В следственном изоляторе НКВД ТАССР содержится гражданин Г.К.Мюллер, арестованный по обвинению в преступлении, предусмотренном ст. 58 п.6 УК РСФСР (шпионаж). Он представляет интерес для оперативной разработки.
Арест Мюллера произведён по материалам группы СГОН. Считаю целесообразным перевести его в Москву в изолятор "Лефортово" и поручить разработку ИНО ГУГБ.
Начальник ГУГБ НКВД СССР
комиссар государственной безопасности 1-го ранга Я.С.Агранов
Часть первая. Главное Управление Имперской Безопасности
Глава первая. Шпион
Новичка в тюрьме заметно с порога. Он только что миновал первый круг ада, изведал грубость при задержании, невыносимую тяжесть обвинения, крушение тусклой надежды "разберутся же"... Он растерян, надломан. И ещё не видел беспредела.
В переполненной транзитной камере с этим быстро. К чертям полетели запреты - содержать раздельно судимых и несудимых, ждущих суда или уже этапа в лагерь. Когда на одну койку, "шконку" по-тюремному, приходится более двух арестантов, свободных мест не найти и под нарами, все сидят вперемешку. Блатные верховодят, сплочённые как стая хищников.
Новенький переминается в однобортном костюмчике, некогда пристойном, сейчас жёваном и с мазком крови на лацкане. Брезгует к чему-либо прикоснуться, и я его понимаю, сам был потрясён неделю назад. Жалкие потуги в области гигиены здесь не слишком заметны. Осклизлая пленка на полу, смрад немытых тел и кислых объедков набрасываются на человека, шокируют глубже, чем наглость конвойных. Потом привыкаешь.
Ноги новоприбывшего украшают сандалики, уместные летом в Поволжье. Но в лагере... Я шевелю пальцами в сапогах. На зоне они представляют такую ценность, что сплю не разуваясь. Все разговоры, что у своих красть - великий грех, то бишь "западло", в транзитной камере не стоят ни гроша. Здесь нет своих, нет долгих союзов, с кем бы ни скорешился - друга скоро увезёт этап. Но и тут приходится держаться земляков либо какой-то иной стаи, одиночку загрызут.
- З...здравствуйте.
Тоскливый взгляд скользит по равнодушным физиономиям сидельцев, плотно занятым нарам, на миг втыкается в крохотное оконце, забранное прутьями. А, вот и комитет по встрече. В тюрьме очень мало развлечений, появление неопытного новенького вносит разнообразие.
Щипач Тунгус, карманник из Ворошиловска, неторопливо плывёт по проходу в сопровождении фармазонщика Зямы, залётного одесского жулика. Я ненароком трогаю Василия. Его очередь спать, но концерт пропускать жалко. Вася присаживается и трёт глаза пудовым кулаком.
- Какие люди! - расцветает Тунгус. На побитой оспой роже расплывается обманчиво-широкая улыбка с украшением в виде порванной губы. - Что ж так скромно-то? Барахлишко хреновато...
Всё достояние первохода одето на нём. В руках, нервно теребящих край пиджака, не видно узелка с едой, последнего гостинца с воли. Нечего отобрать, что можно было бы кинуть в общак и поделить меж семьями. Тунгус злится, оттого скалится в неискреннем дружелюбии.
- Не подскажите, уважаемый, где бы мне... - покупается на улыбку новенький.
- Кости кинуть? Найдём. По месту прописки.
Народ оживляется. Обычно прописка выливается в целый ритуал. Но в КПЗ, транзитках да в пересылках его не делают. Зачем, если эта камера не станет домом на многие месяцы и годы? Значит, Тунгус готовит веселье.
Ничуть не бывало. Он бесхитростно "ставит банку" кулаком в живот. Человек сгибается от боли, прикрывается руками. В общем, правильно себя держит - не лезет на рожон, не пытается драться с незнакомым блатным. Но и не прогнулся, не начал лебезить.
- Сымай клифт, пока юшкой вконец не изгадил.
Уголовник красноречиво дёргает новенького за пиджак с кровавым пятном. Одежонка с узких плеч явно не по размеру квадратному Тунгусу, но сойдёт как ставка в очко.
Я толкаю Васю. Наш выход. Он прикрывает спину, массивный, словно шкаф. Боюсь, толку от него мало в проходах меж шконками. Кореш силён, но неловок. Зато создаёт антураж. Вроде как последний довод - если меня завалят, встрянет Вася-Трактор, мало не покажется.
- Беспредельничаешь, Тунгус?
Уголовник резко разворачивается. В узких от природы глазёнках блестит злость. Его голос звенит петушиным фальцетом. Это он зря. Авторитетные воры говорят тихо, бесцветно, веско. Тунгус верещит:
- С каких пор мужики лезут в дела чёрной масти?
В базаре главное - идеологическая основа, это я ещё в школе усвоил, когда заучивали цитаты из товарища Сталина. Спорить с уголовниками надо правильным языком, "ботая по фене". Мне, почти интеллигентному, воровское арго даётся тяжко. Каждую фразу проговариваю внутри себя, чтоб выдать без запинки и с подобающим выражением.
- Мужикам тоже по понятиям охота жить, - начинаю я и моментально получаю поддержку сокамерников. Большинство из них - "мужики", к воровской масти не принадлежащие, сидят за бытовуху, алименты и прочие непочётные дела. Апелляция к тюремному закону делает меня правдолюбцем, а Тунгуса - еретиком. - Чморишь первохода, банку выписал, прикид берёшь на гоп-стоп. Не, это не по понятиям.
Карманник загнан в угол. Если спасует, уронит себя в глазах чёрной воровской масти, на всю оставшуюся отсидку его репутация будет подмочена.
- Борзеешь, Волга? Забыл, что до смертинки три пердинки?
