Аннотация: "Ты создал сам свое страданье..." М.Ю.Лермонтов.
Черной вдовой в быту называют самку каракурта, поедающую самцов после спаривания.
После спаривания, мужские особи некоторых видов
должны быть чрезвычайно осторожны.
Так как иногда женские особи пытаются
убить мужскую особь и использовать в качестве пищи.
Хотя часто мужской особи удается
спастись.
Мужские особи некоторых видов не заботятся больше о
жизни после спаривания и
дают себя съесть без возражений.
Другие виды живут вместе счастливо в течение долгого
времени после спаривания.
Существует большое разнообразие в половом поведении
среди разных видов.
Мужские особи большинства видов живут недолго после
спаривания,
потому что их цель достигнута и выполнена.
Из Интернета
Часть первая. Серафима.
"Да будут без сна твои ночи,
да вечно ощущает твоя злая душа
мое незримое неотвязное присутствие,
да станет она своим собственным адом".
Д.Г.Байрон. Манфред
Отметив про себя, что дверь захлопнулась удачно - достаточно демонстративно и многозначительно, Серафима Михайловна торопливо спускается по лестнице, на ходу застёгивая пальто и - теперь уже мысленно - продолжая гневный монолог в адрес благоверного:
- Вот и сиди один! Давно пора тебя проучить! Сколько просила в канун праздника приходить домой вовремя, на службе не пьянствовать! Ишь, завёл моду - как праздник, так домой не дождешься! Нет, что бы помочь что-нибудь да чем-нибудь, так нет, поди назло, приходит, навеселе да попозже! На каждое слово - десять, всё шуточки, хиханьки-хаханьки. Покуролесит с полчасика, и - спать... А я, я - наводи чистоту, жарь-пеки. Не домработница, всё же, кандидат наук. А он..., ох, - прям завёл, завёл моду! Кончилось моё терпенье!
- Всё-всё-всё - еду к маме! Отсижусь. К телефону не подходить!... Посмотрим, посмотрим! Пусть помучается! Да, именно так!
В груди кипит, пальцы не справляются с пуговицами, на шее косыночка сбилась, концы на ветру ускользают за плечи, по лицу, как всегда в минуты гнева, - красные пятна.
Ехать к маме не хочется - час на троллейбусе из одного конца города в другой, - сегодня уже два раза туда-сюда прокатилась, на работу-с работы, а теперь - опять. Но гнев велик, так бесит этот мямля, затеявший являться домой нетрезвым по субботам и предпраздничным дням, и хочется, наконец-то, что-то ему доказать-проучить-насолить, потом, потом - унизить. Унизить его долгим непрощением, не подпускать как можно дольше, тешить себя - властью. Да, властью! И твёрдостью духа!..
- Пусть, пусть посидит один! Небось, в гости один не решится - на показ выставлять семейные дела, нет, нет не пойдёт. Отоспится, одумается..., телевизор посмотрит!
За окном привычно проплывают вечереющие весенние окраины, сменяются шумом центральных перекрестков, затем вновь один за другим тихие кварталы и чахлые скверы. Пока до мамы добралась, уже стемнело.
Мама не спрашивает, углядев следы бури незаметно вздыхает, быстрым говорком ни о чём пытается сгладить неловкость.
- Вот и славно! Приехала, а я уж заканчиваю. Только пыль вытереть осталось. Славно, славно... Вот телевизор посмотрим. Сегодня концерт по первой программе. Кобзона послушаем, - наверняка, будет - ты, ведь, любишь его. А что, Игорёк в командировку опять?
- Да что ты всё про командировку-то, ей богу? Дома он! Опять подшофе пришёл, слов, прям, нет! Сколько говорила, сколько просила! Пусть теперь сидит один. Посидит-подумает! Игорёк! Тоже мне!
- Сима, Симочка, подожди! А тебе не кажется, что он так и пойти куда-нибудь захочет? Одному-то дома плохо!
- Не захочет, он меня знает: ему же хуже будет! Пусть телевизор смотрит!
- Три дня - срок велик. Не переусердствуй. От добра добра не ищут - он, ведь, муж хороший. Интеллигентный. Смотри, продукты покупает? Покупает. И деньги все тебе отдаёт, и не малые, не правда ли? Отдаёт. На Олечку надышаться не может, а как она его любит! Редкостный отец! Доиграешься, Сима, доиграешься! И не забывай: у него на работе что-то произошло. Говорил он в прошлый раз - серьёзное что-то, - погромыхивая в шкафу кастрюльками и тазиками, в душе опасаясь скандала, выговаривает дочери Анна Сергеевна, пока та, привычно повязав фартук, отбирает у матери тряпку, лезет под стол вытирать пыль с коробки, хранящей в себе припасённые на всякий случай некоторые крупы и кое-какие консервы, что иной раз дают на работе.
Особенно ценна тушёнка. Иной раз можно и в подарок кому-нибудь унести, идя в гости. В магазине не купишь, такие времена...
Потом Серафима залезает на табуретку и проходится тряпкой по верху шкафчика - маме не достать - вечно на нём пыль копится.
- Смотри, не упади, а то, как я прошлый раз, руку сломаешь! - остерегает Анна Сергеевна.
