Аннотация: Как русский американец поехал в круиз по Ладоге и что из этого вышло...
Пролог.
1. Перед рассветом.
Опять она меня пилит. Руки в боки - и начинается, в который раз уже. "Ты такой! Ты сякой! Ты не сделал этого! Ты не сделал того! Ничтожество! Дурак!"
Тут до меня дошло, что почему-то всё это она говорит по русски, а русского языка она не знает. А она продолжала: "Пи! Пи! Пи! Пи!"
И тут я проснулся. На тумбочке у кровати пикали часы "Сейко", купленные мною после нашего расставания, а над тумбочкой виднелся светлый по предрассветному квадрат окна. Я вскочил и огляделся - в каюте, как и следовало ожидать, никого больше не было - вторая койка всё ещё была так же ровно застелена, как и позавчера, когда я сюда вселился.
Ещё год назад, я бы и не поверил, что когда-нибудь в обозримом будущем окажусь за железным занавесом, в той самой стране, которую некогда покинули мои предки - кто из Крыма, кто из Владивостока, кто через Финляндию... То, что я, или мои потомки, вернёмся когда-нибудь в Россию, мои дедушки и бабушки считали аксиомой. "Вот падёт коммунизм, и тогда..."
И вот пришли Горбачёв, перестройка, гласность - а потом и падение коммунизма. Но когда я рассказал родителям, что еду в Россию, отец просто бросил трубку, потом перезвонила мать и долго уговаривала меня не рисковать - "ты же знаешь, тебя сразу арестует КГБ, и если тебя сразу не расстреляют, то посадят в ГУЛАГ, и вряд ли мы тебя когда-нибудь ещё увидим." Все мои слова о конце СССР, о том, что ГУЛАГа нет давно, равно как и КГБ, её не впечатлили - "они только притворяются, а на самом деле там ничего не изменилось."
И если бы ситуация сложилась по другому, я бы, может, и не поехал.
Но всё по порядку. Родился я в небольшом городке недалеко от Нью-Йорка. Учился в нормальной американской школе, но по воскресеньям, после церкви, когда мои друзья ездили на пляж, ходили на яхтах, или просто тусовались, я проводил по нескольку часов в русской школе, где меня учили читать и писать, преподавали мне русскую историю, литературу, и многое другое. Уроков за одно воскресенье нам задавали больше, чем в американской школе за всю неделю, и мама лично проверяла, как я сделал уроки, так что отлынивать не получалось. А ещё я играл в американский футбол, баскетбол, и лакросс (вид спорта, позаимствованный у индейцев), а лето проводил в русских скаутских лагерях.
Может, из-за успехов в американском футболе, а, может, и потому, что оценки и результаты экзаменов у меня были на уровне, меня взяли в один из самых престижных университетов Америки. Чтобы не сидеть на шее у родителей, я записался в ROTC, своего рода военную кафедру. Они платили за моё образование, но за это мне приходилось ходить на самые разные военные занятия, а летом по несколько недель проводить в военных лагерях. В первое же лето, во время курса молодого бойца, узнав, что я русский, сержант стал обзывать меня "commie" (коммунистом), но когда это попробовали некоторые другие из курсантов, я не выдержал и побил двух из них. Думал, отчислят, но сержант, узнав об этом, как ни странно, спустил дело на тормозах и даже зауважал меня.
Но вот образование закончилось. Я был неплохим спортсменом, но шансов попасть в Национальную футбольную лигу у меня не было, а в полупрофессиональные лиги не хотелось. Вместо этого, я провёл ещё два года в аспирантуре крупного университета на Среднем Западе, получил степень магистра, и женился. Последнее, как оказалось, было ошибкой, но всё по порядку.
Одним из условий получения стипендии от ROTC была четырёхгодичная служба в американской армии. И я надел форму "второго лейтенанта", то есть лейтенанта по российской классификации, и очутился в маленьком городке под Франкфуртом. Через полгода, впрочем, меня перевели в Штутгарт - намного более приятный город, где я, как магистр информатики, стал заведовать разработкой программного обеспечения для нужд армии.
