Матвеев Михаил Юрьевич : другие произведения.

Владимир Фёдорович Одоевский как основоположник отечественной фантастики

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассматривается творчество В. Ф. Одоевского - одного из наиболее самобытных представителей Золотого века русской литературы, родоначальника жанров фантастики, фэнтези и антиутопии, существенно повлиявшего на становление отечественной словесности XIX в. применительно к созданию философских притч, аллегорических сказок, сатирических зарисовок российской действительности, мистических историй и др. Приводится краткая характеристика его основных произведений, определяются их жанровые разновидности и отмечаются особенности творчества В. Ф. Одоевского как писателя-фантаста. Среди отличительных черт данного автора - внимание к будущему России, к науке и просвещению, потрясающая эрудированность, дар предвидения и необычайное разнообразие литературных сюжетов и художественных приемов, многие из которых значительно опережали свое время.

М. Ю. Матвеев

      

Владимир Фёдорович Одоевский
 как основоположник отечественной фантастики

 

Содержание
 

Предисловие. Жизнь и творчество В. Ф. Одоевского
1. У истоков отечественной фантастики
2. Особенности творчества В. Ф. Одоевского как фантаста
3. В. Ф. Одоевский и мировая литература
4. Мистические повести и рассказы В. Ф. Одоевского: между гностицизмом, романтизмом и "темным" фэнтези
5. Философская фантастика: "Русские ночи", дьявол Сегелиель и прочие бесы
6. Религиозное фэнтези
7. Сатирические произведения
8. Заглядывая в будущее: научная фантастика и антиутопии В. Ф. Одоевского
9. Сказки для взрослых и детей
10. Все относительно: недостатки фантастических произведений В. Ф. Одоевского
Заключение
Приложение. Как собирают избранных: "Косморама" vs "Баффи"
Примечания

          

Предисловие
Жизнь и творчество В. Ф. Одоевского

 

                                                              

          Дядюшка не выживал из ума, потому что не выживал из людей; три поколения прошли мимо его, и он понимал язык каждого; новизна его не пугала, потому что ничто не было для него ново; постоянно следя за чудною жизнию науки, он привык видеть естественное развитие этого огромного дерева, где беспрестанно из открытия являлось открытие, из наблюдения наблюдение, из мысли вырастала другая мысль, которая, в свою очередь, выводила из земли первоначальную.

          В. Ф. Одоевский "Саламандра"
 

            Владимир Федорович Одоевский (1804-1869) - один из наиболее образованных и одаренных людей России первой половины XIX в. Он был и писателем, и философом, и музыкальным критиком, и библиотекарем, и популяризатором научных знаний, и членом многих научных и благотворительных обществ, и алхимиком, и чернокнижником, располагавшим значительной коллекцией оккультных изданий и по праву заслужившим славу "Русского Фауста"[1]. В данной работе подробно затрагивается только одна (хотя и немаловажная) грань его таланта - В. Ф. Одоевский был одним из родоначальников отечественной фантастики, а если учитывать многоплановость и самобытность его произведений, то, возможно, и ее отцом-основателем.

            Однако прежде чем рассматривать его фантастические произведения, следует остановиться на основных вехах его биографии.

            Владимир Федорович Одоевский - последний представитель известного и именитого княжеского рода, берущего начало от Рюрика. Рано потеряв родителей, он остался на попечении своих родственников, в том числе дяди - известного благотворителя князя П. И. Одоевского. Образование он получил в Московском университетском благородном пансионе. Одоевский усиленно занимался естественными науками: изучал анатомию, физиологию, физику, химию, технику. Его общая образованность и начитанность поражала современников: будучи полиглотом, он свободно владел французским, немецким, итальянским, английским, испанским языками и знал церковно-славянский, латинский и древнегреческий языки.

            В 1823 г. вместе с Д. В. Веневитиновым он организовал Общество любомудрия с целью изучения мировой (в особенности немецкой) философской мысли и, в конечном счете, создания оригинальной отечественной философии. Это начинание, завершившееся в конце 1825 г., не было особенно удачным - не только по причине известных событий на Сенатской площади, но и ввиду нехватки собственных российских философов. В критике об этом "дефиците" говорилось так: "Пересаженный в десятых годах [XIX в.] из Германии в Россию романтизм сильно развился в 30-40-е годы. Вместе с романтизмом воспринята была и немецкая философия. И то и другое было перенято лишь отчасти, в бледной и неясной копии, что не мешало, однако, возникновению ревностного поклонения германскому любомудрию. Все ничтожные брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней. Чрезвычайное увлечение философией имело свою невыгодную сторону. "Молодые философы наши, - замечает Герцен, - испортили себе не одни фразы, но и понимание; отношение к жизни, к действительности сделалось школьное, книжное; это было ученое понимание простых вещей, над которым так гениально смеялся Гете в своем разговоре Мефистофеля со студентом""[2].

            Следует, впрочем, учитывать и тот факт, что немецкая философская мысль в начале XIX в. тоже не была полностью самобытной: в этот период резко усилился интерес к учению Платона, и это "веяние" довольно быстро перекинулось в Россию. Главная же проблема заключалась не столько в самих идеях, сколько в их фрагментарности и несистематичности у российских дворян. При этом не лучшим образом сказывалось получаемое многими аристократами домашнее образование: хорошо знали латынь и древнегреческий лишь немногие из них. Но знание языков тоже не гарантировало правильного понимания текстов. Как отмечает А. Тихеев, даже сам Одоевский, будучи председателем Общества любомудрия, не всегда точно излагал первоисточники: он сильно осовременивал учение Платона, пытаясь найти в нем ответы, касавшиеся развития современной науки[3]. Судить о результатах деятельности Общества любомудрия сложно и по другой причине: после восстания декабристов Одоевский самолично сжег его архив и все протоколы заседаний[4].

            В 1826 г. Одоевский поступил в Московское дворянское депутатское собрание, однако уже в том же году переселился в Петербург и поступил на службу в Цензурный комитет Министерства внутренних дел, в котором работал секретарем Общего собрания. В 1828 г. он был назначен столоначальником в Департамент духовных дел иностранных исповеданий (оставаясь в этой должности до 1838 г.), и в том же году стал библиотекарем Комитета цензуры иностранной при Министерстве народного просвещения (до 1839 г.).

            В 1830-е гг. наметилось существенное размежевание его творческих и профессиональных интересов: работа Одоевского в качестве чиновника не имела практически никаких точек соприкосновения с его научной и литературной деятельностью, не говоря уже о благотворительности, которой он активно занимался на протяжении многих лет. Судить о его биографии по написанным им повестям и рассказам вообще не представляется возможным: в них нет конкретных фактов и упоминаний, касающихся государственных или общественных учреждений, в которых приходилось служить автору, да и обобщающие образы чиновников встречаются только в сатирических рассказах и некоторых сказках. Кроме того, сказывалась и общая остановка в стране: после подавления восстания декабристов и последовавшей за этим николаевской реакции великосветское общество предпочитало говорить на отвлеченные темы типа магии, каббалистики, ясновидения, хиромантии, спиритизма и магнетизма.

            Между тем "казенной" работы у Одоевского прибавлялось: он был членом Департамента государственного хозяйства и публичных зданий (1833 г.), работал в Комиссии по приведению в единообразие российских мер и весов (1835 г.), в Комитете для составления правил о производстве следствий, назначался в Комиссию для усовершенствования пожарной части Петербурга, долгое время редактировал журнал "Сельское обозрение", издаваемый Министерством внутренних дел (с 1837 г.), выполнял обязанности члена Ученого комитета Министерства государственных имуществ (1838-1861 гг.) и члена Комиссии по учреждению в деревнях школ, а также состоял членом-сотрудником комитета редакции "Журнала Министерства внутренних дел" (с 1838 г.) и был правителем дел Главного попечительства детских приютов (1838-1842 гг.). В 1840 г. Одоевский поступил старшим чиновником во II Отделение Собственной Его Величества Канцелярии, в которой прослужил до 1846 г., занимаясь унификацией законодательства, действовавшего в Закавказье, с общими законами Российской империи.

            Постепенно шло и продвижение в чинах: в 1841 г. князь был пожалован в статские, а в 1845 г. - в действительные статские советники (по скромности натуры он впоследствии отказался от чина тайного советника, чем вызвал невероятное изумление едва ли не у всех видных чиновников своего времени)[5].

            В 1846 г. Одоевский был назначен помощником директора Императорской Публичной библиотеки (ИПБ) и заведующим Румянцевским музеем, находившимся тогда в Петербурге (в 1828-1860 гг.). Это назначение порадовало князя: опыт библиотечной работы у него уже имелся, и к тому же появлялось время для дела, которое Одоевский считал одним из важнейших в своей жизни - занятий благотворительностью. По "Дополнительному об имп. Публичной Библиотеке и Румянцевскому Музеуму положению" (1850 г.) Одоевскому вменялись в обязанности, кроме заведывания Румянцевским музеем, надзор за хозяйственной и казначейской частью ИПБ, председательство в хозяйственном комитете, замещение директора в случае его отсутствия (что происходило довольно часто), составление различных инструкций, редактирование "Отчетов" ИПБ и др. Первостепенное внимание он уделял вопросам комплектования, особенно новыми иностранными книгами по физике, химии, естественной истории, математике, геологии. При участии Одоевского составлялся каталог книг о России, хранящихся в ИПБ (в частности, он вел переписку с различными учеными и давал рекомендации по приобретению за границей тех или иных книг), а в 1858 г. была произведена передача в ИПБ 3,5 тыс. книг из библиотеки Комитета цензуры иностранной, пришедшей после ухода из нее князя-библиотекаря в полное запустение.

            Помимо этого, Одоевский был постоянным дарителем: в общей сложности он подарил ИПБ 247 книг, рукописей, эстампов, карт и нот[6]. Труды Одоевского не пропали даром: работа ИПБ улучшалась с каждым годом. По словам В. В. Стасова, "Публичная библиотека сделалась одним из самых популярных, самых общеизвестных и общелюбимых мест русской публики, желающей и нуждающейся заниматься делом"[7]. Одоевский ввел ряд мер по улучшению обслуживания читателей ИПБ: при нем появились бланки читательских требований, было снято ограничение на количество выдаваемых книг, он написал инструкцию для работников читального зала, много сделал для совершенствования библиотечной технологии и определения норм работы, и т. д.

            Как заведующий Румянцевским музеем, Одоевский следил за сохранностью помещений и хранящихся в них документов, а также за организацией обслуживания читателей. При нем появились журналы учета рабочего времени, в которых не только записывалось время прихода и ухода, но и сделанная за день работа, была приведена в порядок система каталогов. В 1846-1851 гг. был составлен каталог инкунабул иностранного фонда библиотеки, в 1858 г. - указатель к печатному каталогу рукописей Музеума.

            Однако содержать коллекцию канцлера Н. П. Румянцева год за годом из-за нехватки средств становилось все сложнее. В 1859 г. В. Ф. Одоевский при поддержке директора ИПБ М. А. Корфа, опасаясь за сохранность и целостность коллекции и учитывая стремление московской общественности создать в первой столице России крупную общедоступную библиотеку, предложил министру Императорского двора использовать имевшееся собрание для основания Московской публичной библиотеки. При этом учитывалось то обстоятельство, что Румянцевский музей в свою бытность в Петербурге постоянно сталкивался с равнодушным отношением вышестоящих организаций - сначала Министерства народного просвещения, а с 1850 г. - Министерства Императорского двора. Кроме того, читателей в нем было мало, применительно к ИПБ его книжные фонды могли рассматриваться в основном в качестве дублетов, а руководство библиотеки не находило способов улучшить положение музея: "Нет, любезный князь, - писал М. А. Корф В. Ф. Одоевскому, - при всем желании моем быть угодным Вам и полезным Музеуму, эта мысль кажется мне недоступною, потому что потребовала бы миллиона, или по крайней мере многих сотен тысяч... Настоятельная же нужда теперь не для Музеума, а для библиотеки, где уже негде помещать читателей..."[8].

            Вопрос о том, все ли возможности оставления Румянцевского музея в Петербурге были исчерпаны или нет, остается спорным вплоть до настоящего времени[9]; неоднозначной была и реакция современников В. Ф. Одоевского. С одной стороны, у национальных библиотек всегда несколько иное отношение к дарам и крупным собраниям, чем у других книгохранилищ. По сути, любая значительная коллекция для национальной библиотеки - это настоящая "головная боль": ее нежелательно делить и расформировывать, но при этом надо где-то размещать и организовывать обслуживание читателей. Решение руководства библиотеки может быть абсолютно логичным, но со стороны общества всегда возможны ироничные комментарии по поводу того, что же является лучшим способом избавления от этой самой боли. Кроме того, для организуемой в Москве публичной библиотеки больше подошел бы специально подобранный комплект новой литературы, чем практически музейная коллекция.

            Так или иначе, но по поводу перевода Румянцевского музея в Москву единодушия не было, поскольку нашлись многочисленные и авторитетные противники такого решения. Крупные ученые Петербурга: Н. М. Благовещенский, Н. Н. Булич, А. И. Вицын, А. Х. Востоков, К. Д. Кавелин, Н. И. Костомаров, В. И. Ламанский, П. П. Пекарский, А. Н. Пыпин, И. И. Срезневский, М. И. Сухомлинов во главе с В. В. Стасовым составили протест, в котором значилось: "Нарушение прав Петербурга на один из его лучших исторических памятников было бы невознаградимою потерею для здешних исследователей русской истории и древности..."[10]. По мнению Стасова, подобный переезд был совершенно нелогичным по своей сути, поскольку административные здания не переводят из города в город по причине их ветхости: "Почему же Румянцевский музей заслуживает менее попечений?.. Музей есть собственность не казенная, а народная... Румянцев завещал коллекцию в своем доме"[11]. (Цензура, однако, запретила публиковать не только коллективный протест, но и индивидуальные "заявления" от разных лиц, направленные в различные газеты[12].)

            Любопытно и то, что перемещение Румянцевского музея в Москву не решило проблему дублетов: на новом месте "схлестнулись" несколько потоков литературы, начиная от обязательного экземпляра и кончая дарами (собрание росло столь стремительно, что уже к 1864 г. достигло 100 тыс. экз. против исходных "румянцевских" 28 тыс.).

            С другой стороны, имя Н. П. Румянцева и размер его собрания были более важными для имиджа (и библиотечного дела, и столицы, и страны), чем непосредственное значение этой коллекции для ИПБ: на основе его собрания сформировалось и стало успешно развиваться национальное книгохранилище (нынешняя Российская государственная библиотека), а не Московская городская публичная библиотека. Что же касается мнения самого Одоевского, то оно, несмотря на обвинения в некомпетентности[13], было совершенно однозначным: "Мое главное дело сделано: Музуем обезопасен от верной и неминуемой гибели"[14].

            Между тем среди современников Одоевского не было единства и в отношении его действий как директора Музея: некоторые из них считали, что Одоевский в силу своей "ученой рассеянности" вообще упустил из виду момент переезда Румянцевского музея в Москву и, как следствие, совершенно нелепым образом потерял выгодную должность. Известный библиофил и библиограф С. А. Соболевский даже написал на В. Ф. Одоевского дружескую эпиграмму следующего содержания:
 

            Князь, твое отродье - Рюрик
            Через двадцать пять колен,
            Князь, не то, чтоб князь-мазурик
            Из каких-нибудь трухмен;
            Князь - не то, чтобы князь всякий:
            Русских старшина князей!
            Упустил из-под опеки
            Свой Румянцевский музей.
            Ротозей ты, ротозей![15]
 

            Так или иначе, но после перемещения всех материалов Румянцевского музея в Москву в 1861 г. Одоевский был уволен от должности заведующего и получил назначение сенатором в один из московских департаментов Правительствующего Сената. Сначала он был назначен к присутствованию в I отделении VI департамента, а с конца 1861 г. пребывал в VIII департаменте, в котором с 1864 г. был первоприсутствующим.

            Применительно к библиотечной деятельности Одоевского следует отметить, что она не ограничивалась непосредственной службой в государственных учреждениях. Так, после путешествия по Западной Европе в 1842 г. он передал собранную им за границей коллекцию учебной литературы в Ученый комитет Министерства государственных имуществ. На ее основе была создана педагогическая библиотека, которая затем перешла в ведение Министерства сельского хозяйства[16]. Не приходится удивляться и тому факту, что князь имел богатую личную библиотеку, которую он с любовью собирал всю жизнь, и в которой было более 6 тыс. тыс. книг и брошюр. После смерти В. Ф. Одоевского в 1869 г. его вдова О. С. Одоевская передала ее бóльшую часть в состав Московского публичного и Румянцевского музеума. Часть изданий также поступила в Симбирскую общественную библиотеку им. Н. М. Карамзина и Библиотеку Московской консерватории.

***

            В своей автобиографической заметке, составленной по просьбе библиографа С. Д. Полторацкого, князь сказал о себе так: "К числу убеждений кн. В. Одоевского принадлежит и следующее: человек не должен ни создавать для себя сам произвольно какой-либо деятельности, ни отказываться от той, к которой призывает его сопряжение обстоятельств его жизни"[17]. Одоевский, прослужив в качестве чиновника более 40 лет, ни разу во всей своей служебной деятельности (которую он ставил выше литературной) не изменял этому своему убеждению. Другое дело, было ли это жизненное кредо целиком и полностью применимо к нему как к писателю: приближаясь к созданию принципиально новых для того времени жанров - научной фантастики и фэнтези, - он явно мог сделать гораздо больше, но постоянно одергивал себя, от чего его литературные опыты выглядят незаконченными (в том числе и в прямом смысле слова) и неупорядоченными. Неполным оказалось и его собрание сочинений, вышедшее в трех томах в 1844 г.

            Возможно, впрочем, и несколько иное объяснение сдержанного отношения Одоевского к своим литературным опытам. "Кн. Одоевский был против специализации, он высказывал это и в теоретических рассуждениях, и в беллетристических своих произведениях. "Кто изучал только одну науку, тот - по убеждению Одоевского - ее не знает. Разделение наук есть дело искусственное, даже случайное... Деление человеческих знаний на так называемые науки произвольно и даже ложно... Никакое отдельное знание, - говорит он, - ни химия, ни физика, ни психология (в отдельности) не дают понятия о предмете, ибо каждый предмет для разумения его требует всех наук, и сверх того, их разумного сопряжения... В каждом предмете природы являются все науки вместе"[18]. В принципе, такая точка зрения имеет право на существование, но и литература не лишена своей логики: многочисленные фантастические повести и рассказы Одоевского неизбежно "расходились" по отдельным субжанрам фантастики и фэнтези, не образуя единого целого, но в то же время и не убеждая автора в том, какое же направление наиболее предпочтительно.

            Тем не менее получилось так, что литературно-художественная деятельность Одоевского оказалась не менее важной, чем служебная. Первый свой литературный опыт "Химикант Вильгельм (Из переписки двух приятелей)" он напечатал в журнале "Благонамеренный" в 1820 г. Впоследствии Одоевский публиковался во многих российских журналах, альманахах и газетах - "Вестнике Европы", "Сыне отечества", "Московском телеграфе", "Атенее", "Северных цветах", "Библиотеке для чтения", "Московском наблюдателе", "Современнике", "Северной пчеле", "Отечественных записках", "Санкт-Петербургских ведомостях", "Русском архиве", "Русской старине" и др.

            В. Ф. Одоевский был дружен с будущим декабристом В. К. Кюхельбекером, с которым в 1824-1825 гг. издавал альманах "Мнемозина". В 1843-1848 гг. В. Ф. Одоевский совместно с экономистом А. П. Заблоцким-Десятовским издавал журнал для народа "Сельское чтение", поместив в нем 18 статей научно-популярного характера. Это издание очень ценил В. Г. Белинский, полагавший, что публикуемые в нем материалы больше всего необходимы народу, но крайне не любили священники, в том числе московский митрополит Филарет, доносивший на Одоевского в Синод и в Министерство народного просвещения как на автора, в произведениях которого практически отсутствовали религиозные основы[19].

            Не пропали даром и кулинарные увлечения Одоевского: в 1844-1845 гг. в приложении к "Литературной газете" - в "Записках для хозяев" - он публиковал лекции "господина Пуфа, доктора энциклопедии других наук, о кухонном искусстве"[20].

            Что же касается Одоевского как писателя-романиста, то в 1820-1840-х он находился в самом центре литературной жизни России. Он был дружен с А. С. Грибоедовым, Н. В. Гоголем, М. Ю. Лермонтовым. В 1836 г. он активно помогал А. С. Пушкину, с интересом относящемуся к его творчеству, в редактировании и издании "Современника". В Санкт-Петербурге, а впоследствии и в Москве, Одоевский содержал литературно-художественный салон, гостями которого были многие известные писатели, художники, композиторы и ученые. Как отмечал историк и журналист М. П. Погодин, у В. Ф. Одоевского "...сходились веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими, сузившимися глазками, толстый путешественник, тяжелый немец-барон Шиллинг, возвратившийся из Сибири, и живая, миловидная графиня Ростопчина, Глинка и профессор химии Гесс, Лермонтов и неуклюжий, но многознающий археолог Сахаров. Крылов, Жуковский и Вяземский были постоянными посетителями. Здесь впервые явился на сцену большого света и Гоголь"[21]. "Добавим, что гостеприимством и дружеской помощью Одоевского пользовались Кольцов, Достоевский, Белинский, поэт и критик Аполлон Григорьев. В позднейшие времена у Одоевского бывали Тютчев, Фет, Григорович, Гончаров, Иван Тургенев, славянофилы и западники. Здесь играл знаменитый венгерский композитор и пианист Ференц Лист, читал стихи веселый Мятлев. Лев Толстой, работая над "Войной и миром", бывал у Одоевского постоянно и пользовался советами писателя и воспоминаниями его жены и великосветских знакомых. И всех этих разно думающих людей умело объединял и примирял спокойный и благожелательный хозяин салона.

            В этом изысканно одетом молодом вельможе было немало подлинного демократизма, и один из посетителей позднее верно сказал об Одоевском: "Несмотря на то, что он был первый аристократ в России, он, может быть, был величайший демократ""[22].

            Самую точную и образную характеристику салона В. Ф. Одоевского дал литературный критик С. П. Шевырёв, написавший в 1838 г. в письме к М. П. Погодину, что вся петербургская литература собиралась "на диване Одоевского", и это отнюдь не было преувеличением[23].

            Не менее активной была и музыкальная деятельность. Будучи хорошим исполнителем и музыковедом, В. Ф. Одоевский, помимо советов и помощи композиторам (М. И. Глинке, А. С. Даргомыжскому, А. Г. Рубинштейну, М. А. Балакиреву и др.), сам сочинил ряд вальсов, хоралов, прелюдий и колыбельных, написал музыку на слова А. С. Пушкина "Дарует небо человеку" и к "Татарской песне" из "Бахчисарайского фонтана", к стихотворению Н. А. Некрасова "Прости", к басне И. А. Крылова "Квартет". Одоевский принимал деятельное участие в создании Русского музыкального общества и Московской консерватории, издал "Музыкальную грамоту для немузыкантов" и "Музыкальную азбуку для народных школ". Заметим, что салон В. Ф. Одоевского посетили практически все зарубежные композиторы и дирижеры, бывавшие в России, - Р. и К. Шуманы, Ф. Лист, Г. Берлиоз, Р. Вагнер.

            Велики заслуги Одоевского и в сфере благотворительности. В 1838 г. он был назначен правителем дел Комитета главного попечительства детских приютов, в 1844 г. стал учредителем Елизаветинской клинической больницы для малолетних детей и членом ее попечительного комитета, в 1846 г. избран председателем "Общества посещения бедных просителей в С.-Петербурге", в 1855 г. назначен председателем Комиссии по управлению Максимилиановской больницей и т. д.

            Самым успешным начинаем Одоевского в сфере благотворительности была организация Общества посещения бедных просителей в С.-Петербурге, председателем которого он был все девять лет его существования, с 1846 по 1855 г. В числе результатов работы Общества - помощь десяткам тысяч нуждающихся, учреждение дешевых квартир, домов рукоделия, училищ, лечебниц и детских ночлегов (при этом, однако, следует признать, что неустанная благотворительная деятельность совершенно не оставила Одоевскому времени на занятия литературой)[24]. После вынужденного закрытия Общества посещения бедных просителей в С.-Петербурге и его присоединения к Императорскому Человеколюбивому обществу князь не перестал заниматься благотворительностью, но делал это уже частным порядком. Подчеркнем, что деятельность Общества все время натыкалась на противодействие властных структур: Николай I поставил начинание В. Ф. Одоевского под строгий контроль еще в 1848 г., в 1852 г. приказом по Военному ведомству всем военнослужащим было запрещено быть членами этого Общества, а с началом Крымской войны пожертвования стали направляться Крестовоздвиженской общине сестер милосердия. Закрытие любимого Общества стало одним из самых тяжелых ударов для князя: благотворительность в конечном счете оказалась не самой эффективной мерой в борьбе с бедностью.

            Таковы были основные вехи биографии Одоевского, а ведь было еще и участие в различных редколлегиях, комиссиях, научных обществах... И это участие нельзя считать чем-то второстепенным и малозначительным: здесь достаточно упомянуть о том, что он стал одним из членов-учредителей Русского географического общества, ставшего со временем одним из крупнейших научных обществ России. Широта интересов Одоевского в различных областях человеческой деятельности действительно поражает. Особенно хорошо это заметно по составу его личной библиотеки: за исключением занимающих ведущие позиции духовной литературы и теологии (13,5 %), филологии и художественной литературы (13,2 %), истории (10,8 %) и медицины (10 %), все остальные науки (а их список просто огромен) в процентном отношении представлены на удивление равномерно[25]. Остается только удивляться, как у владельца этих книг на все находилось и время, и желание...

 

1. У истоков отечественной фантастики

 

                                                              

          Сверхъестественное - выражение столь же богохульное, как и сверхбожественное.

          В. Ф. Одоевский "Отрывки из записок, 1855-1856"

            Прежде чем говорить о фантастике В. Ф. Одоевского, следует сказать несколько слов о той ситуации, которая сложилась в русской литературе в 1830-1840-х гг. Это, безусловно, был ее Золотой век, и он определялся и выделялся не только блестящей плеядой имен, но и активным взаимодействием писателей друг с другом, их спорами и творческими поисками. В этом отношении роль В. Ф. Одоевского, устраивавшего в двух российских столицах литературно-художественные вечера, собиравшие весь цвет российской творческой интеллигенции, поистине уникальна.

            Активно развивающаяся российская словесность охватывала различные жанры и вынуждала писателей искать свое поприще (свою "литературную нишу") уже сама по себе. В то же время сказывалось и другое обстоятельство: в 1830-е гг. резко возрос интерес к событиям российской и мировой истории. Отчасти это было вызвано осмыслением результатов Великой французской революции, войны с Наполеоном и восстания декабристов, но при этом одновременно крепло и осознание того, что в исторической науке накопилось слишком много "белых пятен", непонятных моментов и спорных теорий. Так или иначе, но эта эпоха, помимо всего прочего, способствовала потрясающему взлету отечественной фантастики, которая не только опережала мировую, но на некоторое время даже стала соперницей исторического романа[26].

            В эти годы писатели-романтики (А. Ф. Вельтман, М. Н. Загоскин, О. И. Сенковский) пытались объяснить исторические загадки посредством различных фантастических гипотез, намного опережающих свое время. Другим поводом для возникновения отечественной фантастики стала своеобразная литературная игра, содержащая в себе элементы иронии по отношению к "страшным историям" и романтическим сюжетам ("Перстень" (1832) Е. А. Баратынского (1832), "Пиковая дама" (1834) А. С. Пушкина, "Упырь" (1841) А. К. Толстого. Существовала и третья причина, а именно стремление сблизить реалистические и фантастические мотивы в повествовании, сохранив при этом общий романтический настрой ("Вечера на хуторе близ Диканьки" (1831-1832), "Вий" (1834-1842), "Нос" (1835), "Шинель" (1841) и другие произведения Н. В. Гоголя).

            В целом, однако, приходится признать, что в дальнейшем, с середины XIX в., развитие российской фантастики существенно замедлилось. Можно назвать три основные причины, приведшие новый жанр в состояние длительной стагнации.

            Первая из них заключалась в том, что русские писатели относились к литературе очень серьезно и до некоторой степени стыдились своих "опытов" в "легких" жанрах, будь то святочный рассказ, фельетон, сказка или, тем более, "отвлеченная" фантастика и мистика. Не исключено, что этим объясняется и склонность В. Ф. Одоевского к использованию в своем творчестве псевдонимов (Безгласный, Московский обыватель, Тихоныч, Дедушка Ириней, Плакун Горюнов, Питер Биттерман, Филат Простодумов и др.).

            Вторая причина относилась к специфике самих произведений. Как ни странно, отечественные произведения 1830-1840-х гг. относились скорее к фэнтези, чем к фантастике, и, соответственно, еще более опережали свою эпоху: современники (да и многие потомки) просто не могли их понять[27].

            Тем не менее романы, повести и рассказы, которые можно условно назвать "предтечами" фэнтези, уже в 1830-1840-е гг. выстраивались в довольно четкую систему, отражающую его субжанры. Так, к "предтечам" философского фэнтези можно отнести произведения В. Ф. Одоевского, мистического - М. Н. Загоскина, детского - А. Погорельского, криптоисторического - А. Ф. Вельтмана и О. И. Сенковского, фольклорного - Н. В. Гоголя, "черного" - А. К. Толстого.

            Итак, с чего же началось фэнтези в Российской империи? Подробно об этом описано в отдельной книге[28]; здесь же целесообразно ограничиться только отдельными примерами. Применительно к первой половине XIX в. прежде всего следует отметить произведения незаслуженно позабытого ныне талантливого ученого и писателя А. Ф. Вельтмана, в особенности его повесть "Светославич, вражий питомец. Диво времен Красного Солнца Владимира" (1835). "Светославич..." позволяет считать А. Ф. Вельтмана "дедушкой русского фэнтези": литературная критика на протяжении полутора веков (!) не могла приблизиться к его пониманию, поскольку была не в состоянии определить его жанр - тот самый жанр, которого не существовало даже в проектах[29]. Между тем сюжет этого произведения был закручен настолько интересно, что сделал бы честь любому из современных писателей, подвизающихся на ниве славянского фэнтези. Согласно А. Ф. Вельтману, нечистая сила пытается препятствовать распространению христианства на Руси, в том числе и путем возрождения язычества. Для этого ею "вводится в игру" теневой двойник главного героя - "брат" князя Владимира, поначалу не подозревающий о своем предназначении. Путаница между героями составляет основу повествования. Заодно раскручивается и другая история: попытки Светославича разузнать что-либо о своем отце - последнем герое языческой Руси - превращаются в лихую погоню за его черепом. Несмотря на фантастический сюжет, "исторические обстоятельства воссозданы Вельтманом довольно точно: вокняжение Владимира в Новгороде, гибель Святослава и борьба его сыновей за великокняжеский стол, поиск Владимиром союзников, история с Рогвольдом Полоцким и Рогнедой, захват Владимиром Киева и убийство Ярополка. Именно это, последнее событие мотивирует появление в романе "двойника" князя. Ссылкой на вмешательство "нечистой силы" Вельтман пытается отвести от Владимира страшное обвинение в братоубийстве. Не сам будущий креститель Руси убивает Ярополка, а тот становится жертвой гнева дьявольского выкормыша. То есть, перед нами типичный образец "криптоистории""[30]. Следует отметить и еще один немаловажный момент: зло в финале романа А. Ф. Вельтмана остается без наказания и продолжает творить свои темные дела в грядущих веках. Такой поворот событий немыслим в жанре сказки, но зато совершенно естественен для фэнтези.

