Мэйан : другие произведения.

Повесть о ларбарских доброхотах

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В Объединённом Королевстве Мэйан никто не доволен Ведомством Безопасности: ни когда оно упускает жуликов, ни тем более когда ловит крамольников. В городе Ларбаре граждане готовы взять дело в свои руки. Среди доброхотов - школяры, профессора, жрецы, вековые бояре и простые рабочие. И мастера подрывного дела. Лекарям ларбарских больниц предстоит расхлёбывать последствия. А доброхоты есть и среди них самих...

   ПОВЕСТЬ О ЛАРБАРСКИХ ДОБРОХОТАХ
  
   Часть первая. Признание
  
  
   1.
   1118 год от основания Объединенного Королевства Мэйан. Весна. Тринадцатое число месяца Целительницы. Утро.
   Приморская область. Город Ларбар.
   Мохноног.
   Мохноножка.
   Через двор шагает мохноножка с ведром. Идет и плачет. Рядом движется мохноног. Одной рукою держит, прижав к груди, большую бутыль скипидара, в другой руке кулек с морковкой и репой.
   -- "Помочь", дядюшка? Да я и не знаю, чем. Обидно! Вроде, и не за дуру считают, и всё равно: такие дела творят за спиной. И ведь не чтобы нагадить, ведь вовсе наоборот: для моего же блага. Нет бы спросить: надо мне это, не надо...
   -- Это же люди, девочка. Это мэйане, и к тому же это ларбарцы. А кто ларбарец, тот почти всегда доброхот. А что такое доброхот? Человек, чья главная цель требует делать для других что-нибудь хорошее? Так нет же!
   -- Тогда это был бы просто добрый человек.
   -- Да-да. Но чтобы быть настоящим доброхотом, этого мало. Надобно благодеяния свои творить, во-первых, исподтишка и неожиданно. Во-вторых, полагаться только на собственное свое разумение насчет того, чего же так не хватает ближнему. Предупредить, спросить, хотя бы как-то попробовать разузнать, чего ему на самом деле хочется? Нельзя, невозможно. Оттого ли, что слишком страшно нарваться на ответ: "От тебя, друг ты мой, мне ничего не надо"? Или просто от нежелания иметь дело с кем-то, кто пока еще у них не в долгу?
   -- То есть они, получается, заранее признают этим свою слабость? Надо другого обязать, должником зачислить, иначе с ними никто и связываться не станет?
   -- И в-третьих, у истинного доброхота всё, что он делает, обычно выходит ровно так, чтобы ближнему довелось от тех благ испытать наибольшие неприятности. И знаешь, что меня особенно восхищает? Что здешние люди сами вполне признают за собою эту неприличную склонность. Охотно шутят над нею: и меж собою, и с согражданами иных племен. Вот, даже газету местную так назвали: "Ларбарский Доброхот".
   -- А по-твоему, это в насмешку, дядюшка? Это они не любуются собой?
   -- Любуются, да. И в то же время стесняются. Равновесие, о котором они так любят порассуждать.
   -- Ну, так и баловались бы этим среди своих. Мы-то при чем?
   -- А тут примешивается еще и вековое чувство вины. В самое неподходящее время люди вспоминают, что спустились они с Дибульских гор и что на здешней земле они чужие. А значит, обязаны нам -- за то, что мы приютили их. Когда-то они за это предлагали нам свою военную силу, защищали от орков. Согласно договору князя Баллукко, в честь коего, между прочим, тут в Ларбаре целая улица названа. Не знаю, как кого, но меня почему-то не удивляет, что договор этот числится под именем человечьего вождя, и никто не вспоминает другую сторону. Даже по прозваниям, не говоря уже об именах тех мохноногов, кто с Баллукко столковался.
   -- В учебнике истории прозвания есть. И в книжке для чтения по мохноножскому языку.
   -- А говорят всё равно: "договор Баллукко". Но нынче-то, в наш просвещенный век, орочьи полчища давно уже не на повестке дня. Орки никого не пугают, мирно трудятся наравне с остальными гражданами. И арандийцы не пугают, и вингарцы, и прочие людские народы, даже чернокожие из Пардвены. Ну, не от кого нас оборонять! Вот мэйанам и непонятно, за что мы их до сих пор терпим. А мы их терпим. Значит, любим. Значит, готовы будем простить кое-какие выходки, ежели те затеваются из благих побуждений. Люди это проверяют. Приятно лишний раз убедиться в нашей любви. И нам этому их желанию положено радоваться. Зверинец, да и только: прыгает мартышка на поводке и радуется, что людям с того смешно. Правда, мартышку за это еще и кормят...

* * *

   2.
   Тринадцатое число месяца Целительницы 1118 г. Объединения, полдень.
   Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница, Отделение для тяжелых больных (ОТБ).
   Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ.
   Кайнелли Дакарри, медсестра ОТБ.
  
   Дани однажды сказал: хорошо, мол, когда их много -- от каждой какой-нибудь пустяк да получишь. Их -- это подруг, значит. К Новогодию все гостинец для милого припасут. Мне вот тоже пора свой список продумать. Как-никак -- полмесяца всего до Нового Года.
   Родителям надо чего-то послать. Братьям. Такого, что в деревенской жизни сгодилось бы, да там не достать. В прошлый раз был медный таз. Варенье варить. Или -- нет? Или это в позапрошлом году? Ну да, я ведь посылку-то из Марбунгу отсылал, еще не из Ларбара.
   Ладно, подумаю. Теперь Тамми. Тут все просто. Ялли она проговорилась, чего хочет, а он мне передал: спиртовую горелку. И непременно чтоб с вертушкой. Достать просто горелку -- не фокус, но вот чтоб с вертушкой... Надо бы мастера Чилла поспрошать. Он мохноног с большими связями.
   Потом сам Ялли. Что бы ему по сердцу пришлось, я так и не выяснил. И Тамми напрасно думает, что это -- новые ботинки. Не о том в семь лет дети мечтают. Точнее, уже в восемь. Да, ведь еще ж и день рождения...
   И Мирра. Ей тоже надо что-то подобрать. Потому что у меня хоть семья. А ей -- вдруг вообще никто ничего не подарит? Только опять же -- что? Духи какие-нибудь? Или тряпку? Или для хозяйства?..
   Просторная зала с двумя полукруглыми окнами высотою почти до потолка. Больничная палата. В школе, в управе и других казенных местах не бывает так чисто. Обеззаражено. Стекла окон снизу до половины замазаны белым. Нечего любопытным подглядывать за чужими недугами.
   И за доктором тоже. Хотел бы человек быть на виду -- играл бы в балагане. Правда, с такою внешностью... Ничем не приметное лицо. Волосы каштановые, усы чуть посветлее. Брови сведены: слушает. Вот только что? Через трубочку -- как больной дышит? Или о чем там в дальнем углу медсестричка болтает с другим врачом?
   Удивительно, как по-разному выглядят лекарские балахоны на разных людях. Казалось бы, всё просто: зеленая полотняная рубаха без воротника, и под нею такие же штаны. Но, скажем, доктор Дани в этой одежде -- словно королевич на отдыхе: орхидеи за ухом не хватает. Сам Харрунга -- как разжалованный пушкарский десятник в ожидании военно-полевого суда. А этот лекарь, по правде говоря, больше похож на беглого больного из Дома Безумных. Не буйный -- так, тихий, прямо в исподнем...
   -- ...Ах, Нелли, пташенька ты моя! Видать, вот она -- старость!
   -- Доктор, шли бы Вы лучше к себе.
   -- К себе! Там Змий. Он как посмотрит... А мне и без того тошно. Ты ж одна только тут меня и понимаешь.
   Недужные наши -- если кто слышит, небось, подумают, что лекарям с перепоя и вправду змии мерещатся. Не объяснять же всем и каждому, что этак у нас господина Чангаданга прозвали. По змейской его вере. И по общему гадству.
   -- Понимаю -- невелика загадка. Мы работаем. Нету у нас ничего, ни капли. Хотите -- вот: витамины по вене пущу?
   -- Добрые все. Чилл мне вообще капельник наладить пообещал. Да только душу этим не вылечишь...
   И мастер Курриби уходит не солоно хлебавши. А Кайнелли -- важная, разгневанная и деловая -- продолжает скручивать бинты.
   Некоторым, значит -- нельзя, а мне, выходит, можно?.. Сам знаю: в ящике у Нелли хранится заветный припас. Маленькая бутылочка, на один стакан. Доктору Харрунге -- на опохмелку... Ох, еще и для Нелли что-нибудь присмотреть. Семеро на помощь, разоришься тут с этими бабами!
   Кайнелли замечает мой взгляд, оборачивается. Похоже, и правда, рассержена. Или расстроена. Вон, как яростно бинты отодвигает.
   -- И всегда так, -- говорит она вдруг. -- Нажрался вчера на дежурстве -- теперь душа у него болит. Понимал бы хоть -- что это такое.
   -- Та-ак. Рассказывай давай, что случилось.
   Утешать на расстоянии девушек не годится. Тем более -- своих. Тем более, таких... кругленьких.
   -- Ну? И кто тебя обидел?
   -- Ох, да я ж не про себя.
   Здесь, за железным шкафом, даже если кто войдет -- нас не увидит. Да и некому без дела шляться. Рабочий день в самом разгаре.
   -- Все равно выкладывай. Что произошло?
   -- Только ты не сказывай пока никому, ладно? Особенно Талдину. А то пойдет: "Пожалейте меня, бедного, у моей Алилы беда!". Я про Минору.
   -- Дочка алилина? А что?
   -- Да что -- "что"? Ночевать не пришла сегодня. Ты ж понимаешь: была б какая-нибудь свистушка -- так ладно. А тут -- Минору. Алила-то себе места не находит, всю ночь прождала. Сейчас вот отпросилась. А ей дежурить еще сегодня.
   -- А в участок заявляла?
   -- Туда и пошла!
   Только страже сейчас не до того. Они всякие "Братства" да "Союзы трудящихся" утихомиривают. Весеннее обострение у радетелей за рабочее дело. Конечно, сходки и стачки важнее пропавших девушек.
   -- Погоди! А жених, Гамми? Он не может знать?
   -- Это мальчик-то твой? Так он Минору вчера тоже не дождался, а должны были встретиться. Мне мастерша Магго утром рассказывает, а сама-то плачет. Я ей говорю: подожди, мол, отыщется еще. Да материнское сердце -- вещун. Чует недоброе.
   Я про "своего мальчика" не случайно спросил. Все-таки не каждый день в Ларбаре пропадают невестки сотников Охранного Отделения. Гамми, конечно, господину Нариканде не сын, а племянник. И Минору парнишке -- пока не жена, а всего лишь невеста. Но всё равно, не просто знакомая.
   Кайнелли права. Минору -- девушка серьезная. На Естественном отделении учится, замуж собирается, в хоре поет. Загулять по дурости не могла. Ушла бы в гости -- мать бы предупредила.
   -- ...За что на нее-то все? Несправедливо. То мужик -- не пойми куда делся, потом сын погиб. И теперь вот это.
   И опять я с Нелли согласен. Несправедливо. И очень странно. Беззаконного мужа Магго -- доктора Навачи -- я никогда не видел. Он от Алилы да от детей, с нею прижитых, куда-то в жаркие страны смылся, в Далис. Там и пропал. Девять лет назад. При невыясненных, как говорится, обстоятельствах.
   А сынок, чуть подрос, сумел наняться на судно, что как раз на дальний юг шло. И только оно вернулось -- какое-то там в гавани крушение приключилось. Короче, задавило парня насмерть. Может, оттого, что нос свой куда не надо сунул, папашину судьбу пытался прояснить? И еще вопрос -- кто ту махину из строя вывел? Враги родного Отечества или не менее родная Охранка?
   Да что ж они никак не уймутся? Или Минору хватило ума полезть что-то теперь уже про братца расследовать? Ведь не могла же она не понять, не могла ей Алила не объяснить... И я все-таки надеюсь, девушка с Гаммичи не потому сошлась, что он сотников племянник. Должна была сообразить: если что не так -- он ей не защита.
   У господина Нариканды и у самого недоброжелателей хватает. Особенно среди коллег. В Охранке вроде своим сотрудникам напрямую мстить не принято. Или их ближней родне. Легче и надежнее на таких вот полуродичах отыгрываться. Или на личных осведомителях, например. Повздорил сотник Нариканда с другим таким же сотником? Вот пусть теперь из-за невестки своей подергается. А ты, Харрунга, радуйся, что не тебе досталось.
   О, зато я придумал, кажется, что Ялли подарить. Спасибо мастеру Навачи. "Маленький Ча в дебрях Далиса". Хорошая книжка, говорят. Путешествия там всякие, приключения. Детям нравится.
   Тисканье девиц на рабочем месте тоже имеет множество разновидностей. Для кого-то она -- бедное дитя: потерялось в больничных кафельных чащах, ждет, чтобы приголубили. Для кого-то -- терпеливая городская лошадь: привались и стой себе, не уронишь. Или диковинка, достойная ближайшего рассмотрения: да, равноправия женщины никто не отрицает, но чтобы в нашем суровом ремесле -- и вдруг дама?
   А кому-то она -- наоборот, самое что ни на есть уместное приспособление в лекарском быту.
   Тем и хорош доктор Харрунга. Иному мужику расскажешь про серьезное дело, про горе подружкино -- начнет, вроде бабы, охать и суетиться. Этот и виду не подал, но -- запомнил. Сделает что-нибудь.

* * *

   3.
   Четырнадцатое число месяца Целительницы, шестой час вечера.
   Западный берег, Училищная часть. Квартира семьи Чанчибар в Училищной слободке.
   Мастерша Чанчибар, преподаватель биологии отделения Естественных наук Ларбарского университета.
   Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
  
   На спиртовке греется чайник. Голубой язычок огня многократно отражается в стеклянных дверцах шкафов, на корешках старых книг с золотыми буковками.
   Другого освещения в комнате нет. Зачем оркам лишний свет?
   -- Какого чаю -- лед, кипяток?
   -- Горячего. Какой заварен?
   -- Тут мята, там зверобой. Есть еще перечный сбор.
   -- Пусть перечный будет. Налью. Тебе?
   -- Уже. Остужаю. Отец "Архив Мардийский" прочел -- возьмешь?
   -- И прошлый. Только до Новогодия не отдам, угу?
   -- Пусть. Там Магайчари разбирает "У заставы", хвалит. Слишком.
   -- За что?
   -- Верная картина босяцкой жизни, больная гордость низов...
   -- Так про то и написано, нет?
   -- По мне, так -- перебор.
   -- В повести или в статье?
   -- В обеих. Но у Магайчари больше. Одно дело -- сокрушаться над чьим-то горем, а другое -- над чужой истерикой. Он ближе ко второму. И всех зовет туда же. Погляди: потом спрошу, как тебе.
   -- Угу. Трость заказали?
   -- У мастера были, выбрали. Покажу?
   -- Зря, лучше бы под свой рост. Хотя -- мерку снимут, а потом ту же готовую и пришлют... Гляну потом.
   -- Глянь.
   -- Что, мать? Устала? Стряслось что?
   -- Так, сын... В Гавани у вас опять шумят?
   -- Куда ж без того.
   -- Девчонку в школу одну не пускали бы.
   -- Провожаю.
   -- А оттуда?
   -- Личчи забирает, когда не дежурит.
   -- Запиши мне, в какие дни она занята. Буду приезжать.
   -- И куда потом? Сюда?
   Сюда, в профессорский дом. За стол, затерянный между книжными шкафами. Под потолки высотой в пять аршин, каких нету в Старой Гавани. Кажется, при желании давно можно было понять: лекарь Чанчибар выбрал себе другое житье. И не затем женился на орчихе с дитём, чтобы у дочки были приемные дед и бабка -- оба видные ученые.
   Старуха понимает.
   -- Можно к вам, ключи у девочки есть. Или к нам, а ты после работы заходил бы и забирал.
   -- Раз в четыре дня? Слишком сложно. Мы с соседями думали сговориться. У них детеныш в той же школе. Да и не такие беспорядки пока.
   -- Как знаешь. Слышала, твой Таморо сдал на разряд. Как прошло?
   -- Спокойно. Валить никто и не пробовал.
   -- Сам когда собираешься?
   -- На Исполинов, говорил же! Если успею.
   -- Рукопись перепечатать -- поищу кого?
   -- Только не из людей.
   -- Почему?
   -- Почерка не разберут.
   -- Еще хотела спросить.
   -- Угу?
   -- Твоя коллега -- Магго -- ее девочка учится у меня.
   -- Минору. Ты знаешь, что там с ней?
   -- Вчера ее на уроках не было. И друг ее вчера же приходил -- спросить, когда появлялась в последний раз. А сегодня -- стража из участка. Сказали: задержана.
   -- Минору задержана? За что?
   -- Якобы убийство. Девочка призналась.
   -- Не понял. Кто в чем признался?
   -- Минору Магго. Дала показания страже, что убила. Какую-то женщину, человека.
   -- Вздор!
   -- Вздор.
   -- Тебя допрашивали как наставницу. Угу?
   -- Да. Общие вопросы. Учится ли на Естественном такая школярка? Чем увлекается? С кем общается?
   -- Со мною, например. Я -- играю, она -- поет. Иногда.
   -- Я знаю. Потому и спрашиваю. Что это за семья -- Магго, знаешь?
   -- Живут в Магго. На Западной железной дороге первая станция отсюда. Село. По нему прозвание. Там старики. Огородники. Алила Магго -- на казенной квартире в Старой Гавани. Ополченская улица. С дочкой вдвоем.
   -- Отец Минору -- умер?
   -- Без вести. Добровольцем в Пардвене. Брат умер. Здесь.
   -- О брате я не знала.
   -- В личном деле не указан? Был, старший. Матрос, в порту погиб.
   -- Мать и отец женаты не были?
   -- Угу. А что?
   -- Хочу понять, что за женщина. Сперва медсестра, лекарская подруга, потом и ее в лекари продвинули?
   -- Зря так, мать!
   -- А как, Чабир?
   -- Работящая человечиха. Добилась всего сама. Детей завела. А муж вроде этого ее Навачи -- зачем?
   -- Ученый, весь в работе?
   -- Хуже. Защитник обездоленных.
   -- Угу.
   -- Ни хмельного, ни гульбы в доме, если ты об этом. Семья как семья. Не хуже нашей. Куда там -- убить?!
   -- Семибожники?
   -- Минору в храме поет. Видел ее несколько раз с человеком в пестром. Наверное, жрец. Но при мне не молилась. Алила -- тоже нет.
   -- А такое пение -- не молитва?
   -- Не вникал. Музыка -- красивая. Да, я ей порой подыгрывал. Мы про что? Про мой досуг или про твою школярку?
   -- Сын! Кровить-то зачем? Платок есть?
   У людей лица просто наливаются красным. Наливаются, наливаются, а потом однажды хлоп -- и мозговой удар. Оркам легче: их ярость находит выход сразу, кровью из носу.
   -- А защищу я второй ученый разряд -- всё равно меня здесь, дома, будут числить за слабоумного?! Представь, платок есть. И гребешок. И штаны, как ни странно, надеты не задом наперед!
   -- Тогда, Чабир, я спокойна.

* * *

   4.
   Четырнадцатое число, половина одиннадцатого вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната сотника Барданга в квартире на Верхней Весельной улице.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи.
   Джангабул, его Единый Бог.
   Позже -- Ранда, он же Гвендва, племянник Барданга, ученик первого старшего класса Третьей Народной школы.
  
   Обретенская улица, Господи, -- это тебе далеко не Ополченская. На Ополченской хоть что-то чему-то соразмерно. Водопровод гнилой, зато уклон хороший, всё лишнее по весне стекает к каналу естественным путем. Дома из разряда дешевого жилья, зато гильдии их занимают крепкие: Печатная, Горшечная. Даже и Ученой немного есть. Беда же Обретенки в том, что она когда-то была почти роскошной улицей. Старые Винные Склады отчистили, переделали под торговые ряды: три уровня, считая подвал, заезд во двор для конных повозок, рядом -- трамвай на Каменной... Всё для удобства гостей и жителей Южной Столицы, кто ищет, где просадить лишние деньги.
   Дальше по улице замышлялись городские доходные дома. То есть гостиницы с длительным проживанием для приличных граждан. Модные лавочки, кофейни, разные разности по первым этажам. Только всё это двадцати лет не продержалось: мало похоже на настоящее гнездилище соблазнов, приезжие с деньгами ищут чего-то более старинного. И от Реки слишком далеко, и от канала, лодочная пристань -- за два квартала. Или просто гости не понимают, что Старая Гавань -- это настоящий Ларбар, и селятся на Западном берегу. Не удалась затея. Здания дороговаты в обслуживании, оттого и сдаются по кусочкам. В ветхость успели прийти, так что насчет приличий со съемщика спросу нет.
   У каждого угла свои хозяева. За кем, ты думаешь, числится наше сегодняшнее место происшествия? Отдел оценки качества готового товара Механических мастерских. Не предприятие, не частное лицо, а трудовое подразделение. И при этом -- арендатор городского жилья сроком на сорок девять лет, на условиях разрешенной ограниченной подсдачи. Не иначе, во избежание злоупотреблений: оный Отдел неподкупно следит за каждой шестеренкой, а между тем, денежки за квартиру капают. Всё законно.
   Подобно древним царям, сотник Барданг обдумывает дневные труды свои, растянувшись на лежанке. Рабочий стол у него, конечно, есть, только завален сейчас всякой сыщицкой снастью. Да и сидеть за ним можно лишь вплотную, грудью к столешнице. Для письма удобно, но не для размышлений. А отодвинуться некуда: сразу же в лежанку упрешься. Тесновато, зато своя отдельная комната. И даже хорошо, что в ней два окна: на восток и на юг, есть, где горшки цветочные расставить. Племянник -- тот, по молодости, живет в проходной зале, вовсе без окна. Кроме его вещичек там еще печка, угольный ящик, вешалка с плащами, большое зеркало, дядины сапоги, бабушкины калоши на всякую погоду и ларь с припасами. Ничего: у бабушки, мэнгриной тетки, в ее каморке и вовсе не повернуться.
   Как подобает восточному человеку, Барданг размышляет, беседуя с Богом. Надо же Единому Господу знать, как обстоят дела в Ларбаре по части Закона.
   Итак, у оценщиков качества ту квартиру на Обретенке подсняли сами Механические мастерские. Целое одолжилось у собственной части: как тебе это нравится? Опять-таки с виду -- чисто, договор налицо. Якуни мне проверит, открыт ли оценщиками выделенный счет, куда им деньги приходят и откуда списывается городской жилищный налог. Но разумеется, чтобы никого особо не обездолить в случае, ежели договор однажды лопнет, селят там исключительно временных работников. Нынешний жилец -- Талури Райлер, 1088 года рождения. Человек, наладчик, приписан к той же Механической гильдии, свидетельство выдано в Хобе. Нашими Мастерскими нанят на основе временного соглашения на полгода с правом продления, и правом этим уже однажды воспользовался. Обретается в Ларбаре с прошлых Исполинов, скоро уже год. Как же мы без хобской-то помощи...
   Всевластие никому никогда не шло на пользу: ни Великим Царям, ни дворникам с Обретенской улицы. А при тамошнем изобилии хозяев дворник -- единственно доступное начальство. В том числе и по части отбора происшествий, достойных внимания Коронной стражи. Так уж сегодня Ганикка из дома пять расстарался. Скучно, пожалуй, господам сыщикам Старой Гавани без серьезных дел! Всё какие-то домашние дрязги да гильдейские драки. Если кого и зашибут, стряпчий запросто сведет к "непредумышленному". А настоящие загадочные убийства не каждый месяц случаются. Ну, так нате ж вам.
   Была у мастера Райлера жена. От кого-то из родни своей дворник Ганикка слышал, будто жаловался мастер: больна. Очень больна женщина, потому и пришлось перебраться в Ларбар, поближе к югу. Из дому она и вправду почти не выходила, в лавочку за съестным бегал сам Райлер. И стряпали они в комнате на спиртовке. Белье стирать прачке отдавали, она же дворницкая сноха. Так что с опознанием личности мастерши соседи затрудняются. Как и с именем: зачем им имя, ежели на кухню она не каждый день выползала? Ганикка, правда, уверен: да, баба та самая. Хворая, слаба, потому и не сопротивлялась.
   За пьянством семья не замечена, за шумными размолвками тоже. Какие-то знакомые заходили, но не к мастерше, а к Райлеру, и всякий раз не надолго.
   Комната с одним окном в виде двойной арки. Намек на обычаи приморской кругло-сводчатой старины. Как раз от середины окна идет перегородка. Если от входа смотреть, слева что-то вроде кухоньки -- стол, полка с припасами, спиртовка, как полагается, на отдельном столике. Справа спальня. Кровать там одна, узка для супружеского ложа. Правда, на левой половине имеется ларь, на крышке можно и сидеть, и спать. Там, видимо, заботливый супруг и ночевал, чтоб жену больную не утеснять.
   Тело обнаружено на кровати, положение -- на спине, головой на подушке. На вид лет 35-40, женщина, племя -- человек, рост около восьми пядей, телосложение худощавое, волосы темно-русые. Одежда: чулки, юбка, нижняя рубашка, верхняя кофточка. Больше похоже на выходной, хотя и скромный наряд, чем на домашний. Укрыто тело шерстяным одеялом. Вокруг шеи затянут шелковый шарф, концы его простым перекрестным узлом связаны на перекладине изголовья. Обрежьте, посоветовал дворник. Кто развяжет веревку удавленника, тому грозят какие-то страшные беды. Тут не веревка, а вещь недешевая, и всё же Ганикка на месте господ коронных стражников поостерегся бы.
   Когда городовой и дворник вломились в комнату, на ларе за обеденным столом сидела девица. Предъявила бумаги на имя Минору Магго, 1101 года рождения, школярки отделения Естественных наук Ларбарского университета, первого года обучения. Проживает вдвоем с матерью, Алилой Магго, врачом Первой Ларбарской городской больницы, на Ополченской улице, дом 8, квартира 3. Состояние подавленное. Но не скажешь, чтобы девчонка тряслась со страху. Больше похоже на оцепенение.
   Заявила она, что сюда, на Обретенку, пришла в гости к мастерше Авачи Райлер в середине дня двенадцатого числа сего месяца. То есть за сутки с половиной до того, как ребята прибыли по вызову. Далее барышней Магго было сделано признание в том, что это она убила мастершу Авачи. Дождалась, пока та заснет, и удавила ее же шарфиком. Причин не называет.
   Видишь ли, Господи Единый, в чем штука: смерть вышеописанной женщины в квартире 17 дома 5 по Обретенке наступила от чего угодно, только не от удавления. Признаков нет, они же, по воле твоей -- одни из самых очевидных во всем списке возможных насильственных смертей. От чего на самом деле она померла -- ответ Динни обещала не раньше завтрашнего полудня. Ибо скорость работы находится в обратной зависимости от размеров залы судебно-медицинского исследования. Иначе говоря: не может начальство пробить у Короны приличное помещение для участка, так пускай лишнего рвения с сотрудников и не спрашивает.
   Впрочем, насчет "очевидного" мнения бывают различны.
   -- Ранда! Ты дома?
   В дверном проеме возникает долговязый подросток, одетый в черное. И штаны, и рубашка, и повязка на лбу -- всё черным-черно. Выкрашено самостоятельно: на кухне, в бывшем бельевом чане, заграничною краской, прокипяченной с уксусом. Борцу за Справедливость не пристали иные цвета. Только на повязке -- красный кружок: солнце Милосердия.
   Если уж арандиец, пусть и юный, решился сменить веру и обычай, его мало что остановит.
   -- В другой раз возьму и не отзовусь. Гвендва, дядюшка, Гвендва!
   Будьте благодарны, что он лицо и руки себе пока ваксой не раскрасил, чтобы уж совсем походить на Гвендву-пардвянина. Модны нынче в Ларбаре южные заморские верования, как и тамошние одежки. Красиво наряжаются в Пардвене поклонники Справедливого Барра и Милосердной Пардви. Многим нашим тоже идет -- если, конечно, телосложение не хуже, чем у чернокожих.
   Дядюшка Мэнгри на племянника похож. Длинный, костлявый, на голове даже дома тоже носит косыночку. И одет опять-таки в черное: еще не собрался переодеться из казенной формы во что-нибудь попроще. Цвет Справедливости -- он ведь один и тот же у многих народов. Только нашивки у королевского стражника пестрые, да вдоль шва на шароварах рыжая блестящая полоса.
   -- Хорошо, Гвендва. Зайди-ка.
   -- Что?
   -- Хочу тебя кое о чем спросить. Вот как, по-твоему, выглядит удавленник? Опиши.
   -- Ну, он весь синий, и скорее всего, шея переломана. Язык торчит наружу. Да, и веревка на шее.
   -- Так. А штаны? Или белье, что уж там на нем надето?
   -- А что -- штаны?
   -- Грязные. Насчет мочеиспускания и исторжения прочих жидкостей ты навскидку не вспоминаешь.
   -- Да? Учту. У нас, знаешь ли, не Вингара, давно принародно никого не вешают.
   -- Сдается мне, нынче в Ларбаре получила хождение какая-то книжка, где подробно и полностью превратно описана смерть от удавления. Или не книжка, а устная байка. Ты не мог бы для меня это выяснить?
   -- Дело хорошее, Черное. Поспрашиваю.
   -- Спасибо.
   Пусть называет себя Гвендвой или кем ему угодно, но тут он молодец. Десять из дюжины мальчишек его лет начали бы допытываться: а зачем это нужно? А кого удавили? Он понимает: было бы можно, дядя бы сам рассказал.
   Если считать убийство без причины первой загадкой в деле, то вторая странность -- та, что дверь в квартиру из коридора была заперта. Ганикка заметил, что Райлер давно, около двух суток уже, не появлялся дома. Решил проведать жену его -- вдруг ей там худо стало, а помочь некому? -- долго стучался, отклика не получил, вызвал стражу, чтобы законным порядком вскрыть замок. На вопрос, кто запер дверь, барышня Магго ответила: я. Ключом, взятым из сумки мастерши Райлер. Сумка действительно висела в прихожей, ремешком зацепленная за вешалку. Однако сам ключ Минору предъявить не смогла. И куда его убрала, не вспомнила. Ребята искали его и в квартире, и на улице под окнами. Не нашли.
   Никаких бумаг, годных для подтверждения личности потерпевшей, в квартире не обнаружено. Грамот мастера Райлера тоже нет. Сам он в Механических мастерских ни сегодня, ни накануне не появлялся, не говоря уже о том, чтобы заступить на работу. При том, что смена нынче днем была как раз его.
   Со слов цехового мастера и рабочих, Райлер часто посещал Пестрый храм -- Мэйанского семибожного обряда на Западном берегу, в Коронной части, на Чайной площади. Ходил он туда не просто как прихожанин, а нес служение Безвидному, хотя грамот о посвящении и не имел.
   Разъездной самоставный жрец -- обычное дело для Мастерских, учитывая, сколько там сторонников Семибожного Рабочего Братства. Вероятно, основной работой Райлера и было -- налаживать не станки, а связи с Безвидным. Правда, в храме в последний раз его видели десятого числа. Четверо суток назад. Это всё выяснял Марручи. Оставил и в Мастерских, и в храме настоятельное предписание Талури Райлеру явиться к нам в участок. Прочие знакомства и возможные пристанища этого подвижника веры предстоит установить.
   Вот что важно. В тот же храм на Чайной девица Минору Магго ходит последние полтора года заниматься хоровым пением. Ее-то личность в Университете подтвердили. Как положено, девица на отличном счету, ни в чем противозаконном ранее не замечена. Собирается замуж, жених ее уже прибегал в участок сегодня днем. Тоже школяр, будущий правовед. Им потом тоже надо будет заняться. Если кого-то барышня покрывает, то, может быть, и его. Точно, что не матушку: та дежурила в больнице, свидетелей предостаточно.
   Хор, пожалуй, тянет на первый успех в расследовании. Хоть какая-то да связка между Минору и семьей Райлер.
   Вторая удача такова. В квартире нашелся светописный снимок в рамке. Похоже, на нем -- потерпевшая. Снята лет пять назад, вид имеет довольно ухоженный: в светлом платье, на лежанке, со взором, уткнутым в какую-то толстую книжку. Эту картинку я отнес к Пардарри. У него в мастерской теснота не меньшая, чем у Динни в ее хозяйстве, но правила есть правила. Сомнительная покойница, кто бы она ни была, заслуживает хотя бы иметь портрет свой напечатанным среди объявлений в "Ларбарском Доброхоте". Пусть сограждане опознают, ежели смогут.
   И вот, не успел я выйти, как Пардарри от стола своего кричит:
   -- А снимок-то известный! Из "Успехов мэйанской светописи". Ежели не путаю, в четырнадцатом году награду получил по разделу "Быт". Подписан был "За чтением" или как-то вроде.
   Есть приятный обычай у газетчиков: не мешкая, откликаться на записки, если им посулить Таинственное Преступление. В книгохранилище Дома Печати нашлись те самые "Успехи" и даже данные о мастере-светописце. Он из Хоба, по крайней мере, четыре года назад работал в Габбоне. Отбили телеграммой запрос -- может быть, удастся восстановить имя и какие-то сведения об особе, которую он заснял.
   Какое же письмо да без приписки. "При сильном увеличении -- порадовали меня из газеты -- на корешке книги в руках у девушки читается надпись. Это "Змиево гнездо" 1111 года выпуска. Сие что-то значит?". То есть листает мастерша Райлер не что-нибудь, а перепись потомков Царского дома Аранды.
   Остается понять, где тут в комнате у сотника помещается образ его Единого Бога. На столе -- где путаница ремней, сумки с противогазом и с бумагами, ножны с саблей да кожаная шапка с коронным гербом? В несгораемом ящике в углу, где связка шашек (три дымовых, две взрывчатых) и пистолет? На подоконнике, где скальная роза, стрелолист, бугудугадские фиалки и прочие изыски квартирного садоводства? Настоящего разноцветного коврика со Змием Джангабулом тут нет. Может быть, есть где-то у тетушки, только в ее хозяйстве даже и Господа теперь не найдешь. Разве что привлечь к делу мэнгриного сослуживца, мэйанина Марручи: парню здорово удаются обыски.
   А Гвендве, раз уж он обратился к почитанию пардвянских богов, Змий теперь и ни к чему.

* * *

   5.
   Пятнадцатое число месяца Целительницы, без четверти час дня.
   Западный берег, Училищная часть. Ларбарский Дом Печати.
   Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
   Чанэри Ниарран, обозреватель газеты "Ларбарский Доброхот".
  
   Забавно, да? Лопоухий орк в светло-сером моднющем пиджаке и при шейном платке в горошек. Рабский ошейник смотрелся бы куда более кстати, верно? А нет -- так чего ухмыляться? Небритая арандийская личность в вязаной фуфайке, в очках, съехавших с носа, имеет вид ничуть не более серьезный.
   Вместе эти двое, орк и человек, составляют порою живописную парочку. В часы досуга, когда поют-играют для прохожих где-нибудь на бульваре или на набережной. Один с бандурой, другой с орочьим гудком.
   Бриться и умываться газетчику нынче некогда. Три часа до сдачи "Доброхота" в печатню, горячее времечко. Зато потом почти десять дней свободных: сиди себе, пиши в свое удовольствие. Газета-то всего дважды в месяц выходит. Праздничное, приятное чтение, не какие-нибудь "Новости"...
   -- Просьба к тебе. Личная, можно?
   -- Конечно. А что стряслось-то?
   -- Некая человеческая женщина. Вчера утром, в Старой Гавани, на улице Обретенской. Семерыми да примется...
   -- Так, знаю. И что?
   -- Остановить сможешь?
   -- Запрос в Габбон? Не получится. Он гильдейской депешей послан, ответ не мне придет.
   -- Статью.
   -- Которую? Об этом деле? Поздно: завтрашний выпуск собран уже. Да статьи пока и нет. Только снимок девушки и просьба откликнуться тем, кто знал ее.
   -- Глянуть можно?
   -- Сейчас поищу. Да, вот. По-своему красивая, грустная очень.
   -- Была... А заметка?
   -- Что -- заметка?
   -- Прочесть.
   -- На слово не веришь? Тогда погоди, пока всю полосу принесут.
   -- Там прямо сказано: убита?
   -- Кто, барышня эта? Именно убита?
   -- А ты не слыхал?
   -- Только про то, что померла, и что при ней не нашли никаких бумаг, подтверждающих личность. А подробнее?
   -- Возьмешься проследить, чтобы имя одно в газетах не трепалось? Того человека, кого за это убийство схватили.
   -- Ого! Так у стражи уже и подозреваемый есть?
   -- Она. Подозреваемая. Сама призналась. Только она не убивала.
   -- И кто это?
   -- Дочка моей коллеги, Алилы Магго. Минору ее зовут. В этом году в Университет поступила.
   -- Дочь мастерши Магго? Что за бред?
   -- Сам ее знаешь?
   -- Дочку -- нет. А Магго... Наслышан про нее. Так ты уверен?
   -- Не убивала.
   -- Ты точно слышал, что эту девчонку забрали за убийство? Да еще -- по собственному признанию?
   -- Мать моя у Минору -- наставницей. К ней сыщики приходили.
   -- Тогда понятно.
   -- Так проследишь?
   -- Хорош ты, Чабир. Приносишь газетчику этакие сведения -- и хочешь взамен, чтобы он тебе дал обет о неразглашении? Да не только за себя, а за весь Дом Печати?
   -- Магго. Жалко ее.
   -- Слов нет, как жалко. И всё же. Если бы ты...
   -- Вот если нету слов -- так и не надо, чтоб были.
   -- Я и говорю: если бы ты меня не просветил, мне бы, может быть, долго еще в голову не пришло полюбопытствовать, как именно эта габбонская девушка скончалась.
   -- Тебе. А коллегам твоим?
   -- Снимок нам прислала стража. Если сочтет полезным для следствия дать потом еще какие-то сообщения, то мы их не напечатать не сможем.
   -- Ну, да. Громкое дело. Продажи возрастут.
   -- Еще раз, Чабир: я тебе толкую не про то, что выгодно нам, а про содействие Короне. Если бы речь шла о "Доброхоте", то да, я на что-то повлиять мог бы. В конце концов, чтение развлекательное. Но "Доброхот" завтра, авось, выйдет -- и всё, до следующих выходных. А в будни, в "Новостях", казенные объявления идут в том виде, как нам их присылают. Имя выкинуть невозможно. Кстати: а про саму погибшую ты-таки ничего не знаешь?
   -- Откуда? С Минору вместе я такой женщины не встречал. Она не из хора. Не из родни наших больничных. От слободки, где я живу, Обретенская далеко.
   -- Слушай-ка, Чабир, а ведь насчет "больничных" -- это мысль! Если девушка сколько-то времени жила в Ларбаре, то наверное, где-то да лечилась. Вряд ли у вас в Первой лечебнице, скорее, в Четвертой. То есть опять же в Старой Гавани. Или у частного врача. Если бы расспросить...
   -- О своих больных порядочный лекарь не болтает. Даже если и знает о них что-то помимо недугов. По закону положено сообщать, если только ранения, ожоги, дурман. Да и то... Нет, по врачам едва ли чего нароют.
   -- Даже если ты их попросил бы помочь?
   -- Что толку, если та женщина чужим именем называлась? Врачи-то ее личность не проверяли.
   -- Тоже верно.
   -- Стало быть, не берешься.
   -- Что смогу, сделаю. Полного молчания не обещаю.
   -- Ладно. Придется тогда с самими сыщиками потолковать.
   -- Можно я тебя тоже попрошу, взаимообразно?
   -- Ну?
   -- Окажи милость, Чабир: когда в участок пойдешь, ты с сотником попробуй говорить как-нибудь по-другому, чем тут со мной. Не надо задирать его. Я этого господина Барданга немножко знаю: он на подобные штуки не ведется.
   Ну, конечно. Арандиец за арандийца всегда вступится. Как и орк за орка. Даром что все мы граждане одного и того же Объединения. Значит, остается найти того человека, ради кого человечья девушка Минору решилась взять на себя вину за убийство. Найти и вломить ему со всею орочьей прямотой.
   Газетчик ищет на столе чистый лист бумаги. Не так-то это просто. Найдя, пишет:
   Тагайчи!
   Мне Чанчибар рассказал, что у Магго беда. Я чем-то могу пособить? До четырех я на работе, потом подойду, куда скажешь. Люблю тебя. Ч.Н.
  
   Надписывает: Первая Ларбарская городская лечебница. Стажерке Тагайчи Ягукко.

* * *

   6.
   Газета "Ларбарский Доброхот" от шестнадцатого числа месяца Целительницы.
   Раздел "Общество".
  