Германия мне, в общем, нравилась - а ещё интереснее были поездки в другие страны, ведь мы жили недалеко и от Франции, и от Швейцарии, и от Австрии. Всё было бы хорошо, если бы не постоянное нытьё жены - мол, у неё степень по истории искусств, а здесь интересной работы нет вообще. О том, что с такой степенью ей и в Америке было бы очень трудно найти работу по специальности, она не вспоминала. Практически каждый вечер сопровождался жутким скандалом.
Ситуацию спас один мой коллега - его жена работала на немецкую фирму и сумела устроить мою жену туда же, в отдел маркетинга - но, тем не менее, её тирады мне приходилось выслушивать каждый день, ведь то, что она делала, было ниже её достоинства.
Сносной жизнь становилась, как ни странно, лишь в командировках. Один раз, меня послали в Бремерхавен, на Северное море, туда, где был главный порт американской армии - там забарахлила одна из логистических систем, разработанная ранее под моим руководством. Рассчитывалось, что я там проведу не менее месяца, и при приезде местные программисты сказали, что они уже месяц пытаютса наладить программу, но это будет очень сложно. На следующее утро, я решил тряхнуть стариной и посмотреть программу сам, и через полчаса я уже нашёл ошибку - криворукие местные ребятишки решили добавить какую-то мелочь и всё испортили. После этого система заработала как по маслу. Я там провёл неделю - сначала ребятки тестировали программу, потом ею заменили существующую, с ошибками. Я за это время посмотрел Бремен, съездил в Гамбург и Любек, а софт всё работал и работал. Тогда я попробовал позвонить жене, что, мол, приезжаю, но там всё время было занято.
Прилетел я в Штутгарт поздно вечером - самолёт задерживался несколько раз, сначала опоздал, потом туман, затем неисправность... Но встречающий солдатик меня дождался и довёз до самого дома. Открываю дверь и вижу - посреди гостиной на полу такая сценка: толстый плешивый немец-начальник моей жены в несколько неодетом виде, а она на нём в позе всадницы.
Кончилось это тем, что она в ту же ночь уехала к своему ненаглядному, а на следующее утро мне пришлось срочно поехать во Франкфурт - там была очередная проблема. Через три дня, когда я опять приехал домой, то увидел, что большей части мебели уже нет. Остались лишь старый диван, обеденный стол с двумя табуретками и деревянной скамейкой, и кровать в спальне, тоже не самая новая, рядом с которой на полу валялась куча моей одежды, сброшенной на пол из шкафа и практически полностью порезанной. На кухне пол был покрыт черепками и осколками от той посуды, которую она не захотела брать с собой.
К счастью, этот её экспромпт заставил её адвокатов резко снизить претензии, от первоначальных требований в размере половины моей зарплаты не осталось ничего, и через два месяца я уже был вольной птицей. Но армия мне после этой истории осточертела, и по истечении четырёх лет службы, несмотря на все увещевания начальства, я ушёл в запас и перешёл работать в одну из тех компаний, которые разрабатывали те программы, которые я раньше курировал.
И я стал иногда, как в детстве, ходить в русскую церковь. Туда в основном ходили или старые эмигранты, или греки, болгары и сербы, так что я выделялся на общем фоне. И вот, в один прекрасный день в храм вошёл человек с военной выправкой, лет сорока от роду. После службы он подошёл ко мне.
- Здравствуйте! Меня зовут Владимир, я из Москвы.
- Здравствуйте. А меня Алексей.
- Вы не подскажете, где мне здесь найти недорогую гостиницу? А то мне нужно бы пару дней в Штутгарте провести.
- А зачем гостиницу? Можете у меня остановиться. Диван есть, если вам этого достаточно.
И Владимир переехал ко мне. Первым делом я его пригласил посидеть в Calwer Eck - место, где подают лучшее пиво в городе, которое варится прямо на месте. Было тепло, поэтому мы посидели на улице, поели по швабскому бифштексу, выпили по три-четыре стаканчика местного пива. И мы незаметно перешли на ты, а потом и очень сильно сдружились.
