Отшвырнул лежавший на груди промасленный кожаный свёрток, кое-как отодрал от себя окровавленную простыню, обтёр кинжал чистым её краем, убедился, что пол не залило (оттирать рельефный линолеум - та ещё задачка) и поплёлся в душ.
Стоял, подставив лицо под тугие прохладные струи воды, потихоньку собирал по клочкам своё тело - оно, казалось, готово было рассыпаться на составляющие от любой лишней мысли, любого неосторожного движения. Водил по исшрамованной коже намыленной губкой, чувствовал, как ослабевает обернувшаяся вокруг горла невидимая леска; терпеливо промывал волосы, сгоняя хлопья пены от шампуня, а мир становился всё менее удушливым и острым. К тому моменту, когда потянулся за полотенцем, из спектра малоприятных ощущений остались лишь слабость, головная боль да противоречивые чувства голода и тошноты.
Грязную простыню, как всегда, отправил в мусорное ведро - кровь в таком количестве хрен отстираешь, проще новую купить. Полиэтиленовую плёнку, которую подложил вторым слоем, напротив, аккуратно обтёр влажной тряпкой и оставил сохнуть посредине комнаты. Дольше всего, конечно, возился с кинжалом - за оружием нужен тщательный уход, мне же потом и платить за небрежность лишней болью.
Пока сидел с опущенной головой, полируя лезвие, тошнота ощутимо усилилась. Очень хотелось лечь, хоть на пол, а лучше - на просторную кровать в дальнем углу, до которой только-только дотянулись лучи апрельского солнца. Интересно, когда я спал на ней в последний раз? Покрывало расцвело пылью, из молочно-бежевого сделавшись седым. "Под цвет волос", - усмехаюсь мысленно, проводя тыльной стороной ладони по отросшим патлам.
Всё это время - прибираясь в комнате, возвращая кинжал в ножны, причёсываясь, натягивая серо-синий свитер и подгоняя пояс под ставшие слишком широкими джинсы, отыскивая чистые носки без дырок - изо всех сил старался не смотреть на промежуток стены между дверью и шкафом, где валялся свёрток из тёмно-коричневой кожи, потрескавшейся от времени. Эх, знали бы мои клиенты, как небрежно я обращаюсь с их "заказами"!.. Впрочем, нет. Не отказались бы от услуг, продолжили бы звонить, писать в соцсетях, присылать письма по е-мейлу. Я - их единственная надежда, выбор невелик: либо терпи, либо не обращайся ко мне больше, так-то.
Сунул свёрток в чёрную тканевую сумку со значком-черепушкой и серебристой застёжкой в форме лодки. В последний момент чухнулся, глянул за окно - но нет, дождя не предвиделось, жары или сильного холода - тоже, джемпера на такую погоду вполне хватит.
Выполз из квартиры, захлопнул дверь - гулкий звук отозвался в голове очередным приступом боли. Вызвал лифт. Не дожидаясь его, начал неторопливый путь вниз по ступеням. Ноги всё ещё немели, идти было трудновато, зато запах какой-то особенной уютной домашней затхлости приятно щекотал ноздри. Именно так и положено пахнуть старому, но любимому дому. Лифт тренькнул, когда я миновал второй этаж - оставалось полтора пролёта, позади было восемь с половиной, неплохо так разогнался.
Выйдя из подъезда, нырнул в узкий закуток у крыльца и по решетчатым металлическим ступеням, слишком мелким для моего шага, спустился в подвал. Толкнул тяжёлую стальную дверь. Колокольчик робко звякнул, возвещая о моём прибытии. Бармен, пожилой, сухощавый, поднял голову от книги.
- Как обычно, - бросил я, неуклюже вскарабкавшись на высокий барный табурет.
Старик, поджав губы, молча кивает. На его лице - тень страха. Отточенным уверенным жестом бросает в широкий стакан лёд, отмеряет сто грамм тёмного рома. Бармен не прибегал к моим услугам с зимы, но по его глазам я вижу - скоро опять сорвётся и поздним вечером, посреди смены, поднимется ко мне на шестой этаж, будет говорить горько и отрывисто, придерживаясь рукой за ржавую чердачную лесенку, протянет наспех нацарапанную на куске чековой ленты записку. А я, конечно же, её возьму.
После первого же глотка в голове резко проясняется - точно фокус выправили. Тошнота начинает отступать. Я прошу принести что-нибудь из еды. Ожидаю заказ, почти уткнувшись лицом в стойку, стараясь игнорировать группку молодёжи в углу - единственных посетителей бара в столь ранний (или поздний?) час. Дверь кухни приоткрыта; слышно, как бармен хлопает дверцей холодильника, как ставит на огонь тяжёлую сковороду. Блины или яичница? Вероятно, второе.
