Несколько дней была тишина, но вскоре, когда фашисты стали приближаться к Пскову, их самолеты бомбили и Порхов, и окрестности, и отступающие красноармейские части. Во время фашистских налётов мы все выбегали в огород, в сад, ложились на землю, в междугрядья, под кусты, чтобы хоть как-то спрятаться от осколков бомб и пулеметного огня, которым поливали фашисты даже мирных граждан. Вскоре стало известно, что Псков взят фашистами. Колхоз выдал желающим лошадей с телегами для отступления. Моя мать, я, брат, сестра, тётя Вера, тётя Катя сели в телегу, привязав сзади к телеге корову. Так мы стали беженцами, присоединились к большому обозу таких же, как мы, бедолаг, убегающих от фашистов по Бельскому тракту. Дядя Лёня и дядя Саня с нами не поехали, обещая догнать нас после. В деревне дома осталась одна бабушка Таня.
Удалось нам проехать всего десяток километров. Несколько раз были налеты фашистской авиации, мы видели воздушный бой наших самолетов с немецкими, ведь наш путь лежал по Бельскому тракту, невдалеке от которого находился Малитинский аэродром. Во время фашистских налётов мы как горох рассыпались по канавам и окрестным кустам. Наверное, было распределено, что в таких случаях делать: меня хватала тётя Вера, Юру - тётя Катя, а Нину - мать. Однажды во время бомбёжки осколок раздробил мне гипс на ноге, ранил ногу, пошла кровь. Мать кое-как перевязала ногу, и мы поехали дальше, я, видимо, потерял сознание. Помню ночью, мы ночевали в сарае в деревне Турово, рассуждали, что делать дальше. Утром стало известно, что двигаться вперед бессмысленно - впереди, где-то за Шелонью, наверное, в Волышове, уже немцы и надо возвращаться назад. Только подъехали к деревне Киёвка - узнаём, что немцы уже в Порхове и навещали Опочно. Да, настоящий капкан. Опочно - наша деревня буквально в двух километрах от Порхова, а от Киёвки до Опочно ещё меньшее расстояние. Мы остановились где-то в кустах, и моя мать с тетей Катей отправились на разведку в деревню. Вернувшись, они рассказали, что в деревне уже побывали немцы, зарезали скот, птицу, учинили полный разгром. При подъезде к деревне мы угодили под немецкие пули, бросились в канавы, спаслись. Когда обстрел, кажется, утих, дядя Лёня стал распрягать лошадь. Но обстрел возобновился, дядя Лёня был ранен в руку, а лошадь была убита. Наконец-то мы дома - немецкий отряд умчался куда-то дальше. Началась трудная опасная жизнь в оккупации «под немцем». В нашей деревне Опочно немцы постоянно не находились, до Порхова - рукой подать, там они постоянно и были, им там хватало места, а ведь за нашей деревней сразу же начинался густой лес, а леса немцы не любили. Однако в деревню они частенько наведывались. Оккупационные власти завели свои строгие порядки - вечером и ночью из домов не выходить, колхоз распустили, каждой семье выделили земельные наделы, обложили налогами и совершали постоянные поборы (это я, конечно, узнал впоследствии из рассказов моих родных). Тётя Катя с мужем дядей Саней жили отдельно в его доме, его дом стоял на отшибе, почти около леса (в январе 1942 года у них родилась дочка Нина). В пятистенном доме бабушки жили с нею тётя Вера, дядя Лёня, моя мать, я, брат Юра и сестра Нина. Тётя Вера постоянно болела, у неё был туберкулёз, может быть, поэтому к нам и не определяли на постой никого, правда уже осенью 1943 года к нам была поселена семья власовца (кажется, из-под Старой Руссы) - жена и сын постарше меня, очень противный прыщавый и шелудивый малец. Дядя Лёня был призван оккупационными властями на работу молотобойцем в кузницу в Порхове и иногда приносил скудный паёк, в котором были дурно пахнущие консервы и что-то вроде зельца. Итак, тётя Катя жила отдельно, дядя Леня появлялся дома эпизодически, где он бывал - никто не знал, тётя Вера была больна, и в фактически уничтоженном и разграбленном и немцами, и наиболее нахальными односельчанами колхозе (бывшем) замерла жизнь. На выделенном нашей семье наделе способны были работать только мать и бабушка Таня.
Моя же участь была решена окончательно и бесповоротно - оставаться инвалидом. Гипс на ноге рассыпался, видимо во время ранения под гипс попала земля, завелись черви, да и рана беспокоила сильно. Я страшно мучился и вот, вместо того, чтобы носить гипс до полутора месяцев, мать затопила баню, распарила гипс, сняла его и как могла, зафиксировала ногу повязкой, словом, удачная операция из-за ранения и отсутствия квалифицированной помощи, пошла насмарку. Я постепенно приспособился, стал ходить без костылей и даже пытался по-утиному бегать. Я стал выходить на улицу, познакомился с мальчишками, но в мальчишеских потасовках, драках не принимал участия, да меня, наверное, и щадили, поэтому я не помню ни в это время, ни впоследствии, никаких серьёзных случаев драк или иных стычек со сверстниками. Деревенские мальчишки постарше меня были заводилами игр, порой опасных: подбирали пистолеты в лесу, искали патроны, гранаты, делали самострелы-зажигалки; когда знали, что поблизости немцев нет - играли в войну, в ближайшем лесу пели песни: «Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведёт». В свою компанию меня мальчишки принимали, впрочем, на улицу гулять меня отпускали редко. И в доме часто сидели малыши (Юра и Нина), я и тётя Вера (её тоже на улицу старались не отпускать - она была больна и, как только слышно было, что в деревню едут немцы, она быстро ложилась в кровать). Она на самом деле была очень болезненной, но это делалось и для маскировки, ведь она была молода и симпатична.
Помню однажды случай, который чуть было не погубил нас. Было лето 1942 года, тётя Вера сидела у открытого окна и что-то читала (у неё в доме было очень много, как мне казалось, книг, - они осенью 1943 года в каких-то ящиках были закопаны в землю в саду, да так безвозвратно и погибли). Я в это время расположился на полу и играл с лошадкой (кто-то мне её подарил, наверное, после операции). Лошадка была довольно большая, я на неё садился верхом и катался (у неё под ногами было коромысло). Может от частых падений, может от некачественного исполнения, моя лошадка из папье-маше прохудилась, в её боку образовалась дырка и стала видна вылезающая из её бока газета. Я её потянул и вытянул газету, далее одна за другой стали появляться газеты, которые заполняли внутреннее пространство моей лошадки. Я стал разворачивать газеты, разгладил их и стал перебирать. Это оказались газеты «Правда» с крупными фотографиями парада на Красной площади в Москве и с портретами вождей. Я с интересом смотрел их и громко читал заголовки. Вдруг в открытое окно стал слышен треск въезжающих в деревню немецких мотоциклов. Тетя Вера вскрикнула, побледнела, мою растрёпанную лошадку и газеты забросила под кровать, а сама, схватив меня в охапку, легла на кровать. Слава Богу, беда миновала, немцы проехали мимо, не останавливаясь. В семье много разговоров было по этому поводу - меня учили быть осторожным.
Помню, как собирали урожай с нашего участка - сжатую рожь. Я стоял на телеге и принимал снопы, которые укладывали мать и бабушка. Жизнь в деревне была настороженной, всё время в ожидании какой-то опасности, старались по вечерам или утром свет керосиновой лампы зажигать пореже, да и то, занавесив все окна. Редко ходили к соседям, жизнь как бы замерла в ожидании беды.
Осенью 1942 года меня отправила мать в школу, открытую оккупационными властями в соседней деревне Киёвка. В первый класс. Смутные воспоминания у меня сохранились об этой учёбе. Учительница была немолодая, добрая, учила читать, писать, считать. Впрочем, читать и писать я уже умел, так что дни в школе для меня были довольно скучными, трудностей больших в учёбе я не испытывал, хорошо заучивал и молитвы - к нам в школу каждую неделю приезжал из Порхова священник и проводил уроки. Помню, нам были выданы учебники по русскому языку и арифметике, изданные уже при немецкой власти с портретами Гитлера и рассказами о жизни в Германии, какие-то, наверное, бездарные стишки мы втихомолку переиначивали, употребляя порою матерные слова. Учёба была какой-то нерегулярной, часто по неделе и больше не ходили в школу. Осенью 1943 года я вновь пошел в школу уже во второй класс, но учёба продлилась недолго. Нас учил молодой парень, сын учительницы, которая взялась учить первый класс. Однажды приехали в школу гестаповцы (мы прекрасно по форме одежды разбирались, кто есть кто), схватили нашего учителя, его мать. Нас, ребят, пинками выгнали из школы и сказали, чтобы мы больше в школу не приходили. Впоследствии мы узнали, что и учительница наша, и ее сын за связь с партизанами были расстреляны. К величайшему сожалению, память моя не сохранила их имен. Так окончилась моя учёба при немцах. Конечно, иногда со мной занималась моя тётушка Вера.
Помню, как летом 1943 года пришла к нам в гости в Опочно бабушка Оля и увела меня с собой в Тригоршу. Короче был бы путь через Полоное, но это надо было идти лесом, и, видимо, опасно, и мы пошли через Порхов. Мы зашли в крепости в Никольский собор, долго слушали службу, молились. Полагаю, бабушка неслучайно привела меня в Храм Божий, наверное, в нем она меня когда-то крестила, когда отец был в ГУЛАГе. А из Порхова мы шли мимо фашистского концлагеря, за колючей проволокой которого было много людей. Где-то на пути нам встретилось немецкое кладбище (так объяснила бабушка). И сейчас стоит перед глазами картина: большое количество березовых крестов на могилах, не знаю почему, но немцы любили ставить на могилах своих погибших солдат кресты из белоствольных берёз. В Тригорше я провел несколько дней. Мы, мальчишки, невдалеке от танцплощадки, устроенной как раз напротив нашего дома возле вековой сосны (она и сейчас ещё жива) наблюдали за танцующими немцами, пьющими пиво и кричали им: «Ганс, не пей пиво, будешь … криво». Мы потешались над ними, нам странно было, что они нас не понимают.
В Тригорше почти всегда были на постое немцы, ведь буквально в трехстах метрах от деревни был железнодорожный разъезд, может быть, поэтому немцы и не успели при отступлении в феврале 1944 года сжечь деревню.
Осенью 1943 года слово «партизаны» часто стало произноситься в нашей деревне Опочно. Осень была неспокойна. После того, как разогнали нашу Киёвскую школу, мы, мальчишки, присмирели, нам родители не позволяли выходить из дома. Тётя Катя потом рассказывала, как её муж Васильев Александр Васильевич был связан с партизанами. Подробностей она не знала, но предполагала, что уже летом 1942 года у него наладились связи с партизанами через его двоюродного брата Николая Лебедева, который тайно навещал их дом. Однажды в их дом ночью пришли семь человек с автоматами. На её вопрос: «Кто они?», муж ответил: «Меньше будешь знать - лучше дело будет». Она накормила пришельцев, дала с собой еды. Вскоре после их ухода услыхали взрыв, как после выяснилось, был взорван шоссейный мост по дороге на Бельское Устье. В деревню приехали немцы дознаваться - не видели ли посторонних людей. Соседи, конечно, видели их, но никто не выдал. В это время в деревне старостой был дальний родственник наш Алексей Кирьянов. Однажды он привел к ним (к тёте Кате и дяде Сане) молоденького военнопленного (то ли он сбежал из концлагеря, то ли был выкуплен у полицаев - кто знает?) и сказал Александру: «За него головой отвечаешь. Откорми, одень, обуй и жди. Что дальше делать - скажу». Парнишке было лет 19, не больше, исхудалый, завшивевший, оборванный. Его вымыли, одежду старую сожгли, одели, накормили, а через несколько дней по указанию старосты отправили в партизанский отряд. «Тогда-то я и подумала, что муж мой знает дорогу к партизанам» - рассказала потом тётя Катя. В ноябре 1943 года партизаны часто наведывались к нам в деревню. Мы уже знали, что 27 ноября деревня Красуха с людьми сожжена немцами. Пожалуй, 30 ноября в деревню пришли три власовца и столкнулись с партизанами, те их разоружили и расстреляли. Утром нагрянули немцы, схватили Александра Васильевича и трех женщин и увели в Порхов. На следующее утро ещё до рассвета тётя Катя пошла в Порхов узнать что-нибудь о муже, но только вышла за околицу - увидела, что к деревне приближается карательный отряд - сердце ёкнуло: «Идут нас жечь», она бросилась домой, схватила дочку в охапку и задворками прибежала к матери. В деревне немцы уже стреляли по окнам домов соседей - Тимохиных и Зюзиных.