Володя оказался бывшим офицером российского флота. Теперь он занимался бизнесом, и для этого приехал в Штутгарт. Я ему сказал, чтобы приезжал в любое время, ведь ему бизнес-партнёры сделали многократную визу, а у меня после выбытия ненаглядной места в квартире было много.
Он приехал пару раз, а потом - примерно через год после нашего знакомства - позвонил мне и сказал:
- Лёш, пора тебе наконец посмотреть на родину предков. Возражения не принимаются, я тебе присылаю приглашение факсом. Выезжаем в начале июля.
У меня как раз на это время намечался отпуск, а женщина, с которой я собирался его провести, начала слишком уж часто намекать на то, что неплохо бы и пожениться, причём не позднее чем этой осенью. Мне после моего первого горького опыта торопиться не хотелось, и она, уходя, громко хлопнула дверью, сказав на прощанье, что, мол, найду другого. Как ни странно, меня это даже обрадовало - и теперь у меня были три недели отпуска, о которых я уже договорился на фирме, и которые я мог потратить по своему усмотрению. Я и сказал Володе:
- Согласен. А на чём поедем?
- На поезде в Бремен, а оттуда на корабле.
- На каком корабле?
- Увидишь. Оформляй пока визу.
Что я и сделал. Факса с приглашением от фирмы оказалось вполне достаточно, и вечером второго июля мы с Володей уже подъезжали к Бремену.
2. По морям, по волнам...
- Бремен! Бремен!
Мы сошли с поезда, и я спросил:
- Володя, а теперь куда?
- Сейчас увидишь. Впрочем, у нас ещё два часа. Может быть, город посмотрим?
В мои поездки в Бремерхафен, я успел изучить Бремен, находившийся в ста километрах от него. Если Бремерхафен - бетонные джунгли на Северном море, то Бремен - древний город на реке Везер. К сожалению, как крупный порт, его много бомбили во время войны, и практически весь город был уничтожен, кроме ратуши и церкви св. Петра, а также старого райончика под названием "Шноор" - "Шнур" на местном диалекте, место, где когда-то делали канаты и жили матросы попроще, с его кукольными домиками. В одном из них мы и выпили по две кружки местного пива ("а у вас в Кальвер Эк оно получше будет"), после чего вернулись на вокзал, забрали багаж, сели на такси и поехали на верфи "Вулкан".
Тут мне пришлось стать русско-немецким переводчиком, ведь Володя купил ни много ни мало, как старенький круизный теплоход класса "река-море", и купил он его "под ключ", после полного ремонта. После дотошного осмотра и выявления кое-каких - весьма мелких - недостатков, он договорился через меня, что их устранят до следующего дня, и мы с ним поехали в близлежащую гостиницу.
Через полчаса, за очередной кружкой пива, он меня спросил:
- Ну как, нравится?
- Ты знаешь, интересно.
- По океану на нём ходить не будем, тоннаж слишком мал, а вот по Балтике и по Ладоге с Онегой - вполне.
- А почему ты его назвал "Форт-Росс"? Неужто в честь бывшей российской колонии в Калифорнии?
- А потому, что эта колония де юре всё ещё российская - американцы так и не заплатили всей оговорённой суммы.
Этого я не знал, но спорить не стал (вдруг правда?), и задал ему следующий вопрос:
- А куда мы на нём поедем?
- Не поедем, а пойдем. Увидишь. Команда теплохода давно уже здесь и готовы выйти в поход хоть завтра. Что мы и сделаем. А сегодня вечером прилетит ещё один человек. Поедешь со мной в аэропорт?
Я сразу понял, о ком шла речь, когда увидел пассажиров рейса Берлин-Бремен. Среди в большинстве своём достаточно страшных немок шла очень красивая женщина лет тридцати, стройная и весьма стильно одетая.
- Лена, знакомься, это мой друг Лёша. Лёша, это Лена, моя невеста.
Как меня когда-то учила бабушка, воспитывавшаяся в детстве в русском институте в Ницце, я поднял её руку к губам и, не дотрагиваясь до неё, сделал вид, что её целую.