Сквозь успокаивающее шкворчание пробиваются отголоски беседы на приглушённых тонах.
"Смотри, смотри! Он же молодой, да? А волосы седые."
"С чего ты взял, что молодой? Блин, лица не видно..."
"На руки посмотри! Кожа гладкая, значит, молодой!"
С кухни доносится короткий треск яичной скорлупы. Ага, всё-таки сегодня меня ожидает яичница с беконом.
"Какой-то он бледный. И тощий. Наркоман, что ли?"
"Может, вампир?"
Высокое, сдавленное, слегка истеричное хихиканье. Делаю ещё глоток рома, захватываю зубами льдинку, катаю по языку, наслаждаясь холодом. Проглатываю.
"Чокнутый какой-то. Чо его не выгнали? Может, нам..."
"Сдурел? Ты видел, как дед на него глянул? Перепугался, аж побелел. И ведь знает, что этому подать, так что..."
"Народ, давайте валить отсюда, мне чёт не по себе."
"Мне тоже. Хрень какая-то в голову лезет, когда на него смотрю. Про смерть, про всякое. Не хочу тут оставаться."
"Мы же счёт оплатили? Всё, идём тогда."
Посеревшие, сникшие ребята молча, суетливо собирают вещи, снимают куртки с вешалок и цепочкой бесшумно тянутся к выходу, точно нашкодившие мыши. Я выдыхаю, расправляю плечи, наслаждаясь затишьем, одним глотком допиваю ром. Бармен ставит передо мной тарелку с яичницей, кладёт тканевый конверт с ножом и вилкой, хотя пивные кружки с чистыми столовыми приборами - рядом, на расстоянии вытянутой руки.
- Спасибо, - говорю ему и начинаю есть, часто и звонко стуча по чёрно-красной керамической тарелке. Спешу, давлюсь, с благодарностью хватаюсь за вовремя возникший на месте опустевшего стакана бокал воды. Руки слегка подрагивают - скорее от слабости, чем от нервов.
Доев, неохотно извлекаю из сумки свёрток - будто бы не из-за него так торопился с едой. Развязываю нейлоновые тесёмки, разворачиваю промасленную кожу.
На этот раз записок немного, всего-то пять штук. Две из них уже лежат в конвертах с адресом - хоть сию минуту в почтовый ящик, осталось лишь вложить распечатки-предупреждения о немедленном сожжении письма после прочтения, заклеить конверты и прилепить марки. Одно письмецо плотно замотано в хрустящую крафтовую бумагу - видимо, придётся отправлять прямо так, мелкой бандеролью. Прочие послания раскладываю в принесённые с собой конверты, не забывая про предупреждения; пролистав пухлый ежедневник, аккуратно переписываю адреса, стараясь попасть в пляшущие под рукой линии строк. Бармен привычно достаёт из-за кассы клей-карандаш - свой я вечно забываю. Смена у старика закончилась пятнадцать минут назад, сейчас скромный безымянный бар должен быть закрыт, но меня не выгоняют.
Клиентов на сегодня всего четверо. Один из них живёт возле почты, до прочих предстоит добираться автобусами и на метро.
- Сколько с меня? - спрашиваю у бармена.
- Нисколько, - бурчит тот, опасливо пряча глаза.
Тем не менее, оставляю под тарелкой сложенную вдвое зеленоватую купюру.
***
Первого клиента я знаю давно, уже лет пять как. Грузный мужчина, выглядящий сильно старше своих тридцати с хвостиком. Когда мы познакомились, он был подтянут и мускулист - атлет, постоянный участник местных спортивных соревнований. Тогда у него только-только проступила седина на висках. Мы видимся с ним дважды в месяц.
Стоим на пороге, изучая друг друга. Он смотрит на меня тусклым, туповатым рыбьим взглядом, едва ли осмысляя детали. Я отмечаю, что с прошлой встречи он даже не сменил одежду - всё те же тренировочные штаны с вытянувшимися коленями, на сидящей в облипку белой футболке прибавилось пятен.
- Входите, - говорит он, наконец, и вяло отстраняется, колыхнув животом.
Я протискиваюсь мимо него в квартиру, стараясь не морщиться от вони. К счастью, разуться меня не просят. Единственный чистый участок на кухне - вокруг накрытого простынёй табурета. Это - местечко для меня.