В моей же детской памяти отложились ярко три события ноября - начала декабря 1943 года. Это страшный рассказ (какая-то женщина зашла к нам – бабушка её кормила, а она рассказывала) о том, что деревня Красуха сожжена с народом. А ещё раньше, поздно вечером, это было 13 ноября 1943 года, мы услышали страшной силы взрыв, выскочили все на улицу и увидели над Порховом столб дыма и огня - это был взорван кинотеатр с 500-ми эсэсовцами (как это после мы узнали). И вот тревожная роковая ночь с 1-го на 2-е декабря 1943 года. Бабушка, мать и тётя Вера спали, спали и мои младшие брат с сестрой, а я, притворившись спящим, слушал какие-то страшные рассказы про охоту на медведей, волков – это материн брат Леонид и с ним ещё трое взрослых парней может быть для того, чтобы усыпить меня, рассказывали были-небылицы. Спустя годы я узнал, что они готовились и обсуждали какими дорогами под утро уйти к партизанам. Не удалось им это совершить. Ранним утром по всей деревне послышалась стрельба, немцы стали выгонять всех жителей из домов и сгоняли всех на край деревни. Моя мать не растерялась (видимо, такая ситуация и раньше в семье обсуждалась) – вытащила с тётей Катей из сарая старые дровни, набросали в них подушек, одеял, посадили детей: меня 9-летнего, 5-летнего Юру , 4-летнюю Нину и полуторагодовалую Нину, да больную сестру Веру. Бабушка, мать и тётя Катя впряглись в дровни и стали выходить из деревни. Повсюду крики, стрельба, мычание и рёв скотины. Немцы и полицаи выгнали всех нас из деревни; кто-то успел из хлевов выгнать скотину (догадались, что сейчас зажгут деревню), а кое-кому не удалось этого сделать. и запертые в хлевах коровы страшно мычали. Нас всех согнали на окраину деревни к гумнам и сараям бывшей барской усадьбы Великое село, деревню подожгли со всех сторон, деревня горела страшным ярким пламенем, мы стояли под дулами автоматов в оцепенении и не знали, что и подумать - что будет с нами - не ждет ли и нас судьба Красухи? Когда деревня сгорела, нас всех колонной погнали к Порхову, как после выяснилось, население ещё трех соседних деревень постигла та же участь – всех согнали в концлагерь на окраине Порхова. Так мы поплатились за связь с партизанами, так немцы расправлялись с населением прифронтовой зоны. Наша Красная Армия наступала - фронт был уже совсем близко – ведь через два с лишним месяца Порхов был уже освобожден от врага.
Итак, в начале декабря наша семья и семьи всех четырех сожжённых деревень оказались в фашистском концлагере «Дулаг-110». Первоначально, в 1941году, этот концлагерь фашисты устроили для советских военнопленных. Страшные зверства чинили фашисты в этом концлагере, устроенном на территории бывшего военного городка, расположенного на окраине Порхова, в трех километрах от центра города. Этот концлагерь существовал с августа 1941 года по февраль 1944года. Здесь погибли от пыток, голода, избиений, инфекционных болезней и прямых уничтожений - расстрелов более 85 тыс. человек. Это зафиксировано в специальном акте комиссии в составе председателя Порховского райисполкома Буданова И.И., врача городской больницы Ширшовой А.Н., протоиерея Благовещенского собора Собственникова и других членов на основании заявлений, опросов, свидетельских показаний, раскопок могил и других материалов и источников. В этих документах зафиксированы, в частности, кроме зверств фашистов в концлагере «Дулаг-110», их зверства и в Заполянском концлагере, где было фашистами уничтожено более десяти тысяч партизан, подпольщиков, советских и партийных работников, в том числе там был замучен и муж тёти Кати - Васильев Александр Васильевич. Всего же в Порховском районе, как свидетельствуют вышеуказанные документы, кроме жертв в двух концлагерях, замучено, сожжено, повешено более одиннадцати тысяч мирных граждан: женщин, стариков и детей, сожжено дотла 313 деревень, в том числе несколько с народом. Документы о зверствах фашистов в Порховском районе хранятся в Порховском краеведческом музее, они же были представлены и Нюрнбергскому трибуналу. С лета 1943 года, когда фашисты просто-напросто не имели советских военнопленных, концлагерь «Дулаг-110» был превращен в пересыльный и фильтрационный лагерь для мирных граждан, где так же погибло много людей, но, Слава Богу, наша семья уцелела.
Особенно свирепствовали каратели осенью 1943 года, когда тысячи жителей Порхова и окрестных деревень целыми семьями с малыми детьми были схвачены и помещены в концлагерь после взрыва кинотеатра 13 ноября 1943 года. Там в концлагере наша семья находилась в полной безвестности о своей будущей судьбе почти весь декабрь. Загнали нас в переполненный людьми барак, где на нарах не то, что прилечь - посидеть порою не было места. Холодно, кормили один раз в сутки какой-то баландой. Запомнился мне невероятный шум, гам. Порой брань, ночью не сон, а какое-то полузабытьё, все время хотелось есть и спать. Однажды ночью нас обокрали: у матери из шелгунка, в котором она хранила деньги (вряд ли их там было много) вытащили пакет с деньгами и, самое главное – фотографии и документы. Поэтому в нашей семье нет ни одной довоенной фотографии и самая первая моя фотокарточка - это групповой снимок пятого класса в 1948 году.
Однажды ночью наш барак подняли на ноги, велели выходить и загнали нас в вагоны, в которых обычно возили скот (на полу остатки соломы, навоза). Несколько вагонов, так называемых теплушек (хотя в них был страшный холод), в которых до отказа нагнали много народа - узников концлагеря, поставили впереди паровоза, за паровозом – вагоны с ранеными немцами и какие-то товарные вагоны. Сообразительные (а может быть осведомленные) соседи догадались, что наши два или три вагона впереди паровоза поставлены на тот случай, если где-то дорога заминирована партизанами, то подорвутся наши вагоны, а остальные с немцами уцелеют.
Страшную бомбёжку мы пережили на станции Подсевы. Наш состав почему-то задержали, быть может, в ожидании встречного поезда, а в этот момент налетели на станцию наши самолеты – бомбить стоящие на путях поезда. Конечно, наши лётчики не знали, что в нескольких вагонах фашисты везут в неволю мирных жителей. К счастью, наш состав не пострадал, и мы скоро двинулись в сторону Пскова. Когда доехали до Пскова, бабушка сказала: «Слава Богу, живы остались.» От Пскова до Двинска (теперешний Даугавпилс) ехали в том же вагоне, дальнейшая судьба нам была неизвестна - поговаривали, что нас везут в Германию. В Двинске началась какая-то пересортировка людей: малочисленные семьи с взрослыми здоровыми людьми перевели в другие вагоны, и на самом деле повезли в Германию, а наши семьи, где были одни старики, женщины и дети, через несколько дней посадили на подводы и привезли в литовский городок Зарасай, поместили в какой-то школе, и мы стали ждать решения своей участи. Каждый день приезжали с окрестных хуторов литовцы подбирать работников-батраков. Брали в первую очередь те семьи, где дети уже подростки, да и не менее 2-3 трудоспособных взрослых. А кому нужна была наша семья, где четверо малолетних детей, больная тётя Вера, старая бабушка, а работниц всего две - моя мать и тётя Катя? Пытались разделить нашу семью, но не знаю, каким образом, стоящая на своём бабушка: «Будем только вместе», сумела умилостивить одного хозяина, слава Богу, оказавшегося русским, (ещё его дед переехал в Литву много лет назад), и он взял всех нас и отвёз в свой хутор Кети Имбродской волости, что примерно в двадцати километрах от Зарасая. Хозяйка была очень недовольна тем, что хозяин привёз такую большую и неработоспособную семью, где из восьми человек, работников, фактически, - только две женщины Нам отвели для проживания летнюю горницу, где зимой хранили в неотапливаемом помещении продукты. Пол в горнице был глинобитный, печка хоть и имелась, но ею не пользовались. Мать, тётя Катя и бабушка быстро навели порядок в помещении, натопили печку, набили соломой матрацы, которые выделила хозяйка, и мы потихоньку стали устраиваться на новом месте. В работящих руках сестёр дела пошли споро – ведь хозяйка согласилась кормить нашу большую семью только в том случае, если будем хорошо работать: у неё в хозяйстве было 8 коров, 3 лошади, 3 свиноматки, куры, гуси, утки. Кроме ухода за скотиной и других работ по хозяйству, молотили в гумне хлеб, трепали лён и многие другие работы выполняли. Весной и летом я и брат Юра пасли гусей и уток, по окрестным хуторам ходили просить милостыню, причем литовцы давали что-то, лишь когда попросишь по-литовски, поэтому пришлось выучить несколько десятков слов.
Хозяева наши по происхождению были русские, общение с ними не вызывало затруднений, постепенно отношение их к нам стало более теплым, а когда стало известно, что фронт приближается к нашим местам, то не только хозяева, но и литовцы-соседи изменили к нам отношение – видимо, опасались иметь неприятности после прихода Красной Армии и хорошее отношение к нам в эту пору, наверное, считали своеобразной индульгенцией в случае каких-либо неприятностей в отношениях с новой властью и, наверное, надеялись, что и мы замолвим доброе слово за них. Взрослые члены нашей семьи, и ещё двух таких же семей, живущих на хуторе, должны были каждую неделю отмечаться в волостном правлении, в Имбродах. А однажды (это было, кажется в марте 1944 года) хозяева повезли и меня в волость – оказалось, что туда вызвали всех мальчишек в возрасте от десяти лет и старше - подростков, вывезенных с Псковщины.
Некоторых подростков из соседних хуторов я уже знал и раньше – они были чуть старше меня – им выдали паспорта - аусвайсы; когда же очередь дошла до меня, то выяснилось, что мне до десяти лет не хватает полгода, да к тому же я оказался искалеченным, и мне аусвайса не выдали. Я обиделся и с такой обидой возвратился домой. А вскоре до нас дошли вести, что все мальчишки, имеющие на руках аусвайсы, вывезены в Германию без родителей. Спустя много лет (в сороковую годовщину Великой Победы в 1985 году), когда я возглавлял делегацию работников культуры Псковской области в округ Гера Германской Демократической Республики(ГДР), нас провели для возложения цветов на братскую могилу русских 10-13-летних мальчишек (их там было захоронено более десяти тысяч), замученных невыносимыми условиями труда на военном подземном заводе. Если бы я был на полгода старше, я тоже мог бы там оказаться. Так немецкая пунктуальность помогла мне остаться в живых. Больно, грустно и печально, что из-за того, что так много в войну по разным причинам погибло моих сверстников, да и ослабленное здоровье в военное лихолетье очень рано отправило на тот свет моих ровесников, сегодня я в своем окружении очень мало вижу одногодок, доживших до начала XXI века.