Ну что, что тут скажешь? Беспокойство-то в душе уже давненько тревожит бессонными ночами, заставляя вставать и пить корвалол, отсчитав ровно 20 капель. Счастливый когда-то брак дочери рушится, и Анна Сергеевна откровенно озабочена. Внучка всё чаще ночует здесь, отговариваясь отдалённостью родительской квартиры: от бабушки к университету, мол, ближе. Конечно, с ней веселее: есть для кого суп-кашу сварить, словом перекинуться, чаёк попить. Однако по некоторым обмолвкам догадывается Анна Сергеевна о неблагополучии в семье дочери.
Зять в последнее посещение, когда Сима вышла на балкон полить цветы, обмолвился, что похоже увольняться придётся, проблемы какие-то у него. Просил Симе пока не говорить. А вот сказала, и что теперь?
И не вмешаешься: характер у Симы, ох, не простой, и в кого бы? Вроде раньше тиха была, деликатна, всё с улыбкой, с шуткой. А теперь, совпало, что ли, как диссертацию защитила, словно желчь в ней разливается временами. Вот, пожелтела вся, губы ниточкой, скулы как каменные. И в глаза не заглянешь, всё ресницы опускает, взгляд прячет! Да что с ней, право? Квартира двухкомнатная, муж золотой, дочка отличница - красный университетский диплом на подходе. Работа у Симы чудесная, спокойная, - у микроскопа, - наукой занимается. И шеф, - по её же словам, - хорошо относится - чего ей не хватает? А до климакса ещё дожить надо. Ан, нет, вон как злится и бесится. Добром не кончится! Чует сердце, чует!
Вечером пили чай перед телевизором. Кобзон порадовал Серафиму Михайловну дважды - показали по двум каналам. Вечер, можно сказать, удался.
Назавтра утром Анна Сергеевна, закрыв за дочерью дверь, посмотрела военный парад из Москвы и демонстрацию по местному каналу. Симочку не видела, да и других знакомых, как всегда, разглядеть не удалось. Олечка тоже на демонстрацию, умница, пошла. Она всегда ходит. Потом Анна Сергеевна с удовольствием пекла мясной пирог, накрывала на стол, поджидая дочь и внучку, однако Оля позвонила, предупредив, что до вечера с друзьями в общежитии задержится.
Сима пришла возбуждённая. Про сотрудников, смеясь, немного поговорила; шеф, как всегда не пришёл, хотя вчера всем острастку давал, хмурил брови, только кулаком, разве что по столу не стучал - велел всем, как миленьким, на демонстрации быть, то есть проявить сознательность. На междусобойчик не остался, ушёл с работы не прощаясь.
Поболтав, Серафима Михайловна, как бы ненароком, осведомилась, не звонил ли кто?
- Нет, не звонил, - из кухни ответила Анна Сергеевна, про себя добавив, - и не жди...
Вечером опять пел Кобзон. Ещё какую-то рыжую лохматую показали. Имя сразу не запомнилось. Не такая как все, козой по сцене скачет. Все они так вот начинают, а потом неизвестно что из них получается. Лохматая больно - парик, что ли? Анна Сергеевна про себя это всё проговаривает, поглядывая на дочь, чувствуя её плохое настроение, опасаясь вступать в беседу: есть серьезные опасения нарваться на неприятное словцо.
- Молча, молча посидим. Ящик за нас, слава Богу, балаболит.
Потом ещё суббота да воскресенье тянулись. Вкусно ели, пили чай, по рюмочке кагора выпили. Сима вторую себе налила, когда мама на кухню вышла. Оленька несколько раз забегала. Анну Сергеевну в щёчку чмокала. И снова исчезала, повертевшись перед зеркалом, украшая чёрные кудри нарядными заколочками.
В воскресенье ближе к вечеру, недосмотрев кино Серафима Михайловна вдруг заторопилась, засобиралась. Мол, пора, путь дальний, троллейбусы плохо ходят по случаю праздника. Пора, пора. Прихватила кусочек пирога давешнего, - мама специально отложила, как всегда, - огурчиков маринованных и грибков. С трудом уместила тортик в мисочку, чтобы не помялся. Поехала.
Повезло - троллейбус оказался полупустой. Люди, всё больше весёлые и утомлённые затянувшимся праздником, входят-выходят. Дорога кажется особенно длинной. За окном проплывает привычный городской пейзаж. Сумерки наступают приятные, весенние. В душе какое-то расслабление происходит. Представила себе, как придёт, а он на диване перед телевизором. В старом спортивном трико с вытянутыми коленками и с маленькой дырочкой на боку - всё никак зашить руки не доходят, а от стирки к стирке дырочка увеличивается. Может, лучше выбросить, чем чинить? На ковре возле дивана - тапочки стоптанные - вечно задники не надевает.
Нужно сделать вид, что ничего не произошло, а он, виноватый всё же, подыграет. Она пирог разогреет, бутылочку припасённую достанет. Посидят перед телевизором. Может, и поговорят о чём-нибудь. Одно плохо: после такого перемирия он обязательно приставать начнёт, а она этого не любит. У неё вообще к этому делу отношение негативное. Всегда в трусиках спит и рубашка ночная у неё под самое горлышко. Совсем избежать не удаётся, но сведено к минимуму.