- Я по ней скучаю, - булькает бывший спортсмен сквозь пластиковую пивную бутылку, - мне без неё пло-о-хо-о. Я, вот, написал письмецо, - извлекает из-под пустой немытой тарелки сложенный вчетверо лист, украшенный пятном от кетчупа поверх размашисто выведенного "Светочке". - Вы отдадите ей, да?
Таращится на меня со смесью страха и надежды. Не моргнёт даже. Жутко...
- Оплата вперёд, - предупреждаю, изо всех сил надеясь, что у этой опустившейся на дно рыбьей души нет нужной суммы. Увы - на липкий стол ложится купюра, достаточно крупная для доставки послания.
- Я по ней скуча-а-ю-ю-ю, - похрюкивает-подвывает мой клиент, пытаясь не сползти с табурета, слишком узкого для его филейной части.
- Заказ принят, - отвечаю бесстрастно и, завернув купюру в бумажный платок, покидаю отчаянно тоскующую по решительной хозяйской руке обитель.
***
Вторая клиентка, что в восьми автобусных остановках отсюда - новенькая.
- Мне про вас подруга рассказала, - говорит смущённо, отводя глаза. Ставит передо мной белоснежную фарфоровую чашку с чаем, на краешек блюдца кладёт два кусочка сахара. - Что вы вроде как помогли ей помириться с мужем, когда он... Хотя он... ну...
Её гостиная - образец уюта. В высоком серванте блестят начищенными боками сервизы, переливаются в искусственном свете хрустальные вазы и салатницы. Ковёр настолько пушистый, что ноги тонут в нём по щиколотку. Кресла - мягкие и удобные, с приятной на ощупь ворсистой обивкой - песочно-жёлтой в мелкую белую полоску. От чашек густо пахнет чабрецом. Откинувшись на спинку, хватаюсь за этот аромат, как за спасительную соломинку: иначе беззастенчиво усну прямо в кресле.
Чай обжигающе горяч. Пью его потихоньку, крохотными глоточками, закусываю сахаром. Женщина, пользуясь паузой, внимательно рассматривает меня. От её взгляда явно не укрываются ни чёрные круги под глазами, ни лёгкая небритость, ни болезненная худоба, ни затяжки на джемпере, ни шрамы, расчертившие костлявые запястья на сегменты. Я, в свою очередь, изучаю клиентку. Нет, такая не пропадёт, всё наладится. Ей едва за сорок, глаза - синие океаны в вороных ободках ресниц, на губах - нежно-розовая помада под естественный цвет, в ушах поблёскивают золотые серьги с хризолитами. Фигура - в меру пышная, декольте короткого чёрного платья - глубокое, но не выходящее за рамки приличий. Чудесные золотистые волосы - вне всякого сомнения, крашеные, но курчавость своя, природная.
- Он погиб две недели назад, в автокатастрофе, - голос женщины подрагивает, но она держится. - Теперь мы остались без него. Мы - это я, дочка и сын. Алине двенадцать, учителя говорят, она очень умная девочка. Тёме десять, он, конечно, проказник, но сообразительный, к нему все тянутся. Друзья у них хорошие, поэтому отпускаю в школу со спокойным сердцем даже сейчас. Скоро конец учебного года, будем решать, куда ехать, к родне или на море... Понимаете, мы не одни. Нас все поддерживают, помогают, чем могут. У меня хорошая работа и стабильный заработок. Но Паша, мой муж, всегда за нас волновался. Наверное, и там переживает - как я без него, одна с детьми... Будто бы я без него ни на что не гожусь. А я справляюсь и справлюсь. Но хочу объяснить это ему, чтобы он успокоился, наконец. Пусть знает, что у нас всё прекрасно, несмотря ни на что... Я вложу в конверт копию сочинения Алины. Она единственная в классе, кто получил за него пятёрку. И диплом Тёмы я отксерила, он победил в окружных соревнованиях по бегу. Пусть Паша ими гордится. Вы ведь сможете столько с собой унести? - подталкивает ко мне плотно набитый конверт. Сквозь тонкую бумагу просвечивают линии и печатные строки - табель успеваемости.
- Смогу, - легко соглашаюсь я, - но запрошу за это больше денег.
Клиентка, имя которой я, наконец, вспоминаю - Ангелина Александровна - элегантной походкой удаляется в коридор и вскоре возвращается с туго набитым бумажником.
- Столько хватит?
Смятые посерединке рыжевато-алые купюры выпархивают на белоснежную кружевную скатерть, точно ядовитые бабочки. Ещё одна, и ещё... Я молча сую двоих в карман, забираю конверт и с неохотой покидаю уютное кресло.