Весной и в начале лета 1944 года в наш хутор Кети немцы наведывались редко – хутор расположен был в стороне от больших дорог, но в конце июля в хуторе расположилась какая-то воинская часть: пушки, пулемёты, много связистов – всю округу опутали проводами – видимо готовились принять бой с нашими наступающими частями. Однако в нашем хуторе немцы не задержались. За несколько дней до прихода наших войск немцы выгнали всех жителей из хутора. Невдалеке за проселочной дорогой была небольшая сосновая роща - там-то мы и расположились в заранее выкопанных или приспособленных окопах. Совсем рядом с нами шли бои, нам хорошо была слышна артиллерийская канонада. Немцы в нашем хуторе, не приняв боя, ушли на запад, но мы, находясь в лесу, об этом узнали только дня через два, удивлённые необычной тишиной. Не услышав выстрелов и на следующий день, рано утром тётя Катя и тётя Вера пошли на разведку, на дорогу и вдруг вскоре бегут обратно с радостными криками: «Наши, наши идут». Мы все побежали к дороге – и видим приближающиеся колонны наших войск: солдаты, офицеры в незнакомой форме. Узнав, что мы русские, угнанные немцами из Псковщины, они ласково с нами разговаривали, чем-то вкусным угощали, говорили, чтобы мы собирались теперь домой. Радости нашей не было конца. Красноармейцы ушли дальше на запад, наступило некоторое затишье, однако вскоре до нас стали доходить страшные вести – в округе «лесные братья» вырезали целые русские семьи, видимо, почувствовав безнаказанность (армия ушла на запад, а органы власти - военные комендатуры ещё только формировались). Слухи о жестокости «лесных братьев» наводили на нас ужас, и мы спешно стали собираться домой. В очередную разведку опять ушли сестры – моя мать и тётя Катя – ходили в Двинск (Даугавпилс), побывали у военного коменданта, выхлопотали разрешение на возвращение домой. Правда, комендант их отговаривал, советовал не торопиться, говорил, что и Псков и Порхов разрушены дотла, многие деревни сожжены. Но мы всё же решили немедленно отправляться домой – хоть на пепелище быть, но на Родине. Сборы были недолги – хозяева снабдили нас на дорогу продуктами, отвезли на лошадях в Двинск, и мы начали почти двухнедельное путешествие домой. Ехать пришлось кружным путём – не была ещё восстановлена железная дорога из Двинска на Псков, и нас посадили на железнодорожные открытые платформы, на которых стояла какая-то неисправная военная техника – везли, наверное, ремонтировать в тыл. Мы ехали через Минск, там нас задержали на два дня – страшно было смотреть на разрушенный дотла город, впрочем, скоро и другие города, в том числе и Бологое, и Дно, и Порхов мы увидели такими же разрушенными. Наконец, на полустанке-разъезде Тригорша, по нашей просьбе машинист остановил поезд, мы быстро разгрузились. Мать и тётя Катя пошли в деревню (это всего полкилометра от разъезда) и вернулись с бабушкой Олей и дядей Гришей. Слава Богу, деревня Тригорша не была сожжена немцами и в сохранившейся бабушкиной избе разместились наверное человек 30 родственников – все нашли приют... Радость встречи омрачилась печальными известиями: не дожил до освобождения дед Николай, вернулся домой с тяжёлым ранением дядя Гриша, ставший инвалидом. У бабушки Оли уже были известия: от отца – он воевал в Пруссии, дядя Тимофей тоже жив и воюет, освобождая Родину. Жив дядя Коля, жива тётя Полина, однако их дети погибли ещё в 1941 году. Мы вернулись на Родину 8 сентября 1944 года. А вскоре отец, узнав из нашего письма, что мы все живы и вернулись в Тригоршу, получил краткосрочный отпуск на пять дней и приехал домой в ноябре 1944 года. Я пошел в школу во второй класс в деревню (точнее, это был сохранившийся барский дом) Красково, а вскоре перешел учиться в Полоное, когда там отремонтировали тоже бывший барский дом, более просторный, под школу. Мы все с нетерпением ждали окончания войны. Мать пошла работать на железную дорогу – охраняла железнодорожный мост через речку Полонку, тётя Катя устроилась на работу в совхоз Полоное, сначала в полеводство, а после ее перевели на животноводческую ферму. Она вскоре с дочкой Ниной и матерью, бабушкой Таней, перебралась жить в Полоное, в освобожденные помещения военного госпиталя. Это здание сохранилось до сих пор. До революции в имении А.М. Дондукова-Корсакова в этих корпусах располагалась барская псарня. Жили они в маленькой комнате — три семьи; тётя Вера тоже вскоре перебралась к ним – её приняли на работу учительницей начальных классов в Полонскую семилетнюю школу, для которой была приспособлена сохранившаяся часть барского дома князя Александра Михайловича Дондукова-Корсакова. Сейчас в этом здании – церковь.
Вышеприведённые заметки были написаны два года назад – летом 2005 года и без значительных правок напечатаны на этих страницах. Два с половиной года я не мог взяться за продолжение этой работы и теперь привожу в порядок предыдущие записи. Пожалуй, ничего не буду изменять и в последующих заметках, написанных в 90-е годы прошлого столетия, и оставлю всё так, как мне виделось прошлое тогда, да и как я видел всё происходящее с нами . 12 января 1995 .
«Блажен лишь тот, кто посетил
Сей мир в его минуты роковые»
Ф.И.Тютчев, пожалуй, не о своём времени это говорил, ибо во всю свою долгую жизнь не застал, как мне думается, «минут роковых» в «золотом» ХIХ веке Российской истории. Впрочем, это, может быть, нам в конце ХХ века прошедший век кажется «золотым», а ему (Тютчеву) его время виделось иным. Кроме того, стоит ли говорить о блаженстве, когда являешься свидетелем и в определённом смысле участником роковых минут, часов, дней, недель, месяцев, лет, десятилетий?...
Да, вот уже и мне минуло шесть десятилетий (1934-1994). Жизнь промелькнула как один миг. А сколько частиц, долей мига осталось? Успею ли хоть что-то, самое главное, основное, занести на бумагу? И для кого? Пожалуй, в первую очередь для себя – ибо формулируя и фиксируя мысль, воспоминания, систематизируешь события, факты, через «призму очищенного оптического стекла» (Н.В.Гоголь) пытаешься что-то понять, в себе разобраться. А может быть, кто-то в будущем наберётся терпения и прочтёт эти страницы, вспомнит обо мне и что-то для себя почерпнёт в печальных, а порой и радостных, уроках простой жизни обычного человека. И, во всяком случае, хочется облегчить душу, излагая на бумаге то, что невольно запомнилось, осело в памяти и незабываемо. До чего же прав А.А.Блок: «Мы дети страшных лет России, забыть не в силах ничего»!
11 апреля 1995г
Намеревался чаще садиться и писать воспоминания, но…прошёл месяц, другой, третий… и стало страшно, что я не успею изложить на бумаге то, что знаю, что помню… и это, не записанное, может уйти со мною, так и «канув в Лету», в безвестность. А ведь обо всём этом только я могу рассказать… должен поведать, хотя бы внучкам.
Итак, что я? кто я? Кто мои родители, деды, бабки? Из сохранившихся документов – всего десяток довоенных фотографий, да и то не моих, и две похоронки – свидетельства о смерти моей прабабки и отцова младшего брата.
12 апреля 1995г.
Сегодня День космонавтики – в 1961 году в космос полетел Юрий Гагарин – мой сверстник и одногодок (уже прошло 34 года). Сегодня день рождения Юры Михайлова (моего зятя, мужа моей сестры Вали), отмечали его 55-летие и уход его на пенсию.
Вчера была 50-я годовщина освобождения Бухенвальда, фашистского концлагеря, в память этого события день 11 апреля был объявлен Международным днём в честь узников фашизма.
Годы! Годы!
Нынче будет уже 17 лет, как нет родителей. Сегодня послушал магнитофонную запись разговоров с дядей Гришей и тётей Катей – десять лет назад сделана эта запись – дяди Гриши уже нет.. Надо, обязательно надо перенести эти записи на бумагу, а то… не дай Бог… Ведь отцовы рассказы я так и не записал, точнее я настойчиво и не расспрашивал его, кроме того, мать и отец не любили рассказывать о своей жизни, не удалось как следует расспросить и дядю Мишу. Поэтому приходится пользоваться только сведениями, полученными от Григория Николаевича (он уже умер), отцова брата и Екатерины Степановны, материной сестры. Надо спешить, спешить…
Итак, кто мы есть и откуда? Деревня Тригорша. Ещё не было Порхова, не было Пскова, не было Новгорода, а невдалеке от реки Шелони (может, у неё в ту пору было другое имя Солона-Шалона - солёная), в двух верстах от неё на её правом берегу какой-то неведомый нам пращур, предок по имени Тригость, глава славянского рода или племени, основал селение, которое и называлось его именем – Тригостьем- Тригорьем-Тригоршей. Так предполагают лингвисты-топонимисты. Потомкам Тригостя, моим пращурам, новгородским, а с ХVI века псковским защитникам русских земель, и вместе с тем мирным земледельцам, хватало много забот и они свершили много славных дел, результаты которых – в сути моего Отечества, правда конкретные дела их безвестны, но легко представимы.
В ХХ веке Тригорша и её обитатели были свидетелями и участниками многих важных событий; дело в том, что рядом с деревней, в трёхстах метрах от неё, в 1897 году была построена железная дорога Бологое-Дно-Порхов-Псков, часть, отрезок большой Виндаво-Рыбинской. На этой дороге в пяти километрах от Порхова и в двадцати – от Дно, был устроен разъезд-полустанок Тригорша, который просуществовал до середины ХХ века. Много содействовали строительству этой дороги князь А.М.Дондуков-Корсаков и граф С.А.Строганов, имения которых находились в Порховском уезде. Эта дорога и разъезд-полустанок в значительной степени определили многострадальную судьбу древней деревни Тригорша. Три-четыре десятка крестьянских хозяйств, до революции работавших на Полонских владетелей земель Дондуковых-Корсаковых, получили возможность дополнительного заработка, отправляя на железную дорогу работать членов своих семей. Моё семейство не было исключением. Мой отец начинал свою трудовую (официально зарегистрированную в документах) жизнь чернорабочим на железной дороге, моя мать с сентября 1944 года и до конца 1946 охраняла железнодорожный мост через речку Полонка, дядя Тимофей больше двадцати лет был машинистом паровоза, отцовы сёстры Антонина и Татьяна тоже работали на железной дороге.
Очень мало сведений сохранилось о моём прадеде. Это был тригоршский крестьянин Матвеев Матвей, родившийся в середине ХIХ века (до 1850 года) и умерший в первые годы ХХ века. Его жена, Матвеева Дарья Харитоновна, следовательно, моя прабабка, скончалась в 1927 году в возрасте около 80-ти лет, значит, если она была ровесницей (или немного моложе своего мужа), то родилась тоже в середине ХIХ века). Можно с уверенностью сказать, что прабабка погребена подле своего супруга (моего прадеда), где покоятся несколько поколений моих предков. Мой прадед построил в начале ХХ века дом, в котором мне суждено было родиться, некоторое время жить и впоследствии неоднократно посещать его. О моей прабабке дядя Григорий (отцов брат) рассказал, что ему уже было 11 лет, когда скончалась его бабушка Дарья: «Деда своего я не знал, он умер за несколько лет до моего рождения, а вот бабку Дарью я хорошо помню, она с нами всё время жила. Хорошая была бабка, я всё плакал, когда она мёртвая под образами на лавке лежала».
У Матвея и Дарьи были дети: Николай Матвеевич (мой дед), Тимофей Матвеевич (его судьба мне неизвестна), Федосья Матвеевна Дийкова (тётя Феня – жила в Ленинграде), Алексей Матвеевич Вересов (жил в Ленинграде, отец Бориса, моего двоюродного дяди), Мария Матвеевна (тётя Маня – мать Тамары Васильевны, моей двоюродной тёти). Из всех детей Матвея и Дарьи только мой дед Николай сохранил фамилию Матвеев.
Мой дед Николай в семье Матвея и Дарьи был старшим сыном, поэтому ему отошёл отцовский земельный надел и дом, построенный его отцом в десятые годы ХХ века (до Первой мировой войны). Николай Матвеевич Матвеев родился в 1884 году, женился на Ольге Дмитриевне (её девичья фамилия Елагина) из деревни Готовино (примерно в двадцати километрах от Порхова, на север от него в сторону Петербурга). Ольга Дмитриевна была на два года моложе Николая Матвеевича, следовательно, она родилась в 1886 году, Когда они поженились? Видимо по обычаям того времени в 18-20 лет, т.е. в период с 1904 по 1910 гг. Их первый сын Дмитрий умер во младенчестве, а второй сын – мой отец, Петр, родился 6 декабря (по новому стилю) 1912 года. После Петра родилась Полина (1913-1969), затем Григорий (1916-1994), Тимофей (1920-1969), Антонина (1922-1980), Татьяна (1927-1999), Виктор (1929-1940).
Мой дед Матвеев Николай Матвеевич (1884-1943) прожил недолгую жизнь – всего 59 лет, но она вместила очень много, порой радостных, порой трагических событий. У меня есть одна единственная его фотография – паспортная, маленькая. Недавно Тамара Васильевна (дочь тёти Мани, моей двоюродной бабки), она старше меня на 4 года и лучше меня запомнила своего дядю (когда он умер, мне было 9 лет, а ей – 13), сказала мне: «Ты стал очень похож на дядю Колю». Когда я отрастил бороду, то обнаружил, что сходство действительно есть: ниспадающие на лоб волосы, борода растёт точно как у деда, носовые закрылья, нос, глаза и, кажется, выражение лица, роднящее меня с ним, быть может и тем, что у меня общие с ним муки больных ног.
Дед Николай, имея двух малолетних детей – двухлетнего Петра и годовалую Полину, в возрасте 30 лет, в 1914 году был мобилизован на фронт. Как он воевал, не знаю, правда, в детстве я слышал скупые отзывы о том, что он был храбрый вояка. В августе 1915 года в боях под Ковно он был тяжело ранен – «оторвало правую ногу под колено» и получил пулевое ранение в стопу левой ноги. После госпиталя дед вернулся домой и дядя Григорий – послефронтовой его сын, родившийся 2 октября 1916 года, рассказывал, что его отец не мог пахать, косить, другие тяжёлые работы выполнять. Протез его был примитивный – подвязывался к правой культе деревянный чурбан. Однако он «заборы чинил, в хлеве работал, хорошо шил поршни, плёл лапти, направлял косы, зубрил серпы – отбою от односельчан на эти заказы не было». Среди односельчан он слыл отменным грамотеем, у него был четкий каллиграфический почерк, поэтому он был определён то ли счетоводом, то ли писарем в волостное правление, затем в Полонский сельсовет, а когда создали колхоз «Красная Тригорша» – стал колхозным счетоводом, по ночам охранял колхозный сад. Он был аккуратен, добросовестно исполнял свои обязанности. Помню, перед войной, мне было 5 или 6 лет, он взял меня в свой шалаш-будку, сооружённую возле старой яблони в саду Ураловых на краю деревни. Этот сад и дом Ураловых были конфискованы у кулаков, в их доме располагалось правление колхоза и деду поручили охрану сада, выдав ему ружьё. Очень хорошо запомнился вкус спелых сочных яблок, добрая улыбка деда, ружьё под стрехой шалаша (отпугивать холостыми зарядами сорванцов-воришек), да лай собак.