Тем временем троллейбус подкатил к конечной остановке. Тут же знакомый - игорев сослуживец - Лев Семёнович встретился. Тоже уже наотмечался где-то. Весёлый, разговорчивый:
- Сколько лет, сколько зим, Серафима шестикрылая! Где ж это вы с Игорёшей, дорогая Симочка, пропадали? Звонил все праздники - благоверная вас в гости пригласить хотела. Звонил, звонил, а вас всё нет. Марочка даже на вас обиделась. Иван с Лялькой приходили. Вот так без вас и гульнули. Где пропадали, признавайся! Ну, ладно, Игорю привет, может, вечером забежите? Кое-что в бутылочках осталось, ха-ха - и след его простыл - домой торопится.
- Всё бы ему бутылочки!
У Серафимы Михайловны по сердцу холодными пальчиками пробежались лягушачьи лапки , а по спине - мурашки и кожа гусиная по всему телу. Что, в груди оттаивало дорогой, вновь украсилось морозными узорами. Ускорила шаги, начала монолог готовить, но не успела.
Ключ некоторое время не хотел поворачиваться в скважине. Открыв дверь, первый взгляд на полку с обувью - ботинки на месте. Разделась не торопясь, пальто на плечики аккуратно вешает, с мыслями старается собраться. Запах странный какой-то. Поди, полная раковина посуды и ведро не вынес! - прогулял всё на свете! - плечиком дёрнула.
Тянет время Серафима Михайловна: в туалет, потом руки мыть, причёску поправить. Вот, теперь к нему лицом и повернуться можно и в глаза посмотреть.
Повернуться удалось, а вот с взглядом промашка вышла. Висит Игорь Борисович высоковато. Трудно в глаза ему заглядывать...
Похороны прошли тихо. На работе всё на себя взяли, так что, хлопот больших не было. Правда, хотя все соболезнование и высказывали, - кто руку, кто в щёку целовали, - но было какое-то смущавшее неудобство, что и до сих пор временами беспокоит.
Потом Серафима Михайловна всем видом своим дала понять, что после такого потрясения работать она, ну никак, не может, и местком выделил ей бесплатную путёвку в санаторий - укрепить расшатавшиеся нервы, и - на этой почве - пошатнувшееся здоровье. Вернувшись, Серафима Михайловна стала избегать носить что-то светлое: во-первых, практичнее - не она первая придумала, - во-вторых, вдова, всё же!
Вошло в привычку, когда при ней кто-нибудь начинал рассказывать про свои семейные дела, поджимать губы и, поднося платочек к глазам, приподнимать правую бровь - получалось скорбное выражение. Люди тушевались, закругляли разговор. Однако время шло, всё подзабылось, улеглось.
Оля, окончив университет с красным дипломом, позволявшим найти, никуда не уезжая, хорошее место, неожиданно объявила, что едет в страны далёкие-дальние, то есть на Дальний Восток.
Анна Сергеевна, быстро постарела, теряя зрение. Серафима Михайловна теперь бегает к ней в обеденный перерыв - благо, пять минут от работы до маминой квартиры. Вернувшись на своё место в светлом маленьком кабинете, где кроме неё, как ни странно, ещё две вдовы трудятся на скромном научном поприще, повздыхав, Серафима Михайловна роняет, как бы про себя:
- Ну, вся посуда у неё в засохших пупочках, еле отмыла, - дамы молча весьма сочувственно вздыхают.
Серафима Михайловна тоже вздыхает, выходит из кабинета, возвращается, отмалчиваясь, хитро щурится, усмехается, сморкается. Всё ж однажды не выдерживает.
- Что-то стали мне сниться странные сны последнее время, - ставя литровую колбу для чая на старую электрическую плитку, и не глядя на сотрудниц, как бы между прочим, сообщает Серафима Михайловна. Вопросительное молчание ободряет, понуждая к откровению.
Странные сны снятся Серафиме Михайловне уже давненько. И этих снов - три. Снятся они с определённой регулярностью, в необязательной последовательности, но всегда очень яркие, живые, и молчаливо-тихие.
В первом сне снится ей, будто перед какими-то праздниками или гостями моет она пол в комнате, но не в своей квартире, а в маминой, и чувствует, вернее, знает, что трусиков на ней почему-то нет. Моет она пол, нагнувшись спиной к двери. А юбочка на ней старенькая, коротенькая такая. И, вот, когда она совсем куда-то под стол забралась, чтоб тряпкой там как следует протереть: известно, где пыль особенно копится - день пройдёт, а уже снова пыль, хорошо видная на свежекрашенном полу, - так, вот, как только совсем она в такой неудобной позе окажется, тут как раз и заходит Игорёша. И чувствует Серафима Михайловна, что он - вожделеет. А у неё ноги тяжестью наливаются, и не может она подняться, юбку одёрнуть. А он к ней идёт и взгляд свинцовый такой, мутный. И наклоняется к ней... Вдруг звонок в дверь... Будильник трезвонит. Вставать пора. И весь день потом в теле как-то нехорошо и тягостно.
