- Если я однажды умру, пусть у меня на могиле растут ирисы, - когда Иванка говорила что-нибудь подобное, я терялась, не понимая, шутит она или всерьёз.
- Ты что, настолько заранее готовишься к смерти?
- Настоящий католик готовится к ней с детства.
Иванка была хорошей католической хорватской девушкой из хорошей католической хорватской семьи. У неё даже было хорошее католическое хорватское имя по обычному российскому паспорту: Йоанна Маргарета. Большую часть существа Иванки составляли ноги. Они были воистину прекрасны: длинные, стройные, с крепкими округлыми бёдрами и тонкими, хрупкими на вид щиколотками. Но это только внешне; внутри большую часть Иванки составляла любовь.
Если вы думаете, что сейчас я примусь рассказывать о пустоголовой наивной девушке, бескорыстно практикующей промискуитет, то вы безнадёжно испорчены нашей литературой. Я собираюсь рассказать об Иванке, а она - совсем другое дело.
Прежде всего, Иванка коротко стриглась и ходила в "камуфле". Потом, она была спортивной журналисткой, и притом хорошей спортивной журналисткой; дело своё она любила, во время всяческих матчей искренне болела и сама порой гоняла мячик с коллегами после работы. Иванка отлично болтала на нескольких языках, виртуозно играла в карты, умела упиться и не упасть, а, упившись, непременно начинала говорить о больше никогда не существующей стране Югославии, о городах и горах, о высоких плечистых мужчинах с чеканным профилем, неотличимых друг от друга на вид и на голос и ожесточённо друг друга убивающих, и о разных других вещах, болезненно обжигающих душу анемично-худосочного жителя Москвы непривычным для этой души жаром.
- Иванка, для вас, наверное, будто небо перевернулось.
- Да нет. Там у нас очень мало бывало жизни без войны. Немного отдохнули и снова стали воевать. В балканском котле всегда кипит. В мирные дни мы росли на рассказах о резне между нашими дедами.
И всё же Иванке было жаль, что Югославии больше нет, потому что Югославия была её детством, а кто же не любит своё детство и не жалеет о нём?
Родилась Иванка с горячим морем любви внутри или накопила её там, в Югославии, под жестоким горным солнцем, совершенно неясно. Но оно в ней плескалось по горлышко, било волнами в грудь и подбивало на самые странные вещи. Всё дело в том, что то была любовь к одному конкретному человеку. Только тот человек мог бы утихомирить волны внутри Иванки. И она его искала.
Кто долго ждёт, тот рад себя обмануть и сказать себе, что дождался. Поэтому Иванка понимала, что нашла своего конкретного человека, несколько десятков раз. Один раз то был синеглазый саратовский немец, весь в наколках готическим шрифтом - изречениях из Святого Писания на латыни. Другой - непримечательный, какой-то совиный на взгляд и тщедушный на тело шулер с московских окраин. Третий - цыган, студент медицинского института; четвёртый - командированный венгр, пытавшийся устроить контракт на импорт немецких швейных машинок. Были ещё бармен, коллега-журналист, кабацкий лабух, профессор востоковедения, владелец трёх продуктовых палаток, чиновник средней руки, подающий надежды скульптор, врач-травматолог, гипсовавший Иванке её длинную стройную ногу после прыжка с движущегося товарняка на насыпь, стовосьмидесятипятисантиметровый футболист Петя, оказавшийся на поверку ещё и восьмиклассником, и иные человеки.
Иногда наваждение длилось неделю или месяц, и за это время Иванка успевала только три-четыре раза увидеть объект любви вживую и едва перекинуться с ним парой слов. Иногда она крутила с объектом довольно долгий роман. Однажды даже вышла замуж.
Но каждый раз оказывалось, что перед ней совсем не тот человек, который был нужен её огромной любви внутри. Тогда Иванка заезжала к отцу, брала у него из бара пару-другую бутылок хорошего католического хорватского вина и созывала подруг, чтобы разделить с ними горе, почти такое же огромное, как и любовь в Иванке. После первого бокала она немного танцевала, после второго - пела и жаловалась на начальника, после третьего, наконец, начинала говорить о последнем своём не том человеке, и говорила долго, много бокалов подряд, пока последний бокал вина не изменял её мысли и в её мозгу не начинали расцветать синим и алым воспоминания о детстве на берегу тёплого моря и проснувшейся вечной балканской войне.