УЛИЧНОЕ НАЧАЛЬСТВО,

или Кому и зачем нужны рабочие сходки

  

Властей у нас никогда не бывает слишком много

Галликко, 61-й Король Объединения

  
  
   Еще зимою механик Ча с Восточного берега ругался: замучили сборища уличные, сил нет! Хоть по праздникам, хоть по будням: толпою дорогу перегородят -- и стоят. Власть, вишь ли, новая в Ларбаре завелась! Не нравится ей, когда ты топаешь по своим делам, ни локтями, ни боками не чуя близости сограждан. Непременно сутолоку устроить надо... И еще это наше новейшее начальство не любит, чтобы в городе было тихо и тускло. На гармошке играют, в рупоры орут. Холсты разрисованные вывешивают, заборы исписали повсюду, уж не говоря про листовки...
   Знакомый с Западного берега утешал: у вас еще сносно. Вот у нас на Башенной площади и вовсе -- затор и днем, и ночью! Опять же, жалко им, когда у уличных фонарей подножия пустуют. Кто-то должен там, в полутора аршинах над мостовой, возвышаться и проповедовать.
   Так мастер Ча и ходил на работу и с работы через сходки. Серчал -- но куда ж денешься? Только мерзнуть что-то стал, да одеться можно и потеплее.
   А недавно вернулся с шишкою во лбу и с оторванным рукавом. Мужчина он спокойный, по кабакам не гуляет. Где, спрашивают, с тобой этакое сталось? А всё там же, на улице. Совсем проход запрудили горлопаны, силою пришлось продираться? Да нет...
   Тут-то мастер во всём и признался.
   По улице он не шел. Он там стоял. Несколько месяцев уже: утром отправляется будто бы в мастерские, а сам выберет фонарную тумбу покрепче -- ну, и залезет, холстинку с надписью на себя нацепит... Позор, дескать, не допустим, и всякое такое. Внизу еще дюжины три ребят: кто с дудкой, кто с рупором, кто просто так... А нынче место то другой сходке слюбилось. Да механики -- они ж не боевики какие-нибудь! С супостатами не дрались, по-хорошему их убедили. Только вот сам Ча малость навернулся...
   А чего раньше скрытничал? Стыдно: топчешься у всех на виду, как дикобраз в зверинце, да еще и шумишь. И никто тебя там не засек -- из соседей, из гильдейских твоих начальников? Да всем эти сходки надоели уже, никто уличных крикунов и не замечает. Но погоди, мастер: если так, тогда что толку кричать-то? А совестно перед товарищами. Наши, из мастерских, через два дня на третий выходят на сходку, иные и чаще. Как же я отлынивать буду?
   Кто собирает эти сходки? Ясно, что не гильдии. И не храмы, не землячества. Власть и вправду небывалая: негильдейские сообщества. Из них в Ларбаре за прошедшую зиму громче всех заявили о себе два: "Мэйанский союз трудящихся" (МСТ) и "Семибожное рабочее братство" (СРБ).
   Чего они хотят? Отвечает мастер Дабураи Лутамбиу, председатель отделения СРБ в Приморье (слесарь второго рабочего разряда из Механических мастерских, член Приморской механической гильдии):
   -- Мы умозрительных задач не ставим. Есть насущные вопросы. Скажем, такой: чтобы начальство не делило работников на старожилов и приезжих. А то как "мэйанину" -- так квартиру, поскольку он местный, а как "чужому" -- общежитие, хоть бы он уже лет двадцать в Ларбаре вкалывал и при здешней гильдии состоял. МСТ волю дай, так они и до десятого колена будут высчитывать, у кого откуда предки...
   Продолжает благородный Таррига Винначи, глава Приморского отделения МСТ (выпускник отделения Механики Ларбарского университета, вольный исследователь второго ученого разряда, член той же гильдии):
   -- Союз не имеет целью менять принятый порядок гильдейской жизни. Однако многие перекосы нуждаются в выправлении. Например, когда трудовой распорядок гильдии приноравливают к обетам рабочих-семибожников, и не заботятся при этом о создании равных условий для их товарищей, принадлежащих к иным исповеданиям. Если попустительство проискам СРБ будет продолжаться, мастерские превратятся в подобие молелен...
   Итак, два сообщества созданы для борьбы друг с дружкой?
   Не будем торопиться. Спросим лучше: а зачем это нужно?
   На сей счет в городе мнения расходятся.
   Мнение первое. Тяжелая однообразная работа дает нагрузку на сознание. Стоя у станка, сам себя шестеренкой чувствуешь. Надобно чем-то снимать напряжение, чтобы не рехнуться. Вот работяги и снимают: шумными звуками, яркими красками... К тому же -- на вольном воздухе, принародно. Все речи их проповедников -- это, по сути, один лишь простой крик: "Посмотрите, я живой! Не железный!" Как дитя вопит, чтобы про него не забыли. Врачи, правда, говорят, что на улице и застудиться легко, и горло сорвать. Да и вопрос еще, чего тут больше: разрядки -- или наоборот, дополнительного давления на свои же нервы.
   Мнение второе. У приморских механиков, гончаров, ткачей всё чаще применяется порядок "частичной занятости". Махины становятся всё совершеннее, а рост производства себя не окупает. Увольнения еще менее выгодны: либо плати пособия безработным, либо хлопочи о переводе своих гильдейцев в другие города или даже за пределы Приморья. Гораздо удобнее, когда на одном рабочем месте за одно жалованье трудятся три человека. Деньги делятся поровну между ними. Речь не о сменной работе -- ведь каждый сменщик тоже един в трех лицах. Этак "частично" трудится до трети рабочих названных гильдий.
   Но есть же давний, испытанный способ обустроить досуг труженика: рабочие дружины! И приятно, и полезно -- без них беспорядка в городе было бы куда больше. Верно, но не владея как следует метанием шашек и кулачным боем, в эти дружины нынче не вступишь. Готовиться надо смолоду, желательно начинать еще в школе. А как быть работягам зрелых лет? Или тем гильдиям, у кого нету средств на гимнастические залы и на наставников по боевым искусствам? Для подобного небогатого случая создаются сообщества более мирные, разговорные. Вроде МСТ и СРБ.
   А зачем обзаводиться новыми махинами, ежели товар не находит сбыта? Ответ: приморские гильдии не могут отказать собратьям из Марди или Нурачара, когда они эти махины предлагают. Им хорошо, они сбывают орудия производства, а наши товары -- в основном для частного потребителя. Почему же ткани, горшки и всякие бытовые махинки плохо покупают? Да потому, что население, хотя и растет, по-прежнему мало зарабатывает -- в том числе и из-за частичной занятости... Замкнутый круг?
   Наконец, третье мнение. Негильдейские сообщества имеют вполне разумные самостоятельные цели. Главная -- преодолеть разрыв между руководством гильдий и рядовыми работниками. Объединить голоса при выборах гильдейских советов, продвинуть в советники рабочих. Цеховые мастера, политехники, освобожденные деятели гильдейского движения -- хороши, спору нет. Только обычному слесарю, гончару, ткачихе некоторые нужды производства виднее. Как и нужды работяг. Конечно, гильдейское устройство с годами тоже усложняется, без надлежащего образования в нем нелегко разобраться -- но и прикладного опыта никакая учеба не заменяет... Дальнейшие цели -- наладить более крепкие связи между гильдиями и коронными учреждениями, в том числе и государственными заказчиками. По установкам своим МСТ и СРБ близки к "Дибульскому движению", куда входит в основном служащее дворянство. "Дибульцы" тоже толкуют о заветах Семибожия, о славной мэйанской старине... А еще достойная цель -- преодолеть разобщенность гильдий по областям. Например, наладить переброску обученных работников в те края, где их не хватает. Если гильдиям недосуг этим заниматься -- почему бы не пособить им...
   "Доброхот" приглашает читателей к обсуждению вопроса.
  

* * *

   7.
   Пятнадцатое число, без четверти десять утра.
   Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для допросов в Старо-гаванском участке стражи.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Якуни Карадар, участковый стряпчий.
  
   Стол похож на те, что ставят во дворах для любителей пива и шашек под вольным небом. Столешница -- толстые некрашеные доски, боковины кирпичные, сложены прямо от пола. И такие же лавки -- чтобы не сдвинуть. Больше в комнате ничего: посторонние предметы не должны отвлекать от разговора. Стены серые, в дальней стене окно с решеткой.
   Стряпчий, хоть и несет присягу, на службу ходит в обычной городской одежде. В том вкусе, что зовут "Неподкупной Бедностью". Лицо под стать наряду: стриженая бородка, рыжеватого цвета глаза и волосы. Грамотейская кособокая посадка за столом -- от привычки писать, имея перед собою книгу или другую грамоту, а не живого собеседника.
   -- Пока единственное, что связывает девушку с погибшей, -- это храм.
   -- "Из изуверских побуждений"?
   В голосе мастера Карадара слышится разочарование. Сотник качает головой:
   -- Если ты про площадь Ликомбо, то туда дело еще не затребовали.
   Стряпчий продолжает листать бумаги, собранные по делу за прошедшие сутки. Молвит задумчиво:
   -- Гаммичи Нариканда, жених... Из родни того самого Нариканды?
   -- О, да. Племянник господина сотника Охранного отделения. Отец, сотников брат, служит в Марди в Богословском училище. Древние языки преподает.
   -- То есть тоже под присягой.
   -- Конечно. Теперь -- что касается самой задержанной. Доброхоты семьи развили бурную деятельность. Насчет отпущения девицы под поручительство, ежели следствие сочтет сие возможным.
   -- При признании в убийстве?
   -- Не иначе, надеются, что она одумается и изменит показания.
   -- Запрос прислали?
   -- Пока нет. И стряпчего их гильдейского тут еще не было. Наставница девицына с утра пораньше сама ко мне с этим явилась. Исключительно гоноровая орчиха в почтенных летах.
   -- А о наемном стряпчем для барышни Магго речь уже заходила?
   -- Еще бы. Грозятся прислать. Самого лучшего! Не то -- позор всей Ученой гильдии.
   -- Действительно, странно было бы ждать иного. Тем более, что и мать нашей барышни, похоже, в лечебнице у себя -- весьма ценимая сотрудница. Тут про нее чуть ли не больше справок надавали, чем про дочку ее. "Заслуженный грамотей Объединения", двадцать семь лет безупречного труда...
   -- Когда успела? Вроде бы нестарая еще тетка. Как среднюю школу окончила, так нянькой в больницу и пошла?
   -- Получается, так.
   -- Вот и поглядим, как они мыслят себе предстоящую защиту. "Лучших стряпчих" на все руки не бывает. Ежели "на почве страсти" -- это будет одно светило правоведения, если "из изуверских" -- другое, и так далее.
   Стряпчий Якуни молчит. Барданг добавляет:
   -- Не вижу повода скисать.
   -- Да я, скорее, наоборот... Ополчаюсь в бой с наидостойнейшим соперником, вот.
   -- Можно подумать, у тебя это первое дело.
   -- Не первое. Но и не сто пятьдесят первое, если брать убийства.
   -- А кстати: которое по счету?
   -- Одиннадцатое.
   -- За три года -- немало.
   -- А что еще известно о семействе Магго?
   "Еще" -- это значит, помимо папки с бумагами, предоставленными в распоряжение Королевской Стражи. Перед началом работы самое время сверить и эти сведения.
   -- Кое-что о старшем сыне мастерши Магго. Погиб в четырнадцатом году. В матросы пошел сразу после средней школы и в первое же плавание -- в заграничный рейс. Как сумел? Точно пока не знаю, но и здесь, и в Пардвене он встречался с людьми из храма Барра Справедливого. Как я знаю, у здешних Черных Братьев этот Чани Магго теперь -- вроде мученика за веру. Сестра же его, Минору, -- честная семибожница, в хор на Чайную площадь ходит...
   -- Я смотрю -- сплошь положительные отзывы о девушке. Всех занятий -- учеба да пение. По-Вашему, мать и наставница обе чего-то существенного о ней недоговаривают?
   -- Скорее, девица успешно вела свою жизнь, тайную от них.
   -- И от жениха тоже?
   -- А от него, может быть, и нет.
   -- Тогда я вижу два расклада. Или господин Нариканда при деятельной помощи своей юной родни раскрыл некий семибожный заговор. В это вписывается мастер Райлер из Семибожного Рабочего Братства. До поры СРБ не трогали, но вот, раскопали, наконец, нечто, что можно ему по-серьезному вменить. Но тогда непонятно, почему дворник с Обретенской вызвал стражу, а не сразу наряд из Охранного. Мог же он какие ни на есть благовония из-за двери учуять, обрядовые песнопения услыхать...
   -- В квартире ничего похожего не нашли. Ни подозрительных веществ, ни крамольной писанины, вообще ничего, что на "Братство" указывало бы.
   -- А хотя бы какие-то приметы того, что там живет жрец? Я не знаю: пестрое облачение, "Богословие Халлу-Банги", утварь для обрядов?
   -- Нету. Только у барышни Магго в сумочке сборник песен досточтимого Байканды. Издан в Марди, цензуру прошел.
   -- Или же наоборот, кому-то крепко надоел сотник Нариканда. И ему пакостят таким способом: втянувши молодежь из его семейства в изуверские радения. Тогда, конечно, первой на месте должна была оказаться стража, чтобы дело сложнее было замять.
   -- Понимаешь, почему сам я не тороплюсь с запросом в Охранное?
   Карадар кивает:
   -- Собственно, мастер Райлер еще вполне может оказать Короне любезность и добровольно явиться сюда.
   -- По крайней мере, до конца праздников я хочу погодить. Вдруг да и вправду явится? Или попадется нашим ребятам.
   -- Данных о времени и причине смерти пока нет?
   -- Жду. Так что не взыщи, если дело и вовсе обернется "естественной" или "несчастным случаем". Правда, на нашу долю и тогда остается шарфик. Глумление над мертвым телом.
   -- И самооговор?
   -- Может быть. Если барышня сейчас нам не заявит, что имела в виду нечто совсем другое. Видишь ли, завязан узел так, что если бы спящая хоть слегка дернулась вправо-влево, то от изголовья шарфик бы отвязался. И ключ... Очень похоже на то, что дверь заперли не изнутри, а из коридора.
   -- А между коридором и лестничной площадкой дверь была открыта?
   -- Настежь. Она там, по словам Ганикки, вообще не запирается.
   -- А двери из подъезда на улицу?
   -- Тоже. Заходите, сограждане, когда хотите, к кому хотите. За это безобразие дворник у меня получит, конечно. Ну, как: зовем девицу?

* * *

   8.
   Пятнадцатое число месяца Целительницы. Половина десятого утра.
   Загородная усадьба госпожи Маррбери к Северо-западу от Ларбара.
   Мохноног Венко, истопник.
   Благородный Таррига, гость.
  
   Госпожа напрасно тревожится. Сокровище -- тут, никуда не делось.
   Большое окно в виде арки с деревянным подоконником. В богатом доме праздник: комнаты ярко освещены. Скорее всего, чародейскими светильниками -- только они дают такой ровный зеленоватый свет. Да и не похоже, чтобы хозяин польстился на обычные свечи. Господин боярин не чуждается суетной мирской славы. Баллуская шапочка с серебряным шитьем сдвинута набок -- по последней тогдашней моде. Черный бархат рукава завернут небрежно и пышно. Меховая оторочка кафтана, кружева на шелковой рубашке. Да что -- наряд? Что светильники? Какие пиры устраивает он у себя!
   Вот и нынешний, видимо, удался. Судя по покрасневшему лицу, выпито и съедено уже немало. Отвлекшись от гостей, хозяин подошел к окну -- полюбоваться закатом. Ему слегка за сорок. Волосы, когда-то густые и кудрявые, на лбу уже поредели. Впрочем, это мелочи. А округлое пузо и второй подбородок и вовсе не могут испортить высокородного боярина -- когда это полнота считалась некрасивой в Мэйане? Господин Маррбери очень доволен жизнью и собой. И не заходящее солнышко привлекло его внимание, не верьте! Не глядят на закаты с такой улыбкой. Должно быть, хорошенькая служанка, чуть-чуть приподняв подол, переходит мокрую улицу. Или разносчица пирожков ругается вслед забрызгавшей ее карете, а сама, хотя и простолюдинка -- ах, что за женщина...
   Как много можно вместить в один портрет. Да такой, где не видно ни комнат, ни улицы -- только рама окна да лицо и одежда человека. А еще свет: из глубины помещения, снаружи, с вечернего неба, и из глаз господина. Современные художники не пишут так, не умеют. Впрочем, и во времена боярина Маррбери так работать со светом умел только один живописец: досточтимый Раббай из храма Творца Жизни в Ларбаре.
   Сколько Вы ни глядите на эту картину, благородный Таррига, она действует всё так же. Дарит это редкое чувство -- радости за чужое благополучие.
   Портрет помещен ровно посередине пустой стены, затянутой дорогими ткаными обоями. Жемчужина домашнего собрания. На других стенах еще несколько небольших досок -- художники того же десятого столетия. Но, разумеется, с Раббаем их не сравнить.
   Изразцовая печка -- на достаточном расстоянии от картин. Топит ее благообразный мохноног. Клетчатая рубашка, жилетка, кирпично-рыжие штаны. На спинке старинного кресла висит такая же рыжая куртка с бляхой: Тепловая Гильдия Приморья. Поддерживать должный уровень обогрева в доме, где хранятся столь ценные творения искусства, может только обученный мастер-истопник.
   Во времена досточтимого Раббая изысканному кавалеру полагалось сидеть у ног своей возлюбленной, на особой низенькой скамеечке. Сколько раз сиживал так сам господин Маррбери! Говорят, что до второго возраста Исполинов -- пока подагра окончательно не уложила его в постель.
   Два века миновало, а подобная скамеечка в этом доме еще хранится. И все так же занимает ее блестящий кавалер. Русые кудри собраны в длинный хвост, одет просто, но осанка выдает выпускника Королевской школы. И лишь вместо дамы -- маленький мохноног. Чтобы оказаться на одной высоте с ним, человек и предпочел разместиться пониже. Не столько ради учтивости, сколько ради удобства, если уж беседа обещает быть долгой. Не сразу заметишь, что теперь мохноног поглядывает на собеседника словно бы немного свысока:
   -- Тачи так сказал -- особый уголь, противогазы заправлять?
   -- Уголь или еще какая-то другая смесь для газовых масок. Не такая, что применяется в обычных, бытовых противогазах, а с большей степенью защиты. Как он выразился, "промышленная". Я понял, что населению такую не продают.
   -- Да и зачем бы? Всё равно граждане заправку в масках меняют раз в десять лет, и то -- ежели пожарный надзор очень уж прицепится.
   -- А нам, по его словам, нужны настоящие маски, не хуже, чем у стражников. Откуда-то он слышал, что скоро сходки наши будут разгонять дымовыми шашками. Послал человека в Мардийский край: договориться на предприятии, что выпускает ту самую смесь. Там тоже есть наши товарищи, готовы продать по приемлемой цене. Но только за наличные. По бумагам товар пройдет не как заправка, а как "средства пожаротушения". Насосы, рукава, багры и ведра.
   -- И песок! Тут у нас, на берегах Торгового моря, песка приличного не купишь, это -- да.
   -- Я спросил, как мы объясним, почему рабочие приобретают пожарный припас за наличные, а не обыкновенным гильдейским порядком. Тачи ответил: скажем, что тут гильдии нашей должно быть стыдно -- не озаботилась.
   -- И как Вы? Похлопотали?
   -- Да. Не так сложно это оказалось. Но что теперь получается: наградные рабочим гильдия выдала, деньги Тачи с них собрал, в Марди опять ездил наш гонец, на сей раз -- Варрута. Основательный парень, не какой-нибудь обормот. Вернулся. Я его спрашиваю, как дела, из речей его понимаю: ничего он не покупал. И ни про какие маски не слыхивал. У нас секретность нынче такая, во избежание утечек? Или как я должен всё это толковать?
   Истопник сочувственно вздыхает:
   -- А про оружие, выходит, Тачи Вам так и не сказал?
   -- Какое оружие?
   -- Да тоже -- не хуже, чем у Стражи. Может, в чем-то и лучше. Не защитное, а наступательное.
   -- Ты о чем?
   -- Законным образом оно, что и не удивительно, тоже не продается. Только за живые деньги. И именно сейчас. Такие вещи, Вы ж сами понимаете, по два раза никто не предлагает.
   Шутит? "Оружие"... Даже для мохноножьих шуточек -- пожалуй, чересчур.
   Слишком часто Вы ездите сюда к нему -- советоваться о делах, не связанных с сохранностью картин госпожи Маррбери?
   Такое славное, открытое лицо. Без обычного добродушия "честных приморских мохноногов": серьезное, порой насмешливое, и всё же...
   Да и как бы Вы стали ему не доверять? Хотя, если задуматься -- сравнительно недавнее знакомство. И доверие-то весьма условное, другого и не бывает при разнице племен...
   Тогда, осенью, Вы просто перепугались за госпожу. Праздники Старца, несколько званых ужинов подряд, а потом боярышня уже не могла остановиться. Трое суток. Врач был, заявил: кабы не знатная дама, так это называлось бы -- запой. И велел "завязывать". Как Вам казалось, Вы надежно спрятали все запасы хмельного в ее доме, а служанке настрого запретили приносить выпивку, даже если госпожа Маррбери будет требовать. К вечеру эта горничная прибежала к Вам на квартиру и сообщила, что увольняется. Хозяйка якобы кидалась в нее посудой и грозилась "совсем убить". Вы предупредили своего привратника, что вернетесь нескоро.
   Дел по Союзу, по работе было полно. А Вы сидели с боярышней. Почему Вы сами, почему не наняли новую служанку, не вызвали наемную сиделку? Госпожа искала собачку. Маленькая такая, кудлатая белая собачка, она сбежала. Сбежала с портрета Неизвестной в Лиловом (990-е годы, Баллуская школа). Где-то эта собачка, определенно, должна была быть, еще в доме, она не могла выскочить на улицу. Потому что там лошади и дождь. И совершенно чужие люди.
   Странно, но посреди бреда госпожа вполне узнавала Вас. Потому Вы и не сумели уйти.
   А потом к Вам явился мохноног с запиской от мастера Тачи. Не застал Вас дома, разузнал у привратника, где Вы можете быть. Без объяснений понял, что происходит, и предложил "запойного порошка". В аптеках такого нету, вот работяги и покупают у коробейника. То есть у мохнонога Венко. Полстакана легкого вина с водой, размешать порошок, выпить медленно... "Нас-то отрава не берет, а Вы, господин политехник, попробуйте сами, если боитесь." Подействовало великолепно. Госпожа уснула, а наутро проснулась живым разумным человеком.
   После Вы долго искали этого мохнонога. В Мастерских Вы его и раньше видели. Стали расспрашивать о нем, но Венко будто бы куда-то исчез. Когда объявился, сказал: денег ему не надо -- а вот не могли бы Вы устроить его на работу? Истопником или хотя бы сторожем в частный дом. Чтобы он мог временами отлучаться, потому как торговля того требует. Боярышня Маррбери с удовольствием доверила ему отопление усадьбы. И многие картины перевезла сюда, подальше от дурного городского воздуха. И Раббая, и Неизвестную...
   Зимой Вы поняли: часть товара Венко получает не от родичей из дальних областей, а производит тут же, в бывшей гриднице. Для коробейника этот мохноног весьма сведущ в химии. "Если аптека не продает того, что народу нужно, -- что нам остается? Купить, что есть, и слегка переработать."
   Аптека не продает средства от запоя. Оружейная лавка не торгует оружием. Купим угля для рисования и немного доработаем?
   -- Объясни, пожалуйста, Венко: кто, кому и что предлагает?
   -- Хорошо, попробую. Кто? Область Гандаблуи. Тамошние беззаконные торговцы. Товар не их, а заграничный. Что? Очень действенная смесь. Защита полная. Врага больше не увидишь: ни живым, ни мертвым. И заметьте себе: никакого чародейства, одна наука.
   -- Грозно звучит. "Врага"... А своих-то увидишь ли?
   -- Если свои не будут зевать, им ничего не сделается. Но звук и вправду мощный. Я так думаю, он-то Тачи особенно и вдохновил.
   -- То есть этот товар ему предложили. И Тачи уже согласился.
   -- Вот ведь как получается, благородный Таррига. Уже не только Тачи, уже и Вы согласились. Раз денежки-то из гильдии вытрясли.
   -- То есть Тачи меня обманул.
   -- А Вы-таки угля хотели? Или рукавов пожарных, или чего там? Ведер?
   -- Противогазы -- одно дело. То, о чем ты говоришь -- совсем другое. Что это такое: взрывчатка? Заряды для газовых шашек? Кислота?
   -- В том виде, как его привезут -- ни то, ни другое, ни третье. Просто сырье. Его по-разному можно использовать.
   Вам не кажется, Таррига, что мастеру Венко самому ужасно любопытна вся эта затея? Добыть редкое вещество, заняться новыми опытами. Милость Премудрой, тяга к познанию природы
   -- Прежде всего, как я вижу, на это дело решился ты. Но чтобы Тачи даже тебе дал себя вот так уговорить? Он же, вроде бы, осторожный человек... Не понимаю.
   -- Не верите?
   -- Верю, но смысла не вижу. Союз ни с кем воевать не будет. Мы не сообщество Ларбарских Самоубийц. Если Тачи ведет себя так -- что я должен с ним делать? Созывать собрание, исключать его из Союза?
   -- Так не созовете же. Что бы Вы им сказали? "Тачи тайком от товарищей покупает взрывчатку"? А Вам на это: "И отлично! Зря только нас не предупредили, мы б еще больше денег собрали". Союз не воюет, Вы говорите. А может, потому и не воюет, что нечем воевать?
   -- Да с кем? Зачем?
   -- Вопросы не ко мне. Я целей и задач рабочего движения не знаю. Я ж разве гильдеец? Одно название, что истопник, а сам-то мелочной торгаш.
   -- Задач не знаешь, а настроения знаешь. Боевитые.
   -- И Вы их знаете. Иначе бы не всполошились.
   -- Тогда я всё равно не понимаю замысла Тачи. Он тоже в бой рвется?
   Мохноног замучился с Вами. Садится прямо на пол, благо тут чисто -- его же собственными стараниями. И истопник, и уборщик, и кладезь дурных вестей. Ну, чего еще Вы не знаете, господин политехник?
   -- Ну, а что -- Тачи? Что, собственно, такое -- наш Тачи? Ларбарский уроженец, потомственный жестянщик. Среднюю школу еще не закончил, а уж в Мастерских подрабатывал. По гильдейской линии продвигать его, конечно, не стали. Потому как нрав не тот, не покладистый. Помереть не дали, и будь благодарен. В рабочую дружину не годится: увечный. Он у них на глазах кочерги узлом вяжет, а они: лечись, Тачи, лечись, милый, ты у нас слабенький... А у парня дар к общественной деятельности. И склонность есть. Нашел, наконец, куда себя девать -- примкнул к Союзу. И началось: "Тачи, сделай то! Тачи, сходи туда!" А он не мальчик уже, надо ж понимать. Но ничего, пробился-таки, в рабочие воеводы! Договорился без Вас? Ну, договорился. Доброхоты подсобили. Они ж его с каких лет помнят -- механики-то? А Вас? То-то. Вы для них, уж не серчайте -- лицо новое. Пять лет, по-Вашему, это -- много? Так я Вам скажу -- это тьфу! Я себе очень хорошо представляю, как говорят они Тачи: одними сходками многого не добьешься. На площади-то каждый орать может. Взять хоть тех же святош из СРБ. Оружие, оружие нужно! Да настоящее, а не ключи разводные. Без оружия -- кто с тобой разговаривать будет?.. Те же дружинники над нами только смеются. А та штука -- она, конечно, не ружье и не сабля, но в опытных руках... И тем еще хороша, что на вид не каждый ее от Вашего пресловутого угля отличит. А сам Тачи -- нет, он не самоубийца. И не людоед. Но доброго совета -- отчего ж не послушать? Опять же: я здесь, и Тачи это знает. О чем он должен был подумать? Да о том, что Вы всё уже предусмотрели. И разве это не так? Вот скажите мне сейчас: разве это не так?
   -- Тачи знает, что ты здесь, в усадьбе? Ездит к тебе сюда?
   -- На чем бы? Хоть он и воевода, а коня у него нету, не в укор будь сказано Вашему буланому. А пешком сюда не набегаешься. Нет, "здесь" -- это в Ларбаре, у Вас на тайной службе.
   -- И что я предусмотрел? Закупки химических реактивов?
   -- А это, господин мой, зависит от того, что Тачи слышал от Вас про истопника Венко. Почему-то он ко мне то и дело обращается: ну, мол, ты, отставной четвертьсотник Особого Мохноножского Гренадерского...
   -- Не обсуждал я с ним твою особу.
   Теперь уже истопник косится на портрет боярина Маррбери.
   -- Ну, хорошо. Но откуда-то он знает. И вот, слушает Тачи своих советчиков-работяг, а сам думает: "Ну и как я разберу, что за дрянь мне привезут? Вправду она немереных тыщ стоит -- или это, к примеру сказать, порошок, что клопам сыплют?" И вспоминает бедняга Тачи, что Таррига, мудрый начальник, обо всем заранее позаботился. Нанял какого-то мохнонога, который, во-первых, бывший военный, а во-вторых -- худо-бедно, а что-то в химии понимает. И который, буде на то нужда, не только исследует товар этот, но и в дело приспособит. В какое дело? Да в то, которое глава Союза задумал. Глава-то наш -- он ведь что за человек? Благородный Таррига в текущей обстановке разбирается, мыслит широко, на всяческие глупости вроде криков на площади время не тратит, потому как предусмотрел для нашей победы какие-то более верные пути. Но к подчиненным чуток: вот и направил продавцов к воеводе Тачи, коль скоро за боевые дела воевода отвечает, а сам вид делает, будто и не знает ничего...
   -- Чего? Получается, я тех гандаблуйских торговцев откуда-то выкопал и к Тачи подослал?
   -- Ну, да!
   -- Что за чепуха?
   -- Я-то знаю, что это не так. Что Вы не только чутки, но и честны, и с рабочими не играете в такие замысловатые игры.
   -- А Тачи вообразил, что играю? Что я ему вру, и оттого он мне тоже должен врать?
   -- Вы вот что поймите, благородный Таррига. Вы -- умный, образованный, светский господин. Здоровый и красивый, что тоже немаловажно. И связи у Вас обширные, и возможностей в жизни много. В том числе -- возможностей сжить со свету рабочего парня Тачи тем способом, какой Вам больше понравится.
   -- Да с какой стати мне его сживать... Что я могу иметь против него?
   -- И это Вы тоже поймите: он Вас еще меньше понимает, чем Вы его. И еще больше боится. Зачем Вам Союз, какую радость Вы себе нашли в рабочих сходках и всём таком, он не знает. Верит Вам, что Вы не из Охранного явились. Но цели Ваши и помыслы... Когда Вам надо поговорить с кем-нибудь -- Вы же куда угодно пойдете, но не к Тачи. Хотите совет? Даже не совет, а так, одно предложение. Вы, может быть, прежде чем шуметь, собрание скликать и Тачи гнать из Союза -- объяснились бы с ним? Попробуйте, а?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

* * *

   9.
   Пятнадцатое число, десять часов утра.
   Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для допросов в Старо-гаванском участке стражи
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Якуни Карадар, участковый стряпчий.
   Минору Магго, задержанная.
   Невысокая девушка в школярском сарафане. Сшит он так, чтобы по возможности скрыть детское еще, тощее телосложение. Светлые волосы заплетены в косичку. Вид спокойный, как у отличницы на уроке -- по нелюбимому, но и не трудному предмету.
   -- Здравствуйте, барышня Магго. Меня зовут Якуни Карадар, я стряпчий Старо-гаванского участка стражи. Веду дело о смерти женщины в квартире семнадцать по Обретенской, пять. Моя задача -- следить за соблюдением законности в ходе расследования и разъяснять Вам Ваши обязанности и права, а также последствия Ваших действий, предпринимаемых во время нахождения под стражей. Затем я же буду обрабатывать данные, собранные отделом Сыска, для передачи в суд.
   -- Здравствуйте, мастер Карадар. Господин сотник, здравствуйте.
   Барданг кивает:
   -- Доброе утро, барышня.
   Стряпчий продолжает:
   -- Прежде всего, Вам сейчас надо будет прочесть запись вчерашних Ваших показаний, которые Вы давали на месте происшествия. Если Вы найдете какие-то неточности, даже самые мелкие, Вы должны их отметить. По исправлении записи Вы ее подпишете, и она будет подшита к делу. Обратите внимание: в дальнейшем вернуться к этой бумаге и что-то в ней изменить по закону уже нельзя. И еще: если сейчас Вы пожелаете отрицать что-либо из того, что заявляли накануне, то Вы сможете сделать это, но не раньше, чем подтвердите верность вот этой записи.
   -- Я поняла. Сперва сверяется то, что говорилось вчера, а потом уже можно изменить показания. Но должно быть что-то, что менять.
   -- Правильно.
   Минору читает. Поднимает голову:
   -- Нет, здесь всё верно. Я подпишу.
   И подписывает бумагу.
   -- Теперь Вы можете сделать заявление.
   -- Я ничего менять не буду.
   -- У Вас могут быть и другие заявления, помимо изменения показаний. Относительно обращения с Вами во время Вашего нахождения под стражей, о Вашем самочувствии, телесном либо душевном, которое препятствует участию в допросе, о присягах и обетах, частично или полностью исключающих дачу дальнейших показаний.
   -- Нет, жаловаться мне пока не на что. Обетов не несу. Присяг -- тем более.
   -- Тогда приступим. Господин сотник будет задавать Вам вопросы, я запишу Ваши ответы. Если какой-то из вопросов Вы сочтете неясным -- из-за особых правовых понятий, не знакомых Вам, или по другим причинам, Вы должны сообщить об этом прежде, чем попытаетесь отвечать.
   -- Хорошо, я переспрошу, если чего-то не пойму.
   Барданг раскрывает тетрадку со своими набросками. Обычную школьную толстую тетрадь.
   -- Начнем с самого начала, барышня Магго. Когда, где и как Вы познакомились с особой, известной Вам как Авачи Райлер?
   -- Двенадцатого числа этого месяца, примерно в два часа дня. На подворье семибожного храма Пламенного. Это на Западном берегу, в начале Приморского бульвара. "Как"? Подошла и заговорила.
   -- Зачем и о чем?
   Минору медлит с ответом.
   -- Мастерша стояла на подворье, сразу за воротами. По-моему, хотела зайти в храм, но не решалась. Нехорошо ей было. Я спросила, не надо ли помочь.
   -- Что значит "нехорошо"?
   -- Не в том смысле, что нездорова. Расстроена, печальна. А "зачем"? Я ее уже много раз видела возле разных храмов. И у Безвидного на Чайной площади, и в других местах. На том берегу и на этом. У Плясуньина Знамени, у Старца и Владычицы...
   -- Много раз -- это приблизительно сколько?
   -- Наверное, раз десять. Еще с осени. С Преполовенья Плясуньи.
   -- Как часто Вы сами посещаете семибожные храмы?
   -- В Пестром бываю через два дня на третий, по вечерам, если только спевка не отменяется. В других -- по праздникам.
   -- Одни?
   -- Не понимаю вопроса.
   -- Одни ходите по храмам? Или с матерью, с женихом, с друзьями?
   -- А, нет. Одна.
   -- В каждый праздник обходите все храмы?
   -- Нет. Хожу в тот, во славу кого из богов справляется этот праздник. Или по настроению. Но это иногда и в будни тоже, вот как в этот раз.
   -- Когда Вы говорите о праздниках, Вы имеете в виду все три выходные дня?
   -- Нет, обычно в какой-то один из них хожу, но не в первый. Это из-за спевок и выступлений хоровых. А во второй или в третий день -- по-разному бывает.
   -- Один выходной -- один храм?
   -- Что? А, поняла. Нет, не всегда так. Иногда хожу в один, потом в другой. Нужно, чтобы я восстановила точно, когда и где молилась?
   -- Позже это может потребоваться. Но пока прикинем грубо. Считая с Преполовения месяца Плясуньи, прошло восемь праздников. Вы посещали храмы в среднем два -- два с половиной раза за полмесяца, включая и выходные, и будни, но за вычетом Ваших занятий в хоре... Получается около двадцати раз?
   -- Да. Всего где-то двадцать раз с тех пор.
   -- То есть Вы встречали оную женщину примерно через раз, в какой бы день и в какой бы храм Вы ни зашли?
   -- Мне казалось, даже чаще.
   -- После того, как сегодня мы с Вами договорим, постарайтесь вспомнить точнее и к завтрашнему дню мне это записать. Чернила, перо и бумагу Вам дадут. Как насчет подворий иных храмов?
   -- Каких "иных"?
   -- Двоебожного, единобожного, семибожного Аментинского и прочих.
   -- Нет, там я не бываю.
   -- Тогда вернемся к Вашей беседе с мастершей. Стало быть, Вы заметили ее невеселое настроение и предложили ей помощь. Зачем?
   -- Хотела попробовать понять, что с нею происходит. Если получится, как-то поддержать ее.
   -- А это Вам для чего было нужно?
   -- Не знаю. Может быть, потому что я сама в храмы стала ходить не так давно, и мне поначалу тоже было трудно.
   -- Хотели подбодрить женщину, в которой признали еще одну новообращенную семибожницу?
   -- Или давно обращенную, но такую, у кого с тех пор что-то в этом смысле разладилось, так что не получается молиться.
   -- И каков был ее ответ?
   Задержанная кривовато улыбается:
   -- Почти такой же, как у Вас сейчас. Она спросила, с чего это я лезу не в свое дело. Я начала объяснять. Она слушала, кое-что переспрашивала. Что за радость я нахожу в обрядах, во всем таком. Надо весь разговор пересказать? Я сейчас не сумею. Можно, я его тоже сначала для себя запишу, а потом уже Вам?
   -- Годится. А кстати о досточтимых: Вам знаком Талури Райлер?
   Девушка впервые за время допроса переводит взгляд на стряпчего. Карадар откликается:
   -- Да, барышня Магго?
   -- Нет, ничего. Просто я не знаю, как ответить. "Мне знаком" -- это не то же самое, что "мы с ним знакомы"?
   -- Вы правы, это разные вещи. "Вы знакомы с кем-то" -- означает, что и он Вас тоже знает, а "Вам знаком" -- этого не означает.
   -- Тогда -- да. То есть я видела, слышала его. В храме Безвидного Творца. Начиная с лета. В первый раз, кажется, это было на Новомесячье Змиев.
   -- Говорили с ним?
   И снова Минору замолкает. Собирается с духом.
   -- Не хотите отвечать?
   -- Вообще это Ваше право.
   Задержанная качает головой.
   -- Не сказала бы, что "с ним". То есть наоборот: что он толковал именно со мной. Беседовал с прихожанами в храме, я слушала, задавала какие-то вопросы, мастер Талури отвечал...
   -- Как-то поменять Ваш способ общения с ним Вы не пытались?
   -- А как?
   -- Попросить о личном наставлении или чем-то подобном.
   -- Да ведь он не приходской досточтимый, чтобы такие наставления давать. Он, по-моему, вообще если и жрец, то необычный. Его служение Творцу Жизни -- дело меж ним и Творцом, и только.
   -- Не общинное дело, а одиночное подвижничество?
   -- Просто он никогда не заявлял, что лучше знает, как чтить Творца. Высказывал, как он понимает Жизнь, но никого ничему не учил.
   -- А если не жрец -- то кто он?
   -- Храмовый мастер. Был в старину такой способ служения Семерым.
   -- Какой же это "мастер", если не учит ничему?
   -- Учит, конечно. Но -- своим примером, а не проповедями.
   -- А среди тех, кто подходил его слушать, Вы мастершу Авачи когда-нибудь замечали?
   -- Нет. Я же говорю: он обычно в храме, внутри здания, эти разговоры вел, а она... Она всегда на дворе или даже за оградой стояла.
   -- А в других храмах, где Вы бывали за эти четыре месяца, Вам не доводилось сталкиваться с Талури? Я имею в виду те дни, когда Вы поблизости от них замечали Авачи.
   -- То есть что она его поджидала, пока он со жрецами толковал? Нет. Я до того, как познакомилась с ней, вообще не думала даже... Я не знала, в каких они... Что они вообще в каких-то между собою отношениях. Это уже Авачи мне сказала.
   -- А как она определила эти отношения?
   -- Ох... Это сложно, господин сотник. Жена, наставница, друг и еще много разного.
   -- Именно наставница, а не ученица?
   -- Да. Это -- да.
   -- А не создалось ли у Вас впечатления, что Авачи следила за Вами?
   -- Потому-то мы с нею и пересекались так часто? Едва ли. Она никак не пряталась. А наверное, должна была бы прятаться, если... Если она вообще за кем-то в это время следила бы. По-моему, нет.
   В помещение входит мастерша Динни Муранари, участковый эксперт. Обходит стол, кладет перед сотником несколько исписанных страниц и удаляется.
   -- Перерыв, -- объявляет Барданг.
   Барышня Магго порывается встать. Карадар предостерегающе поднимает руку:
   -- Оставайтесь на месте. Если будет нужно, чтобы Вы вышли, Вас отведут.
   Начальник Сыскного отдела просматривает принесенную ему бумагу. Потом передает ее стряпчему.

* * *

   10.
   Пятнадцатое число, позднее утро
   Западный берег, Училищная часть. Башенная площадь.
  
   Две улицы сходятся под острым углом. Одна -- Умбинская, другая -- под названием Зверинец. Ведет она и в самом деле к городскому зверинцу, дальше за нею к востоку -- Училищная слободка и Университет. Умбинская улица сворачивает к северу, к Коронной части. А от угла начинается Западная дорога.
   На Умбинской и на Зверинце -- двухэтажные жилые дома начала прошлого века. Разноцветный кирпич, узорная кладка. На Западной -- новые штукатуренные здания с конторами внутри. На стыке улиц -- площадь.
   Ни торговых рядов, ни казенных учреждений на самой площади нет. Вот ее и предоставляют в распоряжение граждан, желающих воспользоваться правом на проведение уличных собраний.
   Когда-то ставка Короля Объединения была в Ларбаре. В пору недолгого увлечения крепостями здесь начали строить стену. Как раз на месте, где сейчас собираются сходки, стояла башня. Приземистая, с бойницами. Потом ее еще несколько столетий постепенно разбирали на кирпичи, чинили и снова разбирали. Однажды башня все-таки рухнула. Теперь то место, где она стояла, обнесено дощатым забором. Как раз по середине площади.
   Для проезда оставлена дорожка с севера от бывшей башни. Остальное пространство занято народом. Не так уж много людей и орков, но стоят они неплотно. Отдельными колечками вокруг тех, кто поет, держит речь или вслух читает какое-нибудь печатное воззвание.
   Знамен и плакатов нынче мало. Но в толпе чаще прочих мелькают два цвета: ярко-синий и рыжий. У кого-то повязки на рукавах, у других косынки на шее, ленточки на шапках. Синие -- Мэйанский Союз Трудящихся. Цвет стихии "обретения". Богословы сказали бы: каждой твари дана Творцом своя особенная сущность, но мало просто носить ее в себе -- надобно "обрести", овладеть ею. Рыжие -- Семибожное Рабочее Братство, цвет "устроения". Сил в мироздании много, нужно их привести к стройному единству.
   Разнонаправленные стихии: обособления и слияния. Синева и рыжина. А кто-то еще удивляется, отчего это МСТ и СРБ меж собой не ладят.
   Но захоти извозчик или водитель самобеглой махины проехать с юга -- рыхлая эта толпа не пропустит. Сразу окажется очень-очень слаженной и сердитой.
   Юноша в синей рубахе, в рабочей куртке играет на гармони. Красивая снасть -- лаковая, красная, с белыми кнопками. Парень еще и поёт: проникновенно, будто бы о своём, о накипевшем.
   Над рекой Юином чайки голосили,
   В море пароходы поднимали якоря,
   А меня из гильдии учтиво "попросили" --
   Выкинули, проще говоря.
   Нам, ларбарцам, нечего маяться в печали,
   Трезвый или пьяный -- убиваться не моги,
   Только в тот же вечер по работе заскучали
   Руки работящие мои...
   Механики, ткачи, университетские школяры. Какое-то количество соглядатаев. Редко кого нынче гонят из гильдии насовсем -- а толку?
   Возле забора есть небольшое возвышение: старые ящики, поверх них настил из досок. Сейчас туда поднимается человек. Средних лет, лысоватый уже, с короткой темно-русой бородой. Клеенчатая скользкая куртка, как модно нынче у тех, кого зовут "рабочей знатью". Начищенные тяжелые сапоги. На виду оружия нету, даже обычного площадного -- цепи или ключа. И все-таки по выправке видно: опасно задеть такого деятеля.
   Без слов, коротким движением руки он останавливает музыку. Многие разговоры тоже смолкают. Люди поворачиваются к помосту. Но подначек -- давай, мол, скажи! -- не слышно.
   Голос у человека негромкий. Выговор здешний, приморский, но четкий. И неспешный.
   -- Как было лет семьдесят назад? "Не пойдем в один цех с рабами". Так тогда механики говорили. Кто хозяевам выгоднее: наемный рабочий или раб? Ясно, что раб. Вот против этого мы тогда и встали. И так рабство скинули. Сегодня я тоже так скажу. Не хочу работать в одних Мастерских с нынешними рабами. С добровольными. С теми, кто богам запродался. У кого обеты. У станка постоять -- обет. Дело, Старцу угодное: глядишь, он за то пропитания уделит. Какой договор, какой еще гильдейский устав? С Семерыми договор, с Семерых и спрос. Очень такие богомольцы удобны гильдейскому начальству. Работы нету, денег нету? Молись, тварь божья, блюди зароки -- авось, воздастся тебе. Конечно! Кто будет других набирать, когда есть такие подвижники?
   Никто ему не отвечает. Только "рыжие" переговариваются:
   -- Дакко нету, что ли?
   -- А то не слышно! Нету. И Лури тоже.
   -- Эх... Ладно.
   Девушка в рыжем платочке выкрикивает:
   -- Ты это, мастер Тачи, к чему? Чтобы и Семибожие теперь запретить? Или все храмы позакрывать, пусть никаких вер не будет?
   Человек с помоста отзывается:
   -- Правильный вопрос, Лунго. Кто как верит -- дело личное. А когда гильдия пользуется твоими обетами, чтобы не платить тебе, жилья годного не давать, всяко по-скотски с тобой обходиться -- это уже дело общее. Рабочее. И когда иные проповедники так тебя учат: о тебе, дескать, Семеро печься должны...
   Благостное зрелище. Утро праздничного дня, трудящиеся города Ларбара обсуждают на сходке свои тревоги и чаяния. Никому не мешают. Не пьют, не дерутся -- пока...
   Иногда приморской печати удается не замечать самого главного. О чем вспоминают, обсуждая сходки? Кураж, бестолковая злость, готовность к разрушению. Как стадо: того гляди, шарахнутся все разом -- кого угодно сметут. Но есть нечто еще хуже. Своя небольшая цель у каждого отдельного существа в этой толпе. С нею сюда приходят: не только чтобы забыться, влиться в гущу себе подобных, а еще и чтобы под шумок лично для себя добиться чего-то.
   -- То его не видать, не слыхать, а сегодня -- на тебе, пророк! И ведь не вылез бы, кабы не знал: Талури нет, чтобы препираться тут о божественном...
   Если по-честному, то почти все при этом на окружающий народ смотрят как на стадо. Чужое -- как если бы каждый сам себе был и племенем, и гильдией, и дружиной.
   Механик Тачи договорил. Опять дал слово гармошке.
   В наше время электричества и пара
   Труд наемный есть подобие товара:
   Каждый волен сам решать, на что он годен,
   Каждый сам себе -- и раб, и господин.
   Я ж по скромности и вымолвить не смею,
   Сколько я всего полезного умею:
   Я жестянщик, и лудильщик, и механик,
   Истопник, портной, сапожник -- я один!
   Есть и просто зеваки. Например, вот этот дядька. Явно не работяга: скорее, из мелких торговцев, грамотеев или чиновников. Такие пальто носили лет десять назад -- узкие, с пояском, со стриженой овчиной по вороту. Шапка-булочка, башмаки стоптаны, штаны лоснятся, хотя когда-то принадлежали к выходному наряду. В вишневую и желтую полосочку.
   Любого дела не боюсь,
   Куда не просят, не суюсь --
   Но отчего-то до сих пор не продаюсь...
   Подходит школярского вида малый:
   -- Мастер! Вы что тут?
   Дядька оглядывается. Личность крепко пропитая, зато глаза -- голубые, ясные.
   -- Да вот, Датта, жизнь наблюдаю.
   -- Пойдемте. Еще не хватало...
   Уже на Зверинце парень объясняет:
   -- Не любят они, чтобы им возражали. И лекарей не жалуют.
   А насчет доктора Талдина Курриби из Первой Ларбарской можно не сомневаться: слово за слово, проболтался бы, где и кем работает. Чего доброго, начал бы доказывать: грамотеи -- тоже трудящиеся...
   Датта, его недавний ученик -- молодой, но уже разрядный врач. Он, надо понимать, стоял на Башенной с какою-то своей целью, не просто так. И не в первый раз: успел вникнуть в тутошние порядки.
   Вопрос: зачем ему "они", эти деятели из рабочих союзов?
   Мастер Курриби качает головой:
   -- Я вообще-то... Давай домой, что ли?
   Семья доктора Талдина давно бросила. Дети при матери, при отчиме. Любимая женщина... Ее, можно сказать, никогда толком и не было. Вот и поселил у себя ученика -- чтобы было, о ком тревожиться.
   -- Вам-то вся эта крамола -- зачем?
   -- А тебе?
   -- Я с ними в споры не встреваю. Просто стою, слушаю. Механик этот не прав. "Семибожники -- рабы". А "трудящиеся" разве не рабы? Своих прав, своего договора? Семибожник -- пусть он богам угождает -- но старается. Чтобы хорошо работу выполнить. А эти? Отстояли свою смену -- от и до, а как -- уже не важно. Что, у нас лекарей таких нет? "Помощь недужному оказана в полном объеме, не превышающем гильдейский наказ". Для проверяющего из гильдии -- все верно и гладко, а то, что больной после умер, так сам виноват -- в наказ не вписался.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

* * *

   11.
   Пятнадцатое число, четверть двенадцатого дня.
   Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для допросов в Старо-гаванском участке стражи
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Якуни Карадар, участковый стряпчий.
   Минору Магго, задержанная.
  