Второй сон случается реже, но бывает необыкновенно ярок. Снится ей жаркий-жаркий день. Словно бы она в лес ходила - за ягодами, что ли, не ясно. Вернулась домой, разделась, чтобы в душ идти, а сил нет - томит жара. Прилегла, раздевшись совсем, даже трусики сняла и лифчик. А в квартире духота, жара. И окна закрыты. А стёкла почему-то пыльные и тусклые, чего никогда у неё - наяву - не бывает. И, что хуже всего, во всё окно паутина растянута, и паук огромный сидит, лапками перебирает. Дремлется Серафиме Михайловне, нагота смущает, перед пауком как-то неудобно - кажется ей, что смотрит он на неё слишком уж пристально. И всё больше, больше становится, и, вдруг, голосом Игоря кое-что ей предлагает, такое, что и про себя сказать неудобно. И таким паук большим становится, что паутина лопается с противным звоном... Опять будильник, конечно.
А третий сон последнее время снится всё чаще. Как будто бы заходит Серафима Михайловна на кухню, а там - Игорь стоит у плиты и из кастрюли с борщом - рукой! - вылавливает мясо. Но, что странно, так это то, что он - голый.
- Ну, совсем голый, понимаете? А я медленно, медленно к нему подхожу, подхожу и - ну не смейтесь, ради бога - беру за причинное место и веду из кухни.
- А мясо он взял с собой? - невинным голосом интересуется Кира, отрываясь от микроскопа и очки нацепляя на нос.
- Я ж не вижу, он же за спиной у меня! - всерьёз реагирует на вопрос Серафима Михайловна, не замечая иронии.
И вот ведёт она благоверного за собой, - покойного, к слову сказать, - ведёт как на поводке в спальню. Но коридор какой-то совсем незнакомый и длинный. И ни одной двери. Потом дверь нашлась. Стеклянная - в верхней половине. Через стекло спальня видна. Кровать широченная, вся в кружевах и усыпана лепестками цветов каких-то. Но дверь-то не открывается - ручки нет. Серафима Михайловна и так, и этак, а в спальню попасть не может. Так ей досадно становится! И пока в дверь билась, Игорёк исчез куда-то...
- Ну, положим, известно куда, - как бы про себя, откликается теперь уже Лия Ивановна, дама предпенсионного возраста, жизнью умудрённая, немногословная. От микроскопа не отвлекается, так как образцы под ним большие, разговаривая, не сдуешь.
Тут как раз вода для чая закипела, дамы от работы отвлеклись, начали завтраки свои доставать. Серафима Михайловна нечаянно лишку заварки сыпанула в колбу, засуетилась. Пить чай не стала. Решила идти к маме, предупредив, что задержится.
К концу дня Серафима Михайловна не вернулась на рабочее место. Оказалось, что и сумку она с собой унесла, выходит, и не собиралась возвращаться.
На следующий день её место пустовало. Особой тревоги и удивления это обстоятельство у сотрудников лаборатории не вызвало. Ну, мало ли, может плохо себя чувствует, давление поднялось. Звонить, беспокоить не стали. Сама позвонит, когда сможет. А ещё через день стало известно, что Серафима Михайловна совершила неудачную попытку суицида и теперь лежит в больнице, и навещать её пока не надо.
Толстый кручёный шнур, попавший в недобрый час под руку Серафиме Михайловне, был ветх, и не выдержал веса немолодого тела.
Часть вторая. Кира
Великие горести оказываются всегда
плодом необузданного корыстолюбия. ...
Ф.Вольтер
Произошедшее с Серафимой огорчает, нарушая неосознанно приятное равновесие в устоявшейся молчаливой сопричастности к общей вдовьей доле маленькой научной группы, уединившейся за импровизированной стенкой из плотно сдвинутых книжных шкафов.
Там, по ту сторону шкафов идёт своя жизнь. Спотыкаясь-запинаясь, чмокает пишущая машинка, приходят-уходят сотрудники из соседних кабинетов, временами слышится басовитое зашедшего шефа:
- Всё бы вам срывать цветы удовольствия! - но от чашечки чая с сухариками не отказывается, осведомившись, что за варенье сегодня и чьё.
В обеденный перерыв опять аппетитно побрякивают стаканы и блюдечки. Иногда пахнет варёной картошкой и тогда на двери фотокаморки появляется надпись 'НЕ ВХОДИТЬ!'.
Там на широких подоконниках расцветают и отцветают узумбарские фиалки, а здесь, за старыми, пропылившимися шкафами витает вдовья застарелая грусть, создавая особую атмосферу недосказанности и умолчания, и чахнет одинокий фикус, роняя на пол усохшие листья - что-то ему не нравится здесь - то ли сухость, то ли сырость земли.
Стол отсутствующей Серафимы Михайловны, поблёскивая стеклом столешницы, раздражает глаз холодной чистотой и одинокостью. Сдвинутый в сторону микроскоп под траурным чехлом, уныло прижался к книжной полке. Задвинутый стул, с дежурным стареньким жакетом на спинке рождает чувство острой жалости и сожаления.
