Аннотация: Человек не может умереть сам. Приходится помогать...
И.О. СМЕРТИ
Умирают гады и хорошие люди,
Умирают больные и доктора,
Умирают кошки, умирают мышки,
Умирают все...
Агата Кристи
Тьма вокруг. Нет света, нет запахов, нет ощущений. Нет даже мыслей. Только звуки. Они странно смазаны, размыты, будто пробиваются сквозь вату.
Звенит дверной звонок. Раз, другой, третий. Удар, хруст косяка. И голоса.
- Эй! Есть тут кто живой? - хриплый мужской голос. Курильщик со стажем.
- Есть кто дома? - моложе лет на десять.
Открываются и закрываются двери комнат, скрипит песок на подошвах ботинок. Очень тихо, неразборчиво, слышится разговор соседской четы.
И ещё один незнакомый голос:
- В ванной свет горит.
Рывок, хруст и звон упавшего на кафель шпингалета.
- У-у-у... Идите-ка сюда, мужики. Кажется, нашёл.
- Мёртвый?
- А что, не заметно?
- М-нда. Михаил Васильевич, подойдите, пожалуйста, сюда.
- Господи... - потрясённо и раздавленно.
- Это он?
- Да.
- Хорошо... Давайте отойдём, я вам пару вопросов задам, - и уже тише. - Он жил один?
- Да.
Они вышли, и их голоса превратились в далёкий фон.
- Чёрт, не люблю жмуриков. Особенно утопленников.
- А кто ж их любит?.. Угости лучше сигареткой бедного сержанта.
- И когда у тебя свои появятся...
Два щелчка зажигалки.
- Как думаешь, чего это он? Молодой вроде.
- Да хрен его знает.
- Ага! Смотри.
Прокатилась по полу бутылка.
- Водочка.
- Я на кухне ещё две пустые видел.
- Так что, он утонул по-пьяни в своей ванне?
- Запросто. Заснул и захлебнулся.
- Глупая смерть.
- А ты умную когда-нибудь видел?
- Ни разу.
Не люблю умирать. Это неприятно и быстро надоедает. Но иногда приходится.
Похороны за государственный счёт, которые даже покойник должен отработать. Статистом для студентов-медиков.
Ты лежишь на столе, ничего не чувствуешь, ничего не видишь. Только слышишь. Слышишь, как звенят сталью инструменты, как расходится твоя кожа под лезвием скальпеля, как хрустят распиливаемые рёбра, как булькает вода в твоих гниющих лёгких. Преподаватель даёт комментарии, студенты отпускают шуточки. И, конечно же, находиться один слабонервный, за которым приходиться вытирать пол. А потом длинная кривая игла прокалывает кожу, нитки стягивают края...
Хотя есть в таких похоронах и преимущество - дешёвый трухлявый гроб и не особое усердие землекопов.
Смерть опять ведёт меня к тому, чьё тело станет моим. Я ей всё-таки нужен. Она может наказать меня за своенравие, может лишить жизни на время. Но без таких как я она просто не сможет существовать.
Крошечная хибарка ночного сторожа. Седой мужчина, читающий книгу под настольной лампой. "Таинственный остров" Жюля Верна. Как всегда к концу жизни человек возвращается к своим детским вкусам, готовится к новому рождению.
"- Жив?
Ответа не последовало. Гедеон Спилет и Пенкроф побледнели. Харберт застыл на месте в полном отчаянии..."
Всё, хватит. Сейчас нужно закрыть книгу и пойти закопать свой бывший труп.
Теперь меня зовут Миша Оглов, мне 67 лет, у меня есть жена Надя, сыновья Дима и Саша, внуки Вова, Паша и Алёнка. Самый обыкновенный пенсионер.
Не люблю быть стариком. Тело изношено, разбито болезнями, мозг отягощён привычками и прошлым. А перед многочисленными родственниками придётся играть роль.
И отчего я тогда заупрямился? Казалось, что смирился уже за столько времени...
Человек не может умереть сам, ему должен кто-нибудь помочь. Несчастные случаи, убийства, суицид - это и есть та самая помощь. Но существуют ведь и естественные причины: старость, болезни. А организм не способен сам убить себя без посредства разума, без осознания собственной смерти. Человек не может сам переступить черту, если он её не видит. И кому-то приходиться брать на себя роль проводника...