Одессит Зяма заходит слева, насколько позволяет камерная теснота. Его должен отсечь Вася. Если не проспит.
- На понт берёшь, Тунгус?
Это уже прямой вызов. Я не оставил вору шансов выкрутиться без драки. Он миролюбиво машет рукой, типа "ну ты чё", а вторая нащупывает алюминиевую кружку. Нормальный приём - отвлечь внимание, потом швырнуть мне в лицо какую-то мелочь. На полсекунды я впаду в замешательство, и если Тунгус не оплошает, очнусь на полу не раньше чем через полчаса, основательно битый.
Кружка летит в пустое пространство, где только что был мой нос. Я встречаю Тунгуса растопыркой. На зоне бокс не канает, лишь варварские удары - в глаза, в горло, по яйцам. На-а-а! Со всей ненавистью к отродью. Так, очередь его напарника. Зяма получает сапогом. Под шконкой раздаётся стук, когда он врезается во что-то твёрдое.
Тунгус на коленях. Голова опущена, не вижу, что делают его руки. Поэтому предпочитаю добить, не ожидая какой-нибудь подлости. Хватаю за подбородок, резкий рывок вверх. Колено врезается блатному в нос. Урка падает, из пальцев вываливается заточка. Вздумал мне брюхо вспороть, козёл?
Новоприбывший бочком протискивается мимо бессознательной тушки вора. Уже выпрямился после банки, только дышит сипло.
- Товарищ... э-э, Волга. Позвольте мне к вам?
Учится. Погоняло моё запомнил и смекнул уже, что одиночки не выживают. Решил примазаться к сильному.
- Чо, нам шестёрка нужна? - басит за спиной Трактор, и мне второй раз приходится вступаться за новичка.
- Ясен пень. Блатные на нас зуб имеют.
Так что лишние глаза не помешают. Их обладатель робко садится на самый краешек койки. А в камере поднимается шум. Оказывается, Зяма грохнулся к опущенным. У блатных это считается трагедией, несчастным случаем, когда человек невольно прикоснулся к барахлу педерастов. Теперь он заражённый-прокажённый, уважающий себя вор руки ему не подаст.
Не знаю, как сложились бы отношения с блатными, боюсь - скверно, но Зяму, Тунгуса и двух авторитетных воров забирает этап. Спасённый мной недотёпа жмётся поблизости, боится отойти даже к параше.
- Меня зовут Ганс Карлович Мюллер...
- А погоняло? - вопрос повисает в воздухе, и задавший его Василий врубается, что новичок не знает лагерный диалект. - Ну, кличут тебя как?
По кислой и какой-то бесцветной рожице Мюллера заметно, что о главном атрибуте заключённого он даже не задумывался.
- Ща крикну в окно: тюрьма, дай имя! - щерится мой напарник. - Такую кликуху дадут...
- Да ясно какую, раз Ганс Карлович, - вклинивается сосед напротив. - Фашист!
В камере сложно хранить секреты. Слышно почти всё. Как ожидалось, другие сидельцы поддерживают. Гансу ничего не остаётся, как принять. Vox populi vox Dei, глас народа - глас Божий.
- Фашист так Фашист, - я пресекаю робкую попытку шестёрки отмахнуться и задаю следующий вопрос, перечисляя воровские специальности. - На фармазона или, там, блинопёка не похож. По какой статье?
- Пятьдесят восьмая, пункт шесть, - он жалко улыбается и смотрит мне в глаза, будто ждёт сочувствия в абсурдности обвинения. - Немецкий, стало быть, шпион.
Это зря. Потом, на Колыме или в Магадане, политические собьются в кучу. Здесь, среди разношёрстной уголовки, враг народа становится изгоем. Блатные в такие игры не играют. "Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала: нет!" В транзитках и пересылках лучше скрывать политическую статью до последней возможности.
- Яволь, герр шпион. И как угораздило?
- Да какой я шпион... - Фашист нервно приглаживает пятернёй жидкие светлые волосы, не остриженные пока наголо. - Работал в Липецке, там была военная авиационная школа, готовили немецких лётчиков. До Гитлера! А мне говорят - нацисты тебя завербовали. Когда фюрер пришёл к власти, немцы уехали.
- А ты? - невольно копирую манеру следаков. Но Мюллер не рассказывает гладко, приходится понукать.
- Перевели на Казанский авиазавод.
- Шпионить! - радостно подсказывает Василий, я шикаю на него.
- ...Конструктором. Инженеров арестовали в прошлом году, когда упал "Максим Горький". Ну, АНТ-20. Слышали?
Кто ж не слышал.
- Твоя работа? - снова встревает любопытный сосед, другие сокамерники клеят ухо.
- Что вы! В него какой-то умник на истребителе врезался. Хороший был самолёт. Потом успокоилось всё, в этом году опять... Меня ночью взяли, из общежития. С немцами в Липецке общался? Выходит - шпион, вредитель и диверсант.
Недоверие в камере такое густое, что можно резать ножом. Тут все невиновные, с их слов, конечно: "мусора дело шьют, волки позорные". Но каждый знает про себя, что рыло в пуху по самое не балуйся. Значит, и Фашист не зря елозит по шконке тощим задом.
Демонстративно теряю к нему интерес. Если что-то важное имеет сказать, молчать не будет. Вон сколько наплёл про секретные дела - немецкую учебку и авиационный завод.
За следующие сутки Мюллер расспрашивает про тюрьму и понемногу привыкает к новой жизни. Раньше был личностью, теперь простой зэка. Эти две буквы - ЗК - недавно означали "заключённый Каналстроя". С завершением Беломорканала так зовут нас всех.