Кира избегает подходить к Серафиминому столу, да и Лия Ивановна проходит мимо него как-то бочком, втягивая и без того поджарый живот. Обсуждать событие не хочется. Проводя утомительные часы присутствия на рабочем месте, покручивая микрометренные винты микроскопа, постукивая стёклышками образцов, дамы вздыхают каждая о своём. И о Серафиме, томящейся сейчас в больнице, тоже вздыхают.
Её затянувшееся отсутствие тревожит, возвращает в собственное прошлое, бередит душу, вызывая слёзы какой-то обиды - на судьбу вообще или, проще сказать, на жизнь.
Кира овдовела не так уж давно, но успела приспособиться к новому своему положению, утешаясь тем, что теперь сама себе хозяйка: как умеет, строит своё благополучие, изредка навещая могилу Гнатова на новом, страшном для посещений кладбище.
В её планах на будущее главное место занимает квартирный вопрос: ещё раз получить квартиру надежды нет, а дети подрастают, и нужно копить, упорно продолжать копить деньги, чтобы когда-нибудь потом, - при удачном стечении обстоятельств, конечно, - сделать обмен с доплатой. Что, в конце концов, потом ей удастся. И ещё как!
Двухкомнатную 'хрущёвку' она выменяет на четырёхкомнатную: хоть и на первом этаже - зато все комнаты изолированные. А небольшой клочок земли под окнами, - огородив его проволокой от собак, опИсавших до позеленения угол ЕЁ квартиры, - превратит в крохотный полисадничек с нарядными ежегодными цветами и кустиком рябины, который, можно надеяться, со временем станет совсем есенинским, и будет радовать осенним костром под окнами. Так ей читал когда-то Гнатов в период ухаживания.
Закружил тогда, заговорил её симпатичный рыженький лейтенант Глеб Гнатов. И о звёздах, кстати, тоже что-то рассказывал. Стихи о них читал. Потом, правда, перестал, и, слава Богу, так как Кира не очень в стихах понимала и всегда напрягалась, боясь сказать что-нибудь не то. Да, читать стихи перестал, а в чинах повышался - погоны периодически украшались новыми звёздочками, в далёкую провинцию не ссылали.
Яркая рыжина волос с возрастом приобрела каштановый отлив, а россыпь веснушек умерилась, уступая летнему загару, медленно потом сходившему всю зиму.
Детишки родились славненькие. Глеб очень любил дочку. Нежно целовал её макушку в золотистых завитках, сам завязывал огромные банты перед детсадовскими утренниками. Кира видела, что с ней ему хорошо, и, по глупости, слегка ревновала, пока не родился сын, тяжело доставшийся после мучительной беременности и трудных родов.
Однако семейная жизнь, в общем-то, удачная, давала сбои из-за пошлой, по убеждению самого Гнатова, проблемы. Зарплату он всю до копейки доверял Кире, как хозяйке, считая, что ей видней на что и как тратить - женщина она практичная, бережливая. Однако, несмотря на такие Кирины таланты, денег до зарплаты почему-то постоянно не хватало - чуть-чуть, на пару дней.
Как не прикидывал Глеб - сумма на двоих выходила хорошая, но через неделю после получки Кира начинала ворчать, придираться к мелочам, в постели демонстративно поворачивалась спиной. Не менее демонстративно громко ставила на стол тарелки, подавая в будни по утром дешёвые каши почти на воде, и постные супы, чуть забелённые сметаной, а то и просто молоком - по воскресеньям на обед. Ещё через пару дней громко, старательно не замечая темнеющих в странном прищуре глаз мужа, произносила:
- Про масло и батон забудьте. - На что сын сразу начинал ныть, что хочет булочку с маслом.
Дочь, избегая тяжёлых домашних сцен, допоздна засиживалась в читальном зале.
Так и получилось, что Гнатов год за годом мучился от унизительного для него безденежья. Правда, Кира должна скоро защитить кандидатскую, и по вечерам задерживается на работе, вообще перестав готовить обеды-ужины, обременив тем самым и мужа, и дочь, а сына приспособив бегать за хлебом и молоком. На осторожные вопросы о возможных будущих "материальных благах", ради которых приносятся такие жертвы, Кира уклончиво отвечала что-то о зависимости увеличения зарплаты от благосклонности шефа, утаивая при этом, что зарплата автоматически увеличится после утверждения диссертации ВАК'ом.
Тем временем, задумываясь о неизбежности отставки, Гнатов поступил в Политехнический, рассчитывая получить гражданскую специальность. Когда окончил институт, Кира уже второй год была обладательницей кандидатского диплома.
А денег, по-прежнему, не хватает. Приходится занимать, и занимать, что неизбежно оборачивается порочным кругом: занял-отдал-занял. Из соображений экономии, бросив курить, незаметно пристрастился к выпивке. Начались домашние скандалы. Хлопанье дверями перешло в битьё посуды. Посуду, правда, жалко и Кира старается для битья использовать ту, что похуже, с трещинками.
Пощёчины, оскорбительные намёки весьма интимного характера в адрес мужа. Посередине кровати - демаркационное сооружение - скатанное валиком одеяло. ...
Вскоре и на службе у Гнатова начались неизбежные неприятности. Ключевое слово - 'деньги' - оказалось голосом судьбы.