            Далее следует упомянуть роман М. Н. Загоскина "Искуситель" (1838), повествующий о борьбе темных и светлых сил за душу человека. События книги развиваются на фоне Великой французской революции и последовавшего за ней якобинского террора, причем подобные потрясения вызывают страх и у самого писателя, и у его героев. Единственный персонаж книги, который радуется тому, что происходит, - это некий барон Брокен, на поверку оказавшийся дьяволом. "Романист полагает, что в случае с французской буржуазной революцией человечество стало свидетелем некой попытки Армагеддона, когда дьявол попробовал уничтожить современную цивилизацию. Были подвергнуты осквернению все ее святыни и основы: брак, семья, вера, закон, монархия. Взбудоражив всю Западную Европу, сатана намеревается проделать то же и в России, приехав в Москву и занимаясь поисками новых адептов своего учения"[31]. В наше время подобный роман, скорее всего, был бы издан под рубрикой "мистическое фэнтези". И ведь сколько же лет тогда еще было до "Венедиктова" А. В. Чаянова и, в особенности, до "Мастера и Маргариты" М. А. Булгакова... (Знакомых описаний в "Искусителе" действительно много, будь то граф Калиостро с огромной демонической черной кошкой Биондеттой (аналог Коровьева и Бегемота), неожиданное предсказание о скорой и неизбежной смерти, отрезанная голова на блюде, плащ с кровавым подбоем и т. д.)

            Получила развитие и такая разновидность сюжета, как "попаданчество". Под этим довольно-таки корявым (однако прочно утвердившимся в литературе XXI в.) термином понимается фантастическая ситуация, когда человек (или группа людей) в результате природного феномена, а также технического или магического воздействия проваливается из своей эпохи в другое время или другой мир. "Первой ласточкой" была повесть Ф. В. Булгарина "Предок и потомки" (1843), сюжет которой основывается на том, что в современный Ф. В. Булгарину Петербург попадает стольник царя Алексея Михайловича, в свое время замерзший где-то под Архангельском и пролежавший во льду полтора века, пока резкое потепление не освободило его из вынужденного плена. Комический эффект повести строится на том, что стольник вполне адекватно воспринимает технические новшества, но зато очень возмущается царящими в современном обществе нравами[32].

            Удивительно, но дореволюционная русская литература знала и попытки создания произведений в духе, как сейчас бы выразились, альтернативной истории. В этом отношении нельзя не отметить повесть "Ученое путешествие на Медвежий остров" О. И. Сенковского, входящую в цикл "Фантастические путешествия Барона Брамбеуса" (1833). В ней писатель высмеивает работы французского ученого Ж.-Ф. Шампольона, посвященные дешифровке египетских иероглифов. Герои повести, обнаружив на стене одной из сибирских пещер неизвестные символы и изрядно напутав с их расшифровкой, делают "потрясающее открытие": оказывается, в Сибири 12 тыс. лет назад существовала могущественная империя, представители которой ездили на мамонтах и мастодонтах, а продолжительность жизни тогда составляла более 500 лет. Самое любопытное, что чем больше герои увлекаются ошибочной трактовкой игры природы и случая, тем убедительней кажется им реконструкция далекого прошлого[33]. Данное произведение можно воспринимать двояко: и как сатирическую фантастику, и как фэнтези (в современных фэнтезийных романах сюжеты про древние империи - отнюдь не редкость).

            Еще одна "предтеча" фэнтези - произведения мистико-философского характера, содержащие в себе фантастические допущения, в том числе наличие во Вселенной различных обитаемых миров и описания далекого будущего. В данном случае выделяются книги В. Ф. Одоевского: повести "Сильфида" (1837) и "Косморама" (1839, опубликована в 1840), а также романы "4338 год. Петербургские письма" (1835) и "Русские ночи" (1844). Данные произведения, лежащие "на стыке" фантастики и фэнтези, из-за своей необычности и новизны вообще не были восприняты современниками[34]. Так, в частности, В. Г. Белинскому осталось только признать, что В. Ф. Одоевский - "поэт мира идеального, а не действительного"[35].

            Третья причина, замедлившая развитие фантастики в России, во многом была связана со второй, но носила более общий характер. Речь в данном случае идет о скептическом отношении ряда писателей по отношению к русской читающей публике. Особенно хорошо это заметно на примере того же Одоевского, который постоянно испытывал сомнения в нужности и полезности литературной профессии и практически забросил ее после написания "Русских ночей": "...Есть нечто почтенное в наших литературных занятиях. Они требуют какого-то особенного героизма, ибо у нас можно просидеть несколько лет над книгою и напечатать ее в полной уверенности, что ее прочтут человек десять, из которых поймут только трое"[36].

            И действительно, мировоззрение и диалектика писателя очень часто ставили в тупик читающую публику вне зависимости от конкретного произведения и количества использованных в нем фантастических допущений: "Рассуждения Одоевского вызывали к нему недоверие как высших кругов, так и передовой оппозиционно настроенной интеллигенции. Первые видели в этом стремление пробудить в народе "бунтарские" чувства, а у вторых - "чистое" просветительство в рамках монархии вызывало иронию и подозрительность. Даже близкие друзья не понимали князя. В. Соллогуб говорил: "представьте себе, сударыня, вот дворянин древнейшего рода, рюрикович, а он - красный демократ. Ведь это же светопреставление""[37].

            Имелись, разумеется, и другие, более субъективные и частные причины скептического отношения к фантастике. Вполне возможно, что в случае с Одоевским сказывалось происхождение: князь из Рюриковичей, сочиняющий фантастические повести и рассказы, не хотел "уронить" имя княжеского рода и получить в светском обществе репутацию законченного чудака[38]. Впрочем, полностью убедительной такая версия не выглядит: как отмечает в своих воспоминаниях И. И. Панаев, "Одоевский желал все обобщать, всех сближать и радушно открыл двери свои для всех литераторов. Он хотел показать своим светским приятелям, что, кроме избранников, посещающих салон ⁅С. Н.⁆ Карамзиной, в России существует еще целый класс людей, занимающихся литературой. Один из всех литераторов-аристократов, он не стыдился звания литератора, не боялся открыто смешиваться с литературною толпою и за свою дон-кихотскую страсть к литературе терпеливо сносил насмешки своих светских приятелей, которым не было никакого дела до литературы и которые вовсе не хотели сближаться с людьми не своего общества..."[39].

            Не слишком соответствовало "заботе о чести рода" и то, что сейчас бы назвали персональным имиджем. Привычки Одоевского и интерьер его дома были весьма своеобразными и производили сильное впечатление на его друзей и знакомых (да и не только их, поскольку слухи разносились по всей столице). "Князь верен своим привычкам. Где бы он ни жил, в Москве ли, в Петербурге, - всюду его кабинет был похож на средневековую келью-кабинет Фауста. Комната уставлена замысловатыми этажерками с множеством ящиков и углублений, необыкновенными столами, с причудливыми склянками, химическими ретортами, различными черепами. На полках, столах, диванах, на полу и подоконниках громоздились книги. В углу стоял изобретенный Одоевским орган - "Себастианон". На стене - портрет любимого Бетховена с длинными седыми волосами и в красном галстуке. Хозяин любил работать в черном шелковом до пят сюртуке, в черном остроконечном колпаке на голове. В таком одеянии он походил на средневекового астролога или алхимика. И как Фауст любил работать по ночам"[40]. Наиболее точно В. Ф. Одоевского описала его хорошая знакомая, известная поэтесса графиня Е. П. Ростопчина, назвавшая князя "алхимико-музыко-философско-фантастическим сиятельством"[41]. (Впрочем, ей же принадлежит и наиболее спорное определение - "Сиятельный Князь Albert le Grand, Hoffman II".)

            Имидж сыграл с Одоевским злую шутку и по другой причине: современники ценили его прежде всего за то, что он был талантливым, мудрым и тактичным посредником между литераторами, а не за его собственные литературные опыты. Мемуаристы, "...указывая на благотворное значение литературных вечеров кн. Одоевского, выдвигают на первое место его значение, как соединительного звена между представителями литературы и искусства, выдвигают даже в ущерб собственной его литературной деятельности, которая при этом как бы отдвигается на второй план"[42].

 

2. Особенности творчества В. Ф. Одоевского как фантаста

 

                                                              

          Ученый не тот, кто все знает - такого нет; не тот, кто и много знает - тут нет границ; ученый тот, кто знает: что можно знать и чего не знать в науке в данную минуту; другими словами - который знает, до каких пределов он знает. Немногие знают пространство своего незнания.

          "Из неизданных бумаг князя В. Ф. Одоевского"

 

            Несмотря на большое число работ, посвященных В. Ф. Одоевскому, нельзя сказать, что его фантастика изучена досконально и всесторонне. Как отмечает В. В. Шумко, по состоянию на 2013 г. "из двадцати диссертаций, защищенных по творчеству В. Ф. Одоевского, большинство работ исследуют психолого-философско-литературную составляющую творчества писателя, не связывая ее с фантастикой (Булдакова Е. Р. "Книга В. Ф. Одоевского "Русские ночи" и интеллектуальная культура его времени"; Веневитинов Г. Н. "Философские и эстетические взгляды любомудров: (Некоторые проблемы раннего русского романтизма)"; Медовой М. И. "Пути развития философской прозы B. Ф. Одоевского в середине 1820-1840-х годов"; Соколовская С. А. "Фантастическое в философско-эстетической концепции В. Ф. Одоевского"; Соловьева И. В. "Добро и зло в прозе В. Ф. Одоевского: (К пробл. нравств. выбора)"; Турьян М. А. "Таинственные повести" В. Ф. Одоевского и И. С. Тургенева и проблемы русской психологической прозы"; Ушаков Ю. Г. "Сатирико-обличительные произведения В. Ф. Одоевского 30-х годов XIX века"; Чхатарашвили Е. "Русские ночи" В. Ф. Одоевского"); Штерн М. C. "Философско-художественное своеобразие прозы В. Ф. Одоевского (от апологов к "Русским ночам")")[43].

            Что же отличало В. Ф. Одоевского от других писателей, затрагивающих фантастическую тематику? В первую очередь - внимание к будущему страны, к науке и просвещению, к судьбам того, что сейчас назвали бы русским миром. Так, те же "Петербургские письма" можно, конечно, понять и как утопию, и как антиутопию, но в то же время - это, по сути, основа отечественной научной фантастики с большим количеством сбывшихся предсказаний. Не менее эффектно выглядят и общие рассуждения Одоевского о России и особенностях ее народа: "Одоевский убеждает западные народы смотреть на русский народ без страха. Запад найдет в России частью свои собственные силы, сохраненные и умноженные, частью силы собственно русские, славянские, Западу неизвестные.

            Силы эти, по определению Одоевского, заключаются в следующем: 1) чувство силы, выразившееся в обрусении инородцев; 2) всеобъемлющая многосторонность духа, нашедшая прекрасное выражение в Ломоносове и постоянно высказывающаяся в удивительной восприимчивости русского народа; 3) чувство любви и единства; 4) чувство благоговения и веры, 5) существование веры в счастье не одного большинства, но всех и каждого; 6) в присутствии в простом народе чувства общественного единения; 7) в том, что народ начал свою литературную жизнь сатирою (?), т. е. строгим судом над самым собою; 8) в естественном понимании музыкальной гармонии помимо тонического изучения"[44].

            Поражает и спектр идей, высказанных В. Ф. Одоевским: что-то подобное в русской и мировой литературе появилось спустя многие годы и даже десятилетия после выхода в свет его произведений.

            Приведем несколько примеров.

            Так, тему двойников В. Ф. Одоевский разрабатывал до Ф. М. Достоевского - и не менее оригинально и самобытно. Задумывался он и над вопросом о том, как уживаются добро и зло в душе одного и того же человека и можно ли их отделить друг от друга (между тем до "Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда" Р.-Л. Стивенсона было еще полвека!). Мастерски изображены у него и странные переплетения миров, и измененные состояния сознания, когда две реальности начинают причудливым образом накладываться друг на друга, и человек уже не понимает, в каком мире он находится. А ведь никто еще не читал "Ангела Западного окна" Г. Майринка...

            От других писателей своего времени Одоевского отличало и пристальное внимание к науке и ее достижениям - опять-таки задолго до классической фантастики в духе Г. Уэллса[45]. В то же время у него имеется и вполне занимательная мистика - зловещие артефакты, загадочные рукописи, призраки, заброшенные поместья с библиотеками, наполненными фолиантами, посвященными магии и алхимии, абсолютно постмодернистские тексты, когда такого понятия не было и в помине... А ведь это не основатели жанра ужасов М. Р. Джеймс и Г. Ф. Лавкрафт, это опять-таки В. Ф. Одоевский! И так далее, и тому подобное...

            "Книгоцентризм" и "литературоцентризм" произведений В. Ф. Одоевского - совершенно особая тема: количество упоминаемых в его текстах известных и малоизвестных имен и произведений было таково, что с ним, пожалуй, не мог сравниться ни один писатель его времени. Философы и психологи, врачи и общественные деятели, писатели и музыканты - кто только не был упомянут на страницах его произведений! При этом видное место отводилось мистикам, каббалистам, магам и алхимикам - Альберту Великому, И. Голланду, В. Валентину, Парацельсу, Н. П. А. де Монфокону, А. де Вилланове, Р. Луллию и др., и "набор" перечисляемых В. Ф. Одоевским имен был таков, что сделал бы честь любому современному "библиофильскому" детективу или триллеру про паранормальные явления. Возможно даже, что это обстоятельство повлияло на отношение исследователей к творчеству Одоевского: когда в каком-либо романе речь заходит о большом количестве "роковых" книг, критики обычно стараются дистанцироваться от текста. Причина этого достаточно проста: подобная мистика не позволяет сделать определенных выводов и понять, что же имел в виду автор, сочинял ли он всерьез или играл с читателем, развивал ли какую-либо идею или ставил "дымовую завесу" и т. д. (Крупные обзоры "использования" "роковых" книг в художественной литературе тем более редки[46].)

            Вообще, что касается литературной деятельности Одоевского, то ее во многом стимулировало увлечение князя алхимией: он ею не брезговал, полагая, что как бы ни ошибались алхимики, они сделали "гораздо большее число важнейших открытий, нежели все осторожные и благоразумные изыскания нынешних химиков"[47]. Эта мысль прослеживается как в его дневниковых записках, так и в художественных произведениях: "Иногда Одоевский углублялся в огромные фолианты средневековых алхимиков и читал их мудреные рассуждения о первой материи, о всеобщем электре, о душе солнца, о звездных духах и т. п. Его привлекала смелость замыслов алхимиков и их наклонность одухотворять мир внешний. "Мы обрезали крылья воображения, говорит он, мы составили для всего системы, таблицы; мы назначили предел, за который не должен переходить ум человеческий; мы определили, чем можно и должно заниматься... Но не в этом ли беда наша? Не оттого ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не оттого ли и мысли их были шире наших и обхватывали большее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, что нам век не открыть при нашем мышином горизонте?""[48].

            Алхимия, что вполне естественно, повлекла за собой интерес к магии, к изучению мира, недоступного эмпирическому восприятию, к мистике, и - попутно - к фантастике.

            Разнообразие идей, высказываемых В. Ф. Одоевским, хорошо сочеталось с универсализмом, присущим его творчеству, а также эклектичностью его философии, в которой можно обнаружить элементы мистицизма, гностицизма и пантеизма, а также православия[49]. То, что В. Ф. Одоевский был "человеком-энциклопедией", не подлежит сомнению (его современники были в этом абсолютно уверены[50]); а вот его философские взгляды, пожалуй, нуждаются в некоторых общих комментариях.

            Прежде всего, следует отметить влияние на В. Ф. Одоевского идей немецкого философа-идеалиста Ф. В. Й. Шеллинга, который пользовался огромным авторитетом у многих русских мыслителей и литераторов второй четверти XIX в.[51] Его посещали П. В. Киреевский, М. П. Погодин, А. И. Тургенев, Ф. И. Тютчев, А. С. Хомяков, П. Я. Чаадаев, С. П. Шевырёв и другие, включая и В. Ф. Одоевского.

            Одоевского привлек в философии Шеллинга ряд моментов - его идеи о природе, как видимом теле бессмертного разума и едином бесконечно разветвляющемся организме, об отсутствии четких границ между органическим и неорганическим миром, о двойственности и полярности как универсальных принципах мироздания, о бессилии чистого опыта в определении и познании всего существующего, о необходимости внутреннего духовного откровения для познания природы, о поэтическом творчестве, как самом существенном проявлении внутреннего духовного откровения, о науке как едином организме, объединяющем в себе различные отделы знаний, о назначении каждого народа сыграть на сцене всемирной истории свою особенную роль, о трояком участии божественной силы в историческом процессе (в виде рока, механической закономерности и провидения), о взаимосвязи происхождения зла с проблемой человеческой свободы, об обнаружении и самопознании всех сущностей благодаря своим противоположностям, о страхе человека перед добром, требующим самоотречения и умерщвления себялюбия, и др.

            Немалое влияние на Одоевского (и не только на него одного) оказали и гностические мотивы, имеющиеся в учении Шеллинга[52], однако при этом следует признать тот факт, что "первоисточником" в данном случае была древнегреческая философия, и в первую очередь - Платон (чьи работы Одоевский чрезвычайно ценил и уважал) и его последователи.

            Далее можно упомянуть идеи Ф. фон Гарденберга (Новалиса) - друга Ф. В. Й. Шеллинга, во многом созвучные тому, о чем говорится в произведениях В. Ф. Одоевского, в особенности в "Русских ночах". Так, в частности, Новалис высоко ставил философию как науку и, будучи романтиком, недолюбливал коммерцию, быстро охватывавшую различные стороны жизни общества. Об этом он писал так: "Философия не может испечь хлеб - тем не менее, она может привести нас к Богу, свободе и бессмертию - так что же более практично - философия или экономика?"[53]

            Самый известный роман Новалиса, "Генрих фон Офтердинген", освещает путь развития молодого поэта, но при этом "...реалистическое и морально-воспитательное повествование смешиваются со сказочными метафорами, иносказаниями, снами и фантазиями, которые оказываются не только не менее, но даже более значительными для всего целого, чем строго сюжетное повествование. Текст изобилует стихотворными вставками... и предстает скорее не логически построенным целым, а мозаикой, причудливо складывающейся из взаимно переплетенных частей"[54]. Нечто подобное происходит и у Одоевского.

            Можно также отметить большой интерес Новалиса к магии, алхимии и кабалистике, взаимосвязи между законами человеческого языка и системой явлений природы, а также ту огромную роль, которую он придавал поэзии. "Поэзия связывается Новалисом с формой мгновенного, интуитивного знания, с пророческим даром, идущим из древности, тех времен, когда природа была для людей как открытая книга. Теперь же, эта удивительная способность схватывания истины в неясных и смутных образах, создаваемых воображением, осталась уделом лишь редких особо людей, гениев, и доступна лишь в области искусства. "Поэт понимает Природу лучше, чем ученый". Поэт и философ были когда-то одним и тем же, а современное "разделение на поэта и мыслителя есть признак болезни""[55].

            Интерес к немецкой философии в русском обществе был обусловлен не только согласием с теми или иными "умозрительными" идеями, но и довольно-таки уважительным отношением к России, которое проявляли немецкие авторы. "Сам Шеллинг и другие немецкие мыслители прямо или косвенно наталкивали на идею о возможном мессианстве России. Так сплетались религиозные и национальные проблемы, легшие в основу главных идеологий 30-40-х годов. Религиозная мысль приняла у нас весьма разнообразные оттенки (от утонченной мистики до ортодоксального православия), но общим для всех разветвлений являлись, во-первых, идея о первенствующей важности религии, как фактора народной жизни, и во-вторых, идея мессианизма России. Если в мистике екатерининской эпохи преобладал филантропизм, а в мистике александровской эпохи (имея в виду лучшие ее проявления) - религиозная созерцательность, то теперь в мистику вносится элемент социальности"[56].

            Мистицизм Одоевского не ограничивался изучением немецких философов-идеалистов. Определенное влияние на него оказали и идеи английского медика, алхимика, каббалиста и пантеиста Дж. Пордеджа (в русской дореволюционной литературе он именовался Пордэчем или Пордечем), в особенности его сочинение "Theologia Mystica". В 1786 г. оно было напечатано на русском языке в тайной масонской типографии под названием "Божественная и истинная метафизика, или Дивное и опытом приобретенное ведение невидимых и вечных вещей"[57]. Довольно большой отрывок из этой книги Одоевский воспроизвел в "Космораме" в виде анонимной притчи, однако, если учитывать общее содержание повести, более важным представляется то обстоятельство, что Пордедж уделял значительное внимание образу Божественной Софии-Премудрости, помогающей "внешнему человеку" (с бренным телом и смертной душой) открыть свое истинное "я" ("внутреннего человека" с бессмертной душой) и приобщиться к тайнам мироздания. По его мнению, как внешний мир состоит из земли и неба, так и "внутренний человек" имеет землю (душу) и небо (дух). По своему происхождению душа и дух (микрокосм) связаны с макрокосмом. Душа рождается из четырех вечных стихий (огня, воздуха, воды и земли) "магическим искусством духа вечной премудрости Божией" ("вечная сущность души" является особым "пятым элементом"); дух же, будучи "по статусу" выше души, есть непосредственное семя Божие (искра Божия). При такой логике познать в себе внутреннего человека, а особенно его внутренний дух, как раз и является высшим проявлением мудрости[58].

            Книга Пордеджа имела, как принято сейчас выражаться, широкую известность в узких кругах: изданная тиражом всего в 300 экз., она частично разошлась по рукам крупнейших русских масонов того времени, а частично была уничтожена по решению цензуры. Несмотря на то, что она быстро стала библиографической редкостью, существовали ее рукописные переводы - "Три трактата: о наружном, мистическом рождении, о духе веры", "София, то есть благоприятная вечная дева божественной мудрости", "Микрокосмические виды нового неба и новой земли", "Три трактатца блаженного Иоанна Пордеча".

            Как полагают современные исследователи, среди прочих философских учений наиболее заметным в творчестве Одоевского было влияние идей пантеизма. Исходным принципом этого учения выступает идея всеединства - "единое есть всё". Поскольку таким "единым" в пантеизме является бог, то он трактуется не формально-логически (путем абстрагирования от всех частных определений), а диалектически - как совпадение всех противоположностей: единого и многого, конечного и бесконечного, идеального и материального, духа и природы. Отсюда проистекает и стремление самого Одоевского к изображению и описанию различных точек зрения на одно и то же явление или процесс: как писатель он отдавал предпочтение философскому диалогу, который обычно вели персонажи его произведений. При этом идея (дух) понималась им как нечто единое, всеобщее, бесконечное, вечное; в то время как материя (природа) - нечто множественное, ограниченное, частное, преходящее. Этот дуализм духовного и материального, в историко-философском плане восходящий к Платону, воспроизводится в неоплатонизме, через него - в христианстве и в пантеистических учениях. В. Ф. Одоевский в своих произведениях воспроизводит типичную для пантеистических доктрин логику: "истина есть целое"; но целое состоит из частей; часть не равна целому, следовательно, она не может быть полной истиной; но в то же время часть как момент целого не есть и полная ложь, а лишь не полностью выраженная истина. Таким образом, с учетом непостижимости Бога на долю человеческого познания остаются лишь одни относительные теории, которые не могут прийти к согласию[59]. Отсюда возникает и глобальное этическое противоречие: добро есть полнота бытия, а зло есть односторонность и неполнота. Но если не существует общего без частного, а множества без единства, то тогда получается, что "зло неразлучно с добром"[60]. Одновременно возникает и другой, не менее пессимистический вывод (опять-таки в духе Платона): если абсолютная истина, добро и красота и существуют, то только в божественном мире идей, а не в вещественном (и, стало быть, в человеческом и несовершенном) мире.

            Влияние древнегреческой философии сказалось и на самой форме произведений Одоевского: его понимание романа было близко к тому определению, которое давали этому жанру ранние немецкие романтики. Так, по мнению Ф. Шлегеля, "романы - это сократовские диалоги нашего времени. Эта свободная форма служит прибежищем для жизненной мудрости, которая спасается от школьной мудрости"[61].

            Следует отметить и еще одно обстоятельство: Одоевский очень большое внимание уделял проблеме языка и мышления, отождествляя ее с проблемой истины и заблуждения: всякое познание есть истина (и чем более просвещен человек, тем он более совершенен, тем больше пользы он может принести людям); но всякая произнесенная вслух идея сразу же начинает искажаться (до выражения Ф. И. Тютчева "Мысль изреченная есть ложь", кстати, тоже было еще довольно далеко).

            Пантеизм Одоевского не ограничивался одной только теорией: помимо "чистой" философии, автор уделял много внимания древним мифологическим представлениям о четырех мировых стихиях, что и нашло отражение в его творчестве, будь то "Сильфида", "Саламандра" или неоконченная "Ундина". "Его привлекала тема общения человека с таинственными "стихийными духами", воплощавшими древние представления о четырех стихиях мироздания: огне (саламандре), воздухе (сильфиде), воде (ундине), земле (гноме). По мнению писателя, жизнь нельзя ограничивать земными пределами. Мир земной и мир духов находятся в постоянном соприкосновении. Люди не сознают этого "двоемирия". Но в определенные моменты высшего нервного напряжения человек может проникнуть в потусторонний мир, в мир "стихийных" духов"[62].

            В творчестве Одоевского ощущается и влияние масонства, что признается рядом исследователей. Впрочем, единой точки зрения здесь нет с самого начала, т. е. с получения им образования: одни критики утверждают, что в Московском университетском благородном пансионе (как и вообще во всех университетах), большинство преподавателей были масонами, другие с этим не соглашаются[63]. Здесь же можно упомянуть и использование термина "любомудрие", излюбленного масонами и мистиками. Они предпочитали это понятие по той причине, что настоящая мудрость человеку (любителю-дилетанту) не открывается: она доступна только одному Богу[64]. Обращает на себя внимание и структура основного произведения Одоевского - "Русские ночи", которое состоит из девяти ночей (цифра "9" в масонстве означает единство трех миров: неба, земли и преисподней).

            В то же время принадлежность к масонству не позволяет делать сколько-нибудь определенных выводов о самом человеке и его взглядах: "Многие декабристы были масонами. И среди обвинителей декабристов масонов было ничуть не меньше: А. Х. Бенкендорф, А. Д. Боровков и М. М. Сперанский точно так же состояли в масонских ложах"[65]. Современные исследователи, затрагивая вопрос о принадлежности Одоевского к масонам, предпочитают придерживаться максимально осторожных оценок. Так, по мнению И. Ф. Щербатовой, "в филантропической и просветительской деятельности Одоевского запечатлены черты типичного масона новиковского круга, или истинного масона. Был ли посвящен в масонство Одоевский - вопрос не в этом. Даже если Одоевский и не подвертывал штанину, а, скорее, это так, он оставался преданным хранителем старых мистических тайн, но, понимая их значение для обретения Истины, он "переводил" их на язык современной науки"[66].

            Что же касается общей исторической ретроспективы, то споры о взглядах Одоевского тянутся с дореволюционных времен вплоть до настоящего момента. Применительно к масонским (или якобы масонским) взглядам В. Ф. Одоевского критики чаще всего упоминают фигуру Л. К. де Сен-Мартена - известного французского мистика, алхимика, спиритуалиста и философа. Идеал общественного устройства Сен-Мартен видел в духовной теократии, при которой Бог избирает людей, которых Он наделил даром и осенил своим знамением, чтобы они руководили остальными людьми согласно Божественной воле. По его мнению, вся церковная система должна была исчезнуть, уступив место духовному христианству, основанному на обращении к высшему нравственному чувству, от которого исходит божественное знание (в сущности, это был известный с древности гностицизм, но в красивой "упаковке")[67].

            Книги Сен-Мартена (в особенности "О заблуждениях и истине", внесенная Ватиканом в "Индекс запрещенных книг") имели огромное влияние на умы русских масонов, в особенности после того, как автор в 1790 г. был представлен царскому двору и познакомился с многими русскими аристократами и членами императорской фамилии. Главным результатом распространения его книг в России стало то, что отечественные масоны стали меньше отгораживаться от иностранных лож. Немалое влияние на образованную российскую публику произвела и его книга "Письмо к другу, или Философские и религиозные соображения о французской революции", в которой это событие рассматривается как Судный день в миниатюре (в данном случае можно еще раз вспомнить "Искусителя" М. Н. Загоскина).

            Влияние идей Л. К. де Сен-Мартена ощущается во всех мистических повестях В. Ф. Одоевского; в дальнейшем тема таинственного в психике человека получила свое продолжение в творчестве Ф. М. Достоевского и И. С. Тургенева, - но уже под влиянием произведений самого князя[68].

            Некоторые православные богословы указывают и на связь масонства с романтизмом, присущим литературе начала XIX в. По мнению Г. В. Флоровского, "...в своей метафизике масонство было предвосхищением и предчувствием романтизма, романтической натурфилософии. И опыт московских розенкрейцеров (а потом Александровского масонства) подготовил почву для развития русского шеллингианства, прораставшего от тех же магических корней (ср., прежде всего, образ кн. В. Ф. Одоевского). В этой магической мистике, в этой "божественной алхимии", особенно важны два мотива. Во-первых, живое чувство мировой гармонии или всеединства, мудрость земли, мистическое восприятие природы. "Всегда у нас перед очами Отверста книга естества. В ней пламенными словесами Сияет мудрость Божества"...

            Во-вторых, острое антропоцентрическое самочувствие, - человек есть "экстракт из всех существ..."

            Натурфилософия не была случайным только эпизодом или каким-то наростом в масонском мировоззрении, - это была одна из основных его тем... Это было пробуждение религиозно-космического чувства, - "натура есть дом Божий, где живет сам Бог". Это было пробуждение поэтического и метафизического чувства природы (ср. оживание природы в "сентиментальном" восприятии того же XVIII-го века). Однако, в последнем счете эта масонская мистика тяготеет к развоплощению. Символическим истолкованием весь мир настолько истончается, что почти перерождается в некую тень...

            Догматически масонство означало, в сущности, возрождение платонизированного гностицизма, обновившегося уже со времен Ренессанса. Основным было здесь понятие падения, - "искорка света", плененная во тьме. Для масонства очень характерно это острое чувство не столько греха, сколько именно нечистоты. И разрешается оно не столько покаянием, сколько воздержанием. Весь мир представляется поврежденным и больным. "Что есть мир сей! Зеркало тленности и суеты..."

