Никто не знал, откуда он
прибыл сюда, в город. Он мог прийти из пустыни, как
приходили время от времени ловцы. Однако сам он
не был ловцом — слабый телом, он не выдержал бы и
дня среди сыпучих пылающих песков. Он прибыл, и
все перевернулось. Он старался все перевернуть.
Не скажу, что это удалось ему сразу. Не смею
сказать, удалось ли ему это вообще. За ним
все-таки пошли некоторые, исчезли из города, их
имена не позволено вспоминать на вече, но каждый,
кто знал несчастных, переполнен в мыслях
жалостью к ним.
Он поселился в доме гончара, он
был среди нас, и никто не распознал нечестивца.
Мы плетем клетки для райских
птиц, такие клетки плели наши отцы и деды, мы
передадим мастерство нашим детям. Ловцы
приезжают к нам за клетками, ведь никто в этой
долине не умеет связать их лучше. Ловцы привозят
мясо, сыр, финики и вино. Когда они прибывают
караваном, в городе шутки и разговоры. Они тоже
нечестивцы, в нашем разумении, однако они никогда
никому не мешали, оставаясь среди нас — мы знали
их нечестие и, хотя имели с ними дело, но всегда
ощущали свое превосходство, и только самый
презираемый попрошайка мог завести с ними
теологические споры.
Он не спрашивал разрешения
войти в город. Не появился у старейшин, не
определил себе занятия, не взял работы, однако
ходил и смотрел, отвлекая нас от дел ненужными
разговорами. Вроде, он не против был поговорить,
но, как ни странно, говорил мало. Сразу
заподозрено было, что это колдун, потому что
стоило ему сесть и завести разговор, как каждый
утрачивал бдительность, а он только сидел и
слушал. А человек начинал сетовать о вещах
невероятных — о своей виновности и о течении
жизни, о том, чего никто и никогда ему не
втолковывал, а говорить то, что хочешь сам — уже
не ересь, а разврат.
Он же слушал и даже не
улыбался, а слушал. Я, несчастный, рассказал ему о
райских птицах — молюсь, чтобы когда-то мне было
прощено тогдашнюю зависть о воле райских птиц.
Ведь каждому известно, что прекрасны они в
клетках, а на воле их видят только нечестивые
ловцы. Это вызвало потом у меня подозрение в
родстве его с ловцами, и с тех пор даже тень его я
встречал справедливым негодованием.
Однажды пришел ко мне гончар,
принеся какое-то количество заказанной посуды.
Его что-то мучило, но мне стоило многих сил
вытянуть из него то, что его мучит. Он говорил, что
его одолело сомнение в истинности общеизвестных
истин. Он говорил, что иногда чувствует такой
припадок самоунижения, что сказать стыдно. Он
словно бы уперся в большую стену, а стена не
двигается, но должна, должна двигаться!— и все
силы идут на борьбу с этой глухой нерушимой
стеной. Он знал свою вину, и готов был каяться, но
я понимал, что не поможет ему это. Но пусть бы и
гончар смог перебороть в себе сомнения в
правдивости вечных постулатов, не очернив их ни
одной еретической мыслью. Гончар думал, что
пришелец виновен во всем. Хотя он даже не говорил
со своим гостем. Но я уже видел и таких, кто ходил
следом, ловя скупые его слова.
В тот же день я сел за
переделку ежегодной праздничной мистерии. Мы
всегда говорили установленные наперед роли. Это
называется традицией. Мы уважаем традицию, но я
ее и не нарушил. Только в последнем действии к
Веселью, Богатству, Прогрессу — символичным
персонам — я прибавил Глупость и Потерянное
время. Мне до сих пор по душе эта сцена: в темных
балахонах против фигур в золотой одежде выходили
Глупость и Потерянное время и выливали на
Человека (белоснежное убранство, статная осанка,
фигура высокая и светлая, символ человечества,
исполняется гончаром) три ведра грязи (на ведрах
большими буквами: греховность, мертвенность,
печаль), после чего золотоносные особы утешали
Человечество прекрасными красочным одеянием.
Здесь была сила преувеличенных изображений.
Но нельзя уберечь плод,
который начал гнить с середины. Я увидел у
гончара, как только залили ему белый плащ грязью,
странный блеск в глазах. Словно это было водой в
летнюю жару. Он бросил роль (роль!), поклонился
всем, в том числе и мне — какова наглость!—
плюнул на золото убранства и пошел месте с
пришельцем.