   -- Продолжим. Итак, Ваша беседа с Авачи. Не содержание ее, а ход. Как долго вы стояли возле храма Пламенного после того, как разговорились?
   -- Четверть часа или чуть больше. Потом пошли гулять по улицам.
   -- Заходили куда-нибудь?
   -- В какие-то дома, в лавки или вроде? Нет. Сначала бродили по Западному берегу, потом перешли через мост...
   -- Который?
   -- Через Каменный. Так и шли по Каменной дороге, потом Авачи предложила зайти к ней в гости. И мы зашли.
   -- В котором часу это было?
   -- Уже около пяти.
   -- И там, никуда не выходя, просидели остаток дня двенадцатого числа, всё тринадцатое число и до девяти утра четырнадцатого?
   -- Да.
   -- Ели вместе что-нибудь?
   -- Чай пили. С печеньем.
   -- Сколько раз?
   -- Много. Наверное, раз шесть или семь.
   -- Где брали воду и где кипятили?
   -- На спиртовке. Там в комнате был запас воды. В больших стеклянных банках, Авачи в чайник наливала из них.
   -- Какой чай она заваривала Вам и какой себе?
   -- Один и тот же. Покупная смесь, "Южный берег".
   -- Коробку с чаем Авачи при Вас впервые почала? Или та уже была вскрыта?
   -- Я не заметила.
   -- По вкусу Вы эту смесь хорошо знаете?
   -- Да, пила и раньше.
   -- И это действительно был "Южный берег"?
   -- По-моему, да.
   -- Печенье домашнее или покупное?
   -- Оно, похоже, из храма. Из даров, что прихожанки приносят. Тесто постное, без яиц. Наверно, досточтимый Габай поделился с мастером Талури.
   -- В нужник Вы выходили?
   -- Да, он там в коридоре как раз напротив двери в квартиру.
   -- А Авачи выходила?
   -- Да. Несколько раз, как и я.
   -- Но не вместе с Вами?
   -- Нет.
   -- А когда она выходила, а Вы оставались в квартире, она дверь снаружи запирала на ключ?
   -- Нет. Она знала уже, что я не убегу.
   -- Почему?
   -- Мне было интересно. Хотелось договорить.
   -- В нужнике или в коридоре Вы сталкивались с кем-нибудь из соседей?
   -- Нет. Там хотя дверей много, но коридор совсем тихий.
   -- За то время, что вы беседовали, к Авачи кто-нибудь приходил?
   -- Нет.
   -- Где Вы спали в ночь с двенадцатого на тринадцатое?
   -- Мы вообще не спали. Разговаривали до утра. Потом Авачи прилегла отдохнуть, уже когда рассвело. А я сидела на кухне. Часа через четыре она вернулась, и мы продолжили.
   -- Когда будете записывать разговор, отметьте то место, на котором вы прервались. А что было в ночь с тринадцатого на четырнадцатое?
   -- Авачи сказала, что устала и снова ляжет поспать. Легла, уснула.
   -- В котором часу?
   -- Наверное, около девяти -- десяти вечера. У меня часов нету.
   -- И в квартире тоже нет часов?
   -- Я не видела.
   -- И тиканья не слышали?
   -- Нет.
   -- Итак, Авачи уснула. Что дальше?
   -- Я подошла к ней. Она спала. Я взяла в прихожей ее шарф. Там, возле храма, она с этим шарфом на шее была. Дома -- сняла, повесила на вешалку, туда же, куда и плащ. Вот я и взяла этот шарф и задушила ее.
   -- В котором часу, как Вы думаете, это было?
   -- Около полуночи.
   -- А когда Вы вытащили ключ из сумки Авачи?
   -- Ключ? Уже не помню. Нет, помню: когда в первый раз подошла посмотреть, спит она или нет.
   -- То есть еще утром тринадцатого?
   -- Нет, тогда я к ней в спальню не заходила. Потом уже, ночью. Я посмотрела и вернулась на кухню. И на обратном пути взяла ключ из сумки.
   -- Сколько раз Вы этак подходили проверять?
   -- Не помню. Несколько раз. Не сразу решилась.
   -- А когда заперли дверь?
   -- Сразу перед тем, как... Как убила.
   -- А почему остались в квартире, не ушли?
   -- Не знаю. Духу не хватило уже, наверное. Устала. Поняла, что мне всё равно. Найдут меня, не найдут...
   -- А ежели всё равно, то зачем Вам понадобилось брать на себя эту смерть, барышня Минору?
   -- Что? Простите, я опять не понимаю.
   -- Зачем понадобилось заявлять, будто Вы кого-то удавили?
   -- Пришла стража. Меня спросили, кто я такая и что я делаю в чужой квартире. Я ответила.
  
   -- Скажите мне, барышня Магго: Вы этот Ваш ответ дали стражнику до или после того, как он Вас предупредил об ответственности за дачу ложных показаний?
   Карадар говорит это, глядя в лицо Минору. Она не отводит взгляда:
   -- После. Так ведь это правда, мастер.
   Сотник тяжело вздыхает:
   -- Когда Вы завязывали шарф, Вы видели, что Авачи уже умерла?
   -- Не понимаю.
   -- Она уже не дышала?
   -- Как это -- "не дышала", господин сотник?
   -- Как покойники "не дышат", барышня Минору.
  

* * *

   12.
   Пятнадцатое число, около полудня.
   Восточный берег, Старая гавань. Обретенская улица, дом 5.
  
   Серый трехэтажный кирпичный дом на высоком подвале. Окошки в виде двойных арок. Под каждым из них -- чугунная решетка. По замыслу зодчего, туда следовало бы выставлять ящики с землей и летом сажать цветы. Сейчас еще холодно, цветов нет, но и ящиков тоже нет, решетки почти всюду пусты. Кое-где за них засунуты кульки с едой. Это чтобы в подвал на общий домовый ледник каждый раз не бегать. Или тут с ледника воруют.
   Подросток в суконной куртке, в клеенчатых рабочих штанах стоит возле дома, оглядывая верхние окна. Картуз со значком Механических мастерских, через плечи крест-накрест два ремня: слева большой кожаный короб, справа сумка с противогазом. Постояв так некоторое время, паренек входит во двор. Всё как всюду -- зольный ящик стенка в стенку с угольным сараем, хотя сие строго запрещается, белье на колышках, выгородка из кирпичей, чтобы на воздухе стряпать по теплой погоде, рядом стол и длинные лавки. Навеса нет, есть большое дерево. И какие-то кусты. Еще будка для собаки -- кажется, давно необитаемая.
   Паренек осматривается: ищет двери дворницкой. Вот и они. Обиты войлоком, хотя и ведут не на крыльцо, а прямо на двор. Ручка медная, здоровенная. Похоже, позаимствовали ее где-то на Западном берегу. Если постучаться, она медленно повернется, будто бы сама собою.
   За дверью -- дюжий мужик с широкою бородой, в жилетке и пестротканой рубахе навыпуск. Это и есть "хозяин", то есть собственно дворник. Из таких, которые сами не метут и не убирают: ведут общий пригляд за домом и числятся в управе, а работают их родственники, выписанные из деревни.
   На вопрос "Чего тебе?", парнишка молвит:
   -- Девушка, ростом примерно с меня. Худенькая, волосы светлые. Не рыжие, а сероватые такие, конопляные. Одевается обычно в синий плащ, а под ним сиреневый сарафан с белой ниткой. И такая же верхняя кофточка. Рубашка обычная, пестренькая, вот вроде как у меня... или как у Вас. Какие ботинки, не видел, подол длинный. Так вот: это ее здесь убили?
   Голос у дворника зычный, даже когда он и не думает орать:
   -- Ты, душа моя, все перепутал. Да, волосенки русые, да, сиреневый сарафан. Но это не ее убили, а она. Жиличку одну. Уже и задержали.
   По лицу подростка не похоже, будто сие для него новость.
   -- А она и скрыться не пыталась.
   Это не вопрос. Спросить он хотел о чем-то другом, но пока молчит.
   С сомнением глядя на него, дворник молвит:
   -- А что, ты на какого-то вестовщика работаешь?
   -- Да нет, я так. За подробности, уважаемый, заплатить не смогу. Так что спасибо.
   -- Не за что, -- равнодушно отзывается дворник.
   Парнишка выходит со двора. Шагает в сторону Каменной дороги. Садится на скамейку возле остановки трамвая. Некоторое время сидит в задумчивости. Потом ударяет кулаком по скамье, морщится и уходит.
   Не складывается что-то. Определенно, не складывается.

* * *

   13.
   Пятнадцатое число, четверть седьмого вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань. Ополченская улица, дом 8, квартира 3.
   Мастерша Алила Магго, дневной ординатор Второго хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
   Кайнелли Дакарри, медсестра ОТБ той же лечебницы.
   Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка той же лечебницы.
  
   ­Стол на кухне заставлен сплошь: мисками, плошками, тарелками глубокими и мелкими. В каждую что-то насыпано. Чайная заварка шести или семи видов, сушеные грибы, плоды шиповника, чечевица, ячневая крупа, порошок для чистки посуды, зубной порошок, соль, сахар, горчица... На полу в большом тазу соленые огурцы вместе с ветками укропа и смородиновыми листьями.
   Невысокая, нестарая женщина стоит у стола, зло глядит прямо перед собой. Не знаешь уже, за что взяться. "Досмотр с согласия квартиросъемщика". Якобы еще не разгром, не обыск. "Мисочку, уважаемая, дайте, куда пересыпать...". А потом и мисочек не хватило. Кому они нужны, припасы эти в таком количестве? И куда их теперь?
   Грибы поближе, и муку, и соль. Испечь: передачу должны принять. Тут всё пересмотрели, авось, в готовом пироге дурмана искать не станут. Минору любит -- с грибами...
   Мастерша откидывает со лба завитые волосы. Прическу за три дня до праздников сделала зачем-то. С дочкой за обновками собиралась, к Новому году... И передник сегодня нацепила, когда сыщики сказали -- на кухню пойдем. Привычка: платье домашнее поберечь. Зачем, спрашивается?
   Девчата с работы вовремя явились. Не то бы мастерша Алила после ухода стражи одна продолжила громить, что осталось от хозяйства.
   Рыжая девушка моет посуду. Две косы уложены "корзиночкой", рукава засучены. Ей бы передник-то -- рубашка белая, да и юбка от выходного наряда... Девица постарше, осанистая, в штанах и фуфайке, посуду вытирает. Бесчисленные банки и склянки.
   Занавеска при входе закинута наверх, на полку. Внутри там до обыска варенья стояли. А сверху пыльно, небось. Еще и занавеску стирать...
   На дверных косяках отметины: дети росли. Слева дочка, справа сын. Закрашивать мастерша не велела. В проем видна комната, новые узорные обои. И это тоже всё -- зачем?
   -- ... Дура я, простить себе не могу!
   -- Ох, Алила, ну что ж сразу "дура"! Ну кто ж знать-то мог?
   -- И правда, мастерша.
   -- Да я его только увидела... "Мама, это -- Лурри!" Значительно так: Лурри! Как вам нравится?
   -- А как же этот... ну... лохматенький такой... к Харрунге все ходил?
   -- Гамми! Жених который.
   -- "Лохматенький". Вы того красавца не видели. Вообще -- бритый. И наглый. Это что же, говорю, тебе такие мужики нравятся? А она молчит. Не надо мне было с нею так.
   -- Ну, а как, если он и впрямь -- та еще находка?
   -- И что он -- часто приходил, да?
   -- Да откуда я знаю: часто -- не часто? Встречались. При мне один раз она его привела. Сказала, что в Механических Мастерских работает. Еще сказала, что Безвидного чтит.
   -- Что -- жрец, что ли?
   -- Вот и я спрашиваю. Говорит -- нет, подвижник Хранителя Путей. Странствует, видите ли.
   -- Да бродяга одним словом!
   -- И как Гамми говорит, дурманщик в придачу.
   -- Ну да, и тетка та -- тоже торчала?
   -- Небось, он же ей и носил. А может, она и вовсе -- сама померла. Никто и не при чем.
   -- Да Минору-то что в нем нашла? Она-то хоть не...
   -- Да я теперь уж ни в чем не уверена. Но вроде -- нет. На это ж деньги, небось, нужны, да немалые. Откуда у нее?
   -- И что, мастерша, давно они так?
   -- Как?
   -- Ну, вместе...
   -- С осени уж точно. А то и с лета.
   -- Так выходит, любовь?
   -- Не знаю, что и думать. Я спрашиваю: так и будешь с ним по Объединению мыкаться? -- Молчит. -- А учеба как же, говорю. -- Молчит. -- А Гаммичи твой? -- Опять молчит... Этот-то, Гамми, даром, что недотепа, так хоть хороший. Или уж я к нему привыкла? Или с Райлером этим сравниваю?
   -- Да чего тут сравнивать? Ясно же -- дрянь человек. Где это видано: девчонка его покрывает, а он смылся!
   -- Мастерша Магго, а его, правда, в розыск-то объявили?
   -- Ой, а толку? Небось, и след давно простыл! Хранителя Путей он чтит, козел пестрый!.. Да, кстати, жених-то -- что?
   -- В смысле -- не отступился ли?
   -- Ну, и это тоже. И вообще -- он-то куда смотрел, пока тот хмырь возле Минору вертелся?
   -- Ой, Семеро на помощь, да куда он мог смотреть-то! Ты ж его видела. Одно слово -- лопушок. Но сейчас, правда, забегал. Переживает. В участок по два раза на дню ходит. Все ждет, что свидание дадут.
   -- Вот тебе и лопушок!
   -- А я одного не пойму: Лурри-то этому что было нужно?
   --Да уж понятно -- чего. С девочкой молоденькой поразвлечься -- поди плохо?
   -- Главное, чтоб только ни во что ее не втянул. Ни в дурманные дела, ни в другую какую крамолу.
   -- Да уж, в бомбометатели какие-нибудь.
   -- Так, получается, уже во что-то впутал.
   -- Мастерша Алила, вы, главное, так не переживайте. Я понимаю, конечно, что как иначе. Но ясно же -- никого Минору не убивала. И никто в это не верит. Ни на работе, ни в Университете. У нас об этом тоже говорят.
   -- Правда, Алила, не убивайся ты так. И в страже, небось, не дураки сидят. Должны же понимать. Разберутся!
   -- Разобраться-то -- разберутся, да ты ж понимаешь, Нелли... Минору -- она -- мне дочка. Сотнику-то до нее -- что? А она ему дело путает.
   -- И что -- он сильно злится?
   -- Да он вовсе не злится. Спокойный такой. Змиец, чуть за сорок. Вроде, толковый.
   -- Змиец -- это хорошо.
   -- Да какая разница, Гайчи?
   -- Ну, так... Просто... Благой Закон.
   -- Все будет в порядке, Алила. Вот посмотришь.
   -- Да я места себе не нахожу. Чую, что виновата, а в чем -- так и не пойму. Ведь всё же, всё -- для нее. А для кого мне еще и жить-то?..
   -- Ну, ты это брось, пожалуйста. Ничего с твоей красавицей не случится. Одумается -- отпустят.
   -- Так о том и речь! Лишь бы одумалась. А то ведь упрямая -- вся в Рунни.
   -- В кого?
   -- Да в папашу покойного... Ох, не знаю... Вы варенье-то берите, девчонки. Мать присылает, а мы не едим. Пропадет. Совсем я вас заговорила. Не угощаю.
   -- Не беспокойся. Мы голодными не останемся. Где оно у тебя?
   -- На полке было. В зеленой банке.
   -- Что-то я тут ни одной зеленой банки не вижу. Может, в желтой?
   -- Нет, там изюм. Я после этого обыска вообще ничего не найду.
   -- Да вот же она, мастерша, на подоконнике. Давайте вместе приберем тут.
   -- Не стоит. Я сама, после. Надо же хоть чем-то себя занять. Огурцы с собой забирайте. Тоже пропадут. Бочонок велели открыть, всё в таз выплеснули. Вдруг мы в огурцах дурман прячем...
  

* * *

   14.
   Пятнадцатое число, четверть седьмого вечера
   Западный берег, Юго-западная часть. Пивная "Берлога" на углу Западной дороги и Тележниковой улицы.
   Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы
   Гаммичи Нариканда, школяр отделения Права Ларбарского Университета
  
  
   Мастер Харрунга,
   мне срочно надо с Вами посоветоваться: в деле Минору открылись новые обстоятельства, я не понимаю, как быть дальше. Сейчас я на углу рядом с Вашим домом, в заведении под вывеской "Берлога". Пожалуйста, если можете, приходите или с посыльным передайте ответ, где и когда мы с Вами можем встретиться. До конца праздников это не терпит.

Гаммичи

   Ишь ты, грамотей. Ведь по всему видно, что волнуется, а ни одной запятой не пропустил. Только строчки немножко вниз поехали.
   Новости насчет Минору, алилиной дочки. За последних два дня они одна другой невероятнее. Сначала -- что пропала. А после и вовсе зашептались: убила кого-то. Взрослую какую-то тетку. Точнее, та, якобы, сама повесилась, а Минору ей помогала.
   Каково это всё Гаммичи -- и представлять не берусь. Одного только не пойму -- чем я-то ему помочь смогу. Вечер за окном, и дождь моросит, и грязюка под ногами не лежит даже, а течет. И если я сейчас в "Берлогу" вырвусь, то одной кружкой дело не ограничится.
   Но выходит, что надо идти. Потому что если уж мальчишка местожительство мое вызнал -- значит, очень ему надо. И дядюшке его, видать, тоже надо, коль он перед Гамми своего осведомителя засветил.
   "Берлога", как и положено, находится под землей. За дверью с вывеской ступеньки в подвал, а в конце лесенки -- круглый лаз. Хотя доктор и не выше среднего человеческого роста, все равно: изволь голову пригнуть, не то зашибешься. А внутри темно. Лампы на столах -- через два на третий: керосин хозяева берегут. Самих столов дюжина маленьких, на шестерых, и еще два -- каждый на четырнадцать сотрапезников. Забраться в самый дальний угол, прислонится к деревянной обшивке, да и уснуть под шум разговоров.
   Гаммичи там уже сидит. Сквозь табачный дым блестят его глаза. Заметил доктора, вскакивает, задевает кого-то. Его ругнут, но свары не будет, ибо "Берлога" -- заведение спокойное.
   Полноватый растрепанный парень, укутан еще по-зимнему. И видно, что школяр: чего связываться с таким-то? Харрунга проходит к столу. Вкусы доктора юноше Гамми уже известны -- соленый огурец, порезанный кружочками, пиво светлое озёрное.
   -- Простите, мастер, что я Вас вытащил. Мне в лечебнице сказали, где Вас искать, я и рванул... Ничего?
   -- А чего? Что за обстоятельства?
   -- Во-первых, Минору всё врет! Не душила она никого. Причина смерти другая. Отравление, кажется. И сдается мне, что дурманом. У мастерши Алилы были дома с досмотром, искали -- как дурман ищут, во всём съестном. Во-вторых, в деле замешан Талли. Тот самый марбунганский Талли! Я тогда, летом, не обознался: он правда в Ларбаре теперь.
   -- Дурманщик и проповедник?
   -- Да! Здесь он вообще, как жрец, в пестром облачении ходит. И по-моему, всё это он и подстроил. Квартира -- его, где Минору нашли и тело. Женщина та, которую... В общем, она с ним жила. То ли сестра, то ли жена, или еще какая-то родственница. Он ее, видимо, зельями и снабжал. Как нас с ребятами тогда в Марбунгу. А если он и Минору тоже дал какой-то дряни? Вы, мастер, могли бы это проверить?
   -- Что проверить: употребляла ли она дурь? Как врач -- мог бы. Только кто ж меня допустит...
   -- А если допустят? В участке стражничий врач Минни смотрел. Сказал, что когда ее забрали, она не была "под воздействием"... А если раньше -- это же особое обследование нужно, да?
   -- Да, если они сочтут нужным.
   -- Сотник мастерше Алиле сказал, что если по настоянию ответчика, то есть нашей стороны, то разрешение дано будет. И вот еще что. Если обследоваться... У Вас есть знакомый хороший лекарь по душевным недугам?
   -- Нет. Но такого и мастерше Магго не составит труда найти. А сам ты за Минору ничего не замечал? Дурманщиков-то ведь видно. Особенно тем, кто с ними близко общается.
   -- Нет. Уж я-то заметил бы, я же сам торчал, можно сказать. Какое-то время... Или... Нет, только не Минору. В смысле, только не дурь. Насчет безумия... По-моему, тоже -- нет, хотя... А кудесника какого-нибудь Вы не знаете, кого можно было бы позвать?
   -- Его, если нужно, тоже без меня отыщут.
   И то сказать: чтоб у сотника Охранного Ведомства не было на примете подходящего чародея? А вот этот Талли мне очень даже любопытен. Судя по тому, что Гаммичи о нем рассказывает. Хотя -- чего это я? Совсем даже не любопытен. Не хочу я ничего знать про коронных подстрекателей.
   -- Мастерше Алиле самой бы сейчас доктора нужно, только не понятно, какого... Очень, очень всё это тяжело. К Минору пока не пускают. Спрашивают снова и снова одно и то же: не замечали ли мы чего-то необычного в поведении Минни в последнее время. А чего именно? В том-то и дело, что она никогда, ни разу в жизни не ушла в гости или еще куда, матери не сказавшись. Чтоб дома не ночевать -- какое там... То есть в эти дни ее где-то, видимо, удерживали насильно. Иначе она хоть записочку домой послала бы. Держали -- и так запугали, что она теперь стражникам не признаётся, кто это был. Или тут не в страхе дело, а в помрачении ума. От чар, от снадобий каких-то, не знаю... Мастерша теперь не знает, как с Минору говорить, когда свидание разрешат. Себя корит: якобы, недосмотрела. Меня тоже. Вроде как я и сам недотепа, и на Минору влияю в эту же сторону... Да я понимаю, что виноват. Я-то знал про Талли! Видел, как он крутился возле храма на Чайной.
   -- Постой, Гамми, не тараторь. Ты лучше вот что скажи: дяде ты про этого Талли рассказывал? Летом или хоть сейчас?
   Просто перевести дух юноша не может. Должен закурить: лечебную легочную папиросу. Иначе приступ удушья обеспечен. Так оно и случилось однажды в Марбунгу. И не сидеть бы теперь Гамми Нариканде в "Берлоге", если бы не мастер Харрунга.
   -- Да, летом. Дядюшка мне ответил, что примет к сведению. А получается, что Талли до сих пор в городе, на свободе. А между прочим, по марбунганскому делу он в розыске должен быть, срок давности еще не истек.
   -- А может, дело-то вообще закрыли, а тебе и не доложились?
   А если и не закрыли, то уж этот тип по нему разыскивается едва ли. То, что "Талли" -- человек сотника Нариканды, так этого, может быть, один только Гамми еще не разобрал. Когда господина сотника из Марбунгу в Ларбар перевели, он меня с собою взял. Мог и мастера Талли захватить. Не одному же Харрунге быть любимым осведомителем господина Нариканды. Прямо боярин какой -- разъезжает по Объединению с собственной дружиною стукачей.
   Теперь подумаем: а знал ли тогда в Марбунгу господин Нариканда, с кем собственно связался сын его брата? Сдается мне, что все-таки знал. Но ограждать Гаммичи от сомнительного общества не стал. Почему? Не затем ли, чтобы в случае облавы разыграть встревоженного родича: не стреляйте, дескать, там мой племянник! Тем самым любимца своего Талли оберегая. Как его, сотника Нариканду понять -- кто ему дороже: осведомитель или родственник?
   Второй раз Гамми на ту же удочку не попадется. Ничего, теперь его Минору заменит. Тоже -- человек не посторонний. Так что не беспокойтесь, мастер Талли, работайте себе в удовольствие. Господин Нариканда прикроет в случае чего. Если не собственной, так грудью ближнего своего.
   Дурак ты, Гамми. Вот как есть -- дурак. И Минору -- дура, и Алила -- тоже. Да и я вместе с вами. И вообще -- меня уже дома ждут. Тамми и так не понравилось, что я на ночь глядя ушел. Вернусь -- опять ругаться будет, небось... Эй, половой, водки!..
   Часть вторая. Запросы
  
  
   15.
   Шестнадцатое число месяца Целительницы, начало одиннадцатого утра.
   Старая Гавань. Двор между домами 14 и 18 по Сточной улице, дощатая уборная.
   Первый посетитель, человек в стеганке нараспашку
   Второй посетитель, мохноног
   Жители Ларбара любят свой город. Чтобы несознательные сограждане не загадили его почем зря -- почти в каждом дворе оборудовали деревянные общественные уборные. А там, где таковых не имеется, на стенах домов, над арками и подворотнями так и написано: "Нужника нет". И не заходите, мол, понапрасну.
   Куртка у человека украшена хитрым узором: словно бы вышивка, но вместо бусин -- гайки, заклепки, всякая слесарная мелочь. Блестящие штучки складываются в букву "гай" -- Чашу Водной Владычицы.
   По обличию мохнонога сразу видно -- беззаконный торговец. При себе у него объемистый ранец с товаром: вингарский табак, канирские шпульки, запасные части к часам, горелкам и любым бытовым приборам, свёрла и прочая привозная снасть для работ по металлу. Но человек на всё это богатство даже не глянул.
   -- Ну, мастер? Выкладывай, что у тебя.
   -- Экий Вы скорый, уважаемый. Я ж Вам, вроде бы, ничего не задолжал? И сговаривались мы, кажется, не за бесплатно?
   -- Знамо дело, деньги будут. Да только басенку -- вперед.
   -- Ну и какие же басни Братству придутся по вкусу? Могу про белку и ежа, могу про барсука в колодце, могу про кувшин.
   -- Да мне бы лучше про Трудящихся. Что они там против Семибожия клепают?
   -- Эх, да тут ведь как? Будь у них хоть какой-нибудь манифест или, скажем, меморандум -- я б Вам рассказал.
   -- Мимо -- чего?
   -- Меморандум. Я говорю, что по части ясности устремлений вы с Союзом идете вровень.
   -- Мастер, ты мне голову-то не морочь. Если есть какие сведения -- давай их сюда. А нет -- так и разговору нет.
   -- Как это так "нету"? Я по всему Ларбару будто влюбленная мартышка ношусь, стараюсь для них, разузнаю. В шести местах и четырех разных гильдиях числюсь. В прямом смысле слова жизнью рискую, потому как в МСТ народ горячий -- долго разбираться не станет. И что же слышу вместо благодарности: "Нету -- так и пошел вон!"? А вот есть. Есть!
   -- Ну, и?..
   -- Ну и ничего не вижу. Ни одной из пяти тысяч королевских ланг.
   -- А я ничего и не слышу пока, мастер. Кроме причитаний.
   -- Да. А слезы наши, мохноножьи, ничего для вас не стоят? Половину -- вперед.
   -- Половина -- это... Это две тысячи с половиной будет.
   -- Три.
   -- Это как?
   -- Если я говорю -- "половину", я имею в виду лучшую половину.
   -- Ну хорошо, держи.
   -- "Дуля".
   -- Чего?!
   -- "Дуля". Корабль такой. Прибывает девятнадцатого числа.
   -- Н-да... Это "Фига" что ль? Хоть бы "Вишней" назвали...
   -- Все вопросы -- к Гандаблуйскому пароходству. На самом деле он "Капитан Дулия". Был такой первопроходец. И не путайте с проходимцем.
   -- И что -- "прибывает"?
   -- Ежели задержатся, то двадцать первого или двадцать третьего. Кабак "Петрушка" на Кисейной. Передача товара назначена -- за час до полуночи. Трудящиеся, во всяком случае, так сговаривались. А когда вам там надо быть -- сами решайте...
   -- Ну, "Петрушка". А там? И что за товар?
   -- Матросы с корабля. Один из них -- древленской породы. Другой -- местный. Груз по объему и весу небольшой. Заготовка для очень мощного оружия, которым МСТ и надеется вас изничтожить.
   -- Ээ, мастер... Это им сперва нас еще поймать надо.
   -- Очень трудно, да! Будто вас на Башенной не бывает.
   -- Да не вовсе ж они болваны... Чтоб вот так, при свидетелях? Чтобы их за такое дело ко всем умблам закрыли, ежели не чего похуже? Побоятся.
   -- Ну, тут я Вас успокою: свидетелей, скорее всего, не останется. А боится ли чего мастер Тачи -- не мне судить.
   -- Так не бывает, чтобы не осталось. Разве что весь Ларбар дотла сжечь. Да и то...
   -- А которые выживут, те будут свято уверены, что сотворило это безобразие Семибожное Братство. Особенно, ежели часть того товара -- неистраченную часть -- кто-нибудь вам же и подложит.
   -- Н-да... И что ты предлагаешь?
   -- Ну так и перехватите весь груз. И сами им распоряжайтесь. На свое усмотрение.
   -- Ага, чтобы у нас не остатки нашли, а всё сразу.
   -- Спрячьте в такое место, где не найдут. До лучших времен, пока не понадобится.
   -- И сколько твоя "Дуля" хочет за этакую радость?
   -- Этого я не знаю. Но выяснить, сколько "трудящиеся" собрали -- возможно.
   -- Собрали, говоришь? Да-а, неслабо... Я одного не пойму: какая твоя тут корысть?
   -- Корысть моя самая незатейливая -- деньги. Только если уж за дело браться -- так всерьез. И стоить это будет дороже. Сведения я вам передал. Неложные. То, что МСТ со своих крупную деньгу собрал, вам, похоже, и без меня было известно. И по всему теперь выходит, что надо бы вам меня нанять -- качество того товара проверить. Заодно и убедитесь, что я не из Охранки. А я не из Охранки -- там столько не заплатят. Корона у нас, понимаете ли, бедная.
   -- Похоже на то. И сколько ты за работу запросишь?
   -- В десять раз больше, чем за сведения.
   -- Ого!
   -- Не так много, если подумать. Всего лишь месячное жалование какого-нибудь университетского наставника с третьим ученым разрядом. Но для меня это -- вопрос чести. Как ни смешно оно звучит.
   -- Ну, да. Тебе ж сами боги велели: умножать благой прибыток...
   -- Вот-вот, боги!.. И еще одно: будет нужен лекарь.
   -- Та дрянь -- она еще и ядовитая?
   -- Если съесть -- еще как! Но при всем моем почтении к Кормильцу я бы вам не советовал ее кушать. Нет, как с нею обращаться -- я вас научу. Только сразу Вас предупреждаю: не целитель, не чудотворец, а кто-то, обладающий лекарскими навыками. Самыми обычными: перевязки, вливания... Просто у меня-то руки будут заняты -- потребуется напарник.
  

* * *

   16.
   Шестнадцатое число месяца Целительницы, около полудня.
   Западный берег, Училищная часть. Башенная площадь.
  
   Сквозь толпу с двух краев Башенной площади пробираются двое подростков. Первый -- высокий, в черных штанах, легких башмаках, удобных для бега и драки. Черная куртка, а поверх нее -- безрукавный черных балахон, подпоясанный красной веревкой. На волосах черная повязка с красным кругом во лбу. Ни на кого не смотрит, но перед ним слегка сторонятся. Брат Справедливости, заденешь такого -- их сразу с дюжину набежит... Хотя по породе этот, скорее, не южанин, а арандиец. Кто-то его окликает:
   -- Эй! Черный брат, ты чего с лица такой белый?
   -- Протри глаза: я Черный, -- не раздумывая долго, отзывается он.
   Второй подросток поменьше ростом, одет по-рабочему, при нем кожаный короб и противогаз. Шагает быстро, но словно бы не уверен еще, куда. Вертит головою, соображает.
   Взрослый рабочий занят делом: цепляет к фонарному столбу чучело Гильдейского Воротилы. Подобие долгополого щегольского сюртука, штаны с отворотами, перчатки, всё изнутри набито ветошью, вместо головы пустая кастрюля. Шляпа вверх дном приделана к руке, из нее ворохом торчат семицветные платочки. Игроки в мэйанские кости пользуются такими, чтобы ставки делать: на Желтое, на Красное и далее по цветам Семи Богов. И такие же платки свисают из карманов сюртука. Намек на СРБ. Чучело покамест не вешают за шею, а привязывают вокруг живота. Оно не держится.
   -- Чего смотришь? Помогай, давай, -- кричит рабочий.
   Паренек с противогазом пожимает плечами, проходит мимо.
   Музыкант на гармошке выводит всё тот же напев.
   Недозволенным богам не поклоняюсь,
   По-вингарски и по-змейски объясняюсь,
   Да без гильдии -- какой же я гильдеец?
   Без товарищей -- какой же я боец...
   Со столба, куда водружают Воротилу, можно видеть, как второй подросток подходит к палатке с красным кругом. Врачи из Ученой гильдии на площади не дежурят: крупных беспорядков не ожидается. Но кто-то должен оказать первую помощь случайно пораненным или тем, кому просто сделается дурно. Для этого на Башенную каждое утро выходит небольшой отряд Красных Сестер из двоебожного храма Милосердной Пардви.
   Возле палатки сейчас стоит девушка. Не пардвянка, но заметно смуглее большинства лиц на площади. Видно, из ларбарских вингарцев. Красное платье, сверху длинная безрукавка с черным поясом, на голове жесткий красный платок с черным кругом.
   Парень кланяется ей. Мгновение спустя сюда же подходит и Брат Справедливости. Его юноша с противогазом тоже приветствует.
   -- Вы -- Гвендва Санчиу?
   -- Я. Вы ко мне?
   -- Насчет Чани Магго. Я с его сестрою, Минору, в хоре пою. Вы знаете, что она попала под суд?
   -- Знаем, -- отвечает Гвендва. То ли за себя и девицу, то ли за весь двойной храм Барра и Пардви.
   -- Наш досточтимый ищет, как ей помочь. Но сам он к вашим жрецам обратиться не может, вы же понимаете. Поэтому я пошел. А Черный ваш наставник мне сказал, что вот Вы, Гвендва, всё про чанино дело знаете.
   -- Виновные Храму известны. Получили по Справедливости. Хотя еще и не все.
   -- Понятно. А вот помните -- тогда, четыре года назад, когда Чани хоронили...
   -- Как не помнить, -- отзывается девушка.
   Парень с противогазом поворачивается к ней:
   -- Так, значит, это Вы? То есть -- я слышал, что у Чани была невеста, но не знал, кто.
   -- Я.
   Гвендву наставник, конечно, предупредил, что некий семибожник будет искать его. И с девицей договорились, чтобы она присутствовала при разговоре. Имеет право.
   Пять лет назад этой девушке было от силы лет тринадцать. По вингарским меркам, почти невеста на выданье, даром что матрос Чани ее, скорее всего, счел бы за малолетку.
   -- А дитя -- что с ним?
   Брат Гвендва промолчит, но глаза заведет куда-то в небо. Допрыгалась, Сестра: сейчас тебя запишут в невенчанные невестки мастерши Алилы. Должно же быть на безупречном образе этой лекарки хоть одно пятно -- не желает, мол, знать любимую женщину своего сына, чуть ли не мать своих внуков. Равновесие: семибожникам так нужно.
   -- Что "дитя"?
   -- Живо?
   -- На самом деле, его и не было еще. Не успели мы.
   -- Понятно... Я вот что хотел спросить. Конечно, Вам тогда на похоронах не до Минору было, и всяко уж не до посторонних людей. Но вдруг Вы помните: ничего странного за чаниной сестренкой тогда не замечалось? Она никаких заумных речей не вела?
   -- Сложно сказать. Повторяла, что, дескать, виновата. Не прямо -- что она брата до погибели довела. Потому что это уж точно вранье. А просто -- виновата, виновата, не хотела, не надо было ему говорить... Чего говорить? Кому -- "ему"?
   Семибожный паренек вопросительно глядит на Гвендву. Тот отвечает:
   -- Это у нее позже пробовали выяснить. Она забыла. Вправду забыла. Не врала.
   Очень серьезно семибожник кивает. Словно бы только что ребята из дружественного храма снабдили его важнейшим ключом к решению загадки. Снова обращается к девушке:
   -- Ага. Благодарствуйте. И вот еще что: из посторонних -- там, на похоронах -- Вы не припомните парня лет двадцати пяти? Либо бритого наголо, либо с темно-русыми волосами, может быть, с усами. Роста среднего, опухшее лицо, глаза очень светлые, сизые. Голос как у певца или чревовещателя, вот отсюда -- снизу из нутра. Выговор северный. И еще с ним или отдельно от него могла быть женщина: высокая, худая, длинные черные волосы, нос острый...
   -- Это не та, кого Минору якобы убила? А парень -- приятель этой убитой?
   -- Да. По-моему, они в том году могли летом быть тут, в Ларбаре. Оба или кто-то один из этих двоих. К гибели Чани, скорее всего, не причастны, просто... Могли что-то видеть.
   Например -- как на Минору, сестру покойного Чани, что-то нашло, и она вдруг стала говорить, словно бы не от себя. Милость Судии. Но никто не понял ее речей, посчитали, что это у нее от потрясения. А Талури Райлер мог и прислушаться. И запомнить: есть в городе Ларбаре девчонка с необычными чудесными способностями. Потом приехал сюда снова -- и стал ее изучать.
  

* * *

   За каких-нибудь, допустим, десять тысяч
   Я бы взялся Вашу личность в камне высечь,
   В чугуне отлить, воспеть ее стихами
   И на сердце у себя запечатлеть.
   Гармониста толкают в плечо:
   -- Хватит! Тоску наводишь.
   Не рыжий -- свой, с синей ленточкой на шляпе. Трудящийся мэйанин: долговязый, расхлябанный, чернявый.
   Музыкант оглядывается. Потом кивает на другого работягу: приземистого, круглолицего.
   -- Чего ты, Дарри? Вот, Варрута еще не слышал.
   -- Невелика потеря.
   -- Ну, вот. Опять. В пучине горестных раздумий о горькой участи своей...
   Варрута ухмыляется:
   -- Нет, то -- про меня. Бродил заезжий грамотей среди вингарских древних мумий. Правда, я среди мардийских памятников ходил.
   Дарри уныло отзывается:
   -- Весело?
   -- Тихо. Вот не поверите: за три дня ни одного семибожника не видел! Из таких, как эти вот. Жрецы, школяры богословские -- те попадаются, конечно. Да и они всё больше -- по одному и молчком. Какие-то все праведники, в общем.
   Марди, столица соседней области, давно уже большой промышленный город. Но вспоминают его всё равно сперва по Кладбищу. Еще бы: надгробные столбы, росписи в молельнях, лучшие образцы старинного искусства...
   Юноша с гармошкой сообразил, как ответить в лад:
   -- А мы себе покоимся, не ропщем.
   -- Поэт! Прямо Мичирин. Только это рано: мы ж еще живые.
   Чернявый хмыкает:
   -- Н-да?
   -- А чего?
   -- Живые. А мне иной раз кажется -- мертвяки ходячие. С самого рождения. Или махины. Одно и то же всё. Как на железной дороге.
   -- Это не скажи. Там, правда, свои богомольцы не слабее наших семибожных. Чаи по поезду разносят, скалятся. Время объявляют, которая остановка когда будет, а разговоришься с таким, так он тебе: час близок! То бишь Век Праведности. Немного ждать, говорят, осталось. По обету все служат: и вожатые, и проводники, и которые на вокзалах. Зато -- хоть какой, а порядок.
   Гармонист мечтательно молвит:
   -- Я бы тоже куда-нибудь махнул! Марди -- чего Марди? Хотя бы уж в Бидуэлли. Название-то какое! И ехать долго.
   Дарри фыркает:
   -- Вот дурной! Я не про ту дорогу. Про потешную. Нам в Мастерские давеча чинить принесли. У богатого дитяти игрушка заграничная сломалась. Ну, мы, как сделали, тоже поигрались. Пути в круг выкладываются, по ним паровозик бегает. Так и бегает, пока завод не кончится. Вот смотрел я на тот паровозик, смотрел, да и тошно мне сделалось. Отец у меня работягой был, и дед. И я, как родился, уже знал, что в Механических работать буду, и дети мои -- тоже. По кругу. А работы нету. Зато прав моих потомственных никто не трогает. Получай свои шесть тысяч за простои и будь доволен.
   -- А что -- простои? Вот, с той заморской штукой управился же? Значит, всё помнишь.
   -- Скучно.
   -- Так это ты со скуки на Каменной девицу завалил прямо в зале?
   Варрута уважительно качает головой:
   -- Оо! И дальше что?
   -- Городовые прибежали.
   -- И их тоже?
   -- А дальше как всегда. Тоже скучно.
   -- Это ты мардийцев наших не видел, тамошний Союз. Заседают. И заседают, и заседают, речи говорят, потом -- прения... Вот где нудно-то. Хотя -- худого о них не скажу: кое-каких толковых вещей добились. И продолжают. Но там у них упор не на труд, а на мэйанство. На человечество.
   -- Это как?
   -- Вот, скажем, новый станок, Нурачарского производства. Кто разработчики? Карлы. На кого рассчитан? Либо на таких же карлов, либо на орков. Якобы, махина легче в работе, чем те, что у нас. Только ручку повернуть... А что эта ручка -- под орочий хват, и я, скажем, такую просто не проверну? Опять же: высокая орясина, сама себя затеняет. Я должен видеть ходовую -- не вижу! Орк видит, ему свет не надобен. А человеку? Вот, мардийские Трудящиеся за то и борются, чтобы политехники про людей думали. Хоть иногда.
   -- Так то -- Марди. Мы-то эти станки когда еще увидим...
  

* * *

   17.
   Шестнадцатое число месяца Целительницы, ближе к полудню.
   Восточный берег, Старая Гавань. Орочья Слободка, дом 37, съемная квартира Чанчибаров.
   Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
   Дангман Чамианг, дежурный ординатор Третьего хирургического отделения той же лечебницы.
  
   Огонек спиртовки подрагивает -- словно страшится сердитого орка с кофейником. Стряпает доктор Чабир так, как если бы готовил взрывчатку -- разнести напрочь весь этот растреклятый город, и Приморье, и Столп Земной. Хорошо, что никто его не видит. Не считать же, в самом деле, за свидетеля недвижное тело у стенки на сундуке. К сундуку приставлен табурет, но и его не хватает -- ноги все равно свешиваются. Не то чтобы орочья утварь совсем уж не была рассчитана на людей. Доктор Харрунга, например, поместился бы, просто этот -- слишком длинный.
   Чабир достает две жестяные банки. Две ложки сахару, щепотка соли. Испытанное средство: кому от похмелья, а кому от дёрганья. Тело томно приоткрывает один глаз.
   -- Солить не надо, Чабир. "Фухису" добавь. Пожалуйста.
   -- Извиняйте, барин. Не держим.
   И то сказать: откуда у небогатого, хотя и образованного лекаря возьмутся в доме дорогие господские напитки? Плохо дело: ежели в Чабире проснулась вековая память неволи, -- значит, он злится всерьез.
   Доктор Дангман находит на полу свои давешние бальные туфли. Попутно подбирает тряпичного кабанчика, наряженного наподобие куклы. Поправляет ему одежку, пятерней ерошит собственные вихры. Перебирается к столу, кабана сажает к себе на колено. Тут у Чабира и детская, и кухня, и спальня -- всё вместе, на пространстве в двадцать квадратных аршин.
   -- Каюсь, дружище. Вчера я выпил без тебя. Но я провожал даму. В паровозном дыму милый образ растаял... Как бишь там дальше?
   -- ...Я пошел заливать свое горе хмельным?
   -- Да, почти. Встретил в "Путейском" какого-то Мамулли. Ты знаешь Мамулли? Нет? Вот и я не знаю. А он, видишь ли, меня помнит: якобы по какому-то гребному заезду.
   -- Грибному? В дремучем лесу Матабанга?
   -- По гребле, Чабир. Кстати, он советует не ставить в Новогодие на Судостроителей. Там одни новички будут, а Каочи -- после травмы... Лучше на Городское Хозяйство. В общем, пили мы с ним долго, очень долго. В итоге... Сам посуди: как бы я добрался до дому?
   -- Ты просился.
   -- Это я сгоряча. Спасибо, что не пустили. Истинный друг безрассудным мольбам не внимает. Личчи сильно ругалась? Она вообще-то где?
   -- Ушла.
   Вот так. Разрушил мастер Дангман семейное счастье друга. Выждав, Чабир всё-таки поясняет:
   -- С детенышем. Гулять.
   -- Значит, я был несносен?
   -- Был?
   -- А что -- и сейчас? Не может быть! Я, напротив, уже мил и любезен. Хотя с похмелья мне полагалось бы ворчать. Заметь: мне, а не тебе!
   Чабир молча наливает две чашки, в одну из них добавляет молока, подает ее Дани. Сам тоже усаживается за стол. Косит глазом на страницу свежего "Доброхота". Там в разделе происшествий снимок женщины: темные волосы, взгляд опущен, словно в раздумье. Обычно Чабир не читает приморских газет. Всё больше умные журналы вроде "Мардийского Архива" или лекарские книжки. А тут...
   -- Что за красотка?
   -- Жертва Минору Магго. Якобы.
   -- Дай взглянуть... Арандийка?
   -- Знаешь ее?
   -- Эту? Нет. Так и что там нового у Магго?
   -- Разбираются, зачем врет.
   -- Да как сказать -- зачем? Вот представь: уходишь ты из дома. Навечно. Денька через два -- глядишь, пора уже возвращаться. Прийти просто так? Будешь дураком себя чувствовать. Значит, надо так устроить, чтоб тебя пожалели. Чтобы родня сама прибежала и всё-всё готова была простить, лишь бы им тебя вернули.
   -- И ради этого -- в тюрьму?
   -- А что? Но лучше, конечно, не надолго.
   -- Ну, разбила бы стекло. Или по морде кому-нибудь влепила. Но не убийство же на себя брать!
   -- Да ты не понимаешь. Это же -- девушка. В лучшем случае пощечину даст. Так еще и не заберут. Как девице учинить безобразие?
   -- Украсть могла.
   -- Так ведь украсть -- это ж надо украсть. На самом деле. А это нехорошо. А здесь -- не убивала, просто соврала.
   -- Слишком. Посадят теперь. И с чего ей из дому уходить?
   -- А для этого нужен повод? У них вся семья такая. Вспомни: и батюшка, и братец. Дибульцы они, в путь их тянет. Кстати! Может, Минору так от Охранки прячется?
   -- Охранке она зачем?
   -- Минору? А это опять же, Чабир, у них семейное. И потом -- думаешь, Короне не интересно, например, что твоя матушка у себя в лаборатории творит?
   -- Там своих стукачей хватает.
   -- Лишний глаз не помешает. Ну и вот. Приходит девочка в Стражу и говорит: меня какие-то граждане заставляют с ними сотрудничать, представились как Охранное Отделение, а может, они и вправду оттуда... Короче, помогите! А Стража ей -- да пожалуйста! Только у нас тут одно дельце есть нераскрытое. Сознайтесь, барышня, в убийстве, а мы вас и спрячем. Настоящий преступник расслабится, как узнает, что у нас уже есть подозреваемая -- Вы. Тут-то мы его и сцапаем.
   -- Не сходится. Тогда бы в газетах написали, что убийца -- Минору. А тут такого нет.
   -- Ну ладно. Пусть -- не прячется, пусть просто ушла. Между прочим, Чабир, ты из дому сколько раз убегал?
   -- Раз сто.
   -- Ты же не просто убегал, ты же шел куда-то, да?
   -- К тебе. А ты?
   -- Я не считаюсь. Я летом уходил, когда тепло. А сейчас холодно еще. Спрашивается: могла Минору пойти к тебе? Могла! Ты узнавал у соседей: тебя такая девушка не искала?
   Лет пятнадцать назад орк Чабир, разругавшись с домашними, обычно находил приют в другом профессорском семействе -- у одноклассника своего Дангмана. Благо тамошний папа, хотя и человек, вида крови не пугался: сам был хирургом. Не выгонял и с назидательными речами не приставал. Только к вечеру всякий раз выбирался прогуляться на улицу -- и с посыльным передавал мастерше Чанчибар записочку: "Не тревожьтесь, Чабир у нас".
   Потом Чабир выучился на врача, поступил работать. И как-то, после очередной домашней свары, явился сюда, в орочью общину Старой Гавани. Увидал в окошке знакомое лицо: одну из медсестер Первой Ларбарской лечебницы. Зашел поздороваться, да так и остался. Сбежал -- навсегда.
   -- Мне не говорили. Спрошу. Только с какой стати -- ко мне? Есть подруги, жених, храм. Да хоть к матери моей.
   -- Чтоб ее сразу нашли? Нет, тут требуется что-нибудь похитрее.
   -- Тринадцатого я дежурил. Минору меня не застала -- и что? Пошла признаваться в убийстве? Это ж надо было еще найти, где в Ларбаре кто-то помер.
   -- О!
   -- Что?
   -- А с чего мы взяли, что это сказала Минору?
   -- Сказала -- что?
   -- "Я убила", да?
   -- Угу.
   -- Блестящая мысль! Смотри: приходит стража, видит покойницу и Минору. Спрашивает: кто это сделал? И тут -- внимание! -- устами Минору начинает гласить неупокойный дух мертвой дамы: "Я убила эту женщину!". В смысле, сама себя доконала. Ну, как?
   -- Никак! Одержимые чарами светятся. И стража это проверяет.
   -- Мда-а... А если не так? Минору ведь, кажется, благочестивая семибожница? Довелось ей стать свидетельницей самоубийства. Девушка решает, что это деяние Владыке противно. Значит, должен явиться Призрак Самоубийцы, чтобы себя обличить. А когда такового не оказалось, она за Призрака сама и сыграла. Быть праведнее Судии Праведного -- это по-нашему, по-ларбарски!
   -- Угу. Встала посреди комнаты и завыла замогильным голосом.
   -- Ну, голоса ей, положим, на это бы хватило. Певица же!
   -- И мозгов -- этого не делать. Не то б ее давно из участка отправили в сумасшедший дом.
   -- Правильно! К чему такие дешевые выходки? Нет, до поры до времени зритель и не должен понимать, когда Минору говорит от себя, а когда от Призрака. Зато когда догадается... Вот это будет действо! Настоящая Мардийская опера.
   -- Всё еще пьян, Дани?
   -- Я не пьян, я -- похмелен.
   -- Значит, бредишь. Тяжелое алкогольное отравление, помноженное на скудные от природы умственные способности.
   -- О, да, я бедный полудурок! Взыскую рабского клейма...
   -- Хочешь, просто по роже дам?
   -- Не надо. Это больно вообще-то. И у меня сегодня свидание. Как я туда пойду с побитым лицом?
   -- А чей же образ растаял в дыму?
   -- Да что, в Ларбаре больше образов нету?
   -- Вот и вали.
   -- Хорошо, друг мой. Я уйду. Только... Спорим, что какой-то Призрак, настоящий или придуманный, в этом деле Магго еще всплывет?

* * *

   18.
   Шестнадцатое число, четверть четвертого пополудни.
   Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната сотника Барданга в Старо-гаванском участке королевской стражи.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Джангабул, его Единый Бог.
   Позже -- Дунга Гидачи, десятник Сыскного отдела.
  
   Выгодное отличие Охранного Отделения от нас -- непривычка работать по выходным. Запрос на площадь Ликомбо о механике Райлере -- предположительно, самоставном жреце -- должным порядком составлен и отослан. Но ответа не приходится ждать раньше восемнадцатого числа. Чем более внушительный вид обретет дело к тому времени, тем проще будет удержать его в нашей разработке. То есть в совместной с ОО, но хотя бы не отдавать вчистую.
   Сана этот подвижник, может быть, и не принимал, но разве это мешает ему нести присягу? И сейчас, пока мы его ищем, -- отсиживаться в Охранном. Даже если гибель Авачи напрямую с его службой не связана.
   Столетнику на окне, наверное, и вправду сто лет. Полезное, выносливое растение, житель пустынь. В чем-то сотник Мэнгри и сам такой. Предки-то -- из древней засушливой страны Араамби, как и у всех арандийцев. В комнате жарко: еще не перешли на летний распорядок отопления. Сколько дров Короной отпущено, столько до Нового года должно и сгореть.
   Образа Божьего здесь, конечно, тоже нету. Нельзя: в казенном учреждении полагается блюсти равенство исповеданий. Королевство -- держава светская. Вот в камеру любой задержанный может затребовать себе и Единого Бога, и Семерых, и Барра с Пардви, и кого ему угодно. И жреца позвать, ежели покаяться, исповедаться захочет или обет дать... Кстати, любопытно: почему до сих пор этим своим правом не воспользовалась девица Минору. Вроде бы, верующая семибожница...
   За вчерашний день дело о гибели неизвестной женщины на Обретенской успело здорово растолстеть.
   Неприятная черта сходства между гильдиями, Господи, -- та, что им жаль поделиться с Короною сором из избы. Если на словах еще отваживаются ругнуть своих, то в письменном виде -- ни-ни.
   Разумеется, наладчик Талури оказался отменным работником. Почти как лекарка Магго, хоть и трудится на одном месте не больше двух-трех лет подряд. А потом переезжает. Однако -- имеет третий рабочий разряд, жалование в восемь тысяч ланг, благодарности от начальства, неоднократно удостоен поощрительных выплат. Нелишне было бы соотнести сроки оных платежей с крупными выступлениями "Семибожного братства", но работа эта -- для Охранного, не для Стражи.
   Почти столь же усердной труженицей в своем ремесле выглядит Тому Мауданга, 1085 года рождения, человек, переписчица, из Печатной гильдии Габбона. Взысканий не имеет, отзывы заказчиков самые положительные. Повезло, что запрос о ней пошел через Ларбарский Дом Печати: хобские коллеги отозвались сразу же, по телеграфу. Не объяснили, правда, почему эта Тому снялась на карточку не у письменного стола или за печатной махинкой, а с книгою про потомков царской семьи. Работала писаршей по вызову, сводила знакомства самые разные, в том числе и светописца обаять могла...
   Правда, есть одна заминка. Гильдейское ее начальство в конце депеши мягко указывает: мастерша Мауданга, буде ей вздумается встать на учет в Ларбаре, должна обратиться за открепительной грамотой по месту первичного приема в гильдию. Иначе говоря, бросила девушка родную писарскую контору и уехала вскоре по получении гильдейского свидетельства, а с тех пор на законных основаниях нигде не нанималась.
   Непонятно, почему арандийское имя "Тому" -- "Утешение" -- переводится на мэйанский как "Авачи". Неизвестно также, выходила ли она когда-нибудь замуж за мужчину по прозванию Райлер.
   Дурманщицей она была многолетней, принимала разные зелья. Причина смерти -- отравление порошком амитина, в просторечии "чернушки". Или нарочно перебрала, или -- "неосторожность". Что не отменяет "незаконного оборота".
   Воду, соль, сахар и прочие припасы с кухни семьи Райлер вчера еще забрали на исследование. Ответ городские наши химики обещали не раньше послезавтра. В доме у Магго на Ополченской никакого дурмана не наши. Впрочем, у мастерши Алилы и ее будущего зятя были почти сутки, чтобы избавиться от запасов.
   О чем это семейство заранее не договорилось, так это о том, чтобы складно врать. Жених заявляет: сам он с Райлером хорошо знаком, но Минору его не знает. Девица говорит: беседовали в храме, лично не общались. А матушка сообщает, что однажды Райлер был у них в гостях, причем привела его дочка нарочно, чтобы познакомить. Чуть ли не свататься он пытался, правда, у мастерши Магго восторга не вызвал. Было это уже после того, как с таким же изъяснением чувств у них побывал Гаммичи. Большой смотр женихам.
   Остается вопрос: на какие шиши Авачи торчала? Допустим, ее снабжал Райлер. А у него откуда такие деньги? Щепотка порошка на один прием идет нынче за тысячу восемьсот коронных ланг, действие длится около суток. Никаких наградных не хватит. Тянула денежку с кого-то состоятельного -- сама или вместе с Талури? Проверим, кто у нас в городе богачи со связями в Габбоне. Только одним Хобом ограничиться не придется: парочка много где странствовала.
   Особенно нашумели они в Марбунгу в 1116 году. Эти сведения -- также от Гаммичи Нариканды. Он тогда, по его словам, сам втянут был в сообщество дурманщиков -- вкупе с тамошней знаменитостью, бояричем Вайлирандой Гундингом, и еще несколькими лицами. Заправлял на их сходках некто Талле, он же Талури Райлер. Обеспечивал богословское обоснование их совместному курению дури: что-то такое про иные миры и вселенское сознание. Сами снадобья доставал и продавал кто-то другой, Охранным так и не пойманный. Задержали только нескольких жертв, в том числе и Гаммичи, как я понял -- едва живого.
   На мой вопрос, от себя ли он сообщает всё это или от дядюшки своего, Гаммичи отвечал уклончиво. Только признался, что видел оного Талле летом нынешнего года в Ларбаре. И еще сказал, что в Марбунгу у Талле была сообщница: особа лет тридцати-сорока, восточной наружности, высокая и худая, с хобским выговором. Сам Гаммичи ее не видал, но в ходе расследования его о ней расспрашивали.
   Господину сотнику Нариканде куда проще было бы получить из Марбунгу, с места прежней службы, надобные сведения и о Райлере, и об этой женщине. Но попробуем послать наш запрос.
   Может статься, правда, что Нариканда-младший всё перепутал, и никакого такого дела в Марбунганском ОО не числится. По крайней мере, письменные его показания у меня есть, достаточные для иска о "препятствии следствию". Если юноша лжет на пару со своей нареченной, то иск ему будет. Не Охранному, а лично ему.
   Сама Минору тоже упражняется в сочинительстве. За ночь выдала шесть страниц пересказа своих прений с Авачи, обещала еще. Будто у Сыскного на выходные других дел нету, как разбирать душевные дрязги этой девицы.
   Сотник Барданг отодвинет в сторону авачину папку. Прикроет колпаком настольный чародейский светильник. Огня здесь держать не разрешается: как же, вдруг пожар, пострадают ценные грамоты! Сотник отъедет вместе с креслом от стола, прихвативши "другие дела". Это еще четыре папки и несколько разрозненных бумаг. Развернется к окну, ближе к дневному свету.
   Драка с ущербом имуществу третьих лиц, уличный грабеж, угон конной повозки и наезд. Каждое дело -- не без вывертов. Дай-то Господь разобраться с ними до конца праздников, пока господина Полутысячника в участке нету, и Мэнгри -- сам себе воевода. Послезавтра начальник заступит на службу и спросит со всех отчета.
   Единый Бог Джангабул -- не какой-нибудь дикарский божок, в идолах не нуждается. По сути ведь всё сущее есть не что иное, как отражение его незримого облика. Столетник особенно похож: весь извилистый и колючий.
   Драка была бы пустячная, один на один, без оружия. Правда, с участием слесаря Мардарри из Механических, завсегдатая нашей кутузки. На сей раз не угодил ему мужик из Гончарной гильдии, проживающий в Восточном участке. Выбрался горшечник на праздники в Старую гавань развлечься, зашел в трактир "На Каменной", ответил слесарю отказом, когда тот предложил угоститься вместе. Их даже не разнимали, только увещевали. Но отчего-то Мардарри решил, что пора спешно удаляться. И на бегу толкнул подавальщицу, что навстречу ему шла, придержался за девушку, да так неудачно, что упал и ее уронил. А у нее в каждой руке по три полных пивных кружки -- уметь надо этак носить! И еще стол они по дороге опрокинули, тоже с посудой. Пострадал мирный гражданин Венко Луппи: мохноног, истопник-котельщик по вызову, числится за Тепловой. Он даже и орать ни на кого не пробовал: сидел себе, обедал... Ушиблен легко, иск подавать не стал. А содержатель трактира счет выставил. По роду занятий покрыть убыток проще одному драчуну, а свидетели показали, что виноват второй. Механическая же гильдия емкостей для пива не производит.
   Ограбили коронного служащего: счетовода из Жилищного управления. Да еще и дерзко: на Шелковой, в двух шагах от участка. Двое неизвестных воспользовались очередною рабочей сходкой, притиснули прохожего в толчее. Тут хоть в голос кричи: "Грабят!" -- тебе только поддакнут: ох, грабят трудящийся люд кровопийцы проклятые! Стащили с плеч у счетовода ранец, а внутри было ценное имущество: девять бытовых градусников. Все с изящной отделкой, куплены на Змейском подворье, служат для измерения теплоты воздуха. Подарки к Новогодию гражданин запасал: всем знакомым одинаковые, чтоб не запутаться. Долго можно искать, по всем ростовщикам и по скупкам.
   Надобно утрясать показания с потерпевшими. Искать очевидцев угона и грабежа. Предупредить торговцев и закладчиков, чтоб были осторожнее с градусниками. И прочее, и прочее... А Дунга с Марручи по храмам бегают: проверяют басни барышни Минору.
   Понятно, что заниматься этим надо, раз уж дело об убийстве у нас открыто. И столь же ясно, что такие поиски чем дальше, тем больше осложняют поимку Райлера. Если даже четырнадцатого числа он еще не знал, что приключилось в его квартире, то теперь уже точно предупрежден собратьями по вере. Давно мог выехать из города, и в наемном возке, и на попутном, да и на поезд запросто сел бы. По чужим грамотам или по своим настоящим. Подлинных-то его бумаг мы пока так и не держали в руках, только списки с них, что хранились у дворника и в Механических. А там могли и прозевать подделку. В конце концов, странник он божий или как? Мог и пешком уйти. Значит, послезавтра объявляем его в областной розыск.
   Если служитель Безвидного сам угостил отравой свою знакомую, то произошло это не позже семи вечера тринадцатого числа. Время действия яда от двух до трех часов, предполагаемое время смерти Авачи Райлер -- от десяти вечера до полуночи. Вопрос: мог ли он оставить ей порошок заранее, скажем, еще утром двенадцатого? Едва ли. То есть едва ли она больше суток держалась, прежде чем проглотила.
   Воля твоя, Господи Единый, но я не понимаю: зачем девице Минору вообще понадобилось объявлять эту смерть насильственной? Ведь если бы не шарфик и не признание, вполне прошла бы у нас Авачи как "от естественных причин" или как самоубийство. Допустим, барышня выгораживает Талури. Почему бы ей не сказать, что Авачи на виду у нее приняла какой-то порошок? Или просто -- сидела, болтала, и вдруг ей сделалось дурно. Правда, после этого барышню спросят: а почему Вы не пытались позвать на помощь? Не послали дворника или соседей за доктором? Или сами в лечебницу не сбегали? Ответ: перетрусила. И никто не стал бы ее винить. А проще всего было уйти восвояси, если у нее вправду был ключ, до сих пор нами не найденный.
   А если не было -- то кто ее запер? Девица напрочь отрицает, что кто-либо кроме нее и Авачи входил в квартиру. Но чтобы запереть, не обязательно входить. Могла барышня не расслышать, как замок щелкнул?
   И всё равно: зачем ей себя оговаривать? И тем более -- какой смысл глумиться над телом? Шарфик этот никак иначе не назовешь: глумление. Странные понятия о Жизни и Смерти у девицы из семибожного храмового хора. Я, Господи, вижу только два объяснения ее байкам. Или девица Магго не в себе, или намеренно старается осложнить работу следствия. Хочет, чтобы стража ей Райлера нашла? Так его искали бы как съемщика квартиры в любом случае, будь то естественная смерть или самоубийство.
   Насчет безумия мы завтра проверим. Удовлетворил я ходатайство стороны ответчика об обследовании задержанной. Доктор, сведущий в дурманных зельях, лекарь по душевным расстройствам и кудесник. Ученая гильдия в тесном сотрудничестве с Охранным расстаралась уже, договорилась: три мастера не пожалели пожертвовать выходным ради благого дела.
   А если барышня окажется в здравом уме, и ни следов дурмана, ни остаточных чар на ней не найдут -- придется предъявить обвинение в "умышленном создании помех". И продолжать допрашивать.
   -- Разрешите, господин сотник?
   -- Да, Дунга. Что у Вас? Благостно в храмах Приморской столицы?
   Этот десятник Коронной Стражи обличием подобен Исполину Дибульских гор. Грузный, мощный, но ежели надобно будет для Короны -- по карнизу пройдет, не покачнувшись. И когда опрашивает свидетелей, ему раньше, чем другим сыщикам, начинают говорить дельные вещи. Всему основою душевное равновесие. А ведь он не особо верующий, сам не из жреческой семьи, а из крепкой гильдейской: младший сын многодетного мастера-переплетчика. Войдя в Совет своей Печатной гильдии, стал старик пристраивать детей по разным местам, что дают полезные связи. Так Дунге и досталась служба стражника. Но ничего, втянулся. Вот только сотник с ним почему-то до сих пор на "Вы", хотя служат вместе уже больше двенадцати лет.
   -- Кое-что про Авачи, наконец-то! В храме Пламенного Габбонского обряда прихожане вспомнили, как она их расспрашивала: искала покупателей на произведения современного искусства. Именно нынешнего, не старого. Живопись, рисунки.
   -- Это сложно. Слишком оно на любителя. Что же, Авачи свои художества пристраивала? В доме у нее кистей, красок не найдено.
   -- Чьи, непонятно. Самих картин свидетели не видали. Но один посредник вызвался ей помочь. Художник из Народного театра, мастер Лиратта.
   -- Наведаетесь к нему сегодня? Благо -- театр по праздникам работает.
   -- Был я там. Мастер уже отбыл домой. Как мне сказали, художник не обязан до конца представления оставаться. Но дома его полчаса назад тоже не было. Я туда сейчас вернусь, но... Ремесло у человека -- творческое, он, может, к ночи только явится, если не под утро. По-хорошему, надо бы в квартире его подождать. Только не явлюсь же я туда с нашим городовым...
   -- Записка нужна в тамошний участок?
   -- Да. Западный берег, Коронная часть.
   -- Сейчас будет.
  

* * *

   19.
   Шестнадцатое число, половина седьмого вечера.
   Западный берег, Коронная часть. Храм Безвидного Творца Жизни на Чайной площади.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи.
   Досточтимый Габай, жрец Безвидного.
  
   Облачение Пестрого жреца сшито, как хуторское одеяло: мелкие лоскутки разноцветных набивных ситцев, под ними вата для выпуклости. Прихожанки, видно, не только в хоре поют, но еще и рукодельничают.
   В храм Творца Жизни нельзя заходить с орудиями кровопролития: ни с гранатами, ни с саблей, ни с пистолетом. Поэтому сотник и досточтимый толкуют на подворье, в беседочке. Нескончаемый весенний дождь сыплется на приморскую столицу.
   -- Мне хотелось бы понять роль Талури Райлера в этом храме.
   -- По уставу -- никакой, просто прихожанин. А так... Иногда проповедовал. Приводил на обряды своих товарищей-механиков. Вел разъяснительные и утешительные беседы с теми, кто впал в уныние и тем самым отклонился от Равновесия. А также умерял тех, кто склонялся к чрезмерному ликованию. Но такие встречаются гораздо реже...
   -- Как насчет чудотворства?
   Круглое лицо досточтимого сминается озадаченной улыбкой. Поджавши губы, он молвит:
   -- Так-так, господин сотник. Считаете ли Вы, что в деле, Вами расследуемом, имело место чудо, свершившееся при посредстве молитвы Талури Райлера? Если да, то пожалуйте запрос. Письменный. А ежели нет... И Вы, и я понимаем: чудеса творят боги, а не жрецы и не подвижники. Боги же не спрашивают согласия тварей сих. А вообще -- нет на Столпе Земном создания, не способного к чудотворству.
   -- Как-то определеннее обозначить свое место в деятельности храма Райлер пытался? Долю в доходах себе оговорить или нечто подобное?
   -- Да что Вы! Понимаете ли, сие совершенно не в его духе. Талури... Он был большой благочестивец и видный антиклерикал.
   -- Все-таки "был"?
   -- Извините. Это песня такая. Я к тому, что он не из тех, кто смешивает божье и храмовое служение. Совсем их не смешивал, никогда.
   -- Каким образом?
   -- Ну, как бы это объяснить... Вот, например, как он со мною толковал. Вы, дескать, досточтимый Габай -- подвижник, ради храма отказались от своей тяги к странствиям. С одной стороны, лестно такое слышать, с другой -- очень обидно. А с третьей -- непонятно, говорил он это всерьез или в насмешку. В целом я бы Вам так сказал: Талури являет собою живой и полезный, хотя и не для всех, пример того, что можно служить богу, не будучи чиновником.
   -- И как ему это удавалось? Я имею в виду -- как такое допускали соответствующие ведомства? Или странствия его проходили в основном по этапу?
   -- Мне иной раз хотелось бы думать, что Талури и в самом деле путь свой держит... как бы это выразиться... по заданным направлениям. Может быть, умеет и берется предугадывать их. Но этот малый обладает счастливым свойством: не задумываться о том, насколько его пожелания согласуются с волею начальства. Он как-то рассуждал при мне об этом. Сказал: кроме великих заслуг досточтимого Халлу-Банги перед всем Семибожием, святость сего пророка еще и в том, что никто не ходит поклониться на его могилу. Ибо Халлу-Банги умер в пути, неведомо где. Ушел от смерти. И Талури так хотел бы уйти.
   -- Хорошо, когда от своей. А когда -- как сейчас, от смерти близкого ему человека?
   -- Сие тоже ему не чуждо. Неприязнь свою к похоронам, кладбищам, поминкам и всему такому он объяснял: сочувствовать имеет смысл живым, а не мертвым. Тем-то уже ничего не нужно. А вот быть нужным живому -- это он любит.
   -- Вы, досточтимый, скажите ему при случае, что к Вам заходила живая тварь, которой он настоятельно необходим, и как можно скорее.
   -- Ладно. Я передам Талури, что Вы нуждаетесь в его помощи.
   -- Остро нуждаюсь!
   -- Вот Вы шутите, а он, может быть, и проникнется состраданием. Только... Вы же его, небось, на опознание тела поведете?
   -- Разумеется.
   -- Потому-то он и не объявляется! Ему близ мертвого худо. Совсем худо. Каждый из нас чем-то платит за милость Подателя Жизни. Он -- сильнейшим отвращением к смерти.
   -- То есть опознать тело он будет не способен? Сделается невменяем, чуть только его в мертвецкую приведут?
   Жрец опять втягивает губы. Качает головою:
   -- Не поручусь. Но решительно возражаю против такого привода.
   -- Вы бы, досточтимый, это Ваше возражение в письменном виде подали. Страже нужно основание, чтобы отменить опознание тела лицами, проживавшими совместно с покойной. Тогда ее и похоронить можно будет.
   -- Я напишу. И копию -- в Совет по вероисповеданиям?
   -- Это уж как по уставу полагается.
   -- Есть же близкие знакомые этой пары. Те, кто хорошо знал Авачи. Не будет ли достаточно их свидетельства?
   -- Кого Вы можете назвать из таких особ?
   -- Да хотя бы Дабураи Лутамбиу из Мастерских. Он талурин давний приятель, еще по марбунганским временам.
   -- Благодарю. Теперь о самой Авачи.
   -- Я не знаю, был ли Талури связан с нею обетами.
   -- Как это понимать?
   -- Почему он всюду с собою таскал именно эту живую тварь, хотя для заботы мог найти себе где угодно сколько угодно других? Не знаю даже, были эти двое женаты или нет. Он не говорил, что любит ее. Или просто об этом не заходил разговор... Понимаете, любая тяга к свободе должна чем-то быть уравновешена. Возможно, Талури верил: не бывает странника без котомки.
   -- Известно ли что-нибудь о переходе этой женщины в семибожную веру из другого исповедания?
   -- Не знаю. Талури вообще жестко не противопоставляет разные веры.
   -- Я спрашиваю так, поскольку имеются сведения, что прежде эта женщина жила под другим именем. Кстати, досточтимый: а что значит "Авачи"?
   -- Дословно -- "некто из Ава". Может быть и именем, и прозванием. Если имя, то, скорее всего, дано в честь Праведника Авачи.
   -- Кто это? Когда он жил?
   -- Во второй половине пятого столетия. Есть в Степи такое урочище -- Ава. Там он и обитал. Был одним из учеников соименника моего Праведного Габая Беррейского. Сам родом восходил к степнякам. Точно не известно, был это мужчина или женщина. Вы же знаете, в Степи божье служение часто сопровождается обрядовой переменой пола. То есть мужчина носит женское платье и прическу, ездит в женском седле -- и наоборот. Изображается Авачи на картинах к житию Габая Беррейчи, по левую руку от учителя. С охапкою сена, скрывающей стан его и лик до самых глаз.
   -- Понятно. Сено. Трава.
   -- Как, простите?
   -- Нет, ничего. А какими чудесами славен сей праведник?
   -- Исцелял оборотней.
   -- Так, что они переставали оборачиваться?
   -- Научались жить так, чтобы это их свойство не мешало жить другим.

* * *

   20.
   Семнадцатое число месяца Целительницы, девять часов утра.
   Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница, Отделение для тяжелых больных (ОТБ).
   Кайнелли Дакарри, медсестра ОТБ.
   Профессор Мумлачи, глава Хирургического корпуса.
   Вики, нянечка той же лечебницы.
  
   Люблю в праздники работать. Начальство по домам сидит, лишних -- никого, под ногами никто не топчется. И совсем тяжелых у нас только двое: ремонтник из-под шестерни и торчок этот отравленный. И надо же -- приличный с виду вроде бы человек, в Народном театре работает. Ночью нынче привезли его. Дома обдолбался амитином, голубчик, теперь бы жив остался.
   И чего ж людям спокойно не живется-то? Молодой еще мужик, даже красивый. Работа у него хорошая. Женился бы, детишек завел -- так нет, сам себя почем зря чуть не загубил. Доктор сказал: не то слишком большую дозу принял, не то дурман чересчур сильный. И не жалко же людям денег на этакую дрянь. А она стоит-то дорого. Тут бьешься изо всех сил, каждую медяшку бережешь, а они...
   А у нас сегодня из-за него караул выставили. Вон, в коридоре больничный сторож маячит. Как же, дело-то государственное! Значит, и ночью теперь не прилечь. Нам вообще-то не полагается, но иногда удается. А нынче вот не выйдет. Топтун этот враз наябедничает.
   Ничего, зато если художник в себя придет, может, приглашение в театр раздобудет. Были мы там летом с моей, понравилось. Надо девку водить, чтобы образованная росла. А как же нынче без этого? Меня-то мамаша никуда, считай, не пускала в детстве, это мы уж потом, когда постарше стали, с девчонками из училища начали по театрам-балаганам бегать. Тоже, помню, там сбережешь, тут отложишь -- к празднику какая-никакая деньга есть. Платье наденешь самое лучшее, туфельки -- и вперед. И действо посмотреть, и кавалера зацепить, если удастся.
   Я-то, дурочка, все думала там себе парня найти. Представлялось: раз в театр ходит -- значит, не пьянь какая-нибудь, а образованный человек. Не там искала, как выяснилось. На последнем году в училище ездила на трамвае, да все в одно и то же время, вот ко мне трамвайщик-то и прилип. Ва-го-но-во-жа-тый! Хороший парень, работящий, ничего, что простой. Одиннадцать лет уже как...
   Хотя, если в театр идти, то лучше в Мардийский, а не в Народный. Там про древние времена показывают. Князья, бояре, чудеса всякие. Ну кому, спрашивается, интересно про нынешнюю-то жизнь? Вокруг достаточно оглянуться. А в балагане музыка красивая. Я Минору понимаю. И Чабира. Что они песни из старинных действ поют и играют. Правда, Чабира всё ж таки не очень. Потому что ни в одном действе нету, чтобы орки победителями вышли.
   Мастерша Нелли и сама управляется в ОТБ-шном хозяйстве не хуже княгини в кочевом древнем становище. Доктора нету: занят на операции, ведет наркоз. Так на то и опытная медсестра, чтобы на нее недужных не страшно было оставлять. Капельницы соберет, поставит, скорость сама наладит. Перевяжет того, у кого повязка промокла. Проследит, чтобы анализы вовремя были собраны и готовы.
   Ну и вот вам -- пожалуйста. "Действо о взятии града Умбина". Явление Праведного Исполина князю Умбиджи. Дым рассеивается. Под звуки труб и барабанов из-под земли вырастает...
   -- Здравствуйте, господин профессор!
   Конечно. Раз в отделении опасный больной, надо лично зайти проверить. Не в смысле, что тяжелый -- других не держим -- а обществу опасен, потому как дурманщик.
   Не зря глава Хирургического Корпуса избран был в Исполинову Дружину. Собою видный господин, оплот приморского здравоохранения. Ради дурманщика лично прибыл на работу утром в выходной. А то как бы Охранное отделение и Стража не сочли, будто доктора с ними не радеют за общее коронное дело.
   Спросит сейчас, где доктор. Потом о состоянии недужных. О назначениях. И все ли у нас спокойно. Мой бы Тава непременно за это уцепился. Принялся бы рассказывать, что творится в отделении, а сам бы на господина Мумлачи посматривал. Да с таким видом, что Вы, мол, только знак дайте, когда Вам слушать надоест. Мы ж, дескать, понимаем, что это Вы для порядку спрашиваете, но мастер Харрунга -- существо подневольное, а приказ -- есть приказ.
   Так что тяга моя к грамотеям никуда не делась. Вот -- нашла себе. Тава -- мужик надежный, добрый. С алилиным Навачи не сравнить. Да и с гайчиным этим газетчиком.
   Да, господин профессор. Пока врач не разрешит, больного Лиратту страже на допрос не выдавать. Да и как его допросишь, когда он без сознания? Очнется -- сразу Вам доложить. Понятно. В любое время дня и ночи. Всё брошу, так и побегу к Вам на Бабочкину улицу...
   Как дела у мастерши Магго. Ну, еще бы, кому про это знать, как не мне... Плохи дела, господин Мумлачи, что тут скажешь-то? Да, стряпчий нужен. Да-да, от работы мастершу временно освободили, благодарствуйте. Как еще помочь?
   -- Понятно же всем: никого Минни не убивала. Всё это дурь сплошная и только.
   -- Э-э... Дурь?
   -- Тьфу ты, Семеро! Не та дурь, что травка, а глупость. Из-за парня... Вот так всегда. Растишь этих дурех, растишь, а они после родную мать ради мужика и не пожалеют. В гроб загонят.
   Исполин вздыхает. Трудности с младшим поколением ему, видно, тоже знакомы. И в семье, и на работе. Иные наши молодые доктора...
   Откуда-то снизу слышится тоненький, сладкий голосок:
   -- Ох, и не говорите, мастерша Дакарри. Истина! Вот и мастерша Алила такою же была.
   Вики, нянечка наша из мохноногов. Всем хороша: и прилежная, и проворная, и чистюля. Только появляется всегда внезапно, будто подкрадывается.
   -- Да что ты, Вики, на самом деле? Никогда Алила такой не была. Она-то всё -- для других, всё -- ради других.
   -- Вот я и говорю. Ради мастера Навачи на все готова была. Я-то помню.
   Ну и неправда это. Когда бы на все -- она бы с ним и в Далис поехала. А так -- мохноножьи враки.
   И вообще -- недосуг мне тут языком трепать. Пойду лучше делом займусь. У недужного Лиратты, между прочим, олигурия, почки сдают. Жаль будет, если помрет, нестарый все-таки дядька.
   Мохноножка отрывает от пола ведро с водой. На жестяном боку видны три зеленые облупленные буквы: "ОТБ". Надо бы надпись обновить, а то в травму по соседству упрут -- и поминай как звали. Ведра нынче в цене. Вики, пожалуй, сегодня же этим и займется. Вот только добавит напоследок. Должно же последнее слово остаться за мохноножкой:
   -- Ей не интересно быть счастливой. Обеим им: и Алиле, и Минору. Странные они. Нынче вообще моды такой нет: на счастье. Если тебе страдать не о чем, ты вроде как уже никуда и не годишься. А если не с чего быть счастливой -- это, дескать, не страшно... Я чего пришла-то: вот вы говорите, за этим художником уже только Владыка Гибельный прийти может. Ан нет! Сейчас сюда к вам еще и стража пожалует.
   -- Мало нам своего сторожа?
   -- А у них на этого мужика тоже что-то есть. Может, он тот дурман украл? Вы, дорогие мои, уж тут как-нибудь... Сыщик -- человек видный, с две меня. Так что держите оборону.
   Исполин приосанивается:
   -- Со Стражей я сам поговорю.
   Кому -- как, а мне вот неинтересно быть несчастной. И подруге своей не позволю. Может, мне с Минору потолковать, мозги вправить?

* * *

   21.
   Семнадцатое число, четверть десятого утра.
   Западный берег, Коронная часть. Коинская улица, дом 6, квартира 3.
   Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка Первой Ларбарской городской лечебницы
   Мастер Лингарраи Чангаданг, дневной ординатор Первого хирургического отделения той же лечебницы
  
   На широком изголовье кровати лежат мужские наручные часы. Отделаны золотом, изготовлены в Кэраэнге. И там же очки, тоже золотые. Для арандийца знатного рода сие не роскошь, а вопрос благочестия: собирая золото, змеец отчасти уподобляется Змею, Богу. Рядом -- оловянная монетка на шнурке: поддельная средневековая ланга. Простенькое украшение из тех, какие в Ларбаре носят школьники и школяры.
   -- Ты спишь?
   -- Кажется, на этот вопрос нельзя ответить утвердительно?
   -- А с каким вопросом тогда следует просыпаться?
   -- Для какой такой причины разбудили вы меня?!
   -- Ну, проснулся Рабунамба...
   -- Что-то не так?
   -- Со мной? Нет. Я про мастершу Магго.
   -- Обидно. Хотелось бы ей помочь, да нечем.
   -- В конце концов, Минору же ничего такого не сделала. Ей же ничего не будет?
   -- Едва ли. Взяла на себя чужую вину, если я верно понял. И похоже, сама не вполне уверена, чью и какую именно. Стало быть, ложные показания и препятствие сыску.
   -- А что за это дают?
   -- Не помню. Можно посмотреть. Сейчас...
   Доктор Чангаданг выбирается из-под одеяла. Повязывает аинг, надевает очки. Выходит в соседнюю комнату.
   Те полки, что у входа. Вторая снизу, задний ряд. За Дополнениями к уставу ученой гильдии. Сравнительно новая толстая книга в черном переплете. По счастью, с подробным указателем в конце.
   С книгою человек возвращается в спальню. Девушка сидит на постели спиной ко входу. Причесывается. Молвит, не оглянувшись:
   -- Не знала, что ты держишь в доме "Уголовное уложение".
   -- Купил когда-то вместе с "Гильдейским правом". Одно на другое слишком часто ссылается, чтобы читать их порознь.
   -- И что там?
   -- Вот. От трех месяцев до двух лет исправительных работ на поселении в зависимости от тяжести созданных помех. При этом речь не идет о сокрытии или уничтожении улик. Очевидно, имеются в виду только словесные помехи -- запирательство и тому подобное. Что же касается дачи ложных показаний: от года до трех лет тюремного заключения или те же работы -- от года до пяти.
   -- Так много? Но она ведь парня своего выгораживает. Не жениха, а другого.
   -- Едва ли сие сочтут смягчающим обстоятельством.
   -- Ну да, а он в бегах. Если, конечно, его самого где-нибудь не прибили.
   -- А жив он или нет -- в храме Владыки не выясняли?
   -- Нет. Хотя этот Талури -- семибожник, и даже чуть ли не Пестрый жрец.
   -- Но тогда, видимо, он должен нести обет невреждения жизни?
   -- Да. Но если он не убивал -- зачем Минору его покрывает?
   -- Возможно, причина в чем-то другом. Одержимость, безумие, внушение?
   -- Сегодня к ней исследователи придут. Врачи, кудесники.
   -- Присутствие чар проверяют только сейчас? Три дня спустя?
   -- Не знаю. Кажется, стража обязана хотя бы носить с собою счетчики Саунги?
   -- Да. И еще всех задержанных должен осматривать участковый лекарь. В Ларбаре порядок другой?
   -- Нет, почему же: был общий осмотр. А нынче -- станут выяснять, нет ли остаточных следов каких-то обрядов. Или признаков употребления дурмана в прошлом. Ну, и помешательства заодно.
   -- Исследователей приглашает стража?
   -- Нет, "сторона ответчика". Гаммичин дядя договорился. Как я поняла, он -- большая шишка в Охранном.
   -- Понятно.
   Косы заплетены. Закручены вокруг головы. Барышня Тагайчи теперь закрепляет их шпильками.
   -- Не скажу насчет чародея и душевника, а лекарем -- знаешь, кто? Наш мастер Харрунга. Позавчера, когда мы у Алилы сидели, вдруг прибежал Гамми. Сказал, что Харрунга согласился.
   -- Это правильно. В Ларбаре мало знатоков дурманных болезней. Если с подобным кто и сталкивается, так работники ОТБ. А Харрунга -- грамотный лекарь.
   -- Да. Только попросил, чтобы Гаммичи отвез его для начала на площадь Ликомбо.
   -- Сам хотел договориться о ходе и условиях проверки?
   -- Да нет. Гамми сказал, что Харрунга, когда под мухой, становится очень придирчив в вопросах выбора места ночлега. А он был -- ой, как нетрезв.
   -- Насчет ночлега -- наследие кочевых дибульских предков?
   -- Ну, еще бы. Никто не вправе указать, где мне поставить мой шатер...
   -- Печально это. Год назад, насколько я помню, Харрунга пил значительно меньше. Или просто поначалу, на новом месте, пытался держаться, а теперь счел возможным расслабиться?
   -- Ну, выпивает человек, что ж. Главное, не во вред работе.
   -- Пока не во вред. С мастером Курриби не сравнить. Очень жаль будет, если Харрунга его постепенно догонит.
   -- Скажешь тоже! Харрунга пьет, но стыдится, скрывает. По утрам, если с перепоя, так всё отворачивается. И не хвастает, как некоторые: "Вот мы вчера с Чабиром чуть ли не ведро потребили!".
   -- Я не понимаю, зачем он пьет. Ведь здесь всё не так безнадежно, как в случае с Магго -- мы не бессильны. И я бы хотел помочь.
   -- Да как тут поможешь-то?
   -- Я знаю, отчего в свое время спивался я сам. Здесь -- другое. Я стараюсь понять, что происходит с Харрунгой, но пока не понимаю. А ты?
   -- Может быть, возрастное. Тридцать три -- юность прошла, зрелость не наступила. А у тебя отчего?
   -- Судя по тому, что это было десять лет назад, из-за того же. Самоистребление. Страх, что этот организм без хмельного протянет слишком долго. Бережно и надежно храня в себе все те мысли и чувства, которые мне были так противны.
   Есть у барышни Ягукко жених -- Чанэри Ниарран, газетный мастер. Случись этот разговор у него дома, на Табачной, начал бы газетчик хлопотать. Прежде всего рванул бы во двор -- выгулять собаку. Чаю заварил бы себе и Гайчи, завтрак бы сготовил, пса покормил. Потом дошли бы руки и до Уголовного уложения. Правда, еще бы вспоминать пришлось: кто из соседей у Нэри его замотал. Ничего, обошел бы весь дом, к вечеру, глядишь, и сыскалась бы требуемая книжица. В тоненькой бумажной обложке да с масляными пятнами на страницах.
   Здесь -- все иначе. Возник у любимой женщины с утра пораньше вопрос из области мэйанского законодательства -- так надо на него ответить немедленно. Не умывшись, не побрившись, не одевшись толком. Не подумав, насколько смешно он выглядит: восточная бледность, эта юбка вместо штанов, длинные, но уже не то чтоб густые волосы...
   Тоже -- расслабился. Забыл, что надобно стесняться.
   Впрочем, не скажешь, что организм этот разрушен выпивкой и непосильными трудами. Если потребуется -- не один только ланцет может удержать в руках мастер Чангаданг. Гайчи и сама видела, как он в одиночку перекладывает недужных с операционного стола на носилки.
   -- По-твоему, у мастерши Алилы все безнадежно?
   -- Если бы дело было только в судебном разбирательстве. Там-то, я думаю, при толковом стряпчем исход может быть и не худшим.
   -- А что тогда?
   -- Минору. Ты говоришь, она так поступает, чтобы спасти своего кавалера. Но ведь его будут искать независимо от ее показаний. Так что я тут вижу опять-таки тягу к саморазрушению. Только не ради себя, а в виде жертвы, что еще хуже. Помогать любимому человеку, целенаправленно вредя самой себе. Будто бы где-то какие-то власти или боги сие учтут и его помилуют. Какая же это любовь?