            Отсюда жажда исцеления (и исцеления космического). Этой жаждой, прежде всего, и возбуждается "искание ключа к таинствам натуры""[69].

            В целом можно сказать так: упрекать Одоевского за интерес к масонским идеям бессмысленно (тем более, что сам он не значился в списках российских масонов); больше оснований для критики предоставляет его склонность к гностицизму, который "в чистом виде" выглядит более угрожающим, чем разнородное по взглядам масонство. Но об этом лучше сказать несколько позднее, применительно к мистическим повестям Одоевского (см. главу 4).

            Переходя от философии к жанровым особенностям творчества Одоевского, можно отметить многообразие субжанров самой фантастики, которое хорошо заметно при чтении его произведений: ничего подобного у других писателей в ту эпоху просто не было. Впрочем, в России этого не было и позднее - вплоть до конца ХХ в., когда на книжные прилавки хлынул девятый вал доморощенной фантастики и фэнтези, а ее авторы, угождая интересам читающей публики, моментально заделались "многостаночниками" и стали пробовать себя в самых разных "ипостасях". Другое дело, каким при этом было качество их произведений...

            В целом, на наш взгляд, фантастику В. Ф. Одоевского можно разделить на шесть направлений: с одной стороны, он выступает как мистик (это направление можно определить как "темное" или "черное" фэнтези (т. е. изображение сверхъестественных событий без счастливого для главных героев финала и/или с точки зрения сил зла)), с другой - как философ (смесь философской фантастики и антиутопии), с третьей - как верующий человек (пишущий то, что сейчас бы назвали религиозным православным фэнтези), с четвертой - как сатирик, высмеивающий в своих произведениях жизнь различных слоев общества (и предвосхитивший своими книгами произведения Н. В. Гоголя, М. Е. Салтыкова-Щедрина и А. П. Чехова), с пятой - как талантливый предсказатель того, что произойдет в будущем (т. е. основоположник научной фантастики), с шестой - как автор оригинальных сказок с поучительными сюжетами. И здесь необходимо отметить еще одну особенность творчества автора: многообразие внешних форм его произведений. Фантастика у Одоевского представлена и в виде "вкраплений" в произведения более широкой тематики ("Русские ночи"), и в виде отдельных романов и повестей, и в виде сборников ("Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкой..." (в дальнейшем: "Пестрые сказки...")), и именно это, на наш взгляд, и является одной из главных причин, затрудняющих ее изучение. В этом отношении наиболее логичным представляется распределение его произведений не по внешним формам, а по субжанрам фантастики: при таком подходе, по крайней мере, становится очевидным то, что же Одоевский сделал для развития всего жанра в целом. Произведенная "перестановка" включает в себя следующие изменения:

            1. Сборник "Пестрых сказок..." содержит в себе произведения разного плана, что признается современными исследователями: "Эта книга Одоевского неоднородна, ибо вместе со сказочными аллегориями в нее включены два произведения, которые никак не могут быть причислены к сказкам. Это "Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в светлое воскресенье поздравить своих начальников с праздником" и "Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем". Вопреки названиям это не сказки, не аллегории, а повести, в которых реальнейший русский быт выявлен и осужден с помощью шутливой, комической фантастики. Одоевский здесь обратился к изображению чиновничьей жизни и показал весь ее канцелярский идиотизм, механичность и пустоту, саркастически именуемые им "безмятежным счастием""[70]. Похожие мысли можно обнаружить и у дореволюционных критиков[71]. Таким образом, упомянутые произведения вполне можно определить как сатирическую фантастику. То же самое можно сказать о "Сказке о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту" и "Той же сказке, только на изворот".

            2. Сборник "Русские ночи", в котором не все произведения относятся к фантастике, тем более неоднороден: новеллы "Последнее самоубийство" и "Город без имени", содержащие в себе мрачные прогнозы на будущее, отличаются от остального текста и могут быть определены как антиутопии. Соответственно, их правильнее рассматривать совместно с футуристическими "Петербургскими письмами", а не заодно с философской фантастикой (этот факт опять-таки признавался еще до революции[72]). Более сложный случай - истории про "доброго" дьявола Сегелиеля: хотя в них есть и сатира, и мистика, и элементы "черного" фэнтези, эти произведения как раз можно воспринять как философские и, разумеется, не отрывать друг от друга. К философской фантастике тяготеют и две сказки - "Реторта" и "Жизнь и похождения одного из здешних обывателей в стеклянной банке, или Новый Жоко", которые нельзя однозначно относить к сатире.

            3. Сказки для детей и сказки для взрослых у Одоевского - понятие довольно условное, поскольку все они читаются людьми разных возрастов и к тому же варьируются в зависимости от конкретного сборника. В данном случае целесообразно рассмотреть их в одной главе, упомянув в ней две истории из "Пестрых сказок..." ("Игоша" и "Просто сказка"), "Городок в табакерке" и "Сказки дедушки Иринея".

            Наконец, можно отметить и своеобразную позицию самого автора, которая присутствует практически в каждом его фантастическом произведении: "Одоевский оставляет двоякую возможность истолкования: может, это явления иного мира, а может, просто герой был пьян, помешан - или заснул и видел сон. Это очень свойственно Одоевскому: интересоваться иномирным, мистическим - и искать ему рациональные объяснения. Это он нашел у Гофмана, которым вдохновлялся, - и особо отметил: "чудесное всегда имеет две стороны: одну чисто фантастическую, другую - действительную; <...> в обстановке рассказа выставляется все то, чем это самое происшествие может быть объяснено весьма просто, - таким образом, и волки сыты и овцы целы; естественная наклонность человека к чудесному удовлетворена, а вместе с тем не оскорбляется и пытливый дух анализа". И наклонность к чудесному, и пытливый дух анализа в высшей степени свойственны Одоевскому - и особенно сказались в его мистических повестях: "Орлахская крестьянка", "Косморама", "Сильфида", "Саламандра" исследуют самые жуткие тайны человеческой психики и природы - одержимость, гипнотизм, магнетизм... Одоевский вроде бы и хочет их приручить, объяснить, сделать понятными и нестрашными - и в то же время рисует вдохновенные, необыкновенные и страшные романтические картины..."[73]

 

3. В. Ф. Одоевский и мировая литература

 

                                                              

          Книги бывают различные, и вкусы бывают различные.

          В. Ф. Одоевский "Косморама"

 

            По причине самобытности и многогранности фантастики Одоевского сложно судить не только о философии автора: столь же запутанным представляется и вопрос о влиянии на него произведений различных писателей. Что касается русской литературы, то ярко выраженного влияния вообще нет, а в тех случаях, когда все-таки можно обнаружить сюжеты, похожие на творчество других авторов, Одоевский вкладывает в текст иные смыслы. К примеру, он не всегда активно использует фантастику, включая даже те случаи, где она, по логике, обязательно должна быть. Так, в цикле "Из записок гробовщика" ("Сирота" (1838), "Живописец" (1839) и "Мартингал" (1846)), неуловимо похожем на пушкинского "Гробовщика" (1831), дело обходится вообще без мистики: автор упоминает лишь о здоровом цинизме, присущем этой специфической профессии. Вообще, "о каком-либо подражании Пушкину со стороны Одоевского, конечно, не может быть и речи"[74]: самое большее, что можно заметить, - это сходные описания разрушительного наводнения в "Медном всаднике" (1837) и, соответственно, в "Саламандре" (1841), хотя аналогичный сюжет в "Насмешке мертвеца" (1834) у Одоевского появился раньше).

            Достаточно сложно говорить и о влиянии на В. Ф. Одоевского творчества В. А. Жуковского. Хотя Одоевский с юных лет ценил стихи этого поэта, "параллелей" в их сочинениях было не так уж много. Здесь, безусловно, следует упомянуть мотив причудливого, а то и кошмарного сна, похожесть "Сегелиеля" Одоевского на "Аббадону" Жуковского, обоюдное желание написать "Ундину", а также восприятие поэзии как божественного искусства. В то же время Жуковский не интересовался европейской философией так же глубоко как Одоевский и представал перед читающей публикой в качестве поэта-романтика, а не философа и мистика, сочиняющего художественную литературу и к тому же проявляющего большой интерес к сатире[75].

            Отличаются от других писателей и непосредственные подходы Одоевского к фантастике: он оставлял право решающего голоса за читателем и в то же время не превращал мистику в мистификацию. Как отмечал Н. Ф. Сумцов, "замечательно сходство по форме между некоторыми сочинениями Одоевского и Сенковского... "Похождения одной ревизской души" (1834) Сенковского имеют в иных местах сходство с "Сказкой о мертвом теле" (1833) Одоевского... "Живой Мертвец" (1838) Одоевского весьма напоминает "Записки домового" (1835) Сенковского. В обоих рассказах в странствованиях по земле покойников раскрывается их порочная жизнь... Я не думаю, чтобы Одоевский и Сенковский в чем-либо подражали друг другу. Несмотря на то, что оба они были образованнейшие и ученейшие люди своего времени, их умственный и нравственный склад представлял непримиримые противоположности, и, понятно, что они один другого терпеть не могли. Одоевский, дружелюбно относившийся ко всем писателям, всегда чуждался Сенковского. Мелочный и злой эгоист Сенковский ненавидел Одоевского. Одоевский обвинял Сенковского в своекорыстии, мелком скептицизме, непонимании русского языка и русских писателей. Сенковский зло издевался над сочинениями Одоевского. Сходство нескольких произведений Одоевского и Сенковского объясняется общей избитой формой романтических произведений. Чтобы заинтересовать читателя, писатели облекали свои мысли и наблюдения в фантастические образы и в таком виде представляли их на благоусмотрение публики. Сам Сенковский, несмотря на то, что называл романтизм бессмыслицей, смешным, безвкусным, уродливым и ложным..., не говорил о современных литераторах и ученых, не нарядив их предварительно в костюм мертвецов, демонов или чертей"[76].

            Неоднозначными выглядят даже те случаи, когда мировоззрение двух писателей в значительной степени совпадало. Разница все равно оказывалась значительной: либо дело не касалось фантастики (так было в случае с А. С. Грибоедовым), либо влияние более ранних по времени выхода в свет произведений самого В. Ф. Одоевского, равно как и его философии, было сильнее (в случае с Н. В. Гоголем и М. Ю. Лермонтовым). Конечно же, у Одоевского, помимо эпиграфов из Гоголя, можно найти и сходные зарисовки, и речи персонажей, но они относятся скорее к бытовым сценам, чем к фантастике. В свою очередь, хотя Одоевский и вел с Лермонтовым религиозные споры, на самом Одоевском это никак не сказалось, за исключением разве что внимательного отношения к проблеме байронизма (в то время как влияние Одоевского можно обнаружить и в "Герое нашего времени", и в "Демоне")[77].

            Вообще, что касается мировоззренческих идей, то к творчеству В. Ф. Одоевского лучше всего подходят слова Е. А. Баратынского из стихотворения "Последний поэт" (1835):

 

            Век шествует путем своим железным,
            В сердцах корысть, и общая мечта
            Час от часу насущным и полезным
            Отчетливей, бесстыдней занята.
            Исчезнули при свете просвещенья
            Поэзии ребяческие сны,
            И не о ней хлопочут поколенья,
            Промышленным заботам преданы...[78]

 

            В принципе, это очень близко к тому, о чем говорится в "Русских ночах": Одоевский, как и Баратынский, уделял огромное значение роли поэзии в жизни человека и категорически не принимал философию "промышленного", "железного", бездушного и эгоистического века[79]. Однако подобные взгляды лишь отчасти соотносятся с фантастикой Одоевского ("4338-й год. Петербургские письма", "Город без имени"), и практически не имеют совпадений с его мистическими повестями. Впрочем, и критика в адрес чиновничества и аристократии носит у Одоевского скорее вневременной (общечеловеческий) характер, чем отражает изменения в сознании человека, вызванные развитием буржуазного строя и присущей ему меркантильности.

            Достаточно близки были и взгляды В. Ф. Одоевского и А. Ф. Вельтмана (учившегося кстати, в том же Благородном пансионе при Московском университете, но на несколько лет раньше)[80]. Здесь можно отметить "универсализм знаний, сочетание научных и литературных занятий, приводящее к стремлению синтезировать научные знания и фантазию"[81]. Определенное сходство было и в отношении государственной службы (Вельтман был помощником директора, а потом и директором Оружейной палаты), и в отношении описания современной им эпохи ("Странник" и, соответственно, "Русские ночи"). Похожими были и увлечения двух писателей (включая страсть к изобретательству и музыке), и даже их экстравагантные рабочие кабинеты. Это, в частности, отмечал племянник А. Ф. Вельтмана - А. Ф. Кони, бывавший у В. Ф. Одоевского[82].

            В то же время, если говорить о фантастике, то у Одоевского и Вельтмана все было не так однозначно. Если применительно к описаниям будущего можно говорить о некотором сходстве их произведений, то фэнтезийные сюжеты существенно различались: у Вельтмана с его уклоном в историю Руси получалось славянское фэнтези, а у Одоевского - философско-мистическое.

            Не все просто было и с зарубежной художественной литературой. Прежде всего, конечно, следует отметить влияние на В. Ф. Одоевского воззрений И. В. Гёте, к которому князь относился с благоговением. Одоевский видел в нем и художника, и ученого, приблизившегося к идеалу науки и искусства. Свидетельством этого могут быть два эпиграфа в "Пестрых сказках ...", которые взяты из Гёте, а также тот факт, что главный герой "Русский ночей" носит имя Фауста[83], а само это произведение похоже на "Беседы немецких эмигрантов"[84]. В то же время изображенный Одоевским в "Сегелиеле" дьявол лишь отчасти напоминает Мефистофеля, и это касается и его отношения к людям и Богу, и, тем более, наличия сарказма и иронии. В данном случае можно сказать так: образы и первоисточники могут быть похожими, но у талантливых писателей все равно получается что-то свое. Это касается не только Мефистофеля, но и других его "коллег" из западной литературы, будь то "Потерянный рай" Дж. Мильтона, "Мессиада" Ф. Г. Клопштока, "Хромой бес" Р. Лессажа или "Бельфегор" Н. Макиавелли. Таким образом, узнаваемые литературные образы у Одоевского служат чем-то вроде "дымовой завесы": они не то, чтобы совсем ложны, но не раскрывают всех смыслов произведения[85].

            Ярко выраженной дьяволиадой дело, разумеется, не ограничивается: ничуть не меньшую (и даже бóльшую) роль играет готическая мистика. Некоторые произведения В. Ф. Одоевского напоминают новеллы Э. Т. А. Гофмана, - тем более, что они существенно повлияли на многих русских писателей (А. И. Герцена, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, А. Погорельского, Н. А. Полевого и др.)[86]. И действительно, некоторые описания в "Сильфиде", "Саламандре" и "Реторте" напоминают "Золотой горшок", события в "Привидении" - "Майорат", образ девушки-куклы в "Сказке о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту" - "Песочного человека", форма изложения материала в "Русских ночах" похожа на композицию сборника "Серапионовы братья", показ "темной стороны" учения о "животном магнетизме" (месмеризме) близок рассказу "Магнетизер. Семейная хроника", живший у князя большой черный кот назывался так же, как у немецкого писателя, - Мурром, и т. д. Правда, здесь сразу сделать существенную поправку: сам Одоевский утверждал, что в 1820-е гг., когда у него возник замысел "Русских ночей", ничего кроме "Майората" он у Гофмана не читал. Еще больше сомнений вызывают многочисленные, но крайне лаконичные утверждения критиков о похожести этих двух авторов[87].

            Если искать наибольшее сходство, то здесь, безусловно, следует упомянуть новеллу Гофмана "Королевская невеста" (1821): "- Тебе неведома астральная наука священной каббалы. Правда, по этой причине ты никогда не приобщишься к небесной радости мудрецов, кои, достигнув высшей ступени, ее смеют ни пить, ни есть, кроме как для утехи, и коим вовсе чуждо все человеческое... Знай же, любезное, счастливое своим неведением дитя, что недра земли, воздух, вода и огонь наполнены существами по природе своей высшими, и все же более ограниченными, нежели люди. И как будто нет надобности растолковывать тебе, моя глупышка, свойства природы гномов, саламандр, сильфид и ундин, - тебе не уразуметь этого. Но чтобы дать тебе понятие, какая опасность, быть может, грозит тебе, довольно сказать, что эти духи непрестанно ищут брачного союза с людьми; и так как им доподлинно известно, что люди обычно гнушаются вступать в такие союзы, то помянутые духи употребляют всяческие хитроумные средства, чтобы завлечь людей, коих они почтили своим благоволением. Ветвь, цветок, стакан воды, искра или еще что-нибудь, кажущееся совсем незначительным, - вот чем пользуются они для достижения своей цели. Верно и то, что такие союзы нередко бывают весьма благополучны. Так, некогда два священника, о которых повествует князь Мирандола, прожили целых сорок лет в счастливом браке с одним из таких духов. Верно и то, что величайшие мудрецы рождались от союза человека со стихийным духом. Так, великий Зороастр был сыном саламандра Оромазиса, также великий Аполлоний, мудрый Мерлин, храбрый граф фон Клеве, великий каббалист Бензира были достойными плодами подобных браков, и прекрасная Мелузина, по свидетельству Парацельса, не кто иная, как сильфида. Но, невзирая на то, опасность подобного союза весьма велика, ибо, не говоря уже о том, что стихийные духи требуют, чтобы лучезарное сияние глубочайшей мудрости озарило тех, кого они почтили своим благоволением, сами они крайне чувствительны и жестоко мстят за всякую обиду"[88].

            Однако и здесь возникают возражения: миф о четырех природных элементах (и самом важном - пятом, т. е. человеке) слишком известен, чтобы утверждать что-либо определенное. Таким образом, у Одоевского и Гофмана просто могли быть сходные источники[89].

            Некоторое сходство (и по форме, и по содержанию) можно обнаружить и между "Письмами к графине Е. П. Р...й о привидениях, суеверных страхах, обманах, магии, кабалистике, алхимии и других таинственных науках" (1844) Одоевского и "Тайнами" (1821) Гофмана: "У вас почтенный отставной канцелярский заседатель оказывается колдуном - что за бессмыслица! И что вам за дело, милостивый государь, до тех волшебных отношений, в которых я состою с моей княжной? Если у вас и есть небольшой талант для того, чтобы сочинить в случае крайней надобности какой-нибудь рассказ или повестушку, то у вас совершенно нет необходимого рассудка и высших познаний, чтобы понять хотя бы единое слово, если бы я снизошел до сообщения вам тайн того союза, который не считал недостойным для себя первый из магов, сам мудрый Зороастр. Нет ничего легче, милостивый государь, как проникнуть, подобно мне, в бездонные глубины божественной кабалистики, из которых есть доступ к высшему бытию, подобно тому, как состояние куколки дает средство обратиться в порхающую бабочку. Но... я обязан никому не доверять моих кабалистических знаний и отношений и потому умалчиваю о них и перед вами, так что вы должны считать меня отныне лишь за простого отставного канцелярского заседателя и опекуна прекрасной знатной девушки"[90].

            Однако приведенное выше возражение уместно и здесь: учитывая познания Одоевского в оккультных науках и изобилие соответствующей литературы, сложно говорить о чьем-либо конкретном влиянии. То же самое можно сказать и об образе девушки-куклы, обладающей ангельской внешностью и демоническим воздействием на окружающих. Варианты здесь могут быть самые разные - от досужего развлечения мага-алхимика до тоски по Прекрасной Даме (Вечной Женственности). "В числе образов-мотивов, пронизывающих мировую культуру по вертикали, кукле (во множестве ее разновидностей) принадлежит одно из ведущих мест. Двойственная природа куклы позволяет ей участвовать в многочисленных превращениях (человека в куклу и наоборот)"[91]. По словам Ю. М. Лотмана, "в нашем культурном сознании сложилось как бы два лица куклы: одно манит в уютный мир детства, другое ассоциируется с псевдожизнью, мертвым движением, смертью, притворяющейся жизнью. Первое глядится в мир фольклора, сказки, примитива, второе напоминает о машинной цивилизации, отчуждении, двойничестве"[92].

            Если же рассматривать всю фантастику Одоевского в целом, то сравнение с Гофманом вообще оказывается относительным: князь скорее опирался на философию, чем на романы и рассказы. В особенности это касается "Косморамы" - самого загадочного и мрачного из его произведений, до сих пор ставящего в тупик исследователей фантастики. Стоит вчитаться в текст - и становится ясно, что это отнюдь не готическая мистика, - данное произведение намного серьезнее и глубже...

            Следует, конечно, учитывать и позицию самого автора: "Одоевский, при известной близости его к Гофману, все же упорно оспаривал мнение критиков (и словно бы невзначай - последующих литературоведов) о влиянии на "Русские ночи" "Серапионовых братьев". Подчеркивая, что "диалогическая форма пришла ко мне иным путем", писатель, в частности, рассказывал о своем увлечении диалогами Платона, в которых "судьба той или другой идеи" возбуждала в нем "почти то же участие, что судьба того или другого человека в драме" и которые первыми навели его на мысль составить высший синтез всех доселе бывших "философских систем""[93].

            Говоря о различных влияниях, нельзя не упомянуть весьма оригинальную гипотезу М. Я. Вайскопфа, проанализировавшего множество произведений русской литературы первой половины XIX в. Согласно данному исследователю, при оценке основных тенденций развития отечественной словесности (а тем более - ее заблуждений) однозначно пенять на "тлетворное влияние Запада" или происки масонов нельзя. Дело, скорее, заключалось в романтизме как художественном направлении в литературе: именно его стереотипные и часто повторяющиеся сюжеты оказывали наибольшее воздействие на литераторов и (в сочетании с православной аскетической традицией) приводили к возникновению "стихийного" ("доморощенного") гностицизма. Выражалось это в массе вроде бы незаметных, но очень существенных деталей: герой романтических произведений (а порою даже и сам автор) нередко оказывался сиротой (у которого была надежда только на Небесного отца и Мать-заступницу); обитали женских приютов и пансионатов изображались прямо-таки как сонм воплощенных ангелов (под руководством мудрой наставницы); едва ли не самым распространенным именем для литературной героини была Софья; восхвалялась платоническая любовь; вместо Люцифера изображался дьявол "рангом пониже", часто во плоти, что резко сужало его возможности (при этом от не столько противостоит Творцу, сколько стремится разрушить земной мир как Его творение); не лишенный талантов главный герой, как правило, отвергался враждебным социумом, представленным безликой толпой; духовные и тонко чувствующие мир персонажи задыхались на душных балах, больше похожих на парад различных монстров; романтические герои больше любили мир, чем окружающих (как вариант, герой полностью посвящал себя высокому искусству, но при этом не столько творил для людей, сколько изливал собственную душу); романтики практически всегда грустили и сожалели о своем "потерянном рае" ("небесном прошлом"), и эта "астральная ностальгия" перевешивала у них все остальное; они не могли понять, является ли душа "Святым огнем" ("искрой Божьей") или же свидетельством некоего грехопадения, которое нужно искупить путем земных страданий (и какова же при этом сила и власть Князя мира сего); они влюблялись не столько в конкретных девушек, сколько в некий высший неземной идеал (от которого было недалеко до известного с глубокой древности культа Богини-матери), и т. д. и т. п.[94] Общий вывод оказывается обескураживающим: многие произведения русской литературы первой половины XIX в. демонстрируют "впечатляющее родство с базовыми моделями древнего гностицизма"[95]. При этом особенно любопытным представляется тот факт, что творчество Одоевского оказывается едва ли не самым ярким примером, подтверждающим такую тенденцию: у великих классиков русской литературы перечисленные выше идеи и образы появлялись лишь время от времени, а второстепенные и третьестепенные авторы той эпохи к настоящему времени уже благополучно позабыты и не интересует никого, кроме узких специалистов. Соглашаться с этим или нет - личное дело каждого исследователя его творчества, но при чтении произведений Одоевского очевидно одно: писатель не пропагандировал те или иные философские воззрения и теории - скорее, он глубоко задумывался над ними, приглашая к мысленному диалогу и читателя. Что же касается отдельных элементов гностицизма в его произведениях, то более подробно они будут рассмотрены в последующих главах настоящей работы.

            Подводя итоги, можно прийти к заключению, что Одоевский, будучи максимально "погруженным" в современный ему литературный процесс и общаясь со многими великими писателями, тем не менее оставался на редкость самобытным и оригинальным автором. Отчасти это можно объяснить его многочисленными "опытами" в жанре фантастики, а отчасти - невероятной начитанностью и образованностью: такими познаниями в различных науках, и особенно в философии, в его эпоху не обладал ни один человек, причастный к русской литературе. "Одоевский благоговел перед Пушкиным, глубоко чтил талант Грибоедова, искренно увлекался художественной сатирой Гоголя и любовно следил за развитием Лермонтова. Но ни в ком из них он не мог растворить свое творческое "я"; Грибоедов, Пушкин и Гоголь - все одинаково признавали в нем крупное дарование"[96]. Комментарии, как говорится, излишни...

 

4. Мистические повести и рассказы В. Ф. Одоевского: между гностицизмом, романтизмом и "темным" фэнтези

 

                                                              

          Абсолютная истина может находиться лишь в опытном наблюдении, или, если угодно, в формуле, которой это наблюдение выражается. Все, что вне этой сферы, принадлежит к явлению, которому мы дали имя приближения, т. е. к истине неполной, настоль же приближающейся к полной истине, насколько 0,666... ∞ приближается к формуле ⅔. Мы бы назвали нелепым того, кто бы принялся отыскивать действительное частное, происходящее от деления 2 на 3; а между тем сколько людей, которые требуют, чтобы им показали конечную причину вещей...

          В. Ф. Одоевский "Отрывки из записок, 1855-1856"

 

            Начать рассмотрение творчества В. Ф. Одоевского, пожалуй, следует с его мистических повестей, тем более что они привлекали внимание и его современников, и любителей мистики и сверхъестественных историй из последующих поколений. В данном случае, однако, внимательный читатель сразу же обнаруживает удивительный парадокс: произведения Одоевского, в особенности "Косморама", содержат в себе масонские идеи, но, как уже отмечалось выше, относительно взглядов самого автора в этом отношении ничего определенного сказать нельзя. В целом можно предположить, что взгляды князя были все-таки более широкими и диалектичными, и это отразилось и на его творчестве. Косвенно об этом свидетельствует и первоначальный замысел Одоевского, согласно которому его мистические произведения имели "предупреждающее" читателей общее название: "Повести о том, как опасно человеку водиться с стихийными духами". Проблема, однако, в том, что это относилось только к "Сильфиде", "Саламандре" и "Ундине", но не ко всей мистике в целом[97].

            Так, что касается "Косморамы", резко выбивающейся по своему сюжету из этого ряда, то можно предположить, что получившие в ней развитие идеи, восходящие к философии Платона, оказываются даже более "опасными" - или, по крайней мере, двусмысленными. Сам Платон, равно как и неоплатоники, в принципе, относился к человечеству достаточно благодушно. Согласно его взглядам, земной мир по сравнению с миром идей несовершенен и глубоко вторичен, но он тоже имеет право на существование и может занимать свое место во Вселенной. Однако у учения Платона была и своя "темная сторона": под его влиянием возникли не только неоплатоники, но и гностики. То, что те или иные элементы гностицизма можно обнаружить у многих тайных религиозно-философских обществ, недоброжелательно (или, по крайней мере, неоднозначно) настроенных по отношению к традиционному христианству (сторонников герметизма, манихеев, катаров, альбигойцев, иллюминатов, каббалистов, масонов и т. д. вплоть до современных рериховцев), большим секретом не является; но вот кратко сформулировать наиболее важные постулаты гностицизма не так уж и просто. Как отмечает Д. В. Минмухаметов[98], философия гностиков имеет следующие основные черты:

            1. Гностики опираются на известные афоризмы Платона ("Я слышал от одного мудрого человека, что теперь мы мертвы, и что тело - наша могила" и "Тело - темница души") и полагают, что материя есть причина всякого зла, а человеческое тело - источник всех страстей, пороков, боли и смерти (душу по такой логике надо освободить и вернуть в высшие миры). Земной мир гностики ненавидят и в той или степени мечтают его уничтожить или, по крайней мере, существенно переделать.

            2. По мнению гностиков, люди отнюдь не равны: есть "духовные" люди с бессмертной душой, носители божественного света, "искры Божьей", и есть все остальные ("плотские"), которые грубы, порочны, не отличаются тоской по божественному миру и вообще являются грязью и мусором. Спастись способны только "духовные" ("избранные"), и только их души после смерти могут вознестись на небеса. Общее количество "избранных" сравнительно невелико. Как написано в апокрифическом Евангелии от Фомы, "Иисус сказал: Я выберу вас одного на тысячу и двоих на десять тысяч..." (Фома, 28).

            3. "Избранные" - это своеобразные люди-богоносцы, через каждого из которых бог познает самого себя и окружающий мир, но сами они об этом обычно не подозревают. Отсюда и еще одна задача "осознанных" гностиков - пробудить всех своих собратьев, рассеянных по свету. При этом, если человек-богоносец при жизни не узнал о своей божественной сущности, то он отправляется на следующий круг перерождения в материальном мире, т. е. происходит реинкарнация.

            4. Чтобы на гностика сошло озарение, нередко задействуется совершенно особый персонаж: Великая богиня - мать всего сущего, которая и пробуждает его сознание, приобщает к божественной премудрости, а порою становится и его любовницей. Ее культ под разными именами известен с глубокой древности, однако применительно к христианскому (точнее, псевдохристианскому) контексту это София - Художница Всевышнего и устроительница Вселенной, якобы являющаяся Четвертой ипостасью Бога (отдельной от Троицы).

            Как ни странно, если применить такие постулаты к "Космораме", повесть становится вполне понятной, включая и душевные терзания главного героя - Владимира Андреевича (в черновиках повести - Владимира Петровича Рунского), постепенно становящегося гностиком, и появление некой Софьи (вроде бы наивной и плохо образованной девушки, рассуждающей, однако, не хуже записного философа), и крайне мрачный финал. "Просветление" главного героя вообще неоднозначно: весь ужас заключается в том, что он одновременно начинает разрушать оба мира - и мир земной, и мир идей. Вот как об этом говорится в тексте: "В другом мире мой нравственный гнев получил физическую силу: он поражал врагов моих всеми возможными бедствиями, насылал на них болезненные судороги, мучения совести, все ужасы ада... Они с плачем простирали ко мне свои руки, молили пощады, уверяя, что в нашем мире они действуют по тайному, непреодолимому побуждению...

            Я покинул все мои связи, мое богатство; в небольшой, уединенной деревне, в глуши непроходимого леса, незнаемый никем, я похоронил себя заживо; я боюсь встретиться с человеком, ибо всякий, на кого смотрю, занемогает; боюсь любоваться цветком - ибо цветок мгновенно вянет пред моими глазами... Страшно! страшно!.. А между тем этот непонятный мир, вызванный магическою силою, кипит предо мною: там являются мне все приманки, все обольщения жизни, там женщины, там семейство, там все очарования жизни; тщетно я закрываю глаза - тщетно!..