В лаборатории у Киры сотрудники делали вид, что не замечают драмы. Каким-то образом стало известно, что Глеб несколько раз приходил просить взаймы у шефа, делая какие-то вопросительные намёки. Тот, несколько раз одолжил довольно приличную сумму, но никак не мог понять, о чём всякий раз Гнатов ведёт сбивчивую речь. Странность разговора можно было отнести и на счёт неудобства ситуации, пока однажды до него не дошло, что Гнатов говорит что-то о положенной прибавке к зарплате супруги, мол, не прибавляете, так дайте сами.
Шеф отмалчивался долго, помня данное Кире обещание, но в очередной раз, когда Гнатов уж совсем нестерпимо благоухал "вчерашним", не выдержал и начал, подыскивая деликатные слова:
- Похоже, Глеб, Вы не знаете, что мадам уже два года как эту прибавку имеет? Кроме того, учитывая "'особые обстоятельства", - какие именно не уточнил, полагая, что и так понятно, - регулярно выплачиваются премии, засчитываются мифические дежурства! Спросите-ка с неё, голубчик! - и прочее, прочее, прочее, - короче говоря, шефа к концу монолога понесло, что с ним случалось в минуты гнева.
Закончив речь, почесав за ухом и взглянув тяжёлым взглядом из-под кустистых бровей на Гнатова, который, страшно побледнев, и, преувеличенно раскланиваясь, молча повернулся и ушёл, странно тихо закрыв за собой дверь кабинета, шеф почувствовал, что, кажется, переборщил, и всего говорить не следовало. Долго потом ему ещё виделось тусклым золотом блеснувшее в свете лампы слегка врезавшееся в палец глебово обручальное кольцо.
Где потом был - неизвестно. Домой пришёл за полночь, когда Кира, безрезультатно позвонив по всем возможным телефонным номерам, терялась в догадках, подавляя беспокойство в предчувствие чего-то очень плохого.
К её ужасу Гнатов оказался в таком состоянии, что она, вначале немного испугавшись, но потом, всё сильнее накручивая себя, забывая о детях, всё же закатила бешеный скандал. Он же, белея лицом, сотрясаясь всем телом, как от озноба, почти шёпотом что-то путано говорил.
Задыхаясь в бессвязных обвинениях, в ожесточении сжимал кулаки, играя желваками скул и, казалось, трезвея, в конце концов, сослался на разговор с шефом.
Мысль обо всех унижениях, отвратительное чувство бессилия, душившее годами, мутило его сознание, застилало глаза, стесняло дыхание.
Кира медленно отступала в глубину квартиры. Оправдываться не было возможности, но хотелось, хотелось что-то говорить, доказывать необходимость накопления денег ради их же будущего, ах, если б знать...
Гнатов, преодолевая спазмы в горле, переходил, теряя себя, с сиплого шёпота на крик...
- Папа! - В дверях комнаты стояла дочь.
- Какая взрослая! - мелькнуло удивление.
Дальше - ничего...
...Он так и не узнал, что всё же поднял руку на Киру, и дочь вызвала в этот раз вместо скорой -- милицию. Увезли, обещав пятнадцать суток. Но отбыть ему их не удалось - милицию не предупредили, что у него ЭТО уже не в первый раз, и везти его надо совсем, совсем в другое место.
Когда после похорон Кира пришла в Институт, Лия Ивановна, глядя в окно и стеснённо вздохнув, достала из пачки папиросу, и, постучав ею по коробке, вяло обронила:
- Ну, вот, и ты ... тоже...
Серафима, в это время раскладывавшая возле микроскопа образцы для просмотра и описания, чуть не уронила их на пол, неловко повернувшись в сторону Лии Ивановны, чтобы многозначительным взглядом предупредить неуместное сегодня обсуждение возникшей ситуации - их крохотная научная группа теперь стала научной группой трёх вдов. Было опасение, что за глаза их так теперь и будут называть - острословов в институте хоть отбавляй! ...
Постепенно всё утряслось. Потянулись будни обыденности научных и домашних дел. На совещаниях Кира, по-прежнему, делала блестящие доклады, дети успешно учились. Дочь уже скоро должна окончить институт, и можно надеяться, что сумеет остаться в городе - хорошо бы - на кафедре. Сын послушен и, под строгим присмотром старшей сестры, учится сносно, а, порой, даже очень хорошо.
Чуть позже стали заметны у Киры некоторые странности. Особенно - появившаяся склонность к двусмысленностям в разговоре и рассказыванию порой совершенно неприличных анекдотов, и это притом, что раньше, то есть до гибели мужа, было ей, ну, совершенно не свойственно.
Потом, после нескольких отлучек в поликлинику, однажды пришла утром очень возбуждённая и, похохатывая своим характерным хрипловатым смешком, сообщила милым дамам о том, что вчера поставила ВМС. Дамы, лишившись на какое-то время дара речи, обе разом воскликнули: - Зачем?!...
- Ах, Вы не понимаете. В жизни всё может случиться!
- Кира, ты что? Ты же всё время говорила, что держишь, то есть держала, Гнатова на расстоянии, так как дети уже есть, а если не рожать, то и ЭТИМ заниматься уже не следует. И ещё на какую-то статью Василия Белова ссылалась, что, дескать, после сорока - уже СТЫДНО даже думать об этом, тем более, имея взрослых детей. Ну, или почти взрослых. Ты совсем спятила?