- Только поскорее с ним свяжитесь, ладно? - кричит мне вслед моя клиентка, шурша пушистыми домашними тапочками по ковру. - Я вас вызову через пять недель, перед отъездом, передадите Паше тетради и дневники с итоговыми оценками!
- Всё не возьму, - предупреждаю я.
- Я отксерю последние страницы дневников и попрошу директрису их заверить, - решительно произносит Ангелина Александровна. - Ради такого дела она не откажет.
***
Третьего клиента я знаю едва ли не с первого года своей работы. Тогда мы ежемесячно встречались в небольшом офисе на окраине, запирались в угловой переговорной, опускали скрипучие жалюзи и долго подготавливали к отправке кипы бумаг - всевозможных отчётов, табелей и прочих документов.
Теперь подтянутый, энергичный Руслан, в прямоугольных очках с антибликовым покрытием и пошитом на заказ костюме, ожидал меня на сорок шестом этаже небоскрёба - там, где заканчивались офисы. Выше располагались дорогие рестораны, отель, спортивный зал и апартаменты самого Руслана. Подготовкой доклада о делах фирмы занимался один из его секретарей, сам Руслан лишь ставил витиеватый гендиректорский вензель на запечатанном большеформатном конверте.
- Вы опоздали на две минуты, - попенял он мне, поднимаясь из-за широкого стола.
Руку, тем не менее, пожал. Большинство людей избегает прикосновений ко мне, но Руслан слишком строго воспитан, чтобы выказывать опаску или неприязнь. Тёмные волосы, карие глаза, взгляд и хватка дельца, бизнесмена, которому нет дела до чьих-либо эмоций. Если на этих эмоциях не заработать, конечно.
- Извините. Пробки, - поясняю, подходя к дивану с обивкой из чёрной лакированной кожи. Садиться не вижу смысла - всё равно скоро уходить.
- Кофе?
- Нет, спасибо.
- Доклад для Бориса Дмитриевича.
Принимаю конверт из рук каблучистой медноволосой секретарши, убираю в сумку.
- Алло. Кристина Аркадьевна, вы перевели деньги? Прекрасно. Благодарю вас.
Короткая трель моего телефона из заднего кармана джинсов возвещает, что оплата только что поступила на счёт. Проверять нет смысла - этот механизм отлажен до совершенства, сам тому свидетель.
- Спасибо.
- Всего хорошего, - машинально отвечает Руслан, вновь уткнувшись в монитор. Вопрос с посланием для предыдущего начальника решён, и бывший менеджер среднего звена мгновенно теряет ко мне интерес.
Секретарша - кажется, её зовут Дарья, - прячет глаза, избегая взглядов в мою сторону. Стыдливо косится на свою короткую юбку, одёргивает подол. На пороге офиса, у лифта, спотыкается от волнения; я машинально подхватываю её под локоть. Дарья испуганно отдергивает руку от моего джемпера, спотыкается ещё раз и практически бегом бросается обратно, к своему посту, где пахнет принтерной краской, кофе и бумагами, где за Русланом не видно и не слышно смерти, где на целый месяц можно снова забыть обо мне.
***
До четвёртого клиента добираюсь долго и муторно - на метро с двумя переходами; потом, после долгого ожидания, сажусь в старенький красно-белый трамвай - удивительно, я был уверен, что вагоны такого типа давно сняли с рейсов. Ошибался, значит.
Едем впритирку к тротуарам и заборам, ветви задевают бока и тычутся в стёкла, под сенью крон разворачивается чужая жизнь - дети дождались времени велосипедов, самокатов и подвижных игр. У классиков возле очередной остановки щебечет стайка младшеклассниц в бело-зелёной форме; они поглядывают на девочку с двумя тощими тёмными косичками, которая, высунув язычок от усердия, старательно целится бутылочным осколком в дальнюю цифру. Я отчего-то уверен, что она попадёт, но проверить догадку не успеваю - трамвай трогается с места.
Спустя пару минут схожу посреди типового спального района. Вокруг меня высятся одинаковые безликие девятиэтажки. Между ними кудрявятся молодой листвой деревья, звенят детским смехом площадки. Я делаю крюк, обходя чужую жизнь, опасаясь задеть её своей смертью.