            Роковая дверь отворена: я, жилец здешнего мира, принадлежу к другому, я поневоле там действователь, я там - ужасно сказать, - я там орудие казни?"[99]

            Нечеткость описания Софии/Софьи, конечно, вызывает некоторое недоумение, но это, скорее, общая тенденция, чем упущение самого Одоевского. Представление о Божественной Премудрости в среде писателей и поэтов его эпохи было довольно-таки сумбурным: "Расплывчатость софийного образа отражала широту его генезиса, в котором библейский образный ряд совмещался с фольклорным (вплоть до персонажей наподобие Василисы Премудрой и царь-девицы), философским (София как мера и гармония у Платона) и гностико-герметическим. С XVIII в. в русской культуре феминизированная Премудрость проходила разные стадии кристаллизации: от куртуазно-метафорических условностей и более-менее зыбких очертаний до отчетливо-личностной Девы Софии - Jungfrau der Weisheit Gottes, - унаследованной масонами от Якоба Беме. Но та же София могла отождествляться у них со сверхсинкретической Изидой, выступать под псевдонимами Истины или Гармонии, соотноситься с Афиной - сближение, восходящее к античной традиции и подкреплявшееся типологической параллелью между библейским девственным рождением Премудрости и рождением девственной богини мудрости из головы Зевса"[100].

            Но здесь можно поставить и другой вопрос: согласен ли был сам Одоевский с тем, что он изобразил в своем произведении? Далеко не факт, тем более, что он по неизвестным причинам вообще не хотел перепечатывать "Космораму": эта повесть, первоначально опубликованная в журнале "Отечественные записки", не только не вошла в "Собрание сочинений князя В. Ф. Одоевского", - ее не было даже в сборниках повестей данного автора. Оставаясь достоянием узкого круга исследователей, "Косморама" выпала из поля зрения читающей публики на полтора века: она была переиздана только в 1988 г. Судьба этой повести действительно похожа на мистику: рукописи, как известно, не горят, но при этом не уточняется, какие именно...

            Загадка, связанная с отказом Одоевского от переиздания "Косморамы", не дает покоя исследователям его творчества вплоть до настоящего времени, тем более, что она является "составной частью" более крупной "головоломки": единственное прижизненное "Собрание сочинений князя В. Ф. Одоевского" разительно отличается от его первоначальных замыслов и публикаций. Как отмечает В. С. Киселев, различия оказываются действительно большими: в "Собрании сочинений..." крайне мало место отводится Гомозейке (как персонаж, он остался только в новелле "Привидение", практически полностью исчезнув из "Пестрых сказок...", откуда к тому же исчезли "Реторта" и "Новый Жако", а "Игоша" попал в раздел "Опыты рассказа о древних и новых преданиях"); универсум "Русских ночей" поглотил новеллы, предназначавшиеся для цикла "Дом сумасшедших"; не стало цикла "Из записок гробовщика", и т. д. [101] Таким образом, становится очевидно, что Одоевский формировал свое "Собрание сочинений..." как избранное, а не полное, но принцип авторского отбора далеко не ясен: скорее всего, автор, постоянно находившийся в мировоззренческом и эстетическом поиске, предоставил вниманию читателя только основные итоги своей литературной деятельности[102].

            Но если переработку "Пестрых сказок..." можно истолковать как желание автора убрать "личные" пристрастия и учесть изменение вкусов и настроений читающей публики, то отсутствие в "Собрании сочинений" "Косморамы" объяснить гораздо сложнее (тем более, что она была включена в договор писателя с издателем А. А. Ивановым). Как предполагает В. С. Киселев, "скорее всего, свою роль здесь сыграла принципиальная внецикличность повести, ее резкое своеобразие. Будучи насыщенной идеями и повествовательными приемами, общими фантастическим произведениям Одоевского (от мотива кармы до психологизации), "Косморама" тем не менее выходила за пределы любых рациональных объяснений и оставалась сугубо мистической. Амбивалентный рассказ превратился в гностическую историю, поддающуюся интерпретации либо в космогоническом смысле, либо в смысле нравственном, насыщенном, помимо того, автопсихологическими проекциями (ситуация преступной любви). Это подтачивало общую концепцию "Сочинений", предполагавшую баланс интуитивно-символического и рационально-научного начал"[103].

            На наш взгляд, разгадка лежит несколько в другой плоскости: в данном случае сыграли свою роль художественное чутье, интуиция и морально-нравственные качества автора: Одоевский, будучи православным человеком, видимо, не хотел предоставлять на рассмотрение широкой публики откровенно гностический текст, - а уж тем более в виде художественного произведения, не имеющего пространных комментариев. Заметим, что изображение Богини-матери и ее избранных - довольно скользкая тема: при подобном сюжете легко перейти невидимую черту, за которой вера превращается в оккультизм, оккультизм - в одержимость, а одержимость - в сатанизм. (Современная массовая культура подобный вопрос, разумеется, игнорирует, а порой и вовсе злоупотребляет "избранностью", но это уже тема для отдельного исследования (см. прил. 1)).

            В связи со сказанным можно призадуматься и над решением писателя создать не "Дом сумасшедших", а "Русские ночи", в которые и вошли соответствующие повести и рассказы (включая "Opere del Cavaliere Giambattista Piranesi", "Импровизатор", "Последний квартет Бетховена", "Себастиян Бах"). Как отмечает Е. А. Маймин, "В. Одоевский хотел собрать вместе героев, которые среди ординарной и пошлой толпы кажутся безумцами и которые на самом деле являются "избранниками духа". Мысль эта была внутренне близкой и дорогой В. Одоевскому, но по каким-то неизвестным нам причинам роман "Дом сумасшедших" так и не был им завершен"[104]. Вполне возможно, что основная причина была той же самой, что и в случае с "Косморамой": Одоевский не хотел излишне акцентировать малопонятную для широкой публики тему, связанную с пробуждением избранных...

            К вопросу об отношении автора к своему произведению можно подойти и иначе, допустив противоположную версию: то, о чем говорится в "Космораме" - это на самом деле не гностицизм, а его критика, оказавшаяся несколько расплывчатой, что, по-видимому, не удовлетворило самого автора.

            Отметим в данном случае три обстоятельства.

            Во-первых, обращает на себя внимание то, что иной мир, описанный в повести, предстает перед героем повести в самых разных обличьях, - в том числе и весьма угрожающих. В частности, двойник доктора Бина в другом мире явно ведет отчаянную борьбу с каким-то злом: "Он был в рубище, глаза его горели, члены трепетали; он то являлся, то исчезал; казалось, он боролся с какою-то невидимою силою, старался говорить, но до меня доходили только прерывающиеся слова..."[105]. Однако в чем именно заключается это зло, Одоевский не поясняет. Кроме того, если бы критика была действительно концептуальной, то иначе описывалась бы и София: в своей "темной" ипостаси - это роковая женщина, ассоциирующаяся с известными архетипическими образами (от Саломеи до Вавилонской блудницы). Но такого в повести нет - а вот мрачный финал имеется...

            Во-вторых, можно еще раз вспомнить о присущей Одоевскому диалектичности: его персонажи не только гностики, - они одновременно и агностики! По большому счету, эта повесть - о невероятной сложности причинно-следственных связей между явлениями, не имеющими, как будто бы, между собой ничего общего. Но в конечном итоге все оказывается взаимосвязанным, и душевный разлад героя непостижимым образом приводит к гибели дорогих ему людей[106]. В самой "Космораме" об этом сказано так: "Я видел, как минутное побуждение моего собственного сердца получало свое начало в делах людей, существовавших до меня за несколько столетий... Я понял, как важна каждая мысль, каждое слово человека, как далеко простирается их влияние, какая тяжкая ответственность ложится за них на душу, и какое зло для всего человечества может возникнуть из сердца одного человека, раскрывшего себя влиянию существ нечистых и враждебных... Я понял, что "человек есть мир" - не пустая игра слов, выдуманная для забавы..."[107]. Но четкой границы между гностицизмом и агностицизмом в повести нет, и это смущает уже само по себе (трудно ждать от читателя, чтобы он при таком "раскладе" хоть что-нибудь понял).

            В-третьих, можно вспомнить и о противоречивых общественно-политических взглядах Одоевского: он однозначно не принадлежал ни к западникам, ни к славянофилам; был убежденным монархистом, крайне негативно относившимся к революционным идеям, - и в то же время являлся сторонником гласности и открытости работы высших административных учреждений, равенства перед судом всех сословий, полной независимости судей от всякой власти; верил в эволюционное развитие общества "посредством товариществ, компаний, артелей и других обществ", но сильно сомневался в наличие самосознания и единства у населения России, и т. д.[108] Таким образом, упрекать автора в тенденциозности (как "слева", так и "справа") достаточно сложно: скорее уж, он в своих художественных произведениях придерживался золотой середины. Это же можно сказать и по поводу используемой в "Космораме" философии.

            Тем не менее, если рассматривать творчество Одоевского в целом, то в нем можно обнаружить признаки того, что автор был отнюдь не против идеи избранности: "Социальное равенство людей воспринимал как нечто противоестественное, считая, что природа по-разному наградила людей способностями. "Глупые ненавидят умных, - пишет он, - по той же самой причине, по которой бедный ненавидит богатого, голодный сытого, трус храброго, подлец честного, невежда ученого - и из сего даже можно вынести доказательство, что неравенство между людьми не есть выдумка человека, но естественное состояние природы". Природное неравенство людей Одоевский отождествлял с социальным неравенством. Все мечты о равенстве князь отвергает как вредные идеи "нелепых мечтателей XVIII века""[109]. Не предусматривал он равенства и в будущем ("Петербургские письма"), в котором сохраняется деление на господ и слуг, богатых и бедных, аристократов и ремесленников (дело доходит до того, что каждому сословию полагается свой обед по определенному прейскуранту). Однако нагляднее всего идея избранности проступает даже не в фантастике, а во вполне реалистичных "Записках гробовщика", в особенности в рассказе "Сирота", в котором автор (правда, устами своего героя) выражает симпатии благородным аристократам и весьма критически отзывается о простонародье, считая простолюдинов грубыми, корыстолюбивыми и жестокими личностями и не понимая, почему многие писатели представляют "грубую чернь" как образец чистых нравов.)

            Возвращаясь к "Космораме", можно отметить и тот факт, что идеи, заложенные в этой повести, не были для Одоевского чем-то принципиально новым: задумываться о том, что человеческая жизнь может оказаться иллюзией, жуткой фантасмагорией или, в лучшем случае, кукольной комедией, он стал задолго до конца 1830-х гг. Так, в "Пестрых сказках..." (1833) уже имелся характерный эпиграф из "Вертера" И. В. Гёте: "...И все мне кажется, что я перед ящиком с куклами; гляжу как движутся передо мною человечки и лошадки; часто спрашиваю себя, не обман ли это оптической; играю с ними, или, лучше сказать, мною играют, как куклою; иногда, забывшись, схвачу соседа за деревянную руку и тут же опомнюсь с ужасом"[110]. Другое дело, что в "Пестрых сказках..." еще не было такой безысходности и трагедийности, как в "Космораме", - и вот в этом отношении различия между Одоевским начала 1830-х гг. и Одоевским конца этого десятилетия действительно заметны...

            Разумеется, возможны и несколько иные трактовки происходящих в "Космораме" событий, - и даже в рамках той же древнегреческой философии. Как справедливо отмечает Ясухико Кюно, "в философской традиции от древнегреческих мыслителей (Платон, перипатетическая школа, стоицизм) до средневековых мистиков (Николай Кузанский, Дж. Бруно, Т. Кампанелла, Парацельс и др.) было распространено такое учение, по которому человек (микрокосм) есть подобие, отражение, зеркало или символ вселенной (макрокосм). Из этого следует, что вселенная есть человеческий организм в увеличенном виде, а человек - вселенная в миниатюре. Между вселенной и человеком такая же связь, как и между членами одного телесного организма, поэтому понимание микрокосма (человека) ведет к пониманию макрокосма (вселенной) и наоборот"[111].

            И действительно, изображенные в повести миры постоянно взаимодействуют и "перетекают" друг в друга, причем внешне это выглядит как некая оптическая головоломка. И недаром важнейшую роль в повествовании играет косморама - детская игрушка, которую доктор Бин подарил главному герою повести Владимиру в детстве. "Она выступает и как какой-то мистический посредник между микрокосмом и макрокосмом, и под ее таинственным влиянием миниатюрный мир в ней превращается в действительность, уже не оптически, но и буквально, действительно. Так, все сцены, которые Владимир видит в космораме, позднее реализуются в действительном мире. А действительность, в свою очередь, превращается в какое-то миниатюрное, оптическое, панорамное зрелище"[112]. Ну а дальше - больше: главный герой с ужасом обнаруживает, что реальность перед его глазами становится иллюзорной уже без всяких оптических ухищрений, а другой мир - все более четким. Но логика есть и здесь: по большому счету, можно сказать, что он стал видеть не только макрокосм, но и свою собственную душу. (Добавим: хорошо, если не Матрицу...)

            Можно отметить и такую точку зрения, согласно которой в "Космораме" Одоевский описывает конфликт двух различных мировоззрений и подходов к познанию мира. Так, по мнению В. Н. Грекова, в своей повести В. Ф. Одоевский сталкивает между собой космогоническую и эсхатологическую модели мира. Соответственно, жизненная драма героев этого произведения состоит в том, что они постоянно стремились "разгадать тайны мира и человека, прибегая к научному знанию", что в конце концов и привело к катастрофе[113].

            Конечно, философия философией, но "Косморама" поражает и своим юмором. Автор-рассказчик начинает с сообщения читателю о том, что он твердо вознамерился снабдить оказавшуюся у него загадочную рукопись примерно 400-ми взаимосвязанными комментариями и издать их в виде отдельного тома (!). И опять-таки: никакого постмодернизма в то время еще не было...

            Повесть "Сильфида. Из записок благоразумного человека" - едва ли не самое красивое и романтическое произведение В. Ф. Одоевского, вышедшее за два года до "Косморамы" и во многом заложившее ее основу. "Сильфида", на первый взгляд, выглядит не такой сложной для восприятия, однако это только кажется: многие идеи этих двух произведений оказываются удивительно созвучными. Автор предлагает читателю разобраться в целом ряде конфликтов: между миром идей и земной действительностью, между разумом и чувством, между логикой и интуицией, между наукой и потребностью в большем знании о мире, чем дает человеку рациональная сфера. Как и в "Космораме", связь видимого и невидимого мира оказывается заметной только для избранных - людей с утонченными чувствами и интуицией, в то время как люди с грубыми чувствами не могут выйти за пределы обыденной реальности.

            "Сильфида" - история грустная: в ней рассказывается о том, как же трудно человеку найти истинную (а уж тем более - идеальную) любовь. Главный герой повести Михаил Платонович - столичный денди, от скуки удалившийся в дядюшкину деревеньку, во многом напоминает Евгения Онегина, - за тем исключением, что ему пришлось столкнуться со сверхъестественными событиями. Однако виновной в случившейся с главным героем драме оказывается не разбираемая им библиотека оккультной литературы, не загадочный алхимический рецепт и не происки потусторонних сил: причина возникновения прекрасной Сильфиды была не в ней, а в нем самом, влюбившемся в идеал и поверившем в него. По мысли В. Ф. Одоевского, суть любого человека состоит в его мечтах, а не в социальных отношениях, и страдает он во многом от того, что обычная "практическая" жизнь начисто лишена грез. Иначе говоря, когда один человек влюбляется в другого, он влюбляется не в конкретную личность, а в идеальный образ, и именно за него он готов отдать жизнь. Но здесь и начинаются противоречия: люди не могут распоряжаться своими чувствами как хотят, а попытки "подогнать" идеал под реальность очень часто заводят в полный тупик. Похожие выводы можно обнаружить и в имеющейся литературной критике: "Легко заметить, что мистические элементы в "Сильфиде" - каббала, алхимия и проч. - не имеют отношения к идее повести. Повесть эта - о высших стремлениях человеческой души и о несоответствии этим стремлениям того, что человек находит в повседневной реальности. Во всем этом мистицизма не больше, чем можно обнаружить его, например, в рассказе "Игоша". Мистические элементы в "Сильфиде" по существу выполняют ту же функцию, что и фантастика в "Пестрых сказках". Они отрешают от повседневного и бытового, переключают повествование на "высокую волну", придают ему философское звучание"[114].

            Михаил Платонович чуть было не сошел с ума и не умер из-за своей любви к идеальной девушке, но тут в дело вмешался его хороший приятель, сделавший практически невозможное: он вытащил главного героя с того света, нанял лучших докторов, уладил все его хозяйские и судебные дела и даже восстановил разорванную помолвку с дочерью соседа-помещика. И все бы хорошо, но в "Сильфиде", как и в "Космораме", в результате рушатся оба мира: с одной стороны, погибает идеал, а с другой - заедает быт. Вот как об этом говорится в тексте повести: "Он наклонил голову, глаза его приняли странное выражение, он говорил про себя: "Прошло - не возвратится - умерла - не перенесла - падай! падай!" - и прочее тому подобное.

            Впрочем, это был его последний припадок. Впоследствии, как мне известно, мой приятель сделался совершенно порядочным человеком: завел псарную охоту, поташный завод, плодопеременное хозяйство, мастерски выиграл несколько тяжб по землям (у него чересполосица); здоровье у него прекрасное, румянец во всю щеку и препорядочное брюшко (NB. Он до сих пор употребляет бульонные ванны - они ему очень помогают). Одно только худо: говорят, что он немножко крепко пьет с своими соседями - а иногда даже и без соседей; также говорят, что от него ни одной горничной прохода нет, - но за кем нет грешков в этом свете? По крайней мере он теперь человек, как другие"[115].

Любопытно, что помимо пушкинского романа, в "Сильфиде" можно обнаружить и мысли, созвучные "Мертвым душам" Н. В. Гоголя. Во всяком случае, идея В. Ф. Одоевского о том, что житейские мелочи часто оказываются целью бытия множества людей, очень похожа на знаменитые слова из "Мертвых душ" о "страшной, потрясающей тине мелочей, опутавших нашу жизнь"[116].

            Следует также отметить, что Одоевский в "Сильфиде" опять-таки опережал свое время: мироощущение Михаила Платоновича напоминает экзистенциализм. Смысл этой повести вполне можно свести к "поэтизации исключительных мгновений, намного более ценных, чем долгие годы обывательского прозябания"[117].

Возможны и другие трактовки данного произведения - в том числе и те, которые делают упор на огромную разницу между мирами и несовершенство человеческого языка и мышления (что опять-таки близко к идеям "Косморамы"). Вот пример отзыва одного из современных любителей фантастики, достаточно точно описывающего ту ситуацию, в которую попал главный герой "Сильфиды": "Духи первобытных стихий ("элементали") не злые... они просто слишком нечеловеческие. Их мышление настолько далеко от человеческого, что даже попытка их понять грозит "багами" и сбоями мышления, - как попытка запустить программу для Intel на Макинтоше. Более того - природные духи бесплотны, и чтобы соединится с Сильфидой, герою нужно оставить свою грузную плоть. И главный герой явно не первый из тех, для кого общение с природными духами плохо закончилось, именно поэтому это знание и стало Запретным!"[118].

            Повесть "Саламандра", повествующая о двух разных мирах и живущих в них двойниках, отчасти похожа на "Космораму", но акцент в ней сделан скорее на науку и искусство (если, конечно, считать таковыми алхимию и магию), чем на совершенно не контролируемые человеком явления (и в этом отношении она гораздо ближе к "Сильфиде"). Мистика в ней ничуть не мешает описанию человеческой психологии: дух огня, приобщающий избранных к тайнам мироздания, не заслоняет от читателя вполне реалистично изображенные события из жизни разных людей. Тем не менее В. Ф. Одоевский и в этой повести предстает новатором, но дело здесь заключается не столько в изображении сверхъестественных явлений, сколько в самой форме построения данного произведения, повествующего сразу о трех эпохах - петровской, послепетровской и современной автору поре 1830-х гг. (причем все они оказываются взаимосвязанными друг с другом). В первой трети XIX в. исторические романы так еще вообще не писались, и это выглядело как безусловная новинка.

            В повести обращает на себя внимание и удивительно метко описанное отношение к паранормальным явлениям много чего повидавшего за свою жизнь человека. Образ чудаковатого дядюшки явно вобрал в себя некоторые черты самого Одоевского: "Много чудного сохранилось в его памяти об этих предметах; но, говоря о них, он употреблял какой-то странный способ выражения, вместе и важный и насмешливый, так что нельзя, бывало, угадать, в самом ли деле дядя верил своим словам или смеялся над ними. Когда мы приставали к нему и требовали настоятельно, чтоб сказал, шутит он или говорит правду, и упрашивали его бросить двусмысленный тон, дядя улыбался с простодушным лукавством и замечал, что без этого тона нельзя обойтись, говоря о многих вещах в этом мире, а особливо о вещах не совсем этого мира"[119].

            Что же касается двоемирия и двойников, то они в "Саламандре" описаны не менее ярко, чем в "Космораме", но под несколько иным углом зрения. В данном случае писателя интересовала не столько подлинность каждого из миров и "пробуждение" избранных носителей тайного знания, сколько неотличимость яви ото сна, изменения в психике, вызванные воздействием мира духов, и тот хаос, который вызывают в голове у человека действия невероятно похожих друг на друга сущностей. Одному из главных героев повествования, обрусевшему финну Якко, в детстве попавшему в горнило войны между Россией и Швецией, по жизни не повезло еще больше: он последовательно пережил разочарование в обыкновенной, идеальной и сверхъестественной любви. Не принес ему счастья и нашептанный духом огня рецепт изготовления философского камня, формально избавляющего своего владельца и от бедности, и от всех болезней: Якко стал допускать возможность радикального решения проблем (в виде ликвидации мешающих ему людей магическими способами), а накапливаемое в подвалах Сухаревой башни алхимическое золото способствовало развитию только жадности и паранойи. Превратившись в неописуемо богатого нестареющего старика, предавшего все свои юношеские идеалы и кружащегося в вихре светских увеселений, он в итоге потерял все: и близких ему людей, и саму жизнь. И все, что от него осталось - эта зыбкая тень на стене старинного княжеского особняка, построенного на месте былого пожарища, случившегося вскоре после смерти Петра I...

            "Серию повестей о стихийных духах, в состав которой вошли "Сильфида" и "Саламандра", предполагалось пополнить еще одной повестью "Ундина"; от нее сохранились лишь наброски плана и один отрывок. В числе действующих лиц должен был выступать ученик Эккартсгаузена: у него просят порошку для вызывания духов. Рядом с Ундиной появляется и дядя Струй, совершающий ряд проказ; между прочим, он любить Петербург (на болоте), петербургские салоны ("потому что в них много воды"), а также "Английскую нравственность и Философию" (вероятно, по той же причине).

            Может быть, идея повести "Ундина" подсказана Одоевскому "Ундиной" Ламотт-Фуке, которая в 1831 г. появилась в переводе Ал. Влидге, а в 1833-1836 гг. - в переводе В. А. Жуковского. И это обстоятельство было бы одним из фактов, доказывающих литературное родство Жуковского и Одоевского"[120].

            К мистическим повестям примыкает рассказ "Орлахская крестьянка" (1838), в котором "...проводится мысль о законе "кармы", "круговой поруке", зависимости потомков от поступков предков. Любопытно, что этот типично мистический рассказ построен на действительной истории немецкой девушки Магдалины Громбах из Орлаха. Об этом случае много говорили в 1830-х гг., он был описан немецкими учеными. С 12-летнего возраста девушка стала страдать эпилепсией. Во время припадков, т. е. в состоянии высшего нервного напряжения, она приобретала способность инстинктуального познания мира, уходящего в глубь веков. Таким способом она узнала страшную трагедию женщины, убитой 400 лет тому назад"[121]. Одоевский, правда, слегка переиначил реальную историю (в реальности злодеем был монах, а не разбойник), но сохранил всю связанную с ней мистику. Данный рассказ интересен тем, что автор вместо своего любимого персонажа - Гомозейки из "Пестрых сказок..." вводит в повествование нового героя - великосветского "мага" графа Валкирина, большого оригинала и путешественника по Востоку.

            Наконец, следует упомянуть прямо-таки идеальную для жанра мистики новеллу под названием "Привидение" (1838), заставляющую читателя сомневаться и теряться в догадках от начала и до конца. Рассказ ведется от имени некоего "путешественника", который едет в дилижансе с отставным капитаном, начальником отделения и Иринеем Модестовичем Гомозейкой. Последний, по своей извечной болтливости, рассказывает своим спутникам слышанный им "анекдот" о привидении в одном замке, причем передает его со слов "закоснелого волтерьянца старого века", решительно не верящего ни в какие "бредни" о сверхъестественных явлениях. Итак, некая графиня Мальвина, проклятая вместе с ребенком своей матерью за неодобренный ею брак, мирится со своей родительницей и долгие годы живет счастливо, в праздности и увеселении (не забывая, однако, постоянно носить медальон с отменой материнского проклятья). Во время одного из бесчисленных балов она решает разбудить уставшего от танцев сына и подшутить над ним, обрядившись вместе с гостями призраками и заявившись к нему в спальню. Итог оказывается трагичным: сын, спящий в комнате, где водится привидение, спросонок хватается за пистолет, а на графине под бутафорской простыней не оказывается медальона. И тут сюжет делает первый "кульбит": одним из слушателей рассказа "вольтерьянца" оказывается родственник Мальвины, поведавший ему поразительную и пугающую правду: графиня жива-здорова, поскольку ее сын, как ни странно, стрелял в настоящего призрака, а вот все люди, которые рассказывают эту историю слушателям, умирают в течение двух недель. Второй "кульбит" в этой истории вполне предсказуем ("вольтерьянец" действительно умирает через две недели), а вот третий оставляет читателя в глубокой задумчивости: Ириней Модестович, поведавший своим попутчикам о загадочных событиях, ненароком замечает, что это только вольный пересказ: сам он не утверждал, что все рассказчики непременно умирают...

            Если попытаться сформулировать общую идею рассказа, то она оказывается примерно такой же, как в рассказе "История о петухе, кошке и лягушке" и повестях "Сильфида" и "Косморама": даже уравновешенный, уверенный в себе и здравомыслящий человек, столкнувшись с проявлениями потустороннего мира, может оказаться полностью деморализованным и сбитым с толку, и причина этого - не столько наползающий инфернальный ужас, сколько противоестественность происходящего, а еще в большей степени - неумение разобраться в нагромождении, казалось бы, случайных и не связанных между собой событий. В то же время в данной новелле можно обнаружить очень тонкую иронию, направленную в адрес мистической литературы: достаточно поместить в текст побольше версий (тех самых "приближений к истине"), и суть событий безвозвратно теряется. Более того, истина как таковая вообще перестает быть нужной, - ведь иначе исчезнет все очарование...

            Заканчивая обзор мистических произведений Одоевского, следует упомянуть и одну из его загадок, которые, скорее всего, так и останутся без ответа: в конце 1830-х гг. писатель очень активно работал над своими художественными произведениями, но многие его проекты и наброски не получили дальнейшего продолжения и остались лишь в рукописях[122]. И это отнюдь не мелочи! Так, им не были написаны продолжения "Косморамы" и "Орлахской крестьянки", осталась без завершения повесть "Янтина", не получила развития повесть "Предмет для Оперы. Чертова песня" (почти что "Призрак Оперы" Г. Леру, которого еще в помине не было!), и т. д. Почему так произошло - остается только гадать. Возможно, здесь сказалась одна из черт характера автора. Как признавался он сам, "мое преимущество и мой недостаток, который поможет мне удовлетворить всем разнообразным требованиям моей жизни, есть то, что я не могу долго заниматься одним и тем же делом. Я устаю - и посреди одной работы начинают невольно в моей голове прорываться мысли другой, чаще всего весьма отдаленной от первой"[123].

            Возможно и другое: как фантаст, Одоевский никогда не забывал об описании реальной действительности, и если соответствующих описаний набиралось достаточно много, то отпадала необходимость и в фантастике: "Приближая читателя к иному, лучшему миру, мистически постигаемому, Одоевский ни на минуту не упускает из своих глаз земли. Как бы мистичен ни был его рассказ, его сюжет обязательно развивается в обычной обстановке нашей земной жизни. Мистическое настроение не убивает в нем бытописателя: оно определяет лишь тот угол зрения, под которым он созерцает и изображает действительность"[124].

            Наконец, мог сказаться и скептицизм автора по отношению к развитию отечественной фантастики: "Увлечение фантастикой, какое вообще наблюдалось в нашей повести тридцатых годов, Одоевский вовсе не считает положительным фактом. На фантастический род, рассуждает он в 1836 г., некогда была "мода" в Европе, явились и русские подражатели: "Этот род целиком перешел в наши произведения и достиг до состояния настоящего бреда с тою разницею, что этот бред не есть бред естественный, который все-таки может быть любопытным, но бред, холодно перенесенный из иностранной книги...

            По его убеждению, фантастический род литературы, "может быть, больше, нежели все другие роды, должен изменяться по национальному характеру, долженствующий соединять в себе народные поверья с девственною мечтою младенчества". Одоевский так и старался поступать. Фантастика русского писателя оказалась более сдержанной и потому более бледной, чем фантастика немецких и французских романтиков"[125].

 

5. Философская фантастика: "Русские ночи", дьявол Сегелиель и прочие бесы

 

                                                              

          Гармония основополагающих культурных начал на Западе нарушена. Наука и искусство существуют в отрыве от нравственности, религия служит прикрытием политических интриг. Их духовное содержание утрачено... Осмелимся же выговорить слово...: Запад гибнет!

          В. Ф. Одоевский "Русские ночи"

 

            Сборник эссе и рассказов под названием "Русские ночи", чаще именуемый романом, затрагивает вопросы человеческого счастья, общественной и личной пользы, рационального и иррационального отношения к действительности, познания и смысла жизни. Многими исследователями он рассматривается как вершина литературного творчества В. Ф. Одоевского и, если учитывать количество упомянутых в этом произведении теорий, идей и имен различных философов, ученых, писателей и общественных деятелей (многие из которых уже ничего не скажут современному читателю и отыщутся не в каждой энциклопедии), то для этого есть веские основания. Как отмечал А. М. Скабичевский, "Когда вы читаете "Русские ночи" Одоевского, вас невольно поражает универсальность и обстоятельность знаний этого человека по самым разнообразным отраслям. Можно положительно сказать, что до него и после него вы немного найдете в России людей, которые обладали бы таким обширным энциклопедизмом"[126]. В сущности, здесь есть только одно небольшое, но существенное возражение: если говорить о "целостных" и не включенных при жизни автора в сборники произведениях Одоевского, то самым выдающимся из них будет все-таки "Косморама"...