- Ах, девочки, вы ничегошеньки не понимаете! Сейчас всё уже по-другому! Жизнь так коротка! А дети, что дети! Вот вырастут и уйдут от меня, - подбородок у Киры дрогнул, хрипотцы в голосе прибавилось.
- Ну, Кира, ты даёшь! - только и могла сказать каким-то севшим до баса голосом Лия Ивановна, протирая очки и доставая папиросы.
Серафима же, отвернувшись, начала что-то искать в шкафу. По всей видимости, у Киры сегодня хорошее настроение: наверно, период неустойчивого душевного равновесия подходит к концу, иссякает с течением времени.
Вот уже, отвлёкшись от работы, Кира, похохатывает над чужими шуточками, читает какие-то письма, а потом грустно смотрит в окно и что-то считает по календарю. О проблемах не распространяется.
А иной раз, покинув рабочее место, совершает обход приятельниц по всем этажам института.
Сдвинув очки на кончик носа, исподлобья глядя сквозь седеющие пряди отросшей чёлки, полушёпотом просит пятачок, так как на хлеб уже денег не осталось, а до зарплаты, сами понимаете... Кроме того, в школе у сына опять какие-то поборы, а дочь не может ходить в рваных колготках. Варианты разные, но суть одна: подайте, Христа ради, на булочку хлеба.
Сотрудники внутренне ёжатся, понимая немудрёную хитрость: рубль возьмёшь - отдавать надо, а тут пятачок - его и возвращать как-то неудобно.
Пикантность ситуации усугубилась, когда не далее как в прошлом месяце кто-то, дав в очередной раз монетку, и зайдя потом в булочную, застал её со стаканом кофе и пирожным на бумажной салфетке.
Судя по всему, Кира Гнатова не обращает внимания на эти пересуды, хотя, возможно, просто не догадывается о них, погружённая в собственные проблемы. Установившаяся было дружеская связь с неким профессором из родственного института, последнее время начала давать сбой, хотя отношения внешне остаются приятными. И можно предположить противодействие его бдительной супруги.
Кроме того, накопления на Сберкнижке увеличиваются не так быстро, как до смерти мужа. Сотрудники категорически отказываются давать деньги в долг, так как сами в большинстве своём получают меньше.
Последний раз деньги просила у Серафимы. Совсем недавно - до ТОГО, ну,... до её больницы. ...
Дождавшись, когда Лия Ивановна удалилась в закуток у лестницы выкурить очередную 'беломорину', Кира, свесив чёлку и сквозь неё глядя поверх очков, с заискивающими интонациями в голосе, поблёскивая недорогим металлом улыбки, подъехала к Серафиме:
- Сима, дай взаймы!
- Ты что! У меня же нет! - и, плотнее припав к окуляру микроскопа, - скоро зарплата, сама, знаешь! Иди к шефу, у него - много.
- Ну да, как же - даст! Сим, а ты сними с книжки, я верну!
- А у меня нет книжки!
- Ты что! Тебе не стыдно? У всех книжки есть!
- А у меня - нет! Если у всех есть, со своей и сними!
- Не могу - мне жалко! - и, огорчившись отказом, немного повисела на косяке - остеохондроз начал уже портить фигуру и она, время от времени, чтобы снять напряжение в спинных мышцах, приладилась к этому упражнению, что сотрудников смешит и раздражает - люди не любят показных действий.
Да. А теперь Серафима в больнице. И, кажется, не скоро выпустят. Что она там делает? Коробочки, клеит? Или чем другим занята? Кажется, это называется трудотерапией... Не приведи, Господи... Надо, пожалуй, оформить работу в выходные.
Давно Кира не пользовалась этой возможностью. Дежурства по выходным подписывает директор, но разрешение она выпросит, выпросит! - у шефа, - он не откажет. Приварок к зарплате небольшой, но всё же заметный. И надо будет сослаться на то, что за Серафиму работу по хоздоговору должен же кто-то выполнять!
Да, самое время немного подкопить: не даром Сима-то вспомнилась!
Угораздило ж её! И с чего? Ну да, муж повесился. Так ведь сам, а не кто-то там его, как Глеба - в КПЗ. И когда было-то! Уж быльём поросло...
Да, похоже, с мужьями - всегда проблемы...
-------
Часть третья. Лия
От баб всё зло, всё, блин, от них...
Виржини Депант. Teen spirit.
-Так говоришь, с мужьями всегда проблемы? - после некоторой паузы отозвалась Лия Ивановна, думая о том, что Кирины разговоры о семейных взаимоотношениях становятся неприятно навязчивыми и, мягко говоря, странными: чего уж тут - после драки кулаками махать - не нами сказано.
- А разве нет? Ну, согласись, Лия: сколько с ними хлопот и нервов! А времени-то сколько отнимают своими разговорами - и про футбол в том числе! А лежание на диване - пузом кверху - по выходным и вечерам? А безалаберность, неаккуратность? Сил, ведь, никаких убирать за ними без конца то грязный стакан, то эти проклятые тренировки. А носки, что вечно валяются, где попало?!