Потом Иванка тёрла лоб и засыпала.
В один такой раз она наговорилась и заснула, как всегда, а потом проснулась, поглядела на меня и спросила, видела ли я когда-нибудь хорватские горы вблизи, так близко, чтобы различать усики на виноградной лозе в тех самых садах, где вызревает в лиловых гроздьях будущее хорошее католическое хорватское вино, и если нет, то не испытываю ли я, случайно, желания посмотреть на них - на горы, усики, сады и гроздья. Иванка собралась, как делала нередко, посетить родину, но на этот раз решила разделить свою прекрасную бывшую Югославию не с каким-нибудь там объектом, а с подругой.
И я как-то вдруг почувствовала всем своим существом - про которое трудно сказать, будто что-либо в нём составляет большую часть меня, внутри или снаружи - что никогда не видела хорватских гор. Я взяла отпуск и рюкзак с вещами и села в поезд на соседнее место с Иванкой.
В первом поезде мы ехали с двумя очень набожными пожилыми женщинами. Весь путь от Москвы до Киева они то вязали, то молились. Нам было неловко при них открывать вино и есть взятые запасы. Мы терпели и постились, отвлекаясь вместо вязания и молитв на шахматные партии на Иванкином планшете. Скоромничали мы ночью, спешно, сопя и давясь, разжёвывали заскорузлые бутерброды, пили, чтобы не дышать с утра перегаром, только минеральную воду из буфета. Потом оказалось, что благочестивые дамы выходили не только в туалет, но и в вагон-ресторан и там каждый раз съедали по курице-гриль на двоих, обильно запивая сладким чаем и закусывая басурманским лавашом. Отчего нам в голову пришло, что дамы говели, не могу понять до сих пор.
Во втором поезде, до Львова, мы ехали с двумя профессорами. Один было показался Иванке нужным человеком, но, сколько она ни пыталась завязать с ним беседу, головы в её сторону не поворачивал. Он был занят: спорил с соседом о политике и истории. Спор был заумный, но глупый, по всем признакам давний и кругоходящий. Мы с Иванкой развлекались тем, что выкладывали в интернет фотопортреты друг друга на фоне киевских видов, выходили покупать пирожки, дремали и резались в успевшие немного надоесть шахматы.
От Львова до Будапешта мы играли в карты с двумя смуглыми личностями и продулись было, благодаря Иванке и её азарту, в прах, как выяснилось, что личностям очень нравятся хорватское вино и некие цыганские знакомые Иванки из Мукачёва и Ужгорода. Свой выигрыш они нам немедленно простили, вино выпили решительно всё и по пьяни пытались одновременно приставать и танцевать, но запутались, обнялись и уснули вдвоём наполовину на нижней полке, наполовину на полу. Иванка смеялась, усевшись на верхней полке, и так, продолжая смеяться, тоже заснула. А я сидела и боялась, что нас не то ограбят, не то изнасилуют, и единственная изо всех совершенно не выспалась.
С утра личности выклянчили у Иванки две пары чистых носков, умудрились натянуть их, споро побрились походной электрической бритвой, пригладили нашей минеральной водой волосы и ушли свеженькими, словно из отеля. Иванка решила новых носков не покупать и старых в туалете не стирать, а ходить босиком, и я тоже скинула кроссовки из солидарности с ней. В таком виде мы покорили столицу Венгрии, насколько позволяло время до поезда Будапешт-Загреб.
В поезде до Загреба я мучилась от стёртых асфальтом ступней, а Иванка опять играла в карты, но теперь с двумя немецкими студентками. Все три девушки объяснялись во время игры то простейшими английскими словечками, то жестами и мычанием, и чего в разговоре было больше, никак невозможно сказать. Зато общая длина ног, исключая мои, составляла, наверное, несколько километров; я глядела на них и думала, что меня никто никогда не полюбит, если я буду ходить возле таких ног. Я в них затеряюсь, как в лесу, так что ни один принц, голливудский актёр или хороший парень с высшим образованием не сможет меня заметить. Если мне и удалось выйти как-то раз замуж, то только потому, что на мужа я наткнулась в компании, где ноги были самые обычные, метровые. С мужем мы потом развелись без претензий. А другой мог бы и припомнить невзрачность моих ног и прочих деталей внешности.