            Так или иначе, но обнаружить в русской литературе произведение, подобное "Русским ночам", чрезвычайно сложно: в сущности, такого больше и нет. Что касается мирового художественного наследия, то ближе всего к "Русским ночам" подходят "Петербургские вечера" (1821) франкоязычного (подданного Сардинии) католического философа-провиденциалиста, литератора и дипломата Ж.-М. де Местра. Однако здесь имеются существенные отличия, касающиеся и языка, и формы изложения, и отношения к России, и непосредственного содержания: книга В. Ф. Одоевского в целом затрагивала более широкий круг тем и идей, в том числе и в области фантастики. Кроме того, можно упомянуть и тот факт, что граф Ж.-М. де Местр был явным и деятельным масоном, членом масонской ложи Шотландского устава Святого Иоанна "Три Мортиры"), а также мартинистом, членом ордена "Рыцарей благодетелей Святого Града" (позиция В. Ф. Одоевского, как уже отмечалось, в этом отношении была более широкой и эклектичной).

            Конечно же, "Русские ночи" однозначно отнести к фантастике нельзя: это произведение формально представляет собой философскую беседу между четырьмя молодыми людьми, в которой подводятся итоги дискуссий в России и Европе, имевших место в 1830-х гг. Тем не менее, отдельные фантастические допущения имеются и здесь.

            Если следовать очередности представленных в "Русских ночах" новелл, то можно заметить, что Одоевский сперва подвергает критике высшее общество, однако его критика в адрес аристократов более мягкая, чем, скажем, в адрес чиновников (в "Пестрых сказках..." она превращается в сатиру, граничащую с сарказмом). Кроме того, критикуя нравы современного ему общества, автор не всегда использует фантастику: она заметна лишь в "Бригадире", первоначально опубликованном в 1833 г. (в этом произведении главный герой беседует с призраком умершего человека, начавшего размышлять о тщетности и иллюзорности человеческого существования после шестидесяти лет ничем не примечательной жизни, начисто лишенной поэзии) и в "Насмешке мертвеца" (1834). Героиня последнего рассказа, княгиня Елизавета, застигнутая страшным наводнением, вынуждена плыть, держась за открытый гроб своего бывшего воздыхателя, погибшего из-за неразделенной любви, и мертвец говорит ей крайне нелестные вещи о ее жизни. Сатира в данном случае "проскальзывает" только в конце повествования: обнаружив, что все ее злоключения были лишь страшным сном, княгиня строго выговаривает своему мужу, призывая того впредь не знакомить ее с поэтами-романтиками и ограничиваться только светскими вертопрахами. В принципе, похожий финал можно обнаружить и в "Живом мертвеце" (1838), но имеющиеся различия представляются более существенными: в "Живом мертвеце" Одоевский не щадит своего героя, высмеивая его на протяжении всего повествования.

            Фантастика "Бала" (1833) не содержит ни сатиры, ни критики отдельно взятого человека, но производит достаточно тяжелое впечатление своим двоемирием. Наблюдая за роскошным великосветским балом, рассказчик неожиданно начинает видеть его "теневое" отражение, гораздо больше соответствующее "обворожительно-ужасной" истинной сути событий: за красивой музыкой ему слышатся крики боли и стоны множества людей под аккомпанемент "страшного оркестра", человеческие проклятия природе и ропот на провидение, за лицами танцующих - "то смеющиеся глаза сумасшедшего, то трясущиеся колена убийцы, то спекшиеся уста убитого", за пышным убранством - кровавые слезы на паркете, за движениями пар - беснующуюся "в сладострастно-холодном" безумии толпу и пляску лишившихся плоти скелетов, и т. д.[127] Самым же страшным герою рассказа видится то, что никто ни о чем не задумывается - и каждый уверен в том, что все идет как надо. И происходит это беснование по очень простой причине: ни в ком из собравшихся на балу людей нет ни любви, ни веры...

            А вот теперь необходимо прерваться и сделать вынужденную "вставку". "Сегелиель, или Дон-Кихот XIX столетия" (1832, книга опубликована в 1838) обозначен автором как "философская мистерия", а поэтому его можно понимать достаточно широко. Это относится как к непосредственному содержанию (т. е. жанру фантастики или фэнтези), так и к внешней форме (данное произведение можно рассматривать и как неоконченную повесть, и как пьесу). В нем Одоевский предложил читателям весьма оригинальный образ "доброго" дьявола, который, как уже отмечалось, не был похож на западноевропейские "образцы".

            Начинается это произведение своеобразным бунтом одного из верховных демонов - Сегелиеля - против своих "начальников" - Астарота и Люцифера (в оригинальном тексте - Луцифера). Сегелиель, сочувствующий людям, не приемлет постоянного зла Люцифера и даже ропщет на Творца за неполную власть над предводителем падших ангелов. В наказание Люцифер помещает его в тело человека и ссылает на Землю, продолжая, как ни странно, не наблюдать, а активно вмешиваться в события.

            Понять, о чем же именно рассказывает читателю эта мистерия, не так-то просто: в ней сплетены вместе сразу несколько разнородных мотивов. Прежде всего, эта мистерия - бюрократическая, и повествует она о всесилии потусторонней и посюсторонней бюрократии[128]. При этом, хотя Астарот и отчитывает Сегелиеля за беспорядок в его канцелярии ("хвосты у ваших подчиненных не переномерованы, не расчесаны, копыта не обрезаны"), земная иерархия оказывается неизмеримо совершеннее дьявольской. Здесь достаточно вспомнить совершенно потрясающий разговор Сегелиеля с секретарем, в котором раскрывается высшая канцелярская премудрость: содержание конкретного документа и его влияние на людей не имеет ни малейшего значения, поскольку "сбыть бумагу с рук поскорее - вот чем отличается деятельный чиновник". "Что вы ни напишите - решат другие; следственно, вы всегда в стороне... Лекарь будет морить людей, смело говорите: не я виноват; другие позволили уничтожить благотворительное заведение - опять не я виноват - другие приказали; а как залежались у вас бумаги, то тут вы виноваты, а не кто другой..."[129]

            Данная интерпретация влечет за собой и другую: "Сегелиель" отражает сомнения автора по поводу эффективности филантропии и ее уязвимости от множества внешних факторов, и прежде всего - от той же бюрократии, способной моментально удушить любое благое дело[130].

            Возможно и сопоставление данной книги с другими произведениями Одоевского. Трагедия Сегелиеля очень похожа на ту, которая описывается в "Сильфиде": у существ из другого мира наличествуют совершенно иной язык, логика и мировоззрение, чем у обычных людей, отчего страдают обе стороны. Плохо сочетаются с человеком и дьявольское всеведение и бессмертие: Сегелиелю заранее ясно, почему не удастся то или иное начинание, в чем ошибаются представители разных специальностей, и чья именно жизнь подходит к концу, но внятно и тактично объяснить это людям он не может, - и в результате получается еще хуже, тем более, что все в мире взаимосвязано и одно цепляет другое.

            Ситуацию можно представить и с точки зрения сил зла: как бы ни складывались обстоятельства, Сегелиель любит Люцифера и сохраняет ему верность. Таким образом, в данном случае сражаются не столько добро со злом, сколько меньшее зло со злом бóльшим. Образно говоря, сколько бы Бегемот ни играл против Воланда белыми фигурами, ничего от этого не изменится. В принципе, то же самое описано и у Одоевского: Люцифера откровенно забавляют попытки Сегелиеля изменить хоть что-нибудь к лучшему в земном мире. Интересно и другое: если Сегелиель - образ "штучный", то Люцифер вполне традиционен и узнаваем (при сравнении с "Мастером и Маргаритой", кстати, можно обнаружить немало общего, будь то вечное путешествие по городам и странам, наличие дьявольской свиты, "отстрел" людей в зависимости от их пороков и даже выбор подходящей красавицы - то ли на балу, то ли для собственного бала).

            Наконец, можно предположить, что "Сегелиель" - это притча о несовершенстве мира, которое на самом деле мнимое, но понять такую мудрость люди не в состоянии: эта истина откроется им только после наступления конца света[131].

            Совершенно иной образ дьявола предстает перед читателем в рассказе "Импровизатор" (1833), включенном автором в состав "Русских ночей". Его можно рассматривать и как "темного" двойника Сегелиеля, разочаровавшегося в людях, и как предыдущее воплощение дьявола в облике человека (если следовать сюжету, этот рассказ должен был предшествовать "Сегелиелю", - но написан он на год позднее), и даже как отдельного персонажа под тем же именем. Согласно сюжету, некий ничуть не меняющийся с течением лет и утопающий в роскоши доктор Сегелиель вылечивает всех обратившихся к нему безнадежных больных и бескорыстно (якобы бескорыстно) помогает всем людям, попавшим в трудные жизненные ситуации. Однако реальная плата ("условие договора") за такую филантропию оказывается очень высокой: одному "пациенту" предписывается разломать свой дом, другому - навсегда покинуть родину, третьему - выбросить в море огромную сумму денег, четвертому выдвигаются неприличные требования, которые обычно не разглашаются в печати, и т. д.

            У загадочного доктора имелись, разумеется, свои "профессиональные секреты": все люди, которые пытались подвергнуть Сегелиеля критике, обвиняли его в шарлатанстве, писали на него доносы и таскали по судам, неизбежно разорялись и погибали при странных обстоятельствах, - причем так, что выявить правду и доказать что-либо было решительно невозможно. (Здесь можно провести параллель с главным оккультным произведением дореволюционной России - гораздо более поздним по времени издания романом "Жар-Цвет" (1910) А. В. Амфитеатрова, в котором имеется весьма колоритный образ демонического доктора, на поверку оказавшегося дьяволом, и описываются "магические войны" между оккультистами всех мастей).

            Главный герой повести Одоевского, неудачливый графоман Киприано, доведенный до отчаяния нуждой, обращается за помощью к Сегелиелю и... сталкивается с двумя поистине дьявольскими условиями, смысл которых доходит до него далеко не сразу: он никогда не сможет отказаться от полученного дара и будет все видеть, все знать и все понимать. Весьма эффектно выглядит и полученная им от дьявола "роковая" рукопись, в которой с математической точностью объяснены все явления природы, все идеи ученых и все творчество поэтов. Ознакомившись с ее содержанием, герой с ужасом обнаруживает, что уже не может нормально смотреть на мир: в стакане воды он видит инфузории, в расположенном в саду муравейнике - каждого муравья, а вместо любимой девушки - анатомическое пособие (камер-обскуру вместо глаз, трепетание аорты, движение крови по организму, механизм сокращения мышц и работу пищеварительного тракта). "Несчастный страдал до неимоверности; все: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, - все чувства, все нервы его получили микроскопическую способность, и в известном фокусе малейшая пылинка, малейшее насекомое, не существующее для нас, теснило его, гнало из мира; щебетание бабочкина крыла раздирало его ухо; самая гладкая поверхность щекотала его; все в природе разлагалось пред ним, но ничто не соединялось в душе его: он все видел, все понимал, но между им и людьми, между им и природою была вечная бездна; ничто в мире не сочувствовало ему.

            Сквозь тонкую пелену поэтических выражений он видел все механические подставки создания: он чувствовал, как бесился поэт, сколько раз переламывал он стихи, которые казались невольно вылившимися из сердца; в самом патетическом мгновении, когда, казалось, все внутренние силы поэта напрягались и перо его не успевало за словами, а слова за мыслями, - Киприяно видел, как поэт протягивал руку за "Академическим словарем" и отыскивал эффектное слово; как посреди восхитительного изображения тишины и мира душевного поэт драл за уши капризного ребенка, надоедавшего ему своим криком, и зажимал собственные свои уши от действия женина трещоточного могущества.

            Читая историю, Киприяно видел, как утешительные высокие помыслы об общей судьбе человечества, о его постоянном совершенствовании, как глубокомысленные догадки о важных подвигах и характере того или другого народа, которые, казалось, сами выливались из исторических изысканий, - в самом деле держались только искусственным сцеплением сих последних, как это сцепление держалось за сцепление авторов, писавших о том же предмете; это сцепление - за искусственное сцепление летописей, а это последнее - за ошибку переписчика, на которую, как на иголку, фокусники поставили целое здание"[132].

            Финал этой истории, разумеется, печален: скитающийся по разным странам главный герой, вынужденный постоянно проверять алгеброй гармонию и доведенный тем самым до сумасшествия, заканчивает свой век шутом в деревне у одного степного помещика, постоянно декларируя стихи на некоем универсальном языке, созданном из всех языков мира. Однако больше всего его убивает то, что все окружающие откровенно смеются над его первыми собственными стихами, обращенными к его возлюбленной Шарлотте...

            Таким образом, прямое противопоставление науки и поэзии (говоря по-современному - физиков и лириков) ни к чему хорошему не приводит: доведенные до абсолюта, они лишь умножают мировую скорбь, одинаково разрушительно влияя на человека. Этот рассказ, можно, впрочем, понять и по-другому: у главного героя были способности от природы, но вот развить их самостоятельно и суметь противостоять дьяволу не получилось, поскольку не хватило ни духа, ни характера, ни силы воли. "Всевиденье лишает жизнь красок и превращает прекрасных девушек в экспонаты анатомического театра. Всеслышанье преображает мелодию в какофонию. Всепонимание отнимает интерес к жизни. А постоянная готовность писать лишает поэта внутренней потребности творить. Создание произведения становится всего лишь механическим актом.

            Самое обидное, что талант поэта у героя был. Ему не хватало опыта, практики, уверенности в себе. Вполне возможно, что при упорных занятиях юноша смог бы развить свой дар и выразить в стихах всю глубину своих чувств и мыслей. Ведь получив проклятье всевиденья и всепонимания и потеряв все, он очень часто вспоминал свой первый стих, посвященный любимой. Было в этом стихотворении что-то, неподвластное дарам-проклятьям. Искренность чувств и память о любимой способна противостоять даже коварству всезнания.

            Возможно, будь герой чуть покрепче характером, получи он свои дары-проклятья в чуть более старшем возрасте, он смог бы опереться на воспоминания юности и сделать следующий шаг в своем всезнании - соединить разделенное, принять мир как единое целое, а не как фрагментарную мозаику, каждый кусочек которой виден насквозь. Но силенок на это не хватило. Не спас первый стих. Не выдержал росточек таланта предательства..."[133]

            Так о чем же повествуют "Русские ночи"? И вот здесь из-за многозначности смысловых значений повисает мучительная неопределенность, сближающая это произведение с "Косморамой". "Кто решится утверждать, что обнаруженный "покров" - последний? Что новое поколение разрешит все задачи, которые остались от предыдущего?

"Древняя надпись к статуе Изиды: "Никто еще не видал лица моего" доныне не потеряла своего значения во всех отраслях человеческой деятельности". На первый план выступает само движение к близкой и вечно далекой тайне. Вечное снятие "покровов". Вечная смена понятий. Вечная неудовлетворенность"[134].

            А вот теперь - о мелких бесах из отнюдь не мелких "Пестрых сказок...". Открывающая этот сборник новелла "Реторта", повествует о проказах маленького чертенка и в то же время поднимает ряд более сложных вопросов. Согласно сюжету, некое общество на балу задыхается от непонятной жары, и рассказчику удается понять причину духоты в гостиных: оказалось, что какой-то чертенок засунул весь дом и собравшихся в нем людей в стеклянную реторту с выгнутым носом, да еще "без всякая милосердия дистиллировал почтенную публику". Через узкое горло рассказчику удалось выскочить из реторты, но чертенок щипцами поймал его и засадил в толстый латинский словарь. Пытаясь освободиться из этой странной тюрьмы, герой повествования пробирается со страницы на страницу, обнаруживая по ходу дела паука, мертвое тело, колпак, демоническую сущность Игошу, а также "любезных молодых людей", которых проклятый бесенок уже успел собрать раньше со всех краев света (заметим, что прием "представления" читателю героев повествования Одоевский использует охотно и часто: иногда в виде "автобиографии" (Гомозейка), иногда - в виде вынесения оценочного суждения (Судилище в конце "Русских ночей"), а в данном случае - в виде "проспекта" ко всему сборнику).

            Между тем гости разъезжаются с бала и ненароком разбивают реторту. Чертенок в панике убегает, теряя по пути несколько страниц из словаря, в том числе и ту, на которой находился рассказчик (применив познания в магии и каббалистике, ему в конце концов удается вырваться на волю).

            На первый взгляд, в такой фантасмагории вообще трудно что-либо понять, но если читать сказку внимательно, то начинает вырисовываться определенная система. Во-первых, а нужна ли здесь реторта? Не может ли оказаться так, что светское общество варится в собственном соку и без потусторонних ухищрений? Во-вторых, а выйдет ли из такого общества что-нибудь путное даже при усиленной "дистилляции"? Как с сожалением отмечает бес, если что из реторты и выскакивает, то только свой брат-чертенок, не выдержавший соседства с людьми... В-третьих, а не является ли это произведение своеобразным "методическим пособием", поясняющим, как сочинять мистические новеллы? И это отнюдь не противоречит творчеству самого Одоевского: его персонажи буквально "перетекают" со страницы на страницу, из рассказа в рассказ и из сборника в сборник... В-четвертых, а не являет ли эта сказка очередным намеком на грядущую постмодернистскую реальность? Что же происходит с обитателями словаря, проведшими в нем много времени? Они "так облепились словами, что начали превращаться в сказки", т. е., по сути, в гипертекст! В-пятых, а в кого же превратился сам рассказчик после того, как он вновь стал человеком? Надо сказать, что безобразничать он стал не хуже нечистой силы: вместо того, чтобы освободить своих товарищей по несчастью со страниц словаря, он сминает листы в комок и запрятывает в карман, чтобы затем представить "на благорассмотрение почтенного читателя"! Вот, оказывается, что делают с человеком бездушные манипуляции с текстом...

            Интересным представляется и тот факт, что идея книги с живыми "обитателями" возникала в 1830-е гг. не только у В. Ф. Одоевского, хотя ее конкретные воплощения были различными. Здесь, в частности, можно упомянуть новеллу О. И. Сенковского "Большой выход у Сатаны" (1832), в которой имеется описание личного библиотекаря дьявола: это был "...бес чрезвычайно ученый, прежде бывший немецкий Gelehrter, который знал наизусть полные заглавия всех сочинений, мог высказать наперечет все издания, помнил, сколько в какой книге страниц, и презирал то, что на страницах, как пустую словесность, исключая опечатки, кои почитал он одни лишь изо всех произведений ума человеческого достойными особенного внимания"[135]. Его кредо звучало так: "Я - библиотекарь, глупостей не произвожу, а только привожу их в порядок и систематически располагаю"[136]. Не сумев угодить своему "боссу", он был "утоптан" дьяволом в текст и превращен в книжную закладку.

            При всей похожести упомянутых сюжетов в них можно обнаружить и существенные различия: если О. И. Сенковский ограничивается карикатурой на книжников, то В. Ф. Одоевский идет гораздо дальше и задумывается над тем, как мир информации влияет на людей и что же у человека при этом остается от самого себя - и в плане мировоззрения, и в плане возможности донесения своих мыслей до других людей. (И опять-таки: сколько лет еще было до романов Т. Пратчетта о Плоском Мире и оживающих в Библиотеке Незримого Университета злющих словарях-тезаурусах и книгах, между переплетов и страниц которых таятся порталы в иные реальности и путь в единую Универсальную библиотеку...)

            Похожие с сюжетом "Реторты" (а заодно и с "Последнем самоубийством", пусть даже это и антиутопия) идеи можно обнаружить и в "Новом Жоко": определить, чем же люди отличаются от пауков в банке, оказывается очень непросто. Многое, конечно, зависит от самих людей, но многое - и от угла зрения: "Слушайте ж, гордые люди! Отвечайте мне, вы сами уверены ли, убеждены ли вы, как в математической истине, что ваша земля - земля, а что вы - люди? Что, если ваш шар, который вам кажется столь обширным, на котором вы гордитесь и своими высокими мыслями, и смелыми изобретениями, - что, если вся эта спесивая громада не иное что, как гнездо неприметных насекомых на какой-нибудь другой земле? Что, если исполинам, на ней живущим, задумается делать над вами - как надо мною - физические наблюдения, для опыта морить вас голодом, а потом прехладнокровно выбросить и вас, и земной шар за окошко? Изрытыми горами вам покажутся их пальцы, морем их канавка, годом - их день, свечка - волшебным солнцем, великолепным замком - банка, покрытая бумагой, смиренно стоящая на окне и в которой вы, по тонкости своего взора, заметите то, чего исполины не замечают. А, господа! что вы на это скажете?..."[137]

 

6. Религиозное фэнтези

 

                                                              

          Величайшее зло, больше, нежели Вольтер и Болингброк, нанес религии тот, кто осмелился выговорить: credo, quia absurdum.

          В. Ф. Одоевский "Отрывки из записок, 1855-1856"

 

            Религиозное фэнтези как разновидность художественной литературы довольно редко встречается даже в настоящее время: большинство читателей фантастики, критиков, да и просто верующих людей полагает, что такой "оккультный" и "языческий" жанр как фэнтези, в принципе не совместим с христианской верой. Определенная доля истины в этом есть: среди любителей фэнтези преобладают люди, далекие от религии, а также сторонники мистики, альтернативной истории, теорий заговора и т. д. Тем удивительней обнаружить в творчестве В. Ф. Одоевского повесть "Необойдённый дом (Древнее сказание о калике перехожей и о некоем старце)" (1840; опубликована в 1842), посвященную В. А. Жуковскому. Ее можно определить как самое доброе и человечное произведение данного автора, представляющее собой полную противоположность жутковатой "Космораме" (а по большому счету - контрастирующее и со всеми другими повестями и рассказами, причем не только по содержанию, но и по стилю изложения). Впрочем, действительно светлой эта повесть все-таки не выглядит: атмосфера в ней, может быть, и не столь мрачная, как и в других произведениях данного автора, но и комфортной (и для читателя, и для героев произведения) ее тоже назвать нельзя.

            "Необойдённый дом" - пронзительная и трогательная история о родительской любви, милосердии Господа, силе веры, раскаянии и прощении, похожая на описания житий святых и в то же время существенно от них отличающаяся: автор так манипулирует пространством-временем, объективной и альтернативной реальностями, сном и явью, легендой и былью, что читателю остается только теряться в догадках по поводу того, что же именно он читает. Отсюда и возникает закономерный, хотя и риторический вопрос: как же современникам В. Ф. Одоевского можно было понять такую вещь, если они в принципе не знали, как выглядит религиозное фэнтези?! Ни под сказку, ни под притчу, ни под романтическую новеллу, ни под жития святых эта повесть однозначно не подводится - и данное обстоятельство ставило в тупик не только рядовых читателей, но и известнейших критиков. Так, В. Г. Белинский, не сумев определить ни жанр, ни смысл данного произведения, ограничился небесспорной ремаркой, лишь отчасти связанной с "Необойдённым домом": "Но Саламандра, ее роль в повести, разные магнетические и другие чудеса, искания философского камня и обретение оного, - все это было для нас непонятно; а чего мы не понимаем, тем не можем и восхищаться... Притом же мы имеем глубокое и твердое убеждение, что такие пружины для возбуждения интереса в читателях уже давно устарели и ни на кого не могут действовать. Теперь внимание толпы может покорять только сознательно разумное, только разумно действительное, а волшебство и видения людей с расстроенными нервами принадлежат к ведению медицины, а не искусства. И что было плодом этого нового направления князя Одоевского? - "Необойдённый дом", в котором едва ли что-нибудь поймут как образованные люди, не для которых писана эта странно-фантастическая повесть, так и простолюдины, для которых она писана и которые, вероятно, никогда не узнают о ее существовании!"[138]

            Согласно сюжету данного произведения, некая старушка идет в Заринский монастырь на богомолье, но не дойдя до него самую малость и уже слыша звон колоколов, начинает блуждать по лесу, раз за разом выходя на поляну с разбойничьим домом, в котором находится один-единственный разбойник Федор (его сотоварищи ни разу за весь рассказ не показываются). Фантастический элемент повествования заключается в том, что после своих скитаний по лесу старушка совершенно не меняется, а на самом деле проходят годы, и разбойник превращается из пятнадцатилетнего паренька в тридцатипятилетнего мужчину, а затем - в шестидесятилетнего старика. Во время своих разговоров с разбойником старушка узнает страшную правду (этот лихой человек некогда зверски замучил и убил ее сына и дочь, сбросив их тела в реку), но находит в себе силы простить злодея. Когда же в свои шестьдесят лет под влиянием разговоров с богомолкой разбойник раскаивается и приходит к вере в Бога, происходит сразу два чуда: чащоба исчезает (и до монастыря оказывается полверсты), а в самом монастыре старушка встречает и узнает своих живых, хотя и постаревших детей, успевших завести свои семьи и рассказавших ей странную историю про долгие поиски пропавшей матери и кошмарные сны про разбойников, убивших их самих и отнявших у них рушник и ожерелье (эти вещи, как ни странно, пропадают и в реальной действительности - если, конечно, она действительно реальна). В финале рассказа происходит третье и самое главное чудо: когда спустя тридцать лет в отдаленном селении умирает стодвадцатилетняя старица, к ней направляют известного всей округе своим благочестием отца Феоктиста - того самого раскаявшегося Федора - и старушка принимает это за знак свыше - за последнюю дарованную Богом встречу с Федором, посланную ей с той целью, чтобы она не возгордилась покаянием разбойника. "Сотвори же послушание, святой отец... Прости и отпусти грехи дочери твоей духовной... Когда, тщетно прождав возвращения отца Феоктиста, родные вошли в комнату умирающей, было уже утро; лучи восходящего солнца светились на лицах старца и старицы, казалось, они еще молились, - но уже души их отлетели в вечную обитель..."[139].

            Название повести столь же неоднозначно, как и ее содержание: ""Необойдённый дом" - это не только дом, который так и не смогла, с трех попыток, обойти богомолица. Это дом, в котором суждено было спастись человеку, осененному Божьей благодатью, - как всегда, случающейся неведомыми человеку путями (не плутай старушка по лесу, не произошло бы всей этой истории). Мотив чуда, несмотря на фантастичность литературной повести, является в "сказании" главенствующим"[140]. Вроде бы это действительно так, но если бы старушка не наткнулась на этот дом, то и дети богомолицы не отправились бы на ее поиски и, следовательно, остались бы живы, а разбойник Федор не взял бы лишние два греха на свою душу. Можно подумать, у него других грехов не было...

            Вопрос можно поставить и иначе: а почему же все-таки в повести не фигурируют другие разбойники, хотя они вроде бы есть? Чем заблудшая душа Федора лучше их заблудших душ - особенно при учете того обстоятельства, что для покаяния Федору дается аж 45 лет? Не может ли быть так, что каждый из разбойников, будучи заточенным в доме как в своеобразном чистилище и оставаясь невидимым, ждёт свою собственную спасительницу? Это, конечно, уже не совсем православие, но разве такого не может быть в фантастике, а уж тем более в фэнтези? С другой стороны, а были ли другие разбойники вообще, и был ли сам дом - а уж тем более рядом с монастырем? Или Бог поставил его в этом месте специально, - да так, чтобы его нельзя было обойти?

            Возможно и еще одно толкование названия повести - самое что ни на есть материалистическое: незачем искать приключений на свою голову! Здравомыслящий человек, увидев в глухой чащобе дом с закрытыми ставнями и высоким забором, скорее, предпочтет обойти его стороной, чем к нему приближаться. Но старушка доверяет людям - и, что гораздо более странно, им доверяет и Федор...

            Повторимся еще раз: этот рассказ можно было бы считать самым светлым в фантастике В. Ф. Одоевского, но что-то все-таки останавливает - то ли излюбленное автором двоемирие, то ли условность повествования (получается так, что бóльшую часть отнятых у путников вещей разбойники просто складывали в подпол и десятилетиями ими не пользовались, но при этом вся одежда жертв остается целой и новой), то ли "размытость" объективной реальности (нельзя исключать, что Бог просто "отыграл" давнюю трагедию назад, предоставив последний шанс и старушке, и разбойнику). А вот в последнее верится с трудом: у гранд-мастера американской фантастики ХХ в. А. ван Вогта в романе "Творец Вселенной" Богу подобное не удалось даже после многих попыток, и с каждым разом выходило все хуже и хуже (разве что ситуация там была еще трагичнее: имела место старая автокатастрофа, виновником которой был он сам).

            Таким образом, можно сказать, что в "Необойдённом доме", как и в ряде других своих произведений, В. Ф. Одоевский многое оставляет на усмотрение читателя, - начиная от особенностей завязки и кончая трактовкой развязки. Данную повесть нельзя считать чисто религиозной - это именно религиозное фэнтези. Как ни странно, косвенное подтверждение этому можно найти даже у тех исследователей, которые вообще не используют такого понятия, - но очень точно его описывают. Так, по мнению Н. А. Туляковой. в повести "...используется символическая логика, основанная на соединении мифологических, религиозных, фольклорных образов и архетипов, в отличие от легенды, где устанавливается прямое соответствие между историей и мифом. События сказания невозможно истолковать однозначно, т. е. авторская интенция затемнена. Таким образом, предание рассказывает о первоосновах, которые реализованы в истории, легенда показывает историю через миф, а сказание сообщает универсальную правду, у которой нет исходной точки"[141].

 

7. Сатирические произведения

 

                                                              

          Ложь, многословие и взятки - вот те три пиявицы, которые сосут Россию; взятки и воровство покрываются этою ложью, а ложь - многословием.

          В. Ф. Одоевский "Отрывки из записок, 1855-1858"

 

            Сатирические произведения В. Ф. Одоевского не составляют отдельного цикла: рассказы про жизнь чиновников, а также других обитателей Российской империи по большей части включены в сборник "Пестрые сказки..." (1833), который по своему замыслу шире, чем подборка "анекдотов", высмеивающих общественные пороки. В свою очередь, новеллы про жизнь высшего общества, вошедшие в роман "Русские ночи", вообще трудно отнести к сатире - хотя сатирический момент там тоже есть. В этом отношении представляется целесообразным остановиться только на тех произведениях, в которых усмешка автора (кстати, не такая уж и саркастическая) видна отчетливее всего.

            В "Сказке о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое воскресенье поздравить своих начальников с праздником" описывается однообразная, скучная и монотонная жизнь чиновников, как ни странно, приносящая им ощущение благости, спокойствия и счастья. Коллежский советник Иван Богданович "в течение сорокалетнего служения своего в звании председателя какой-то временной комиссии, - провождал жизнь тихую и безмятежную"[142]. У него имелся лишь один маленький грешок - в конце каждого рабочего дня он зазывал своих подчиненных к себе домой на партию в бостон (что им чрезвычайно нравилось и составляло едва ли не самую существенную часть их быта, да и всей жизни). Но однажды в отлаженном бюрократическом механизме произошел незапланированный сбой: из-за какого-то экстренного, но затянувшегося дела чиновники собрались на игру в карты в страстную субботу.

            И тут случилось невероятное: игроки мыслили одно, а говорили против своей воли совершенно иное (для эпохи Одоевского такой художественный прием был новинкой). Запретный плод оказался чрезвычайно сладок: карты вдруг ожили и втянули игроков в "безумный картеж", в непрерывную азартную игру до полного физического и духовного изнеможения, потери чувства времени и ощущения реальности, а в конечном счете - и собственного лица. "Наконец догадался один из игроков и, собрав силы, задул свечки; в одно мгновение они загорелись черным пламенем; во все стороны разлились темные лучи, и белая тень от игроков протянулась по полу; карты выскочили у них из рук: дамы столкнули игроков со стульев, сели на их место, схватили их, перетасовали, - и составилась целая масть Иванов Богдановичей, целая масть начальников отделения, целая масть столоначальников, и началась игра, игра адская, которая никогда не приходила в голову сочинителя "Открытых таинств картежной игры".

            Между тем короли уселись на креслах, тузы на диванах, валеты снимали со свечей, десятки, словно толстые откупщики, гордо расхаживали по комнате, двойки и тройки почтительно прижимались к стенкам"[143].

            Самое же страшное заключалось в том, что даже в вывернутом наизнанку и совершенно абсурдном мире ничего принципиально не изменилось: вторжение сверхъестественных сил не смогло поколебать ни существующую в обществе иерархию, ни чудовищную нелепость чиновничьей жизни.

            Объективности ради заметим, что имеется и другая точка зрения: самое страшное - это то, что карты стирают отличия между людьми, оставляя вместо лиц нелепые отлакированные личины. У самого Одоевского в "Русских ночах" об этом сказано так: "Карты есть одно из тех средств, которые враждебная сила употребляет для достижения своей двойной цели; ибо, во-первых, за картами нельзя ни о чем другом думать, кроме карт, и во-вторых, главное, за картами все равны: и начальник, и подчиненный, и красавец, и урод, и ученый, и невежда, и гений, и нуль, и умный человек, и глупец; нет никакого различия: последний глупец может обыграть первого философа в мире, и маленький чиновник большого вельможу. Представь себе наслаждение какого-нибудь нуля, когда он может обыграть Ньютона или сказать Лейбницу: "Да вы, сударь, не умеете играть; вы, г. Лейбниц, не умеете карт в руки взять". Это якобинизм в полной красоте своей. А между тем, и то выгодно для враждебной силы, что за картами, под видом невинного препровождения времени, поддерживаются потихоньку почти все порочные чувства человека: зависть, злоба, корыстолюбие, мщение, коварство, обман, - все в маленьком виде, но не менее того все-таки душа знакомится с ними, а это для враждебной силы очень, очень выгодно..."[144]

            По мнению А. А. Григорьева, В. Ф. Одоевский постоянно искал "корни зла" в современном ему обществе: он "во многих местах своих глубоких, тяжкою думою порожденных суждений говорит о той же видимой, для него темной, силе, видит эту силу повсюду и, наконец, вовсе не в шутку, считает одним из ее самых верных средств - карты, уравнивающие все и всех..."[145]

            "Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем" развивает ту же тему, описывая пустую и бессмысленную жизнь приказного Реженского земского суда губернского регистратора Иван Севастьяновича Благосердова (или просто Севастьяныча), который непоколебимо веровал в свой здравый смысл и всесилие бюрократии. Сюжет сказки основан на том, что находящегося в изрядном подпитии Севастьяныча (что сразу же допускает возможность альтернативно-материалистического толкования) неожиданно посетил дух человека, имевший "несчастную слабость" выходить на время из собственного тела - и однажды не сумевшего вернуться обратно. Явление призрака ничуть не смутило видавшего виды чиновника, заботящегося только о правильном канцелярском оформлении любого события; гораздо больше его заинтересовало то обстоятельство, что дух оказался платежеспособным и посулил ему взятку в пятьдесят рублей. Таким образом, бытие Севастьяныча настолько статично и бездуховно, что он оказывается в состоянии описать и занести в официальные документы любую фантастическую нелепицу - и она отнюдь не будет вступать в противоречие с реальной жизнью.

            В повествовании имеется и другой "пласт": для того, чтобы заурядные приметы и детали реального мира стали заметными и стало бы понятно, сколько в жизни бессмыслицы, требуется столкновение с фантастическими обстоятельствами. Если же этого не происходит, ненормальная рутина по-прежнему будет казаться нормой - причем как для персонажа, так и для читателя[146].

Любопытно, однако, что Одоевский не дает слишком уж жестких оценок своим персонажам. И у Ивана Богдановича, и у Ивана Севастьяновича тоже есть свое понятие о красоте и свои "поэтические минуты", без которых им вообще никак не скрасить свое существование[147].

            В произведениях Одоевского можно обнаружить и повторяющиеся сюжеты, в которые, однако, вкладывается разный смысл. "Так, "Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту" кажется на первый взгляд похожей на сказку о мертвом теле. Она тоже фантастична по своему сюжету. Но, в отличие от сказки о мертвом теле, она носит к тому же аллегорический и дидактический характер. В творчестве В. Одоевского сказка эта и эти ее особенности не были исключительными. Автору "Русских ночей" с самого начала его литературного пути свойствен был пафос дидактика"[148].

            Читая данную сказку, можно прийти к совершенно разным выводам - хотя ни один из них не исключает других толкований. Прежде всего, конечно, можно подумать, что она о "тлетворном влиянии Запада". Итак, некий заморский басурман-чародей со своими подручными - иностранными агентами (безмозглой французской головой, немецким чутким носом с ослиными ушами и туго набитым английским животом) озабочивается крайне неприятной проблемой: "Русские девушки не хотят больше быть заморскими куклами! вот настоящее горе! продолжись оно - и русские подумают, что они в самом деле такие же люди"[149]. Естественно, тут же принимаются соответствующие меры: басурман запер в своей лавке зазевавшуюся петербургскую красавицу, польстившуюся на заморские "фирменные" товары и переделал ее на свой лад (хочется сказать - перепрограммировал), напичкав романами мадам Ф. де Жанлис, устаревшими сенсациями и итальянскими руладами, а потом добавил к этому "полную горсть городских сплетен, слухов в рассказов". На редкость удачной художественной находкой Одоевского является "вплетение" в повествование "алхимических" аллегорий: басурман, раздевая красавицу и ловко орудуя ножницами (не хуже, чем в ином триллере!), умудряется за несколько минут изготовить из каждого предмета дамского туалета дюжину таких же предметов, - то ли для куклы, то ли все-таки для человека, - и каждый из них укладывает в коробку с фирменным ярлыком в качестве приданного (может, для куклы, а может, и в расчете на ее подружек). Таким образом, одновременно осуществляется распад (разделение) личности и ее обезличено-стандартное умножение (репликация). Похожего образа нет, пожалуй, во всей русской литературе, богатой на двойников и невероятные происшествия...

            Между тем случайный покупатель, молодой человек, влюбился в красавицу-куклу, купил ее для себя, любовался ею, а когда узнал, что кукла живая, попытался сделать ее снова человеком. Но его усилия остались тщетными: кукла так и осталась куклой, лишенной нормальных человеческих чувств. Самое интересное в сказке - нарочитая ироничная мораль рассказчика в ее финале: "А кто всему виною? сперва басурмане, которые портят наших красавиц, а потом маменьки, которые не умеют считать дальше десяти. Вот вам и нравоучение"[150].

            Однако настоящий смысл сказки кроется совсем в другом: беда в том, что сами девушки во многих случаях (и в любую эпоху) оказываются совершенно пустыми, - в особенности если они собираются в толпу... В данном случае В. Г. Белинский сделал, пожалуй, наиболее точное замечание из всех возможных: "Эта сказочка навела нас на мысль об удивительной сметливости русского человека всегда выйти правым из беды и сложить вину если не на соседа, то на черта, а если не на черта, то на какого-нибудь мусье..."[151]

            "Та же сказка, только на изворот" описывает вроде бы прямо противоположную, но в то же время очень похожую ситуацию: некий случайно проходящий мимо "индийский мудрец" (в котором угадывается граф Валкирин) сумел реанимировать красавицу-куклу, вдохнув в нее настоящую душу. Однако "магическое" умение страдать и чувствовать еще не означало умения переносить страдания: оказавшись замужем за абсолютно бездушным и "деревянным" господином Кивакелем, способным думать только о собственных курительных трубках и лошадях, красавица постепенно чахнет и умирает. При этом "между строк" проступают отнюдь не простые вопросы. А почему же даже совершенная душа не дает человеку ни счастливой судьбы, ни элементарного утешения? И когда же любовь и сострадание переходят в гордость за свое "искусство любви и страданий", а точнее - в гордыню?[152] И почему же так непригляден господин Кивакель, который только еще более портится от усилий одухотворенной красавицы? Его тоже "обработали" какие-то "басурмане", или он сам таким и был? И почему же петербургская публика в обеих сказках отнюдь не сочувствует красавице? И однозначных ответов, как обычно, Одоевский не приводит...

            К сатирической фантастике можно отнести и рассказ "Живой мертвец" (1838), в котором повествуется о том, как после смерти богатого и прижимистого чиновника Василия Кузьмича Аристидова его душа по непонятным причинам задержалась на Земле. Поначалу Аристидову очень нравится свое новое беззаботное и безболезненное состояние - до тех пор, пока он не начинает прислушиваться к тому, что о нем говорят родственники, близкие друзья, сослуживцы, слуги, газетчики и многие другие люди (мир вообще оказывается невероятно тесен - особенно для того, кто может летать с любой скоростью и проходить сквозь предметы). И вот тут-то и оказывается, что приятного на свете очень мало - особенно, когда дело доходит до яростной (прямо-таки на взаимное истребление) войны родственников за его наследство - деньги и бриллианты.

            Таким образом, завязка "Живого мертвеца" весьма серьезна и даже соответствует одной из центральных идей "Косморамы", что подтверждается авторским эпиграфом из несуществующего романа: "Мне бы хотелось выразить буквами тот психологический закон, по которому ни одно слово, произнесенное человеком, ни один поступок не забываются, не пропадают в мире, но производят непременно какое-либо действие; так что ответственность соединена с каждым словом, с каждым, по-видимому, незначащим поступком, с каждым движением души человека"[153]. Однако финал этого произведения откровенно сатиричен: Аристидов, проснувшись утром, обнаруживает, что он всего-навсего видел страшный сон и... разражается гневной речью в духе диккенсовского Скруджа (которого опять-таки еще не было), считая все вздором и сваливая свои видения на плохой ужин и прочитанную перед сном фантастическую книжку. Зловещие предвидения будущего его отнюдь не пугают, поскольку Василий Карлович озабочен гораздо более важной проблемой: какую из имеющихся у него двух любовниц навестить первой...

 

8. Заглядывая в будущее: научная фантастика и антиутопии В. Ф. Одоевского

 

                                                              

          К числу признаков, отличающих человека от животных, принадлежит то, что животное разрушает, чтобы разрушить, а человек разрушает для того, чтобы построить. Скотство революционеров.

          "Из неизданных бумаг князя В. Ф. Одоевского"

 

            В. Ф. Одоевский как основоположник отечественной научной фантастики, безусловно, заслуживает отдельного упоминания. Конечно же, у него тоже были предшественники (будь то "Путешествие в землю Офирскую" (1786) М. М. Щербатова, "MMMCDXLVIII год. Рукопись Мартына-Задека" (1830) А. Ф. Вельтмана или "Европейские письма" (1820) В. К. Кюхельбекера), но повесть В. Ф. Одоевского "4338 год. Петербургские письма" (1835) удивляет и поражает гораздо сильнее, - и прежде всего, количеством и точностью предсказаний о будущем человечества. Угроза гибели цивилизации в результате падения на Землю крупного космического тела, постоянно раздуваемая на современных эзотерических сайтах, установки по управлению климатом, электропоезда, метро, стекловолокно, телефоны, Интернет с его гиперссылками, ведение блогов, ксероксы, упоминание о том, что Санкт-Петербург некогда был Петроградом, написание машинами романов и драматических произведений (т. е., по сути, искусственный интеллект), полеты на Луну и освоение ее ресурсов, мода на микропороды животных, бурное развитие желтой прессы, генно-модифицированные растения-гибриды, геотермальная энергетика Камчатки, прообраз Академии госслужбы (Училище государственных людей)... И даже те прогнозы В. Ф. Одоевского, которые еще не успели сбыться, вполне имеют право на существование. И главный из них - безусловно, тот, согласно которому Россия занимает в будущем лидирующее место на планете (дружественный ей Китай во всем ориентируется на нее), США приходят в полный упадок, обанкротившаяся Великобритания вынуждена продать свои острова России, а кто такие немцы, не могут вспомнить даже самые маститые ученые-историки. В сущности, это идея "русского мира" в самом чистом виде, хотя придерживающийся диалектического мышления автор и здесь делает полушутливое предупреждение: урбанизация и технический прогресс могут завести так далеко, что Москва и Санкт-Петербург сольются в единый мегаполис...[154] Настораживают и другие факты: Земля изображается за год до всемирной катастрофы, а свой роман Одоевский так и не закончил (или не стал заканчивать), что может свидетельствовать о его разочаровании в самой идее утопического государства под началом справедливо правящих интеллектуалов[155]. Здесь же можно упомянуть и эффектное описание толпы воинствующих дилетантов (нечто вроде современных параученых, плодовитых беллетристов и беспринципных журналистов, участвующих в непрерывном реалити-шоу), мечтающих свергнуть официальную науку и искусство и меряющих успехи только по одному критерию: "Кто больше продаст - тот у них и великий человек"[156].

            "Пафос многих последующих представителей русского космизма - Н. Федорова, К. Циолковского, которые зачастую даже не были знакомы с сочинениями Одоевского, заключался в абсолютной полноте знания и управления, когда вовсе не остается причин для хаоса, когда в разумной Вселенной, проникнутой нравственным долгом, доминирует "богоподобный" тип жизни и уважение к природе, которую человек освобождает "от рабства тления и распада". Но вот у Одоевского "легкий, почти неуловимый налет иронии - и уже двоится наше восприятие будущей гармонии, проглядывает некая ее ущербность, несоответствие великих достижений и мелких целей. Человечество в утопии Одоевского усердно топит печку ассигнациями. Ведь даже новый уровень взаимной открытости, достигнутый с помощью душевной регуляции, не служит установлению истинного лада, а лишь питает светское любопытство и разжигает сплетни". Планете же, по сюжету романа, через год грозит гибель от столкновения с инородным объектом, а значит, "объективно страх и смерть не устранены""[157].

По мнению В. В. Сербиенко, именно ирония В. Ф. Одоевского, при описании неумеренного восхищения китайского "недоросля-провинциала" Ипполита Цунгиева российской столицей переходящая в пародию, как раз и не позволяет рассматривать "Петербургские письма" как описание утопического государства будущего: это произведение намного ближе к антиутопии, чем к утопии[158].

            Любопытно, что похожие мысли можно обнаружить и у китайских исследователей, лишь недавно начавших активно интересоваться творчеством Одоевского (в первую очередь, "Петербургскими письмами", а также и романом "Русские ночи"). Тем не менее есть и отличия: описанный Одоевским Китай за рубежом воспринимается как некая условная футуристическая страна, полностью лишенная национальной специфики (или как экстраполяция образа России XIX в. в будущее), а сам автор характеризуется преимущественно как писатель-гражданин, а не как философ (что больше характерно для отечественных критиков)[159]. В целом "Петербургские письма" в глазах китайских исследователей выглядят пророческим романом о конце света, вызванным не столько мировым катаклизмом, сколько тем, что люди будущего живут сиюминутными мгновениями, заботятся только о текущем моменте и являются ярко выраженными индивидуалистами, не способными сплотиться даже перед Судным днем. В свою очередь, главный герой романа Цунгиев - это не столько китаец, сколько условная "иноземная" маска для критика-резонера, не так уж редко используемая в русской литературе[160].

            Своеобразно и восприятие "Русских ночей": китайские специалисты в этом романе прежде всего выделяют идею о том, что разрешению кризиса, с которым столкнулся цивилизованный мир в целом и Россия в частности, больше всего препятствует ориентация большинства мыслителей на европейскую философию[161].

Возвращаясь к отечественным реалиям, нельзя не отметить вполне справедливое мнение современных любителей фантастики: при чтении "Петербургских писем" "такое ощущение даже, будто автор действительно побывал в будущем (не в 4338-м, а где-то в нашем времени) и подглядел некоторые вещи, просто по-своему их описав"[162]. Что же касается незавершенности романа, то "...не исключено, что князь с его прозрениями все же увидел в грядущем нечто, о чем предпочел промолчать из деликатности и великодушия"[163]. В этом отношении "Петербургские письма" - не столько утопия или антиутопия, сколько футурология: "Акцент в "Петербургских письмах" явным образом смещён с описания идеального общества, на сам образ будущего, изменения технического характера и новые технологии. Как говорится, вот оно, - недостающее звено эволюции утопии в научную фантастику"[164]. Одоевский оказался первопроходцем и в других сферах: он первым из фантастов задумался над тем, как причудливо может искажаться информация о прошлом для людей будущего, и первым предположил, что мода в будущем будет зависеть не только от фасонов, но и от принципиально новых материалов[165].

            "Петербургские письма" не были первым обращением Одоевского к фантастике, связанной с описанием возможного будущего. В 1828 г. он написал небольшой рассказ "Два дни в жизни земного шара" в еще не существующем в то время в литературе жанре, который ныне называется романом-катастрофой. В самом рассказе, несмотря на всеобщую панику, катастрофы так и не происходит, но сам сюжет оказался весьма перспективным и стал активно использоваться различными писателями ближе к концу XIX в.[166]

            К футуристической фантастике можно отнести и три рассказа из "Русских ночей" - "Последнее самоубийство" (1844), "Цецилия" (1844), и "Город без имени" (1839), а также некоторые отрывки из "основного" текста (в частности, из "Ночи второй").

            "Последнее самоубийство" - мрачная антиутопия, повествующая о тотальном голоде, охватившем планету из-за переизбытка населения (в изображенном В. Ф. Одоевским мире самоубийство становится величайшей добродетелью, а рождение детей - величайшим грехом). Писатель, излагая теорию английского священника и экономиста Т. Р. Мальтуса, не поддерживает ее ни по сути, ни по морали, однако не исключает возможности того, что подобное вполне может случиться в будущем. "Последнее самоубийство" - это, в сущности, пример того, до какого абсурда может на практике дойти философская теория, построенная путем применения абстрактной логики[167].

            Как полагает М. Бойко, данный рассказ интересен и тем, что в нем впервые описывается идея Машины конца света (Судного дня), а также идея коллективного самоубийства/истребления человечества ради "искупления" мира (официально считается, что данная идея была высказана немецким философом Э. фон Гартманом в трактате "Философия бессознательного", но произошло это значительно позже - в 1869 г.)[168]. На наш взгляд, финал "Последнего самоубийства" еще оригинальнее: он написан так, что в нем можно увидеть и последнюю волю человечества, и заветную мечту гностиков, и результат действий антихриста, и признание Богом несовершенства своего творения. У Одоевского это звучит так: "Наконец, явился он, мессия отчаяния! Хладен был взор его, громок голос, и от слов его мгновенно исчезали последние развалины древних поверий. Быстро вымолвил он последнее слово последней мысли человечества - и все пришло в движение, - призваны были все усилия древнего искусства, все древние успехи злобы и мщения, все, что когда-либо могло умерщвлять человека, и своды пресеклись под легким слоем земли, и искусством утонченная селитра, сера и уголь наполнили их от конца экватора до другого. В уреченный, торжественный час люди исполнили, наконец, мечтанья древних философов об общей семье и общем согласии человечества, с дикою радостию взялись за руки; громовой упрек выражался в их взоре. <...> Раздался грозный хохот, то был условленный знак - в одно мгновение блеснул огонь; треск распадавшегося шара потряс солнечную систему; разорванные громады Альпов и Шимборазо взлетели на воздух, раздались несколько стонов... еще... пепел возвратился на землю... и все утихло... и вечная жизнь впервые раскаялась!.."[169]

            "Цецилия" - это своеобразный "мостик" к следующему произведению Одоевского - "Городу без имени". В "Цецилии" автор произвел своеобразный мысленный эксперимент и поставил перед читателями следующий вопрос: а что будет, если на земле восторжествует утилитарная теория английского философа и социолога И. Бентама с ее культом пользы? "Будет, считает автор, торжество "банкирского феодализма", править страной станут купцы и доведут все до развала (особенно пренебрегая совестью, науками и искусством). Купцов затем вытеснят ремесленники, ремесленников - землепашцы, но страна будет продолжать нищать и разваливаться социально, материально, нравственно. Ее захлестнут военные раздоры, голод, болезни, люди вымрут. От былой цветущей страны останутся лишь развалины и одинокий полусумасшедший человек, повествующий о печальной судьбе отечества. Таковы итоги успешного развития утопического общества в самых благополучных случаях"[170].

            "В новелле "Город без имени" (где под маской государства Бентамия Одоевский подразумевает Соединенные Штаты Америки) он рисует изумительно точную и поражающую своей прозорливостью картину экспансионистской политики западных держав. Он доказывает временный характер процветания общества, построенного на голом прагматизме, и приходит к выводу о катастрофичности западной модели развития.

            Совсем иной характер носит, по мнению Одоевского, российская цивилизация. В ее основании лежит принцип универсализма, а не индивидуализма. В отличие от Запада, она не знает пагубной односторонности культурообразующих стихий. Одоевский согласен с Чаадаевым, что Россия - "особый мир", не похожий ни на Восток, ни на Запад. Она не имеет культурно-исторических аналогов. Но из этого тезиса он делает совершенно иные выводы, нежели Чаадаев.

            Россия - не "прореха на человечестве", а новый мировой лидер, идущий на смену "одряхлевшей" Европе. России уготована роль исторического мессии, призванного спасти культурные ценности гибнущей Европы"[171].

            Описание постепенного упадка некогда великой Бентамии действительно впечатляет (в том числе и по причине использования автором принципиально нового для своей эпохи художественного приема: рассказа о будущем как о уже состоявшемся прошлом). Одоевский исходит из того, что первопричиной раздоров были разногласия между двумя партиями (одна из которых выступала за агрессивную внешнюю политику, а другая - за торговлю с другими государствами), вызвавшие раскол в государстве и постепенное обнищание значительной части населения. При этом под видом абсолютной свободы торговли процветали монополии, никто из людей не хотел пожертвовать частью своих выгод для общего блага, а тем более - предпринимать что-либо для будущих поколений. Следующей "стадией" деградации стало избегание законов божеских и человеческих: на них стали смотреть лишь как на одно из средств извлечь себе какую-нибудь выгоду. Как результат - в упадок пришла и мораль, и литература, и искусство, а эгоизм стал единственным святым правилом жизни: "Обман, подлоги, умышленное банкротство, полное презрение к достоинству человека, боготворение злата, угождение самым грубым требованиям плоти - стали делом явным, позволенным, необходимым. Религия сделалась предметом совершенно посторонним; нравственность заключилась в подведении исправных итогов; умственные занятия - изыскание средств обманывать без потери кредита; поэзия - баланс приходорасходной книги; музыка - однообразная стукотня машин; живопись - черчение моделей. Нечему было подкрепить, возбудить, утешить человека; негде было ему забыться хоть на мгновение. Таинственные источники духа иссякли; какая-то жажда томила, - а люди не знали, как и назвать ее. Общие страдания увеличились"[172].

            Население государства не спасли от массового одичания и взаимной вражды даже пророки и апокалипсические знамения: "В это время на площади одного из городов нашего государства явился человек, бледный, с распущенными волосами, в погребальной одежде. "Горе, - восклицал он, посыпая прахом главу свою, - горе тебе, страна нечестия; ты избила своих пророков, и твои пророки замолкли! Горе тебе! Смотри, на высоком небе уже собираются грозные тучи; или ты не боишься, что огнь небесный ниспадет на тебя и пожжет твои веси и нивы? Или спасут тебя твои мраморные чертоги, роскошная одежда, груды злата, толпы рабов, твое лицемерие и коварство? Ты растлила свою душу, ты отдала свое сердце в куплю и забыла все великое и святое; ты смешала значение слов и назвала златом добро, добром - злато, коварство - умом и ум - коварством; ты презрела любовь, ты презрела науку ума и науку сердца. Падут твои чертоги, порвется твоя одежда, травою порастут твои стогны, и имя твое будет забыто. Я, последний из твоих пророков, взываю к тебе: брось куплю и злато, ложь и нечестие, оживи мысли ума я чувства сердца, преклони колени не пред алтарями кумиров, но пред алтарем бескорыстной любви... Но я слышу голос твоего огрубелого сердца; слова мои тщетно ударяют в слух твой: ты не покаешься - проклинаю тебя!"[173]

            Актуальность футуристической фантастики в "Русских ночах" не ограничивается геополитикой: автор порою пишет так, как будто критикует не свою эпоху, а современную постмодернистскую реальность. В частности, в "Ночи второй" говорится следующее: "В самом деле, что такое наука в наше время? В ней все решено - все, кроме самой науки. Все доказано, все - и та и другая сторона, и ложь и истина, и да и нет, и просвещение и невежество, и гармония мира и хаос создания. Одна мысль разрослась, захватила огромное пространство, а другая стоит против нее, ей противоположная, столь же сильная, столь же доказанная, как власть против власти!.. И нет борьбы - борьба кончилась. На поле битвы встречаются бледные, изнеможденные ратники с поникшими лицами и болезненным голосом спрашивают друг друга: где ж победители? - Нет победителей! все мечта! ...

            А поэзия? Философическим ножом вы раскрыли состав ее, рассекли таинственные связи, которыми соединяются ее стихии, разобрали их, оцифровали, положили под стекло; вы взрыли пепел индийский и греческий; вы отчистили ржавчину на кольчугах средних веков и в кладбище истории хотели отыскать жизнь поэтическую.

            И что же? в темном мире человеческого знания те, которые рвутся в глубину, встречают лишь загадки; те, которые довольствуются внешнею корою, переходят от мечты к мечте, от заблуждения к заблуждению; те, которым и эта внешняя кора недоступна, т. е. простолюдины, с каждым днем приближаются к скотскому состоянию; мудрейший умеет только стонать и плакать на кладбище человеческих мыслей!"[174].

Вот здесь уже, как говорится, без комментариев...

 

9. Сказки для взрослых и детей

 

                                                              

          Ох, уж мне эти сказочники! Нет чтоб написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное! а то всю подноготную из земли вырывают! Вот уж запретил бы им писать! Ну, на что это похоже! читаешь и невольно задумываешься - а там всякая дребедень и пойдет в голову; право бы, запретить им писать, так-таки просто вовсе бы запретить... На что это похоже? Порядочному человеку даже уснуть не дадут спокойно!.. Ух! до сих пор еще мороз подирает по коже...

          "Из неизданных бумаг князя В. Ф. Одоевского"

 

            И, наконец, следует сказать несколько слов о сказках В. Ф. Одоевского для взрослых и детей. Что касается чтения взрослых, то сборник "Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкой..." (1833), переиздававшийся под разными заглавиями как до революции (СПб., 1855, 1883, 1889; М., 1871, 1879, 1885), так и после нее[175], подборкой сказок в точном смысле не является: он представляет собой ряд историй-притч, близких то к фельетону, то к мистике, то к философскому рассказу. "Все вокруг как-то призрачно, кошмарно, фантастично. Вместо жизни и живых людей - люди в реторте, пауки в банке, мертвые тела, куклы, колпаки и т. п. Это - нечто похожее на "иронию" романтиков. Кошмарные призраки исчезнут, фантасмагории рассеются, если люди освободят в себе поэтические стихии... Здоровый славянский идеализм рано или поздно разрушит "нечестивые цепи иноземного чародейства". Таков... идейный смысл "Пестрых сказок". Он совершенно ясен, если связывать его с психологией и идеалами Гомозейки. Здесь важны два момента: во-первых, признание первостепенной важности поэтических стихий вместе с убеждением, что славянин неизмеримо богаче ими, чем француз, англичанин и даже немец; во-вторых, взгляд на значение иррациональных начал в жизни каждого человека"[176].

            "Пестрые сказки..." по выходе в свет были приняты критикой довольно неоднозначно, что отчасти определялось их разнородным (и действительно пестрым) составом, а отчасти - разными взглядами рецензентов на жанр сказки и народное чтение. Самая сильная критика была со стороны журнала "Московский телеграф": автору вменялись в вину существенное отставание от Э. Т. А. Гофмана (в лучшем случае - его копирование), надменно-аристократический тон, бесцветность аллегорий, скучность повествования, отсутствие новых идей и др.[177]

            Другие критики, укоряя автора за излишний дидактизм и морализирование, придерживались "золотой середины": "Игривой, свободной, поэтической фантастики в сказках Одоевского трудно найти; они слишком начинены поучительными мыслями о сострадательности, благотворительности, трудолюбии, честности, любви к науке и пр. Сказки выкупаются только живостью изложения, остроумием и юмором автора. Что касается фантастики, то она, не отличаясь ни богатством, ни изяществом, все же кажется естественной уже потому, что это - сказка"[178].

            Хватало и положительных отзывов, тем более что "Пестрые сказки с красным словцом..." активно раскупались и пользовались успехом у читателей. При этом отсутствие "игривости" воспринималось не как недостаток, а как достоинство. П. А. Вяземский писал В. А. Жуковскому следующее: "Одоевский издал свои "Пестрые сказки", фантастические. Я еще не видал их, но издание, сказывают, очень красивое, кокетное и фантастическое. Кажется, род Одоевского не фантастический, т. е. в смысле Гофмановском. У него ум более наблюдательный и мыслящий, a воображение вовсе не своенравное и не игривое"[179].

            Лучше всего о "Пестрых сказках..." сказал Е. Ф. Розен: "Фантазия, когда летает на крыльях гения, никогда не заблудится, куда бы ни залетела; как бы ни была жива, стремительна, прихотлива в своих явлениях, она никогда не превратится в бред горячки, и как бы ни был разнообразен ее стройный разгул, мы в нем узнаем то единство, которое глаз наконец уловляет в пестрой финифти роскошного цветника... К сему роду чудесного принадлежат наши "Пестрые сказки"..."[180]

            Большинство историй из "Пестрых сказок..." уже было рассмотрено выше. В данной главе целесообразно упомянуть только те из них, которые в наибольшей степени подходят под определение сказки.

            Прежде всего, это "Игоша" - самая загадочная и непонятная из сказок Одоевского, что отмечают практически все исследователи его творчества. В ней обращают на себя внимание четыре способа восприятия сверхъестественных событий, в одинаковой степени имеющие право на существование: фольклорно-романтический (описание ситуации глазами автора), "народный" (реакция извозчиков, старающихся задобрить злого духа, но не идущих с ним на контакт), "просвещенный взрослый" (реакция отца главного героя) и "непосредственный детский" (реакция маленького мальчика). Но каков же смысл этой сказки в целом? С одной стороны, она представляет собой ностальгическое воспоминание о раннем детстве, когда человек еще сохраняет незамутненное видение мира, по мере взросления "сжимающееся" до краткого мгновения пробуждения ото сна. Однако с другой, эта сказка, как и многие другие произведения Одоевского, предупреждает о невозможности установления полноценного контакта с миром переменчивых, капризных и непредсказуемых духов. Главный герой в детстве действительно оказался способным видеть и ощущать "тонкий" мир (более того, он даже вызвал некоторую симпатию у мелкого, но мстительного пакостника Игоши), однако продолжительного знакомства с выходцем с того света все равно не получилось. И причина этого оказалась достаточно банальной: человек и в детстве не может мыслить исключительно иррационально, а потусторонняя сущность, даже видя хорошее к ней отношение, все равно не может действовать хоть сколько-нибудь рационально. Возможно, конечно, и другое: эта сказка повествует о недостатке внимания, от которого страдают как люди, так и призраки. Вот только при этом вряд ли следует уподобляться маленькому мальчику (и не важно - живому или умершему), требующему этого самого внимания любой ценой и не воспринимающего никакую логику...