Два часа пополудни. Меня покачивает от усталости и кровопотери, в ушах беспрерывно звенит. В каком-то полусне бреду к искомому подъезду, чисто на автомате набираю указанный в записной книжке код, вызываю лифт; поднимаюсь на второй этаж. Потом обнаруживаю себя стоящим у искомой двери - советской, обитой облезлым грязно-серым дерматином, со стальной бляшкой-номером над глазком. Собравшись с силами, отодвигаюсь от замызганной зелёной стены, к которой привалился плечом. Всё хорошо. Я просто выполняю свою работу. Моя работа меня не убьёт, убьёт отказ от неё.
Со второй попытки попадаю по кнопке дверного звонка, чёрной и вытянутой. Слышу приглушённое то ли уханье, то ли чириканье.
- Иду! - доносится откуда-то из недр квартиры.
Пока клиентка плетётся на звук, постукивая по полу чем-то вроде трости, успеваю немного привести себя в чувство - похлопать по щекам, отереть скомканным платком покрытый испариной лоб.
Дверь открывается. Женщина, представшая передо мной, кажется пришелицей даже не из прошлого - из позапрошлого века. Она опирается на костыль; полупрозрачные, водянистые глаза, подслеповато щурясь, смотрят мне в лоб, точно прицел снайпера. Я терплю, борясь с искушением снова опереться на стену.
Старуха, наконец, заканчивает визуальное знакомство.
- Ты, что ль, письма на тот свет носишь? - её голос напоминает натужный скрип телеги.
- Да, - коротко соглашаюсь, стараясь не тратить дыхание. Из квартиры несёт сыростью и кошатиной.
- Заходи, - приглашает меня клиентка.
Дождавшись, когда она развернётся и отползёт вглубь коридора, я переступаю порог и захлопываю дверь, отрезая себя от солнечного света и уличных звуков.
В квартире всего одна комната. Под балконной дверью навален хлам - книги, подшивки газет, какое-то тряпьё. Из-под стола на меня сверкают ярко-жёлтые кошачьи глаза. Второй кот, черепахового окраса, разлёгся на комоде, поверх грязной посуды. Третий, серый, с разорванным ухом, статуэткой замер возле гардероба.
- Садись, милок, - старуха, тяжело опустившись на кровать, машет костылём в сторону стула. Меня смущают пятна на драной обивке, но усталость берёт своё.
- Я вот чагось, милый, - клиентка медленно, словно черепаха, моргает. - Я хочу записочку отправить. Сынку моему. Дозволишь?
- Если сможете заплатить.
- А сколько надо?
- Хоть сколько-нибудь, - отвечаю, всерьёз опасаясь, что за доставку послания бабка выложит мне полпенсии. Я обязан брать столько, сколько мне согласны отдать, и не имею права уговаривать клиента изменить цену - таковы поставленные условия. Иногда они очень мешают. Вот как сейчас, например.
- Токмо я, милый, слеповата стала, - скрипит старуха жалостливо, - сама не напишу. Коли тебе скажу, что писать, напишешь?
- Да, конечно.
Выдираю из ежедневника чистый листок в клетку; вытягиваю спрятанную в корешке ручку, подцепив ногтем за резьбу.
- Диктуйте, пожалуйста, что писать.
- Ты погоди милок, не спеши. Я тебе объясню, пошто...
За следующие сорок минут я узнал историю бабкиной жизни. Она, как оказалось, родилась где-то на юге, в деревне. Как выросла - уехала в большой город, поступила в медицинский. Почти закончила учёбу, но тут грянула война. Институт пришлось бросить, и следующие четыре года Зинаида Петровна провела на фронте. Потом, как объявили победу, вернулась в деревню и на её месте обнаружила пепелище. Отец и старший брат погибли, мать и младшие дети пропали без вести. Тогда и осела в городе. Выпустилась, получила комнату в коммуналке, удачно вышла замуж...
- Дом у нас был полная чаша, - сетовала старуха, - а вот с сынком не повезло. Плохо я его воспитала, видать. В тюрьму сел. И опять в тюрьму сел. А потом как вышел, семью завёл и сгинул. Слыхала, в тюрьму сел. Там и помер. А внуки меня не навещают. Не помнят про свою бабку, про Зинаиду Петровну не помнят. А может, и не знают ничего... Ты это, милый, пиши. Готовая я.
Я пристроил листок на краешек стола.
- "Как на не-бе-са по-па-ду, - медленно, многозначительно диктовала Зинаида Петровна, воинственно поглаживая костыль, - уши тебе на-де-ру и вы-по-рю, ско-ти-ну, шоб мать не за-бы-вал, а то под-вёл, и му-чусь из-за те-бя те-перь". Мишенька-то мой, отец его, добрый чересчур был, - пояснила она, почесав дряблое ухо, - никогда ремня не давал. А надо было, ой, надо!