Помню обеспокоенного деда, когда меня в очередной раз привела в Тригоршу бабушка Оля летом 1943 года. Он, видимо, предчувствовал страшные события – над ним сгущались тучи – кто-то из соседей донёс оккупационным властям, что у него три сына и зять воюют в Красной Армии, а брат в Ленинграде большой партийный начальник (секретарь парткома Кировского завода Алексей Матвеевич Вересов, как стало известно позднее, дивизионный комиссар дивизии народного ополчения, погиб на Пулковских высотах в сентябре 1941 года). В ту памятную последнюю встречу с дедом я с удовольствием угощался печёной картошкой, которую дед достал из печки. До сих пор я чувствую запах и вкус этого его угощения. В ноябре 1943 года дед умер от тифа, не дождавшись освобождения Тригорши всего 3 месяца. Больше личных воспоминаний о деде моя память не зафиксировала. Запомнился мне один характерный эпизод из жизни деда, о котором рассказывал дядя Гриша. Наверное, он ещё в детские годы слышал рассказ взрослых о «подвиге» своего отца. Дело было летом 1919 года. Белогвардейские войска Юденича, захватив Псков, приближались к Порхову, бои шли невдалеке от Демянки (а там и Готовино, родная деревня бабушки Оли). Дядя Гриша рассказывал: «Однажды мама просыпается раненько утром, а ни отца, ни лошади нет: соседи сказали, что Николай на рассвете куда-то уехал. Переполох был страшный. Через несколько дней, когда Юденича прогнали, отец вернулся со своей лошадью, телегой и благодарностью красного командира за подвоз снарядов. Одни соседи одобрите6льно его называли героем, другие, ехидно ухмыляясь, называли его «безногим воякой». Да, неуёмный дед хорошую память о себе оставил у односельчан. У него было семеро детей, у шестерых из них – 15 его внуков, самым плодовитым был его старший сын Пётр, мой отец, у которого было пятеро детей. По-разному сложилась многотрудная судьба их всех. В 2007 году, когда я обрабатываю эти давние записи, детей деда Николая уже никого нет в живых, а из 15 его внуков живут всего 8: дети Петра — Евгений, Николай, Валентина; сын Григория Александр, сын Тимофея Виктор и дочери Галина и Елена да дочка Татьяны - Лариса.
Моя бабушка – жена деда Николая, Ольга Дмитриевна, прожила со своим супругом 33 года, родила семерых детей, вдовствовала ещё 26 лет и скончалась в возрасте 82 лет. Я её помню очень хорошо с ранних своих детских лет и до своего 35-летнего возраста. Постоянно я с нею не жил, но встречи были частыми. Поражался я её выносливости, силе духа, отменному здоровью, доброте, отзывчивости этой простой псковско-порховской крестьянки. На таких русских женщинах стояла, стоит и стоять будет Русь святая. У меня есть чудная фотография – бабушка Оля выглянула из распахнутого настежь окна своего дома в Тригорше, видимо, кто-то её окликнул – столько доброжелательности и готовности сделать добро в её позе и взгляде. Мой отец писал её девичью фамилию Дмитриева (быть может, по отцу Дмитрию), хотя в её родной деревне Готовино много жило Елагиных, в т.ч. и её племянники, с которыми я в молодости встречался.
Как мой дед с нею познакомился? Когда? Ничего об этом мне не известно. Можно только предположить, что её добрый нрав, что так высоко ценилось в невестах в ту пору, привлёк его, да впоследствии и его мать Дарью Харитоновну, оставшуюся вдовой и вдовствующую более 20 лет (может быть,тоже 26 лет, как суждено будет вдовствовать её невестке – моей бабушке Оле) и согласившуюся жить с невесткой и старшим сыном Николаем в большой семье. Я думаю, что бабушка Оля научилась в это время многому у своей свекрови. После того, как дед вернулся с фронта Первой мировой войны инвалидом, всё хозяйство большой и увеличивающейся семьи легло на её плечи. К 1927 году, когда умерла Дарья Харитоновна, у деда и бабки было шестеро детей в возрасте от 15 лет до одного года, а через два года родился и Виктор. В начале 30-х годов ушли из семьи Пётр и Полина, создавшие свои семьи, однако Григорий в 1937 году женился на староверке Матрёне, привёл её в семью, но через два года был призван в Красную Армию, оставив на попечение матери и отца жену и младенца Павла (он умер уже после войны).
В семье деда и бабушки были и свои, ещё несовершеннолетние дети Тимофей, Антонина, Татьяна и Виктор. Дядя Гриша рассказывает: «Я ещё мальчишкой был, мы, дети, всё ещё спим, а мама уже обрядившись, на пахоте, или на покосе, взяв корку хлеба с собой, уходит. Придёт через несколько часов, портянки выстирает (не только мужики, но и женщины обматывали ноги портянками и обували лапти) и обед начинает готовить. Всё хозяйство было на ней. Она первой утром вставала и последней засыпала».
Довоенных моих воспоминаний о бабушке Оле очень мало. Запомнилось лишь общее впечатление – добрая, заботливая, строгая (наверное, я её побаивался), угощала ватрушками, печёной картошкой. Военные годы оставили какие-то смутные впечатления о двух-трёх встречах с ней, впрочем, я об этом уже раньше рассказал. После нашего с опоченской семьёй возвращения на Родину из Литвы, видимо в первых числах сентября 1944 года, она приютила нас в своём доме. Старый дедовский дом (а деревня Тригорша немцами не была сожжена – видимо, не успели – настолько стремительным было наступление нашей армии) приютил едва ли не три десятка человек: бабушка, её дочери Тоня и Таня, дядя Гриша с женой Матрёной и сыновьям Павликом и Шуриком, сестра Матрёны Галя, брат Ларя, их мать, дедова сестра тётя Маня с мужем дядей Васей по прозвищу «сатана» и с их детьми Тамарой и Николаем, да и мы, вернувшиеся из литовской неволи: бабушка Таня, моя мать Мария с тремя детьми Женей, Юрой и Ниной, материна сестра Катя с двухгодовалой дочерью Ниной и другая сестра Вера. Сколько же это? Говорили, что не менее тридцати человек – ведь на более короткий срок останавливались и другие родственники, и просто знакомые, ожидавшие какого-либо определения своей судьбы. До окончания войны в краткосрочных отпусках из армии побывали мой отец, дядя Коля Степанов, дядя Тимофей и кто-то ещё из дальних родственников. Никто, от бабушки Оли не слышал грубого слова, всем дала приют в ту трудную пору.
Хочу покаяться перед памятью бабушки Оли в своих детских неосмысленных прегрешениях. Один случай произошёл осенью 1944 года, в сентябре, сразу же после нашего возвращения из Литвы, мне было десять лет. Вечером разразилась страшная гроза, небо всё затянулось зловещими кроваво-красными тучами, стало внезапно темно, небо разрывают яркие молнии, гремит страшный гром. Я с бабушкой стою на крыльце, она заставляет меня креститься и объясняет, что кровавые тучи – это кровь убитых на войне. Я в ужасе повторяю за ней крестное знамение и слышу язвительный хохот мальчишек, укрывшихся под навесом амбара напротив нашего дома. Моё мальчишеское самолюбие опозорено, я злюсь на бабушку и перестаю креститься, а она, заметив это, не упрекает меня. Да, я смалодушничал, но ведь очень значимо было для меня мнение мальчишек, и это малодушие обернулось для меня другой большой бедой, повлекло другой – больший грех. Года через четыре, когда мы жили в Шелонске, зимой 1948 года я по какому-то материнскому поручению ходил в Тригоршу, и бабушка Оля дала мне иконку (кажется, бумажная литография) для матери. Возле Шелонска на льду Шелони весь мальчишеский отряд забавлялся нехитрыми затеями. Не помню, кто из моих старших товарищей, узнав, что я несу домой от бабушки иконку (я – пионер, сын секретаря парторганизации), стали подзуживать и даже требовать, чтобы я иконку утопил в проруби. Я опять смалодушничал и выполнил их требование, а они, посмеявшись надо мной, продолжали меня разыгрывать. Кто-то поднёс мне топор и на «слабо» предложил его лизнуть языком. А надо сказать, что в тот день был довольно сильный мороз. Бог наказал меня – я лизнул топор, мгновенно оставив на мёрзлом металле кусок своего языка, взвыл от боли, помчался домой. Мать как-то облегчила боль, язык-то зажил, и мои страдания смягчили гнев матери за мои «грехи», а как она объяснилась с бабушкой – я не знаю. Меня никто не упрекал, мне никто об этом не напоминал, но я этого простить себе не могу. Прости, бабушка Оля, мои грехи! Впрочем, меня не упрекали, может быть, и потому, что знали народное поверье, о котором я узнал совсем недавно. Делаю выписку из книги Анатолия Рогова «Шереметев и Жемчугова» (Издательство «Москва. Вагрис», 2007 г.): – стр. 64: «Если же кинуть туда (в воду озера, реки) монетку, а лучше свой нательный крестик, а ещё лучше иконку своего святого – тогда тебе вообще в жизни будет большое счастье».
Сколько раз я гостил у бабушки Оли! В день Успения Богородицы (28 августа) – престольный праздник в Тригорше – обязательно, в Покров и на Пасху – часто, да и в иные дни – тоже. Помню, в 1951 году летом я приехал с дядей Колей и тётей Полиной из Пярну в отпуск, я уже год отработал на заводе, имел приличный заработок, купил хороший костюм (второй в моей жизни), другие наряды, гордился этим, привёз бабушке гостинцы – она была довольна. В 60-е годы я работал директором школы в Ершове. Бабушка вместе с дочкой Полиной и зятем Николаем, которые гостили у неё в Тригорше, приехали ко мне. Я с женой Надей и дочкой Юлей встречал их на железнодорожном вокзале в Пскове. Это было в 1965 году 9 мая – в тот день впервые широко отмечался праздник Победы, мы задержались в Пскове, а вечером приехали в Ершово, в 15 километрах от Пскова, они несколько дней гостили у нас. Через три с половиной года бабушки не стало. В феврале 1969 года в студёный морозный день я с сестрой Валей и её мужем Юрой Михайловым ехал на похороны бабушки Оли, за Карамышевом мотор моей служебной машины «Победа» заклинило, мы вынуждены были добираться на попутках, успели только к погребению. Я в последний раз сфотографировал бабушку уже в гробу. Бабушка Оля прожила долгую (82 года), тяжёлую, многотрудную жизнь и умерла в одночасье, в трудах. Принесла с колодца ведро воды домой, села на лавку и отдала Богу душу. Царствие ей Небесное и вечная память.
Матвеева Ольга Дмитриевна (1886 – 1969)
***
И вот дошла очередь в моём рассказе до её старшего сына Петра, моего отца.
Матвеев Пётр Николаевич – родился 6 декабря 1912, умер 11 июля 1978 года.
В общем-то, недолгая жизнь — 65 с половиной лет. Главное в его жизни – труды, невзгоды, две войны, две тюрьмы, ранение, и продолжил свою жизнь в нас, своих детях – трёх сыновьях и двух дочерях. (Запись от 13 апреля 1995 г.)
Что оставил мне отец из памятных вещей и документов? Пятитомник сочинений Короленко. Деревянная шкатулка, инкрустированная соломкой, лагерное изделие мастеров, наполненная его документами, очками, папиросами, фотографиями, рукописным песенником, да ещё кое-какой мелочью. И всё… нет, не всё – наручные часы с дарственной надписью от профкома, подарок отцу в день его 60-летия.
Отцовы рассказы о себе были чрезвычайно скупы, он очень не любил о себе рассказывать, быть может, считал, что его сыну не обязательно знать мрачную сторону его жизни. А если и случалось мне его разговорить после праздничной чарки, то вмешивалась мать с ироническими замечаниями и он замолкал. Немногочисленные родственники уже после его кончины говорили о нём всегда уважительно, но прибавить сведений о нём сумели мало. Что я знаю об отце из своих наблюдений, рассказов о нём и скупых документов?