- Как галантно! - засмеялась Лена. - Так вот ты какой, северный олень.
- Северный олень?
- Присказка такая. Я о том, что в первый раз вижу потомственного эмигранта. Ладно, поехали, а то я устала - в Питере уже за полночь.
На следующее утро, мы подошли к белоснежному теплоходу, сверкающему свежей краской. Лена взяла бутылку привезённого ею "Советского шампанского", разбила её о нос корабля, и сказала:
- Нарекаю тебя "Форт-Россом"!
Через три часа, все формальности были закончены, и "Форт-Росс" пошёл вниз по Везеру. Следующие дни были весьма интересны - Кильский канал, заход в восточногерманские порты, о которых я до того только слышал - Висмар и Штральсунд, и, наконец, польский Гданьск, прекрасный старый город, который, казалось, застрял в средневековье - даже когда мне рассказали, что город был практически полностью уничтожен в войну и восстановлен потом по старым фотографиям.
В Ригу и Таллин решили не заходить - как сказал Володя, "мало ли что там сейчас, может, не впустят, а может, не выпустят".
И вот мы в Питере. Володя был москвичом, а вот Лена - из Питера, чем она очень гордилась. Единственное, о чём они иногда спорили, был вопрос о том, что лучше - Москва или Питер. Они обсуждали архитектуру, музеи, театры, кухню, людей... На все попытки Лены привлечь меня к дискуссии я отвечал, что пока не посмотрю Москвы, ничего сказать не смогу. И мне её обещали показать, "когда вернёмся".
- А откуда вернёмся? - спрашивал я.
- Увидишь, - с улыбкой отвечали мои друзья.
А пока у меня появилась возможность посмотреть город, который для моих предков оставался российской столицей. Меня поразили огромные просторы города - величественная Нева, площади, дворцы, храмы, и, конечно, Невский проспект. Впрочем, Лена взяла меня в оборот и каждый день знакомила меня с новой подругой. Дамы старались всячески меня занять - кто водил в музеи, кто в театр, кто возил в Царское Село и Павловск... Все, как на подбор, были красавицы, хорошо образованные, интересные, и мне понравились две или три из них, но лучше бы меня познакомили с одной - новое знакомство, а то и два, каждый Божий день не давало мне сблизиться ни с кем.
А примерно через неделю Володя мне сказал:
- Завтра выходим. Пакуй вещи.
- А куда пойдём?
- Ладно, так и быть, скажу. На Валаам и в Кижи. Будет первый прогон "Форт-Росса" по будущему туристическому маршруту... Через три дня вернёмся и поедем в Москву.
На корабле нас уже ждали несколько друзей Володи - по военной выправке было несложно понять, что все они - офицеры. Из них только один всё ещё был в армии, большинство других или были Володиными партнёрами, либо занимались самостоятельным бизнесом. И лишь один не вписывался в общий строй.
Отец Николай Кремер тоже был бывшим офицером. Его предки жили в местечке Долгиново в Белоруссии. В 1942 году, латышские каратели уничтожили почти всё еврейское население Долгинова и окрестных деревень, и лишь двести семьдесят человек смогли уйти к партизанам. Тогда политрук Николай Киселёв смог вывести двести восемнадцать человек через линию фронта, к своим. Одной из спасённых им девочек была Фрида, которой было суждено стать матерью будущего отца Николая.
А в это время, его отец, Михаил Кремер, служил артиллеристом. Михаил начал войну с первого дня, и чудом избежал смерти под Смоленском - его, тяжело раненого, эвакуировали в тыл за день до образования Вяземского котла. Потом ему "везло" - долгое отступление к Сталинграду, разгром под Харьковым в 1943, Курская дуга, и, наконец, освобождение Белоруссии в 1944. Там он узнал о трагедии родного Долгинова. В 1945, он совершенно случайно познакомился с Фридой и узнал от неё, что его семья была уничтожена ещё в 1942 году. Они с Фридой поженились, и последним ребёнком - и единственным мальчиком - у них родился Николай, названный в честь Николая Киселёва.
