно-ласковым:
- А теперь - пойдем-ка в ресторанчике посидим. Вон в том, главном.
- Зачем?
- Я ведь еще не все-то тебе рассказал, что могу-то порассказывать. И вообще - Wodka trinkt man pur und kalt! Liebe schmeckt wie Kaviar! Das macht hundert Jahre alt.
* * *
А в ресторане, а в ресторане-то! Недаром он главным на всю выставку зовется. Недаром сюда народ бежит. Не в залах роскошных дело. И не в обслуге вышколенной. И не в скатертях накрахмаленных, салфетках туго-свернутых да приборах идеально, до блеска, вычищенных. Этим сейчас мало кого удивишь. А вот меню...
Большое здесь меню. Как разворот газеты "Правда". И еще к тому меню карта винная.
Все-все-все. Все, чего тело голодное хочет. Все - чего душа желает. Все свое, все отечественное. Не хуже ихнего, всякого. И сыр с плесенью благородной. И салаты пятнадцати сортов. И супы всех кухонь мира. И мясо-рыбо горячие и холодные такие, что язык проглотить можно. А ухА... Ох, и царская здесь уха. Как и положено - на трех бульонах свареная, на рыбке свежей, в трех переменах-то повытомленая вволюшку.
Заказал Гензель умеренно - закусок легких да вина белого, того, что в жару пить приятно. Из питомников Крыма да Абрау-Дюрсо. Наилучшего. Наинежнейшего.
Но здесь еще больше осторожен стал Гензель. О делах почти не говорит. Лишь изредка, в разговоре быстром вставит информацию ценную, не меняя ни интонации, ни лица своего выражения.
Профессионал.
* * *
Ест Алька - кусочками маленькими отрезая - балык, на языке тающий, да вином полусладким запивает прохладным - Гензеля слушает внимательно.
А Гензель говорит много чего. Серьезно. Глаза в глаза. Губами смех изображает веселый. Бровями эмоции рисует на лице красиво-арийском.
Но - полушепотом. Под тарелочек да вилочек звон. Да ножей и ложечек десертных. И - вновь ничего нового.
Так еще полчаса прошло. Принес официант счет. Вынул Гензель бумажник крокодиловой кожи тисненой. Кинул пару червонцев серо-зеленых, не глядя. Поднялся. Кивнул Альке весело.
- Прощай. Мне идти пора. Здесь - за все уплачено, не волнуйся. Через пятнадцать минут можешь и ты уходить. Только осторожна будь. Пожалуйста!
Улыбается Алька ему во все тридцать три зуба ярко-сахарных:
- А я буду! Спасибо!
И тут - замялся он вдруг. Лоб платком вытер. И промямлил, глазами по сторонам торопливо стреляя:
- Запомни - война будет. Мы станем врагами - по обе стороны фронта горящего. Уже через две недели. Но... Я... Не хочу с тобой в войне будущей на фронте встретиться. Честно. Не хочу тебя убивать. Но коль встречу - убью. Уж, извини.
Ответила она ослеплением улыбки своей:
- А может - я тебя? Я убивать люблю. Тоже - извини. Если что.
Скривился Гензель, будто от боли:
- Там и посмотрим!
Кивнул еще раз - и скрылся.
- Ну-ну.
Усмехнулась мысленно Алька, поглощая ртом своим быстрым бутерброд с икрой черной да маслом нежно-желто-сливочным на булке горячей.
Вкусно!
* * *
Вышла Алька из ресторана в воздух июньский ранне-вечерний. Сбежала по ступенечкам шажками быстрыми. Вдохнула всей грудью запах свеже-липовый.
А тут двое сразу - с двух сторон. Оба - в пиджачках. Оба - в брючках, да полуботинках дешевых. Оба - в кепочках-малокозырочках. Оба - луком и пОтом воняющие. У одного из них даже фикса серебряная в улыбочке светится.
Только один - худой, да повыше. А другой - потолще, да пониже. И с усами коротко-рыжими.
Подхватили они ее. И за угол потащили. И ножичком чуть в ребро сзади кольнули.
- Тихо, шалава, не дергайся. А то пойдешь в пруд рыб кормить... Они здесь до корму, суки, жадные!
* * *
Затащили ее те двое за угол, на хоздвор, в уголок неприметный, тихий. Сразу тот ножичек-выкидуху к горлу ее приставили да голосом слюняво-шепотным прямо в лицо дыхнули:
- Так, давай, говори-ка быстренько, что тебе этот немец-перец там наплел... И откуда ты только, такая красивая, взялася...
Чувствует Алька горлом лезвие острое. Чувствует захват умелый. Так сразу - и не вывернешься. И понимает - не урки то, хотя как урки и говорят, да и выглядят.
Не урки. А кто тогда?
- Говори, давай. А то мы тебе нос отрежем. Или говоришь, или будешь жить дальше без губы верхней. Или вообще - без глаз!
Впивается нож в шею ее тонкую. Даже кровь чуть-чуть побежала из царапины легкой.
- Я не очень понимаю...
И тут ее удар достал. Сильный. Кулаком. Поддых. Так - что сознание на миг погасло. Так что кашлем жутким горло взорвалось.
Отплевалась Алька. Выдохнула тяжело:
- Я еще раз...
* * *
А из-за угла - вдруг парень-паренек скуластый выныривает. Ничего примечательного. Среднего роста. Поддато-шатающийся. Плечистый. Крепкий. В белой футболке. И в кепке. Загулял, видать.
Чуть-чуть глазами по сторонам зыркает. На груди - значок "Парашютист-инструктор" эмалью горит да золотом.
- Э-э-э, ребят, да вы чего... Дык...
Обернулся к нему худощавый да выкрикнул злобно - как выплюнул:
- А ну канай отсюда, фраер, пока тебе харю под хохламу не расписал!
Выставил паренек тот ладони вперед. Произнес примирительно-ласково:
- Ребят... да я... Дык... Е-маё... Да все понял.... Ухожу. Спокойно. Все нормально, блин, в натуре...
- В натуре - кум в прокуратуре.
* * *
Почувствовала Алька, что бугай усатый чуть отвлекся. Чуть хватку ослабил. Руку от такого послабления из захвата не вынуть, не выдернуть - видно, что тот умелый, среагирует сразу, быстро и фатально. И потому ударила Алька не руками, а затылком своим темно-рыжим.
Скоро. Яростно. В нос. Или - подбородок. Тут - куда попадешь. Главное - врага ослепить.
* * *
- Ух-бля!
Поднял руки бугай инстинктивно, от удара закрываясь, тем самым алькины руки освободив полностью. Получил бугай тут же еще два удара. Сильных. Но не убойных. Бугай ведь тот - совсем не пацан из школы элитной близ улицы Кропоткина да и не урка из Калинина славного - собрался быстро да закрылся умело.
Но тут Алька уже совсем на свободу вырвалась и для боя полного, кровавого развернулась.
И не успела она бой тот принять.
Рухнули те двое одновременно. Оп-па!
Оба - от ударов того паренька плечистого, крепкого. Хук-хук!
Я, честно говоря, офигеваю, дорогие читатели от такого. От такого вот, блин, раз... долбайства и безответственности. Уж простите меня, но я, как автор, свои пять копеек вставлю. То есть, ей не интересно - кто ее спас. Ей интересно - как с теми, кто на нее напал.
Ну - не дура ли?
Ну и - ну ее! А вот паренькому тому, крепкому, сложенному - спасибо.