Почему я?..
Удар, кровоизлияние в мозг, инсульт. Сознание уже вернулось, и она пыталась встать, подняться с четверенек на обломок бетона, который раньше был скамьёй. Пожилая женщина. 67 лет по паспорту, 69 по жизни. Тогда, в январе сорок четвёртого, в освобождённом Ленинграде восьмилетняя девочка и вправду больше походила на шестилетнюю. А сама она ничего не помнила, иначе не смогла бы выжить.
Так просто. Подойти ближе и прошептать: "Иди"...
Я подошёл.
- Помогите... - прошептала женщина, гладя на мои ботинки.
Сколько раз меня просили о помощи?..
- Сейчас, - я взял её под локти, поставил на ноги. - Давайте присядем, отдохнём.
Я опустил её на скамью рядом с собой. Приходилось постоянно её придерживать, чтобы не упала. Женщина тяжело и хрипло дышала ртом, а по левому виску и щеке медленно текла тёмная струйка крови.
Нет, ей не суждено было умереть здесь, на улице. Та девушка, что шла следом за мной, помогла бы ей добраться домой, может быть вызвала бы скорую. Уж лучше всё это сделаю я.
- Я не пьяная, - пробормотала женщина. - Я не пьяная...
Оправдывается, значит пьёт. И пьёт крепко. А в её возрасте это почти самоубийство.
- Не пьяная, - она посмотрела мне в глаза, и я понял, что она догадывается кто я. - Это скоро пройдёт, пройдёт... Шла за хлебом в магазин... Сейчас отдохну.
- Да, отдохните, посидите сколько нужно, а потом пойдём домой, я вас доведу.
И спустя несколько минут я взял её под локоть, словно приглашая на танец и медленно-медленно, мелкими шажками повёл к дому. Она быстро уставала, и мы то и дело останавливались. Немногочисленные прохожие смотрели на нас со смесью жалости и облегчения, что не им пришлось тащить дряхлую старушенцию.
- Тут недалеко, - она снова остановилась. - Вон тот дом, - дрожащий палец указал направление.
Женщина не замечала, что по её лицу течёт кровь. Густая тёмная капля катилась по щеке медленно, будто капля варенья по стеклянной банке. Я давно уже перестал удивляться подобным ассоциациям, многое кажется обыденным после того, как увидишь столько, сколько увидел я.
- Я ведь блокадная. Сирота. Знаешь, что было в Ленинграде тогда, в блокаду?
- Знаю.
Она взглянула на меня мутными глазами, как будто не поверила, но так ничего и не сказала.
Я и вправду знаю. Я там был. Я видел как дети немногим старше её тогдашней, рисовали войну. Огромная очередь к пункту выдачи хлеба, гора трупов в кузове грузовика, дворники убирающие с мостовой части человеческих тел после очередной бомбёжки. Неумелые детские рисунки карандашом...
В те девятьсот дней у меня было много работы. Грязной, противной, нечеловеческой.
В те девятьсот дней я умирал трижды. Два раза от голода и один - от ненависти к себе.
- А сынок у меня пьяница, всё пропивает. Совсем сил нет. И в кого только уродился? Господи, за что ж мне это?
Пусть выговориться, пусть изольёт душу. А я сыграю роль духовника, мне не впервой.
Мы доплелись к её дому - облезлой "хрущёвке" о пяти этажах и шести подъездах.
- Всё, спасибо тебе, парень, спасибо. Дальше я сама, сама... - проговорила она держась за стену.
- Нет, я вас доведу. На какой вам этаж?
- На пятый.
- Ну вот.
И снова под руку, медленно-медленно, по два шажка на ступеньку. Она много раз останавливалась, однажды чуть не упала. Всё говорила и говорила о своей тяжкой доле, об умершем муже, о сыне-алкоголике, о мизерной пенсии. Но она хотела жить, несмотря на всё это она хотела жить.
Подъём отнял у нас двадцать минут. С её артритом, радикулитом, варикозным расширением вен и гипертонией он оборачивался пыткой. Каждодневная пытка девятью лестничными пролётами.
Она долго возилась с ключами и замком. Наконец дверь открылась, и мы вошли.