- Зовут-то вашего сына как? Когда он умер? - перебил я клиентку. Не очень-то вежливо, но уж больно хотелось скорее покинуть этот дом. Смерти в нём было не меньше, чем во мне, а забвение скрипело на зубах, будто пыль.
- Данечка... Даниил Михайлович. Иванов. А числа не сказали, простите уж.
Я мысленно взвыл. Попробуй-ка отыщи в Царстве мёртвых человека с такой распространённой фамилией!
- Денежку возьми, сколько нужно, - Зинаида Петровна влажно заморгала, голос зазвучал заискивающе. - Кошелёк-то я в коридоре держу, на полочке у зеркала. Там вся пенсия моя, только получила...
Отделение с мелочью пустовало, но я, к счастью, нашёл полтинник - изрядно подранный, заклеенный скотчем.
***
Телефон зазвонил, когда я садился в автобус до дома.
- Алло, это Почтальон Смерти?
Мужской голос был сух и деловит, с заднего плана прорывались чьи-то всхлипы - явно женские.
- Да, - отозвался, наспех проглотив остатки шаурмы. После перекуса слабость отступила, а паршивый кофе из ларька возвращал к жизни одним своим запахом; пить эту гадость, благоухавшую под стать старухиной квартире, было выше моих сил.
- У Лизы, жены моей, мать померла на той неделе. Хотим ей письмо отправить. И поскорее. Займётесь?
"Нет!" - чуть не выпалил я. Тело молило об отдыхе, о нормальном сне в постели вместо путешествия на Ту Сторону. К сожалению, правила обязывали сначала позаботиться о клиентах.
- Назовите ваш адрес. Вероятно, я смогу подъехать в ближайшее время.
Как выяснилось, заказчики жили всего в двух автобусных остановках от моего дома. Повезло!
- Через двадцать минут буду, - сообщил им. - Пока еду, подготовьте письмо. Его не обязательно класть в конверт, достаточно свернуть в несколько раз. И укажите полное имя получателя. Дату смерти - тоже, это упростит мне работу.
***
Что бы ни говорили несведущие, бессмертие - это ничуть не здорово. Чёртова "вечная мечта человечества" не стоит и выеденного яйца.
Штука в том, что как такового "бессмертия" не существует. Есть жизнь, смерть и граница между ними. Если удержишься на тонкой черте между двумя ключевыми состояниями или найдёшь того, кто тебя к этой черте привяжет - окажешься как бы в двух мирах сразу. Вот вам и "вечная жизнь".
Конечно же, не без последствий.
Тот, кто умудрился закрепиться на этой грани за чужой счёт, навсегда теряет возможность выбрать сторону. Ни живой, ни мёртвый... Жуткое, надо сказать, состояние. Человеческий разум под него не приспособлен и быстро ломается, словно механизм при непрерывных перегрузках.
Если же пытаешься балансировать на канате сам - изволь жить в обоих мирах сразу, да так, чтобы твоё существование в них было взаимосвязано.
С тех пор, как я стал Почтальоном Смерти, прошло четырнадцать лет. За это время моя физическая оболочка изрядно обветшала - пребывание на пограничье никому не идёт впрок. На душе, само собой, это тоже сказалось - исходящий от меня отголосок смерти настолько ярок и силён, что его так или иначе ощущают все обитатели обеих сторон бытия. Тем не менее, за эти годы я ни на день не постарел, лишь волосы поседели.
Я, выражаясь языком живых, бессмертен. Чем бы я ни заболел, какую бы травму ни получил - непременно останусь в живых. Точнее, наведаюсь на Ту Сторону и вернусь назад. Усталым и измученным, но непременно вернусь - всегда.
"Почтальоном Смерти" зовут меня на одной стороне, "Посланцем Жизни" - на другой. Я обязан откликаться на просьбы и живых, и мёртвых, ни в коем случае не возводя себя в абсолютный приоритет.
Зачем мне такое существование? Понятия не имею. Когда-то знал, но теперь забыл.
А может, и не знал никогда.
***
Русоволосая Лиза шмыгает носом у окна, сморкается в бумажный платок. Стройный силуэт темнеет на фоне неуместно легкомысленного неба, ярко-голубого в мелкое облачко.
Муж Лизы, сутулый Вадим, сидит на кушетке, вызывающе широко расставив ноги, и недовольно сопит. За последние полчаса он выкурил с полпачки сигарет; бычки тлеют вдоль краёв забавной керамической пепельницы в форме головы тукана. Цветочный узор на обоях заволокло дымом. Недописанное письмо лежит посреди стола.
