Я толкнул дверь и ступил в затхлый полумрак каземата. Какая-то бледная тень, отделившись от стены, рванулась ко мне, и близко, совсем близко, я увидел его лицо. Он поглядел на меня снизу вверх, робко, по-собачьи и вдруг, опустив голову, зашептал горячей скороговоркой: "Герр комендант, это ошибка, недоразумение... Я не виноват... здесь, здесь я умру, слышите, Ђ он судорожно хватал ртом воздух, точно его душили, Ђ я Вас прошу... заклинаю...",Ђ его голос сорвался в глухие рыдания. Крупная частая дрожь била его тело. И вдруг он повалился мне в ноги, в глупой театральной позе продолжая что-то лепетать.
Я смотрел на него беспристрастно. Скука и безнаказанность сделали из меня психолога: "Страх, Ђ подумал я, Ђ он напуган, и это пока все. Их пытают, я знаю, но он еще крепок. Он еще не скоро умрет. Пред смертью они другие: не тратят сил на слова. Но до смерти ему далеко. Я не дам ему умереть. Я пожертвую для него карьерой, может, жизнью... но не сейчас, потом.
Я вышел, дверь тихо скрипнула, тень снова скользнула на пол.
День 3.
Когда я пришел, он казался спокойным, лишь взгляд, точно ища опоры, беспокойно ощупывал мрак. Страх ушел внутрь. Он вооружился логикой.
"Герр комендант, Ђ заговорил он, и голос его почти не дрожал, Ђ я знаю, что уповать на милосердие бессмысленно. Знаю, но... но государству нужны работники. Я готов работать за двоих, за четверых... Я еще в силах работать! Ђ губы его дрогнули, но он овладел собой. Ђ Объясните, зачем Вам держать меня здесь! Какой в этом смысл?" Он взглянул мне в глаза. Маленькая, крохотная надежда боролась в его взоре. Маленькая надежда среди хаоса. Я знал, что скоро она исчезнет, и тогда он не выйдет отсюда: он выползет из этого карцера зверюгой с перебитым хребтом.
Должно быть, он не так понял мое молчание. Он чуть-чуть шевельнул губами, и выражение умиленной благодарности, точно тень, скользнуло по его чертам. Он слишком верил в логику... Я рассмеялся ему в лицо. Просто я не мог сдержать смех. Я смеялся искренне, как в те далекие, довоенные времена.
День11.
В тот день он лежал неподвижно. Теперь темная густая пелена безысходности все чаще покрывала его. Даже боль он ощущал притуплено, точно издалека. На допросах он терял сознание. Он давно перестал дерзить и притворяться гордым. Он рассказал все, что знал, но его продолжали пытать -- по моему приказу.
Когда скрипнула дверь, он не вздрогнул, не повернул головы. Это хороший знак. Я видел, что в этом жалком теле борются отчаяние и страх. Нет, это не был прежний ослепляющий страх. Нет! Он стал куда конкретнее. Он боялся длинных щипцов, спичек и бездонных ночей. А еще он боялся смерти. Этот страх постепенно слабел, и тогда он ничего не чувствовал. Тогда он хотел умереть.
Помню, как он весь напрягся, взгляд стал суровым: "Пристрелите меня...", -- он старался, чтоб голос звучал твердо. Нет, это не минутная слабость, это он решил еще вчера или неделю назад (я ведь давненько здесь не был: дела!). Тогда он еще мог решать... Я в упор поглядел на него: губы шевелились беззвучно, точно он хотел что-то добавить, может быть сказать "прошу Вас", но сдержался. Здесь этого не говорят. К чему? Он прав, пора кончать... Всему есть мера.
Я отстегнул кобуру. Я целил ему прямо в глаза, в зрачки его светло-синих почти неживых глаз. Я видел, как они становились огромными, как билась тонкая жилка на землисто сером виске... а потом он закрыл глаза. Ресницы его дрожали.
Врешь! Ты еще хочешь жить. Теперь даже больше, чем прежде. Это чувство умирает последним. Но мне тебя не жаль, нас объединяет нечто большее. Я уйду, а ты будешь лежать еще долго. Лежать и считать мгновения...