Нищета, самая обыкновенная нищета, как и у восьмидесяти процентов населения этой проклятой страны. Кем проклятой и за что? Не знаю...
Большое зеркало в стиле шестидесятых на стене, на крючках невзрачная сильно поношенная одежда - какие-то пальто, плащи, под ногами полинявший вытертый коврик, потускневшие и засаленные обои, не раз битый и перемотанный изолентой телефон. Дверь в одну из комнат была открыта, на продавленном диване храпел её вусмерть пьяный сын. Храпел и пускал пузыри.
Женщина взглянула в зеркало и грубо ругнулась.
- Вот уже и кровью измазалась. Какая рожа-то страшная...
На пороге стоит смерть, а она думает о красоте, которой и так давно уже нет.
- Где это я так?
- Наверное тогда, об скамейку.
Она стирала кровь с лица, носовым платком и просто руками, от чего та стала идти только сильнее. Сейчас было самое время сказать своё: "Иди...", - а потом тихо уйти самому, осторожно прикрыв дверь. Но она словно почувствовала это, она обернулась и посмотрела на меня таким взглядом, как будто и вправду знала кто я. Глаза её сверкали сумасшедшим огнём, в них была жажда жизни, какая бывает только у загнанных зверей. Когда-то за один такой взгляд сжигали на костре.
- Спасибо тебе, парень, спасибо...
Я открыл было рот, чтобы шепнуть её приговор, но тут понял, что произойдёт после. Её сын, этот тридцатилетний выродок, обирающий свою мать, почти загнавший её в могилу, наверняка "засушит" её. Он запихнёт её тело на антресоли или в вечно пустой холодильник и будет продолжать получать за неё пенсию. И плевать он хотел на нестерпимую вонь, жужжание мух и уж тем более на совесть. Пить-то ему на что-то надо...
- Вот, возьми, - она протянула деньги, - пива попьёшь.
- Нет, зачем? Вам ведь нужнее.
- Бери, говорю, бери, - огонь в глазах полыхнул жаром, а в голосе появилась властность.
- Нет, я же не для этого вам помогал, - конечно не для этого, а для того, чтобы отделить душу от тела в более спокойной обстановке.
- Бери! - она подступила вплотную и сунула мне в руку бумажку.
Я взял. Хлеб, батон, пол-литра молока. На купюре осталась бурая капля её крови.
Если человек спас жизнь другого и не получил за это вознаграждения, то душа спасённого становится его собственностью. Такое поверье существует почти у всех народов мира. Наверное, потому что правда.
И почему вместо того, чтобы сказать слово (это же так просто - только прошептать!), я покорно вышел за дверь, разглядывая запятнанные кровью деньги? Разве отнять жизнь у этой старухи было сложнее, чем у шестимесячного плода и его матери? Разве этот взгляд обжигал сильнее, чем ужас не рожденного ребёнка ещё не забывшего свою прошлую жизнь, знающего что такое смерть и что она уже пришла за ним? Не знаю... Я вдруг ощутил себя слабым никчёмным человечком, взвалившим на плечи непосильную ношу. Сизиф...
В тот вечер я долго бродил по улицам, пытаясь избавиться от страха и порывов вернуться. А потом я зашёл в "ночник", отстоял длинную очередь страждущих и взял три бутылки водки. Не одну на троих, а три на одного. Я знал, что смерть меня покарает, и решил встретить её визит в невменяемом состоянии. Так легче. Я пришёл домой, запер дверь на два оборота и начал своё "глубокое погружение". Даже и не подозревал, что обернётся так буквально. И зачем я только в ванну полез?
А ведь прекрасное тело было, молодое двадцатитрёхлетнее, здоровое. В таком бы ещё жить да жить.
Когда закапываешь своё бывшее тело в могиле, из которой только что сам выбирался, в голову лезут странные мысли. В такие моменты вся жизнь вспоминается, от самых пелёнок и до сего момента с остановками у каждой смерти. Галерея собственных автопортретов, на каждом из которых новое лицо.
Суставы ломит, и устаю быстро. Старик, одним словом. Только бы радикулит не прихватил, а то ночь ведь холодная выдалась.
Вспоминается, конечно, и тот момент, когда впервые сказал: "Иди"...
Доктор предлагал мне что-то непонятное. Только что он заявил, что если так пойдёт и дальше, то я не проживу и трёх лет. А теперь он предлагает мне бессмертие? Я, конечно же, спросил, в своём ли он уме. И он, конечно же, ответил, что да, в своём. Он заверил, что никакое отношение не имеет ни к бесам, ни к дьяволу, что это связано с механизмом смерти (так и сказал - механизмом). Он сказал, что далеко не каждый человек подходит на роль подручного смерти, что тут нужно иметь особые способности. И он во мне такие способности разглядел. Он спросил, согласен ли я его заменить?
Он ещё спрашивал?!
Что мне оставалось, что мне было терять, студенту, сохнущему от чахотки? Конечно, я согласился.
Нет, он всё мне рассказал, и что нужно будет идти против себя, что нужно будет лишать жизни каждого, кого укажет смерть. Каждого. Иногда это бывает очень трудно, иногда стискиваешь зубы, а слёзы текут из глаз. Но выбора нет.
Тогда мне казалось, что старик всё-таки сумасшедший. Разве может быть слишком высокой цена бессмертию?
Оказалось - может...
Как давно это было... Полтора века от того первого слова "иди".
Сотни раз я проклинал себя за то согласие и сотни раз благодарил. Всё зависело от человека, которому требовалось моё напутствие.
Ребёнок, умирающий от лейкемии, только потому, что кому-то понадобилось испытывать в атмосфере водородные бомбы. Дряхлый майор НКВД в отставке, когда-то с улыбкой на устах пускавший пули в затылок приговорённым и ни разу в жизни не страдавший от бессонницы. Кандидат биологических наук, бомж и алкоголик, потерявший всё, пожираемый циррозом. Дети и старики. Женщины и мужчины. Убийцы и Святые. Боявшиеся смерти и равнодушные к ней. Им всем нужно было лишь одно моё слово. И они от меня это слово слышали. Почти всегда.
Сотни раз я проклинал разум данный человеку, ведь именно благодаря ему он может не соглашаться со смертью, именно из-за него смерти требуются посредники, такие как я. Сотни раз я боготворил этот разум...
Часто мне хотелось переложить своё бремя на кого-то другого. Но для этого подходил не каждый, за всю свою жизнь я встретил только шестерых годных в помощники смерти. Шестерых. Шесть раз у меня была возможность избавиться от своих пыток. Но я не мог решиться, я боялся. Я трус.
Вот и мой теперешний дом - панельная девятиэтажка в "спальном" районе. Далеко от шумного центра, рядом рынок с дешёвыми продуктами и поликлиника - хорошее место для пенсионеров, если бы только не хулиганьё. Пьяные песни под гитару посреди ночи, загаженные подъезды - это ведь ещё полбеды. Тут могут и избить, даже такого как я, не посмотрев на почтенный возраст. Они и слова-то такого не знают - "почтение".
Как мне хотелось избавить мир от таких подонков! Я не шептал - я кричал им: "Идите!", - а они только ухмылялись и продолжали бить. Почему-то они должны были жить дальше, жить и калечить жизни окружающим.
Восьмой этаж, направо из лифта, и снова направо. Моя квартира. Вхожу.
- Ну вот и я, - возвещаю о своём приходе, как это привык делать Миша.
- Наконец-то, всё уже давно стынет, - доносится с кухни голос супруги.
- И что у нас сегодня?
- На первое - щи со сметаной, на второе - каша гречневая и колбаса.
- Отлично.
Каждодневный ритуал. Одни и те же слова, отличные только составом меню, повторяются здесь уже десятки лет. Одни и те же слова, одни и те же действия, даже одни и те же мысли. Всё идет по кругу.
Я переоделся, вымыл руки и вошёл на кухню. Сразу же уселся за стол и взял в руки ложку и кусок хлеба. Надя умеет варить отменные щи, без всяких новомодных бульонных кубиков и концентратов - с натуральной суповой костью, с натуральным вкусом и запахом.
Я успел съесть уже полтарелки щей, как понял - что-то не так. Надя всегда что-нибудь говорила - не важно что, - когда я обедал, всегда. А сейчас она молчала, более того, я чувствовал её взгляд, удивлённый, испуганный, от которого мои редкие волосы захотели встать дыбом.