Я изо всех сил пытаюсь сдержать кашель, но тот в итоге прорывается наружу. Глаза начинают слезиться.
- Можете пока выйти, - бросает Вадим, раздражённо передёрнув плечами. - Она скоро закончит.
Молча киваю, поднимаюсь со стула, протискиваюсь между столом и холодильником. Вырвавшись из никотинового облака, плотно закрываю дверь - мне совсем не хочется, чтобы заполнивший кухню дым проник и сюда.
Коридор здесь длинный и узкий, выглядит немного зловеще - скорее всего, из-за однотонных обоев и ковровой дорожки сочно-бордового цвета. У входа - зеркало, обувница и сетка для шарфов, дальше - вешалки для верхней одежды и гардероб с зеркальными створками. Я отворачиваюсь от дверцы, безжалостно отразившей моё бледное призрачное лицо, прохожу дальше - к книжным полкам. Они тянутся в три ряда и забиты блёклыми, однообразными советскими многотомниками. В робком свете одинокой лампочки - вторая перегорела - я даже не могу разобрать их названий.
- Извините, пожалуйста...
Шёпот за спиной застал меня врасплох. Я несолидно дёрнулся - почти подпрыгнул - и обернулся.
Передо мной стояла девочка лет восьми или чуть постарше. Округлое личико, пухлые губки, платье, кажется, жёлтое, в полумраке не разглядеть; ярко-рыжие волосы - явно в папу. Глаза - вроде серо-зелёные - смотрят грустно и серьёзно.
- Вы понесёте письмо моей бабушке? Да?
Киваю. Я не умею разговаривать с детьми.
- Меня зовут Женя. Вы сможете передать ей записку и от меня тоже?
- Почему бы тебе не сочинить письмо вместе с мамой и папой? - предлагаю ей без особой надежды. Мне ужасно не хочется брать деньги у ребёнка.
- Нет! - Женя повышает голос. Вздрагивает, оглядывается опасливо, нервно наматывает на палец кончик высокого хвостика, в который заботливо собраны волнистые прядки. - У меня есть важная причина, - добавляет она полушёпотом; мне приходится слегка наклониться, чтобы лучше слышать маленькую собеседницу. - Я должна написать ей сама.
- Что за причина? - интересуюсь грубовато и нетерпеливо. Кажется, на кухне дело пошло - всхлипы поутихли, щёлкнула ручка.
- Мама будет жаловаться, что ей плохо без бабушки, и только! А я хочу спросить, как у неё дела, - Женя, умничка, тоже поняла, куда ветер дует, заторопилась. - Спросить, как она, как ей там, на небе. И узнать рецепты. Бабушка их не записывала. Она обещала, что научит меня готовить блинчики, но не успела. Ну пожалуйста!
- Сколько платишь? - отлично, сейчас буду разорять детскую копилку. Приехали.
- Дядь... Ой, дядь, а как вас зовут?
У меня перехватывает дыхание. Когда меня звали по имени в последний раз? Давно, бесконечно давно... Нырнув в недра памяти, зарывшись в воспоминания по самую макушку, с огромным трудом откапываю утратившее цвет и вкус слово.
Я протягиваю ладонь, в которую девочка опасливо, будто боясь обжечься, вкладывает свёрнутый в несколько раз тетрадный лист и пятак.
- Больше у меня нет, - виновато шепчет она. В её глазах стоят слёзы.
- Этого хватит, - заверяю я.
За дверью кухни раздаются шаги.
- Скажите бабушке, что я очень-очень её люблю! - выпалила Женя и, из последних сил сдерживая плач, бросилась в комнату.
- Это моя дочь была? - громыхает Вадим, окружённый клубами сигаретного дыма. В его руках - запечатанный конверт. - Она вам не докучала? Если...
- Нет-нет, - торопливо отвечаю, позволив себе перебить клиента, - всё в порядке. Вижу, письмо готово. Оплата...
- Переводом, - бурчит недовольно, беря с полки под зеркалом мобильный телефон.
***
Дома я на скорую руку приготовил пельменей, заставил себя проглотить пару штук и оставшуюся часть вечера провёл на кухне, запивая вейп чёрным чаем и бессмысленно таращась в окно.
По подоконнику барабанил дождь. Я терпеливо ждал, чувствуя приближение нужного часа, стараясь не смотреть на свёрток с письмами, лежащий у раковины. Боролся с желанием включить телевизор или почитать книгу, зная, что это бесполезно - всё равно не уловлю нить повествования, не расслышу ни одного слова. Моё внимание устремлено не на мир живых, а на его границу.