Николай отказался идти по проторенной еврейской стезе "институт - врач, экономист или юрист"; вместо этого, он посчитал, что раз уж его предков спас политрук Киселёв, то именно для него было сказано, что "профессия есть такая - Родину защищать." Он пошёл в армию и решил посвятить ей свою жизнь. Рассказывали, что он побывал и в Африке в 70-е, и в Афганистане в 80-е, но он весьма неохотно рассказывал про этот период своей жизни. Где-то в это время он тайно крестился, и в середине 80-х это всплыло. Ему предложили подать рапорт. Он ушёл из армии и пошёл в семинарию. И ныне о. Николай служил настоятелем небольшого храма под Москвой. А матушка его была - традиционно для еврейки - врачом. Но таким врачом, что к ней ездили пациенты из самой Москвы. И сама, по Володиным рассказам, могла в любой момент, даже ночью зимой, уехать к больному - своей машины у них не было, но или она ехала на велосипеде, или её с удовольствием подвозил кто-нибудь из соседей.
Узнав, что я крещёный и православный с рождения, но в церковь хожу редко и практически не соблюдаю постов, отец Николай посоветовал мне исповедоваться "когда будешь готов". Я подумал, что готов буду ещё не скоро и поэтому согласился с лёгким сердцем. Интересно, что одно из помещений "Форт-Росса" было переделано в церковь - Володя, в отличие от меня, намного более серьёзно относился к вере.
- Думаю, во время круизов желающих будет мало, но вдруг? А может, кто-нибудь захочет на борту свадьбу сыграть, - сказал он мне в ответ на высказанные мною сомнения в востребовании храмового помещения.
Вечером, "Форт-Росс" снялся с якоря и ушёл вверх по течению Невы. Помню Шлиссельбург, который мы прошли в лучах заката - который я, конечно, заснял. Мы сидели в корабельном ресторане до рассвета и праздновали первый вечер в пути.
Весь день мы провели на Валааме - на который, по семейным рассказам, когда-то ушёл монахом брат моей прабабушки. Увы, Валаам был в плачевном состоянии - вместо некоторых скитов валялись обгорелые брёвна и маковки церквей, в большом соборе сквозь выбитые окна свистел ветер, а прекрасные фрески на стенах, по видимости, давно уже разрушались. Но нижний храм уже ремонтировали монахи и реставрировали тамошние росписи - похоже, монастырь потихоньку возрождался. А северная природа архипелага была настолько величавой, что мне очень захотелось сюда вернуться.
В этот день так все устали, что ночные посиделки сами собой отменились - все пошли спать ещё засветло. А я поставил будильник на часах так, чтобы встать за полчаса до рассвета - в предыдущий день я заметил время, когда первая кромка малинового солнца вышла где-то далеко на востоке, над гладью Ладоги.
И, как ни странно, я всё-таки сумел проснуться, хотя поначалу принял во сне пиканье будильника за истерическую тираду моей бывшей жены.
Глава 1. Картина Репина "Приплыли".
1. Послерассветная тьма.
Я вскочил, быстро почистил зубы, накинул халат на голое тело, схватил фотоаппарат, засунул две запасные плёнки в карман, и побежал вверх на палубу.
Небо было ещё предрассветно-белёсым, лишь где-то далеко, над необыкновенно тихой и прозрачной водной гладью, чуть угадывался нежно-розовый цвет приближавшегося восхода. Я вытащил фотоаппарат из чехла и сделал два первых снимка. Потом посмотрел на счётчик кадров - ага, их оставалось около двадцати.
Я с детства люблю фотографировать восходы и закаты. Родители всё время ворчали, что я перевожу такое количество плёнки, но кабинет моего папы - а он профессор в местном университете - заклеен моими фотографиями; у мамы на работе я никогда не был, но если учесть, сколько снимков куда-то пропали, думаю, там примерно так же.