Отец родился 6 декабря 1912 года, зарегистрирован при крещении в церкви в деревне Старые Буриги Заполянской волости (Тригорша входила до революции в состав этого церковного прихода и этой волости). Он учился в Порхове, окончил только 6 классов школы второй ступени, он показывал мне класс, в котором учился в старинном здании бурсы, где довелось и мне учиться и закончить там 7 классов. В 1927 году 14-летий подросток вынужден был бросить учёбу не по неспособности, а по нужде – не в чем в школу ходить, некому в хозяйстве работать. Кстати, его шестиклассного образования хватило ему для самосовершенствования настолько, что он впоследствии много лет работал старшим бухгалтером в различных организациях. Три года отец помогал по хозяйству родителям, присматривал за младшими братьями и сёстрами. После этого началась его официально зафиксированная трудовая деятельность. Полтора года (с мая 1929 по октябрь 1930 года) он был чернорабочим на железной дороге, но, видимо, ни зарплата, ни перспектива не устраивали молодого парня и он по приглашению своего дяди Алексея Вересова уезжает в Ленинград и работает там полтора года на фабрике «Кондр». Однако суровое «сокращение штатов» заставляет его вернуться на родину и устроиться на прежнее место на железной дороге, но и здесь не суждено было ему задержаться – опять «сокращение штатов». В феврале 1932 года 19-летнего парня принимают на работу счетоводом в Полонский сельсовет. Работа чистая, в ту пору для деревни престижная, хорошо оплачиваемая. Так началась для моего отца на многие годы счётно-бухгалтерская пора его деятельности, повлекшая роковые последствия для него и его семьи. Дело в том, что эта работа заставляла безусловно подчиняться начальству и безоговорочно выполнять порой и противозаконные действия. Осенью 1933 года молодой, красивый, рыжеволосый счетовод женится. В жёны он взял Марию Степановну Васильеву, старшую дочь из рано осиротевшей семьи из деревни Опочно. Эта деревня находилась в трёх километрах от Полоное и деревенская молодежь Тригорши и Опочно издавна на праздниках гуляла вместе, ходили на ярмарки на 3-4 дня в Тригоршу в Успенья-Богордицкий праздник 28 августа и оттуда сразу же на день Фрола и Лавра 31 августа в Опочно и снова отмечали в Тригорше праздник Покрова 14 октября. В эти осенние дни и поженились мои родители. Женихался мой отец, видимо, недолго. Тётя Вера и тётя Катя вспоминали, как они подшутили над женихом своей старшей сестры в праздничном застолье 31 августа 1933 года. В кусок хлеба, переданный ему, они поместили ложечку ядрёной самодельной горчицы – огнём зажгло ему рот, но он не выскочил из-за стола, стерпел – проглотил хлеб. Привёз Пётр Николаевич молодую жену Марию Степановну в свою большую семью в Тригоршу, но семейное счастье было недолгим, вскоре началась сложная цепь невзгод и несчастий.
3 августа 1934 года родился я калекой, и начались у отца с матерью хождения по врачам и хирургические операции – это первое в их жизни несчастье. А вскоре и другая невзгода-горе – отца осудили и отправили на строительство канала «Москва-Волга». Теперь мы знаем, как формировались кадры «трудового фронта» этой сталинской стройки. Люди (преимущественно молодые) разных специальностей, уличённые в преступлениях, или случайно оступившиеся, или по сфабрикованным делам «осУжденные», доставлялись на стройку под конвоем. Моему отцу была инкриминирована «растрата». Трудно сказать – его ли оплошность, подставка ли начальства, быть может, не желавшего терпеть грамотного языкастого парня, угроза ли разоблачения с его стороны неблаговидных дел истинных преступников, месть ли его отцу Николаю, счетоводу колхоза, а может быть, и совокупность всех этих мотивов, и вот отца обвиняют в «растрате». Не верю, чтобы он хоть копейку из растраченной суммы взял себе. В семье Матвеевых был чрезвычайно суровый закон (впрочем, и в большинстве крестьянских семей) – чужого не брать – отец этот закон неукоснительно соблюдал всю свою жизнь. Хотя семья и жила в нужде – глава семьи инвалид, маленькие дети – Тоня, Таня, Витя – от 5 до 10 лет; подростки Гриша и Тима и молодая семья отца с младенцем сыном, калекой, но, долго не раздумывая, продали корову, покрыли отцовскую «растрату», но… Советские законы были суровы и жестоки, и отец был оторван от своей семьи на два года. Но вот парадокс советской исправительно-трудовой системы – «осУжденный за растрату» счетовод на строительстве канала «Москва-Волга» работает бухгалтером, хотя и в неволе, в «Лагере НКВД» (сейчас предпочтение отдаётся термину этих учреждений «ГУЛАГ»). Работает на должности со значительным повышением, конечно, не в последнюю очередь признавались способности молодого человека с отменным, разборчивым, каллиграфическим почерком, но тем самым, явочно, отрицался сам «состав преступления – растрата». Впрочем, это первый, но не последний парадокс той действительности в жизни моего отца, да и не только в его жизни, но и в моей.
Освобождённый из «Лагеря НКВД» в июле 1936 года (закончилось строительство канала «Москва-Волга») отец возвращается домой и устраивается на работу бухгалтером в Полонский спиртзавод. Вся округа знает, где он был последние два года и за что был осуждён, но всем известна и его честность, и его профессионализм, поэтому и бухгалтерская работа ему предоставляется сразу же. Не правда ли – противоречивая ситуация, наводящая на размышления о его нелёгкой судьбе. Нам, людям старшего поколения, заставшим в своей жизни сталинскую эпоху, да, впрочем, и последующие годы, хорошо известно как кадровики не допускали до хорошей работы освобождённых из лагерей людей. Некоторое время, наверное, около года, мы жили в Тригорше, но вскоре отцу выделили в Полоное комнату по соседству с его начальником и другом главным бухгалтером спиртзавода дядей Семёном (так он мне запомнился). В Полоное родились 23 февраля 1938 года Юра и 18 апреля 1939 года Нина.
И вот опять странная ситуация: 27-летний отец 3-х детей, старшему всего пять лет, затем полуторагодовалый сын и четырёхмесячная дочь, а его «забирают» служить в РККА (Рабочее-Крестьянская Красная Армия) в сентябре 1939 года. До Финской войны остаётся ещё три месяца, но, видимо, готовясь к ней, «под гребенку» в Ленинградском военном округе (в Псковском пограничном округе, входящем в состав этого военного округа, в частности) мобилизовывали молодых мужчин. С первых дней начавшейся 30 ноября 1939 года войны отец на фронте под Ленинградом, мёрзнет в сестрорецких, затем выборгских лесах и болотах. За шесть дней до окончания войны, 6 марта 1940 года, он получает тяжёлое ранение – финский снайпер целился в голову отца; он получил сквозное ранение челюстей справа-налево – выбиты несколько зубов и на всю жизнь на его щеках остались клинообразные шрамы. Это редчайшее ранение, другого такого я никогда не встречал, а ведь я - мальчишка военного времени и убитых и раненых повидал немало. В марте-апреле 1940 года отец находится на излечении в госпитале в Ленинграде и вот 7 мая он приезжает домой, этот долгожданный день я хорошо запомнил. Мы по-прежнему живём в Полоное, отец восстановлен в прежней должности бухгалтера спиртзавода, это был поистине счастливый для нас год; позади все невзгоды, мне запомнились хорошие дружеские отношения нашей семьи с семьёй соседа дяди Семёна, частые поездки в Тригоршу, в Опочно…
22 июня 1941 года с началом Великой Отечественной войны жизнь повернулась самыми неожиданными, непредсказуемыми поворотами. Уже 23 июня отец призван в армию, на следующий день его отпустили из мобилизационного пункта проститься с семьёй, и он пришёл ко мне в больницу, где я лежал после операции, сделанной мне утром 22 июня. Я очень хорошо запомнил эту встречу, а новой встречи с отцом пришлось дожидаться три с половиной года.
В трудовой книжке отца под № 17 значится запись: «июнь, 23 ,1941г.» и под № 18: «ноябрь, 13, 1945г.» – эти записи объединены фигурной скобкой, за которой лаконичная фраза: «Служба в РККА». А сколько за этими скупыми словами переживаний, трагедий, невзгод, горя с моим народом, с моей семьёй, с моим отцом, со мной.
В Красноармейской книжке и Военном билете отца – основные сведения о нём:
Матвеев Пётр Николаевич: рост – 157 см., окр. головы – 55 см., размер противогаза – 1-й, размер обуви – 39-й.
А далее послужной солдатский список, который полностью привожу здесь:
«168 Стрелковый полк – писарь – сент. 1939 – май 1940г.
Уволен в запас 7. 06.40г.
Призван по мобилизации Порховским РВК 23. 06. 41г.
80 Бат. аэрод. обсл. – ст. писарь – июнь 1941 – февр. 1943г.
1950 Головн. склад Г.С.М. – зав скл. – февр. 1943 – окт 1945г.
351 Отд. Ремонтно-восстанов. батальон – писарь – окт.1945 – нояб 45.
Демобилизован на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 25. 09. 45г. – 3 ноября 1945 года»
Гербовая печать: «Войсковая часть. Полевая почта 55000».
Да, треугольные письма отца с обратным адресом «п/я 55000» я хорошо помню, мы их получали в 1944-45гг. К величайшему сожалению, сейчас их нет, не сохранилось ни одного. Храню две его медали – «За оборону Ленинграда», «За Победу в Великой Отечественной войне 1941-45гг» – военные и две послевоенные – «В память 250-летия Ленинграда» и «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В.М.Ленина». Все 900 дней и ночей он был в блокированном Ленинграде, не получая никаких известий о своих родных до весны 1944 года (Порхов был освобождён от немцев 26 февраля). Однако, вести из родных мест были нерадостные: его отец умер от тифа осенью 1943 года, брат Григорий вернулся с фронта инвалидом, жена, дети неизвестно куда угнаны фашистами – и живы ли – Бог знает. Каково солдату такое узнать?
Как воевал отец? Не знаю. Все тяготы войны и блокады Ленинграда в первую очередь, конечно же, хлебнул сполна, геройства не проявлял, но и от службы не увиливал. Из своего револьвера навряд ли убил хотя бы одного врага – служба не сводила его лицом к лицу с фашистами. Из револьвера № 31453, полученного отцом в 1942 году и сданного 23 июля 1945 года, мне, мальчишке, довелось пострелять в бабушкином саду в Тригорше в ноябре 1944 года, когда отец, узнав из письма, что мы вернулись из фашистской неволи, получил отпуск на пять дней (он в это время служил где-то в Литве). Это не первые мои выстрелы, нам, мальчишкам военного времени, доступно было оружие и своё, отечественное, и немецкое – постреляли вволю. Но ни от одного из пистолетов, винтовок не сохранилось воспоминания и ощущения металлической увесистости оружия и отдачи от выстрела в кисти руки и плече, как от отцовского револьвера, пронесённого им через всю войну.
В Пруссии закончил войну и военную службу отец. Возвращались с войны солдаты. Нас поражало богатство, привозимое ими из Германии. Демобилизованные хвастались золотыми часами, отрезами сукон, шевиотов, шелков… Мои родные – дядя Миша, дядя Коля, дядя Тима, возвращающиеся с войны, ничего подобного не привозили. Отец привёз… чемодан бумаги. Но что это была за бумага! Чудо! Конторские книги с вощёной бумагой с разноцветной разлиновкой, мягкие карандаши, перья «рондо». Отец знал, что ему, бухгалтеру, это может пригодиться; законопослушный человек – он прекрасно понимал, что за репатриированную им бумагу и письменные принадлежности его никто не упрекнёт и тем более не осудит. Ни часов, ни отрезов, ни обуви, тем более, никаких драгоценностей мы от отца не получили. Итак, война позади, нужда впереди, но жить-то надо, да к тому же большая надежда, что жить будем хорошо, у многих отцы погибли, а у нас, слава Богу, живой и невредимый, вернулся с войны.
Через две недели после положенного после демобилизации отпуска отец устраивается на работу бухгалтером, а с апреля 1946 года главным бухгалтером Порховского райпромкомбината. Нашей семье предоставляют комнату в одноэтажном доме, едва ли не сарае, наспех отремонтированные руины разбитого дома на Коммунистической улице, дом № 8 (давно уже нет этого дома, на его месте трехэтажный жилой дом на теперешней улице Ленина). За стенкой нашего жилища контора промкомбината. Мы переехали в Порхов из Тригорши, кажется, весной 1946 года. Летом жить было можно, терпимо, но когда началась зима, холод был невообразимый. В феврале 1947 года родились двойняшки Коля и Валя – больные, беспомощные. Увеличившаяся семья доставляет много хлопот отцу. Он со старыми привычками к доступному всегда спирту (бухгалтер спиртзавода, начальник склада) в условиях попустительства со стороны начальства, выпивает часто. Его беспечность и честность, а так же безволие приносят ему (и нам) очередную беду – его увольняют с работы, он осуждён на принудительные работы с вычетом 20% заработка на один год за нарушение финансовой дисциплины. Он сразу же после суда был принят на работу в этот же прмкомбинат рабочим на пилораму (деньги-то за принудработу надо было высчитывать, да и многодетную семью выбрасывать на улицу из служебного жилья было, видимо, совестно). Деловые качества отца, его профессионализм и, наверное, по-человечески понятная его невиновность (его даже из партии не исключили) привлекают внимание районного руководства и по представлению райкома партии и райисполкома отец был назначен осенью 1947 года приказом начальника Главного управления государственных заводских конюшен Министерства сельского хозяйства СССР Г.Нечипоренко (его шефом в это время был зам. Министра сельского хозяйства СССР по коневодству С.М.Будённый) старшим бухгалтером Порховской ГЗК (государственная заводская конюшня).