Не знаю, зачем я терзал его. Зачем приходил сюда, с любопытствующим безразличием читая его судьбу. Мне нравилось видеть его падение, нравилось считать капли жизни, сочащиеся в песок. Не знаю, почему он не умер в этом проклятом склепе, на ледяном полу; почему не сошел с ума. От одиночества, от страха... Этого я не знал. Я лишь видел, что в нем живет и борется некая сила, неподвластная человеку.
День12.
...Не знаю, где взял он тот ржавый клинок, с которым однажды вечером он бросился на меня, тот жалкий обломок решетки, порвавший мою шинель. Это был последний вопль жизни, ужасный в своем бессилии.
Он упал прежде, чем я ударил, прежде, чем ржавый клинок коснулся моего тела. Рухнул, сраженный собственной дерзостью. Он ждал удара... спокойно, не закрывая лица, не сводя с меня немигающих, опустошенных глаз. Ждал без страха, но с нетерпением. Я не двигался. Любого другого за слово, одно только лишнее слово, я пристрелил бы на месте. Но ему я оставил жизнь и темноту, и муку... все, кроме желания жить. Уходя, я взглянул на него: даже легкая тень облегчения не коснулась его лица, даже жалкое подобие ненависти не шевельнулось в глазах. А я думал, она никогда не угаснет...
В эту ночь я долго курил. Что ж, значит, все кончено. Я вернулся и отпер дверь. Он лежал в той же позе в углу. "Выходи!", -- скомандовал я. Он не шелохнулся. Он не спал, он слышал мои слова, но никакая сила не могла заставить его действовать. Может быть, еще вчера надежда боролась в нем и таилась... Но сегодня она умерла. Когда-то ведь все умирает.
Я приподнял его, тусклый свет упал на лицо. Что-то прежнее было здесь, и что-то навек исчезло. Тогда у него был другой взгляд.
Тогда я принимал новый транспорт: полторы сотни из тех тысяч безмолвных рабов, что прошли чрез мои руки. На тысячи тел я бросал беглый усталый взгляд, тысячи отправлял на смерть или на работы, бывшие, в сущности, лишь ее отсрочкой. И от этих тысяч людей в выцветших полосатых робах он не отличался ничем. Ровным счетом ничем.
Он стоял двадцать третьим с краю, невысокий, с худым и хмурым, посеревшим от мороза лицом. Он стоял, пряча руки в рукава, продрогший, и было в нем что-то... Нет, -- я потом часто думал, -- нет, нет, он отнюдь не был дерзок, скорее он был спокоен, не по-рабски, не так, как все. Тогда я подумал, что он, именно он выживет в этом холодном аду. И мне захотелось... словом... я многое бы отдал, тотчас отдал все, что имел, чтобы не ошибиться.
Я ударил его по лицу. Должно быть, впервые его так били: наотмашь, без предупреждения, без причины. "Смотреть в глаза, сука!" -- заорал я неожиданно для себя, чувствуя, как нестройная колонна ежится под моим взглядом. Он поднял глаза. Много лет спустя, в самые пьяные вечера, в самые темные ночи, я вспоминал этот взгляд заключенного, и мне становилось страшно. Так глядят только жертвы, только на палачей, только те из них, кому суждено выжить. "Бей, -- говорил его взгляд, и в нем была та исконная, злая ненависть побежденного, но не сдавшегося бойца, -- бей, собака, потому что так выпало, потому что сегодня мне повезло меньше, чем тебе". Я невольно отступил на шаг, а потом коротким ударом бросил его на снег. Я бил его долго. Жестоко. Бил коваными сапогами с каким-то спокойным бешенством, пока мне не стало жарко на ледяном ветру.
Я понял, что он погиб: от меньших побоев люди умирали у меня на глазах. Мне было немного досадно. Какая глупо, что я поверил в эту нелепую ложь. Я, кажется, крепко напился. Он не шел у меня из ума, мальчишка с худым и хмурым, посеревшим от мороза лицом. Как глупо, что именно он... Как глупо, что он умер.
Он выжил. Я был счастлив. Но я был поражен. Ужас, похожий на религиозный трепет, пробрался в мою душу. Я уверовал в него, как в святыню, в живой символ жизни, и тотчас решимость испытать его судьбу овладела моим существом. Я повел злую, бесчестную игру, из которой, увы, вышел непобежденным.
...Десять лет промелькнули как сон. Долгий срок... Слишком долгий для заключенного...