* * *

   22.
   Семнадцатое число месяца Целительницы, полдень.
   Восточный берег, Старая Гавань. Старо-гаванский участок Королевской стражи
  
   На запрос Сыскного отдела Старо-гаванского участка Королевской стражи города Ларбара Приморской области в Охранное отделение Ведомства безопасности в городе Марбунгу Приозерной области от 16. Целительницы 1118 г. Об. получен ответ следующего содержания.
   Тому Мауданга, 1085 г.р., приписанная к Печатной гильдии Хоба, прибыла в Марбунгу в месяце Рогатого 1115 г., в 1116 г. проходила по делу о незаконном обороте дурманных веществ и притонодержательстве. Шайка преступников вовлекала граждан Объединения, как жителей Марбунгу, так и приезжих, в потребление запрещенных дурманных зелий, прикрываясь обрядово-богословскими целями. Мауданга обеспечивала жилье для членов шайки (с рядом нарушений жилищного законодательства) и служила посредницей в сношениях между шайкой и одним из пострадавших: высокородным Вайлирандой Гундингом. Вместе со своим сожителем Талури Райлером, 1088 г.р., членом Механической гильдии Хоба, временно работавшим в Приозерье, наладчиком во Второй Марбунганской ремонтной мастерской, Мауданга покинула Марбунгу до того, как шайка злоумышленников была разоблачена. В том же 1116 г. Мауданга и Райлер были обнаружены и задержаны в городе Билликене Приозерной области, добровольно пошли на сотрудничество с Охранным отделением и после дачи показаний отпущены под надзор ОО.
   Имеются сведения, что семья Гундинг предъявила Коронной страже города Марбунгу заявление: о хищении Тому Маудангой произведений искусства (картин, рисунков, надписей) работы вышеупомянутого Вайлиранды Гундинга. Дело о хищении не было возбуждено за отсутствием пострадавшего, чьи показания Королевская стража сочла необходимыми для открытия следствия. Сам В. Гундинг находился в розыске ОО по означенному делу о незаконном обороте дурманных веществ и притонодержательстве; в месяце Старца 1118 г. добровольно сдался ОО в городе Ларбаре. По поводу дальнейшей деятельности Тому Мауданги и Талури Райлера Приозерное ОО советует обратиться с запросом в Приморское ОО.
   За подписью Чилаури вади Джабара, сотника Марбунганского ОО.
   Возможно, господин сотник Барданг сочтет уместным обсудить прочие вопросы по этому делу в очной беседе. Предлагаю встретиться у дома 2 на Коронной площади сегодня, 17. Целительницы, в половине восьмого вечера. Если Вам удобнее иное место и время встречи, прошу незамедлительно известить меня о Ваших предпочтениях.

Дангания Нариканда, сотник Ларбарского Охранного отделения

  
  
  
   Табачная набережная 5, 97, мастеру Чанэри Ниаррану
   Если Вы что-нибудь знаете о делах марбунганца Вайлиранды Гундинга в Ларбаре и о здешних его знакомствах, прошу срочно передать мне эти сведения.
   А еще: что он, собственно, рисовал? Виды природы, неодетых женщин, Праведных Государей?

Сотник Мэнгри Барданг.

  

* * *

   23.
   Семнадцатое число месяца Целительницы, час дня.
   Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната сотника Барданга в Старо-гаванском участке королевской стражи.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Дунга Гидачи, десятник Сыскного отдела.
   Майгурро Марручи, десятник Сыскного отдела.
   Ча, заявитель.
   Юноша с противогазом, свидетель.
  
   Пока идет исследование задержанной Магго, Сыскной отдел совещается. Десятник Дунга шумно, незлобно сетует:
   -- Сижу в квартире. Городовые на меня восемь часов кряду глазеют, как на болвана. Со мною толком не говорят, между собой обсуждают какую-то знатную даму с их участка, боярышню Маррбери. Она тронутая: отчаянно боится, что ее обворуют. У ней произведения искусства старинные в дому -- так что вспомнилась якобы по сходству с нашим Лираттой. Тряслась, тряслась над ними, а этой зимой возьми да и вывези их все в загородный свой дом. Парни вспоминают это и ржут: крепко мы бедняжечку застращали! А я их и в театр послать не могу, чтобы они там проверили, не вернулся ли мастер на работу. И самому отлучиться нельзя. Нету хозяина -- и нету. Потом один из этих ребят достает из шаровар свой большой хронометр, объявляет: время истекло. С нами пойдете или нарушать будете? Я разозлился, пошел, напросился в их участке в свободной камере соснуть до утра. А к девяти -- в театр. А там Лиратте уж дроги похоронные подбирают, из готовых: к действу какому-то были припасены. Я говорю: раз он еще не помер, вы погодите, что ль...
   Сотник Барданг качает головою сочувственно:
   -- И что насчет произведений искусства?
   -- Скупка, перепродажа -- это за мастером, похоже, водится. Слишком разномастно то, что я в квартире видел, для личного собрания. Из того, чем он сам увлекается -- кажется, этакие маленькие надгробия.
   -- Как это?
   -- Вроде памятника, но в пядь высотою. Не пешие, не конные, а наподобие хрена граненого. Но картины тоже есть.
   Десятник Марручи -- молодой, рыжебородый -- замечает:
   -- Удобное орудие убийства этакие штуки, ежели они бронзовые или каменные.
   -- Кто их знает, из чего они. Один, извиняюсь за выражение, предмет -- тот и вовсе, по-моему, из эбонита! Не поймешь: то ли женщина, то ли кувшинчик.
   Барданг снова спрашивает:
   -- А восточная каллиграфия? Современная: грубые такие черты, обычно черные, по размалеванному полю.
   -- А-а, шрифты эти дикие? Видел. Что написано, не понял, что-то про Бога. Броско, как вывески.
   -- Ладно, туда уж завтра сходим, благо Вы все опечатали.
   В двери заглядывает дежурный стражник:
   -- Господин сотник! Тут к вам пришли.
   И вводит сразу двоих: помятого пухлого мужичка лет под пятьдесят и подростка с противогазной сумкой, с гильдейской бляхой рассыльного механика.
   -- Доброй службы! -- молвит мужичок сиплым голосом.
   -- Здрассте, уважаемый.
   -- Я Ча. Не припомните? Осенью, на Плясуньин день. Перед тем еще на Старцев.
   -- Да помним. Что на этот раз?
   -- Да всё то ж. Заявление сделать. Во избежание.
   -- Замерзнуть боитесь? Или бить Вас собираются?
   -- Хуже. Себя опасаюсь. В смысле, не протрезвею к завтрему. Начну трезветь -- и сразу догонюсь. А мне на работу во как надо! Приду хмельной -- оштрафуют...
   -- Подвижник трезвости во славу Пестрой веры, -- отзывается Дунга. -- Виду подозрительного. До утра можно и задержать.
   Паренек с противогазом совершенно серьезно кивает.
   -- Век не забуду! -- проникновенно ухмыляется Ча. -- Не оскудел Ларбар доброхотами!
   Когда его уводят, сотник спрашивает у юноши:
   -- А Вам чего?
   -- Я по поводу происшествия на Обретенской, пять. Скажите: задержанные уже признались?
   -- Частично. А Вы можете им в этом поспособствовать?
   Дунга тяжко вздыхает. Вот, еще один доброхот. Примется клясться, что девица ни в чем не виновата. Эге, а парень-то -- не иначе, из Семибожного братства! Еще заявит, что готов выйти на Божий суд...
   -- Ну, я с Минору в одном хоре пою. Всё думаю: нас еще не расспрашивали -- потому что праздник, или как?
   -- Или как. Но раз уж пришли, выкладывайте.
   -- Про второго я, кажется, ничего не знаю.
   -- А про Минору Магго?
   -- Я видел ее перемещения ночью с тринадцатого на четырнадцатое. Не все, а где-то с сотню сажен.
   -- Ее -- что? -- переспрашивает Марручи.
   Подросток снисходительно объясняет:
   -- Они на улице мимо меня проходили.
   Барданг мигает Дунге, чтобы тот записывал.
   -- И где это было?
   -- На Каменном мосту, незадолго до полуночи. Я как раз с вечерней смены возвращался. Гляжу, Минору идет, но она была вроде как с кавалером, так что я окликать не стал.
   -- А что за кавалер?
   Опять-таки с полной серьезностью юноша говорит:
   -- Роста среднего, лысый или бритый, темная куртка, под ней вязаная фуфайка. Такая... из разных ниток, домашней работы, наверное. И шаровары. Минору за него держалась. Или он за нее...
   -- И куда они шли?
   -- На Западный берег.
   Сыщики переглядываются. Помолчав, Барданг говорит:
   -- Ну, этот "второй" пока ни в чем не признался.
   -- А тебя-то как записать? -- спрашивает Дунга у паренька.
   -- Байчи. Прозвание -- Таррин. Ткацкая слободка, третье общежитие. Я с роднею там. Работаю при Механических, вызовы на места принимаю. Что попроще -- сам и обслуживаю.
   Эге, -- кивает Дунга, передавая бумагу сотнику. Тот подзывает юношу Байчи к столу.
   -- Ну, прочти, распишись, свидетель ты наш.
   Паренек читает и подписывает.
   -- Это, конечно, не по делу... Но если бы даже я их сейчас увидел, мне бы и в голову не пришло, что они кого-то убивать идут. Не их это дело.
   -- Такое заранее редко в голову приходит, -- соглашается сотник.

* * *

   24.
   Семнадцатое число месяца Целительницы, пять часов вечера.
   Западный берег, Юго-западная часть. Пивная "Берлога" на углу Западной дороги и Тележниковой улицы.
   Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы.
  
   Принесли мне вчера записочку от господина сотника. Что он вроде как не против, если я его племяннику помогать и содействовать всячески возьмусь. Все как полагается, доставили с посыльным, на казенной бумаге. Предлагается семнадцатого утром прибыть в старо-гаванский участок с целью медицинского освидетельствования девицы Магго. В смысле, балуется ли она дурью, и если да -- как давно. Быстро они это дельце обустроили. Экспертизу то есть.
   Тамми, видя, что я с утра пораньше уже куда-то засобирался, даже спрашивать меня ни о чем не стала. И когда я объяснил, что дочь моей коллеги попала в неприятную историю, и ей моя врачебная консультация требуется, жена опять промолчала. Не поверила, наверное, решила, что я снова в кабак наладился. Ну и ладно, вот вернусь сегодня трезвым, тогда увидит.
   Участок в Старой Гавани совсем какой-то мрачный, трехэтажный, из темно-красного кирпича сложен. Когда они там бумаги мои проверили, сказали, что я первым буду. А кудесник и доктор по душевным позже придут. Еще сказали, что лабораторией я могу здешней воспользоваться. А если уж тут чего не найдется, то меня в Первую Ларбарскую отвезут. Но на тутошней самобеглой махине и обязательно в присутствии их человека. Это чтоб я по дороге в скляночки чего не подмешал. Последнее они, конечно, говорить не стали, но и так было понятно.
   А потом меня провели в отдельную комнату с маленьким окошком, а спустя четверть часа туда же и Минору доставили. И еще вечный свет принесли, чтобы доктору светло было. Барышня Магго -- девица как девица, только бледная и худенькая. И не то чтобы на казенных харчах отощала, она всегда такою была, насколько я помню.
   И признаков постоянного потребления дурмана я, разумеется, не нашел. Слизистая носоглотки не изменена, следов от уколов не видать, легкие чистые. Какой там дурман -- она и табака-то не курит. Вообще-то я ничего другого и не ожидал. И Минору на мой вопрос перед осмотром честно ответила, что нет, не употребляет. Да и видно по ней.
   Я даже попытался ее порасспрашивать, те самые словечки используя, которыми марбунганские дурманщики выражались. А она теряется, не понимает. Ни что значит "журех двинуть", ни "чихор прокачать". А на этом языке все дурманное Приморье разговаривает. Так что девица "не дудает", не торчит то есть.
   Ах, как Харрунге бывает порою интересно с людьми! Слушать их или расспрашивать. Разговорится он, например, с доктором Талдином Курриби или со смотрителем больничной мертвецкой, так эти пропойцы иной раз выдадут -- покруче древних мудрецов! Может быть, именно это свойство в лекаре ОТБ разглядел сотник Охранного отделения, раз числит его одним из доверенных своих стукачей.
   А с Минору, увы, неинтересно.
   Тава пытался вызвать ее на откровенность. Даже про Марбунгу упомянул. Дескать, мог я там встречать и Авачи эту, и Талури твоего. Только себя не пересилишь. Скучно с молодой Магго говорить. Даже когда Минору его безразличие зацепило. Девушка-то, кажется, на многое готова ради того, чтобы ее считали Осью Земного Столпа. Может быть, даже правду начать говорить -- только бы слушали, а не отворачивались, скрывая зевоту. Глядишь, сотник Барданг ее на этом и подловит. А Харрунга не стал. Напиться одному -- и то веселей.
   Мое дело телячье. Велено мастеру Харрунге провести полный осмотр -- вот пусть и проводит. И выдает лекарское заключение с результатами анализов и объективных данных, а не собственные догадки. Так что поперся я в лабораторию. Университетский лабораторный курс любой лекарь старается помнить. Это ведь только в Ларбаре или в Марбунгу при лечебницах отдельный врач-лаборант имеется. И то из тех, кто туда из других отделений перешел -- под старость до пенсии дорабатывает. А в Мичире не было, например. И во многих иных местах -- тоже нет. Так что докторам все самим делать приходится.
   Парень, который меня сопровождал, назвал тетку, что там сидела, мастершей Динни. Сдал меня ей, можно сказать, с рук на руки и вышел. И я остался в тесном подвальчике один на один с этой мастершей и кучей различных баночек, колбочек и пузыречков.
   Женщиной она оказалась странной. Невысокой, лет за сорок и похожей на квашеный кабачок. Поначалу все ворчала недовольно. Дескать, и места у них мало, и есть, чем другим заняться. Так, что мне даже совестно сделалось. И я тогда недолго думая предложил: давайте, раз так, я к нам в Первую сгоняю, чтобы Вас не донимать. А она еще пуще обиделась.
   -- Да, тесно, ну и что же? Думаете, у нас микроскопы хуже? Или реактивов не хватает? Или мы не умеем ничего?
   Короче, никуда я не поехал. Уселись мы в этой участковой лаборатории, и очень неплохой, надо признать, только маленькой. Такой, что сидя спиной к спине, мы друг в дружку лопатками упирались.
   Плотная такая спина оказалась у мастерши Динни, теплая. Если устанешь сидеть согнувшись -- даже приятно прислониться. И вообще выяснилось, что она тетка приятная во многих отношениях. Посидели мы так, посидели, а она вдруг и спрашивает: "Чаю хотите?". И тут я, непонятно с чего, и брякнул: "Чай -- не зелье, чай, много не испить". А она только подмигнула. А после достает две мензурки, и наливает. Прозрачного, чистого, как слеза. Давай, мол, коллега, за дружество и солидарность!
   Часа через два я оттуда вышел. Другие спецы еще не закончили, так что мне велели обождать. Где? -- А где хотите, хоть на лавочке во дворе, хоть в соседней пивной. По совести говоря, я бы туда и направился, но Гамми меня раньше перехватил:
   -- Ну что, мастер Харрунга? Как она? Вы же ее видели? Разговаривали?
   -- Видел. Разговаривал. По поводу "ну что" ответить не могу -- подписку давал.
   -- Но как она? Хотя бы это скажите.
   -- Как? Да если честно -- никак.
   Никак в том смысле, что не похоже, будто бы она чего-то боялась. Или хотя бы переживала сильно. Словно всю жизнь к этой самой тюрьме готовилась. А когда всё свершилось -- вроде бы даже вздохнула с облегчением: наконец-то!
   А еще не заметно, чтобы барышня Минору о своих беспокоилась. Наоборот, как будто бы злится она на них. Особенно на Алилу. Я ведь ей пытался по ходу дела сказать, мол, за мать не волнуйся, мы ее не бросим, в обиду не дадим и все такое. А девчонка в ответ: "Знаю. У матушки всегда хорошие друзья сыщутся!". Сердито так выговорила, обижено.
   Потом Гамми побежал мне за обедом, а я остался утешать Алилу. Говорили о том, что сегодня после всех исследований Минору должны предъявить обвинение. Весь вопрос -- в чем. И слова "все будет хорошо" то я, то она, то Гамми раз по пятнадцать каждый повторил. А после меня позвали обратно.
   В кабинете у сотника уже сидели двое -- мужчина и женщина. И мне почему-то показалось, что они между собой давно знакомы. Может, и правда, если с одним ведомством сотрудничают. Мужика этого -- душевника, как я понял, -- мне прежде точно встречать не доводилось. Весь чернявый, восточного вида, одержимый желанием что-то немедленно сделать. Он, как меня увидел, сразу изучать взялся. Наверное, тоже за полоумного посчитал, принялся вычислять, какой у меня недуг. Они же во всех сумасшедших видят.
   А про женщину -- редкий случай -- почти ничего сказать не могу. Даже если б мы с нею двенадцать лет соседями прожили, я бы все равно ее не запомнил. Такое лицо невыразительное. Из всех примет разве только очки. И постарше меня лет на десять. Кудесница, стало быть. Мастер Ниракари и мастерша Малуви. Никогда не слышал.
   Сотник, тоже арандиец, собрал с нас бумаги с заключениями. Просмотрел их сразу же, правда, мельком. Покачал головой, особенно над ниракариной писаниной. Попросил вкратце что-нибудь сказать. Мастер-душевник, конечно же, первым не усидел. Заговорил -- с таким видом, что если ему не дать сейчас выступить, вся его жизнь и жизни всех присутствующих пойдут прахом. Заявил, что ни о каком безумии речи и быть не может: здравый и достаточно развитый ум. Страхов, навязчивых убеждений или угнетенности не отмечается. Имеет место богатое воображение и подчеркнутое чувство ответственности.
   -- Ответственности за кого? -- переспросил сотник.
   -- За собственное поведение перед воображаемым кругом взрослых, чьи требования сама наблюдаемая не готова обозначить сколь-нибудь четко.
   -- То есть девочку учили, что "своих" выдавать нехорошо, вот она следствие и морочит?
   -- Да я бы даже не сказал, что именно "своих". Возможно, вообще всех, кому грозит опасность.
   И тогда я его спросил:
   -- Да она хоть понимает, что срок за это получит? И каково ее родне приходится? Или нет?
   Мастер Нарикари снова на меня покосился. С большим таким интересом. Небось, опять наблюдать вздумал, чтоб диагноз поставить. Или перегар чует? Да нет, не может от меня еще нести. А то, что мы с Динни выпили, так это я петрушкой зажевал. Не должно!
   -- Понимает. Но Минору опасается, что в противном случае близкие станут смотреть на нее, как на доносчицу, и презирать еще больше. Это "презрение" окружающих -- одна из самых любимых ее выдумок. Однако же, повторяю, не до степени навязчивости. И, -- мастер Нарикари снова повернулся к сотнику, -- если я смею давать советы Коронной страже, то предложил бы разрешить девушке свидания с матерью и женихом. Возможно, это приведет к положительному итогу.
   -- Не желает доносить -- могла бы и молчать. Врать-то зачем?
   -- Не скажите, господин сотник. Молчание можно толковать слишком по-разному. Врать же -- значит управлять тем, как именно тебя поймут. Наша подопечная понимает, что подозрения в первую очередь падут на ее знакомого, но сама до конца в его виновность не верит. Следовательно, для верности надо оговорить себя. "Безвинных жертв и так слишком много, а за собою я знаю уйму всякой вины". Примерно таков ход рассуждений.
   -- Тоже мне, Разбойник Арабанга.
   А после этого нам и говорить особенно было не о чем. Нет, физических недугов, отклонений и болезненных телесных состояний у барышни Магго не обнаружено. Признаков употребления дурмана не выявлено. Остаточное воздействие чар не прослеживается.
   Голос у чародейки такой же бесцветный, как она сама:
   -- Да и не всегда людские сердца прельщаются при помощи приворота. Хотя допускаю, что девочка сидела над телом, ожидая, не обернется ли покойная лисицей.
   -- Только этого не хватало!
   -- Грустная история. Вот так влюбишься с первого взгляда, а тут -- трех суток не пройдет, как человек помирает. Совершенно не посчитавшись с тем, что тебе бы хотелось продолжать и продолжать общаться. Могу себе представить желание хотя бы сесть в тюрьму за его убийство.
   А и правда грустно все это. Вот так встретишь кого-нибудь, полюбишь. И вся жизнь наперекос. Интересно, наши-то любимые хоть догадываются, что способны нас до тюрьмы довести? Или до убийства? Хотя нет, убийства-то, как раз, и не было. И Тамми у меня не лисица. Хотя кто ее знает, кем она там оборачивается, пока дома сидит, а меня нет...
   И вообще обидно. Она -- дома сидит, а меня -- нет. Я по участкам всяким шляюсь, незнамо зачем. В доброхоты мастерши Алилы записался. А дочка ее, может, на нее за это и обижается. А Ратамми -- на меня. За то, что я в выходной снова из дома слинял. И что самое грустное -- Мирра-то тоже одна сидит. И Нелли одна сидит. Хотя нет, она сегодня работает. Но все равно одна. Ох, и Мирра работает! И тоже одна, потому что с Нелли они не ладят. И главное, что нельзя их всех вместе собрать. И день уже безнадежно испорчен, только в "Берлоге" его и догуливать. Эх, вот жизнь!..

* * *

   25.
   Семнадцатое число, шесть часов вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань. Общежитие Механических Мастерских в Железных рядах.
  
   Лестницу в рабочем общежитии содержат в чистоте. Моют не реже одного раза в полмесяца. Между пролетами к перилам привинчены жестяные банки для окурков. Чтобы не кидали на пол и пепел не трясли. Да и зачем гадить там, где полжизни проводишь? В комнате у каждого -- еще пятеро соседей проживают, с добрыми друзьями толком и не поговоришь. Самим же приятнее на чистых ступеньках сидеть.
   Трое на лестничной площадке -- будто с картинки "Опытный рабочий обучает молодых". Старший мужик крепкого сложения, с бородкой. Пришел с улицы, но шапки, хотя и холодно, не носит. Держится прямо, будто перед светописцем.
   Парень с папироской в зубах из всех троих самый высокий. Черные вихры, хобский широкий нос. По всему видать -- тоже закаляется. Рубаха расстегнута, на груди -- камешек-оберег.
   Третьего знает чуть ли не весь Ларбар. Тот, кто хоть раз проходил мимо Башенной площади, не мог не приметить рыжего паренька с гармошкой. Хорошо играет, стервец, аж за душу берет! Даром, что совсем молоденький. А живет он, оказывается, здесь -- в общежитии Механиков на Железных рядах. И сам -- механик. А мог бы, пожалуй, и с песнями выступать.
   -- Лури Райлеру теперь не до того.
   -- Слыхали. Баба у него померла.
   -- Ага, "померла"! Кончай дымить, Дарри, последние мозги табаком прожег! Не будет ссориться с кем не надо.
   -- Тачи?
   -- Что?
   -- Так это мы ее, что ли... того?
   -- Мы -- не мы... Святоше этому давно пора объяснить, что к чему.
   -- И теперь -- чего?
   -- Ничего. Под ногами путаться не станет. Тем более, что добрым Семибожникам о нашем деле знать незачем.
   Папироска лихо перебрасывается в угол рта. Курильщик щурится:
   -- Что, Тачи, еще кому-то надобно задницу надрать?
   Дядька с бородой расстроено вздыхает. По-отечески любовно, но строго поглядывает на горячего своего воспитанника:
   -- Да надо бы, Дарри. Тебе и надо. Чтобы вел себя подобающе. Позавчера на Каменной кто бучу учинил? Всё неймется. Ты уж реши для себя, парень, раз и навсегда, кто ты. Боец или кабацкий буян. Молчишь. А ты подумай. Поразмышляй хорошенько. И запомни: обормоты ни мне, ни Союзу не нужны.
   Дарри Даггад в определенных местах тоже личность известная. Любимец Старо-гаванского участка. Месяца не пройдет, чтобы он там не оказался после очередного безобразия. А прежде -- случалось и чаще.
   Рыжий вступится за приятеля:
   -- Так он же не сам. К нему полезли.
   -- И будут еще лезть. Много раз будут. И не такие. Но если мы на всех станем отвлекаться, до дела так и не дойдем. Надо ж понимать: подстрекатели.
   -- Ладно. Исправлюсь. Что за дело-то?
   Тачи поднимается со ступенек. Неожиданно легко, быстро -- как умбло из сундучка, когда сдернешь крышку. Выхваченная изо рта у Даггада папироска летит в приоткрытое окно.
   -- Исправляйся. Для начала я же сказал: не дыми. Привыкай. Возле той штуки не то что закуривать -- дышать через раз придется.
   Музыкант строит значительную рожу.
   -- Ага:
   Еще я скважины бурю,
   Охранке голову дурю
   И возле емкостей с горючим не курю!
   -- Какой -- той штуки?
   -- Узнаешь.
   -- Когда -- скоро?
   -- Послезавтра. Я потому с вами и говорю. Как с самыми лучшими. Девятнадцатого вечером. Кабак "Петрушка" -- знаете?
   -- Ага, кабак.
   -- Смешно, Дарри?
   -- Да нет, Тачи, что ты. Я слушаю.
   -- Бить никого не надо. Отдать один гостинец нашим друзьям из моряков с парохода "Капитан Дулия". Забрать у них гостинчик для нас. Тихо. Вежливо. Без выходок. Дело добровольное. Возьметесь?
   -- Тю, и делов-то!
   -- Хорошо. Я на вас рассчитывал. Сумку побольше с собой захватите. Тара у гостинчика неудобная будет. И очень осторожно. Подле гостинца не курить -- понял?
   -- А дальше-то -- что?
   -- Принесешь на Парусную, ты знаешь, куда. Отдашь мастеру.
   -- Кому?
   -- Мастеру-химику.
   -- Это какому еще?
   -- Не волнуйся, Дарри, его ты точно узнаешь.
   Рыжий обиженно перебивает:
   -- А я?
   -- А ты, Гирри, берешь одного из моряков. Он будет хворый. Ведешь его к мастерше на Водорослевую. Помнишь ее?
   -- Мохноножка?
   -- Да. Возьми в толк: не в лечебницу, а к ней домой. Проследи, чтобы наш гость не вздумал там буянить. Дождись, когда уйдет.
   -- А чем он хворый? Заразный?
   -- Руку сломал. Не заразно, если не драться.
  
  

* * *

   26.
   Семнадцатое число месяца Целительницы, половина седьмого вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань.
   Письмо, доставленное наемным посыльным в Старо-гаванский участок стражи
  
   Господину сотнику Мэнгри Бардангу
   Вот что я знаю о Вайлиранде Гундинге.
   В Марбунгу он еще со школьных лет числился восходящим светилом: и поэт, и художник, продолжатель семейного обычая... У Гундингов и сочинять, и рисовать издавна принято. Только жизнь боярич вел такую, что не пристала потомку Царей. Шлялся по трущобам, водился с беззаконными личностями. Пьянство, дурман, сомнительные женщины, весь набор пороков. Время от времени его родичи пытались лечить и воспитывать: жесткими мерами, если я себе верно представляю порядки дома Гундинг. Году в 1114 на работы Вайлиранды нашлись щедрые покупатели, так что воздействовать на боярича деньгами семье стало трудно. В арандийской печати о нем тогда много толковали: возрождение восточного духа в новейшем искусстве, издевательство над наследием старых мастеров, новая страница в истории художества... Правда, делать снимки или гравюры со своих картин Вайлиранда не давал, так что прислать Вам ничего не могу. В 1116 году он сбежал из Марбунгу, после того как его товарищей по курению дурмана задержало ОО. Где скрывался два года, не знаю, этим летом прибыл в Ларбар. Будто бы на пароходе, шедшем с Винги, но с заходом в Мичир. Побывал ли Вайлиранда за границей или только вид такой делал, неизвестно.
   Объявился у здешних художников, назвал себя, попросил не выдавать. Ни денег, ни дурмана, ни картин при нем не было. По рассказам, заснуть на новом месте не смог, и к утру изрисовал стену в мастерской -- хозяйскими красками, но в собственном вкусе. Его выперли. И в тот же день Вайлиранда, якобы, был задержан, но до поры об этом не объявляли. Обнародовали, когда сочли уместным.
   Сейчас, как я понимаю, дело о розыске беглого боярича успешно закрыли, а самого его отправили в Марбунгу под семейный надзор. За зиму в тамошних газетах не мелькало сообщений о новых его безобразиях, в свете он тоже не блистал: видимо, лечат его пока.
   Что и как он рисует. Я не много видел его работ, не скажу, что мне они нравятся, но и не признать его дара не могу. Сильное, самобытное письмо. Черная тушь, почерк немного похож на то, как в начале девятого века писали в высокогорных обителях мастера из школы Гамониу. Но, конечно, о подражании образцу напрямую речи нет. Основа разная: от простых писчих листов и оборотной стороны кухонных клеенок -- до лучшей кэраэнгской бумаги. Стихи для надписей -- сочинения самого Вайлиранды, на арандийском, без счета слогов и без рифмы. Иногда с рисунками -- Змеи, камни, небо -- но чаще только буквы. Содержание -- песни к Богу. В Марбунгу, как я знаю, Гундинга крепко ругали за то, что он решился торговать собственными молитвами, да еще по такой дорогой цене. Бабушкам возле храма сбывать картинки по полтиннику -- это, мол, еще прилично, а за десятки тысяч ланг ценителям искусства -- грех. Насчет чудотворных свойств этих работ Вайлиранды тоже выясняли: нету. Иначе он бы так легко не отделался.
   Наш вестовщик был нынче днем на Обретенской. Дворник не пожалел постыдных тайн для читающей общественности. Представил покойную жиличку продажной женщиной: притворялась немощной, но пока муж был на работе, к ней шастали какие-то господа небедной наружности. Побудут-побудут, потом уходят довольные. По описанию "господа" на Гундинга не похожи. Ходатаи от него -- возможно.
   Чанэри Ниарран

* * *

   27.
   Семнадцатое число месяца Целительницы. Восемь часов вечера.
   Западный берег, Коронная часть. Новая Коронная площадь, 2. Трактир "Под каштанами".
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи
   Дангания Нариканда, сотник Приморского Охранного отделения Ведомства Безопасности
  
   Сотника Мэнгри угощают белорыбицей, тушенной в рассоле. Хорошей водкой и складными баснями. Всё, как он и предполагал.
   По чину Барданг и его собеседник равны. По положению Нариканда выше: стражу Приморья возглавляет тысячник, а Охранное отделение -- полутысячник, так что и все остальные должности в нем сдвинуты на одну ступень вперед. Разницы этой Нариканда старается не подчеркивать. Сразу сказал: как будущий родственник барышни Минору хочу поскорее узнать, как прошло исследование. Он, дескать, по-прежнему не против женитьбы своего племянника на этой девице, да если бы и возражал -- Гаммичи упрям, как пень, паренек только выглядит покладистым...
   По чертам лица, по общему складу Нариканда-старший на племянника не похож. Суше, жестче, мог бы считаться красивым. Только выражение глаз -- как у Гамми: доверчивое, щенячье. У школяра лет двадцати с небольшим оно еще понятно. А у дядюшки?
   Барданг рассказал: чар, безумия и нездоровья исследование не показало. Раз так, то барышне Магго завтра будет предъявлено обвинение. Она об этом уже предупреждена. Как и о том, что допросов пока больше не будет, раз никакого проку от них нет. Сегодня после исследования Минору получила свидание с матерью и с Гаммичи.
   Очередь за Нарикандой.
   -- Талури Райлер может выставлять себя королевским соглядатаем перед "рабочими братьями". При его складе мысли, может даже и сам себя считать "нашим" человеком. Но это не так.
   -- Верно ли я отсюда заключаю, господин сотник, что Райлер -- никакой не чудотворец? Что жреческая слава его -- дутая?
   -- Лечить наложением рук он иногда способен. Общее облегчение самочувствия, не исцеление. Более ничего не умеет: учиться пробовал, дарований не оказалось. Проникновенную беседу провести, обеты присоветовать может. Но на жреческое служение -- усердия не хватает. Или смелости. Рано или поздно прихожане предъявят последствия тех советов. А отвечать-то за них куда труднее, чем раздавать... Обычно Райлер не дожидается сего печального дня: попросту меняет храм.
   -- Как Вы видите его дальнейшую судьбу?
   Сотник Нариканда морщится. Ему уже пришлось поделиться скверной новостью: в настоящее время Охранное отделение не знает, где находится Талури Райлер. Как лицо поднадзорное он обязан раз в полмесяца являться в ОО, и срок ближайшей его явки был -- сегодня в полдень. Возможно, Нариканда, когда утром отсылал свою бумагу в Старую Гавань, еще надеялся вечером предъявить страже искомого ею квартиросъемщика. Но не вышло. Теперь Райлера усиленно ищут, но пока не схватили.
   -- У нас есть к нему ряд вопросов. Но первая очередь -- за вами.
   С чего бы вдруг такая любезность? В Охранном сотник Нариканда отвечает за больницы, школы и прочие учреждения Ученой гильдии. Основания забрать Талури имеет другой отдел -- тот, что по надзору за храмами. Или третий, в чьем ведении рабочие кружки. Но им Нариканда своего подопечного уступать не хочет. В крайнем случае -- службе по незаконному обороту дурманных зелий, как было в Марбунгу. Но пока Охранное не решило, кем скорее считать Райлера: жрецом или дурманщиком? Будет готовое дело у стражи -- будет и ясность.
   Мэнгри молвит:
   -- Дозволительно ли спросить: а у Вас к нему -- что?
   -- Всё то же, что и прежде. Доморощенные целительские изыскания. Он, понимаете ли, открыл способ избавления от дурманной зависимости, задумал посрамить ученых докторов. Никаких чудес, один расчет. Замена сильнодействующих снадобий на более легкие, потом на благовония, подаваемые под названием "дурмана". И всё это -- в сопровождении проповедей, совместных молений. Хуже того: он вовлекал в "работу" посторонних лиц. Чье благое влияние может, якобы, отвратить "больного" от зелий. В Марбунгу это было несколько молодых женщин. Одна и вправду подруга дурманщика, тут Талури не сводничал даже, а просто подогревал разговорами чувства этой парочки. Но другую девицу он сам познакомил с "недужным": вычислил, что она ему подходит. В итоге на одной из проповедей обе эти женщины тяжело отравились. Как и мой племянник. Кого Райлер собирался спасать при посредстве Гамми, он так и не объяснил. Держал парня про запас, едва не загубил его. Здесь -- Минору...
   -- Вы полагаете, все-таки Минору и Тому Маудангу свел сам Райлер?
   -- Едва ли напрямую. Думаю, Минни ему была надобна, чтобы воздействовать на меня. Поэтому с нею он вел себя осторожно. Тому могла отпугнуть девочку, а Талури это было не нужно.
   -- "Воздействовать". Опасное дело. Вы же знали, что Минору с ним общается.
   -- Знал.
   -- И не сочли за лучшее это пресечь?
   -- Райлер был предупрежден. Здесь, в Ларбаре, он дурманом как таковым больше не занимался. Вернее, ограничил свои опыты одной лишь Маудангой, самой давней своей подопечной. Для нее он зелья, конечно, добывал. Попутно проясняя нам некоторые тонкости их поставки в Приморье.
   -- Имел дело с производителями?
   -- С посредниками, как и все, кто движется от конечного потребителя. Да это и были большей частью травы. "Огородников", Вы же знаете, отследить почти невозможно таким путем. Гораздо сложнее, чем "химиков".
   -- Но амитин, как я понимаю, зелье искусственное? Без лаборатории его не изготовишь?
   -- Да, верно. И вот что я думаю: его Тому добывала сама. Тут о многом мог бы поведать мастер Лиратта. Он ведь тоже амитином отравился.
   -- Важная подробность. Благодарю.
   -- Не за что. Завтра пришлю Вам копию заключения исследователей. По счастью, этот художник не уничтожил обертку от порошка. Если выживет -- может быть, что-то еще расскажет. И Вам, и нам.
   -- А что, Райлер настолько плохо разбирается в зельях? Не заметил, что подруга его принимает амитин? Или первый случай оказался и последним?
   -- Мог не заметить, если прежде она это делала, пока его не было дома. Снадобье для нее новое, вероятно, она еще могла воздерживаться. Подождем, что покажет исследование. Допускаю, что порошок был скверного качества -- и у Тому, и у Лиратты. Что наводит на мысль об их общем поставщике.
   -- Мастерша Магго говорит, что Минору с Райлером были чуть ли не любовниками. Гаммичи -- что Минору с Райлером не знакома.
   -- Они общались. Я знаю об этом еще с прошлого лета. Гаммичи встретил Талури в городе и сказал мне. О том, что Талури мне отчитывается, Гамми не знает, разумеется. Сам Гамми не шпионит за невестой.
   Трудный выбор: твой племянник и твой же поднадзорный гуляют с одною девушкой. А ты болеешь душою за обоих: каково-то они преуспеют? Сколько бы сотник Нариканда ни заверял, что Талури -- не его человек, а по голосу слышно другое. "Мой"... Любители петушиных боев с такою тайной нежностью толкуют про своих птичек.
   Хорошо, наверное, жить, когда уверен в своих ближних -- что они знают, а чего не знают.
   -- А что Минору?
   Нариканда тяжко вздыхает:
   -- Я говорил с нею о Райлере прошлой осенью. Гаммичи, думаю, не знает об этом разговоре. Или ловко притворяется. Минору меня тогда заверила, что не влюблена в Талури и не собирается отвечать на его ухаживания, если таковые будут. Объяснила, что беседует с ним ради углубления своих познаний о Семибожии.
   -- Ей было сообщено, что этот служитель Творца чуть не погубил Гаммичи?
   -- Да. Девушка попросила разрешения самой во всем разобраться.
   -- Я бы ожидал, что после этого Райлер навсегда исчезнет из ее поля зрения. Срочно отбудет из Ларбара, внезапно охладеет к общению с нею, или как-то еще.
   -- Он получил такое указание. Внял ему. Но полностью прекратить разговоры с Минору я ему не велел. Она могла бы вообразить, что я мешаю ее делам. Мне не хотелось с этого начинать наши с ней родственные отношения.
   -- Всё это было около Преполовенья Плясуньина месяца?
   -- Да. А что?
   -- По словам барышни Магго, с этого времени она часто стала замечать в городе Тому Маудангу. Райлер попросил свою подругу присматривать за Минору?
   -- Хм...
   -- Мауданга ведь тоже под надзором. Она по тому же распорядку жила, что и Райлер?
   -- Она отмечаться не приходила, за нее отчитывался Райлер. Мое упущение, теперь я это понимаю.
   Что такое надзор Охранного отделения? В разных точках города имеются граждане, которые сообщают, что там происходит. В трудовых подразделениях, вольных сообществах, жилых домах... Разумеется, за Райлером присматривали и по месту жительства -- те, кто там постоянно находится. Если вестовщик ничего не напутал, и к Тому Мауданге действительно кто-то заходил, то почему дворник этого кого-то не выдал Нариканде? Потому, что этот гость -- человек другого сотника Охранки? Похоже на то. Будет ли дворник Ганикка давать показания страже? Может, и будет, раз уж разговорился перед вестовщиком. Если, конечно, внезапно не исчезнет.
   -- Я хотел бы еще спросить об отце барышни Минору. Верно ли я понимаю, что это Ваш товарищ по службе?
   -- Такой же наш, как и Ваш.
   -- Но не "бывший"?
   -- Из разведки в отставку не уходят, как говорится.
   -- Стало быть, жив?
   -- Неизвестно.
   -- Не мог ли Талури через него искать выходов за рубеж?
   -- Мог бы. Хотя семья -- Алила, Минору -- считают мастера Навачи умершим. Смирились...
   -- А Райлер в храме Творца Жизни не мог вопросить, пребывает ли сей смертный среди живых?
   -- Тоже мог. Но даже если молитва была услышана и если Райлер и узнал, что Навачи жив, -- то с Минору он этой новостью не поделился.
   -- Приберегал для особого случая?
   -- Не знаю...
   Пора сотнику Бардангу и восвояси. Проверить показания дворника Ганикки и паренька Байчи Таррина. Если даже Гаммичи или дядя его все-таки присматривали за девицей Минору и видели, с кем она шла на Западный берег ночью с тринадцатого на четырнадцатое число, -- сообщить об этом Страже они пока не готовы.
   Успела ли девушка вообще побывать в квартире на Обретенской до того, как Тому умерла? Не сочинила ли она тот долгий разговор от начала до конца?
   -- Хотел бы я понять: что такое Тому услышала от Минору, что могло подтолкнуть ее к самоубийству? Или расстроить, взволновать настолько, что она перебрала порошка? Если Тому выполняла какие-то поручения Райлера, случайная проговорка барышни -- что, допустим, она видела Талури где-то в городе в такой-то день и час, -- для Тому могла означать полный крах.

* * *

   28.
   Семнадцатое число месяца Целительницы, девять часов вечера
   Западный берег, Коронная часть. Улица Бабочки, дом 21. Квартира семейства Натарри.
   Благородный Таррига Винначи, гость.
   Последний праздник перед большими новогодними торжествами. Полагалось бы в этот день чествовать корабелов, моряков и лекарей, но здешнее общество к ним отношения не имеет. Благородные господа и дамы, служилый приятельский круг. Боярину Маррбери было бы скучно.
   И тесно, хотя жилище семьи Натарри занимает целый уровень дома. Отделка во вкусе рубежа веков: гнутые линии, растительные узоры, много зеленого, голубого и приглушенно-золотого. И пол, и мебель из модного варамунганского ореха, при электрическом свете тоже кажутся золотистыми. Много шелковых вышивок и бисера на платьях у дам. Господа-войсковые -- в темно-багровом, судейские -- в черном, гражданские -- все оттенки серого. Храмовых деятелей нет -- как нет и Стражи, и Охранного отделения.
   Ужин прошел как нельзя степеннее. Танцев не предусмотрено, но есть музыкальная зала. Кто-то из гостей неизбежно будет играть на шпинете. А дамы -- петь. И надо будет их сначала уговаривать, а потом хвалить. При всех пороках боярышни Маррбери есть у нее одно достоинство: она хотя бы не поет. Слишком любит оперу, чтобы увлекаться домашней музыкой. Впрочем, сегодня она была столь мила, что решила остаться дома. А значит, можно слегка перевести дух.
   На столиках -- сладости и крепкие вина, каких терпеть не может благородный Таррига.
   Вчера Вы приходили к Тачи домой. Не застали его, соседи Вам сказали, что он в Мастерских. Ночная смена. Сегодня утром Вы его там нашли. Куда пойти с товарищем-рабочим в такой час? От трактира и даже от кофейни Тачи отказался. В итоге вы с ним отправились в Политехнический, благо это недалеко и для вашей гильдии там скидка. Вы заплатили, Тачи не возражал. Как трогательно: образованный господин приобщает простого жестянщика к славной истории нашего ремесла. Старинные станки, первые паровые двигатели...
   Вы спросили о заправке для противогазов. Он отвечал спокойно, четко, как всегда: договоренность в Марди была, в последний день поставщики отказались. Что-то заподозрила тамошняя Охрана. А за ведра и пожарные рукава Тачи хоть нынче может отчитаться -- их удалось запасти заранее. Но средства собраны: что Тачи с ними намерен делать дальше? Приберечь до лучших времен. Вы задали Ваш следующий вопрос -- об оружии из Гандаблуи. Тачи ни лицом, ни голосом не показал смущения. Признал: предложение такое было. Явно с нашей площади Ликомбо, или оттуда, где находится оное ведомство в земле Гандаблуи. Разумеется, Тачи отвечал решительным отказом. "Нам еще много разной дряни будут теперь сватать. Про наши деньги слух по городу просочился."
   И всё равно Вы ему не поверили. Предложили: раз так, то пусть лучше наличные до поры хранятся у Вас. В Вашей квартире, в несгораемом ящике. Тачи словно бы что-то прикинул про себя, а потом ответил: "Разумно. Съезжу за ними. Только уж завтра, ежели до тех пор дело терпит. Это за городом, три часа на поезде." От слов "за городом" Вас крепко передернуло. Но три часа поездом -- это гораздо дальше, чем имение Маррбери. Вы хотели сказать: нет, отправимся сейчас же. И не сказали. Почему? Вам стало совестно. Нет никаких оснований подозревать его -- кроме слов мохнонога. Мог ли Венко испытывать Вас? Или сам ошибаться в своих догадках? Добиваться вашей с Тачи ссоры? Все это не исключено.
   А у Тачи вид был слишком измученным. Вы-то, Таррига, успели уже забыть, каково работать по ночам в цеху. Одно дело -- возиться с чертежами или заговаривать зубы госпоже Маррбери. И совсем иное -- отстоять смену. А девятнадцатого числа у Тачи снова смена, и снова ночью. В итоге Вы дали ему срока до двадцатого. Он заверил, что у него и в городе деньги за сутки не пропадут.
   Странное чувство. Подозреваете Вы его или нет? Непонятно. Очень дурно, если Вы сомневаетесь напрасно. Обидели честного человека, осложнили работу Союза. И так же дурно, если все-таки он Вас обманывает. А если Вас обоих морочит мохноног -- совсем скверно.
   Еще три дня. Надо надеяться, за это время ничего ужасного не случится. Если Тачи принесет Вам свою казну и Вы ее запрете -- пусть это будет вашей с ним общей небольшой победой. Над собственным гонором. Он не сказал: "Хорошо, отдам, но тогда и Вы обеспечьте, чтобы к ящику не добралась Ваша подруга. Сможете?". Вы не сказали: "Я же знаю, Тачи, Вам хочется оружия -- не для Союза, а для себя. И не клинка, ни пистолета, а такого, чтобы уничтожало напрочь. Хочется настоящей, верной Смерти, поскольку Вы, Тачи, -- из тех самоубийц, кто очень и очень разборчив по части средств".
   Итак, Вы оба промолчали, и это уже хорошо.
   А на что потратить девятьсот тысяч наличными? Вы бы предложили -- на ремонт общежитий для механиков. Оконные рамы, печи, крыша, водопровод. И не сторонних работников набирать, а заплатить своим же: надо думать, справятся.
   Удивительно: как легко работяги "скинулись". Когда в последний раз они держали в руках по пять тысяч сразу? Старожилы Мастерских -- много лет назад. Молодые -- пожалуй, никогда. Жесткая установка гильдии: всё, что можно, закупать оптом по безналичному расчету. Еду, одежду, мыло, керосин. Чтобы рука рабочего вообще не касалась ничего такого, что получено не из щедрых рук гильдейского начальства. Никаких лавок, никакого рынка! Только общественная кладовая. Никаких денег, только раздатчики с весами и ведомостью. "А вы масло в этом месяце уже получали, вам не положено..." Всюду так, но в Механической гильдии особенно глупо.
   Кстати, Вам, господин политехник, тоже положена общественная картошка. И соответственно, не положена та часть жалованья, которую гильдия записала в "продовольственные закупки". И чтобы отдать ту картошку кому-то, надо лично явиться на склад, самому расписаться в получении. А старушка Даггад, мардаррина матушка, потом ее сбывает. И тоже не за деньги: меняет на какое-то другое добро.
   А тут -- пять тысяч. И ведь каждый нашел бы, на что потратить. Неправда, что гильдейское снабжение их отучило от самостоятельных решений. Однако не пожалели -- отдали на общее дело. Хотят, чтобы оно было: дело это. Не казенное, не гильдейское, а свое. И Вы можете только надеяться, что мечта их не сводится к оружию. Или хотя бы не начинается с него.
   -- Господин Винначи! Ну, вот. Мы Вас совсем не развлекаем.
   Барышня Натарри, а с ней еще некое юное создание. Следом движется и батюшка: дородный, усатый. Этому бравому четвертьтысячнику и его дочери Вас, кажется, представляли, но Вы не помните их прозвание.
   Должно быть, Вас сейчас продолжат спасать. Замысел этот уже давний. Чтобы Вы перестали губить себя, тратя время и силы на госпожу Маррбери и на сомнительные рабочие кружки.
   -- Как, Вы говорили, называется та Ваша махина? На котором ходу?
   Голос у барышни-хозяйки под стать наряду. Будто стеклянные бусинки бренчат.
   -- На гусеничном, госпожа моя.
   -- Да! Я так и помнила: что-то связанное с бабочками!
   Ваша разработка. То немногое, чем Вы можете загрузить производственные мощности Мастерских. Получаете деньги от Совета гильдии на Ваши вольные исследования, механики Вам готовят опытные образцы. Чем дольше Вы будете возиться, тем лучше. Если вдруг однажды Ваша разработка будет закончена и принята -- строить такие махины будут, конечно, не в Ларбаре.
   -- А для чего это нужно? -- спрашивает вторая девица.
   -- Чтобы передвигаться по бездорожью. Например, по пашне, если это сельскохозяйственная махина.
   -- Понятно, -- молвит четвертьтысячник непререкаемо. Дальше Вам, должно быть, рассказывать нельзя: в военном деле подобные махины тоже смогут применяться.
   Он продолжает:
   -- Вас давеча "Доброхот" напечатал. Сильно переврали?
   -- Почти всё, кроме имени, прозвания и должности.
   -- Чего другого от газетчиков и ждать. Мы вот однажды государя королевича встречали -- как бы Вы думали? -- на волках!
   -- Почему на волках?
   -- Так в газете написали: "...запряжены мощные бирюки". Это про наши лафеты. Каково? Будто у нас не Приморье, а Крайний Север, с песьими упряжками.
   -- Вестовщик хотел сказать -- "битюги"?
   -- Не иначе, так. И опровержения не потребуешь. А то они что-нибудь еще хуже ляпнут.
   -- Печально. Если учесть, сколько граждан читает подобные глупости.
   Вы, кажется, дерзите. Что -- "глупость"? Опечатка или сам отчет о войсковом смотре?
   Четвертьтысячник на Вас не обиделся. Глядит серьезно:
   -- А как по правде-то? Ваш Союз -- дельная затея?
   Так же прямо он мог бы спросить: "Вы -- порядочный человек"? Любящий отец должен разобраться, что за знакомые у подруги его дочки.
   -- По правде -- дельная и очень нужная. По нынешнему ее состоянию, увы, еще очень слабая. По крайней мере, у нас, в Приморье.
   "Слабая", "слабая". Любимое Ваше слово. И чем чаще Вы что-то подобное повторяете, тем больше Вашим подопечным хочется силы. А что дает силу? Вера в себя. А что укрепляет веру? Оружие...
   Разговор ваш услышали. Подходят еще две барышни, сестры Иннави. И с ними благородный Мамулли, Ваш бывший однокашник по Коронной школе. Теперь -- в черном сюртуке правоведа.
   -- "Союз" -- Мэйанских трудящихся? Так это ваши молодцы у меня под окнами с утра до ночи горланят?
   -- Возле Вашего дома, Мамулли?
   -- Дома я, горе мне, почти и не бываю. Нет, у конторы. На Западной дороге, почти на самом углу Башенной площади.
   -- Мы не стремились смутить Ваш покой на службе.
   И снова дерзость. А ведь Мамулли мог измениться. И в своем присутственном месте не спит после ночных загулов, а дело делает.
   -- Беда в том, что как-то оно у вас невнятно, Таррига. Я чуть не год уже ваши речи слушаю. Невольно, через окошко. Так ничего и не уразумел.
   Войсковой господин ему наставительно замечает:
   -- А Вы послушайте.
   "А Вы, господин политехник, расскажите уж, коли начали." Это, должно быть, называется: отрезать пути к отступлению.
   -- Гильдия есть сообщество свободных работников. Все это знают еще со школьных лет. Но на деле от рядового работника слишком немногое зависит. Очень узки границы этой свободы. Нам говорят: в Объединенном Королевстве нет промышленников и наемных рабочих -- как в Биарре или Океанийском союзе. Заводы у нас принадлежат самим труженикам. Их выборные ведают и производством, и наймом, и сбытом, и распределением доходов. А получается, что эти гильдейские руководители -- отдельный общественный слой, те же хозяева, но под иной личиной. Мы же хотим, чтобы выборные старосты по-настоящему отчитывались перед теми, кто их избрал. Не раз в двенадцать лет, а постоянно. Чтобы трудящиеся могли трудиться, а не получать свои "простойные" и ждать, когда их соберут и поведут кого-нибудь громить, а они не смогут отказаться, потому что живут у гильдии на содержании. Чтобы быт рядовых гильдейцев не превращался в подобие каторжного: "на всем готовом", но без выхода вовне.
   -- Пока всё это очень общо.
   -- Извольте, вот Вам пример: Механические Мастерские в нашей Старой Гавани. Оборудование -- середины прошлого века. Производство убыточно, поскольку слишком дорого. "Ларбарский Доброхот" объясняет читателям: простои случаются потому, что махины стали слишком совершенны, и ту же работу можно исполнить меньшим числом рабочих. Это неправда. Причина в том, что мы постепенно становимся кем-то вроде ткачей золотой парчи в городе Кэраэнге: устаревшее, и оттого крайне невыгодное ремесло -- зато строго следует обычаям прадедов. А почему так? Поставить новые махины в наших цехах невозможно. Перестраивать Мастерские в том же квартале, посреди города -- дорого и слишком хлопотно. Завести себе новое здание где-то на окраине? Это выход, но это нарушит права потомственных механиков, у кого жилье -- в тех же Железных рядах. Их права вообще оказались очень удобны для руководства. Широчайшее поле открывается для злоупотреблений. Мы "механики": вроде бы, должны строить махины. На самом деле мы в основном уже их только подновляем и чиним. Ведь новую горелку или насос дешевле привезти из-за моря, чем изготовить у нас. Стало быть, наше дело -- ремонт. И чаще не в Мастерских -- слишком сложна доставка -- а на месте. На других предприятиях или на дому у граждан. А в трудовом договоре у потомственных рабочих не сказано, что они должны трудиться на выезде. Какой отсюда вывод? Набирать всё больше и больше новых работников. Из пригородов, из деревень. Они же для начальства хороши еще и тем, что им и за простои платится меньше. И доля наличной оплаты у них ниже, а может быть и вовсе не оговорена. Чем больше таких новобранцев, тем больше счетов, куда поступают мнимые деньги. Мнимые -- потому что доступа к ним работник почти не имеет, а следить за их оборотом не может вообще. Как я недавно узнал, ларбарские механики вскладчину постоянно приобретают скорняжные товары на Ингуде и перепродают на Мунгаи -- ничего о том и не слыхавши. Гильдия любезно взяла на себя посредничество, и на том имеет свой скромный доход.
   -- Ну, ворья всюду хватает, -- соглашается четвертьтысячник.
   -- Так жаловаться же надо! -- восклицает Мамулли.
   -- Что мы и делаем. Но наша задача шире: добиться, чтобы гильдия исполняла свои прямые обязанности -- и чтобы ей не было невозможно и невыгодно от них уклоняться.
   -- Это что же, всех старост перевыбрать, снизу доверху?
   А дочь войскового господина спрашивает:
   -- Вы бы сами, благородный Таррига, согласились быть выборным, если бы Вас выдвинули?
   -- По чести говоря, госпожа, мне бы этого очень не хотелось. Но согласился бы. Гильдии нашей нужно переустройство.
   Слишком долгие речи Вы произносите. Пожалуй, пора: возьмите в прихожей Вашу шляпу и обойдите слушателей с просьбой о пожертвованиях на благое дело.
   В следующий раз возьмете с собою мохнонога. Он еще лучше сумеет разжалобить благородное общество. Для наглядности покажет какой-нибудь химический фокус.
   Барышня Натарри горячо заключает:
   -- Я повяжу Вашу ленточку, благородный Таррига. Цвет Вашего союза -- синий?
   О, да. Ярко-синее пойдет Вашей вороной лошади.

* * *

   29.
   Семнадцатое число, без четверти одиннадцать вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань. Ополченская улица, дом 8, квартира 3.
   Алила Магго, дневной ординатор второго хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
  
   Одна я осталась. Как тебя не стало, Чани -- совсем одна. На людях всегда добавляю: с дочкою, но себя-то не обманешь. Минору она ведь тебе -- сестричка, матери -- внучка, а мне -- кто? Пока девчонкою была, не так это чувствовалось. А тут год назад прихожу домой, устала, как лошадь, смотрю -- девушка в минниной комнате сидит, уроки делает. Взрослая, почти невеста. А я про нее ничего не знаю. Ни про подружек, ни про ухажеров, ни про тайны девичьи сердечные, ни какой предмет в школе -- любимый, ни как жить она дальше собирается. Страшно? Еще как!
   Всего этого могло бы не быть. И даже должно было. Как тогда забеременела -- сама не пойму. Мать -- в деревне, от Рунни помощи никакой, забота одна, ты еще малой. Да работа, да выпускной год -- первый разряд на носу. Ну куда второе-то дитя на себя взваливать? Пошла к акушерам нашим: так, мол, и так, выручайте. Там плечами пожали: дескать, дура ты, конечно, раз до такого довела -- лекарка, как-никак, но делать нечего -- поможем. Хоть сейчас. Мне бы сразу и согласиться, да занятия пропускать не захотела. Давайте, говорю, до праздника отложим.
   Отложила. Рунника от кого-то узнал. Какая ему блажь в голову тогда взбрела? Девочку он, видите ли, захотел! Чего только не наобещал -- и что мы к нему переедем, заживем, как люди. И даже -- что женится. А я тоже хороша -- поверила.
   Позавчерашний день и часть вчерашнего у Алилы заняла раскладка припасов по емкостям, уборка на кухне. Осталась еще одежда: в ней тоже стражники копались. Прошлой ночью мастерша перестирала ее, нынче гладит. Лекарские балахоны, ярко-зеленый воротничок -- знак второго ученого разряда. На работу завтра не идти, но всё-таки...
   Ты, Чани, маленьким был. Не запомнил, небось, как мы с тобою в те годы в общежитие жили. Как девчонки, подруги мои, с тобою по очереди сидели. А папа в гости приходил. Или к себе нас приглашал. Не надолго -- на ночь или на праздники. Зачем нам с тобою к нему было переезжать? Рунни -- работает, я -- учусь и работаю, с кем ребенка-то оставить?
   "Кого ты, девка, слушаешь?" -- сказала мне тогда наша главная сестра, моя начальница. Старая-престарая мохноножка, мастеру Чиллу троюродная тетушка. "Что ж ему, чтобы жениться -- одного-то ребеночка мало?" Я обиделась в тот раз, ответила, что рожать для себя собираюсь, а не для кого-то там. А вышло, что зря обижалась. Права она была, мастерша Ликки.
   Но -- родила. Всем назло и себе в первую очередь. Руннике забавы такой на полгода хватило, потом стало неинтересно. Я от потока своего отстала, пришлось год пропускать. Чуть работы не лишилась. Мастерше Ликки спасибо -- замолвила словечко за меня. Да еще и квартиру выбила. Нашу нынешнюю, на Ополченской. Так и получилось: у Рунники одна комната, а у нас с тобою и с Минни -- две, да еще кухня своя. И какой смысл в переезде?
   О-хо-хо, вру я, Чани. Все вру. Не так оно было. Меня послушать сейчас -- так хуже Рунни на Столпе Земном человека не сыщется. А про покойного ведь либо правду, либо ничего. Двадцать с лишним лет назад о мастере Навачи никто дурного слова бы не сказал. Молодой доктор, умный, профессора Нираирри верный сподвижник. Сам недавний выпускник, а уже со школярами занимается. Да не по обязанности, а по велению души. И не только о лекарском деле речь ведет, а и про жизнь -- тоже.
   Говорят, как увидела -- сразу и влюбилась. Со мною не так. На папу твоего не смотреть -- его слушать надо было. Замечательно он говорил всегда. Увлеченно, понятно. Не как профессор Чамианг -- чтобы и пятилетний разобрался, а наоборот, собеседника, до своего уровня поднимая. По научному, а все же легко и не обидно.
   Как с недужными разговаривать или с родственниками их -- это я у Рунни переняла. А тогда если надо было больного на операцию или на процедуру уговорить, убедить в чем-нибудь -- всегда его звали. Пообщаешься с таким вот доктором -- самому захочется грамотеем заделаться. Как, например, с Талдином нашим случилось.
   Талдина Курриби, ты, Чани, помнишь. Хороший лекарь, еще бы не пил. А поначалу учился он на Естественном. Будущий химик-пищевик, по окончании работал бы на рынке или на складах продовольственных. Родителям своим на радость, себе -- на пропитание. Но пока учился, места на рынке не нашлось, так что санитаром в лечебницу устроился. Больных в операционную подавал, перевязывать помогал, еще всякое по мелочи. Парень любознательный, неглупый, часто и на операциях оставался. Сперва -- просто посмотреть, потом крючки подержать. С Рунникой толковал много и часто, можно сказать даже: приятельствовали они.
   Рунни однажды на дежурстве и спрашивает, на каком Талдин году обучения. Тот отвечает, что уже на третьем. А "отросток" делал когда-нибудь? Курриби честно говорит -- нет. Навачи сразу возмутился: что ж такое, парень уже три года отучился, а сам ни разу не оперировал? Иди, мол, делай, а я помогу. Одного не спросил: на каком Талдин отделении. Видимо, посчитал, что на Лекарском. Курриби -- не будь дурак -- пошел. Да и сделал. А после этого с Естественного бумаги забрал, на Врачебное дело поступил. Рунни, правда, после этого чуть голову не сняли. Однако же, обошлось. Не умел профессор Чамианг головы снимать.
   Талури Райлер, когда был в этой квартире, спросил: по-Вашему, мастерша, вещи тут у Вас удобно расставлены? Сидел за этим вот столом, где сейчас скатерть убрана, а для глаженья постелено детское одеяльце. Алила тогда ответила: мне -- вполне. Всё под рукой. Райлер не стал вдаваться в рассуждения, что в ее доме неправильно с точки зрения мировых стихий.
   Он ушел -- и отчего-то захотелось всё переставить к умблам поганым. И когда другой минорин кавалер, Гамми, в очередной раз начал ныть, чем бы таким он мог быть полезен, -- Алила предложила покрасить потолки, переклеить обои. Гамми взялся. Полмесяца орудовал, нацепивши особую газовую маску для легочников. Мастерша с дочкой временно спали в одной комнате. Сначала в этой, после у Минни. Тут бы и поговорить по душам. Да как-то не вышло.
   А я, Чани, до сих пор не знаю, кто Навачи про меня проболтался. Про то, что я Минни жду. Либо сам Нираирри, либо Талдин. Некому ведь больше. Рунни меня тогда -- редкий случай -- к себе пригласил. Не по-любовному, по-дружески. И как доброму и старому товарищу объяснять принялся. О вреде прерывания беременности. Тяжело ребенка растить? Так он помогать берется. Можно даже и пожениться для простоты. Никто меня, как видишь, в супруги не звал. Я сидела, слушала и первый раз в жизни Руннику понять не могла: а он вообще-то помнит, что у нас с ним ты уже есть?
   С отцом твоим мы так и не съехались никогда. Он на Ополченскую тоже не перебрался. Хотя бывало, почти по пять-шесть месяцев с нами жил. Особенно в последние годы. Перед тем, как уехать. Собирался в Пардвену на месяц -- какой же Всемирный Съезд Травматологов без ларбарцев? Мы и не прощались, думали, скоро свидимся. Одна Минни отчего-то расплакалась. Я иногда спрашиваю себя: ни мне, ни тебе, Чани, Навачи в своем решении на открылся, а дочке признаться не мог ли? Или мы с тобой не почувствовали, а она что-то да поняла?
   Уехал Рунника. На следующий день приходит в ординаторскую Нираирри -- расстроенный и растерянный. Спрашивает, отчего его не предупредили. Я ж, говорит, все-таки его учитель. Да в чем дело, спрашиваем. А Чамианг нам письмо протягивает. От Рунни. Не на Съезд он отправился, а в Далис, работать. ППГ пригласило -- Помощь Поверх Границ, повстанцев лечить. А то они, борцы за свободу, от правительства врачебных услуг не принимают.
   Талдин, сам уже семейный, крепко тогда разозлился. Почти до слез. У меня и у Баланчи все спрашивал -- за что он с нами так?
   А с детьми, со мною -- за что? За то, что слушать его вдруг надоело? Да, он ведь в последнее время все этими мятежниками восторгался. С Рунникою всегда так было: посетит его какая мысль -- обо всем прочем напрочь забудет. Нету смысла печалиться, это он не со зла.
   И сестренка твоя, Чани, такая же. Что-то ей в голову взбрело -- о матери в последнюю очередь вспомнит. Правда, Минни девочкой спокойной росла. Но, видать, все же отцова порода, рано ли, поздно ли -- а и у нее началось.
   Я долго этого замечать не желала. Сходства семейного. Руннике кроме работы его ничего и не требовалось. Придешь, бывало, к нему домой, а там из съестного -- только хлеб, соль и чай. Ни крупы, ни масла, ни сыра. Теперь вот Минору. Подруг нет, увлечений нет. Разве что хор. Я ее спросила как-то: что это -- Семибожное служение? Не больше, чем все остальное, сказала она. Считай, совсем не ответила.
   Руннике я на дежурства всегда полные сумки таскала -- а иначе б голодным сидел. Да нет, у нас это не редкость. Нелли вон "своему Таве" тоже вкусности разные готовит. Что поделать -- хочется о родном человеке позаботиться. Только и Харрунга в ответ отдаривается. То варений домашних приволочет, то свинины, что ему из деревни прислали. Отдаст ей и непременно скажет: это -- вам. В смысле, и Нелли, и дочке ее, и мужу.
   Курриби нынче тоже многие жалеют. Жена, мол, ушла, поесть никто не сделает. Приносят и ему. И не только поесть, выпить тоже. Талдин о таких доброхотах никогда не забывает. Сегодня ты ему пироги домашние, завтра -- он тебе что-нибудь состряпает. Да что ужасно -- еще и собственноручно. А в его блюдах до мяса докопаться требуется. Сквозь слои лука, перца и чеснока.
   О Дангмане и говорить нечего -- его пол-лечебницы радо угостить. Отказаться он не откажется, примет с благодарностью. Да с таким видом, что даритель тут же уверится: не принеси он этой картошечки -- у Дани к утру прободение язвы приключится, не меньше.
   А попробовал бы кто за Чабиром, к примеру, так поухаживать. Уж он такую бы рожу скроил -- гаже не выдумаешь. Еще и спросил бы: что, на откорм поставили?
   Даже Чангаданг. На что, казалось бы, придира. На работе есть не привык. Только кофей признает. Гайчи, разумеется, начала ему варить. Змий отведал, сморщился и заявил, что этому искусству он ее тоже научит. Как о нем, великом и древнем боярине, заботиться надлежит.
   Так или иначе, но каждый из них даст понять, что видит твои старания. Рунни же за кормежку благодарить никогда не пытался. Съедал, но не замечал ее вовсе. Я, дескать, не просил, а коли носишь -- значит, самой так хочется. А мне бы, Чани, хотелось, чтобы он хоть раз мне сказал -- я завтра приду, так ты сготовь на ужин то-то и то-то.
   Минору тоже не просит. И готовить, кажется, не умеет. Впрочем, этого про нее я опять же не знаю. Оставлю ей иной раз так, что только подогреть надо, приду с работы -- а еда на месте. Спрашиваю: почему не ела? Ела, отвечает, что-то, сыта. Но кастрюли-то не тронуты! А еще посуда бывает, что исчезает. Потом вдруг появляется. Может, я конечно, и сама ее куда засуну, а после не вспомню, но вроде рано мне пока на память-то жаловаться. Или она втайне от меня что-то готовит да кушает? Или этого своего Лурри подкармливает?
   Она, по-моему, девочка добрая. Пришла в гости, увидела, что баба эта отходит, кинулась помогать. А та, небось, упрашивала, чтобы лекаря не вызывали, не то в ней дурманщицу сразу распознают и Охранке сдадут. И Минни не смогла ей отказать, потому и мне весточки не давала. Да самой управиться -- силенок и знаний не хватило. Вот и винит теперь себя, и говорит: я убила?
   Сегодня нам свидание дали. Признайся она мне в этом -- я бы все простила и все поняла. А Минни молчит. Утешает лишь: в камере тепло, топят, кормят хорошо, не волнуйтесь, мол. Как со слабоумными, Чани, -- и со мной, и с Гаммичи.
   Не понимает, дурочка, что себя губит. Рунни вот тоже добрым был. Мятежников пожалел. Иная доброта -- только себе во вред.
  
  
  
  
   Часть третья
   Подвижники
  
   30.
   Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 г. Девять часов утра.
   Восточный берег, Старая Гавань. Семибожный храм Творца Жизни.
   Подвижник Творца, Не Имеющего Обличий.
   Мохноног в рабочей одежде.
   К кирпичной стене храма снаружи приставлена лестница. Божий служитель лазал наверх -- открыть окошко под куполом. Скоро весна, здание надобно проветрить. Собирался уже спускаться, и тут на помощь ему явился работяга мохноножьего племени. Взялся подержать лесенку, чтобы, не дайте Семеро, подвижник не свалился.
   Так они и стоят теперь: человек на узкой ступеньке, мохноног внизу на земле. Храмовые задворки завалены разным хламом.
   -- С просьбою я к Вам. Воззовите к Подателю Жизни, да не оставит милостью своею живую тварь! Видят Семеро, хороший был человек...
   -- Был?
   -- Так ведь помирает! Только на чудо вся надежда. Ну, и на лекарей, ясно.
   -- Кто болен-то, мастер? О ком молиться?
   -- А Вы его знаете, досточтимый. Вот, даже справлялись, говорят, давеча о нем. Художник Лиратта. Хороший человек. Честный семибожник.
   В лице подвижника мелькает беспокойство. Или досада. Словно ему некстати такая осведомленность просителя. А может, он и впрямь огорчен известием.
   -- А Вы не знали? В больнице он, в тяжелом отделении. Отравление, говорят.
   -- Что, совсем плох?
   -- Ох, да не то слово! Высокая судорожная готовность. Угроза отека головного мозга. А также "отсутствие сознания на фоне нарастающих явлений сердечно-сосудистой, дыхательной и почечной недостаточности" -- во чего!
   -- А Вам откуда это всё известно?
   -- Так что ж -- в Первой Ларбарской мохноноги, что ль, не работают? Там, между прочим, староста здешней мохноножьей общины, мастер Чилл -- один из главных. Ну, и другие есть.
   -- Я помолюсь.
   Обещав это, человек не торопится вниз. Замечает:
   -- Только, сдается мне, никакой он не семибожник, отравленный Ваш.
   -- Зря Вы так, досточтимый. Он вот и в храм всё ходил. Ко Пламени Воителя. Ополчался в бой, стало быть. Настоящий и преданный, получается, брат... семибожный.
   -- А плакаты для МСТ кто тогда малевал? Не Лиратта разве?
   Рисунки эти известны всему Ларбару. Круглый стол, на нем разложен платок для игры в "шесть квадратов". На разноцветных полях выстроились мелкие серые фигурки. Вокруг стола -- семеро кривляк в храмовых Семибожных облачениях. Кидают кости, а вместо денег ставят на кон честных тружеников Ларбара. И господин Винначи -- исполинского роста, в рабочем фартуке -- жилистой рукой ударяет по столу, а позади него развивается синее знамя Мэйанского Союза Трудящихся.
   -- Именно, досточтимый! Ведь что суть эти плакаты? Насмешка, если не сказать -- издевка. Вдумайтесь! Вождь МСТ в одежде механика требует от жрецов прекратить играть трудящимися. А сам-то -- ну вылитый рабочий, да! Разве что кольца Коронной школы на пальце недостает... А бьет? Вы только вглядитесь, по чему он бьет. По своему же брату, рабочему. Ну и, наконец: что, собственно, дурного или опасного в этих забавных человечках за столом? Что, я Вас спрашиваю? Тончайшее иносказание -- вот что я вижу в сих плакатах. МСТ этого не понять, но Вы-то -- человек умный.
   Божий служитель соскакивает на землю.
   -- И что за бой имеется в виду? С кем?
   Мохноног отпускает лестницу. Разводит руками. Напрасно, мол, досточтимый изволит гневаться.
   -- А это уж с кем Братство решит. Мастер Лутамбиу и прочие ответственные лица. Ну, и храм, конечно...
   -- Значит, так. Первое. Этот "хороший человек" сбывает отраву.
   -- Какую-такую "отраву"?
   -- Обыкновенную. Не умозрительную, не всякий там "дурман для головы простого люда", а порошки в бумажках. Ту самую дрянь, от которой он сейчас якобы помирает.
   -- Дык, взаправду помирает-то!
   -- Второе. Он двурушничает. Рисует любую пакость, лишь бы платили за нее. Все способы хороши, чтобы денег добыть на достойное дело. За это, выходит, бедняга и поплатился. Но перед тем, как пасть в неравной схватке, какие-то деньги он всё-таки передал Рабочему Братству. Я верно понимаю, что это -- те самые девятьсот тысяч, которые неизвестно откуда взялись, пока Лутамбиу по области ездит?
   -- О чем я и толкую. Художник, может быть, очухается еще, хотя доктора говорят -- не скоро. А может, и вовсе... Тут уж всё в воле Семерых.
   -- Вопрос: а на что эти тыщи?
   -- Да он предсмертной-то записки не оставил. Так что сами выбирайте, какое безобразие за ним зачислить. Лиратта тоже ведь -- доброхот. А из благих побуждений -- какой только дряни не измыслишь...
  

* * *

   31.
   Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, около полудня
   Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница, Отделение для тяжелых больных (ОТБ).
   Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ.
   Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка той же лечебницы.
  
   Я зачем-то понадобился барышне Ягукко. Иначе с чего бы ей около меня вертеться. Интерес ее ко мне, конечно, чисто деловой. А вот какой именно -- попробую угадать. Ну, во-первых, насчет Минору чего-нибудь вызнать. Как вчера в участке все прошло. И это -- самое вероятное.
   Помнится, как-то зимой я ее тоже пытался расспрашивать. Насчет Буно. И она мне ничего не сказала. А теперь я ей ничего не скажу. Да не из вредности, а потому что подписку давал о неразглашении. А еще потому, что говорить мне особенно и нечего.
   Впрочем, возможно, дело вовсе и не в Минору. О девице Магго она и у Алилы могла узнать. Тогда остается общежитие. Может быть, хочет намекнуть, чтобы я о нашей случайной встрече не трепался. Если Тагайчи меня все-таки видела, и поняла, что я ее тоже заметил. Но вообще-то, делать мне больше нечего, как всем подряд рассказывать, что барышня Ягукко дома не ночует, а в комнату лишь под утро возвращается -- довольная и сияющая. Подумаешь, какое дело. Тем более, что мне самому в девчоночьем университетском общежитии по ночам и вовсе находиться не полагается.
   Или она хочет мне что-то от соседки своей передать. У которой я, к слову сказать, и имя-то спросить забыл. И тогда это уже совсем некстати, потому что ни на какие продолжения я не рассчитывал. Лишнее это все. Хотя Тагайчи походит на сводню не больше, чем я на болтуна. Да и, по-моему, не видела она меня все же. Не разглядела в коридоре, слишком темно было.
   Случилось это все еще до праздников. Как оно всегда со мною случается -- нежданно. Шел домой с работы. Завернул в кабак, что на углу Училищной слободки. А там -- девчонки сидят, школярки. К зачету готовятся. Между прочим, по анатомии. Одна спрашивает, а две другие ей по памяти отвечают. Я прислушался, конечно. Чую -- не сдадут, плавают. Особенно на венозных соустьях.
   Ну и как-то так вышло, что начал я потихоньку им подсказывать. А они меня в ответ спрашивают: а вы, мол, что -- тоже это когда-то учили? Вроде сперва за доктора меня и не посчитали. Слово за слово, короче, отправился я к одной из них в общагу. Для продолжения, так сказать, знакомства и для закрепления познаний в анатомии. Ну и закрепляли. До утра. Пока я не спохватился, что уже на работу бежать пора.
   А когда в коридор вышел крадучись, чтобы комендантшу не потревожить, увидел у дальней двери нашу стажерку -- Тагайчи. Она аккурат домой возвращалась. Тоже тихонечко. Меня, кажется, не заметила. Ну и я ее, понятное дело, окликать не стал.
   Окно над угловой койкой завешено наглухо, не пропуская света. И сама кровать огорожена ширмой со всех сторон. Всякие недужные случаются в отделении для тяжелых. Бывают и отходящие. А отдельных палат тут нет. Милосердно ли позволять остальным пациентам невольно наблюдать за ходом умирания? А иногда ширмы выставляют, чтобы оградить самого недужного от дополнительных раздражителей. Если таковые могут вызвать ухудшение его состояния.
   Девушка в зеленом балахоне с белой оторочкой заканчивает перевязку. Собирает инструменты, собирается уже уходить. И на мгновение задерживается возле ширмы, словно раздумывая: заглянуть внутрь или нет. А может, нарочно тянет время, чтобы мастер Харрунга сам с ней заговорил.
   -- Барышня Ягукко! Вы какую-нибудь запись в тетради оставите? Добавления к назначениям будут?
   -- Нет, тут все хорошо идет. А дневник я уже написала. Кто это у вас на второй койке, тяжелый?
   -- Отравление амитином. Вторые сутки без сознания.
   -- "Чернушка"? Ясно. А кровотечение-то как порозовело, а?
   -- Да, завтра, наверное, можно и переводить... Быстро время летит, да? Вот и еще один год заканчивается.
   -- Не так уж и быстро. До лета во-он сколько остается. Вы в Новогодие когда дежурите?
   -- Мы пока график не утрясали. Знаю точно, что не тридцатого. Тридцатого я в прошлом году стоял. Третий, я думаю, день. Или четвертый. А вы?
   -- И мы, скорее всего, в третий. Хотя у нас тоже еще не утрясали. Может быть, вместе попадем. Хорошо бы.
   Везет же кому-то. Есть, оказывается, на Столпе Земном девушки, с которыми можно разговаривать. О графике, например, и о дежурствах. А то я когда дома об этом обмолвлюсь, Тамми сразу же отключается. Неинтересно ей, понимаете ли!
   -- Да, хорошо. Все вместе и отпразднуем. Если, конечно, Ваш наставник против не будет. Или работать не придется до самого утра.
   -- Да даже если работать. Праздник ведь главное в хорошей компании встречать. А застолье и прочее -- вовсе необязательно.
   "И даже -- нежелательно, -- говорят эти хитрые глаза. -- Завязывал бы ты, мастер Харрунга, с выпивкой!" Да, видать, совсем дела плохи, раз уж школяры доктора наставлять взялись.
   -- А что ж это Вы на праздники домой не съездите, Гайчи? Родители-то, небось, соскучились?
   -- Я, может быть, потом, в каникулы. А сейчас -- дел слишком много.
   Ну да, ну да, особенно тех, что по ночам решаются. С пареньком из "Доброхота". Вот же, мастер Чангаданг, сотворил-таки доброе дело. Провел осенью беседу с газетчиком, заодно и ученицу свою познакомил. А у ней там, похоже, все серьезно. Так что устроил личную жизнь барышне -- в лучших традициях восточных наставников.
   Только одна загвоздка, мастерша Ягукко. Будете всю жизнь в лечебнице проводить -- не всякий муж с Вами уживется. Так что о работе иногда и забывать следует. Для собственной же личной пользы и выгоды.
   -- Ну нельзя же только о делах думать. Для женщины ведь не работа главное, а семья. Любовь там, дети... Не понимаю я вас, молодежь. Ни Вас, ни Минору.
   -- Ой-ёй-ёй, "молодежь"! Что это Вы, мастер Харрунга, в старики записались? А Минору... Так она, может, тоже из-за любви на себя напраслину берет. И очень даже по-женски все получается.
   -- Тогда я такой любви не понимаю. Убийца, дурманщик, крамольник -- и это можно любить?
   -- То, что он убил, -- еще не доказано. Но ведь и убийц же кто-то любит. Не потому что они -- убийцы, а вообще. И крамольники не все плохи.
   -- Ну-ну. Как это все восторженно да возвышенно. Особенно для юных девиц.
   -- Не дразнитесь! Я бы на такого все же не польстилась. Тут я тоже Минору понять не могу.
   А я однажды польстился. На самого настоящего крамольника и безобразника. Не в смысле любви, а просто по-человечески. Больше года назад это было. После Новомесячья Рогатого. Возвращался я тогда домой с работы. Та зима снежной выдалась. Поземка, ветер холодный, скользко. Я под ноги гляжу, голову в воротник прячу. Не сразу заметил, что за мной от самой лечебницы кто-то топает.
   Долго топает, настойчиво. Училищную слободку прошли, Башенную площадь, свернули в Первый Шатерный. Тут она ко мне и подошла. Она, потому что преследовательница моя бабой оказалась. Правда, я это понял, лишь когда она голос подала. "Доктор?" -- спрашивает тетка. "Ну?" -- отвечаю. "Пойдем, -- говорит, -- со мной. Там плохо!"
   И я пошел. Бывало такое и раньше -- и в Мичире, и в Марбунгу. Запил кто-нибудь или с лихорадкой свалился, или рожает. А в больницу не едут. Либо по недомыслию, либо денег нет, а то и не в силах уже. Особенно если баба и если на сносях.
   Добирались мы долго, и самое обидное, что в обратную сторону. На Восточный берег, в Старую Гавань, за вокзалом куда-то. И это я после уже сообразил, что тетка-то, похоже, нарочно петляла. А тогда просто шел и мерз, и ругался тихонечко. И на себя, и на нее, и на несчастливую судьбинушку.
   Не напрасно, как выяснилось, ругался. По дороге расспросить, что случилось, как-то не удалось -- слишком уж было холодно. А на месте... Никакой роженицы там не оказалось, и пьяницы в горячке тоже. А обнаружился рыжий конопатый парнишка чуть за двадцать. Пригоженький, будто с новогодней картинки. И с осколочным ранением бедра. Ни много, ни мало. Так что запоминай, Харрунга, адресок и дуй прямиком на площадь Ликомбо. Если лекаря, конечно, из этого дома так просто выпустят.
   Я сказал тетке, что она дура. Я сказал, что о ранениях подобного рода все доктора обязаны сообщать. Я сказал, что здесь нужен хирург, а я таковым не являюсь, несмотря на то что в хирургии тружусь, откуда она меня "вела". А еще сказал, что тут нужны инструменты и лекарства, которых у меня при себе нет. И быть их не могло. А если бы и были, я б все равно не взялся. И что она -- полная, совершенная, непревзойденная дура. Но впрочем, это я уже повторяюсь.
   Баба отвечала спокойно. Выбрала она меня потому, что я в хирургическом корпусе работаю, и когда уходил, сторож, со мною прощаясь, назвал меня "мастером Харрунгой", а она слышала. И ланцет у них есть: сынок ее, слесарь, как-то по случаю приобрел, так как им мелкие гайки крутить удобнее. И еще есть "инструмент" -- его сегодня один человек из Четвертой, прям из перевязочной спер. И бинтов они купили. А вместо спирта -- водка разве не подойдет?
   Ланцет оказался тупым и старым, зато "инструментом" -- вполне приличный зажим. Можно сказать, повезло, а то могли ведь и шпатель утащить, раз он в хирургическом кабинете лежит. И даже иглы кривые скорняжные где-то сыскались. Но в аптеку я ее все равно отправил. А пока ждал под бдительным присмотром еще двоих молодцов, парень мне принялся про свое несчастье рассказывать.
   Мол, они ничего дурного не хотели. Был праздник, зашли с ребятами в кабак. И не затем, зачем обычно ходят.
   "Вы не подумайте, я вообще не пью -- а с людьми поговорить. С согражданами. Что, мол, нельзя так жить. Выпивать, опять же, каждый праздник. На Владыку -- за умерших, на Рогатого -- за прекрасных дам, на Целительницу -- за здоровье и за тех, кто в море. А начальству-то выгодно, что мы сидим, как болваны, а за нас всё решают. Давайте лучше по-настоящему веселиться. Давайте, мы лучше песню вам споем.
   Ну и спели. Она, конечно, такая была, что в печать бы ее не пустили, но забористая. И никакого похабства, вот послушайте. Я только гармонь сейчас взять не могу. Такая была гармонь! Жалко..."
   В тот раз он мне даже спел. А вот тогда, в праздник, допеть им не дали. Подошли мальчики из Судостроительной. "Корабелы, которые корабля и близко-то не видали. Их ведь чуть только в гильдию принимают, начинают на драки натаскивать. Рабочая дружина -- называется. Личная охрана своих гильдейских воротил. А тут им, может, просто подраться захотелось."
   Парень требования заткнуться не выполнил. Те оскорбились. "Слово за слово -- драка и началась. Из кабака на улице уже. Народу-то много -- праздник. А тут -- черные. Стража, то есть. И так много сразу, будто нарочно рядом стояли и ждали. Стали нас разгонять. Кто-то ихнему десятнику по куполу двинул, те взбеленились. Вот гранату и кинули... Эх, гармошку жалко!"
   Пришлось мне вспоминать свое недолгое хирургическое прошлое. На самом деле, просто парень был везучим. Ничего серьезного не задето. Ни кость, ни сосудисто-нервный пучок. Перед уходом я сказал, что послезавтра надо бы перевязать. Ребята пообещали встретить меня у вокзала -- сюда, мол, сам не ходи. Подпольщики умбловы! Знали бы, кому доверились.
   Гармонист, впрочем, поправился. А два месяца спустя сотник Нариканда велел мне разыскивать в Первой Ларбарской пособника незаконной тайной организации. Возможно, меня самого. И я тогда отметил Кайрана, Талдина Курриби, Камато и Чабира.
   О! А чем это там мастер Чангаданг в Четвертой лечебнице занимается? Ну, дежурит, понятно. Но ведь самое же подходящее место, чтоб подобные знакомства сводить. А потом оперировать раненных беззаконников. Тайно, где-нибудь за городом. Или -- еще лучше -- на заброшенной барже! И Тагайчи по утрам не от дружка с любовного свидания возвращается, а из этой подпольной операционной. Какая прелесть!
   А того своего пациента я как-то недавно видел. На Башенной площади. По-моему, это все-таки он был. Опять на гармони играл и пел. Под плакатами Мэйанского Союза Трудящихся. Готов, стало быть, человек к новым подвигам и свершениям. И жить, и помирать за великое дело готов. Не понимаю я все же нынешнюю молодежь...
   -- А Вы, барышня Ягукко, каких крамольников предпочитаете?
   -- А таких, как Вы!
   Ну вот, кажется, мои деяния известны гораздо больше, чем я мог бы подумать. Ведь не читает же девчонка мысли на самом деле!
   -- А каких -- как я?
   -- А таких, кто на чужих несчастьях себе славу не зарабатывает. Это ж и врачевания касается. Не только крамолы.
   -- Слышал бы Вас господин Мумлачи!
   -- Да тут полбольницы таких. Я имела в виду тех, для кого очередной недужный -- всего лишь повод блеснуть.
   -- Ну, ничего. Половина -- таких, зато половина -- других.
   -- А больше всего я не люблю, когда возвышенные устремления кончаются -- вот -- чем-нибудь таким. Когда хороший человек себя до погибели доводит.
   Тагайчи кивает в сторону второй койки. Посадил себе мужик почки, дури перебрав. А ты, мастер Харрунга, будешь пить -- печень пропьешь. И прослезится на твоих похоронах господин профессор. И скажет, что ты всего себя отдал работе...

* * *

   32.
   Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, полдень.
   Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для свиданий в Старо-гаванском участке стражи.
   Минору Магго, подследственная.
   Якуни Карадар, участковый стряпчий.
   Светило ларбарского правоведения.
  
   Осанистый, чуть седоватый господин в дорогом сюртуке, с безукоризненной бородкой, не просто говорит -- держит речь, даже и при столь немногочисленных слушателях:
   -- Очевидно, что Вы совершили самооговор, барышня Магго. Вы не убивали тем способом, который назвали. Наилучшее для Вас -- немедленно прекратить лжесвидетельство, ибо Вы признаны вменяемой. Вам, как Вы уже знаете, предъявлено обвинение в умышленном препятствовании следствию. В то же время, Вы -- важный свидетель по делу. Вам надлежит, во-первых, изложить всё, что Вы на самом деле знаете о кончине особы, известной Вам как Авачи Райлер, а во-вторых, объяснить причины Вашей лжи.
   Девица Минору успела к сегодняшнему свиданию переодеться из лилового сарафана в полотняное домашнее платье. То, что матушка давеча принесла.
   -- А Вы от кого, господин стряпчий?
   -- Я представляю Вашу сторону. Мой коллега, Якуни Карадар, -- сторону Короны. Уважаемый Талури Райлер или кто-либо из родственников покойной, возможно, тоже пригласят стряпчего, и тот будет представлять ее сторону. А я -- Вашу.
   -- А это кто?
   -- Не понимаю вопроса. Кто -- "кто"?
   -- Я Вас не приглашала. Кто тогда "моя сторона"?
   -- "Ваша сторона" -- это Вы. Меня пригласили Ваша семья и гильдия.
   -- Тогда, наверное, лучше Вам у них и спросить, что я знаю и почему вру.
   Терпение ларбарского правоведа не так-то просто сломить:
   -- Если бы всё было столь просто, барышня. Передоверить трудную задачу взрослым тетям и дядям. Но Вы гражданка Объединенного Королевства Мэйан, совершеннолетняя, правоспособная. И двенадцатого -- четырнадцатого числа сего месяца действовали сами, не по указке. Так что извольте продолжать, раз начали.
   -- А это уже доказано, что "сама"?
   -- Да, ибо не были больны, зачарованы либо невменяемы.
   -- А как насчет "указок"?
   -- Понимаете, если бы Ваш поступок пожелало взять на себя какое-либо... м-мм... ведомство или сообщество, то сие уже произошло бы. Проще говоря, если кто-то воспользовался Вами -- безразлично, путем ли убеждения, запугивания или обмана, -- то он получил то, на что рассчитывал: вся ответственность легла на Вас. Вы, тем не менее, желаете сделать заявление насчет присяги?
   -- Не понимаю вопроса.
   -- Если Вы действовали по приказу, то лицо, отдавшее Вам приказ, должно было иметь к тому какие-то основания. По закону это означает, что Вы считали себя несущей присягу, а оное лицо -- Вашим полномочным начальством согласно данной присяге. Это так?
   -- Не так.
   -- Если же кто-то Вас убедил, что вести себя так, как Вы вели себя в эти дни, есть Ваш долг как гражданки Королевства, то и об этом Вы должны заявить. На подобных вербовщиков можно найти укорот согласно закону.
   -- Мы это давеча обсуждали с доктором Ниракари. Если мне кто-то что-то такое внушил, то давно еще. В школе или даже раньше. Не на вашей ли дремлющей совести -- эта смерть, безразличная вам? Ну, вот: мне смерть мастерши Авачи не безразлична.
   -- И сие, по-Вашему, -- повод, чтобы морочить следствие? Вы что, пошутить этак решили?
   -- Да уж какие шутки...
   -- Так давайте вместе разберемся, что Вами двигало. И подумаем, как теперь мы можем улучшить Ваше положение. Повторяю: отказ от ложных показаний и дача правдивых Вам зачтутся, хотя, возможно, и не оправдают Вас полностью в глазах Суда.
   -- Хорошо. Скажите мне, какие показания правдивые, я их дам.
   -- Барышня Магго! Вы издеваетесь?
   -- Извините. Скажите, пожалуйста, мастер Карадар: я сейчас могу заявить, что не в состоянии участвовать в допросе?
   -- В беседе. Это не допрос. Да, можете, -- отвечает Якуни.
   -- Заявляю. Мое состояние препятствует беседе.
   -- Похоже, так оно и есть, -- молвит Светило.
   -- А Вас, мастер Карадар, я еще хотела бы спросить о другом.
   Светило подымается из-за стола:
   -- До свидания, барышня. Надеюсь, к следующему разу Ваше состояние переменится к лучшему.
   -- До свидания, господин мой. И еще раз прошу -- извините.
   Наедине с участковым стряпчим Минору говорит:
   -- Я вообще-то обязана прибегать к его помощи?
   -- Нет.
   -- А можно, я от его участия прямо сейчас и откажусь?
   -- Вы уверены, что Вам оно не нужно? Это очень опытный стряпчий, из десятка его подопечных семь обычно выигрывают дело в Суде.
   -- Но что разуметь под "выигрышем", решает он?
   -- Конечно, нет. Решают подопечные, но по совету с ним. Они ставят цель, а как и в какой мере можно ее достичь, -- это уже зависит от стряпчего.
   -- А если мне как раз и важно -- "как"? Я непонятно говорю, простите...
   -- Очень хорошо, барышня Минору, что Вы задались вопросом: что в этом деле важно для Вас. Этого за Вас никто не решит -- ни стряпчий, ни сыск, ни Корона. Только Вы сами.
   -- У меня еще заявление. Нет, сперва вопрос. Я могу попросить, чтобы со мною не давали свиданий?
   -- Можете. Но решение останется за Стражей. И Вы не можете ходатайствовать, чтобы в качестве причины запрета на свидания Вашим гостям называли Вашу волю. То есть Вы никак не сумеете повлиять на то, скажут ли Вашей родне, что Вы не хотите их видеть, или не скажут.
   -- Понятно. Тогда заявление: прошу, чтобы на свидание со мною гостей допускали по одному.
   -- Это не увеличит частоты и общей продолжительности свиданий.
   -- Пусть так.
   -- Какие еще пожелания?
   -- А могла бы я сама просить об одном обследовании, вдобавок ко вчерашним?
   -- О каком?
   -- Богословском.
   -- Относительно сверхъестественного воздействия на Вас чародейское освидетельствование мастерши Малуви считается достаточным. Если на Вас лежит проклятие либо благословение, но не распознается как чудо, -- то для следствия и суда оно не значимо. Если Вы несете обеты, нуждаетесь в обрядах... но об этом я уже Вам раньше говорил.
   -- Тут другое. Я хочу рассказать то, что видела и слышала, кому-то, кто разбирается в обрядах. Не в чудотворных, а во всяких. Чтобы мне самой понять, что это было, прежде чем давать показания.
   -- Вы предполагаете, что наблюдали какое-то священнодействие, и не находите нужных слов для его описания?
   -- Да там, может, и священного ничего не было. Просто... Знаете, есть такая издевательская книжка: "Малютка Нда в чащобах Ларбара"? Там от лица пардвянского дитяти описано, как наши ребята играют в расшибалочку. Догадаешься, что происходит, если знаешь эту игру. А так -- выглядит, будто пляска сумасшедших. И я сейчас себя чувствую, как этот Нда. Может быть, мне и не богослов вовсе нужен, а кто-то еще... Хуже всего, что я на всё теперь так смотрю. Мне давеча доктор Харрунга втолковывал что-то, вроде бы по-мэйански и не в научных лекарских понятиях, -- так я уже и обычный язык не всегда понимаю...
   -- Доктор использовал выражения из обихода дурманщиков.
   -- А-а, ясно. И ясно, что ничего у меня не выйдет. "Пригласите мне знатока незнамо чего"... Глупо. Извините.
   -- Но если мы допустим, что я -- какая-нибудь малютка Ухты, которая сама ничего не знает? И попробуем те события обсудить хоть в каких-то словах? Пусть даже в бессвязных и дурацких. Не под запись, а пока что в виде прикидки.
   -- А Вам это можно? Это не будет противозаконно?
   -- Противозаконного деяния я не предлагал бы.
   -- Тогда хорошо. Вот мне господин сотник велел записать мой разговор с Авачи. Я попробовала, но вышло -- всё не то. Ведь это очень важно, в ответ на какие твои речи тебе что-то говорят. Смысл от этого зависит. А я не уверена, что Авачи говорила со мной. То есть -- что она меня слышала, а не кого-то совсем другого. И другой ей отвечал, конечно, совсем не то, что я.
   -- Будто два лицедея ради смеха перебрасываются строчками из двух разных постановок?
   -- Ну, да. Но она-то слышала правильные строчки, а не те, что я ей подкидывала.
   -- И так было с самого начала вашей беседы?
   -- Да. Только я не сразу заметила.
   -- Тут я вижу объяснение. Тому Мауданга, она же Авачи, принимала дурманный порошок амитин. В ее воображении на месте Вас мог сидеть кто угодно -- хоть пророк Халлу-Банги -- и произносить всё, что ей бы вздумалось. Таково свойство амитина: дает ощущение всемогущества, полной власти над происходящим.
   -- Да, но я-то порошка не принимала!
   -- А Вам и не надо было. Вы просто столкнулись с тем поведением, какое присуще дурманщикам. С непривычки выглядит странно и страшно. Нетрудно засомневаться: кто рехнулся? Собеседник мой -- или я?
   -- Если бы так только с дурманщиками было...
   -- Что верно, то верно. Может быть, вспомните, когда именно произошла эта перемена в ее речи?
   -- Нет, мастер. Речь не менялась. Просто я сообразила не сразу, что могу что угодно говорить: на ответ Авачи это не повлияет. При этом она слушала меня, отзывалась мне, но... Знаете, музыканты, играя многоголосную вещь, могут каждый вести свой напев. А могут как бы обращаться друг к другу, хотя сам напев вроде тот же, заданный.
   -- А может, Минору, Вам музыканта надо пригласить? Вы бы ему тот разговор пропели, за себя и за Тому -- без слов, просто голосом?
   -- И что? Музыку на суде не предъявишь.
   -- Смотря какой будет музыкант. Вдруг он сделает выводы, которые...
   В помещение заходит стражник. Что-то тихо говорит мастеру Якуни. Слышно только: "...Вы нужны...". Стряпчий мотает головой. Потом пишет на листке несколько слов, передает стражнику, тот уходит.
   Кажется, начальство требовало мастера на другой допрос. А тот отпросился. Написал что-нибудь этакое: "Магго заговорила..."
   -- Не потяну. Если по-настоящему пропеть, это будет сильнее любого дурмана. И надо быть очень хорошим певцом. И лицедеем тоже.
   -- А хоть как-то Вы могли бы описать того умозрительного собеседника Авачи? Бог или смертный, живой или мертвый, чудовище или обычное существо, какого племени, пола, какой повадки?
   -- Не знаю. Мне и позже нечто подобное мерещилось. Вот хоть вчера: мама говорит со мною -- а будто с Гамми. Гамми будто со мною -- а на самом деле с Вами... Сдвиг какой-то.
   -- Я сообразил теперь, почему Вы просите об одиночных свиданиях. Ну, а сейчас-то я с Вами говорю?
   -- Кажется, да. А тогда... Самое отвратное, что потом эти умозрительные знакомые начали в дверь стучаться. Или мне мерещилось...
   -- Не понимаю.
   -- Кто-то стучит. Не как соседская старушка: молчком, просто стучит. Авачи ждет немного, потом выходит. Я не знаю, куда: в уборную или куда еще. Возвращается, продолжает разговор, но я чувствую, что с кем-то она в этот промежуток тоже толковала. То есть я пропустила часть ее беседы. Господин сотник меня спрашивал про перемену ее настроения. Нет, не стала она грустнее или веселее. Просто что-то произошло.
   -- Так было один раз?
   -- Да.
   -- А когда примерно?
   -- Тринадцатого вечером. А еще до того, днем, кто-то не стучался, а просто дернул дверь и зашел. И Авачи от меня вышла к нему. В прихожую.
   -- Там и вправду кто-то был? Или она обращалась к пустому месту?
   -- Был, и даже звал ее "Тому". И на "ты". По-арандийски.
   -- Но голос Вы не узнали?
   -- Нет. Или узнала. Но там этого голоса быть не могло. То есть он совсем не то говорил и не так, что этот человек мог бы сказать и как он мог бы... Я непонятно объясняю. Ну, во сне иногда бывает: одно лицо на другое накладывается, и знаешь, что в школе у тебя, например, Боярыне Онтал взяться неоткуда, даже балаганной, а не всамделишной, а все же видишь, что это именно Боярыня. И не Боярыня одновременно...
   -- Кажется, я понял. А чей это был бы голос, если бы он произносил что-то другое, более подходящее?
   -- Мастера Талури. Но если только представить, что он -- это не он. Как если бы он не служил Безвидному. Не умел бы молитвы читать и никогда не учился. Если бы водку пил, колбасу ел. И вообще не чтил бы Семерых.
   -- Он демонов поминал? Богохульства какие-то изрыгал, этот голос?
   -- Нет, нет. Не знаю. Не смогу объяснить. Бред полнейший.
   -- Так что за бред?
   -- Будто бы он считал себя змейским Единым Богом. И требовал, чтобы Авачи ему поклонилась, как Богу. А она отказывалась. И он ушел.
   -- Не вижу ничего невозможного. Вдруг у этих двоих такой был способ общения между собою? Вы их вместе-то не видели раньше?
   -- Не видела. Но зачем -- так?
   -- Ради испытания, например. Чтобы Авачи имела случай подтвердить, что она тверда в семибожной вере. Или мастеру самому было нужно, чтобы на него наорали, да покрепче.
   -- Он потом еще приходил. И опять ушел. Чуть сам не помер близ нее, но поднялся и ушел. Это уже после того, как она умерла.
   -- В котором часу?
   -- Не знаю. Ночью. Но в тот раз это точно был мастер Талури. С чутьем на Жизнь и Смерть. Со всеми обетами. С умением молиться. А я растерялась. Потому что я не знаю, что делать, когда ему худо. Станет ли лучше, если нечто живое к нему подойдет, -- или наоборот, еще хуже...
   -- Тут, может быть, Вы и правильно поступили, что не высунулись.
   -- Вы думаете?
   -- Одержимость -- штука непредсказуемая.
   -- Я всё ждала: может, на крик его кто-то из соседей прибежит. Но они, видно, тоже решили не соваться.
   -- Но Вы потом всё же вышли, убедились, что Талури в квартире нет?
   -- Да. Слава Семерым, он сумел уйти. Знаете, когда человека наизнанку выворачивает, не только тело, но и душу, и ум, всё сразу... Но мастер, получается, нашел силы, чтобы очнуться. Вы поймите: если днем это он перед Авачи Змия разыгрывал, и если вечером тоже он ей дурман принес, то припадка такого просто не могло быть! Потому что Талури уже не был бы подвижником Творца Жизни. Ему не с чего было бы -- так... Так мучиться. Ну, да: его близкий человек помер. Можно горевать, яростью заходиться, но...
   -- Да, похоже, тут действительно без жреца не разберешься. Я переговорю сегодня с сотником: если он разрешит, кого-нибудь позовем.
   -- Спасибо.
   -- А когда Вы вышли с кухни, входная дверь уже была заперта снаружи? А где у Авачи лежит ключ, Вы не знали?
   -- Нет: дверь -- это уже потом.
   -- У сотника Барданга в этом деле главный вопрос насчет Вас: почему Вы сами-то в квартире остались, если могли убежать?
   -- А к кому было бежать после всего этого? Я же не знала, где теперь Талури искать. Домой? А если там тоже всё перевернулось? Если дома тоже будет, как в тех "чащобах"? С виду всё прежнее, а на самом деле...
   -- Ладно, Минору. Я думаю, с домашними Вашими всё вернется в рамки обычного. То есть у Вас восстановится слух на их речи, а "сдвиг", как Вы говорите, выправится. Но что насчет "потом"?
   -- Еще четвертый раз в квартиру заходили. Утром, незадолго перед стражей. Этого человека я даже видела. Он молчал.
   -- И что делал?
   -- Зашел в спальню, посмотрел на Авачи и вышел. Высокий, очень худой, с таким лицом... Как череп, кожа да кости. В темно-зеленом плаще с отвернутым воротником.
   -- Как "отвернутым"? Поднятым на шею?
   -- Нет. Можно, я на Вас покажу? Или Вы сами... Вот как будто Вы половину воротника внутрь запрятали, а другую оставили. Ага, вот так.
   -- Вы этого человека раньше видели?
   -- Не помню. Может быть. Или нет... Не знаю. Если это тот, про кого я подумала, то его там уж точно быть не могло. Тот умер давно.
   -- А кто он был?
   -- В детстве у нас с Чани... Простите, мастер, но это бред -- так уж бред. Нечего и говорить. Я обозналась, конечно.
   -- Какой-то страшный человек из ваших детских лет?
   -- Да. Или он тоже у меня на кого-то нынешнего наложился.
   -- Значит, не считая соседки, получается четыре посетителя. Про одного, вечернего, ничего не известно -- кроме того, что Авачи продолжила с ним разговор, начатый с Вами, и потом от него снова переключилась на Вас. Двое других, дневной и ночной, условно подходят под образ мастера Талури, причем ночной -- скорее, чем дневной. Четвертый, утренний, известен по внешнему облику, и предположительно, это он Вас запер.
   -- Видно, он. Если только он вообще был, а не почудился мне.
   Стряпчий Якуни переводит дух. Улыбается почти по-свойски:
   -- Кажется, барышня Минору, мы здорово продвинулись вперед.
   -- Да ведь это всё чушь сплошная.
   -- Будем думать, какой в ней смысл. Заявления Ваши я составлю, Вам их стражник принесет, чтобы Вы расписались. Еще вопросы, пожелания?
   Девица в упор глядит на него:
   -- А если я скажу, что хочу, чтоб Вы меня поцеловали, мастер Якуни?
   Всё с тем же приветливым лицом стряпчий молвит:
   -- Я отвечу, что ничего не имею против подобного желания. Больше того: я даже знаю, где и когда хотел бы это сделать. На Новогодие 1120 года в Ларбаре, в помещении без решеток и железных дверей. И конечно, чтобы Вы были живы-здоровы и не настолько подавлены, чтобы Вам никакие нежности уже на ум не шли. И еще условие: шляпка. Вот не косынка, не шаль, не шапочка, а именно шляпка. С цветною ленточкой. На такой случай -- буду уповать, что мой дружеский поцелуй -- за мной.
   -- Это Вы прикидываете, что через год я уже могу выйти из тюрьмы?
   -- Или вернуться с работ на поселении.
   -- Нечестно. У Вас такой ответ заранее заготовлен. Для приставучих подследственных. Это из книжки -- или Вы сами сочинили?
   -- Верьте слову, барышня Магго: других таких подследственных я на веку моем еще не встречал. И впредь -- обороните боги...

* * *

   33.
   Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, четыре часа дня.
   Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната сотника Барданга в Старо-гаванском участке королевской стражи.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Джангабул, его Единый Бог.
  
   Что я уяснил из вчерашнего разговора с Нарикандой. Если в целом -- господин сотник ОО сам боится того, во что он влез. Не за Райлера, не за Минору и даже не за племянника боится, а за собственную шкуру. Оттого и старается по возможности перевалить это дело на нас. Нечестие -- вопрос серьезней некуда: отвечать по Закону приходится, а не по коронным законам.
   А какое именно дело? Дурман? Прикладные изыскания по части путей доставки зелья в Ларбар далековато зашли, и уже самому сотнику грозит "потворство незаконному обороту"? Не похоже. Скорее, нечто из области неучтенного чудотворения. Для Нариканды Талури Райлер еще с марбунганских времен -- осведомитель и подстрекатель. А для "храмового" отдела того же Охранного этот Пестрый подвижник -- подопытная мартышка? Изобрел парень новый обряд, собрал общину, девиц нашел, готовых со всей истовостью молиться об исцелении дурманщиков. И Гаммичи привлек, потому что этот малый, сам перенесший тяжелую хворь, способен искренне просить богов о чужом выздоровлении. ОО допускает все это и наблюдает, что получится. И вот, Райлер руководит, Мауданга ему помогает. Провал, жертвы среди общинников, никого сей обряд не вылечил, а наоборот, многих потравил. То есть не чудо вышло, а нечестие. И Райлер после этого продолжает действовать, как жрец? Переезжает в Ларбар, крутится среди здешних "семибожных братьев", будто ничего не случилось? Воистину, чудо...
   А Мауданге, возможно, тот обряд как раз и аукнулся. И она с того времени два года торчит беспросветно. Не может остановиться, или нарочно глушит себя, или казнит за неудачу -- не вижу разницы. Твой Закон явлен смертной твари через ее внутренний закон. И что работает -- больная совесть или телесное привыкание к дурману -- всё равно, итог-то один. Даже если эта женщина принимала зелья затем, чтобы приятель ее не впал в уныние. Дескать, мне-то наши целительные моления помогают, так что давай разрабатывать их дальше, еще чуть-чуть -- и я вылечусь...
   Тварь может понимать или не понимать твоей кары, тут -- ее свобода и твоя, Господи, Любовь. Теперь Тому умерла. А Райлер опять ведет себя так, будто он не при чем. Или вина на самом деле лежит на Тому, то есть ту общину она погубила, а не он? Минору говорит, что Тому учила Райлера, а не наоборот. И четыре года назад, судя по снимку, Тому была вполне цветущей женщиной, вовсе не развалиной. Обряд выдумала и поплатилась за это? Но если Райлер ее поддерживал, если прежде не бросил ее -- значит, разделил с ней ответственность. И куда девался сейчас? Ищет возможных ее убийц -- кого-то из Марбунгу, кто мог бы наконец-то собраться ей отомстить?
   Ранда ведет свои изыскания. Судьба Минору не безразлична двоебожному Черному храму -- из-за Чани, брата ее. Вчера вечером Ранда был у мастерши Лутамбиу: жены того Дабураи, который нынче ездит по Приморью по делам СРБ. Мы эту женщину особо не трясли, отложили беседу до времени, когда муж ее вернется. Ранда попробовал что-то выспросить у нее о прошлом Райлера. Понял так, что мастерша, хотя и скромная домохозяйка, да к тому же на сносях, готова послужить Справедливости и Смерти. То есть прийти на опознание Тому Мауданги. Даже обрадовалась, когда ей Ранда объяснил, что тело не обязательно должно оставаться непогребенным до конца следствия.
   Пошел я к ней сегодня утром сам. Дитя это ожидаемое -- четвертое по счету, родиться должно месяца через полтора. Но выглядит мать семейства бодрой, похода в мертвецкую не испугалась. "Житейское дело", -- сказала. Позвала соседку приглядеть за своими ребятишками, и мы двинулись в участок. Не спеша, чтобы по пути потолковать неказенным порядком.
   Родом и мастерша, и муж ее из Марбунгу, перешли из единобожной веры в семибожную вскоре после того, как поженились. Я сказал, что мне такие расклады отчасти близки: видали, мол, моего племянника Гвендву... Райлера и Маудангу мастерша знает уже лет десять. Они то бывали в Марбунгу наездами, то жили там. А с тех пор, как эти Лутамбиу переехали в Ларбар, наша парочка бывала и тут. В предпоследний раз -- весной 1113 года, а прошлым летом приехали снова и решили осесть надолго.
   Женаты Талури с Тому не были -- это мастерша заявила уверенно. То есть всё-таки квартиру они сняли по подложным бумагам. Или за взятку. Это вопрос к Механическим мастерским и к дворнику с Обретенской. В любовной связи тоже не состояли. А в какой тогда? По словам Лутамбиу, Тому приютила Талури еще мальчишкой, когда тот сбежал из дому. Видно, пожалела: талурин отец тогда как раз вернулся из мест заключения. Надо будет для порядка еще раз запросить Габбон: по какой статье сидел Райлер-старший? Вернувшись, начал он наверстывать упущенное время: давать сыну "мужское воспитание" с учетом нового, каторжного опыта. Мальчик Талури долго не выдержал. Но на что девице Тому, почти взрослой, уже работавшей, сдался подросток тринадцати лет? Этого мастерша Лутамбиу точно не знает.
   Сама писарша Мауданга тоже была не проста: хотелось ей не только перебелять рукописи, а еще и участвовать в их конечной доработке по части содержания. Потому как она с некоторых пор лучше всяких сочинителей знала, как надо писать и о чем. Откуда знала? А откуда берется у смертных Знание Истины? Не всем заказчикам советы переписчицы нравились. А кто-то приходил в восторг, воображал, что покорил сердце Тому, так что ей приходилось долго потом отделываться от напористых влюбленных...
   Я спросил, что сталось раньше: к Тому пришло это божье озарение -- или у Талури открылись дары к служению Творцу Жизни? Мастерша Лутамбиу считает, что одновременно. Может быть, потому они и решили впредь держаться вместе.
   Женщиной Тому была "странной, но очень умной. И храброй. В Марбунгу однажды не побоялась одна пойти утихомирить здоровенного мужика, который буйствовал в припадке умбловой горячки. Не дралась, чудес не творила, просто по-хорошему потолковала с ним..." Склоки супругов Лутамбиу с их роднею тоже улаживала Тому. Уговорила мать мастера Дабураи, что переход из одной веры в другую -- не грех, ибо Бог-то один. Единобожники марбунганские как-то назвали Тому "царицей". Сами они никакого Царя давно не чтут, но в это величание вкладывали положительный смысл. Вроде как Тому удавалось с каждым беседовать так, будто бы вот, есть ты и есть я, Столпу Земному осталось стоять полчаса, ничто уже не предстоит и не грозит, но ежели мы с тобою договоримся, то мир, авось, еще и не рухнет... Дурманные зелья Тому уже тогда принимала, но якобы не ради забвения, а с прямо обратной целью: для куража, чтобы речи ее звучали внушительнее. Лутамбиу, здравая женщина, в такие отговорки не очень верит, но отмечает редкую стойкость своей знакомой. В последний раз мастерша видела Тому в начале нынешнего месяца, дней за десять до смерти, и не нашла ее ни подавленной, ни перевозбужденной. "Она держалась". На вопрос, могла ли Тому покончить с собой, Лутамбиу уверенно отвечала: только если бы Талури погиб. Да и то -- не раньше, чем отомстила бы за него.
   О марбунганском дурманном деле двухлетней давности. Райлер и Тому приехали в Ларбар прошлым летом и сказали супругам Лутамбиу: прежде чем вы, ребята, решите, дружить с нами дальше или нет, выслушайте повесть о наших злоключениях. И стали рассказывать. Порознь: Райлер -- мастеру, Тому -- мастерше, а потом поменялись, и Тому свою точку зрения изложила Дабураи, а Талури -- его жене. Пересказать мне их слова Лутамбиу взялась. Но удивительно, Господи: о жертвах их целительских опытов, о крушении общины не вспомнила ни слова. Только о бояриче Вайлиранде Гундинге, с кем у Тому была страстная любовь, а Талури ревновал, хотя сам он ей не муж и не любовник.
   Боярича Тому пыталась учить, как надо рисовать. Причем, зная о ее дарованиях к убедительной беседе, родичи Гундинга и прежде пробовали пригласить ее, чтобы упросила Вайлиранду взяться за ум. Тогда Тому отказалась, и, по расчету мастерши, должна была навсегда проникнуться отвращением к этому высокородному господину -- потому что вообще не любила, когда ее нанимали. Но однажды случайно Тому оказалась у Вайлиранды в мастерской -- и вслух расхаяла все его работы, сказавши, что никакое это не искусство, а так, игрушки для богачей с сомнительным вкусом. Нечего удивляться, мол, что за них платят такие деньжищи... А если хочешь стать настоящим мастером, так я тебе объясню, как. И будто бы Гундингу сие понравилось. Да настолько, что он даже предлагал Тому вдвоем уехать за море. Впрочем, по словам Талури, из этого ничего не вышло -- поскольку Вайлиранда и вправду не ахти какой художник. Тому осталась с Райлером, Гундинг за границей побывал -- после того неладного обряда пришлось бежать. Да вот, вскорости вернулся: видно, зарубежные ценители его творчеством не восхитились.
   Сотник Нариканда пишет, что семейство Гундинг обвиняло Тому в хищении каких-то работ Вайлиранды. Что, если картины у нее и вправду были -- краденные, дареные, написанные совместно? И поскольку на отечественном художественном рынке стоят они дорого, то, сбывая их, можно было разжиться средствами на амитин и прочие недешевые зелья.
   Всем марбунганским неудачам Райлера и Тому, по словам мастерши Лутамбиу, виною Гундинг. В самом деле она так думает? Или так ей преподнесли тогдашние события? Или она считает непорядочным говорить дурное о друзьях своих, даже и зная, что они совершили нечестие?
   Мастерша опознала тело Тому Мауданги. Сам я уже не уверен был, не могла ли Лутамбиу солгать под присягой. Ради друзей -- похоже, могла бы, и детишек своих не пожалела бы. Или понадеялась бы на снисхождение суда ко многодетной матери. Так или иначе, надобен еще хотя бы один свидетель для опознания. Я пригласил жреца из того храма Пламенного, где прихожане видели Тому с художником Лираттой. Досточтимый обещал нынче к вечеру явиться.
   Едва только Лутамбиу ушла -- доставили новое послание от Нариканды. Исследование остатков порошка с той обертки, которую позабыл сжечь Лиратта. Амитин, оказывается, был не негодного качества, как предполагал сотник, а напротив, отличного. Высшей степени очистки. Соответственно надо было и рассчитывать объем его, а иначе -- неизбежный перебор. Вероятно, именно поэтому Тому и Лиратта им отравились. Тому насмерть, Лиратту, может быть, врачи еще сумеют откачать.
   Как так вышло? Эти двое не знали, что зелья надо брать меньше, чем обычно? Надо выяснить: можно ли по виду, вкусу или как-то еще отличить обычный амитин от сверхчистого? Или только по цене? Но по цене наши дурманщики не поняли, что он -- повышенной крепости? Тогда похоже на месть со стороны поставщика. Чем-то ему надоели эти покупатели, он решил с ними покончить -- и не поскупился.
   Днем Дунга и Марручи отправились на обыск в квартиру Лиратты. А я -- на Обретенскую, к дворнику Ганикке.
   Тот много кому отчитывается. И Страже, и ОО в двух лицах: Нариканде и сотнику "храмового" отдела. А может быть, и еще кому-то. Если боится человек, как бы его не убили за "слишком много знал", то лучший выход -- знать еще больше, причем подбирать сведения, нужные как можно более широкому кругу любознательных лиц. Мне он рассказал: к "сожительнице" Райлера несколько раз приходил один и тот же хорошо одетый мужчина. По описанию гость этот похож на Лиратту. Толковала с ним Тому не в квартире, а на лестнице, поднявшись к двери на чердак. Как-то раз гость явился, когда Талури был дома, и Тому сказала: "Вы ошиблись дверью". Посетитель покорно удалился. Как и следовало, если это он посредничал в доставке дурмана.
   А в уплату брал картины Гундинга? И когда они при лираттином содействии выплыли на рынок, семья Гундинг решила сие прекратить? Или именно эти бояре с самого начала картины у Лиратты и покупали? Благая цель: собрать всё художество своего родича воедино...
   Опознать маудангиного гостя дворник взялся, но когда это будет возможно -- зависит от лекарей из Первой Ларбарской. Нынче пробовали мы с Ганиккой сунуться туда, нам сказали: пока нельзя. Я не понял, в чем там дело: темноту, что ли, в палате поддерживают, чтобы глаза больному не раздражать? Или не берутся так обеззаразить посетителя, чтобы можно было его подвести к койке? Ладно, получат письменный запрос, поглядим, что ответят -- сами врачи или же ОО.
   К моему возвращению в участок Якуни мне припас гостинец: новые показания девицы Минору. Всполошилась, стало быть: как это, до Нового года никто ее больше слушать не будет?! Толку пока не много, но хоть какой-то -- в частности, незнакомец, с кем Тому вышла потолковать вечером тринадцатого. По времени сходится: если это пришел Лиратта с порошком, и если Тому сразу приняла зелье, как только получила, -- к полуночи она должна была помереть. Днем ругалась с Райлером -- из-за того, что он ей не добыл дури? А когда тот вернулся ночью, Тому уже не было в живых. Отсюда райлеровский припадок, объяснимый, если верить словам жреца Габая про отвращение к Смерти. Я по-прежнему не понимаю, как могли сохраниться чудесные дары у Райлера после их с Тому марбунганского подвига. Но допустим, что сохранились. И если, при всём том, просьбу своей подруги он выполнил и дурмана достал, -- то как только очнулся, поспешил из дому убраться и где-то от дурмана избавиться. Не стал тратить время на то, чтобы осмотреться в квартире, потому и не заметил Минору на кухне.
   Все ли картины продала Мауданга? Изъяли ли из ее комнаты то, что там оставалось, до прихода городового? Это было кому сделать, если Минору не выдумала еще одного незнакомца -- в зеленом плаще. Он же поставщик амитина? Он же Вайлиранда Гундинг? Подробное описание гундинговой внешности, а если повезет, то и снимок, авось, найдутся в Доме Печати. Мастер Ниарран обычно не мешкает, когда ему пишешь -- "срочно". Хотя Гундинги -- семья влиятельная, и действовать в Ларбаре мог какой-то их ходатай.
   Почему-то ведь Вайлиранда прошлой осенью объявился именно в Ларбаре. Хотел повидаться с Тому? Забрать свои работы? Но не успел, и вот, через полгода решил -- сам или через посредника -- попытаться снова.
   Или картины у Тому еще остались, но спрятаны где-то вне квартиры. В одном из храмов, куда она ходила? У друзей -- вроде тех же Лутамбиу? И насколько Талури знает про эти картины? С его ли ведома Тому их сбывала? Нет -- если он старался удерживать ее от крепкого дурмана и следил, чтобы у нее не завелось больших денег. А если не старался?
   Этак можно дойти до совсем уж диких домыслов. Например, что Талури свои исследования обратил в область химии и нашел умельца, кто ему взялся изготовить зелье чистое-пречистое -- чтобы польза была, а вреда никакого. Будучи полным болваном или безумным, мог Райлер в это и поверить. И испытать новое снадобье на своей подруге. А на ком же еще...
   Тут-то Дунга с Марручи и возвращаются. Привозят каллиграфические надписи, какие удалось найти дома у Лиратты. Нечто подобное, как выяснил Дунга, сыщики из Охранного изъяли в рабочей лираттиной комнате в театре. Позже Нариканда предлагает обменяться находками.
   Это, стало быть, картины, которые Лиратта уже получил от Мауданги, но еще не продал.
   На столе перед сотником -- несколько разновеликих листов изнанкой кверху. Он их переворачивает, смотрит по одному. И вдруг -- бросает, резко разворачивается к окну.

* * *

   34.
   Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, четыре часа дня.
   Западный берег, Коронная часть, улица князя Баллукко, арка дома 11.
   Мардарри Даггад, рабочий Механических мастерских.
   Райгирри Ламби, рабочий тех же мастерских.
  
   Стены у дома кирпичные, а вокруг арки -- облицовка под грубый камень. Прежде въезд во двор закрывали ворота, теперь от них осталась только верхняя перекладина. С нее свисают сухие лозы беседочного винограда. Совсем скоро на лозах зазеленеют рассеченные листья, а к осени сделаются огненными или багрово-красными. Рядом с серым камнем -- красиво. Хороший вид из окна у господина политехника.
   Под арочным сводом темно -- так что едва ли кто-то из дома напротив разглядит двоих работяг, бездельно курящих в проеме. Зато им отсюда отлично видно: хозяин квартиры на втором этаже -- дома. Полчаса назад открывал окошко, только что закрыл -- должно быть, с приходом гостя.
   -- Тачи-то хорошо. Его сейчас, небось, чай усадят пить, а нам -- жди.
   -- А мог бы и нас с собою взять, разорился бы господин Винначи и на три кружки.
   -- Ты чего! Он увидит Тачи с двумя громилами, решит: Трудящиеся ему не доверяют, боятся -- вдруг он добром денег не отдаст! Благородный Таррига нипочем себе не простит, если с ним этак, как с неродным...
   -- Родня выискалась! -- Мардарри сплющивает окурок о кирпичную стену. -- Господская блажь.
   -- Да ладно! Ничего мужик-то. Хоть как, а свой, из Мастерских.
   -- Щас -- "свой"! Набивается только в свои. Видел, как он курит? При нас, при рабочих? За папироску, как за червяка, держится, вовнутрь дым не тянет. И дышит через раз -- чтоб не закашляться. Смех один.
   -- Кстати, вот Тачи вернется -- он нам за курево-то задаст.
   Второй окурок старательно затаптывается сапогом.
   -- Умница Гирри. Мальчик-паинька.
   -- А чего лишний раз нарываться?
   По улице мимо арки проезжает гражданин на педальном самокате. Лужа двумя веерами разбрызгивается под колесом.
   -- Ишь, махина! Хотел бы, Дарри, такую?
   -- На хрена она мне?
   -- Ничего-то тебе не надо... А знаешь, чего Дакко покупает на наградные?
   -- Ясно, чего. Костыль пророка Халлу-Банги. Или еще какую-нибудь семибожную фигню.
   Райгирри прыскает:
   -- Он деньги взял в Народном банке и приобрел на страх и риск костыль пророка Халлу-Банги и заводной Дибульский диск.
   -- А заводной -- это как?
   -- Не знаю, зато складно. На самом деле, ковер он себе берет. Представляешь? В квадратную сажень.
   -- Будут хвастаться теперь...
   -- Да пусть их хвастают. А наши денежки на дело пойдут.
   Райгирри делает два шага назад, в сторону двора, медленно поворачивается на каблуках. Принимается напевать себе под нос:
   -- Его за ручку если крутишь -- по кругу буковки сквозят. А в середине -- пестрый кукиш, как тыщу лет тому назад... Дарри!
   -- Ну, чего тебе?
   -- А ты бы на такие деньги что купил?
   -- На наградные?
   -- Не, на все.
   И добавляет шепотом:
   -- Если бы у тебя немерено денег было -- что бы ты сделал?
   Мардарри пожимает плечами:
   -- У меня их и так немерено. Потому что мерить нечего.
   -- Нет, ну правда? Вот я бы -- знаю, что.
   -- Ну? Накупил бы гармошек в запас? А то они у тебя быстро в расход уходят.
   -- Я бы -- нет... Я бы построил балаган. Или купил бы лучше самобеглую махину. Только не маленькую, а грузовую. И в ней бы сделал театр. Передвижной. Чтобы по городам можно было ездить. Сам бы пел. Фокусника бы взял, девчат, чтобы плясали. Барабанщик нужен еще. Да, и трубача найти. А ты -- кулачным бойцом.
   -- Ага, всю жизнь мечтал!
   -- А что? Здорово ведь! Марди, Бидуэлли, Чаморра. Только тогда махину надо на этом... как его? На гусеничном ходе. А еще лучше -- чтобы она и по морю ходить умела. Тогда бы и за границу можно было махнуть.
   -- Тогда я знаю, на что бы я свои тыщи потратил. Чтобы тебя, дурака, из тюрьмы вытащить.
   -- А чего сразу "тюрьмы"? Мы ж крамолы представлять не будем. Просто -- народу для увеселения.
   -- Если ты на такой махине подашься за границу -- точно посадят. За вывоз тайных разработок отечественной механики... А вообще -- я бы дом купил. За забором.
   -- И чего?
   -- Чтоб не видеть никого и не слышать.
   -- А потом?
   -- Что -- потом? Так бы и жил. Как мать совсем дряхлая станет, человека бы нанял: в лавочку ходить.
   -- Да это понятно. Но потом -- когда деньги выйдут? Дом же дохода не дает.
   -- А то с балагана твоего большой доход!
   -- Ну, не скажи. Мы бы не бесплатно же выступали.
   -- Ну, выйдут. Хоть сколько-то лет пожить спокойно.
   -- Скучно.
   -- А как сейчас -- не скучно?
   -- Погоди, я придумал. Тебе с такими деньгами надо будет жениться на какой-нибудь домовладелице. Вот тебе и дом, и тыщи целы.
   -- Еще не хватало. Говорю же: одному. Чтоб рядом никого. Мать никуда не денешь, а больше -- никого!
   -- И даже мой балаган не позовешь?
   -- Ну, разве что. Представление в саду.
   -- А сад -- персиковый. Из них, кстати, варенье можно варить, компот. И продавать.
   -- Вот, человек пусть и торгует. Или... Та махина твоя -- она по воде ходит, как корабль? Или по дну на гусеницах?
   -- Так я не знаю, ее еще не сделали ведь. А что?
   -- Можно снизу к пароходам подходить, всплывать и грабить.
   -- Ага, чтоб не говорили, что пираты повывелись.
   -- И потом найти необитаемый остров и там остаться.
   -- Вступить в Океанийский союз. Вольный князь Мардарри.
   -- Нет уж, больше никаких союзов. Сам по себе буду.
   Сзади неслышной походкой приближается Тачи. Со двора, а не с улицы. На плече у него большой короб.
   -- Всё, деньги я забрал. А это, Дарри, ты о чем?

* * *

   35.
   Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, пять часов вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната сотника Барданга в Старо-гаванском участке королевской стражи.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Джангабул, его Единый Бог.
  