Раньше, в первые месяцы работы Почтальоном Смерти, мне хватало времени на отдых. Были спокойные часы сна в удобной кровати. Были прогулки по улицам и паркам, походы в музеи и кинотеатры. Даже поездки были. Когда обо мне почти никто не знал, я был куда свободнее - во всех смыслах. И, как бы ни звучало, в куда большей степени оставался живым.
Теперь слухи обо мне распространились - и продолжают распространяться, расширяясь, словно круги на воде. Я уже не искал клиентов - они сами находили меня. Расписание стремительно заполнялось на недели вперёд. Смерть - одна из самых стабильных вещей в мире. Она будет появляться и забирать своё, чем бы человечество ни тешилось. Сколько бы лет ни прошло, работу я не потеряю.
И отпуска не дождусь, ведь каждый отказ или перенос встречи - минус кирпичик из шаткого фундамента, на котором сейчас держится моё существование.
Десять часов вечера; я неохотно захожу в комнату. Скидываю одежду, вешаю её на спинку стула, подальше от полотна полиэтиленовой плёнки - чтобы кровью не забрызгало. Расстилаю свежую простыню. Беру кинжал. Опускаюсь на пол, на середину своего жёсткого ложа, покрепче зажимаю свёрток под мышкой.
Я опробовал множество методов отправки на тот свет. Одно время пользовался таблетками, они - самый безболезненный способ. Зато кинжал и обходится дешевле, и дополнительной подготовки не требует. Главное - ударить быстро, под удачным углом. Из простыни же получится отличная, в меру яркая тога.
Я хорошо помню, где расположено сердце, и знаю, как пронзить его, не задев рёбра.
***
Очнулся в пять сорок утра. Бережно снял с груди тёплый, аппетитно пахнувший свёрток. Развернул.
Внутри, поверх пачки писем, сквозь целлофановый пакет робко проглядывал блинчик - округлый, пухлый, горячий, больше похожий на оладушек. От него шёл настолько умопомрачительный аромат, что я, не раздумывая, разорвал пакет и откусил сразу половину угощения.
На вкус блинчик оказался ничуть не хуже, чем на запах - не переслащенный, не перемасленный, ровно такой, каким полагается быть идеальному блинчику.
Доедал вкуснятину медленно, смакуя, растягивая удовольствие, жалея, что не могу поделиться с Женей - еда из другого мира опасна для живых. Потом, вытерев руки чистым углом простыни, принялся разбирать содержимое свёртка.
Под конвертами и записками обнаружилась перевязанная верёвочкой пухлая тетрадь в коричневой коленкоровой обложке. "РЕЦЕПТЫ ДЛЯ ЖЕНЕЧКИ. ОТ БАБУШКИ" - гласила надпись на ней, выведенная размашистым, кудрявым почерком.
Я стряхнул послания в сумку, наспех принял душ, оделся и выскочил из квартиры. С грохотом, перепрыгивая через три ступеньки, скатился по лестнице и вихрем ворвался в пустой бар.
- Американо! С собой! И побыстрее! - выпалил застигнутому врасплох пожилому бармену, который при виде меня привычно потянулся за стаканом под алкоголь.
Тот выпучил глаза, но промолчал и тотчас занялся кофе - видать, проникся: несомненно, сегодня я как никогда походил на сумасшедшего.
Пока американо готовился, я залез в интернет и проверил расписание автобусов. Увы, ближайший обещался подъехать лишь через шестнадцать минут. Ничего, всего-то пара остановок, проще пешком добраться...
С трудом дождавшись заветный картонный стаканчик, я, не глядя, бросил на стойку какую-то купюру, схватил покупку и ринулся к выходу.
Бежал изо всех сил, сумка болталась туда-сюда, временами хлопая пониже спины и придавая ускорение; кофе я сунул в сетчатый боковой карман, надеясь, что крышка прилегает плотно и ничего не прольётся. Тетрадь с рецептами жгла руку даже сквозь слои плотной ткани, жгла сознание, прожигала ткань реальности, наполняя моё бытие новым, светлым и чистым смыслом.
Стоп, какой сегодня день недели?.. Пятница! Всё нормально, успею!
Я не знал, во сколько Женя пойдёт в школу и где она учится, но был уверен, что сумею перехватить её до начала уроков и отдать послание. А потом неторопливо займусь оставшимися письмами - тонкой, пустой, малоречивой стопкой.