Таким образом, в судьбе отца ещё один парадоксальный скачок: уволенного «за нарушение финансовой дисциплины» и осУждённого старшего бухгалтера райпромкомбината (это районная номенклатура) назначают старшим бухгалтером Порховской ГЗК (а это уже министерская номенклатура). Правда, скоро выяснилось, что эта недавно созданная «госконюшня» (так в просторечии её называли в округе), была провальной, криминогенной, кроме того, с запущенным хозяйством.
В хозяйстве содержалось около полусотни чистопородных рысаков-производителей для улучшения лошадиных пород и увеличения лошадиного поголовья нескольких районов Псковской области. Находилось это хозяйство на окраине города Порхова (в трёх километрах от центра города) в «местечке Шелонск». Когда-то, в ХVIII-ХIХ веках это было еврейское поселение, о чём свидетельствовало т.н. «еврейское кладбище», запущенное и постепенно уничтожаемое, ибо никаких новых захоронений не производилось и находилось это кладбище западнее посёлка возле шоссе Порхов – Ленинград. В 30-е годы ХХ века в посёлке было построено довольно большое строение казарменного вида (его называли «белым домом») и ещё несколько сохранившихся после войны хозяйственных построек. В Шелонске до войны было крупное хранилище топлива для расположенной невдалеке от Порхова танковой части (до сих пор в ближайшем лесном массиве видны остатки подземных бетонных ёмкостей для хранения нефтепродуктов, взорванные отступающими частями Красной Армии в начале июля 1941 года).
Недолгая работа отца, чуть больше двух лет, в Шелонске стала для него роковой, трагедийной, прервавшейся в начале 1950 года на пять лет, но Шелонск не отпустил его до конца жизни. Наша семья переехала со скудным домашним скарбом, погруженным на телегу, в Шелонск в сентябре 1947 года. Нам предоставили для жилья довольно просторную, наверное, метров 30 (квадратных), комнату, приличное для того времени жильё. Как и в Порхове, рядом за стенкой была контора, где работал отец.
Директор ГЗК – Фёдор Петрович Смирнов, властный пройдоха; завхоз – его зять Иван Васильевич Зуев – исполнительный клеврет своего тестя, деятельный, способный работник, ушлый человек. Бухгалтерский учёт запущен, госконюшня, недавно созданная, не успела, да и не могла встать на ноги. У отца были благие намерения, он начинает наводить порядок, его избирают секретарём парторганизации, он старается изо всех сил улучшить дела в хозяйстве. В тех условиях первых послевоенных лет, когда каждый гвоздь, каждый килограмм краски, узду, седло, качалку (для тренировки лошадей), корм, которыми государственные организации не обеспечивают, а на «чёрном рынке» всё это можно купить, есть соблазн пойти на финансовые нарушения. Отец, болеющий за дело, вынужден пойти на эти нарушения, тем более что на них благославляет, а то и приказывает пойти директор. Впоследствии ревизия установит, и отец с этим согласится, что за два года его работы на неоприходованные и несданные в кассу 400 рублей, полученные от разных лиц за мелкие услуги – позволение на щеподралке изготовить щепу для покрытия кровли, предоставление автомашины или лошади для перевозки грузов и пр., покупаются различные материалы для хозяйственной деятельности предприятия, корм для лошадей. Много ли это – 400 рублей? Это месячная зарплата рабочего, у отца месячный оклад – 690 рублей. Сегодня за подобные деяния никто и не упрекнёт, а по тем временам – если попался – неминуемо тюрьма. Другие прегрешения отца за эти два года: он утвердил акт, составленный завхозом, на списание загнившего за зиму сена, что вызвало у ревизоров подозрение, якобы он поимел какую-то выгоду; разрешил после сдачи государству положенной нормы молока (в хозяйстве имелась маленькая молочная ферма) бедствующим рабочим купить молоко не по рыночным ценам, а по себестоимости. Всё это он делал с согласия, с ведома и даже прямого указания директора. Для себя однажды смалодушничал, завхоз уговорил его взять валенки, купленные за какие-то левые деньги. Да, директор с завхозом вовлекли отца в совместные выпивки, совместные правонарушения, за что и поплатились – вместе оказались на скамье подсудимых.
Завхоз Зуев ещё осенью 1948 года с женой своей удрал под Ленинград, однако его и там нашли и арестовали, а в ноябре 1949 года был арестован и его тесть директор Смирнов. Началось следствие. У отца была проведена финансовая ревизия, серьёзных нарушений не было обнаружено, однако следователи привлекли его по делу Смирнова и Зуева как подельника, он был вызван на суд, который длился несколько дней. Отец каждый день приходил домой. Ни результаты ревизии, ни материалы следствия, ни здравый смысл не были приняты судом во внимание, и не то, чтобы признать его невиновным, но хотя бы смягчить его вину, суд не счёл нужным. По требованию прокурора Дробинского, молчаливом и пассивном участии обязательного для судебного разбирательства адвоката Гринберга, отца осудили вместе со Смирновым и Зуевым. Причём главным пунктом обвинения бала незаконная продажа стога сена. Чрезвычайно любопытен и многозначителен этот эпизод, зафиксированный в приговоре суда трижды. Цитирую:
«Матвеев в марте месяце 1948 года по сговору со Смирновым и Зуевым продалИ стог сена, принадлежащий ГЗК, колхозникам колхоза «Знаменка» за 1800 руб. и деньги присвоиЛ». («продалИ» и «присвоиЛ» – выделено мною).
Зуев «…В марте 1948 года по сговору со Смирновым и Матвеевым продалИ один стог сена весом 225 кгр колхозникам колхоза «Знаменка» за 1800 руб., вырученные деньги присвоилИ, при этом сено находилось под его (Зуева) ответственностью» (а кто сколько «присвоил» – не уточняется).
Кстати, в тексте приговора Порховского районного суда значится «стог сена весом 225 кгр.». Отец правдив даже в мелочах, он, имея на руках копию приговора, которую я выше цитировал, в апелляциях неизменно пишет «225 пудов», что, конечно же, соответствует истине. Ведь 225 кгр. сена – это копна, а стог сена измеряется в пудах. Интересна ещё одна особенность и несуразность того судейского документа: если Матвеев, Смирнов и Зуев сено продалИ, а Матвеев деньги присвоиЛ. Этих денег отец и в руках не держал и в глаза не видел.
Фактически дело обстояло следующим образом. В сенокосную компанию 1947 года (сено заготавливают, как известно, летом, а отец приступил к работе в ГЗК 26 сентября) по заведённым ранее порядкам рабочие под руководством завхоза Зуева заготавливали сено в колхозах района (в т.ч. и в колхозе «Знаменка»). Участникам сенозаготовки в качестве натуроплаты разрешали и для своих коров заготавливать сено. Всем было хорошо известно, что проданный впоследствии стог сена принадлежал Зуеву и тот продал его за 1800 рублей колхозникам колхоза «Знаменка». Покупатели сена попросили Зуева выдать им справку-счёт из ГЗК о продаже сена, чтобы отчитаться перед правлением колхоза об израсходованных деньгах. Справка такая (естественно фиктивная) была им выдана за подписью директора Смирнова и ст. бухгалтера Матвеева. Эта справка и фигурировала на суде. Спустя 9 лет, когда я работал директором школы в Бельском Устье (к этой деревне примыкает и деревня Знаменка) дядя Стёпа, один из участников той продажи сена извинялся перед отцом, что он оказался невольным виновником его осуждения.
Деньги за проданное Зуевым сено, конечно, не были оприходованы в кассе ГЗК. Зуев на эти деньги купил себе корову, это все в Шелонске знали. На суде никто не опроверг тот факт, что это сено принадлежало Зуеву, однако его продажа, зафиксированная изъятой из правления колхоза «Знаменка» справкой, стала основой обвинительного вердикта. Если же предположить, что этот проданный стог сена был собственностью госконюшни, то за его кражу и продажу надо было привлекать к ответственности завхоза Зуева, а отцу вменять непредумышленное и тем более некорыстное нарушение финансовой дисциплины. Несмотря на исчерпывающие объяснения суду, сделанные отцом, они были проигнорированы и судом, и прокурором и, странное дело, адвокатом, который как будто и не услышал их. Почему? Наверное, нужно было пропустить это дело как «групповщину», надо было и прокуратуре, и суду продемонстрировать перед вышестоящим начальством своё рвение по «защите социалистической собственности». Кроме того, инкриминированное соучастие отца в этом деле смягчало вину Смирнова и Зуева, за которых горой (правда невидимой) стояли богатые и властные покровители.
Во всяком случае, отец сполна получил горькое похмелье за чужой пир. По приговору Порховского районного суда Матвееву и Смирнову дали 12 лет тюрьмы, а Зуеву, по существу-то, главному виновнику в этом деле, как оно оформлено судом, 10 лет. Чувствуя свою вину, семья Смирнова-Зуева моей матери пыталась сделать подачки, но мать, несмотря на горе и страшную нужду, гордо отвергла их притязания на заглаживание вины их семейства. Они пытались задобрить и моего младшего брата, когда он учился во Всеволожском сельхозтехникуме.
В январе 1955 года отец вернулся из Ныром-ГУЛАГА Молотовской обл. домой и последние 22 года своей жизни у него неразрывно связаны с Шелонском.
***
А теперь о матери. И эти заметки мне суждено было написать спустя много лет, уже в ХХI веке, в 2008 году, в январе. Долго собирался я написать о маме, однако, всё не получалось, слишком сложная задача рассказать о ней. Фотографий довоенных нет, её писем нет, нет и документов. Есть у меня только личные впечатления и воспоминания, да скупые рассказы родных. Итак, начинаю…
Матвеева Мария Степановна родилась 23 февраля 1913 года, скончалась 7 сентября 1978 года, прожив, как и отец, немногим более 65 лет. Все довоенные документы, фотографии, письма у матери были украдены в декабре 1943 года в концлагере «Дулаг-110». Поэтому в 1951 году по её запросу Псковский областной архив ЗАГС выдал 21 сентября за подписью заведующей Бюро А.Фроловой повторное «Свидетельство о рождении», из которого явствует, что «Гр-ка Васильева Мария Степановна родилась 23 февраля 1913 года в селении Опочно Порховского района Псковской области РСФСР, о чём в книге записей актов гражданского состояния о рождении 1913 года февраля месяца 25 числа произведена соответствующая запись за № 13». В этом документе сказано, что её отец – Васильев Степан Васильевич, а мать – Павлова Татьяна Павловна, указано и место регистрации: «пог. Троицкий собор города Порхова». Непонятно только одно; дата 23 февраля 1913 года – по старому, или по новому стилю, во всяком случае, мы постоянно день рождения матери отмечали 23 февраля.
После смерти своего отца (он умер в один день с Лениным – 22.01.24г.) у её беременной матери (она родила весной девочку, умершую через полгода) был 13-летний сын Михаил (он стал работать на «плитной ломке») и она, 11-летняя девочка, которая должна была присматривать за малолетними детьми – 7-летней сестрой Верой, 4-летней сестрой Катей, полуторагодовалым братом Лёней и родившейся вскоре Нюшей, через полгода умершей. Её мать, чтобы прокормить большую семью, батрачила у богатых односельчан. Все последующие годы девочки-подростки прожили в нужде и непосильной работе.
На миловидную девушку, хоть и бедно одетую, из многодетной семьи, обратил внимание на деревенских ярмарках, которые устраивали в престольные праздники в Опочно и Тригорше, счетовод из Полонского сельсовета рыжий красавец Пётр Матвеев из деревни Тригорша. Он был старшим сыном тоже в многодетной семье. Пришла пора ему жениться и вот осенью (наверное, после Покрова) в 1933 году 21-летний Пётр Матвеев привёл в свою семью 20-летнюю Марию Васильеву. Конечно, и в новой семье жизнь была несладкой – всё хозяйство вела властная и суровая свекровь, свёкр был инвалидом Первой мировой войны, у них, кроме женившегося старшего сына Петра, было ещё шестеро детей. Ко многим сложным и трудным условиям деревенской жизни в то время в молодую семью пришли одно за другим два несчастья: родился сын калекой и мужа осудили на два года – упекли в «Лагерь НКВД» на строительство канала Москва – Волга. Молодая женщина с ребёнком уехала в Опочно к своей матери, видимо, работала в колхозе, занималась домашним крестьянским хозяйством. Затем, после возвращения мужа из лагеря, молодая семья обосновалась в Полоное и в семье один за другим появляются дети: в свой день рождения 23 февраля 1938 года 25-летняя Мария родила сына Юрия и через год, 18 апреля 1939 года, дочку Нину.