А потом мы ехали полтора часа на пойманной в закоулках Загреба машине, меня сильно тошнило, Иванка слушала плеер, и вдруг закричала на хорватском, выпрыгнула из тут же вставшего автомобиля и принялась тянуть меня наружу, твердя:
- Олеся, море! Там же море! Олеся, иди скорей смотреть на море!
Я вышла и увидела, что стою на крутом, высоченном обрыве, с которого падать и падать, а внизу - много синей-синей тёплой воды и низкие, сильные, мерные волны, совсем, как в груди у Иванки.
***
Небо над морем было густо синее, и само море, конечно, тоже. Солнце, несмотря на ранний час, так жарило, что с меня, было ясно, облезет к вечеру кожа, тонкая и бледная кожа потомственной москвички, а вылупится взамен другая, дублёная, бронзовая, в общем - хорватская. Эта метаморфоза за прошедшие четыре дня уже приключилась с моими плечами и лбом, теперь была очередь и за другими частями тела.
Мы с Иванкой остановились у какой-то её многоюродной пожилой тётушки, в домике на берегу моря возле Цриквеницы, городка, запруженного в августе туристами. Весь пляж - уникальный для Хорватии, песчаный и гладкий - был покрыт их телами, так что Иванка только показала мне его издалека, а к морю мы спускались, как местные мальчишки, по камням. Только ребята торчали здесь, кажется, от рассвета до заката, а мы купались с утра и перед закатом. Мальчишки от десяти до пятнадцати лет напропалую заигрывали с Иванкой, клали пучки цветов на её одежду, пока она купалась, угощали фруктами, когда она вылезала позагорать верхом на камне, и свирепо дрались друг с другом. Были они все удивительно рослые, крепкие, с выгоревшими почти добела головами. Иванка фрукты ела, а цветочные пучки разбирала по стебельку и мастерила нам веночки; мы уходили в них домой.
Сидя, да ещё на валуне, загорать было непривычно и не очень удобно. Я, как могла, вытягивала под солнце ноги, рискуя свалиться спиной на другие камни. Иванка моих мучений не замечала и сама совершенно не мучилась, её кожа уже приобрела по всему телу медный тон, а через неделю обещала стать бронзовой. Может быть, дело было в том, что плавала Иванка как дельфин, легко и непринуждённо, без труда подставляя солнечным лучам то спину, то живот, то бока и бёдра. Я же бултыхалась потихоньку по-собачьи, так, что мальчишки глядели на меня с удивлением и, по-моему, тайно подстраховывали в уверенности, что в таком стиле можно только тонуть.
Волна хлестнула прямо возле моих ступней. Я не сразу сообразила, что кто-то нарочно плеснул водой, привлекая моё внимание. Открыв глаза и подтянув ноги, я глянула вниз. Оттого, что только что сквозь мои веки светило бешеное адриатическое солнце, перед глазами плавали круги, и я не могла разглядеть, кто там, в воде.
Молодой мужской голос поздоровался со мной по-хорватски.
- Здрасьте, - сказала я на голос.
- Простите, барышни, можно я вылезу, посижу рядом с вами? У меня по плану здесь пит-стоп, - перешёл незнакомец на русский.
- Что?
- Да вылезайте, вылезайте, - лениво отозвалась Иванка. - Олесь, он просто вдоль берега плывёт. Развлечение местных атлетов - вместо бега по утрам. Довольно скучно, но для фигуры полезно. Время от времени им надо вылезать, обсыхать, на солнышке греться.
Незнакомец тем временем вышел из воды и с усилием забрался на один из валунов. Сквозь круги я могла разглядеть только то, что он очень высок и худощав.
- Аркадий, - сказал он, устроившись. - Потомок русских иммигрантов.