Мне в двадцать один смешно его поучать, вдвое старшего, попутно гонять с мелкими поручениями. Тем более сам за решёткой сижу всего на неделю больше. Может - он и правда шпион, мало о нас сведущий?
- Вас Волгой величают, потому что вы с Поволжья?
- Не угадал. Слышал, как судья на ринге кричит "бокс"? Или на фехтовальной дорожке "ангард"? "Волга" на блатном языке означает сигнал к драке.
Фашист добросовестно учит феню. В лагере без этого невозможно.
- А как вас до тюрьмы звали?
- Теодор Нейман.
Его глаза мутно-оловянного цвета подозрительно выпучиваются.
- Еврей?
Вася радостно гыкает. Точно, новенький наш - фашист, раз не любит евреев. Объясняю, что евреем был Зяма, он же Зиновий Гойхман, схлопотавший от меня по мордасам. Я из немецкой поволжской семьи.
Ганс Карлович побаивается Васю, больше ко мне тянется.
- Скажите, Волга, вы - человек образованный, в отличие от... От остального контингента. Как же вы... во всём этом...
Во всём этом дерьме? Кричу от восторга! С детства мечтал. Но - так выпало.
- Первые сутки на стену лез. Задирался и дрался со всеми, чуть не пришили. Потом один дедок, из воров-законников, тихо так говорит: не мельтеши. Прими зону, и она тебя примет. Другого не будет. И завтра, и через месяц, и через год. Я твёрдо решил приспособиться и выжить, сколько бы ни впаяли - десять, пятнадцать лет. В лагере моя образованность до звезды.
Оловянные глазки фашиста изумлённо моргают.
- Но в лагере есть же культурные! Инженеры, служащие.
Смотрю сочувственно.
- Есть. Их так и зовут - лагерная пыль. Выживать на зоне, даже получать некие радости этой жизни умеют только воры. Я у блатных учусь - держаться, говорить, вести себя "по понятиям".
- Получается?
- Не всегда. Зачем-то на Тунгуса с Зямой сорвался. Подфартило - этап ушёл. Законники мне бы растусовали, что рамсы попутал, - замечаю его непонятливость и перевожу с тюремного на русский. - Популярно объяснили бы мою ошибку, возможно - пером в бок.
Ганса не радует перспектива становиться законченным зеком.
- Покурить бы...
Ну, здесь нет папиросного ларька. Пиджак с кровавым пятном уплывает в недра камеры, взамен получаем горсть табака-самосада и кривые обрывки газетной бумаги.
Он глубоко вдыхает вонючий дым, отдаёт мне самокрутку. Бывший владелец пиджака получает бычок последним. Всего одна жалкая затяжка, и огонёк обжигает пальцы.
- У вас в Германии, небось, сигары буржуйские?
Новичок не успевает ответить Трактору, что он советский немец, наши национальные откровения прерываются. Пупок с лычками сержанта выводит меня и Мюллера в коридор, втыкает носом в стену. Гремят замки, лязгают двери, повторяя в миллиардный раз тюремную музыку. Нас ведут куда-то вниз через бесконечные лестницы и проходы, широкие по дореволюционной моде. Но даже бесконечность рано или поздно достигает финиша. В нашем случае это пенал метр на два метра, не только без койки, но даже без стула. Наконец, меня вталкивают в допросную камеру, где стол и два табурета, всё привинчено к полу. Хмурый лейтенант госбезопасности топчется на ногах. В руках у него тощая папочка с моей фамилией на обложке, протягивает её капитану, что занял насест за столом.
- Ещё один, товарищ капитан. Пятьдесят восьмая - двенадцать, недонесение о контрреволюционном преступлении.
Старший из двух гебэшников - наверняка любимец женщин, чернявый красавчик кавказского типа с тонкой полоской усов. Летёха такой же простой, как все наши поволжские. Неразлучная парочка - молодая лысина и жизнерадостное пузо - здорово портят облик грозного гэбиста с Орденом Красного Знамени на застиранном сукне гимнастёрки.
- Связан с Мюллером?
- Нет, товарищ капитан. Член семьи изменника Родины. Его тоже - в Москву?
Дело принимает неожиданный оборот. Откуда-то свалились залётные москвичи. Лубянка забирает Фашиста у Казанской госбезопасности. Вот новости! И меня заодно?
- Обязательно! - смуглая рука с редкими волосиками властно шлёпает по столешнице. - Что вообще у них за порядки? Почему, ёпть, враги народа в одной хате с блатными? Не во внутренней тюрьме НКВД?
Я сочувственно киваю. Да, непорядок! И общество ворья опостылело.
Капитан не обращает внимания. Он рассматривает листики моего дела, ту часть, что пришпилена к тюремной "истории болезни".
- ЧеСеИР - не преступление. О чем же ты, паскуда, умолчал? Небось, отец готовил поджог в паровозной депо?
Вопросы падают один за другим, поставленные жёстко, пусть не слишком благозвучно. И косноязычно. Едва успеваю отбрехиваться.
- Трищ капитан, разрешите, я его спрошу, - суетится летёха.
Тот кивает, и мне в торец влетает первая зуботычина. Пока - предупредительная. Отчаянно кручу головой, молюсь истово: не знал ничего об отцовских делах, гражданин начальник, иначе бы как Павлик Морозов...
Стенания прерываются ударом. И как по заведённому: вопрос-удар. Аккуратно лупит, не калечит. Я, как и многие другие в допросных подвалах, мучаюсь с выбором - сказать товарищам с синими петлицами некие слова, а то и подписать на бумаге, побои прекратятся. Но...
- В Москве доработаем, - останавливает коллегу капитан. - Давай Мюллера.
В пенале холодные стены. К ним мучительно приятно прижаться после допроса. Так коротаю время, пока в клетуху не возвращают Фашиста.