Имея на руках трёх малолетних детей, она вновь вынуждена расстаться с мужем: в сентябре 1939 года его призывают на службу в армию, а вскоре отправляют на Карельский перешеек на войну с финнами, откуда он, раненый, возвращается домой в мае 1940 года. Можно только вообразить, что пережила молодая женщина в эти годы – трудностей и неприятностей с лихвой хватило бы на нескольких женщин. Однако, это были ещё только «цветочки», «ягодки» ожидали её впереди. Судьба отвела ей только один год спокойной жизни, правда, надо отметить – относительно спокойной – трое малолетних детей требовали постоянной заботы.
И вот началась Великая Отечественная война – уже на второй её день, т.е. 23 июня 1941 года, её муж призван в армию и начались её скитания по военным дорогам и военным судьбам. Ей 28 лет, на руках трое малолетних детей: старшему 7-ми летнему сыну 22 июня сделана сложная операций на ноге и в первых числах июля недолеченного сына она берёт из больницы и с ним, а так же с младшим 3-х летним сыном и 2-х летней дочерью перебирается жить к своей матери в деревню Опочно. Можно только представить весь ужас и страх перед грядущей неизвестностью и беспомощностью приближающегося кошмара. Но жить-то надо, детей оберегать и спасать надо. Что пережила и что испытала она? Никогда даже взрослым детям она не рассказывала, а предполагать и придумывать за неё нельзя. Память же моя сохранила скудные отрывочные воспоминания…Я не помню, чтобы она паниковала, я не видел, чтобы она плакала, я не слышал ни по отношению к себе, ни к младшему брату и сестре с её стороны грубой ругани, она ровно относилась к своему старшему брату, к сёстрам, к младшему брату, своей матери она никогда не перечила. Во время фашистской оккупации продуктами питания, наверное, обеспечивали себя из скудных возможностей крестьянского хозяйства. Оккупанты колхозы распустили, староста и общество деревенское каждой крестьянской семье выделили земельные наделы, поэтому хлеб, картошка и другие продукты были свои. Помню, у нас была даже делянка льна, его теребили (или, иначе говоря, таскали), очёсывали (снимали семена), замачивали в пруду, расстилали по осенним росам, и зимой шла дальнейшая обработка. А льняное семечко бабушка распаривала в печке, и из него при помощи маслобойки давили масло – вкуснотища невероятная, особенно со свежим ржаным хлебом. Магазинных покупных продуктов, пожалуй, не было совсем. Как бабушка и мать изощрялись прокормить такую большую семью в тех условиях – не знаю, только помню, что в то время мы не голодали. Деревня Опочно находилась всего в трёх километрах от центра города Порхова, сразу за деревней был довольно большой лес, в деревне немцы на постое никогда не были, лишь совершали иногда наезды для сбора продовольствия. Полновластным хозяином в деревне был староста Кирьянов, какой-то дальний родственник бабушкиной семьи, кстати, видимо, знавший о связях тёти Катиного мужа с партизанами, но не выдававший его немцам. Из этих двух оккупационных лет помню только одну длительную отлучку матери из деревни – это было на исходе зимы 1943 года – она с лошадью, запряжённой в дровни, вместе с несколькими соседями была отправлена в извоз, для подвоза каких-то грузов. После возвращения, да и в последующие годы, она ничего не рассказывала об этой поездке, только я припоминаю, что как только при случае начинался разговор о власовцах, она мрачнела и старалась перевести разговор на другую тему. Как-то в 80-е годы я в газете «Псковская правда» в статье о приезде Власова на Псковщину для вербовки в свою Добровольческую армию увидел фотографию, где генерал-изменник выступает перед населением какой-то деревни. Внимательно рассмотрев фотографию, я узнал свою мать. Тётя Вера и тётя Катя, которым я показал газету, не отрицали, что «это Мария».
А чего стоили моей матери дальнейшие события: сожжение нашей деревни, концлагерь «Дулаг-110», фашистская неволя в Литве, возвращение на родное пепелище, нищета и голод первых послевоенных лет… об этом знала только она, но нам, детям своим, не рассказывала, а мне, к сожалению, не хватило терпения и времени настойчиво её попросить рассказать. Однако, нашей семье повезло: цел и невредим вернулся с войны отец; хотя с тяжёлыми ранениями, но живыми вернулись дядя Миша и дядя Гриша, трижды горел в танке, но остался живым дядя Тима, были ранены дядя Леня и муж тёти Веры Андрей Фёдорович, а так же дядя Коля. Но были и потери: замучен в фашистском концлагере муж тёти Кати - Александр, умер от тифа дед Николай, погиб на Пулковских высотах его родной брат Алексей Матвеевич Вересов, тётя Полина и дядя Коля потеряли двух своих сыновей, умерших в 1941 году, лишились жилищ и имущества все семьи, кроме бабушкиной тригоршской семьи.
Отношения моей матери со своей матерью Татьяной Павловной, безграмотной порховской крестьянкой, всю свою жизнь испытывающей нужду и лишения, были ровные и уважительные, истинно дочерние; я никогда не слышал, чтобы они ссорились. С сёстрами она дружила, и они её слушались во всём, старшего брата она уважала всю свою жизнь, младший брат доставлял ей много неприятностей. Все её родные люди в самые тяжёлые дни её жизни в меру своих сил и возможностей помогали ей, и она никогда в разговорах со мной не упрекала их ни в чём.
Итак, закончилась война, мать устроилась работать на железную дорогу вначале путевой обходчицей, а затем – охранницей железнодорожного моста через речку Полонка в Заполье. Весной 1946 года мы перебрались жить в Порхов, где рядом с конторой, в которой работал отец, нам предоставили маленькую квартирку, холодную, полутёмную, однако отдельную, без других семей. Голодный 1947 год тяжёлой ношей лёг на плечи моей матери – большая семья – пятеро детей, в т.ч. младенцы-двойняшки больные, страшно дорогие цены на все продукты. На хлеб и некоторые другие продукты питания выдавались продуктовые карточки. Мать умудрялась одну буханку хлеба из ежедневной нормы продавать и на эти деньги покупала шматок сала, чтобы сдобрить пустые щи, сваренные из кислой капусты, принесённой бабушкой из Тригорши, или весной – из щавеля. Весной, едва сошёл снег, мать ходила на колхозное поле невдалеке от Порхова и откапывала гнилые картофелины, которые ломтиками поджаривали на горячей плите, весной же ели корни лопуха. Мать некоторое время держала козу. Летом раза два приезжали из Пярну дядя Коля и тётя Поля и привозили в чемоданах рыбу для продажи, конечно, и нам кое-что перепадало из лакомств. Я до сих пор не могу понять, как в таких условиях в 1947 году мать сумела нас спасти и сохранить всех пятерых детей.
Осенью 1947 года мать начала устраивать в Шелонске новое гнёздышко нашей жизни, по существу для неё и отца ставшее последним пристанищем, а для нас, их детей – родным домом.
С января 1948 года мать работала в Шелонске, на окраине Порхова, в Порховской Государственной заводской конюшне дневным сторожем, а затем с 1952 года и до выхода на пенсию ветеринарной санитаркой.
У матери была единственная (но какая!) государственная награда – Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 8.07.1949 г. она была награждена «Медалью материнства 2-й степени», которой награждали матерей, родивших и воспитавших пятерых детей. Правда, эта награда не давала никаких материальных благ и даже не влияла на размер её пенсии, кстати, минимального размера, ибо и её зарплата была минимальной.
В Шелонске мать с отцом и детьми жили (правда, пять лет без отца) с 1947 по 1959 гг. в одной комнате т.н. «белого дома», после этого лет семь жили в деревянном доме, занимая его половину, а после – до 1977 года в двухкомнатной квартире двухэтажного, только что построенного каменного дома. Последний год своей жизни они провели в моей семье. Своего собственного дома мои родители не имели.
В послевоенный период самым трудным для матери периодом была пятилетка (1950-1955 годы), когда отец отбывал срок в Ныром-ГУЛАГе. Меня, заканчивающего 7 классов, нужно было куда-то определять, и после долгих мытарств я уехал в Пярну к тётё Полине и дяде Николаю; Юра через два года окончил 7 классов и в 1952 году поступил на учёбу во Всеволожский сельскохозяйственный техникум Ленинградской области; Нина после окончания 8 классов в 1955 году уехала с подругами в гор. Иваново на учёбу в профтехучилище; Коля и Валя пошли в первый класс в 1954 году.
В 1954 году, после возвращения из Пярну, где я окончил 10 классов вечерней школы и годичного срока работы в Порховском райкоме комсомола, я поступил на учёбу в Псковский педагогический институт, мать не возражала, чтобы я учился. Я прекрасно понимал, что денежной помощи от неё я не получу и устраивал свою жизнь сам, однако и ей я помогать в это время не смог.
В январе 1955 года вернулся домой отец, и жизнь моих родителей понемногу стала налаживаться. Отец был принят на работу бригадиром, затем старшим бухгалтером подсобного хозяйства Порховской госзавконюшни, а в июле 1957 года назначен главным бухгалтером этого хозяйства, т.е. через 7 лет вернулся на прежнее место работы, а вскоре с него была снята судимость – это своеобразное извинение властей за, по существу, несправедливое осуждение. Странное дело – его т.н. «подельники» – Смирнов и Зуев в Шелонск не вернулись, а их семьи покинули Шелонск загодя, обосновавшись на заранее подготовленных позициях под Ленинградом. У отца таких возможностей не было, да ему и не стыдно было возвращаться домой; народная молва его не осуждала, а начальство и в Порхове, и в Пскове вернуло его на прежнее место работы. Более того, в 1962 году ему предлагали восстановиться в партии, но он под каким-то благовидным предлогом отказался. В 1965, 1967 и 1969 годах он избирался каждый раз на два года народным заседателем Порховского районного суда! Казалось бы, нонсенс! В то время народных заседателей избирали трудовые коллективы, но утверждали в райисполкоме и райкоме партии. Видимо считали, что его знания по уголовному праву и финансам будут востребованы в судебных разбирательствах. Из его скупых рассказов о его участии в этих судах можно было сделать вывод, что он старался судить по закону и справедливости.
В апреле 1960 года у отца случился микроинсульт, около месяца он лечился в районной больнице, и с тех пор его здоровье стало ухудшаться. В 1962 году в апреле его перевели на работу главным бухгалтером в Волышово в конный завод № 18, где он поработал всего один год. Мать отказалась переезжать в Волышово, и он вынужден был уйти с этой работы. Два года он работал диспетчером в Порховской автотранспортной конторе, а в ноябре 1965 года его уговорили вернуться на работу в Шелонск на прежнее место работы – главным бухгалтером в Порховскую станцию искусственного осеменения сельскохозяйственных животных и по племенной работе, созданную вместо госзавконюшни. Это было его последнее место работы, где он трудился до декабря 1972 года и был освобождён от работы в связи с уходом на пенсию. Однако в течение пяти последующих лет его ежегодно принимали на работу на два месяца (в то время пенсионер не имел права работать более двух месяцев в году) в бухгалтерию для составления годовых отчётов хозяйства. У него было всего 6 классов образования, но большой опыт работы, определённые способности, несколько курсов в Туле, Москве и Ленинграде позволили ему успешно справляться с порученной бухгалтерской работой.
У матери в 50-е, 60-е и 70-е годы забот было немало: она всё это время работала в Шелонске, вела хоть и небольшое, но хлопотное хозяйство, держала корову, иногда поросёнка, немного кур, обихаживала грядки с огородными культурами. Но главные её заботы заключались в содействии по устройству в жизни своих детей – трёх сыновей и двух дочерей. В материальном плане я, её старший сын, ни матери, ни тем более отцу, как мне помнится, хлопот не доставлял. В январе 1956 года, когда отец уже год был дома после освобождения из лагеря, я женился, но через четыре года развёлся и вторично женился уже в сентябре 1960-го года, когда мне уже исполнилось 26 лет. Я был самостоятельным человеком, жил отдельно от родителей, в их помощи не нуждался, но, к сожалению, и им помощи мало оказывал. В мае 1960 года вышла замуж Нина – за Виктора Тиханова, некоторое время молодые жили в Порхове, но вскоре уехали к родственникам Виктора в Лаголово, что в нескольких километрах от Красного Села – под Ленинградом, да там и обосновались навсегда. В июле 1960 года женился Юра на порховичке Валентине, несколько лет молодые жили в выделенной им в Шелонске комнате, впоследствии им предоставили однокомнатную квартиру в Порхове.