Мы с Иванкой тоже представились. Конечно, дальше завязался неспешный и бессмысленный разговор людей, волею случая стесняющих друг друга и испытывающих оттого лёгкую неловкость. У Аркадия оказались распахнутые серые глаза, выгоревшие добела волосы и по-детски пухлые губы. Он всё время чуть улыбался, и по всему было видно, что настроение у него хорошее.
Конечно же, когда мы засобирались домой, Аркадий никуда не поплыл, а пошёл с нами, болтая, как ни в чём не бывало. Больше со мной, чем с лаконично хмыкающей в ответ Иванкой. К этому мне было не привыкать: вечная неказистая подруга красавицы. Со мной нередко знакомились или поддерживали разговор только для того, чтобы подобраться поближе к Иванке. Ну, ладно, мне было немного жаль, что и Аркадий, героически плавающий по выходным дням вдоль хорватских берегов, оказался таки же, как и все. Поэтому попрощалась я с ним довольно сухо. Было ясно, что завтра он совершенно случайно сделает пит-стоп у длинных ног Иванки.
Так, естественно, и вышло.
***
- Его зовут Андро, - сказала Иванка, сев на лавочку и вытянув почти уже бронзовые ноги. Мы едва успели отойти от полицейского участка, куда я примчалась с пачкой купюр - "неофициальным штрафом", как выразился офицер, принявший деньги. Соседство с таким мрачным местом Иванку не смущало. За несколько часов, проведённых там - от трёх пополуночи до восьми утра - она успела к полиции привыкнуть и даже, как будто, немного внутри обжиться. Короткие тёмные волосы Иванки были потны и всклокочены, скудная одежда - майка и крохотные шорты - измята и немного порвана на швах, сандалии испачканы какой-то дрянью, а через правую щёку проходила длинная царапина. Если бы конкретный человек увидел Иванку сейчас, непременно бы влюбился. Не требуйте объяснений. Просто именно в таком виде она была абсолютно прекрасна. Но пока что влюблена была сама Иванка, и от того на бледном от недосыпа лице буквально сияли её чёрные глаза.
- Вообще-то я просила рассказать, что за история с трамваем и как ты очутилась в полиции. Я потратила на взятку почти все деньги, - кисло сказала я и подумала: фу. Невозможно говорить такие вещи, когда Иванка сидит вся прекрасная и светится. Но я не выспалась, ещё и ехала полчаса до Риеки, меня укачало, да к тому же нам теперь не хватало денег даже на обратную дорогу.
- Деньги будут, - мотнула головой Иванка. - А про трамвай и полицию я как раз рассказываю. Понимаешь, я познакомилась с Андро.
Я не понимала. После недели неспешной и размеренной курортной жизни трамвай, Иванка в Риеке и взятка полиции были слишком неожиданным поворотом.
- Он красивый, - сказала Иванка. - Я такого красивого мужчину не видела никогда в жизни. Ему пятьдесят лет, у него седые кудри, чёрные усы и белая рубашка, он стоял и пил пиво. А я как раз заехала в Риеку передать мармелада от тёти Ядранки тёте Наде.
Тётя Ядранка была той самой тётей, у которой мы жили. Мармелад она варила без остановки, ела его сама, пичкала нас и угощала всех соседей. Видимо, прошлым вечером, когда я дремала в нашей с Иванкой комнате, тёте Ядранке ударило в голову расширить сеть сбыта мармелада, и она вспомнила о родственнице в Риеке. Это мне было понятно. Мне был непонятен Андро в белой рубашке, и я попросила рассказать о нём чуть подробнее.
- Андро водит трамвай, - сказала Иванка. - Он вдовец, у него красивые руки и смеётся он очень красиво. Я растворяюсь в пену морскую, когда он смеётся.
- Он ездит в Загреб или в Риеке запустили трамваи?
- В Риеке поувольняли все трамваи к чертям собачьим больше полувека назад. Кроме одного. Он ходит ночью по оставшемуся участку трамвайных путей. До берега реки и обратно, так несколько раз, с двенадцати до трёх.
- Возит туристов?