-- Ну, тебе-то, положим, грех жаловаться, Кира. Глеб был на редкость аккуратен - сама же говорила.
-- А я так, вообще. Про большинство.
- Откуда тебе знать, Кира, про большинство? Мужья - они, Кира, всякие бывают. - И проблемы с ними, положим, тоже разные..., - мысленно добавила Лия Ивановна, завершая на сегодня работу, ставя последние запятые и точки в тезисах к предстоящей конференции, и кивнув на прощание заторопившейся Кире:
- Тата должна позвонить. Дождусь звонка: опять в магазин идём.
Предсвадебные хлопоты выходили "боком": магазины надоели, но, дочь в свои уже хоть и неполные, но всё же поздние - двадцать девять - хотела свадьбу по всем канонам: шумную, весёлую с обильным столом. И хоть бы это всё скорее кончилось.
По опустевшему зданию пробежал вечерний сквознячок: в открытую форточку пахнуло свежим воздухом заснеженного сквера. Дымчато-голубые предвесенние сумерки разбудили щемящую тоску, заставили сжаться сердце в каких-то неясных предчувствиях: то ли - плохого, то ли чего-то очень хорошего. Хотя чего уж теперь ждать? Жизнь, можно сказать прошла.
Раскуривая папиросу, Лия Ивановна задержалась у окна - отсюда, с третьего этажа, хорошо видно, как спешат с работы сотрудники. Женщины всё больше с сумками: в перерыв успели пробежаться по ближайшим магазинам, постоять в очередях - будет ли когда-нибудь время, чтобы просто так, без этого утомительного стояния у прилавков в духоте и толкотне купить хоть что-нибудь. Мужчины - те, хотя и спешат, но всё больше налегке, обременённые лишь лёгкими портфелями, а некоторые и вообще со свободными руками по одному-по двое расходятся в разные стороны.
- С мужьями всегда проблемы... - сказала сегодня Кира. - Поди, и про меня тогда думала. Странно и нехорошо как-то: трое нас тут, в этих стенах, и все - вдовы...
Телефон напугал резкостью звука в тишине лаборатории.
- Да, да, Тата, выхожу. Встретимся на остановке.
Теперь закрыть форточку. Вот и уборщица уже гремит ведром в коридоре...
Проходя мимо вахтёра, мельком глянув в зеркало, привычно вздохнула, отметив блёклую унылость своего отражения. Хорошо хоть, новое зимнее пальто радует нарядностью пушистого воротника, вишнёвой глубиной цвета и ладностью фасона - шито на заказ.
Ну что ж, вот и заканчивается очередной этап жизни. Теперь оглянуться не успеешь, как станешь бабушкой, а через год - пенсия, и прости-прощай работа. А там - пелёнки, прогулки с внуками, кухня. И словно ничего не было позади.
Нет, было, конечно, было. Но кому расскажешь о тех малых радостях и победах, что по пальцам можно перечесть, да и кому они интересны? А кому интересны те горести и обиды, что накопились за жизнь, а ты всегда делала вид, что всё отлично, всё ОК?
Редкие снежинки осторожно ложатся на короткий ворс шапки и воротника, капельками оседают на стёклах очков. На трамвайной остановке народу много - час пик. Ожидание затягивается. Зябнут ноги: в сапогах до гладкости истёрлись стельки. Влажный воздух вызывает озноб, пробираясь сквозь кримплен - модный красивый материал, которым все увлечены и шьют, шьют себе из него пальто, и мёрзнут потом в этих нарядных обновках в суровые зимы.
А Таты всё нет: или кто-то разговором задержал в последний момент на работе, или тоже мается на остановке в ожидании нужного трамвая, хоть бы не простыла!
Потом поездка в отдалённый район города при большом заводе - магазины там ещё как-то и чем-то наполнены. Бодрый шаг Таты и усталый - Лии Ивановны. Удалось купить два комплекта постельного белья, большая удача. Теперь остались совсем уж мелочи: кое-что из нижнего для Таты и нарядная скатерть. И на этом, похоже, можно закончить покупки. И готовиться к торжеству, соображая, где половчее достать спиртное, продукты и прочее, всё столь необходимое для свадебного многолюдного застолья: Тата хочет, чтобы были друзья, родственники и сослуживцы. Можно бы в ресторане или столовой - хлопот меньше, но выйдет дороже, чем дома. А где всех разместить в двухкомнатной хрущёвке, недавно выменянной на их однокомнатную: центр города - на одну из дальних окраин. Расширение жилплощади, как теперь принято говорить.
Район с поэтическим названием Голубая роща расположен у самого леса, и пока добрались до дома, улицы уже опустели, фонари горят через один и накатанные дорожки на тротуарах пугают ледяной скользкостью.
Пока Тата разбирает сумки, по-детски радуясь, Лия Ивановна на кухне сооружает ужин, поджаривая вчерашние пельмени. Плеснув водки на донышко стакана, закусив со сковородки ещё холодным пельменем - не по собачьи же их есть - ставит бутылку на стол.
- Водки выпьешь? - кричит в малую глубину квартиры и, получив утвердительный ответ, ставит стаканчик к Татиной тарелке.