Облик его, до того бесцветный, что прошёл бы на улице не заметив, теперь расписан палитрой сумасшедшего художника. Трогаю свои распухшие губы. Боюсь, выгляжу ничуть не лучше.
- Я здесь не вынесу...
- Вешайся.
- Теодор! - немец наваливается на меня, словно в порыве похоти, и яростно шепчет на ухо. - Нас отправят в Москву. Нужно бежать по пути!
- Отвянь, а? Выход отсюда один - оттрубить от звонка до звонка и откинуться.
- Меня обвиняют в шпионаже! Могут и в расход. Вам просто говорить, статья-то уголовная.
Тут и огорошиваю его, что сам хожу под пятьдесят восьмой, только не кричал об этом на каждом углу. В транзитке и пересылке катит, дальше тихариться бессмысленно. Опытные говорят - в лагере на перекличке зэк называет статью.
- Майн Гот! Вот почему вас тоже в Москву...
Мы снова шагаем по тюремным коридорам, впереди маячит узкая спина с влажным потным пятном на рубахе. Ночью он прижимается губами к моему уху, и неожиданно всё меняется.
Сокамерник говорит на современном немецком, что учили в школе, а не архаичном наречии фольксдойче. Главное, тон другой. Ещё час назад мужчинка был никакой, камерная шестёрка, даже имя его "Ганс Мюллер" в Германии звучит что "Иван Петров" в России. Слышен тихий голос человека, привыкшего командовать и ожидающего повиновения. Я раздражённо его одёргиваю.
- Ты, часом, не ссученный? Врезали мусора по арбузу, подписался меня на рывок подбить и куму вложить?
А он опять за своё.
- Вы умны не по годам, Тео. И прекрасно понимаете, что нормальная жизнь вас не ждёт никогда, даже если выдержите лагерь. Поражение в правах, вечное поселение вдали от крупных городов... Согласны прозябать или возьмёте судьбу в свои руки?
Я крепко сжимаю пятернёй его распухшую щёку. Шипит от боли, но терпит.
- Ты кто, мать твою через колено?
- Не тот, за кого меня принимает госбезопасность. Я очень непростой человек. Могу сильно помочь вам, если сбежим.
Обрываю его фантазии. Пусть сбежим - что тогда? Воры имеют какой-то шанс, их на воле встретят, поддержат, спрячут до поры... Но кому нужны мы, двое беглых контрреволюционеров?
Наутро нас вызывают по одному. Фашист собран, спокоен. Больше его не били. Затем роскошное авто марки ГАЗ-А выкатывается из тюремных ворот на улицу Красина. Коротко стриженый затылок капитана маячит перед лицом. Лейтенант Чувырин развалился на заднем сиденье. Мюллер нацепил привычную уже маску интеллигентной размазни и жмётся ко мне, подальше от лейтенанта.
Словом, едем по первому разряду, а не в милицейском "воронке". День стоит солнечный, до вокзала близко. Прелесть поездки портят наручники. Левое запястье пристёгнуто к Фашисту браслетами из тёмного металла. Не удивлюсь, если царских времён.
Новенький чёрный фаэтон приковывает к себе множество взглядов. В центре Казани всего несколько древних автоколымаг, не свежее наручников. А так - подводы, брички, пролетки.
Я тоже ловлю на себе взгляд. Из-под личины размазни прорезался ночной Мюллер. Оловянные глазки кричат: ахтунг! Последняя возможность бежать! Тюремный вагон, дальше - неприступные стены московских изоляторов. В итоге, если не прислонят к шершавой стенке, будет лагерь. Там рвануть легче лёгкого. Но некуда, кругом тайга.
Фортуна проявляет благосклонность. Капитан приказывает тормознуть.
- Чувырин! Сгоняй за папиросами.
Лейтенант топает в магазин за углом. Водитель немедленно вылезает из-за баранки, поднимает левую створку капота. Наверно, очередной раз переживает триумф в глазах казанских мальчишек, колупаясь в кишках новенького авто.
Чувствую возню. Мюллер вытаскивает из шва на брюках тонкую проволочку с загнутым концом. Миг - и наручник выпустил мою руку из похотливых объятий. Рыбьи глаза приказывают: действуй, камрад.
На миг зажмуриваюсь, как перед прыжком в ледяную воду. Погнали наши городских!
Шею капитана сдавливает удушающий приём. Опер дёргается, хватает моё предплечье. Правильнее тянуться было к кобуре. Вместо хозяина вытаскиваю его наган. На глазах изумлённой публики пара арестантов с синими рожами выпрыгивает из машины.
Водитель едва успевает вынуть из мотора запачканные руки. Вырубаю его банальным апперкотом в печень.
- Куда?
Мюллер решительно кивает на боковую улочку. Правда ли у него схрон или просто импровизирует? Посмотрим.
Он - плохой бегун. Припадает на ногу. Наверно, Чувырин врезал ему в коленку. Я на голову выше, но совсем не в восторге от перспективы тащить подельника на себе. Толпа зрителей с энтузиазмом расскажет второму гебэшнику про вектор нашего бегства... Оп, накаркал!
- Ста-а-ять, козлы драные!
Между глухой стеной какого-то склада и покосившимся забором раскачивается толстый лейтенант, едва переводит дух после стометровки. Догнал-таки. Уймись, а? Отпусти нас от греха подальше, я тебя пощажу, как капитана и водилу.
Но нет. Рожа потная, красная, наган пляшет в руке, вот-вот выстрелит. Погибать из-за дурости? И я решаюсь. Просто выхода другого нет. Шаг в сторону, за спину Мюллеру, чтоб не видно было, как выдерну капитанскую волыну. Стреляю под рукой подельника. Сто раз бы так, нарочно не попал бы. Пуля пробивает гимнастёрку под орденом Красного Знамени. Чувырин опускает ствол и изумлённо глядит вниз, на яркое пятно. Струйка крови выкатывается из жирных губ. Объёмная туша растекается по мостовой.