И вот я стою в темноте, он молча лежит на полу, и время ползет между нами. Я чувствовал, что поединок окончен и окончен безликой ничьей. Я убил в нем надежду, мысль, волю, но в глубине его существа тлела жизнь, безмолвная сила, называемая инстинктом, направляла его шаги. Я не мог увидеть ее, не мог уничтожить... и он, казалось, не был над ней властен. Он жил, не понимая, что живет: рефлекторно, слепо, бесцельно, точно смерть забыла о нем. Жил, не борясь и не сдаваясь.
А потом случилось непонятное. Кто знает, какая проклятая сила, какой демон гонит нас порой разрушить едва обретенное счастье. Я ведь любил его. Как это ни глупо, ни абсурдно. Ночами я леденел от ужаса при мысли, что какой-нибудь охранник, какой-нибудь мальчишка шарфюрер шутки ради застрелит его. Странное полузабытое чувство: я боялся его потерять. Он был мне необходим, нужен как воздух, как последняя надежда, как воплощение чего-то высокого, может быть, воли к жизни...
Но когда ко мне пришли они, эти врачи, которым вечно нужны жертвы (жертвы во имя отечества!), Ђ я ведь знал, что оттуда не возвращаются, Ђ вот тогда я мог отдать любого из этих покорных рабов, он отдал почему-то его... Видит бог, я верил: он вернется. Так свято верят только в чудеса. Если бы он не выжил, если бы он умер теперь, после всего, что было, для меня что-то ушло бы навек. Что-то важнее, чем жизнь...
Но те, для кого он был лишь материалом, ничего об этом не знали. Они, как и все мы, выполняли свой долг.
...Он вернулся смертельно больным, вернее, он уже не вернулся. Его тело швырнули в барак, а дело подшили к папке. Я долго читал этот рапорт, я пытался понять, что с ним стало за эти несколько дней. Пытался, но так и не смог. Воображение рисовало мне картины, привычные и бесплотные, словно выцветший трафарет... И лицо на грязной подстилке не напоминало никого, и меньше всего тот бледный, суровый и строгий лик. Оно снова стало спокойным, только не так, как тогда. Это была маска смерти, одинаковая для всех, а черты, что она скрывала, видно исчезли навек.
Как я жаждал его узнать, как желал ощутить ненависть его светло-синих глаз! Напрасно! Предо мной был изможденный раб, умирающий раб и не больше...Нет! Он не мог умереть! Я ведь сам бывал в переделках, я был на Восточном фронте и знал, что способность выжить Ђ это не пустые слова, не легенды, не самообман. Это особое качество, может, дар. В сравнении с ним сила, молодость, воля ничтожны. Я видел, как гибли здоровые, как счастливчиков настигала пуля, но таких, как он, Ђ никогда. Они были как будто в панцире... Что-то вроде клейма жизни Ђ это нельзя отнять.
Помню ночь, барак и его руку. Она была в огне... "Ты должен жить! Слышишь? Ђ жить, потому что такие, как ты, выживают...", Ђ он не вздрогнул, не открыл глаз... Липкий пот блестел на его лице. Он, должно быть, не слышал меня. Это было всего лишь тело, лишенное чувств и сил. Мы были одни в этом склепе: я так приказал. И теперь я чувствовал, как пустота смыкается надо мною. "Потому что еще... слушай, Ђ я давился словами, Ђ ваши... ваши близко." Что это? Злорадство? Презрение? Нет, ничего. Он только тихо стонет и дышит хрипло со свистом.
Он боролся неправдоподобно долго, так долго, что я вновь в него поверил. Это была последняя, исступленная вспышка надежды. Я верил мучительно, слепо, как мать в избавленье ребенка. Стыдно вспомнить, я молился по ночам, я давал зароки... Все напрасно. Он умер на 11 день, так и не прокляв меня, не открывая глаз.
Жизнь сделалась для меня бессмысленной и пустынной. Всю ночь я бродил один, сжимая в руке свой "Вальтер", но так и не застрелился. В ту ночь я многое понял. Я почувствовал, как уязвима плоть, как покорна и как беспомощна человеческая душа... Как предсказуем и подло логичен мир, не знающий исключений. Да, это правда, но у меня было такое чувство, будто я проиграл кому-то особенно важный спор.