- Да нет, он для всех, или только для тех, кто знает. У него даже номера нет, потому что он один. Старый такой совсем трамвай. Андро его водит каждую ночь.
- И пьёт перед этим пиво?
- Да, пьёт Андро пиво и смотрит на меня. А я встала и смотрю на него. И так мы смотрим друг на друга, а все смотрят на нас. Потом Андро засмеялся, и я пропала. Мы пили пиво, а потом пошли водить трамвай вместе. В эту ночь, кроме нас, никого не было. Мы просто ехали по ночным улицам туда и сюда. У нас в трамвае был жёлтый свет, мы говорили и говорили и иногда целовались.
- За рулём движущегося транспортного средства?
- Ну, а что, там же рельсы!
Вздохнув, я опустилась на скамейку возле Иванки. Как ни странно, завидовала я ей даже больше, чем на неё злилась. Перед глазами вставали картины как из французского кино: старые дома на крутобоких, то опускающихся, то подымающихся улочках, жёлтые огни фонарей, жёлтые окна чуть дребезжащего на ходу трамвая и две фигуры за лобовым стеклом. Сидящая - мужчина с седыми кудрями, запрокинувший голову, и стоящая, склонившаяся с высоты бесконечных ног ради поцелуя - Иванка.
- Хорошо, с Андро мне всё понятно. А в полицейском-то участке ты как оказалась?
- А я его на ходу из трамвая вытолкала.
- Да ладно!
- Я его порулить попросила, а он сказал, что я пьяная. Можно подумать, он трезвый был. Слово за слово, я ему в глаз и вытолкала. А потом скорость на полную, и вперёд! Всё равно в вагонах ни души. Не знаю, как драндулет не развалился, у меня за спиной громыхало, как будто мне консервную банку на хвост привязали. Потом рельсы закончились, трамвай с них слетел и перекувыркнулся, - Иванка с удовольствием зачесала ногу об ногу и чуть прижмурилась. - А я заранее из трамвая выпрыгнула. Стою, смотрю, а ко мне полицейские бегут. Я от них, они за мной. Квартал, наверное, пробежали. Я остановилась, когда они закричали, что дадут мне в участке кофе. Это Андро на меня успел настучать.
Французское кино у меня в голове плавно превратилось в итальянскую комедию с Челентано на заднем плане.
- Так а радуешься ты тогда чему?!
- Олеся, - торжественно сказала Иванка и даже прекратила чесаться. - Ты понимаешь, это же любовь!
А потом деловито прибавила:
- У меня его номер телефона есть. Сейчас домой приедем, душ приму, посплю немного и позвоню, чтобы приехал. На пляж сходим или так погуляем. У него выходной сегодня.
- Он же обиделся.
- Как обиделся, так и простит. Вот увидишь, прилетит как миленький, ещё и взятку возместит. Андро - настоящий мужчина! Не, ну, понудит, конечно, маленько, куда же без этого. У тебя на такси обратно деньги найдутся? Хотя лучше пойдём так поймаем кого-нибудь.
Мы дошли до трассы и, действительно, поймали грузовичок; в кузове у него был какой-то мягкий хлам - одеяла, одежда, игрушки - увязанный в полупрозрачные супермаркетовые пакеты. За рулём сидел золотозубый мужичок, чёрный, как семка горелая. Мы растянулись с Иванкой сверху на пакетах и отлично доехали прямо до дома тёти Ядранки. Водителю вынесли банку с мармеладом; он тут же засунул в рот кусочек, изрёк: "М-м-м, ратлук!", поклонился глядящей в окно тёте Ядранке и уехал.
***
Андро я сначала услышала. Голос у него казался бы приятным, если бы он не кричал на одной ноте минут двадцать или около того. Ещё на первых минутах я, естественно, выглянула в окно. Иванка сидела на детских качелях во дворе, вытянув босые ноги и задумчиво их разглядывая. Андро расхаживал перед ней, время от времени взмахивая руками. Небо уже начало темнеть: солнце садилось за горы, а во дворе давно царили сумерки, и в сумерках плавала, как привидение, белоснежная рубашка Андро.