- Вышак... - я хватаю подельника за косоворотку и трясу как грушу. - Под вышак меня подвёл, Фашист!
Он цепляется за мои руки, в одной из них дёргается наган, дуло уставилось в фингал на его скуле.
- Успокойтесь, Тео! Мы уедем туда, где казнь большевика считается доблестью.
- Пшёл на...
Пытаюсь сбросить его, но тщетно. Знает же, что пропадёт без меня, хромой, избитый, с легавыми на хвосте. А вспомнит ли потом, кто его вытащил - вопрос.
Глава вторая. Операция "Канкан"
Треснувший карандаш брызнул щепками. Начальник Иностранного отдела Главного Управления Госбезопасности Абрам Слуцкий прикрыл глаза и попытался успокоить нервы.
В разведке не бывает легко. Но почему-то он не нервничал так, когда жизнью рисковал в Швеции ради аферы со спичечным королём Крюгером. Или в Париже, когда приходилось внедряться в белоэмигрантскую стаю и отстреливать бывших царских офицеров как дичь на охоте...
В голове снова и снова прокручивались коварные слова Агранова, руководителя ГУГБ и его непосредственного начальника. Тот за округлыми фразами обязательно прятал скрытый подтекст, полный угроз, намёков, недомолвок. Так же было и утром, во время очередного "вызова на ковёр".
Какой же он негодяй, подумал Слуцкий. Агранов всегда казался ему скользким. Поза идейного ветерана-большевика, истинного пролетария не ввела в заблуждение. В НКВД известно, что происходит он из семьи лавочника, а биография подмочена членством в партии эсеров.
Многое изменилось после убийства Кирова. Теперь очевидно, Агранову мало поста заместителя Народного комиссара внутренних дел. Они с Ежовым подсиживают самого наркома - Ягоду и не остановятся ни перед чем. Ловят каждое дуновение сверху. Лёгкий намёк, и неугодный человек будет пристёгнут к очередному процессу против врагов народа.
В пальцах опасно сжат второй карандаш. Возможно, ему тоже придётся разделить участь предшественника. Такая теперь служба в ГУГБ, новые занимают место безвременно выбывших.
Щёлкнул выключатель. Мягкий свет из-под зелёного абажура разлился по сукну с единственной папкой, в полумраке проступили очертания сейфа, приставного стола и спинки четырёх стульев. Слуцкий не любил многолюдных совещаний. Иностранная разведка - самое секретное направление в НКВД, его сотрудники не должны знать, чем заняты коллеги.
Слуцкий промокнул платком высокий лоб над одутловатым лицом. Жарко в середине лета, даже ночью, хоть от происходящего вокруг веет холодом. И нельзя упрекать одного только Агранова, причина неудач в стечении обстоятельств.
Политическая разведка выполнила задачу, расклад мировых сил прояснился. Так что пришла очередь военных - узнавать состав и боеспособность вражеских армий, красть чертежи танков и самолётов. Но некому. Армейская разведка растеряла европейскую резидентуру из-за промахов руководителей. Агенты арестованы или порвали связь, зарекаясь иметь что-то общее с большевиками.
Говорят, Агранов лично надоумил Самого перевести Артузова в штаб РККА. Как и следовало ожидать, бывший начальник Иностранного отдела увёл за собой из ГБ лучших людей, забрал контакты с важнейшими агентами, включая самого ценного под оперативным псевдонимом "Брайтенбах". Формально Артузов ещё несколько месяцев сидел на двух стульях, в армейской разведке и НКВД, натаскивал Слуцкого в качестве преемника, но...
Слуцкому элементарно не хватило организационного таланта предшественника. В результате заглохла многолетняя операция "Тарантелла" против разведки МИ-6, британской Сикрет Интеллидженс Сервис.
Агранов не желал считаться с очевидным. Затребовал доклад о результатах работы Иностранного отдела, иными словами - отчёт об успехах ИНО, не меньших, чем во времена Артузова. Когда Слуцкий после очередного разноса робко указал, что особых достижений ждать неоткуда, Агранов рассвирепел.
- Вы понимаете, что развалили работу отдела? Я поставлю вопрос на коллегии! Квалифицирую это как вредительство! И Генрих Григорьевич вас не спасёт!
О да, Слуцкий считается человеком Артузова, следовательно - и Генриха Ягоды. Кресло под некогда всесильным наркомом зашаталось, Ягода погрузился в заботы как самому уцелеть. Где уж защищать начальников отделов.
Новому поколению чекистов Слуцкий оказался неудобен. Он был отличным полевым агентом, виртуозом-ликвидатором. Чиновник из Слуцкого никакой, если нет главного инстинкта - чутко улавливать изменение начальственного настроя. Оттого он постоянно брызгал против ветра.
Сегодня утром Агранов чётко дал понять: совмещай агентуру и аналитику. То есть, пока не завербованы или не заброшены новые люди, гони информацию из открытых источников, выдавай её за агентурную. Иными словами, занимайся очковтирательством.
Сколько времени это будет работать? В ЦК поступают данные от армейских разведчиков, подробные, чёткие, с копиями секретных документов. Неужели Агранов надеется водить за нос самого товарища Сталина?
Нет, вряд ли. Готовит компру, чтобы однажды показать вождю, чем занимаются ставленники Ягоды. Значит, нужна успешная операция, по размаху не уступающая "Тарантелле". И есть только один шанс организовать её быстро - закончить начатое в Казани.
Слуцкий снова развернул единственную папку литерного дела. Одутловатое лицо скривилось в недовольной гримасе. Операция "Канкан", перехваченная у группы Серебрянского, началась с серии досадных упущений.