Вскоре потомство Матвеевых стало разрастаться – в апреле 1961 года Нина родила Геннадия, в июле 1961 года – у Юры родился сын Валерий, а у меня в октябре 1961 года – дочь Юлия. У матери и отца хлопот прибавилось, ведь молодым родителям то по работе, то на учёбу, то в отпуск на лечение, то ещё по каким-либо другим нуждам надо отлучиться и, куда же пристроить своё чадо, как не к бабушке? Поэтому и Гена, и Валера, и, иногда, Юля, гостили у бабушки Мани и были под её надёжным присмотром. Так мать, только вырастив своих детей, стала заботиться о внуках, число которых вскоре возросло.
В 1965 году, окончив 11 классов, Николай поступил учиться на физико-математический факультет, а Валентина – на литературный факультет Псковского пединститута. Вскоре они стали обзаводиться семьями. В ноябре 1967 года Валя вышла замуж за Юрия Михайлова, а в июле 1968 года Коля женился на Валиной однокурснице Алевтине Шайтаровой. Один за другим стали появляться новые внуки. У меня и у Юры было только по одному ребёнку, а вот Нина в 1969 году родила Серёжу, Валя в том же году – Сашу, у Коли в 1970 году родился Андрей, у Вали в 1974 году – Алёша.
Мать с отцом кроме своих пятерых детей нянчили шестерых внуков и одну внучку.
В декабре 1972 года на 60-тидесятилетний юбилей отца в Шелонск собралась, наверное, в последний раз, в полном составе вся наша многочисленная семья. К концу 70-х годов все мы, их дети, определились и с работой, и прочно обосновались со своим местом жительства, довольно часто навещали родителей. Ни мать, ни отец особенно на свою судьбу и положение своё не жаловались. Но летом 1977 года, приехав навестить родителей, я почувствовал, что и мать, и особенно, отец стали крепко сдавать – их здоровье стало резко ухудшаться, и мать призналась мне, что уже не в состоянии держать корову, вести хозяйство. Посоветовавшись с Надей, я предложил родителям перебираться к нам в Псков, где оперативно, в случае необходимости, можно получить хорошую медицинскую помощь. Мать обещала подумать и осенью принять решение. Она много думала – о чём, я не знаю, могу только предположить, как она с отцом перебирала возможности решения своей дальнейшей судьбы. И для них, и для меня было ясно, что оставлять их дальше в Шелонске было нельзя. Наверное, они перебрали все варианты. Мать всех своих детей любила и могла бы ужиться с любым из нас, но жилищные условия у всех, кроме меня, были, мягко говоря, малоприемлемые.
Я в то время с женой Надей и дочерью Юлей жил в двухкомнатной квартире и работал в Псковском обкоме КПСС. Прежде чем окончательно решить вопрос о переезде ко мне родителей, я заручился обещанием своего руководства о том, что после переезда ко мне родителей мне предоставят трехкомнатную квартиру. И вот, ликвидировав всё своё хозяйство, сдав официально и покинув фактически свою квартиру в Шелонске, в октябре 1977 года родители переехали ко мне. Некоторые вещи и мебель привезли в мой дачный домик возле Пскова и устроились, хоть в тесноте, но не в обиде. Маленькую спальню заняли мы с Надей и устроили рабочий стол для Юли, ведь она заканчивала 10-й класс. В большой комнате для родителей были поставлены два дивана, и ночью для Юли устраивалась кровать-раскладушка. Кухня была маленькая, нам пятерым, одновременно за столом было не разместиться. Санузел был совмещённый. В этих условиях мы прожили до июня следующего 1978 года, когда я получил, наконец-то трёхкомнатную квартиру на улице Олега Кошевого, дом № 23, кв. № 7.
Недолго моим родителям довелось порадоваться хорошими условиями домашней жизни. Только устроились в новой квартире, мать почувствовала себя плохо, я отвёз её в больницу, а недели через две меня вызвала к себе главврач Лукьянова М.В. и объявила, что у матери обнаружен рак желудка с метастазами, и она неоперабельна и обречена на мучительные боли. Отец, перебравшись на новую квартиру, так ни разу на улицу и не вышел. Ещё зимой, когда я отвозил его в поликлинику на осмотр после ухудшения его самочувствия, врач констатировал очень плохое состояние его сердца и головы. 30-го июня отец потерял сознание и с инсультом был отвезён в больницу, а мать на следующий день выписали из больницы. Отец, так и не придя в сознание, 11 июля скончался, последние часы его жизни я с братом Колей не отходил от него, так и не дождавшись у него прояснения сознания. Отца мы похоронили на фамильном кладбище в Полоное. Мать после похорон показала мне место возле могилы своей матери, где она хотела бы быть похороненной. Около двух месяцев мать медленно угасала, мужественно борясь за жизнь в страшных мучениях, иногда смягчающихся наркотическими уколами и таблетками. 7 сентября 1978 года она скончалась и, согласно её воле, была похоронена на указанном ею месте Полонского кладбища. И отца, и мать отпевали в Иоанновском соборе Порхова, я, как и все мои родные принимал участие в панихидах, и, конечно, услужливые люди сообщили об этом в Псковский обком партии, но последствий или упрёков в мой адрес не последовало.
Так окончили свой земной путь наши родители, прожив только по 65 лет. В очень сложное и трагическое время они жили, испытали много горя и несчастий, но много видели и радости. Вечная им память!
***
Сегодня, 10 января 2008 года, когда я пишу эти заметки, я с прискорбием думаю, что ещё меньше, чем наши родители прожили брат Юрий и сестра Нина. Юрий скончался на 59-м году от тяжёлой болезни рака горла 25 августа 1996 года, а Нина – на 63-м году, от инсульта 13 июля 2001 года. Живут сейчас шесть внуков и две внучки наших родителей, все они в своей жизни уже определились, всех шестерых внуков и одну внучку Юлю родители застали. А вот после них на свет появилось новое потомство – внучка Света (Колина дочь), правнуки и правнучки: Юлины дочери Оля и Ксения, Валерины дочери Алёна и Жанна, Серёжины дочь Яна и сын Андрей, Андреева дочь Катя, сыновья Коля и Артур и Алёшин сын Ваня. У Яны родилась дочь Лиза, а у Оли – дочь Даша – это уже праправнучки наших родителей. Надеюсь, что эти заметки при желании могут быть прочитаны многочисленным потомством Матвеевых Петра Николаевича и Марии Степановны с пользой для себя и осознанием, что наш род старинный и неистребимый, несмотря на многие беды и трудности.
Глава 2-я
ВЫБОР ПУТИ
«Надо верить в знаменательные случайности…»
«Случайность – запасной фонд Господа Бога. Всемогущий
прибегает к нему лишь в важных случаях, особенно теперь,
когда люди стали так проницательны, что предвидят
грядущее, наблюдая природу и постигая её закономерности.
Между тем Господь Бог любит расстраивать замыслы тех,
кто обуян гордыней; некогда Он покарал людей потопом,
а в будущем покарает всемирным пожаром».
Александр Дюма-отец «Сорок пять»
«Чтобы проверить жизни суть,
Пусть выбирает каждый путь -
Путь, порою непростой,
За предельной за чертой»
В.В. Калью, п. Красногородск
Каждый человек в определённый период своей жизни задумывается над тем, что важного случилось в его жизни, какие события определили его жизненный путь, чего он достиг в своей жизни, какие ошибки совершил, а на финишной прямой своего жизненного пути часто обращается к воспоминаниям.
Воспоминания – воспоминания… Память - очень капризная категория. Она вырывает из прошлого порой важные, порой незначительные события, иногда всплывают из прошлого, казалось бы, давно забытые факты, имена, происшествия…
Да, прошлое не изменить, но вспоминать его надо для того, чтобы лучше понимать настоящее. Правда, не каждому дано это благодарное чувство и качество соотношения прошлого и настоящего, однако стремиться к его осознанию можно и нужно. Вся наша жизнь, а если взять шире, масштабнее, вся наша история – это сплошные переклички прошлого с настоящим, минувшего – с будущим. Мудро отметил Цицерон: «История – это наставница жизни».
Воспоминания – как сны: в них много на первый взгляд абсурдного, нелогичного, странного. Они порой заставляют задуматься, сопоставить события и ярким лучом иногда из настоящего освещают далёкое прошлое. И тогда становится ясной стихия твоей жизни и осознаётся какая-то предопределённость «выбора пути». В моей жизни много таких примеров.
Вот один из них. В декабре 2005 года газета Псковского обкома КПРФ «Псковский рубеж» под рубрикой «Возвращаясь к напечатанному» опубликовала мою статейку, озаглавленную «Бывают странные сближения», в которой у меня отразился всплеск эмоций и воспоминаний, и сейчас я не могу лучше передать наполнявшие тогда меня чувства, поэтому полностью воспроизвожу этот материал.
БЫВАЮТ СТРАННЫЕ СБЛИЖЕНИЯ
Эта философски проникновенная и житейски правдивая фраза А.С.Пушкина вспоминается мне всякий раз, когда я обнаруживаю совпадения событий, на первый взгляд, никак не связанных между собой. Однако…
1 декабря 2005 г. я пытался воспроизвести на память стихотворение «От павших твердынь Порт-Артура» и, чтобы точнее вспомнить всё стихотворение, разыскал в своих архивах его текст. В воспоминаниях возникли яркие образы детства. Мои тётушки, мамины младшие сёстры, ныне, слава Богу, живущие в Порхове, тётя Вера (учительница) и тётя Катя (доярка, Герой Социалистического Труда), в 30-е годы молодыми девушками вместе с деревенскими подругами в дер. Опочно (сожжённой фашистскими карателями в 1943 году) пели эту песню трогательно и грустно. Я, четырёх или пятилетним мальчонкой, запомнил эти слова и часто по просьбе взрослых, стоя на табуретке, с чувством декламировал их. Эти чтения бывали и во время войны на оккупированной фашистами Псковской земле.
Ни тогда, ни много лет спустя, не подвергал я сомнению тот факт, что это народная песня. И вот со временем, нигде не слыша её исполнения, я позабыл её слова, увлёкся Пушкинскими произведениями, выучил наизусть многие его стихи и всего «Евгения Онегина», но иногда смутно вспоминались по случаю полузабытые эти четверостишия.
В феврале 1974 года, когда мне уже было почти сорок лет, я впервые услышал полностью стихотворение по Всесоюзному радио. Каково же было моё удивление, когда я узнал от диктора, что оно написано известной поэтессой Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник!
На мою просьбу, отправленную в Государственный комитет Совета Министров СССР по телевидению и радиовещанию, выслать мне текст этого стихотворения, Главная редакция литературно-драматического вещания (редактор - Амощин) незамедлительно откликнулась, и в марте 1974 года я получил полный текст этого стихотворения. Впоследствии я разыскал его публикацию в сочинениях поэтессы, узнал многое о ней самой. Оказывается, она была моей современницей (скончалась в 1952 году), а ведь стихотворение написано ею в 1905 г.
Её перу принадлежит множество стихотворений, причём самым известным стало именно это, ставшее народной песней; она написала несколько драматических произведений.
Татьяна Львовна была замечательной переводчицей на русский язык произведений Шекспира, Лопе де Вега, К.Гольдони, Мольера, Шеридана и многих других выдающихся писателей и поэтов.
Так в 1974 году состоялась моя встреча с ранним детством и самым ярким впечатлением ранних детских лет.
А первого декабря 2005 года я раскрываю очередной номер замечательной газеты «Псковский рубеж» и вижу текст этого стихотворения! Можете представить мою радость и удивление! Наверное, я испытываю такие же чувства, что и автор статьи, которую она заканчивает цитированием этого стихотворения, выполняя просьбу псковички Державиной, которая рассказала о самых ярких воспоминаниях детства: о встрече с В.И.Лениным, о заученном стихотворении «На Родине».
96-летняя псковитянка Державина выучила это стихотворение ещё до революции. Я, 71-летний пскович, выучил это стихотворение до Великой Отечественной войны. Она имеет 75-летний стаж в рядах Коммунистической партии, я 50 лет назад вступил в ряды КПСС. Наши поколения помнят и чтят одни и те же ценности!
Е.П.Матвеев. Псков».
Да, это случайность, что мне помогли в раннем детстве выучить наизусть это стихотворение, но, может быть, отсюда началась моя дорога к Пушкину. Далее я приведу ещё несколько примеров на эту тему. Умом это влияние не понять, но верить можно и нужно. И снова я не упускаю случая сослаться на авторитет Поэта: «…но невозможно ему (уму человеческому) предвидеть случая – мощного мгновенного орудия провидения».
НА РОДИНЕ
От павших твердынь Порт-Артура - «Но где же остался мой мальчик?
С кровавых маньчжурских полей Сынок мой?» - «Мужайся, солдат:
Калека-солдат истомлённый Твой сын в Александровском парке
К семье возвращался своей Был пулею с дерева снят».
Спешил он жену молодую - «Где мать? –«Помолиться в Казанский
И малого сына обнять, Старушка к обедне пошла: