Я вернулся на фронт из госпиталя, куда загремел по нелепой случайности. Всего-навсего упал с крыла 'Бостона' и сломал ногу. Пока заигрывал с медсестрами, наш авиаполк получил двухмоторные бомбардировщики 'Митчел' Б-25.
Осваивая их, наши летчики разбили две машины. Один, год воевавший на 'Пешке', решил проверить максимальный угол пикирования. Вошел в крутое пике, да не вышел. Так и вогнал самолет в землю вместе с экипажем.
Второй тоже летал на Пе-2. У советских самолетов не было передней ноги шасси, а только заднее колесо - дутик. Американцы сочли, что передняя нога не дает скапотировать. Оказывается - нет. Наши парни вместо того, чтобы притереть машину на боковые стойки и опустить ногу, умудрялись плюхаться сразу на три точки. Тот старлей зацепил землю передним колесом, сломал шасси и лег на спину.
Налетели особисты. Обошлось. Ограничились взысканием полкану. После этого серьезных происшествий не было до самых боевых вылетов.
Надежность машины мы оценили быстро. Она точно умела летать на честном слове и одном крыле. По крайне мере, одном моторе.
Артиллерия ПВО нас обрабатывала плотно. Но 'двадцать пятые', в дырках и в дыму, как-то дотягивали до аэродрома. Некоторые бились уже на посадке.
Не хватало рук. Механики не успевали латать самолеты. Мелкие пробоины от осколков и пуль никто не заделывал. Через пяток вылетов бомбардировщик выглядел как побитый оспой. Поэтому летный состав впахивал на аэродроме наравне с технарями, хотя это не положено.
Из зимы сорок пятого больше всего запомнилось, как хотелось спать. Мы против воли дремали даже в воздухе. Что уж говорить на земле. Помню, помог механикам перекинуть двигатель. Потом сел отдохнуть, обняв руками стойку, понятное дело - заснул. Так и сидел, пока запускали и опробовали мотор. Воздушный винт вращался в метре или двух от лица, над головой гремел выхлоп, без разницы.
Мое место - штурманское, в самом носу, внутри прозрачного обтекаемого фонаря. Думаете, когда шел в авиацию, мечтал стать штурманом? Нам хотелось быть летчиками, лучше - истребителями. Там красота, весь летный состав - пилоты. Увы, не каждому подвалило счастье. После школы я приписал себе год и попал в училище, готовившее стрелков-радистов. Уже на фронте сумел переучиться на штурмана. Но чтобы за штурвал самому сесть - не случилось.
А в тот раз, когда меняли двигатель, технари доложили, что ремонт затягивается. Тут, на беду, меня обнаружил комэск. Говорит, ты, старшина, вроде как училище стрелков кончал. Значицца, днем слетаешь стрелком, в экипаже соседей некомплект.
И тут навалилось поганое предчувствие. Если самолет не гибнет весь, то у хвостового стрелка самые большие шансы загнуться. Представьте, 'Фокке-Вульф' ПВО обычно заходит в хвост. Фриц закрыт мотором. У него целая батарея пушек и пулеметов. У стрелка бомбардировщика два пулемета и прозрачное остекление кабины вместо брони. Поэтому часто бывало: самолет с виду цел, а в хвосте труп. Когда подбивали, то стрелок полз к люку через весь фюзеляж и покидал борт последним. Если успевал.
Я отправил письмо родным в Федоровку, в Северный Казахстан. Мол, люблю, помню, обнимаю, не поминайте лихом.
Как чувствовал. Рвануло под самым брюхом. В фюзеляже дым, с обоих бортов дым. Прыгать - куда? Внизу немцы.
Командир проорал, что сбивает огонь. Кинул машину в пике и в вираж. Дыма и правда меньше стало. Потянули на восток.
Линию фронта переползли на какой-то сотне метров, пошли над лесом, теряя высоту. Потом вдруг мягко так самолет завалился на крыло и рухнул вниз. Удар был страшный.
Очнулся, лежу на спине. Все тело - сплошная боль. Перед глазами пулеметы и разбитое остекление. Так часа два не мог выбраться. Пехота подсобила, вытащили.
Смотрю - мать честная, 'бэшка' наша утонула в болоте, пробив лед. Только хвост с килями и стабилизатором над жижей торчит. Как памятник. Весь экипаж погиб. Лишь я выжил, хвостовой стрелок-смертник.
На войне часто бывало, когда живыми оставались на опасных местах, а другие гибли. Вернулся в свой экипаж и долетал до Победы без единой царапины. Значит - так суждено было.
Войны больше нет. Из постели вырывает не крик дневального, а звонок будильника. Из кухни доносится шкворчание. Отец знает, что мне сегодня рано вставать, поднялся еще раньше и греет завтрак.
Квартира залита утренним светом. Папа встречает меня с полотенцем в руках. Какой он у меня славный, еще энергичный и моложавый. Вместо 'доброго утра' подхожу и обнимаю его. Он в неловкости от полотенца тоже обнимает меня одной рукой. У нас тридцать шесть лет разницы. Надо ценить каждое такое счастливое утро. Сколько их еще осталось?
А нисколько.
Он умер много лет назад. Мимолетная радость прижаться к нему доступна лишь во сне.
Отец прошел войну, не погиб в рухнувшем самолете. Сделал много больших дел и одно мелкое - меня. Этот небольшой рассказ написан по его воспоминаниям.