- Чеботарёва ко мне!
Он швырнул телефонную трубку на рычаг, не дожидаясь ответа. Короткое "разрешите" с порога прозвучало немедленно, будто капитан Чеботарёв не отходил от начальственной двери с самого прибытия из Казани. Его рапорт пестрел грамматическими ошибками. Они были не в силах заслонить главную ошибку, из-за которой лейтенант Чувырин прибыл в столицу вперёд ногами. Как бы ни развивалась операция, недопустимо, чтобы оперов ГБ расстреливали на улице точно бешеных псов.
- Капитан, какого дьявола ты не избавился от Чувырина надолго?
- Товарищ комиссар государственной безопасности 2-го ранга! Никак невозможно было иначе. Потому что если иначе, заподозрил бы, что я нарочно один с двумя контрами остаюсь.
Он потёр шею, запомнившую тиски беглеца. Чёрные усики а-ля Кавказ жалобно вздрогнули, такая, мол, горечь в капитанской душе. Но Слуцкого это не растрогало.
- "Наган" почему отдал?
- Силён, гад. Так горло сдавил, что я впрямь отрубился.
Под эти жалкие оправдания Слуцкий уничтожил второй карандаш.
- Хватит ныть! Или срочно исправишь положение, или пишу представление на перевод в ГУЛАГ. Будешь зэков в тайге пасти!
- Абрам Аронович... - капитан скорбно вздёрнул бровки, отчего стал похож на гимназическую подружку времён юности комиссара госбезопасности. Вдобавок, Чеботарёв в присутствии начальства нервничал и вечно в словах. - Товарищ комиссар, разрешите доложить, так дальше же всё нормально. Беглый, заваливший Чувырина, он же нормально вписался. Мельник был арестован. Нейман скажет, ежели что, ну, сидел с ним, обоих избивали, не ссучились, вместе бежали.
Да, ситуация настолько дурацкая, что больше похожа на экспромт и стечение обстоятельств, нежели на подставу разведки. Слуцкий испытующе вонзил взгляд в капитана. Если его будут очень предметно спрашивать, не спрыгнет? До конца выдержит? Единственное преимущество этой версии: убийство сотрудника ГУГБ произошло с целью обеспечения оперативной разработки. Так что Чувырин списан как расходный материал.
- Чеботарёв! К утру мне - подробный план мероприятий по операции "Канкан". Не забудь: отработать окружение Мельника и Неймана в Поволжье. Отец Неймана по пятьдесят восьмой статье?
- Так точно! Оформлен. Тройка выпишет ему червонец и без права переписки.
- Главное. Они пересекли границу?
- Обязательно. Так что я полагаю...
- Хрен на себя положи! - сорвался Слуцкий. - Я сам могу предполагать всё, что угодно. Или говори точно, или признайся, что упустил дело из-под контроля.
- Так точно... В Германии вербовка, стало быть, нужна. Нового. Коммунистов и коминтерновцев знает Гестапо. Все на учёте.
- Ты - главный в этой операции. Не годятся старые кадры, значит, забудь об идейных. Вербуй на компру, на интерес. Что, не нравится? Конечно, такие ненадёжны. Но результат нужен быстро! - или результаты будем обеспечивать уже не мы, подумал начальник ИНО, вслух этого не сказав. Неожиданно он переключился на немецкий. - Когда ты последний раз был в Рейхе? У тебя остались личные связи?
- Да. Разрешите готовиться к командировке? - на чистом немецком откликнулся капитан. Даже косноязычие его оставило.
- Разрешаю. Утром с докладом. Средства, смета, легенда, прикрытие. Как только обнаружишь Мельника в Рейхе - начинай.
- Есть! - Чеботарёв встал и вытянулся, одёрнув гимнастёрку.
Слуцкий вытащил из папки фотографию Неймана. Карточка запечатлела высокого белобрысого парня с довольно интеллигентным лицом, спортивная блуза подчеркнула крепкую фигуру.
По окончании операции его полагается ликвидировать. Нельзя допустить, чтобы убийцы офицеров НКВД разгуливали по белу свету.
Но что делать самому? Слуцкий вспомнил встречу недельной давности. Станислав Мессинг, некогда занимавший кресло начальника ИНО ОГПУ, был уволен из органов в тридцать первом, теперь занимал должность председателя президиума Всесоюзной торговой палаты. Они, бывший и действующий глава разведки, гуляли по Гоголевскому бульвару, прерываясь всякий раз, когда вблизи оказывались дворники, бабы с детишками, мороженицы. Старый разведчик сохранил бдительность и после ухода со службы. "Бывших чекистов не бывает", говаривал он.
- Твой единственный шанс, Абрам, это стать человеком Ежова. Он курирует органы со стороны ЦК, и не удивлюсь, если увижу его на площади Дзержинского. Я пошёл против Ягоды, тут же оказался выброшенным за борт. Артузов, если бы вовремя не перевёлся к военным, тоже командовал бы каким-нибудь Учпедгизом.
Слуцкий вздохнул. Он с таким упорством карабкался по карьерной лестнице, но сейчас...
- Я, наверно, тоже соглашусь на Учпедгиз. В Управлении просто невыносимо.
- Эх, Абраша, времена меняются, - печальные еврейские глаза Мессинга глянули с сочувствием. - Особенно всё изменилось после смерти Кирова.
- Знаю! - Слуцкий, быть может, чувствовал это ещё чётче. Хотя бы по циркулярам из руководства наркомата. "Обострение классовой борьбы", "Повышение классовой бдительности", "Разоблачение врагов народа, диверсантов и вредителей" и прочие призывы весьма похожи на предвестников бури, что коснётся многих, а не только причастных к убийству первого секретаря Ленинградского обкома.
- Не хочу пророчествовать, но увольнением из НКВД можно не отделаться. Ты меня понимаешь?
- Да, Станислав Адамович. Чтобы жить и работать дальше, нужно держаться ближе к будущим преемникам Ягоды.
- Обрати внимание на Молчанова. Его боялись все, вплоть до Ягоды. Кировские процессы прошли через его руки. А скоро с поста начальника секретно-политического отдела отправится в ссылку в Белоруссию. Потому что не празднует Ежова с Аграновым!
Слуцкий изумился. Если влияние Ежова на органы ни для кого не секрет, то о грядущей опале Молчанова ходят лишь невнятные слухи. Откуда же Мессинг, давно отлучённый от НКВД, знает больше действующего комиссара госбезопасности?
Пожилой мужчина рабочей наружности, что следовал метрах в пятидесяти за парой разведчиков, не слышал слов Слуцкого о лояльности к начальству. Но зафиксировал дружескую беседу начальника ИНО с экс-чекистом. Мессинг был уволен с формулировкой "за совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ". Это - ещё один повод для Ежова и Агранова избавиться от неблагонадёжного Слуцкого при первой возможности.
Глава третья. Абвер
Наверно, половина моих проблем от того, что я высок и смазлив. Почему-то слишком часто встреченные мужчины, от поволжских гопников и блатных до сотрудников Абвера, считают своим долгом заехать мне в физиономию. Чудо просто, что она не сохранила шрамов. Нос, пару раз сломанный, сросся относительно ровно. Сколько ему ещё выдержать?
- Встать!
Вылитое на глову ведро воды и грозный окрик по-немецки отвлекают от абстрактных размышлений. Да и боль в отбитых внутренностях им не способствует.
Гауптман делает неприметный знак фельдфебелю, тот отступает на шаг. Как это напоминает двух бравых орлов с площади Дзержинского, обрабатывавших меня в Казани - капитан командует, младший чин отвешивает банки. До боли напоминает, в самом прямом смысле слова. Даже удары похожие, приходятся в места, где не зажили побои НКВД.
- Последний раз спрашиваю, Теодор. Или как вас зовут на самом деле. С какой целью вас подставили Мюллеру? Ваш единственный шанс сохранить жизнь - сказать правду. Всю правду!
Вместо ответа меня пробирает идиотский смех, перемешанный с кашлем. Из разбитого рта вылетает мокрота с кровью. Опытные военные стоят в паре метров, чтоб брызги не замарали идеально надраенные сапоги.
- Почему вы смеётесь?
Без сил и без приглашения карабкаюсь с пола на привинченный к нему стул.
- Знаете, герр гауптман, самой познавательной в моей жизни оказалась неделя в тюрьме, - я снова кашляю и пальцем проверяю шатающийся зуб. Оба слушают. Ну, слушайте. - Сначала я верил в мудрого Сталина и светлое будущее СССР. Отца, инженера-путейца и преданного большевика, арестовали по глупому обвинению, меня отправили в тюрьму только как члена его семьи. Наивная вера рухнула. В тюрьме открылись простые истины. Любимая поговорка блатных - ни Родины, ни флага. Здесь я ожидал обрести настоящую Родину, в стране дальних предков. Ворьё сказало правду: не верь никому и ни на что не надейся. Разочарование в фатерлянде - самое большое в моей жизни.
Абверовцы переглядываются, я утираю разбитый фасад. Гауптман неожиданно сдаётся.
- Отдаю должное вашей стойкости, Теодор. Признаю, что за пределами Рейха рождаются люди с истинно арийским характером. И у меня нет доказательств вашей службы в ГПУ. Но вы слишком многое знаете о Мюллере и Абвере.
Я давно вышел из возраста детской наивности и понимаю, что дальше не распахнутся объятия и не последует: поступайте в Абвер, служите в доблестной германской разведке. Альтернатива... О ней не хочется думать.
Фельдфебель протягивает мокрое полотенце, недостаточное, чтобы стереть всю кровь. Оно помогает унять истерику, я окончательно выдавливаю из себя безумный смех. Обстановка совсем не располагает к веселью. Меня выводят наружу, вталкивают в чёрный "Опель". За окном мелькают аккуратные двухэтажные домики, именно так я представлял уютную Южную Германию по рассказам отца. Увы, этим уютом мне не суждено наслаждаться. Впереди катится второй "Опель". Моя похоронная процессия отличается небывалой пышностью.
Говорят, здесь нет диких лесов, каждая сосна принадлежит какому-нибудь барону, графу или разбогатевшему коммерсанту нового времени. Военные игнорируют приватность и сворачивают в чей-то сосновый лесок у склона невысокого холма. Там скучает пара солдат, они бездельничают, выкопав яму глубиной пару метров, длиной под мой немаленький рост.
До этой минуты себя уговариваю: проверяют, бояться нечего, мордобой входит в привычный ритуал... Увы. Гауптман и его спутники потеряли ко мне интерес. Ни о чём больше не спрашивают. Солдат с лопатой протягивает сигарету. Я не особенно-то курил и при жизни, тут не возражаю, каждая затяжка отодвигает момент, когда... Наконец, фельдфебель достаёт "Парабеллум" и равнодушно показывает стволом на край ямы. Становись, мол, не задерживай.
Последняя минута...
Что ещё успеть? Больше ничего не будет. Никогда. Вообще никогда.
Фельдфебель поднимает пистолет. Дуло находит мою переносицу. Смотрю зачарованно в бездонный тоннель, уводящий в бесконечность.
Быть может, в последний миг что-то произойдёт? На поляне круто развернётся третий автомобиль с секретным приказом из Берлина?
Нет.