            "Просто сказка" действительно выглядит самой простой среди всех сказок Одоевского. Ее смысл можно свести к немудреной формулировке "вещи являются отражением людей, а люди - вещей". У вещей, как оказывается, практически те же проблемы, страсти и разочарования, что и у людей, - но вот только насколько они отражают интеллект своего владельца? Одно дело, если их обладатель окажется обывателем Валтером, а другое - философом Вольтером... А может, разницы никакой и нет, и это вещи о себе так возомнили? Или эта сказка - наглядная иллюстрация к изречению "Сон разума рождает чудовищ"? И кто кому снится - вещи хозяину дома или хозяин вещам? Или все вместе - автору рассказа? И как объяснить тот факт, что какая-то вещь однажды оказывается не на своем месте? Может, это просто забывчивость, а может, имела место настоящая сказка...

            Что касается сказок для детей, то самая известная из них - "Городок в табакерке" (1834 г.) - является словно бы "мостиком", перекинутым между взрослыми и детскими историями (в 1841 г. эта сказка вошла в сборник "Сказки дедушки Иринея", впоследствии дополнявшийся и другими историями). Однако заслуга В. Ф. Одоевского состоит не только в привлечении к чтению детей. В "Городке в табакерке" все уравновешено: механика не мешает очарованию вымысла, а точное знание не нарушает поэзии. Очарование, в сущности, пропадает только тогда, когда ломается пружинка в музыкальной табакерке. Отсюда проистекает и главная мысль произведения: человек должен беречь все прекрасное, даже если оно представляет собой безделушку в виде заводного механизма. "Но это сочинение гораздо сложнее, чем кажется. Как и все у Одоевского, оно оказывается причудливее и страшнее при внимательном всматривании. Мальчик Миша во сне попадает в мир отцовской табакерки и понимает: мир жесток и подчиняется внеморальным законам, которые и крошка будет знать, если "изучит механику". Миша счастливо просыпается - но не всем персонажам князя так везет"[181].

            Что касается детских сказок в целом, то В. Ф. Одоевский оказался первопроходцем и в этом направлении: даже сказки А. С. Пушкина и "Конёк-Горбунок" П. П. Ершова не писались специально для детей, и прошло какое-то время, прежде чем они стали восприниматься именно в этом качестве. В. Г. Белинский по поводу сказок В. Ф. Одоевского отмечал следующее: "В настоящее время русские дети имеют для себя в дедушке Иринее такого писателя, которому позавидовали бы дети всех наций. Узнав его, с ним не расстанутся и взрослые"[182]. В свою очередь, в "Русском биографическом словаре" "Сказки дедушки Иринея" характеризуются следующим образом: "Сказки и рассказы наставительного, но любящего и добросердечного дедушки Иринея - ряд коротеньких бесед, изящных по изложению, подкупающих своей задушевностью и простотой. Совершенно доступные для детского понимания, эти сказки и рассказы полны глубокого содержания и заставляют призадумываться над самыми обыденными явлениями, о которых повествует автор, вникать в их смысл. В "Шарманщике", "Бедном Гнедке", "Сиротинке" - кн. Одоевский задевает лучшие струны юной души: милосердие, сострадание, любовь к труду, внимание, отзывчивость; в "Столяре", этой назидательно рассказанной биографии архитектора А. Рубо, в "Червячке" - философской сказке о бессмертии души и жизни после смерти, в сказке "О четырех глухих", "Городке в табакерке" и т. д. он будит любознательность и интересными темами, и богатством и разнообразием преподаваемых сведений. Немало поучительного может извлечь юная читательница и из "Отрывков из дневника Маши", некогда написанных автором для воспитанниц Мариинского института"[183].

            "Сказки дедушки Иринея" действительно очень содержательны: читающие их дети могут получить представление и о математике ("Серебряный рубль", и о географии с этнографией ("О четырех глухих") и о чувстве долга ("Житель Афонской горы"), и о творческом воображении и пользе знаний ("Столяр"), и о домоводстве ("Отрывки из дневника Маши"). Тем не менее в них есть один недостаток, заметный только при внимательном чтении. Дело в том, что "Сказки дедушки Иринея" столь же неоднородны, как и "Пестрые сказки...", - но если в сказках для взрослых подобное шло только на пользу, то в данном случае такой уверенности нет. Отметим следующие моменты:

  •     "О четырех глухих" - скорее, все-таки "взрослая" притча об отсутствии взаимопонимания между людьми и взаимных попреках, чем детская сказка. В свою очередь, причудливое сплетение судеб в "Шарманщике" тоже больше напоминает сюжет для "взрослого" рассказа, чем детское чтение.

  •      Сюжет совершенно русской по своему духу сказки "Мороз Иванович" дублируется в ямайской сказке "Разбитый кувшин" (с едва уловимым уклоном в вуду), но для чего это делается, из текста понять сложно.

  •      Еще сложнее понять упоминание о философии Платона в финале сказки "Червячок". А на какой возраст вообще рассчитана эта сказка?

  •     И, наконец, самый спорный момент: описание в некоторых историях не сказочной реальности, а мистического двоемирия. И если в "Серебряном рубле" все ограничилось недоразумением в виде зеркального отражения (и главная героиня сказки девочка Лида даже сумела покаяться перед горничной Дашей за напрасные подозрения), то в "Сиротинке" все значительно сложнее. В сущности, это самая содержательная история из детских сказок Иринея, в которой кроется далеко не детское содержание и которая вызывает больше вопросов, чем ответов. Итак... А почему же вдруг сгорел дом мачехи, когда "ни с того ни с сего показался огонь из подполицы"? А остались ли живы его обитатели, или это уже другая реальность? А была ли вообще заезжая барыня, из милости взявшая к себе сиротинку Настю? Существуют ли настолько хорошие детские приюты? Что за мистическая связь установилась между Царевной - попечительницей Частной школы - и главной героиней? Такая, что она принимает Царевну за родимую матерь? И почему Настя, видя и чувствуя то, что происходит в "царских чертогах", умирает практически одновременно с Царевной, не в силах продолжать те благие дела, которая она совершала ради односельчан? Это что - "Косморама", адаптированная для детей? Может быть, и нет, но сказка все же не детская...

            Существенен ли упомянутый недостаток или нет, судить читателям сказок, однако автор вряд ли мог избежать чего-то подобного: едва ли не самое сложное занятие для человека с энциклопедическими познаниями - это написание детских сказок. Можно, впрочем, рассудить и иначе: народные сказки всегда отличались от волшебных, сочиненных профессиональными литераторами, и ничего с этим поделать нельзя...

 

10. Все относительно: недостатки фантастических произведений В. Ф. Одоевского

 

                                                              

          Честная литература - точно брандвахта, аванпостная служба посреди общественного коварства; она не сцепляется с разбойником - она смотрит в подзорную трубку, она говорит: "Остерегайтесь - здесь корсары - не верьте флагу!", и только.

          В. Ф. Одоевский "Хорошее жалованье, приличная квартира, стол, достаточное освещение и паровое отопление"

 

            Конечно же, в творчестве В. Ф. Одоевского встречались и ошибки, и досадные упущения - как, наверное, и у любого другого писателя-фантаста. То, что часть его прогнозов не сбылась (или еще не сбылась?), в вину автору поставлено быть не может; однако он при этом не избежал самого заметного "коллективного помрачения", присущего фантастам своей (да и не только своей) эпохи. Речь в данном случае идет о перспективах воздухоплавания: как ни странно, поверить в то, что будущее - за аппаратами тяжелее воздуха, не смог ни один писатель XIX в. (между прочим, фантастическая карета в гораздо более раннем романе С. де Бержерака "Иной свет, или Государства и империи Луны" (1650) летала на подобии реактивного двигателя, да еще и с различными ступенями, так что сложно понять, что же случилось с последующими поколениями фантастов). И даже в самой известной и провидческой антиутопии начала ХХ в. - "Адской войне" П. Жиффара (1908), описывающей Первую, Вторую и Третью мировые войны, враждующие стороны сражаются на дирижаблях, а не на самолетах... Самое интересное, что Одоевский, рассуждая о роли средневековых ученых в развитии науки, все-таки подошел к истине ближе всех: открытия алхимиков "производили такое же обширное влияние на человечество, какое бы ныне могло произвести соединение паровой машины с воздушным шаром - открытие, мимоходом будь сказано, которое поднялось было да и засело и, словно виноград, не дается нашему веку"[184].

            В то же время можно отметить и другое: споры о том, правильным ли путем пошла авиация или люди, сами того не заметив, зашли в полный тупик, не утихают вплоть до настоящего времени.

            Столь же относительным выглядит и другое упущение автора "Петербургским писем": описав довольно много технических новшеств и изобретений, он крайне скупо и бледно изобразил общественно-политическую жизнь будущей эпохи, не упомянув никаких социальных потрясений и не привнеся практически ничего нового по сравнению с тем, что уже и так имелось в Российской империи. И даже конец света у него получился на редкость обыденным: он происходит из-за природной катастрофы и не зависит ни от противостояния крупнейших держав, ни от вмешательства сверхъестественных сил. Но можно ли было требовать большего от писателя, и так сделавшего множество удивительно точных предсказаний? Наверное, все-таки нет, тем более что Одоевский сумел конкретизировать свою идею: "Автор и сам предчувствовал, что многое в его утопии может показаться "слишком обыкновенным". В качестве оправдания он говорит: "Люди всегда останутся людьми, как это было с начала мира"; останутся те же страсти, те же побуждения; вообще изменяются только "формы их мыслей и чувств", а в особенности их физический быт"[185].

            Не совсем уместными выглядят и многочисленные замечания критиков по поводу литературно-художественных достоинств книг Одоевского, уже давно ставшие традиционными: "Недостаточная оригинальность в селекции материала, известная книжность его манеры, холодная рационалистичность в построении его фантазии и аллегорий, а также неистребимый отпечаток светского "хорошего вкуса" - все это делает искусство Владимира Одоевского не столь уж заметным на фоне литературы, пережившей такой гигантский подъем в XIX веке. После русской классики оно отступило в тень библиотек"[186]. Подобные выкладки вызывают немало возражений: а) Одоевского высоко ценили ведущие писатели Золотого века русской литературы, а это оправдывает практически все; б) во времена Одоевского русский роман переживал очень серьезные изменения, и к этому процессу нельзя подходить с современными мерками, обвиняя автора в занудности, громоздкости описаний, отсутствии согласованности между различными жанрами и т. п.; в) фантастика как таковая - особый жанр, в котором больше ценятся оригинальные идеи, чем изящество стиля и красиво написанный текст. Что же касается сетований философов и литературоведов на то, что несмотря на большое количество научных статей и даже диссертаций, творчество Одоевского очень мало известно широкому читателю, то этот упрек можно переадресовать им самим: научные исследования в данном случае явно преобладают над популяризацией книг писателя[187].

            Другое дело, что произведения Одоевского неоднородны: некоторые из них (такие как "Сильфида" или "Привидение") можно считать вершинами русской романтической и мистической прозы, но относительно других такого сказать нельзя. Никакой загадки здесь нет: дело заключалось в том, что Одоевский-философ нередко брал верх над Одоевским-писателем, от чего страдали и сами художественные тексты, и их восприятие читающей публикой.

            Более существенным недостатком произведений Одоевского выглядит нечеткая позиция автора: выдвигая различные версии (от материалистических до сверхъестественных) и предоставляя читателю самому делать выводы, писатель несколько "перегибает палку". Иными словами, такое хорошо бы смотрелось в отдельных повестях и рассказах, но не во всех книгах сразу.

            Другим следствием излишней многозначности повестей и рассказов Одоевского является то, что их автора сложно ассоциировать с каким-либо его персонажем. В черновиках писателя, хранящихся в его архиве, имеется интересная запись: "Была минута, когда Шекспир был Макбетом, Гете Мефистофелем, Пушкин Пугачевым, Гоголь - Тарасом Бульбою; из этого не следует, что они такими и остались; но чтобы сделать живыми своих героев, поэты должны были отыскивать их чувства, их мысли, даже их движения, их поступки в самих себе"[188]. Но как применить эту мысль к самому Одоевскому? На кого из своих героев он более всего похож? Здесь возможны несколько вариантов ответа, но все они выглядят достаточно спорными.

            С одной стороны, Одоевский похож на своего любимого героя Иринея Модестовича Гомозейку из "Пестрых сказок..." - магистра философии, члена разных ученых обществ, знающего все возможные языки, "живые, мертвые и полумертвые" и познавшего все науки, которые преподаются и не преподаются в европейских университетах. Появление такого персонажа у Одоевского, недовольного состоянием современной ему науки с ее "мышиным горизонтом", в принципе, было совершенно закономерным, - но здесь нужно учитывать неоднозначность и даже эпатажность самого образа эксцентричного ученого-книжника. "Ученость Гомозейки носит специфический отпечаток. "Трогательным голосом" поведал он издателю о своем непреодолимом желании купить случайно продающуюся редкую книгу по натуральной астрологии, а равно и другие - по хиромантии, физиогномике н т. п. Он охотно занимается теми "странными науками", которые так увлекали умы людей в древности и в средние века: науками "Астрологическими, Хиромантическими, Парфеномантическими, Онеиромантическими, Каббалистическими, Магическими и проч. и проч.""[189]

            С другой стороны, в Одоевском есть что-то от "доброго" дьявола Сегелиеля, - но этот образ представляется не менее эпатажным, а в чем-то даже и зловещим (тем более, что имеются два варианта описания его похождений, а сам персонаж постоянно смешивает понятия добра и зла). К тому же, как справедливо указывают критики, не следует думать, что Одоевский был во всем согласен со своим героем: об этом, в частности, свидетельствует авторская ирония и представление Сегелиеля в довольно-таки комическом виде[190].

            С третьей, автор напоминает мудрого, уравновешенного, хотя и несколько комичного дядюшку из "Саламандры", - однако данный персонаж описан слишком бегло, а его появление эпизодично.

            С четвертой, Одоевский вложил ряд своих идей в уста Фауста - одного из главных персонажей "Русских ночей", который, тем не менее, не имеет явного превосходства над своими собеседниками в тех диалогах, которые приводятся в данном произведении.

            Таким образом, можно говорить не о воплощении собственного "я" на страницах книг, а скорее, о "сниженных" литературных двойниках Одоевского, не дающих точного представления о своем создателе.

            Примерно то же самое можно сказать и о многообразии произведений писателя. В пределах такого специфичного жанра как фантастика оно не всегда оказывалось благом: в творчестве Одоевского трудно выделить произведение, которое можно было бы считать "заглавным", т. е. его "визитной карточкой". Считать ли таковым универсально-философские "Русские ночи", оккультно-гностическую "Космораму" или религиозно-православный "Необойдённый дом" - личное дело читателя и критика; однако в любом случае происходит некоторое обеднение и сужение внутреннего мира самого автора.

            Примечательным выглядит и тот факт, что Одоевский, много сделавший и для Императорской Публичной библиотеки, и для Библиотеки Румянцевского музея, в своих художественных произведениях не описывал деятельность библиотек, предназначенных для общественного пользования, - и это при невероятной "книгоцентричности" его текстов и упоминаниях личных и библиофильских собраний. Конечно, у писателей XIX в. еще не было традиции изображения общественных книгохранилищ как немаловажного для сюжета места действия (а уж тем более - места "роковых" встреч), да и относились они к библиотекам с гораздо бóльшим пиететом, чем писатели ХХ в., но однозначно объяснить такое умолчание все-таки сложно. В некоторых случаях даже складывается впечатление, что Одоевский специально обходит эту тему. Так, Императорская Публичная библиотека не фигурирует у него даже при описаниях Невского проспекта, а герои "Косморамы", обстоятельно беседуя о предвидении Ж. де Лафонтеном событий Великой французской революции в басне "Стрекоза и муравей", ни словом не заикаются об ее отечественном аналоге. Между тем, во французском оригинале эта басня носила другое название - "Цикада и муравьиха", и вряд ли Одоевский этого не знал. Зачем ему было так подшучивать над И. А. Крыловым - своим коллегой по работе в библиотеке, остается неизвестным...

            И, наконец, было и еще одно упущение автора, которое и он сам, и многие исследователи его творчества считали самым главным. Заключалось оно в том, что Одоевский по характеру был очень скромным человеком и органически не мог заниматься тем, что в настоящее время назвали бы самопиаром и созданием имиджа. Сам князь писал об этом так: "С летами я замечаю, что сделал в жизни большую глупость: я старался на сем свете кое-что делать, и учился искусству кое-что делать; но забыл искусство рассказывать о том, что я делаю. Обращаясь на жизнь протекшую, вижу, что довольно-таки дел пошло с моей легкой руки, не считая неудавшихся. Я первый наложил руку на схоластицизм и классицизм; выговорил значение России в мире, чем теперь пробавляются многие; много изданий пошло с моей подпоркой; не одно мое сочинение бродит под именем других, и смешнее всего то, что ими иногда мне же глаза колют, как бы говоря: "вот бы тебе что сделать"; в мире чиновническом замечаю мой цензурный устав 1828 года и права авторской собственности, о которой до меня никто и не думал; Положение о дворянских выборах; Общее Положение о компаниях на акциях; Общество застрахования жизни, над которым все смеялись; Приюты, которых возможности никто не хотел верить; наконец, наметил разные вещи, которые пошли в ход: Общество Посещения бедных, Мариинский институт, педагогические сухие работы, книги для народа, о чем никто и не думал и проч., и проч., что и сам забыл. Право-таки, 20 лет жизни прошли не даром, прежней деятельности не считаю. Однако же, где тот добрый человек, который сказал бы мне спасибо?"[191]

 

Заключение

 

                                                              

          Ложь в искусстве, ложь в науке, ложь в жизни были всегда и моими врагами, и моими мучителями. Всюду я преследовал их, и всюду они меня преследовали.

          В. Ф. Одоевский "Отрывки из записок, 1855-1856"

 

            Подводя итоги сказанному, можно прийти к следующим заключениям:

           1. Князя В. Ф. Одоевского можно с полным правом считать одним из главных основоположников как отечественной научной фантастики, так и фэнтези. Отличительная особенность его творчества - удивительная многогранность затронутых тем и широта интересов автора. Его произведения на многие десятки лет опережали всю европейскую фантастику, а предсказания будущего поражают даже в наши дни.

            2. Фантастика В. Ф. Одоевского (в особенности идея двоемирия, образы двойников, мотив безумия, изображение "пятого измерения", абсурдно-гротескные описания жизни чиновничества, явления призраков, влияние мистических событий на жизнь человека, безудержная карточная игра, изнывающие от скуки демоны) так или иначе повлияла на творчество многих русских писателей, будь то "Штосс", "Фаталист" и "Демон" М. Ю. Лермонтова, "Петербургские повести" и "Портрет" Н. В. Гоголя, "Черная курица, или Подземные жители" А. Погорельского, "Мистические повести" И. С. Тургенева, очерки и сказки М. Е. Салтыкова-Щедрина, "Сон Смешного человека" Ф. М. Достоевского, сатирические рассказы А. П. Чехова (и его же "Черного монаха"), "Дневник Сатаны" и некоторые рассказы Л. Н. Андреева, "Дар сатаны" А. Е. Зарина, "Смерть Ивана Ильича" Л. Н. Толстого и др. Впрочем, не в меньшей степени на русскую литературу повлияло умение Одоевского примирять разногласия и находить общий язык с самыми разными людьми[192].

            3. В советское время князь В. Ф. Одоевский чаще всего рассматривался как малозначимая фигура русской литературы, регрессировавшая от натурфилософии к откровенному мистицизму. В постсоветский период отношение к его творчеству стало меняться к лучшему, однако до сих пор нельзя сказать, что оно действительно хорошо изучено. В отличие от биографии князя, его общественной, музыкальной, библиотечной и благотворительной деятельности (а в последние годы - даже и жизненной философии), его фантастика продолжает стоять несколько особняком и редко привлекает внимание исследователей. Как уже отмечалось в тексте, и критиков, и читателей смущает странный факт: книги Одоевского не противоречат идеям масонства, но при этом нет достоверных данных о том, что он сам был масоном или, тем более, активно поддерживал это движение. Если же рассматривать все его фантастические произведения в совокупности, то обнаружится еще более удивительная вещь: по-видимому, он весьма критически относился к контактам человека с тонким (сверхъестественным) миром. Во всяком случае, подавляющее большинство подобных контактов, изображенных автором, ни к чему хорошему не приводит: после них человек либо начинает деградировать, либо сходит с ума, либо погибает.

            4. Одоевский гораздо больше уделял внимание своей службе в различных государственных учреждениях и филантропической деятельности, чем занятиям литературой. В каком-то смысле слова он олицетворял собой весьма распространенный тип русского интеллигента, болеющего за страну, испытывающего душевный разлад и предстающего перед окружающими словно бы в двух ипостасях - чиновника на государственной службе и не в пример более ироничного и язвительного литератора за домашним письменным столом (в качестве сравнения здесь можно упомянуть М. Е. Салтыкова-Щедрина).

            5. Странная смесь гностицизма с агностицизмом, которую можно обнаружить в произведениях Одоевского, не мешала ему быть настоящим русским патриотом, желающим величия и процветания родной державе. Он был практически первым человеком, высказавшем идею "русского мира", причем в нынешнем ее понимании.

            6. Недостатки фантастики Одоевского довольно незначительны, в особенности если учитывать его потрясающий дар предвидения. Едва ли не самым слабым местом в его творчестве было неумение преподать себя. "Об Одоевском говорили и как о чудаковатом мистике, живущем в своем измерении, и как о сатирике, и как об ученом. Сам же он, многие годы размышлявший над материями тонкими и эфемерными, не спешил быть понятным для всех"[193].

            7. Книги Одоевского, возможно, сохранились в памяти читателей по той причине, что они олицетворяли в себе все наиболее характерные черты русского романтизма, но олицетворяли не по отдельности, - в пафосном, любовно-чувственном, сентиментальном или морализаторском повествовании, а во всей его полноте, начиная с причудливого сплетения судеб и миров и кончая размышлениями обо всем мироздании. "Русский романтизм не создал, да и не мог создать новой религии. Вместо этого он сам стал религией, санкционировав собой пресловутый литературоцентризм русской культуры, закрепившийся на ее последующих этапах. Без постоянной романтической компоненты само ее существование вообще немыслимо. Иначе говоря, романтизм был вовсе не мостом к великой русской литературе, а ее непреходящей живой основой, соками которой она питается и поныне"[194].

            8. Примерно то же самое можно сказать и о фантастике: Одоевский выделялся среди других писателей тем, что успешно использовал самые разные жанры, субжанры и приемы, включая совмещение фантастики и фэнтези, науки и мистики, утопии и антиутопии, классического романа и эпистолярного жанра, романа-катастрофы и постапокалиптики и др. Многие из его идей впоследствии широко использовались не только в российской, но и в мировой фантастической литературе[195].

            9. Единственное, чего, пожалуй, не хватало в фантастике Одоевского, - это душевной доброты, присущей ее автору. Подавляющее большинство его современников, оставивших о нем свои воспоминания или заметки (В. Г. Белинский, Д. В. Григорович, А. В. Кольцов, И. И. Панаев, В. А. Соллогуб, Я. П. Полонский и др.) непременно отмечали его "добродушие и доверчивость", "самое простое, самое откровенное и чистое сердце", "отсутствие кичливости" при "всеобъемлющей любви к ближнему" и т. п.[196] Между тем его фантастика (за исключением разве что сказок) производит впечатление чего-то холодного и отвлеченного, а порой и жутковатого. Философ и мыслитель в Одоевском явно брал верх над писателем, а критика тех или иных философских идей - над художественным произведением.

            10. Оценивая фантастику В. Ф. Одоевского, в целом можно согласиться с мнением В. Г. Белинского, который хоть и не одобрял мистические произведения князя (отдавая предпочтение сатире и философии), но все же сумел дать на удивление объективную и доброжелательную оценку его творчества: "Некоторые из произведений князя Одоевского можно находить менее других удачными, но ни в одном из них нельзя не признать замечательного таланта, самобытного взгляда на вещи, оригинального слога. Что же касается до его лучших произведений, - они обнаруживают в нем не только писателя с большим талантом, но и человека с глубоким, страстным стремлением к истине, с горячим и задушевным убеждением, - человека, которого волнуют вопросы времени и которого вся жизнь принадлежит мысли. Неуважение к таланту есть признак невежества; а неуважение к живой и страстной мысли человека показывает, что в отношении к мысли неуважающий "свободен от постоя". Можно не все находить хорошим в таланте, но нельзя не признать таланта; можно не во всем соглашаться с мыслящим человеком, но нельзя без уважения к нему даже не соглашаться с ним"[197].

***

            Фантастика Одоевского не канула в Лету: его по-прежнему помнят любители этого жанра. Наглядное свидетельство этого - признание его вклада в развитие литературы в России, отмеченное на современном этапе учреждением премии им. В. Ф. Одоевского "За поддержание традиций интеллектуальной фантастики", вручаемой с 2004 г.[198]

 

Приложение

Как собирают избранных: "Косморама" vs "Баффи"

 

            В "Космораме" В. Ф. Одоевский лишь отчасти приблизился к изображению того, как собирает своих избранных Богиня-мать, предстающая перед ними в самых разных обличиях. Пробуждение новоявленного гностика привело к трагическому финалу и, по-видимому, к серьезным раздумьям самого автора (даже если эту повесть воспринимать как критику идей Платона и пародию на гностицизм, ее текст все равно получился двусмысленным). В этом отношении представляется интересным сравнить "Космораму" с потугами современных американских гностиков - ну хотя бы в качестве юмора...

            Один из наиболее ярких примеров пробуждения избранных в современной массовой культуре - культовый сериал ужасов "Баффи - Истребительница вампиров" (1997-2003) Дж. Уидона, завоевавший горячую любовь множества поклонников в различных странах мира, в том числе и в академической среде. В его финале, в серии под названием "Избранные", одна из героинь, сильнейшая ведьма мира Уиллоу Розенберг, превосходящая всех вместе взятых ведьм и колдунов (равно как и святых), наконец-то понимает, кто же является Богиней-матерью. Пытаясь предотвратить надвигающийся Апокалипсис и помочь своим друзьям, она наносит мощнейший магический удар по планете и активирует множество Истребительниц - девушек с уникальными сверхспособностями, которые могут сражаться с различными порождениями Зла. Проблема, однако, в том, что новоиспеченные Истребительницы, ранее бывшие людьми, стали, как минимум, наполовину демонами. Не лучшим (и не самым романтичным) образом примененная магия сказалась и на самой Уиллоу: никакой Сильфиды из нее не вышло, а вот Люциферида получилась весьма и весьма эффектная. То, что в реальном мире может материализоваться любая ее мысль, Уиллоу убедилась задолго до финала; но вот реплика Первичного зла: "Ты не будешь в порядке. Ты всех убьешь" - все равно стала для нее неожиданностью. А не такая ли история приключилась с главным героем "Косморамы" Владимиром, когда он в конце повести с ужасом обнаруживает, что от одного его взгляда гибнет все живое? (Ситуацию, впрочем, можно представить и по-другому: Ксандер Харрис, лучший друг Уиллоу с раннего детства, как и упомянутый Владимир, обладает удивительным даром видеть все, - но такая способность не приносит ему ничего, кроме отчаяния, боли и горя.)

            Неоднозначной оказывается и любовь к ближнему. "Высшая любовь - страдать за другого", - пишет Владимиру его возлюбленная Софья. В принципе, точно так же думает и Уиллоу, руководствуясь библейским принципом "Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих" (Ин. 15:13). Вот только на практике у нее с каждым разом получается все хуже и хуже - начиная от постоянных обращений к дьяволу и различным князям демонов и кончая воскрешениями при помощи черной магии, "промыванием мозгов" у окружающих и готовностью в любой момент уничтожить мир за своих близких.

            С момента окончания сериала "Баффи" прошло уже более двадцати лет, но споры по его поводу не утихают ни в среде фанатов, ни в среде ученых. В правомерности финала сомневаются многие: Уиллоу, имеющая телепатическую связь со всей планетой и каждой потенциальной Истребительницей в отдельности, при своих возможностях могла бы сформулировать заклинание так, чтобы оно подействовало только на тех, кто этого хотел. Однако никакого выбора начинающим Истребительницам не предлагается, и это настораживает даже больше, чем их демоническая суть. Как ни странно, не все гладко и в "Космораме": каков принцип отбора избранных Софией, маскирующейся под Софью, Одоевский не объясняет. В данном случае можно вспомнить и то, что главный герой повести был втянут в сверхъестественные события еще ребенком - и отнюдь не по своей воле...

            Конечно же, формально Уиллоу не показана как София: она представляет собой изначальный языческий вариант Богини-матери, имеющей "десять тысяч имен" (хотя на самом деле София у гностиков - всего лишь "христианизированный" вариант той же самой, известной со времен матриархата фигуры). В одном из известнейших литературных памятников античности - "Золотом осле" Луция Апулея - Богиня-мать описывается следующим образом: "- Вот предстаю я тебе, Луций, твоими тронутая мольбами, родительница вещей природных, госпожа всех элементов, превечное довременное порождение, верховная среди божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь, мановению которой подвластны свод лазурный неба, моря целительное дуновенье, оплаканное безмолвие преисподней. Единая сущность моя под многообразными видами, различными обрядами, под разными именами чтится Вселенной. Там фригийские перворожденные зовут меня Пессинунтской матерью богов, тут аттические прирожденные насельцы - Минервой Кекропической, здесь приморские кипряне - Пафийской Венерой, критские стрелки - Дианой Диктиннской, троязычные сицилийцы - Стигийской Прозерпиной, элевсинцы - Церерой, древней богиней, одни - Юноной, другие - Беллоной, те - Гекатой, эти - Рамнусией, но эфиопы, которых первые лучи восходящего солнца раньше других озаряют, арии и египтяне, богатые древним учением и чтущие меня соответствующими мне церемониями, зовут меня настоящим моим именем - владычицей Исидой"[199].

            Уиллоу по ходу действия сериала поминает множество античных богинь, но больше всего уважает Гекату - хранительницу Врат ада, богиню смерти и преисподней, колдовства и магии, на которую становится все более и более похожей. Последняя серия сериала - это прямо-таки наглядное олицетворение одного из главных принципов гностиков - "Что внизу, то и наверху" / "Что снаружи, то и внутри": Уиллоу располагается над Адской пастью (Вратами ада) в кабинете директора Высшей школы вымышленного города Саннидэйла (аналог Лос-Анджелеса или его пригорода), а внизу, в аду, сражаются ее избранные "дети". Заметим, что этот же принцип - "Quid est in externo est etiam in interno" - выбран Одоевским в качестве эпиграфа к "Космораме".