Недалеко от нас находился старый порт на довольно крутом берегу, где я любил снимать восход солнца, и достаточно часто ездил туда по пустым тёмным дорогам, чтобы попасть туда в нужный момент. Закаты я препочитал фотографировать в другом месте, там, где у берега когда-то затопило лес, и теперь между мёртвыми стволами бегали крабы-мечехвосты.
А когда мы путешествовали, то что только я не делал... Когда-то давно, когда мы с родителями были в Греции, а мне было шестнадцать лет, я в темноте забрался на гору посреди острова Патмос, где мы провели несколько дней. Я полез не на близлежащую гору, где высился монастырь святого Иоанна Богослова, а на соседнюю, повыше. И где-то продирался сквозь колючки, где-то меня облаяли собаки (к счастью, оказалось, что они были за проволочной изгородью). А когда добрался до вершины и сделал кучу снимков бесподобно красивого рассвета - горы, Эгейское море, островки - увидел, что на вершину горы шла достаточно широкая дорога, которую я ночью попросту не разглядел. Но снимки тогда получились необыкновенные - солнце, поднимающееся над далёким турецким берегом, красная дорожка по морю, окрашенные розовым стены обычно ослепительно-белого монастыря, силуэт гор
И вот я на палубе. Воздух прозрачен и чист, полный штиль, гладь Онеги - как бездонный хрусталь, а где-то там, на северо-востоке, Кижи, наша сегодняшняя цель. Каждый снимок - нечто новое, сначала бледно-розовое небо, потом оно становится всё краснее, и наконец из-за пурпурной кромки озера выныривает край малинового солнца. Оно всё выше, выше, гамма цветов всё меняется, малиновый постепенно становится кроваво-красным...
И тут у меня кончается плёнка. Заученным движением я разворачиваюсь, чтобы не засветить плёнку, дожидаюсь конца жужжания, меняю на полном автомате старую плёнку на новую, закрываю фотоаппарат и поднимаю голову.
И вдруг вижу, что с юго-запада на корабль наступает кромешная мгла. И вдруг тишину разрывает вой ветра. Я бегу к люку - вроде именно так часто начинаются торнадо. Неужто они здесь тоже встречаются?
Тут вдруг на корабле включается громкоговоритель:
- Всем покинуть палубу! Задраить люки!
Я ныряю в люк и задраиваю его на пару с каким-то матросом, после чего мы с ним приникаем к иллюминатору в коридоре. Через минуту, мгла обволакивает корабль, его начинает сильно качать, а в иллюминатор видны высокие волны. В голове проносится отвлечённая мысль: похоже, все, от берега мы далеко, и если теплоход перевернётся, то даже если мы выберемся, то до берега мы добраться не сможем.
Но, как ни странно, качка не усиливается, и через несколько минут, тьма рассеивается.
И перед нами - странно знакомый пролив - с одной стороны, высокий берег, с другой - пониже, и всё поросло какими-то очень знакомыми высокими соснами.
Я выхожу на палубу и вижу, что наш корабль находится в необыкновенно красивом заливе - с одной стороны, полуостров, увенчанный горной грядой, с другой, ещё один, холмистый полуостров, и за длинным рукавом залива, уходящим вдаль, ещё земля... И посреди всего этого великолепия - несколько островков. Вон туда, дальше, тот самый пролив, соединяющий залив с открытым морем. А над водой реют бурые пеликаны, чёрные кормораны и белые чайки. То и дело, один из пеликанов вдруг ложится на крыло и пикирует на большой скорости прямо в воду. А солнце стоит высоко - здесь давно уже не утро.
Первой моей мыслью была фраза из фильма, который я обожал, когда был маленьким - "Волшебник Оз": "Да, Тото, похоже, мы больше не в Канзасе." То есть, не на Онеге. И не на Ладоге.
И - да, конечно - вообще не в России. Потому что я наконец узнал место, где мы находились.
Ребёнком я часто ездил к дяде, жившем на "Русском холме" в Сан-Франциско. Я очень любил этот город - когда рассеивался туман и светило солнце, то это было одним из самых красивых мест, какие я когда-либо видел. Викторианские домики, улицы, идущие вверх-вниз по холмам, остров Алькатраз - Пеликаний остров - на котором белела старая тюрьма, пирамида Трансамериканской башни...
Ни домиков, ни старой тюрьмы, ни небоскрёбов не было. А вот природа была несомненно та же. Да, не было искусственно наращенных районов у Северного порта и насыпанного Острова Сокровищ. Но всё остальное было практически таким же, какое я помнил с раннего детства. И пеликаны, и секвойи (которыми на самом деле являлись те самые высокие сосны), и горы...
И вдруг я увидел, в десятке метров от теплохода, перевёрную лодку и цепляющихся за неё людей. И крик, на чистом русском языке:
- Помогите!
2. Однажды на Файр-Айленде...
В юности, каждое лето я работал спасателем на пляже на южном берегу Лонг-Айленда, на Файр-Айленде. Спасателем быть хорошо - тебе платят за то, что ты целый день загораешь, тем более, сидели мы по двое, так что и поболтать было с кем. С девушками, опять же, было легко знакомиться. И за это ещё и деньги платили.
Но время от времени приходилось заниматься спасением утопающих, или просто тех, кто куда-то заплыл и не мог вернуться. А в начале июне вода была ещё весьма холодной - в среднем 59 градусов по Фаренгейту, или 15 по Цельсию. Конечно, у нас была лодка - но обычно, пока мой напарник её спускал, я уже плыл на помощь. Удовольствие, скажу вам сразу, ниже среднего, но мы свою работу делали чётко, ни разу никого не потеряли.
И в один прекрасный день я увидел, как в воде барахтается какая-то маленькая девчушка. У самого берега вода чуть потеплее, и там часто игрались детки помоложе. По всему пляжу висели таблички с призывами не оставлять детей в воде одних, но родители часто пренебрегали своими обязанностями, и мне то и дело приходилось выгонять посиневших малышей из воды, и при этом иногда даже выслушивать гневные тирады от родителей. А иногда детки заходили слишком глубоко, и их приходилось спасать - вот как в этот раз.
Мой приятель Стив, как всегда, побежал спускать лодку, а я поплыл к девочке. Течение сегодня было сильнее обычного, и её снесло довольно далеко от берега. Девочка уже почти не барахталась - начиналась гипотермия. Ещё секунду, и она начнёт глотать воду...
Но я тогда успел - подхватил её и погрёб обратно. Стив всё ещё боролся с лодкой, а я уже добрался до места, где смог наконец встать, поднял девочку над водой, и донёс её до берега. Как и положено в таких случаях, мы сразу же стали её растирать, потом Стив заставил её выпить горячего чая.
Девочка немного оклемалась и вдруг заплакала.
- Я думала, я уже утонула...
- Ничего, всё нормально. Только ты больше не ходи в воду без родителей.
- Я здесь с сестрой. Она отлучилась в туалет и сказала мне к воде без неё не подходить, а я пошла. Нас же в YMCA учили плавать, я вот и решила попробовать... Теперь сестра ругать будет...
- Не будет, я с ней поговорю. Если ты мне обещаешь больше такого не делать...
- Не буду больше... Я вообще в воду не пойду!
- А вот это не надо. Когда вода потеплеет, тогда плавай на здоровье. Только всегда под присмотром старших.
- Нееет... Боюююсь...
Тут вдруг вбежала высокая и очень красивая девушка.
- Вы мою сестру не видели?
- А вот это не она?
- Она! - и вдруг перешла на русский. - Женя, что случилось?
Тут ответил я, на том же самом языке:
- Ничего страшного, просто немного искупалась.
- Я ж тебе говорила, не лезь в воду, пока меня нет!
- Ладно, - сказал я, - она уже напугана. Не надо её ругать.
- А вы что заступаетесь?
- А я ей обещал...
- И кто вы вообще такой?
- Алексей Иванович Алексеев, к вашим услугам.
- Так. Теперь понятно, почему вы по русски говорите. Ладно, не буду её ругать. А меня зовут Лиза. Елизавета Николаевна Долгорукова. А это моя непутёвая сестра Женя.