Я поднимаю глаза к верхушкам редких сосен, таким контрастным на фоне облаков...
Стреляй же! Чего тянешь?
- Герхард! Выведите его!
Хлопает дверца второго авто. Оторвавшись от созерцания неба, вижу Мюллера. Подельник ещё более растрёпанный, чем в день побега. Гауптман наслаждается моим изумлением.
- Вы комсомолец, Теодор?
- Был до ареста. Намекаете, что марксисты не верят в загробную жизнь?
- Нет. Вам приписывается особая стойкость. Похвально. Поэтому дам ещё один, на этот раз действительно последний шанс. Мюллер завербован русской разведкой. Ваше участие в его побеге служит прикрытием для правдоподобности истории. Припомните детали пребывания в СССР. С кем он общался? В чём сфальшивил? В чём вызвал подозрения?
Машинально трогаю темя, где кровь запеклась в волосах. Над поляной висит молчание, слышно неуместное над расстрельной ямой пение птиц, что-то трещит в моторе "Опеля". Гауптман терпеливо ждёт, заложив руки за спину. Фельдфебель не прячет пистолет.
- Он меня обманул. Вспомни, Фашист, сука мрачная, что обещал! - пытаюсь передразнить его интонации, но распухший рот слушается плохо. - Мы уедем туда, где казнь большевика - почётное дело. Не сказал, тварь, что казнимым большевиком буду я сам.
- Могила достаточно глубока для двоих.
- Вижу, герр гауптман! Ради спасения жизни подпишу всё и соглашусь на всё. Но если совру, что видел, как Мюллер доверительно шептался с агентом Лубянки, вы когда-нибудь узнаете правду! Я выторгую себе отсрочку и буду дрожать в ожидании, что завтра - расстрел. Давайте уж сейчас.
Офицер подходит ко мне вплотную и берёт двумя пальцами за подбородок. Даже избитый, я могу сейчас схватиться за руку, вывернуть, прикрыться его телом от пуль... И что дальше?
- Вы так искусно врёте, Теодор, что я утверждаюсь во мнении: вас подослала Лубянка. Но не верю, что убийство их агента входило в планы. Вы - изгой для своих, Тео. Вам это не простят. Вот моё предложение: откровенно и в подробностях расскажите про задание ГПУ, связанное с прикрытием Мюллера, и вашим талантам найдётся достойное место в Абвере. Вы сможете отомстить за себя и за отца. Не слышу ответ.
- Согласен. Наполовину.
- Что это значит?
- Я не бросил Мюллера у трупа чекиста потому, что надеялся с ним попасть в Рейх и служить нашей великой нации. На любом месте, где буду полезен народу и фюреру. Про Абвер и мечтать не смел.
- Хорошо. Продолжайте.
- Но я ничего не могу сказать про ОГПУ и ГУГБ! Я не работал в этой дерьмовой конторе ни дня! Я вообще не знаю, вёл ли себя Мюллер подозрительно как агент, потому что ни хрена не знаю, как выглядят эти сраные агенты!
Он разочарованно сверлит меня глазками, выпустив подбородок, и за долготерпение я награждаю его ещё одной тирадой.
- Нет, вру! - делаю паузу, прокашливаюсь и продолжаю. - Двух, на самом деле, видел. Одного придушил, второго пристрелил. А сколько большевиков вы убили, герр гауптман?
На этом комедия заканчивается. Меня пихают обратно в машину. В городок, название которого я не успел разглядеть на указателе, едем втроём с фельдфебелем и водителем. Гауптман с неким Герхардом остался развлекать Мюллера. Как и в первой поездке, в салоне авто хранится гробовое молчание. Если думают, что на меня оно действует угнетающе, то ошибаются. Я наслаждаюсь. Прекратились побои, прямо сейчас не ожидается пуля в лоб... Вот оно счастье, по стандартам Третьего Рейха - безграничное! Не хватает только билетов на финал Олимпийских игр по лёгкой атлетике.
В каком-то шпионском романе, зачитанном до дыр, была похожая сцена с имитацией расстрела. Там человека ставили возле рва, втыкали револьвер в висок. Сухо щёлкал курок по пустому барабану, потом контрразведка радостно объявляла: проверка пройдена успешно, вы - наш, добро пожаловать на службу Его Величества! Абверовцы не уважают беллетристику. Они не распахнули объятия. Больше не вижу ни одного из прежних мучителей, сплошь новые лица. А песни те же. Расскажите про НКВД. Чем действительно занимается ваш отец? Как в тюрьме поддерживали связь с куратором ГБ? Зреет ли в молодёжной среде недовольство партией Ленина-Сталина? Была ли бабушка вашей матери еврейкой?
- Где, вы говорили, прошли спецподготовку?
Допросная камера в тайной абверовской тюрьме трогательно напоминает подвал в Казани. Аккуратнее крашены стены, побелен потолок, пахнет какой-то дезинфекцией. Сути это не меняет.
- Говорил. В секции самбо общества "Динамо" и в тюремной камере.
Обер-лейтенант с удовлетворением откидывается на стуле, опускает недопитый чай на столешницу. Одинокая электрическая лампочка под потолком заливает камеру пронзительным жёлтым светом, отчего тени кажутся более резкими.
- Вот вы и прокололись, агент Теодор. Общество "Динамо" входит в структуру НКВД.
- Да, герр обер-лейтенант!
Он неподдельно оживлён. Только верзила-ефрейтор непробиваемо равнодушен, не радуется успеху начальства. Мой очередной мучитель скинул китель и остался в белой рубахе, рукава закатаны до локтя. Штаны держатся на подтяжках. Волосатые кулаки размером с арбуз, правый обмотан полотенцем, чтоб не сбить костяшки о мои зубы.
Поэтому направляю поток красноречия исключительно к офицеру.