Он вдруг прекратил кричать, шумно выдохнул, достал портмоне и с короткими, резкими словами протянул Иванке несколько купюр. Та взяла их, как ни в чём не бывало, и засунула в задний карман джинсов. Потом она подняла голову, увидела в окне меня и замахала рукой:
- Олеся, идём с нами купаться!
Андро тоже поднял голову и сказал по-русски:
- Здравствуйте.
В полутьме белки его глаз словно светились.
Я взяла полотенца и спустилась вниз. Купальники мы носили в Хорватии под одеждой вместо белья.
Пока мы неспешно дошли до моря, совсем стемнело. Крохотный хорватский город за спиной засверкал огнями, как игрушечный. Глядя на него, Андро заметил:
- На машине до Сени минут сорок. Можно поехать на карнавал завтра.
Иванка засмеялась:
- Точно. Оденемся с Олесей туристками. Произведём фурор.
Андро пожал плечами:
- Маски там везде продаются. И костюмы. Но костюмы - дорого.
Детей на камнях уже не было. Андро, не смущаясь меня, разделся догола и прыгнул. В волнах смутно забелел его зад, то исчезая, то всплывая снова. Голова у него, наоборот, намокла, стала тёмной и почти невидимой. Я подумала, что сейчас нам обеим придётся так же раздеваться, иначе невежливо - а раздеваться неловко и совсем не хочется, но Иванка прыгнула за Андро в купальнике, красиво вытягивая в прыжке русалочьи ноги. Я спустилась потихоньку.
Ночное море оказалось тёплое, почти как днём, только чёрное и как-то по-особенному блестящее. Пока Иванка с Андро носились в нём, как взбесившиеся дельфины, я тихонько плескалась возле берега.
Потом мы сидели на камнях, и Андро с Иванкой о чём-то неспешно говорили на хорватском, целовались и негромко покатывались.
Потом у нас подсохли на ночном ветру купальники, и мы стали подниматься к цивилизации.
- Иванка! - закричал приятным голосом Андро и дальше что-то мне непонятное. Иванка встала, как вкопанная, и с силой хлопнула себя рукой по попе. Круто повернулась и побежала вниз, к камням.
- Деньги потеряла! - крикнул мне Андро и побежал за ней. Я тоже было побежала, но с ходу наступила на какую-то корявую гальку, сильно ушибив ступню. Когда я, ковыляя, спустилась к прибрежным камням, белая майка Иванки и рубашка Андро беспорядочно метались в темноте, казалось, над самой водой: луну закрыло набежавшей тучей, и больше не было видно ни зги. Из темноты доносились сдавленные чертыхания подруги и однообразные, тоскливые выкрики хорвата, похожие на чаячьи. Кажется, он ругал Иванку. Несколько слов я поняла.
Я тоже стала шарить, ползая по валунам и гальке. Вода немного поднялась и плескалась между камнями, иногда я оскальзывалась на чём-то неприятном и, возможно, живом. Предприятие мне казалось совершенно безнадёжным, но тут луна выглянула из-за тучи, и я, стоя на четвереньках, увидела, как плывут прямо у меня под носом пятнистые бумажные прямоугольники: наши деньги.
По пути к дому тёти Ядранки я, конечно, отстала из-за ушибленной ноги, а Иванка с Андро, конечно, не оглядывались и не сбавляли хода. Они всё отдалялись и отдалялись от меня, и только чаячьи вскрики Андро не давали мне потеряться, когда их фигуры ныряли в какую-нибудь густую тень или скрывались за поворотом.
Комната, где мы с Иванкой спали, была совсем крошечной и ночью казалась ещё меньше. Светлое, разбитое на прямоугольники пятно от окна ложилось каждый раз ровно в центр пола, между моей кушеткой и Иванкиной кроватью, очень старой, с округлыми железными спинками и досками вместо давно вышедшей из строя пружинной сетки. Раньше Иванкино лицо сквозь темноту белело, но теперь она уже загорела, и её было совсем не видно - так, что-то чёрное на подушке.
- Иванка, - сказала я, глядя туда, на чёрное. - А твой Андро что, нудист, или что?
- Ну так, только на пляже ночью. Раньше в Югославии многие голышом купались. У него привычка осталась.