Я медленно повернулся и посмотрел ей в глаза. Ложка со звоном упала в тарелку, дыхание перехватило, а сердце пропустило пару ударов.
Ещё лет пять назад я подсчитал, что в нашем городе должно быть не менее десятка таких как я, но встречаться с ними мне раньше не приходилось. А теперь вот посчастливилось.
Мы долго смотрели друг на друга и молчали, пока вой автомобильной сигнализации за окном не вернул нас к жизни. Она ведь тоже не встречала товарищей по несчастью (или всё-таки - по счастью?), это было видно по её глазам.
Она только открыла рот, собираясь что-то сказать, а я уже ей ответил:
- Сто сорок восемь.
Нам не нужны слова, чтобы понять друг друга, потому что мы долгие годы думали об одном и том же.
- Сто четырнадцать, - прошептала она, и заплакала.
Я встал и обнял её. Пожилая шестидесятилетняя женщина, сильно раздавшаяся вширь, плакала на плече у своего мужа - сутулого долговязого старика.
Мы говорили долго, до самого вечера. Мы смеялись и грустили, мы рассказывали обо всех своих жизнях, мы вспоминали вехи истории, мировые войны, революции, царей и вождей. И когда бутылка "женской" настойки опустела, у нас закончились слова. Мы сидели за кухонным столом, рядом с дребезжащим холодильником, и думали над незаданным вопросом: "Как будет дальше?".
Сверху послышался какой-то шум, недовольный голос мужчины, а затем - негромкий женский крик.
- Опять Неверов жену воспитывает, - привычно сказала Надя.
Я тоже хотел ответить привычным: "И почему она в милицию не заявит?", - но осёкся, и задал совсем другой вопрос:
- А ты когда-нибудь пробовала...
- Пробовала, - вздохнула Надежда.
- Может быть вдвоём нам удастся.
Она пристально посмотрела мне в глаза и решилась:
- Пошли.
Мы встали и пошли, не оставляя себе времени на то, чтобы передумать. Мы поднялись на девятый этаж и позвонили в дверь квартиры. Не открывали долго, но, наконец, спустя почти минуту, на пороге возник хозяин. Одет он был по-домашнему, в клетчатую рубашку и мешковатые штаны. Глаза переполняла злоба.
- Чего надо?!
- Мы хотели с тобой поговорить... - начала было Надя.
- Опять меня "лечить" явились? Своих детей воспитывайте, а от меня отстаньте! Я лучше знаю как мне жить! - от него сильно несло дешёвым пойлом и агрессией. - Валите отсюда!
Надя сжала мою ладонь, и мы произнесли вместе:
- Иди.
Взгляд остановился, лицо побледнело и утратило всякое выражение, и Неверов с грохотом упал на спину.
Двое стариков, муж и жена, стояли на заплёванной лестничной площадке, взявшись за руки, как тогда, на первом свидании. Слова были лишними.
Наконец Надя спохватилась:
- Вера, Вера! Здесь что-то с Сергеем случилось! Ему, наверное, плохо. У него ведь сердце слабое, да?
Я лежал, глядя в тёмный потолок. Рядом шумно дышала Надежда. Её большое рыхлое тело не вызывало во мне никаких эмоций - я ко многому привык, как, впрочем, и она. Впервые за последние восемь лет мы спали в одной постели. Давно уже в этом не было нужды.
Надя повернулась ко мне. Старый матрац отзывался скрипом и скрежетом на каждое её движение. Она посмотрела на меня грустно и нежно. Слова не нужны, я знаю, о чём думает она, она знает, о чём думаю я.
- Спи, завтра у нас много работы.
Она права, завтра у нас действительно много работы.
А квартиру под ними заполнял газ. Её хозяева уехали на дачу два дня назад и не до конца повернули одну из ручек своей плиты.
Газ медленно растекался по комнатам, забирался в щели под дверями, проникал в шкафы, пропитывал собой мебель. Весь объём квартиры превратился к этому времени в гремучую смесь воздуха и метана. А газ продолжал прибывать, просачиваться наружу сквозь входную дверь и рамы окон, пока не зазвонил массивный телефон в стиле "ретро" с искрящим реле.
Просто какой-то любитель поздних звонков ошибся номером...