            Однако в сериале есть и еще один, более глубокий пласт. Как же именно древние греки изображали Гекату? Как правило, с венцом длинных острых лучей вокруг головы и факелом в руках, которым она освещает себе путь, спускаясь в адские подземелья. Уже упоминавшийся в тексте Д. В. Минмухаметов, в принципе, рассуждает правильно (хотя и не по поводу данного сериала): аналогия с небезызвестной Статуей свободы слишком очевидна, чтобы ее игнорировать (впрочем, и Либера как таковая - это тоже одно из воплощений Богини-матери). Весьма любопытны и обстоятельства появления данного монумента. "Масоны были у руля и при основании самого демократического государства в мире - США. Такие "отцы нации", как Джордж Вашингтон и Бенджамин Франклин (тот самый, который "низводил с неба молнию"), были открытыми масонами высоких ступеней посвящения. Из подписантов Декларации независимости 9 человек были достоверными масонами. Статуя свободы, главный символ мировой демократии, был подарком масонов Франции масонам США. А среди государственной символики США, изобилие которой можно увидеть на долларовой купюре, столько масонских символов, что попытки объяснить это чередой случайностей выглядят довольно нелепо"[200]. Но что же происходит в "Баффи", после активации избранных? А вот здесь все непросто и крайне двусмысленно: сериал кончается тем, что в ад проваливается весь Саннидэйл, а в Кливленде обнаруживается еще одна (и не последняя) Адская пасть. Таким образом, всю эту фантасмагорию можно понимать не как показ торжества гностиков/масонов, а как символическое изображение гибели США. Трудно сказать, что подумал бы Одоевский, если бы узнал о подобном сюжете (Америку он явно недолюбливал), но собственное произведение, при всей иносказательности и расплывчатости сюжета, его, видимо, все-таки насторожило. В данном случае можно даже поспорить с одним из наиболее известных афоризмов князя: хорошая литература не всегда может быть только "брандвахтой", оповещающей о появлении "корсаров": некоторые произведения способны выходить из-под контроля творца, десятилетиями и столетиями ждать своего часа и жить собственной жизнью. И четкая позиция автору столь же необходима, как и ясность, которая, как известно, является вежливостью писателя. В противном же случае рано или поздно начинается постмодернистская эпоха, в которой мы все и обитаем. Но ведь нельзя сказать, что Одоевский об этом не предупреждал...
 

2024

          

Примечания
 

           1 Муравьёв В. Л. Русский Фауст // Одоевский В. Ф. Последний квартет Бетховена: повести, рассказы, очерки. Одоевский в жизни. М., 1987. С. 3-34; Русский Фауст (Владимир Федорович Одоевский) / сост.: Ф. С. Николаев, Е. В. Николаева. М.: Изд-во Экон-Информ", 2021. 306 с.; Сытина Ю. Н. Творчество В. Ф. Одоевского в большом времени русской культуры. СПб.: Издательство РХГА, 2022. 336 с.

           2 Сумцов Н. Ф. Князь В. Ф. Одоевский. Харьков: Тип. M. Зильберберга, 1884. С. 12.

           3 Тихеев А. Платон в среде московских любомудров // Логос. 2011. Т. 4 (83). С. 132-133.

           4 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма: Кн. В. Ф. Одоевский: Мыслитель. Писатель. М.: М. и С. Сабашниковы, 1913. Т. 1, ч. 1. С. 105-106.

           5 Кубасов И. А. Одоевский, Владимир Федорович // Русский биографический словарь: в 25 т. СПб., 1902. Т. 12: Обезьянинов - Очкин. С. 124-152 С. 126.

           6 Голубева О. Д. Одоевский Владимир Федорович, князь // Сотрудники Российской национальной библиотеки - деятели науки и культуры: библиогр. словарь / глав. ред. Л. А. Шилов. СПб., 1995. С. 384-390.

           7 Стасов В. В. Румянцевский музей: История его перевода из Петербурга в Москву в 1860-1861 годах // Стасов В. В. Собр. соч.: в 4 т. СПб., 1894. Т. 3. Стб. 1687-1712 (Стб. 1689).

           8 Вишневская Е. Э. В. Ф. Одоевский в истории книжной культуры России: дис. ... канд. ист. наук. М., 2010. Л. 147.

           9 Зверева И. С. Румянцевский музей - филиал Императорской Публичной библиотеки // Публичная библиотека и культура. Три века истории: док., материалы, исслед. / сост. и авт. предисл. И. С. Зверева, ред. Е. А. Голлербах. СПб., 2006. Вып. 1. С. 118-119.

           10 Стасов В. В. Румянцевский музей... Стб. 1696.

           11 Там же. Стб. 1696-1697.

           12 Голубева О. Д. В. Ф. Одоевский. СПб.: РНБ, 1995. С. 154.

           13 Перевозчикова Л. С., Дорохина Р. В., Марина М. В. Становление Румянцевского музея как социального института // Вестник высшей школы. 2024. N 1. С. 115.

           14 Голубева О. Д. В. Ф. Одоевский... С. 155.

           15 Кони А. Ф. Князь В. Ф. Одоевский: (Речь в публ. соедин. собр. Отд. рус. яз. и словесности и разряда изящ. словесности 16 нояб. 1903 г.). СПб.: тип. Имп. Акад. наук, 1904. С. 32.

           16 Вишневская Е. Э. Указ. соч. Л. 118.

           17 Кубасов И. А. Указ. соч. С. 124.

           18 Там же. С. 128.

           19 Голубева О. Д. В. Ф. Одоевский... С. 85.

           20 Голубева О. Д. Одоевский Владимир Федорович, князь... С. 386.

           21 Погодин М. П. Воспоминание о князе Владимире Федоровиче Одоевском. 1869, 13 апреля // В память о князе Владимире Федоровиче Одоевском. Заседание Общества любителей Российской Словесности. 13 апреля 1869 г. М., 1869. С. 56-57.

           22 Сахаров В. Я. Сеятель мыслей. О жизни и творениях В. Ф. Одоевского // Одоевский В. Ф. Записки для моего праправнука. М., 2006. С. 22.

           23 Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина: в 22 т. СПб., 1892. Т. 5. С. 200.

           24 Пятковский А. П. Князь В. Ф. Одоевский и Д. В. Веневитинов: историко-литературные характеристики. 3-е изд. СПб.: Тип. Гл. упр. уделов, 1901. С. 49-50.

           25 Вишневская Е. Э. Указ. соч. Л. 177.

           26 Прашкевич Г. М. Красный сфинкс: история русской фантастики от В. Ф. Одоевского до Бориса Штерна. Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2007. С. 64-65; Шумко В. В. "Практико-философская" фантастика В. Ф. Одоевского // Вестник Полоцкого государственного университета. Серия А. 2013. N 10. С. 67-72.

           27 Ревич В. А. Не быль, но и не выдумка: фантастика в русской дореволюционной литературе. М., 1979. 64 с.

           28 Матвеев М. Ю. Русскоязычное фэнтези: вчера, сегодня, завтра. Мнения, подходы, проблемы: сб. очерков. СПб., 2021. 144 с.

           29 Петухова Е. А., Чёрный И. В. Современный русский историко-фантастический роман. М.: Мануфактура, 2003. С. 14.

           30 Там же.

           31 Там же. С. 12.

           32 Там же. С. 9.

           33 Там же. С. 9-11.

           34 Хоруженко Т. И. Русское фэнтези: на пути к метажанру: дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург, 2015. Л. 23-24.

           35 Белинский В. Г. Избранное / сост., авт. ст. и и коммент. Е. Ю. Тихонова. М.: РОССПЭН, 2010. С. 178.

           36 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма: Кн. В. Ф. Одоевский: Мыслитель. Писатель. М.: М. и С. Сабашниковы, 1913. Т. 1, ч. 2. С. 408.

           37 Голубева О. Д. В. Ф. Одоевский... С. 94.

           38 Одоевский В. Ф. Письмо С. С. Уварову. Нач. июля 1844 г. // Одоевский В. Ф. Русские ночи / подгот. текста Е. Ф. Егорова, Е. А. Маймина, М. И. Медового. Л., 1975. С. 231.

           39 Панаев И. И. Литературные воспоминания. Часть первая: 1830-1839 // Современник. 1861. N 1, отд. 1. С. 125.

           40 Голубева О. Д. В. Ф. Одоевский... С. 39-40.

           41 Там же. С. 66.

           42 Сумцов Н. Ф. Указ. соч. С. 13. Эта характерная для В. Ф. Одоевского черта получила отражение как в отдельных мемуарах, так в подборках воспоминаний различных лиц (П. В. Б. Князь В. Ф. Одоевский (по поводу 25-летия смерти) // Всемирная иллюстрация. 1894. Т. 51, N 1310. С. 159-160, 162).П. В. Б. Князь В. Ф. Одоевский (по поводу 25-летия смерти) // Всемирная иллюстрация. 1894. Т. 51, N 1310. С. 159-160, 162.

           43 Шумко В. В. Указ. соч. С. 68.

           44 Сумцов Н. Ф. Указ. соч. С. 40.

           45 Винкельман А. М. Романтическое безумие: Ф. Шеллинг и В. Одоевский // Литература и философия: от романтизма к ХХ веку: (К 150-летию со дня смерти В. Ф. Одоевского). М., 2019. С. С. 289.

           46 Матвеев М. Ю. Книги и судьбы: образы "роковых" изданий в художественной литературе. СПб., 2022. 290 с.

           47 Кубасов И. А. Указ. соч. С. 132.

           48 Сумцов Н. Ф. Указ. соч. С. 13.

           49 Вайскопф М. Я. Влюбленный демиург: метафизика и эротика русского романтизма. М.: Новое лит. обозрение, 2012. 696 с. (С. 111-113); Сытина Ю. Н. Религиозно-философские взгляды В. Ф. Одоевского 1830-х годов и их осмысление в отечественном литературоведении // Вестник Московского государственного областного университета. Сер. Русская филология. 2012. N 2. С. 72.

           50 Недошивин В. Интеллигент N 1. Московские и петербургские адреса и тайны князя Владимира Одоевского // Родина. 2023. N 3. С. 86.

           51 Каменский З. А. Русская философия начала XIX века и Шеллинг. М., 1980. 326 с.; Лазарев В. В. Шеллинг. М.: Мысль, 1976. 199 с.; Винкельман А. М. Указ. соч. С. 286-294.

           52 Гайденко П. П. Гностические мотивы в учениях Шеллинга и Вл. Соловьева // Знание. Понимание. Умение. 2005. N 2. С. 202-208; N 3. С. 220-229.

           53 Черничкина А. А. Учение о культуре в философии ранних немецких романтиков: дис. ... канд. филос. наук / Моск. гос. ун-т им. М. В. Ломоносова. М., 2018. Л. 96-97.

           54 Там же. Л. 100.

           55 Там же. Л. 114.

           56 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 1. С. 342.

           57 Пордедж, Джон. URL: https://www.wiki93.ru/index.php/Пордедж,_Джон (дата обращения: 20.03.2024).

           58 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Т. 1, ч. 1. С. 426-431.

           59 Федотова П. И. Философская система В. Ф. Одоевского 20-30-х годов XIX века: опыт логической реконструкции // Христианское чтение. 2020. N 3. С. 61-77.

           60 Русские эстетические трактаты первой трети XIX века: в 2 т. / сост., вступит. ст. и примеч. З. А. Каменского; ред. М. Ф. Овсянников. М.: Искусство, 1974. Т. 2. С. 164.

           61 Литературная теория немецкого романтизма. Документы / под ред. Н. Я. Берковского. Л.: Изд-во писателей, 1934. С. 183.

           62 Голубева О. Д. В. Ф. Одоевский... С. 77.

           63 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 1. С. 13-15; Вайскопф М. Я. Указ. соч. С. 36.

           64 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 1. С. 105-106.

           65 Николюкин А. Н. Архитектоника "Русских ночей" В. Ф. Одоевского // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2022. N 6. C. 101.

           66 Щербатова И. Ф. В. Ф. Одоевский - хранитель теософско-мистической традиции в русской философии // Литература и философия: от романтизма к ХХ веку: (К 150-летию со дня смерти В. Ф. Одоевского). М., 2019. С. 231-232. Подворачивание штанины на брюках - один из элементов ритуала посвящения в масоны.

           67 Сен-Мартен, Луи Клод де. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Сен-Мартен,_Луи_Клод_де (дата обращения: 18.05.2024).

           68 Вишневская Е. Э. Указ. соч. Л. 104-105.

           69 Флоровский Г. В. Пути русского богословия / с предисл. прот. И. Мейендорфа и указ. имен. Киев: Христ.-благотворит. ассоц. "Путь к истине", 1991. С. 118-119.

           70 Сахаров В. Я. Сеятель мыслей... С. 18.

           71 Сумцов Н. Ф. Указ. соч. С. 10-11.

           72 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 293.

           73 Лукьянова И. Блаженны чистые сердцем // РусскийМир.ru: журнал. 2014. 1 авг. URL: https://rusmir.media/2014/08/01/serdce (дата обращения: 29.05.2024).

           74 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 329.

           75 Там же. С. 319-321.

           76 Сумцов Н. Ф. Указ. соч. С. 25.

           77 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 330-341.

           78 Баратынский Е. А. Последний поэт // Московский наблюдатель. 1835. Ч. 1, N 1. С. 30.

           79 Манн Ю. В. Русская философская эстетика. М.: МАЛП, 1998. С. 172.

           80 Грачева А. А. А. Ф. Вельтман и В. Ф. Одоевский как писатели-"энциклопедисты" // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. 2014. N 2 (2). С. 125-129.

           81 Чернов А. В. Из истории русской беллетристики (А. Ф. Вельтман-романист: 30-60-е годы XIX века). Череповец: Изд-во ЧГПИ им. А. В. Луначарского, 1996. С. 3.

           82 Кони А. Ф. Собрание сочинений: в 8 т. М.: Юрид. лит., 1969. Т. 7. С. 126.

           83 Вишневская Е. Э. Указ. соч. Л. 96.

           84 Манн Ю. В. Указ. соч. С. 153.

           85 Одоевский В. Ф. Необойдённый дом: циклы произведений / сост., вступ. ст. и примеч. В. Н. Грекова. М.: Сказочная дорога, 2019. С. 551-555.

           86 Ботникова А. Б. Э. Т. А. Гофман и русская литература: первая половина XIX века. Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1977. С. 82.

           87 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 347-348.

           88 Гофман Э. Т. А. Полное собрание сочинений Гофмана / пер. и изд. под ред. Н. В. Гербеля и А. Л. Соколовского: [в 4 т.]. СПб.: тип. Майкова, 1874. Т. 4: Серапионовы братья. С. 301.

           89 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 349. Что касается духов стихий, то к настоящему времени здесь мало что изменилось: массовая культура упорно воспроизводит этот миф (будь то фильм "Пятый элемент" (1997) Л. Бессона или мультфильм "Холодное сердце-2" (2019) К. Бака и Дж. Ли), ничуть не озабочиваясь ссылками на первоисточники. Не отстают от них и отечественные режиссеры. Здесь, в частности, можно упомянуть отечественный мультипликационный сериал "Сказочный патруль" (с 2016 г.) А. Колпина, Н. Мубинова и А. Черновой, в котором запоминается не столько даже "распределение" природных элементов по главным героиням, сколько то, что в качестве доброго и мудрого наставника принцесс выступает граф Дракула. То, что вампиры - порядочные извращенцы и сластолюбцы, понять можно. Но зачем же такое помещать в детский мультфильм? Не слишком корректной выглядит и общая запанибратская "ревизия" отечественного фольклора, в результате которой известные сказочные персонажи (Кощей, Баба-Яга, Змей-Горыныч) начинают представать в совершенно ином свете, вызывая путаницу в головах детей. Альтернативные концепции истории и мифологии по-своему интересны, но, скорее уж, представляются чтением для взрослых, да и то в меру...

           90 Собрание сочинений Т. Гофмана / пер. М. И. Манн, П. Н. Краснова. СПб.: Г. Ф. Пантелеев, 1897. Т. 6: Необыкновенные страдания одного директора театров; Повелитель блох, сказка в семи приключениях двух друзей; Ошибки - Тайны: со слов автора фантаст. пьес в жанре Калло. С. 260.

           91 Тербова С. В. Переосмысление гофмановского образа оживающей куклы-девушки в русской литературе XIX - начала ХХ в. // Актуальные вопросы филологической науки XXI века: сб. статей IV Междунар. науч. конф. молодых ученых, посвящ. 80-летнему юбилею кафедры иностр. языков (7 февр. 2014 г.) / под общ. ред. Ж. А. Храмушина и др. Екатеринбург, 2017. С. 350.

           92 Лотман Ю. М. Куклы в системе культуры // Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 379.

           93 Манн Ю. В. Указ. соч. С. 169.

           94 Вайскопф М. Я. Указ. соч. С. 245-250, 258, 260, 264, 268, 308, 378, 431.

           95 Там же. С. 311.

           96 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 341-342.

           97 Там же. С. 68.

           98 Минмухаметов Д. В. Апокалипсис: быстро, просто, с блаженством. Вводный курс в Откровение Иоанна Богослова. URL: https://xn--80aayahhshfub.xn--p1acf/2022/01/30/38/ (дата обращения: 18.06.2024).

           99 Одоевский В. Ф. Записки для моего праправнука / вступ. ст. В. Сахарова. М.: Рус. мiр, 2006. С. 250-251.

           100 Вайскопф М. Я. Указ. соч. С. 140.

           101 Киселев В. С. Телеология "Сочинений князя В. Ф. Одоевского" (1844): принципы составления, композиция, жанровое целое // Вестник Томского государственного университета. 2008. Филология. N 2 (3). С. 45-46.

           102 Турьян М. А. "Странная моя судьба...": О жизни В. Ф. Одоевского. М.: Книга, 1991. С. 368.

           103 Киселев В. С. С. 50-51.

           104 Маймин Е. А. Владимир Одоевский и его роман "Русские ночи" // Одоевский В. Ф. Русские ночи / подгот. текста Е. Ф. Егорова, Е. А. Маймина, М. И. Медового. Л., 1975. С. 257.

           105 Там же. С. 242.

           106 terrry. ["Косморама" В. Ф. Одоевского]. 5 дек. 2012 г. URL: https://fantlab.ru/user49448 (дата обращения: 25.04.2024).

           107 Одоевский В. Ф. Записки для моего праправнука... С. 237.

           108 Голубева О. Д. В. Ф. Одоевский... С. 87-95.

           109 Там же. С. 88.

           110 Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкой, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласным. СПб.: тип. Экспедиции заготовления гос. бумаг, 1833.  С. 156.

           111 Кюно Я. В поисках тайны души человека: о повести В. Ф. Одоевского "Косморама" // Acta Slavica Iaponica / Hokkaido University, Slavic Research Center. 2001. Vol. 18. Р. 87.

           112 Там же.

           113 Греков В. Н. "Соучастник судьбы": философия и поэтика тайны в прозе В. Ф. Одоевского // Литература и философия: от Романтизма к XX веку. К 150-летию со дня смерти В. Ф. Одоевского / отв. ред. и сост. Е. А. Тахо-Годи. М., 2019. С. 91. Похожие мысли высказывает и Т. Н. Пашаева: "В раннем возрасте Владимир в подаренной космораме (которая и оказалась "дверцей" в "чудный мир") видит будущие события, то есть то, что находится за пределами человеческого знания. В более зрелом возрасте эти видения приносят ему страшные страдания: он видит там двойников реальных людей, но они ведут себя иначе, их побуждения безнравственны и преступны. Софья, например, простодушная и милая девушка в реальности, в ином мире оказалась "хитрым демоном с коварными, сладострастными глазами", а доктор Бин - Мефистофелем. Являются ли они плодами человеческих побуждений или тайных помыслов? Или, может быть, "двойники" - это темные стороны души человеческой? Одно ясно: мир, открывшийся Владимиру, - мир дьявольский, в нем сконцентрировано все человеческое зло" (Пашаева Т. Н. "Философический" взгляд Ф.Ф. Одоевского в повести "Косморама"" // Вестник Дагестанского государственного университета. Серия 2. Гуманитарные науки. 2018. Т. 33, вып. 4. С. 46).

           114 Маймин Е. А. Указ. соч. С. 257.

           115 Одоевский В. Ф. Записки для моего праправнука... С. 147.

           116 Сахаров В. Я. Сеятель мыслей... С. 25.

           117 Назиров Р. Г. О месте В. Ф. Одоевского в русской литературе // Назировский архив. 2017. N 4 (18). С. 19.

           118 David Blain. "Сильфида": рецензия. 5 апр. 2022 г. URL: https://fantlab.ru/user192815 (дата обращения: 25.04.2024).

           119 Одоевский В. Ф. Записки для моего праправнука... С. 184.

           120 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 80-81.

           121 Голубева О. Д. В. Ф. Одоевский... С. 77-78.

           122 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 89-90, 93-98.

           123 Голубева О. Д. В. Ф. Одоевский... С. 138.

           124 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 101.

           125 Там же. С. 296.

           126 Скабичевский А. М. Очерки умственного развития нашего общества, 1825-1860 // Отечественные записки. 1870. Т. 193. С. 8.

           127 Одоевский В. Ф. Русские ночи... С. 46.

           128 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 64.

           129 Одоевский В. Ф. Сегелиель: сказка для старых детей: (Отрывки из 1-й части). Дон Кихот XIX столетия // Сборник на 1838 год. СПб.: Тип. А. Воейкова и Комп., 1838. С. 101.

           130 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 67.

           131 Одоевский В. Ф. Необойдённый дом... С. 554-555.

           132 Одоевский В. Ф. Записки для моего праправнука... С. 68.

           133 Тиань. ⁅"Имитатор" В. Ф. Одоевского: рецензия⁆. 21 янв. 2014 г. URL: https://fantlab.ru/user84892 (дата обращения: 25.04.2024).

           134 Манн Ю. В. Указ. соч. С. 179-180.

           135 Книжные страсти: сатир. произведения рус. и сов. писателей о кн. и книжниках / [сост., вступ. ст. и примеч. А. В. Блюма]. М., 1987. С. 72-73.

           136 Там же. С. 73.

           137 Одоевский В. Ф. Пестрые сказки. Рассказы. М.: Худож. лит., 2022. С. 55.

           138 Белинский В. Г. Сочинения князя В. Ф. Одоевского // Отечественные записки. 1844. Т. 36, N 10, отд. 5. С. 53.

           139 Одоевский В. Ф. Повести и рассказы. München, 2005. Ч. 1. С. 74.

           140 Терешкина Д. Б. Религиозная идея повести В. Ф. Одоевского "Необойдённый дом" // Проблемы исторической поэтики. 2022. Т. 20, N 1. С. 154-155.

           141 Тулякова Н. А. От предания к легенде и сказанию: к вопросу о "псевдофольклорных" жанровых обозначениях в прозе В. Ф. Одоевского // Литература и философия: от романтизма к ХХ веку. К 150-летию со дня смерти В. Ф. Одоевского / отв. ред. и сост. Е. А. Тахо-Годи. М., 2019. С. 167.

           142 Одоевский В. Ф. Записки для моего праправнука... С. 252.

           143 Там же. С. 255.

           144 Одоевский В. Ф. Русские ночи / подгот. текста Е. Ф. Егорова, Е. А. Маймина, М. И. Медового. Л.: Наука, 1975. С. 76.

           145 Григорьев А. А. Гоголь и его последняя книга // Русская эстетика и критика 40-50-х годов XIX века / подгот. текста, сост., вступ. ст. и примеч. В. К. Кантора и А. Л. Осповата. М., 1982. С. 113.

           146 Маймин Е. А. Указ. соч. С. 255-256.

           147 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма... Т. 1, ч. 2. С. 28-29.

           148 Маймин Е. А. Указ. соч. С. 256.

           149 Одоевский В. Ф. Пестрые сказки. Рассказы... С. 72.

           150 Там же. С. 77.

           151 Белинский В. Г. Сочинения князя В. Ф. Одоевского... С. 56.

           152 Кони А. Ф. Князь В. Ф. Одоевский... С. 10-11.

           153 Одоевский В. Ф. Записки для моего праправнука... С. 276.

           154 osipdark. [Повесть В. Ф. Одоевского "4338 год. Петербургские письма"]. 24 нояб. 2013 г. URL: https://fantlab.ru/user100829 (дата обращения: 25.04.2024).

           155 Турьян М. А. Об антиутопиях Владимира Одоевского: по ком звонит колокол // Вопросы литературы. 2016. N 5. С. 225-242.

           156 Николюкин А. Н. Романтические утопии В. Ф. Одоевского и современность // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2021. N 6. С. 134-135.

           157 Александров Л. Г. В. Ф. Одоевский как предтеча русского космизма (к 200-летию со дня рождения) // Вестник Челябинского государственного университета. 2003. Сер. 2. Филология. N 1. С. 51-52.

           158 Сербиенко В. В. Философская проза В. Ф. Одоевского: "4338-й год" // Сербиенко В. В. Русская философия: курс лекций: учеб. пособие по дисциплине "Философия" для студентов вузов, обучающихся по нефилос. специальностям и направлениям. 2-е изд. М., 2006. С. 186-206.

           159 Анохина Ю., Яо Ч. Философско-эстетические аспекты творчества В. Ф. Одоевского: взгляд китайских исследователей // Русская словесность. 2021. N 1. С. 69.

           160 Анохина Ю., Яо Ч. Роман В. Ф. Одоевского "4338 год": к вопросу о восприятии произведения в Китае // Русская словесность. 2019. N 5. С. 110.

           161 Анохина Ю., Яо Ч. Философско-эстетические аспекты творчества В. Ф. Одоевского... С. 70.

           162 Стронций 88. [Повесть В. Ф. Одоевского "4338 год. Петербургские письма"]. 29 окт. 2011 г. URL: https://fantlab.ru/user30246 (дата обращения: 25.04.2024).

           163 Башмакова М. Князь, реторты и призраки: как Владимир Одоевский стал русским Фаустом // Коммерсант. 2023. 5 авг. URL: https://www.kommersant.ru/doc/6146611 (дата обращения: 23.05.2024).

           164 Трябин Н. А. Научная фантастика Кюхельбекера и Одоевского // Молодые в библиотечном деле. 2020. N 2. С. 64.

           165 Там же. С. 65.

           166 Там же. С. 62.

           167 Риккардо Н. Апокалипсис перенаселения: политическая экономия и мысленные эксперименты у Т. Мальтуса и В. Одоевского // Новое литературное обозрение. 2015. N 2. С. 187-200.

           168 Бойко М. Рукотворный Апокалипсис. 205 лет со дня рождения Владимира Одоевского // НГ. Ex libris. 2008. 7 авг., N 27.

           169 Одоевский В. Ф. Сочинения: в 2 т. М.: Худож. лит., 1981. Т. 1. С. 93.

           170 Николюкин А. Н. Романтические утопии В. Ф. Одоевского и современность. С. 134.

           171 Федотова П. И. Философско-антропологические и социокультурные взгляды В. Ф. Одоевского // Христианское чтение. 2020. N 4. С. 147; см. также: Кононенко О. С. Критика западной цивилизации в социально-политическом творчестве В. Ф. Одоевского // Научные записки молодых исследователей. 2020. Вып. 8 (2). С. 54-59.

           172 Одоевский В. Ф. Записки для моего праправнука... С. 92.

           173 Там же. С. 94.

           174 Одоевский В. Ф. Русские ночи... С. 22.

           175 Одоевский В. Ф. Пестрые сказки / изд. подгот. М. А. Турьян. СПб.: Наука, 1996. 204 с.

           176 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Т. 1, ч. 2. С. 199.

           177 Полевой Н. А. "Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласным" // Московский телеграф. 1833. N 8. С. 572-582.

           178 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Т. 1, ч. 2. С. 293.

           179 Из писем князя П. А. Вяземского к В. А. Жуковскому (1828-1845) // Русский архив. 1900. Т. 3. С. 373.

           180 Б. Р. ⁅Розен Е. Ф., барон. Рецензия на "Пестрые сказки..." В. Ф. Одоевского⁆ // Северная пчела. 1833. N 104, 12 мая.

           181 Башмакова М. Указ. соч.

           182 Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. М.: Directmedia, 2013. Т. 4: Статьи и рецензии, 1840-1841. С. 107.

           183 Кубасов И. А. Указ. соч. С. 138.

           184 Пестрые сказки с красным словцом... С. 7-8.

           185 Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Т. 1, ч. 2. С. 199.

           186 Назиров Р. Г. Указ. соч. С. 12.

           187 Федотова П. И. Философско-культурологические идеи в творчестве В. Ф. Одоевского: дис. ... канд. филос. наук. Новгород, 2004. Л. 5-10.

           188 ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 1. Д. 24. Л. 226.

           189 Пестрые сказки с красным словцом... С. 12.

           190 Сытина Ю. Н. В поисках "положительно прекрасного" героя: князь Мышкин Ф. М. Достоевского и Сегелиель В. Ф. Одоевского // Проблемы исторической поэтики. 2021. Т. 19 (1). С. 184-185.

           191 Бычков И. А. Бумаги князя В. Ф. Одоевского // Отчет в Управлении Императорскою Публичною Библиотекою... за 1884 г. СПб.: тип. В. С. Балашева, 1887. С. 59-60 (3-я паг.).

           192 Левина Л. А. Два князя (Владимир Федорович Одоевский как прототип Льва Николаевича Мышкина) // Достоевский. Материалы и исследования. СПб., 1997. Т. 14. С. 139-152.

           193 Башмакова М. Указ. соч. В данном случае заодно можно упомянуть и излишнюю скромность, присущую Одоевскому: он любил утверждать, что "я сам ничего не изобретаю: я умею только с грехом пополам пересказывать чужое" (Русский Фауст (Владимир Федорович Одоевский)... С. 176). Возможно, именно поэтому при чтении его произведений за фигурами героев-повествователей и рассказчиков, в руки которых случайно попадают чьи-то рукописи и письма, бывает трудно различить личность самого автора.

           194 Вайскопф М. Я. Указ. соч. С. 670.

           195 Трябин Н. А. Указ. соч. С. 68.

           196 Одоевский В. Ф. Записки для моего праправнука... С. 438-478.

           197 Белинский В. Г. Сочинения князя В. Ф. Одоевского... С. 68.

           198 Литературные премии России / РГБ. НИО библиографии; сост. М. Е. Бабичева. М., 2009. 137 с. URL: https://www.rsl.ru/photo/!_ORS/4-IZDANIJA/3-bibliograficheckije-izdanija/litpremii-2009.pdf (дата обращения: 03.06.2024).

           199 Апулей Л. Золотой осел. Метаморфозы: в 11 кн. / пер. М. А. Кузмина; вступ. ст. и коммент. С. Маркиша. М.: Госиздат, 1956. 279 с. URL: https://ru.wikisource.org/wiki/Метаморфозы,_или_Золотой_осёл_(Апулей;_Кузмин,_1956)/11 (дата обращения: 03.06.2024).

           200 Минмухаметов Д. Указ. соч.

          

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"