Ночь в доме тёти Ядранки никогда не была беззвучной. Всегда сквозь тишину было слышно тиканье. Сначала я думала, что за стенкой подвешены ходики, но Иванка потом сказала, что это просто древоточец где-то в комнате жрёт. Может быть, даже мою кушетку.
- Хорошо, что мы всё же деньги нашли. А то как домой вернулись бы, непонятно.
- Андро ещё дал бы.
- Он же кричал, что последние.
- У хорвата деньги всегда - последние, если его послушать.
Прямо напротив окна висит фонарь. Свет у него странный, рыжеватый. И пятно на полу рыжеватое.
- А ты не обижаешься, когда он так на тебя кричит?
- Кто кричит?
- Андро.
- Да не кричит он. Так, понудеть любит.
- А на слух совсем как крик. Я даже проснулась с вечера именно от крика.
- Ты других балканских мужин не слышала никогда. Хорватов тут считают чуть ли не шведами. По темпераменту.
Наверное, я никогда бы не смогла встречаться с балканским мужчиной, подумала я и заснула.
***
День выдался жаркий и душный. Когда около полудня я проснулась, то первое, что почувствовала - как к моей коже липнут простыни, а волосы склеились от пота. Я не могла заставить себя вылезти из душа минут тридцать.
Тётя Ядранка дремала в кресле-качалке с журналом на коленях. Иванки не было видно.
Я обнаружила в холодильнике кастрюлю с морсом и виноград, немного попила и поела.
Пришла Иванка. Она ездила в Риеку к тёте Наде, у которой, оказывается, лежало несколько карнавальных костюмов ещё, наверное, с социалистических времён. Заодно Иванка купила большое пластиковое ведёрко мороженого.
Мы развесили костюмы во дворе на верёвке, чтобы проветрить от запаха лаванды и других горько пахнущих трав, а сами сели с ведёрком и ложками в тени деревьев и принялись лениво есть мороженое, разглядывая сокровища тёти Нады. Тут были: советская пионерская форма, костюм Красной Шапочки, кошачьи хвост и уши (немного облезлые, зато ярко-рыжие), странный синий парик (то ли для Мальвины, то ли для русалочки), огромная борода (Иванка уверяла, что от костюма кубинского революционера), цыганская юбка, широченные малиновые шаровары и чёрный плащ-накидка с капюшоном и нашитыми звёздочками из фольги.
- Если мы наденем тебе бороду, шаровары и пионерский галстук на голову, получится отличный турецкий пират, - заявила Иванка.
- Ну уж нет, давай лучше из тебя получится турецкий пират! А я буду пионеркой, у меня рост подходящий.
- Но-но, у меня свидание. Я буду русалкой! И пират возле русалки смотрится куда лучше пионерки.
- Пусть твой Андро пиратом и будет, раз у вас свидание.
Иванка покатилась так, словно я невесть как пошутила. У неё было отличное настроение, и жара её ничуть не мучила.
- Надену с париком блестящую мини-юбку и верх от купальника, - сказала она так, словно спор только что шёл не из-за моего костюма. - Можно ещё глаза тенями с блёстками накрасить.
- И губы - блеском.
- Нет, я же вино пить буду. Если после каждого глотка буду подкрашивать - это сколько же блеска я за вечер съем!
Иванка всегда глядела в будущее. Я знала это ещё со времени разговора о могиле. Судя и по ирисам, и по вину, будущее всегда представало перед ней прекрасным.
Пионерская юбка оказалась мне самую малость коротковата, а блузка - узковата, но Иванка заявила, что для карнавала так даже лучше. Несмотря на мои протесты, она мне даже пилотку на голову нацепила при помощи десятка невидимок.
Ладно, будем честны, мне очень шло. Я была похожа на Саманту Смит, примерившую форму своих советских сверстниц. Мне не хватало только туфелек с белыми гольфиками. Но Иванка решила идти на карнавал босиком, и я из солидарности тоже разулась.
Андро приехал на такси. Наверное, они с Иванкой успели созвониться, потому что его лицо перечёркивала "пиратская" повязка. Она, собственно, и составляла весь карнавальный костюм.