   Не понимаю, Господи.
   Сотник Мэнгри стоит, упершись кулаками в столешницу. Глядит не на листы -- на смутное свое отражение в темных досках, выглаженных почти до блеска. Столько лет, столько касаний разных стражничьих рук...
   Здесь не только бумага: есть еще проклеенная ткань и плотный лен, на каком печатают географические карты. Почти на всех листах исходно что-то было. Чертеж улиц города Кэраэнга, современного и старинного -- Златой Столицы, священной для любого единобожника, где бы он ни жил. Оттиски гравированных стихов в изысканном восточном начертании. Рисунок с Богом в облике Змея. По всему Королевству арандийцы вешают в жилищах у себя такие картинки -- если не для домашнего обряда, то как память о земле предков. Здесь на всех них поверх изображения что-то написано: широкой кистью, черной тушью, по-арандийски.
   Не понимаю!
   "Я -- Бог". Почти всюду он пишет это. Или "Бог", а в середину всунуто "я". Не единство, не растворение в тебе, Боже. Наоборот: "Бог -- это я и никто другой". Не бред величия, как у древних помешанных пророков, а ненависть к себе. Какое дарование, какую самобытность в этом нашел Ниарран? Ведь вроде в здравом уме газетчик...
   Худшая, но и самая выгодная картинка -- вот эта, где "я" намалевано поверх образа Змеева. Не нового, не только что из лавки. Видно, что у кого-то эта клеенка висела на стене: выгорела, края обтрепались. Люди молились перед нею, и похоже, не один десяток лет. Художество, значит: нагадить на то, что свято для ближних. Именно для ближних. Не по неведению, не как на иноплеменный идол -- а со знанием дела. Глаза Змею выколоть, когти вырвать мог и посторонний, змееборец нынешних дней: копья и меча не раздобыл, решил обойтись ножницами и кисточкой... Но здесь-то еще и другое. Мелкими буквами "Бог" -- между ключиц у Змея, как клеймо: "предатель". Было бы это написано ошейником вокруг шеи, как "раб", или на плече, как "вор", -- я еще готов был бы счесть, что в художнике так взыграла ненависть к рабству. Сострадание ко всем мэйанам, вингарцам и оркам, кто когда-то в старину томился в арандийской неволе. Или к арандийцам, кого ссылала на каторгу и всяко угнетала преступная царская власть... Но с какой бы стати -- к сановникам высокого ранга, кого "предателями" клеймили? Они же были частью самой этой власти. А "я" сидит сверху на спине и погоняет. Бога своего -- к месту казни.
   Мог бы художник сам рисовать Змея и глумиться над ним. Но он взял молельный образ. В этом и есть наша выгода. Можно попробовать поискать, у кого Гундинг этот образ украл или выпросил. И убедить, чтобы те люди вчинили иск: по краже или мошенничеству. Вряд ли Гундинг картину купил -- даже неверующие семьи, даже в самой отчаянной нужде, образ Божий не продают. Или это в Ларбаре так, а в других городах нужда горше? И пьянство с дурманством дальше зашло, чем у нас, -- дальше страха перед нечестием? Но если и так -- сам пропойца или дурманщик у кого-то образ украл. Пусть даже у родни своей -- всё равно основание для иска!
   Восстановить образ и вернуть в дом, откуда он взят, скорее всего, не получится. Но можно будет -- и надо будет -- начать дело об оскорблении верующих. Одной этой изуродованной картины достаточно будет.
   Впрочем, Гундинг Бога тоже рисовал, не только имя надписывал. И тоже в образе Змея. С "Благим Законом", забитым Змею в пасть, и с "Благою Любовью", засаженной в зад. Всё это поверх стихотворения о Любви и Законе. Поверх молитвы.
   Жил бы Вайлиранда в Аранде лет пятьсот назад, разуверился бы в единобожии -- ничего бы не оставалось, как хулить Бога и ждать кары от царя. Изойти гневом, а потом принять мученичество, как те же безумные пророки. Но сейчас-то -- что мешало ему просто сменить исповедание? В Королевстве никто не заставляет гражданина держаться веры, если она не по душе ему... Нет, надобно было веру опоганить.
   Или он пытался нарисовать настоящий Образ Господень, понял, что не получается, и из-за этого озлобился?
   Кто покупает подобное художество? Надо будет выяснять связи мастера Лиратты. И опять-таки, разобраться, насколько в сбыте картин участвовал Талури Райлер. Когда над верою глумятся изнутри нее самой -- это одно, а когда сей мерзости способствует жрец другого разрешенного храма -- совсем другое. Тоже, способ нашел сокрушать иноверцев...
   Или всё это у Гундинга -- чтобы показать, как страшно "я"? Чтобы каждый в себе такого "себя" ужаснулся и возненавидел?
   Слишком любит себя стражник Мэнгри -- оттого и не хочет признавать никакого другого способа отношений человека с самим собою? А почему? Потому что само его самодовольство -- шаткая вещь? Боится признать сие, всячески гонит от себя этот страх -- а виноват художник Вайлиранда?
   Как объяснить другим, что эти картинки -- поругание единобожной веры? Как если бы в Семибожный храм Подателя Жизни подкинули убитую тварь, да еще самку, да еще с нерожденными детенышами. Богохульство без оправданий. Но тут ведь никто никого не убивал: даже неразумные твари не пострадали телесно, не говоря уже о гражданах Объединения... Змий изувечен? Так ведь то только на рисунке.
   Дунга видел картины, ничего не сказал. Да у него по ходу обыска времени не было в надписи вчитаться. Разобрал бы -- пожалуй, еще крепче моего разозлился. Кто это, мол, подстрекает арандийское население к погромам? Непонятно только, кого змейцы должны по замыслу Гундинга идти громить. Семибожных рабочих?
   Пусть еще Якуни взглянет. Вместе подумаем, как изложить этот иск.
   Как объяснить... А как вообще можно кому-то втолковать, что чего-то делать нельзя? "Как же нельзя, когда я это могу и делаю?"... Значит, втолковывать надо действием, не словами. Нельзя -- потому что за это убивают. Если бы изгадил Гундинг карту Ларбара, а не Золотой Столицы, -- пожалуй, я бы уже не тут стоял, а бежал к чародеям, кто мне в хрустальном шаре покажет, где сейчас этот рисовальщик. Чтобы своей рукою его придушить. Смешно, Господи? Столица -- там, где ты сам.... Но самосуд плох тем, что дело это разовое. "Неповадно другим" -- не выйдет. Значит, получить художник должен не от меня, а от Короны. Согласно законам Королевства. То есть объяснять, в чем тут нечестие, мне придется.
   Или пусть это делают те, кто лучше разбирается в делах веры? Собраться с духом, позвать сюда священника из нашей общины, а лучше -- всех ириангов из всех единобожных общин Ларбара? Или страшно -- вдруг они скажут, что искусство бывает всякое, в том числе и такое? Новаторство, имеет право на существование... А в Охранном, пожалуй, посоветуют: не морочьте себе голову, сотник Барданг, мы про сие безобразие знаем, следим, как оно развивается, чтобы вовремя пресечь, но -- не раньше. Изыскатели...

* * *

   36.
   Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, шесть часов вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань. Ополченская улица, дом 8, квартира 3.
   Алила Магго, дневной ординатор Второго хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
   Гаммичи Нариканда, школяр третьего года обучения отделения Правоведения Ларбарского Университета.
  
   Сахарница выставлена на стол, а крышку с нее никто так и не снял. На Гамми, ни Алила сладкого не жалуют. Это Рунника когда-то любил по три-четыре ложки сахара класть. Потом забывал размешивать и добавлял еще.
   Жених барышни Минору в гости приходит с сыром. Настоящим мохноножским, с большими дырами. Тоненько такой и не нарежешь, лучше отламывать крупными кусками. Алила бы и отламывала, да что-то есть сегодня совсем не хочется. А Гамми -- он больше курит.
   -- Погоди, Гамми. Что ты делал "неправильно"?
   -- Сразу надо было съехаться, как только Минни вступительные прошла. Три месяца уже вместе жили бы... Только Вы не серчайте, но -- отдельно. Она и я. А я брякнул, что можно бы у дядюшки поселиться. То есть как будто бы я для себя ничего менять не хочу. А раз так, то можно и врозь. В общем, я ее обидел.
   -- Ее, как же... Меня бы -- да. Но я-то не в счет.
   -- Так Минни за Вас и обиделась. Как будто всё, что мы тут летом наворотили, было вместо отступного. Возмещение Вам за то, что Минору со мной куда-то переберется. Но одно дело -- если в свое жилье, пускай и съемное, но наше с ней. А другое дело -- к дяде.
   -- За меня обижаться не надо, это я и сама могу. Молодая семья -- понятно, хочется одним побыть. А потом -- куда вы делись бы? Всё равно сюда стали бы бегать.
   -- Конечно. Ну, вот я дурака и свалял. И когда из Управы разрешение пришло, так и надо было тут же пожениться, не ждать непонятно чего. Минни спрашивает: эта бумага до каких пор действительна? Я, великий законовед, начинаю излагать Уложение о Коронных грамотах... А Минни: хорошо, тогда можно не торопиться. Жених, называется! Сказал бы честно: какая разница, я-то ни часу ждать не могу!
   -- И что, правда, не можешь?
   -- А как быть? Я же настаивать не буду всё равно. Сказал "не могу", мне скажут: "а надо". Я-то шум не устрою. Не удалюсь с надменным видом. И даже чахнуть от любви не начну. Мастерша, куда деваться, когда даже этого нельзя? Потому что это будет значить -- стращать добрых людей своею хворью.
   -- И ты уверен, что "добры люди" непременно бы испугались? А не рукою махнули -- так, мол, ему и надо? Что, скажешь, подобного в жизни не случается?
   -- Да сколько угодно. И даже обе вещи сразу. И боятся, и машут. Так я-то не хочу, чтобы так было!
   -- Да не кори себя. Это она из-за меня не торопилась. Я ей советовала со свадьбою до каникул подождать. Лучше до Старца, но хотя бы до Исполинов. Семейная жизнь -- семейной жизнью, а в Университете тоже пообвыкнуться надо. Кто ж знал-то?
   -- И с самого начала тоже всё неправильно. Столько раз это молча повторял: "я тебя люблю", "выходи за меня замуж", -- и ляпнул первое, что вырвалось. То есть "замуж". Не объяснившись. А со стороны каково это: приспичило человеку жениться, значит, есть у него в том какая-то цель. И ты, Минни, -- средство для этой цели.
   -- Не пойму я тебя, Гаммичи. То ты слишком хорошо о людях судишь, то -- наоборот, плохо. Думаешь, так уж трудно сообразить, что если замуж зовет -- так значит любит? Особенно, на тебя глядючи.
   -- Ну, да. Что у меня неоткуда взяться коварным замыслам. По крайней мере, уж точно не по семейной части.
   -- Мне кажется, Минору это тоже понимает. Я тебя давно спросить хотела, да как-то все неловко было. Почему ты с дядей живешь?
   -- По привычке. По-хорошему, конечно, надо было вообще сначала отдельно поселиться, а потом свататься.
   -- Да я не о том. Почему ты вообще с ним, а не с родителями?
   -- А, понял. Это давно уже так повелось. Я раньше много лечился. То есть меня лечили. У дяди возможностей было больше: больницы, врачи, не только по месту службы, еще и в других краях... И между больницами я при нем жил -- для простоты дела. И все привыкли.
   -- Не понимаю все равно. Мать или отец тоже могли бы приехать. Прости уж, но это получается, будто дитя хворое с глаз спихнули и забыли.
   -- Поначалу они и приезжали. Только... Дядя -- он ведь батюшкин старший брат. Всю жизнь за него отвечал, заботился. Но до бесконечности так тоже нельзя. Решили, что дядя на себя возьмет какую-то одну семейную сложность, а в остальное вмешиваться не будет. Тогда такою сложностью я и был. К тому же, отцу-то было тяжелее. Он знал, какого сына он хотел. И ничего не получилось. Так нельзя жить, как мы в те годы в Марди. "Вот горка снежная, дети катаются, и мы могли бы"... "Вот балаган, и мы пошли бы на действо, кабы заразы не боялись"... Всюду это -- кабы. И никакой уверенности не было, что дальше не будет еще гораздо хуже. "Вот школа", "вот Училище"...
   -- Да, несбывшиеся мечты. А господин Дангания на тебя надежд не возлагал. Ему, стало быть, и не горько.
   -- Да. На него ничто не давило. И потому со мной теперь всё в порядке.
   -- Может, это и было разумно. Хотя я бы, пожалуй, так не смогла. А с другой стороны -- знаешь, что? -- расскажи мне про Минни.
   -- Минни! Она очень хорошая. По-настоящему. Совсем уже взрослый, разумный человек. Спокойный. Последовательный. Не знаю, как это сказать: когда всё, что она делает, укладывается в какое-то целое. Не просто так, а со смыслом. Почему я и не верю, что сейчас... Что это всё случайно получилось. Только я не понимаю, к чему Минору это дело ведет. Она так... уверенно держится, как будто знает, чего хочет. И от Стражи, и от всех.
   -- Ох, Гамми, Гамми. Она бы, ласточка, хоть намекнула, что ли... А то про меня тоже всегда говорили -- Алила, дескать, знает, чего хочет. Как они заблуждались на самом деле!

* * *

   37.
   Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, девять вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань. Орочья слободка.
   Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
  
   Свет в комнате не горит -- лишние расходы, да и мастеру Чанчибару лучше работается в темноте. Он склоняется над толстой школярской тетрадью. На столе в ряд выстроено несколько спичечных коробков, исписанных вдоль и поперек. Когда-то второпях доктор Чабир записал на них нечто важное. Теперь бы еще разобрать -- что?
   Для разрядной работы требуются клинические примеры. Тысячу раз прав мастер Чангаданг, призывая коллег писать в дневниках разборчиво и четко. Чабир бы так и делал, кабы на коробке было побольше места.
  

0x01 graphic

  
   Что, например, означает это "38 л"? Лихорадка до тридцать восьмого уровня? А вот и нет. Столько лет было больному: человеку, поступившему в Четвертое хирургическое отделение с нагноившейся раной левой кисти. Поступал через восемь дней после получения травмы, сопутствующих заболеваний не имел, до этого не лечился.
   Дальше -- сложнее. Как следует из записи, поражены у больного "Т" были сухожильные сумки со второй по четвертую, отмечалось гнойное расплавление мягких тканей и, видимо, обширные затеки в область предплечья. На рисунке -- операционные разрезы. Ниже -- препараты, которые получал недужный.
   Разобранные сведения Чабир переписывает в тетрадь. Задумывается, сердито перечеркивает "сухожильные сумки", исправляет на "синовиальные влагалища". В разрядной работе следует использовать арандийские ученые понятия, а не орочьи слова. Надо будет позже поправить и предыдущие записи. Таморо рассказывал: комиссия к таким мелочам особенно придирается.
   Хорошо бы к полуночи отработать все коробки. Тогда на завтра останутся только трамвайные карточки: клинические наблюдения мастера Чанчибара за минувшую зиму. Летом он предпочитает ходить пешком.
   И конечно, стоит лишь втянуться в работу, как тебя немедленно оторвут. Стук в дверь. Орчиха Личчи, отложив вязание, идет открывать. Окликает мужа:
   -- Тулку. К тебе.
   -- Ну?
   Старик Тулку быстро дергает шеей и губами, будто указывая куда-то себе за спину. Будь на его месте человек, движение это сочли бы за нервный тик. У орков оно означает: поди поближе.
   -- Бритый! -- объявляет сосед вполголоса, когда Чабир подходит. -- Ты просил.
   Было дело, просил. Позавчера, после ухода Дангмана, Чабир наведался к соседям -- тем, кто утром или днем бывает дома. Спрашивал, не видели ли они светловолосой человечьей девицы. С остреньким носом, "вот такого примерно роста". Школярка, ходит в сарафане цвета Премудрости.
   Тулку видел. Заходила она сюда как-то, но не к Чанчибарам. И не одна, а вдвоем с Пестрым подвижником. Мастера Талури в Слободке знают неплохо. Особенно молодые орчихи. Балуются девушки с приятелями, а после -- прямиком к Талури, способному чуять Жизнь. "Уже?" -- вопрошают. Мастер приглядится, покачает гладкой головой. "Еще!" -- отвечает. Девушки возвращаются к своим парням. Еще, дескать! Детенышей-то всем хочется...
   Тогда Чабир попросил указать ему этого подвижника, если тот снова появится. Не будь Чабир орком -- Тулку бы мастера Талури не выдал. А для соплеменника отчего ж не расстараться?
   -- У Бролго он.
   -- Угу, -- отзывается Чабир, натягивая уличную куртку.
   Улиц как таковых в слободке нет, есть извилистые проходы между дворами -- почти как в настоящем орочьем становище. Из дверей того дома, где живет жестянщик Бролго, как раз выходит человек. Среднего роста, в мешковатой вязаной кофте, с дурацкой шапочкой на голове. Он самый: храмовый знакомый Минору Магго.
   Несколько лет орочья община Ларбара боролась за отмену уличного освещения в своей слободке. Добилась: теперь гражданам иных племен, буде те явятся сюда ночью, привратник выдает особливую масляную лампу. Но у этого человека при себе света нет. И не нужно: всё равно он в густых весенних сумерках старается держаться ближе к стенам, к заборам. Видно, на случай, если следят за ним тоже люди.
   Доктор Чанчибар пока не приближается. Не хотелось бы драться здесь. И Страже не обязательно знать, что этот Талури именно у орков скрывался. На следствии -- пускай себе врет, что хочет, но задержать его лучше все-таки в городе.
   Не доходя до ворот, человек вдруг замирает. Чего ждет? Ясно: как только ко въезду в слободку приближается тяжелая телега с товаром для ночной лавки, человек подается вперед. Удобный случай незаметно прошмыгнуть мимо привратника.
   И от Чабира уйти, если бритый видел, что за ним идут. Нет, вот он: движется дальше, между деревьев, что вокруг Аментинского святилища. Переходит улицу, огибает ближайший человечий дом, пробирается в проулок. Похоже, направляется в сторону железной дороги. Хорошо: пока выбирает, где потемнее. Только бы не понесло его на вокзал -- где всегда полно народа, и Чабир в толпе его наверняка потеряет. Правда, там-то светло, как днем, да и стражи хватает: и городской, и путейской.
   Шагает этот человек почти бесшумно -- обут не в башмаки, а в войлочные мягкие сапожки. Ему при жреческих обетах кожу носить нельзя. Только слышно: чок, чок. Чем это он -- зубами, что ли, со страху стучит?
   Поблизости отсюда есть очень славный лаз под железнодорожной насыпью. Вот где бритого проще всего было бы прижать. Эх, нырнул бы он сейчас туда... Нет. Поозирался, перебежал Самочинную, и сразу -- в подворотню. Двор за нею проходной, дальше еще один, можно выйти и к вокзальной площади, и на север, мимо керосинной лавки -- на Чилловскую.
   Ну, только этого не хватало: во втором дворе -- толчея человек в тридцать. Шум, чародейские и масляные фонари, праздник какой-то. До Новогодия погодить не могли... Двери подъезда настежь, никто и не заметит, если чужой Пестрый подвижник взбежит по лестнице. Спросят, зачем он тут, -- скажется гостем. А вот орка, пожалуй, и остановят.
   И куда теперь? Утек, раньше надо было его ловить. Или... Есть на той стороне Чилловской улицы человечий Семибожный храм. Маленький -- так, молельня, без постоянного жреца. Ежели кто и прячет бритого, то не за просто так, а за дары Творца Жизни. А обряд -- расходное дело: вода освященная нужна, благовония и прочее. Где-то мастер Талури всё это берет. И молиться ему где-то надо под Пестрым Шаром. В свой храм на Чайной ему не сунуться -- значит, возможно, ходит сюда.
  
   Вообще все народы с дибульскими корнями -- карлы, орки, люди -- считаются единоверцами. Все чтут Семерых. Но обряды все-таки разные. Молиться в одном святилище с теми, чьи предки твоих соплеменников продавали и покупали, как скотину, -- это доктору Чанчибару не под силу. Зато верующий человек, хотя бы и городовой, постеснялся бы скрутить богомольца возле святыни. А с орка станется.
   Чабир подходит к молельне. Еще снаружи слышит тот же звук, усиленный каменным сводом: чок-чок-чок. Отлично!
   От Пестрого Шара расходится радужное мягкое сияние. Отражается от изразцов по стенам, от плиток на полу. И от бритой макушки человека -- шапочку свою он куда-то дел. И от стеклянных четок у него в руке: это ими он щелкал всю дорогу, только не видно было под рукавом.
   Оглядывается через плечо. Не надо было Чабиру так громко пыхтеть. А может, мастер Талури вправду чует Жизнь, и незамеченным к нему не подберешься?
   Худое и в то же время одутловатое лицо. Как у людских детей при запущенном разрастании носовых миндалин. Или как если бы человек родился от тяжко пьющих родителей. Рот слегка приоткрыт. У таких больных он и не закрывается: дышать-то надо. И при этом еще пытается кривовато улыбаться. В глазах -- та всепрощающая кротость, что бывает только у очень наглых и недобрых людей.
   Тут бы орку Чабиру чуть отойти от двери и попросить кого-нибудь из прохожих: сбегайте за городовым. А самому постеречь бритого, чтобы не ушел. Но каждый потомственный грамотей в городе Ларбаре сызмальства знает, что сдавать кого бы то ни было страже -- некрасиво. И что теперь делать? Пока шел по городу, Чабир этого не продумал.
   -- Хранитель Путей с тобою, -- молвит мастер Талури, -- заходи.
   Голос у него глубокий, хрипловатый, но по-своему приятный. Совсем не подходит к обличию. Настолько, будто за бритого этого говорит другой человек: выше ростом, прямее осанкой.
   -- А то ж, -- отзывается доктор Чанчибар. Но входить не спешит.
   Потому что если драться -- то уж точно не на скользких плиточных полах. Да и храм, опять же...
   Талури окидывает орка взглядом. Кивает, заметив кожаные начищенные ботинки. Похвальное благочестие: в таких ко Творцу и вправду лучше не лезть. Сам подходит поближе.
   -- Ну, так чего ты?
   -- Ничего. За тобой.
   -- А ты сам -- кто? Не из Коронных служащих, я гляжу.
   Стало быть, видит тварь живую насквозь. Сходу отличает самодеятельного сыщика от настоящего.
   А что там можно увидеть? Лекарское удостоверение в кармане куртки, ключи, гребешок, по два носовых платка в каждом кармане штанов. И еще детскую пищалку: с такими в школу нельзя, зато по улице ходить -- одно удовольствие. Бабушке такую штуку не доверишь, а папе можно.
   Орк образованный, и хотя вспыльчивый, но семейный, с дитём. Так что насмерть драться не станет. Ведь не станете, доктор, да?
   -- Тоже, Табибаррам нашелся.
   Талури усмехается:
   -- Как сказал бы один мой знакомый мохноног, Табибаррам -- он ведь что такое? Не просто изобретатель лучевой бочки, светописи, лаковой шляпы и множества полезных вещей. Табибаррам, в меру своего южного благочестия, служил Жизни, хотя и чтил ее под именем милосердной богини Пардви.
   -- Минору. В участке.
   Человек делает обеспокоенное лицо:
   -- Что "в участке"?
   -- Сидит.
   -- А-а. Знаю.
   Тут, кажется, до мастера Талури начинает доходить суть дела.
   -- Ты, случайно, не тот музыкант, с которым Минору поет?
   -- Угу.
   -- Ты ей обещал меня найти?
   Это делает тебе честь, поросячье твое рыло. Орк -- а тоже не чужд ларбарского доброхотства.
   -- Вот и нашел.
   -- Она мне что-то просила передать?
   Чабир ладонью левой руки потирает правый кулак. А кулаки-то здоровенные, даром что музыкант.
   -- Да нет. Сам передашь.
   -- Ты явился, дабы уговорить меня добровольно сдаться в участок?
   -- А надо уговаривать? -- зловеще ухмыляется Чабир.
   -- Да я, в общем, не возражаю. Пойдем.
   Однако же не двигается с места.
   Доктор принял решение:
   -- Не туда. На Ополченскую. Пусть Алила скажет.
   -- Справедливо...

* * *

   38.
   Восемнадцатое число, ближе к полуночи
   Восточный берег, Старая Гавань. Ополченская улица, дом 8.
   Мастерша Алила Магго, дневной ординатор Второго хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
   Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения той же лечебницы.
   Талури Райлер, подвижник Хранителя Путей.
  
   В подъезде дома восемь на подоконнике между первым и вторым этажами сидит паренек. Противогаз, как всегда, при нем, а в руках -- кулек с огурцами. Солеными, из запасов семейства Магго.
   В окно видно, как к подъезду приближаются двое: лохматый орк и бритый наголо человек. Парнишка кивает своему отражению в стекле. Вот, дескать: так и должно было быть.
   Человек и орк поднимаются по лестнице.
   -- Здравствуйте, мастер, -- молвит парнишка.
   Орк оглядывается. А Талури Райлер кивает. С тем же выражением: всё, мол, идет, как он рассчитывал.
   Прежде этот мастер отзывался на обращение "досточтимый".
   -- Тебе чего? -- спрашивает орк.
   -- Это за мной, -- объясняет Талури.
   -- Пусть погодит, -- сердито объявляет Чабир.
   Конечно, пусть погодит. Механик-наладчик Райлер так и знал, что товарищи из СРБ всюду его нынче поджидают. Разве что не под Пестрым Шаром -- ну, да насчет молельни братья-семибожники могли рассудить, что уж туда-то Талури точно не сунется. Так что сдаваться в участок -- самое время. И без стороннего свидетеля Райлер теперь шагу не ступит. Иначе можно до участка и не дойти.
   Орк звонит у двери квартиры под цифрой три.
   -- Байчи, ты? -- спрашивает мастерша Магго.
   -- Алила! Чабир.
   -- Что случилось?
   -- Поймал.
   Отворяя, Алила не сразу видит, кто стоит перед нею.
   -- Добрый... вечер, -- с запинкой произносит Райлер.
   -- Я тебе сейчас устрою "добрый вечер", сукин ты сын!
   За волосы мастера-наладчика не ухватишь, а вот за ухо -- вполне можно. Талури, пусть и насильственно, водворяется в квартиру. Следом протискивается довольный Чабир и закрывает за собой дверь.
   -- Ты мне можешь объяснить, что случилось?
   Вопрос Алилы -- не к коллеге, а к Райлеру.
   -- Случилось -- начиная с которого времени, мастерша?
   -- С самого начала.
   Райлер улыбается -- будто старой шутке, давно уже не смешной.
   -- Сперва всё шло строго по Халлу-Банги. Мир не имел ни имени, ни обличия, ибо не было мира, и так далее. Как Минору встретилась со мною, Вы тоже знаете. Потом я приходил сюда к Вам. И после еще несколько раз виделся с барышней. Двенадцатого числа Минору возле храма увидала мою Тому. Надобно рассказывать, кто такая Тому? Она же Авачи.
   -- Зачем ты их свел?
   -- Я их не сводил. И по моим сведениям, это был первый раз, когда они виделись. Про то, что существует такая Тому, я барышне говорил, и неоднократно. Но знакомить их не пытался. И намерений таких не имел.
   -- Дальше.
   -- Они разговорились. Просидели у нас почти сутки. Я той ночью работал. Вернулся днем тринадцатого, Тому меня спровадила. Я понял так, что она кого-то ждет. Но что у нее уже кто-то сидит, да не абы кто, а Минору... В общем, этого я не просёк.
   -- Ну, конечно. Ты приходишь домой, тебя твоя баба выгоняет: гостей, мол, ждет. Это у вас с ней заведено так?
   -- Тому мне не баба. Дом наш с нею, а не мой. Денег на дурь у нее не было. Что, гости сами, по доброте сердца ей зелье принесут? Едва ли. Будь квартира отдельная или хата на отшибе, -- да, могли бы на нее польститься дурманщики, кому тихое место нужно. Но на Обретенке -- соседей полно, день и ночь двери входные настежь... Так что я не опасался. А если к Тому насчет работы кто пришел бы или из храма -- так чего ж... Она ведь искала работу. Привыкла здесь, ей стало лучше...
   -- Да уж, лучше... Семерыми да примется...
   -- Воротился я туда около полуночи. Тому уже..."Приняли Семеро", "Не стало вне Господа Бога", не знаю, что из этого она выбрала бы, ежели бы могла. Минору выскакивает с кухни, кидается мне помогать. И правда, вовремя, а то бы я... В общем, барышня привела меня в чувство, и мы оттуда ушли. Ночевали у моих друзей. Они же твои соседи, мастер.
   Что за "соседи" -- это пускай доктор Чанчибар сам объясняет своей коллеге. Взялся ловить злодеев -- вот пусть и отвечает наравне с ними.
   -- А сюда прийти не могли? Или хоть сообщить как-то. Я ж вторую ночь металась. Что тут, что на работе. Совести у вас нет.
   -- Или сразу в участок, -- говорит Чабир.
   -- О том, что Вас, мастерша, дома нет, что Вы дежурите в больнице, Минору мне сказала. Сами понимаете: в руки научной медицины мне сдаваться было никак не уместно. Насчет участка... Я решил, Минору надо сначала хоть немного успокоиться. Она, со своей стороны, рассудила так же: что мне следует привести себя в сколько-то приличный вид, прежде чем предстать перед Стражей. Утром я барышню проводил к вам сюда. Около половины седьмого. Сам отправился в храм. Как Минору опять очутилась на Обретенской, я до сих пор не понимаю. Она обещала: сидеть спокойно, Вас дожидаться.
   -- Так чего ж не сюда, раз меня дома-то не было? Зачем к кому-то идти?
   -- Мне, мастерша, меньше всего хотелось, чтобы в ту ночь Минору осталась где-то наедине с еще одним мертвым телом. На сей раз уже -- моим.
   Чабир встревает:
   -- Или не так. То, что Алилы дома нет, ты не знал, угу? А убеждать Минору себя оговорить -- на глазах у матери не решился бы?
   -- Убеждать? По-твоему, весь этот бред я же и выдумал?
   -- Который бред?
   -- Что мою Тому барышня Минору убила.
   -- А тогда откуда знаешь, что Минору призналась?
   -- От дворника нашего. Через третьих лиц.
   -- Угу. А сам в участок не заявил, как собирался?
   -- Да! Потому и не заявил. Из-за басни этой про Минору и про убийство. Шла бы речь о несчастном случае -- одно дело. А тут -- едва ли сыщики мне после явки моей сказали бы: благодарствуй, иди домой.
   -- Значит, Минору пусть сидит, а ты...
   -- А я потратил эти несколько дней на то, чтобы хоть в общих чертах выяснить, что произошло. Чтобы иметь мало-мальски внятное объяснение для Стражи.
   -- И что же ты им теперь объяснишь? Давай, мы тоже послушаем.
   -- А вам зачем? Это не про Минору. Зачем барышне потребовалось сесть за решетку, я так и не знаю. Нет: про Тому, про то, с кем она в Ларбаре связалась. И всё такое.
   -- Выходит, тебе нужны были эти несколько дней. И Минору тебе их дала.
   -- Да они не понадобились бы вовсе, не наплети барышня вздора городовому!
   -- Как Тому умерла -- тебе не важно было? Для себя ты это расследовать не стал бы? Или -- для нее, для Тому?
   -- Важно. Не знаю: может быть, я в участок и не пошел бы. Вызвал бы Стражу через кого-то, хоть через дворника, а сам... Чтобы в бега уйти -- для этого барышня Минору аж никак не нужна.
   Алила тихо вздыхает:
   -- Да она тебе, похоже, и вовсе не нужна
   -- Я не пойму, мастерша: перед Вами я чем именно виноват? Что завлек Минору, втянул в какие-то темные делишки? Или что не завлек? Пренебрег, понимаешь ли...Недостаточно хороша мне показалась барышня Магго для той задницы, в коей я сам нынче обретаюсь...
   Если бы мастерша Магго хоть отчасти не числила этого прохвоста своим возможным зятем -- то и за уши не таскала бы. А с какой стати? Нелепо это всё: стоять в прихожей, что-то выяснять, вроде как по-семейному -- с посторонним, по сути, человеком.
   -- Давайте, в комнату, что ли, пройдем.
   Подвижник Пестрой веры опять кисло усмехается:
   -- Я бы, с вашего позволения, лучше в участок. Если угодно, мастер, можешь меня сопроводить.

* * *

   39.
   Девятнадцатое число месяца Целительницы, полдень.
   Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната сотника Барданга в Старо-гаванском участке королевской стражи.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Джангабул, его Единый Бог.
   Везет мне в последнее время на женщин в завидном положении. Если права сегодняшняя госпожа Виньян -- дело с картинами еще сложнее обстоит, чем я думал. Но в чем-то и гораздо проще. "Подделка".
   Очень кстати сегодня утром в Совете по вероисповеданиям оказались на дежурстве трое досточтимых. Ирианг с Табачной набережной, семибожный жрец из храма Плясуньи, что возле Каменного моста, и еще жрица с Вингарского острова. Все трое из Старой Гавани, всех я немножко знаю. К тому же, жрец по роду своего служения разбирается в ворах и безумных, а жрица по мирскому образованию историк, ведет раскопки древностей в Приморье и много сотрудничает с нашим Собранием искусств. А у ирианга в общине много народа, приезжего из Марбунгу. Удачная смена подобралась.
   Глянули они на картины Гундинга. Подтвердили мне: для "оскорбления верующих" основания есть. Стали прикидывать, как бумагу составить. И тут к нам из соседней комнатки в залу вышла юная дама -- в деловой конторской одежке, но с животом почти таким же, как у мастерши Лутамбиу. Сказала: ей тоже любопытно послушать, ибо она и есть та самая госпожа Виньян, с чьей помощью в Ларбаре был пойман боярич Вайлиранда. Жрица было остановила ее: негоже будущей матери соприкасаться с нечестием. Ирианг, будучи за старшего, спросил мнения мирских властей. Я сказал -- поглядите, коли хотите. Может быть, узнаете, если где-нибудь видели раньше эти рисунки.
   -- Я, конечно, не знаток, -- молвила благородная госпожа, -- но сдается мне, это не Гундинг. Хотя подпись, кажется, похожа.
   И принесла показать собственные работы Вайлиранды. Пока он осенью ждал высылки в Марбунгу, ему в ОО давали чернила и бумагу. И госпожа Виньян, как человек присяжный, посещала его в узилище. По ее словам, боярич на нее произвел сильное впечатление, догадался об этом и в знак признательности перед отъездом подарил несколько картинок. "Не знаю, насколько он хороший художник, но он -- художник. А тот, кто изготовил вот это..." И кивнула на наши вещественные доказательства, и носиком передернула -- будто прежде всякого богохульства видит тут дурной вкус.
   Работы Вайлиранды из ее запаса я посмотрел. Совсем другое дело, Господи. Хотя и совсем грубые, беглые, но наброски к настоящему Образу. Правда, и на них к округлому Змееву туловищу прижимается "я" -- махонькое, косолапое. Или сидит поодаль и глазеет. Гундинг сам об этом написал на одной из картин: "Избрал я Бога себе навырост".
   Нечестие, совершаемое из мошеннических побуждений, лучше намеренного кощунства? По меркам сотника Мэнгри -- кажется, лучше. Кто-то пробовал угодить запросам ценителей, толком не разобравшись, что именно те ценят в рисунках скандально знаменитого Вайлиранды Гундинга. Слыхали про "вольнодумство", "издевательство", -- ну, и в меру своего разумения изобразили нечто противное единобожной вере.
   Вот и отлично. Обратимся к исследователям почерка, пусть сличат. Хотя, как мне объяснила жрица, вообще распознать подделку гораздо труднее, если произведение искусства не старинное, а нынешнее. Но в Собрании искусств есть некая артель, которая за такие изыскания берется. Точного ответа не дадут, но с приблизительной оценкой могут помочь.
   Маудангино художество -- те картины, которые мы у Лиратты нашли? Допустим, мастер из театра купился: принял эту пакость за подлинник. Стал сбывать дальше и даже частично сбыл. За деньги -- или, для простоты, прямо за дурман. Покупатель соображает, что его обморочили, и подсовывает Лиратте отраву. Сходится? Вопрос: кто у нас в Ларбаре одновременно имеет доступ и к художественному рынку, и к лабораториям, где производят амитин. Это тоже в Собрании искусств придется выяснить: применяется ли подобное зелье при восстановлении старых красок, досок или вроде. Или им вредителей морят, опасных для живописи, древоточцев каких-нибудь...
  

* * *

   40.
   Девятнадцатое число месяца Целительницы, половина первого.
   Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для допросов в Старо-гаванском участке королевской стражи.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Талури Райлер, квартиросъемщик.
   Это пока не допрос, хотя съемщик квартиры по Обретенской, 5, часть ночи и утро провел под замком. В участок явился добровольно, оставлен был для беседы. Ни стряпчего, ни писаря здесь сейчас нет. Перейдет ли мастер Райлер в разряд задержанных, подследственных, -- зависит от его готовности помочь сыску. Не выразит достаточного хотенья -- будет отпущен под подписку о невыезде. И тогда прихожане его из СРБ могут делать с ним всё, что пожелают. Равно как и покровители из Охранного.
   -- Ваши объяснения тому, как погибла Тому Мауданга.
   -- Я пробовал выяснять. Потому и не шел сюда... До конца сам не понимаю. Но думаю, здесь, в Ларбаре, есть какой-то умелец, или артель умельцев, изыскателей в области химии. Стряпают дурманные зелья и опробуют их... Знаете, в большом городе всегда можно найти дурманщика, кто уже не купить себе дурь пытается, а просит. Просит -- и берет, что подадут.
   -- Мауданга просила?
   -- Вряд ли. Разве что со своей какой-то целью. Видите ли, господин сотник, она не была "зависимой". То есть была, но не в том смысле, как обычно считают. Всякая тварь живая нуждается в тепле, пище, чистом воздухе. Но до какого-то предела может терпеть голод, холод, духоту. Тому в зельях нуждалась, но обходиться без них могла очень долго. Хотя, если бы захотела изобразить перед сбытчиком, будто ей невмоготу, -- изобразила бы.
   -- Мауданга была Вашей женой?
   -- Нет. Признаю: дворнику мы наврали. В гильдии она числится моей дальней родственницей, но на это бумаг тоже нет. И это тоже вранье.
   -- Вашей любовницей?
   -- Нет. Никогда. Понимаете, она в свое время спасла мне жизнь. Мы давно уже вместе. Я приглядываю за ней.
   -- Это Вы называете приглядом? Вы знали, что она принимает дурман?
   -- Знал, конечно.
   -- Какой именно и в каких количествах?
   -- Курево травяное. Столько, сколько мне удавалось раздобыть. Я же и не отпираюсь... Здешних ларбарских продавцов назвать не могу: имен не знаю. Опознать бы попробовал.
   -- Более сильные искусственные средства?
   -- Да, я... Из храма мне передали, что будто бы Тому амитином отравилась. Но на порошки у меня денег нет. И у Тому не было, и взять было негде. Почему я и говорю про химиков, испытателей.
   -- Вы отпускали Маудангу ходить по городу. Не опасались?
   -- Заработать ей было негде. У нее ведь -- ни ремесла сколько-то доходного, ни образования. Продать нечего. Насчет того товара, что у каждой женщины есть... Да ведь и вид, и возраст уже у Тому не те, чтобы богатого кавалера завлечь. Еще можно воровать. Или действительно выпрашивать. Но...Это тоже надо уметь, а она не умела. И потом... Я знал, куда Тому ходит: в храмы. Просил, чтобы досточтимые и прихожане мне помогали.
   -- Кто именно в каких храмах этим занимался?
   -- Разные люди в разные дни. Это ведь община: у кого свободные час-два есть, тот и подключается.
   -- И все настолько подготовлены, чтобы уследить за передачей денег и дурмана?
   -- Да не было у нее денег!
   -- Товар, с большой вероятностью, был. О нем позже. О ваших с Маудангой действиях в Приозерье, в Марбунгу: какова была ее роль в ваших целительных обрядах?
   -- Да вот как раз та, о чем Вы только что говорили. Следить. Если позволите, я немного скажу про "обряд", как Вы его назвали. По сути, способ исцеления дурманной зависимости. Все недужные в одной комнате, небольшой, курения дымят на жаровне, никто не считает, досталось ли ему дури соразмерно вложенным деньгам -- или нет. Таковы условия. Тому отвечала за то, чтобы никто не приносил зелья с собой. Курительного, на добавку, или еще какого-то. Как подавальщица в трактире -- чтобы посетители выпивку со стороны не притаскивали.
   -- И что, успешно она с этим справлялась?
   -- Вполне.
   -- То есть имела неплохой навык по части скрытной передачи снадобий.
   -- Ну, да. Получается, да.
   -- О знакомстве Мауданги с Вайлирандой Гундингом.
   -- Да, он бывал на тех сходках. И вне их преследовал Тому. "Ухаживал". Так это называется, наверное. Долго и вязко объяснялся в любви. Насчет связи, близости между ними -- не знаю. Тому его любила. Он ее -- нет. Такие господа никого не любят.
   -- Он передавал Вам или Мауданге свои рисунки, надписи?
   -- Не-ет! Я же говорю. Болтать -- сколько угодно. А поступиться сокровищами своими? Да ни за что на свете, Вы что...
   -- И здесь, в Ларбаре, Вы не видели у Мауданги его работ?
   -- А-а, Вы об этом. Нет. Господа Гундинги ее пробовали уже обвинить в краже картин. Ничего не доказали, даже для открытия дела в Приозерной страже данных не набрали. И это -- при всем их влиянии в тамошних краях.
   -- Виделся ли Гундинг с Маудангой здесь, в Ларбаре?
   -- Нет. Это я бы видел. По ней. Она его вправду любила.
   -- А с Вами он в Ларбаре встречался?
   -- Нет.
   -- А что Мауданга делала с тех пор, как вы перебрались в Ларбар?
   -- В каком смысле -- что делала?
   -- Как проводила время? Ходила в храмы, это я понял. Что еще?
   -- Думала. Вы, наверное, сочтете: "думать" -- и для мужчины-то не занятие, а для женщины и вовсе... Но вот, поверьте: это так.
   -- Думала над чем?
   -- Над тем, что нам делать дальше со всем здешним безобразием.
   -- То есть?
   -- С "Семибожным братством", уличными сборищами, грызней среди механиков, со всем этим. "Братство" не так плохо, как многие думают. Но слаженности в действиях мало. Не хватает понимания, зачем это всё. Да, конечно: чтобы рабочему верующему человеку было лучше. Что именно надо менять в первую очередь, как менять, чего добиваться от гильдий...
   -- И как у нее этот замысел продвигался?
   -- Достаточно успешно. Кое-что мы даже уже записали. Эти бумаги у Дабураи Лутамбиу, главы "Братства". Но большая часть была только на словах. Вы спросите, как это можно: сочинять руководящие установки для рабочего движения, если сама давным-давно не работаешь, ни с кем толком не общаешься, сидишь дома? У нее получалось.
   -- Перед кем Мауданга отчитывалась в Охранном, Вы знаете?
   -- Нет. Я хочу сказать: с ними она не сотрудничала. Отчитывался я.
   -- Зачем ей понадобилось знакомиться с Минору Магго?
   -- Не знаю. Тому от меня про Минни, конечно, много слышала. Даже собиралась потолковать с Алилой. То есть с минниной матушкой.
   -- А это зачем?
   -- Когда я Тому рассказал, что мать Минни возражает против моего общения с барышней, Тому предложила: давай я этой мастерше объясню, что бояться нечего. То есть -- что я не соблазнитель, не подрывник, не потомственный уголовник и не что-то из этой области.
   -- Когда это было?
   -- Еще осенью.
   -- Тогда, стало быть, Мауданга чувствовала себя достаточно хорошо, зелий принимала немного, и надеялась, что по ее внешнему виду лекарка не заметит никакой дурманной зависимости? Или наоборот, уже не способна была трезво оценивать свой облик и повадку? Или не знала, кем работает мать Минору?
   -- Да отлично она выглядела! Не как дорогая шлюха с Кисейной, одевалась неважно, но в остальном -- хоть завтра на прием к государыне.
   -- Не знаете, что именно она собиралась говорить мастерше Магго?
   -- Что Минни мается от чувства вины. Дескать, должна была бы отправиться за море: отца искать, за брата мстить. Воображает, будто мать ее молчаливо корит за то, что она такая домашняя, послушная девочка. Но ей невозможно уехать из Ларбара. Потому что Минни тут выросла, потому что город ее держит. Держит -- пусть диким, глупым, но ощущением ответственности. "Мама, может быть, без меня и не пропадет, а вдруг в городе всё рухнет?" И девушка разрывается между этими двумя побуждениями. Не ехать нельзя, и ехать -- тоже нельзя... И поэтому Минни нашла для себя способ хоть отчасти загладить свою вину: взять под опеку странника Талури на то время, пока он в Ларбаре. Тем паче, что оному страннику не денег и не тела минниного надо, а только доброго участия.
   Едва ли сие объяснение утешило бы лекарку Алилу. Может быть, оно к помыслам девицы Минору и не имеет никакого отношения. Зато кому оно пришлось бы точно, как по мерке -- это ларбарцу Мэнгри.
   -- Хорошо. Вы мне доказали, что Мауданга была умной женщиной.
   -- И одаренной! Взять хотя бы тот снимок, который Вы для газеты взяли. Как всё было-то: в Марбунгу однажды Тому захотела сделать прическу. Листала картинки с модами, увидала подпись светописца, своего знакомого по Габбону. Написала ему. Давай, дескать, ты меня заснимешь, и я тебе обещаю: выиграешь награду за лучший снимок года. Тот отозвался, мы поехали в Габбон. И действительно, награду парень получил. Хотел с Тому поделиться, она отказалась. Ей кураж был важнее, а деньги -- так... Понимаете Вы, что настоящая дурманщица так никогда бы не повела себя?
   -- Допускаю. Но по-прежнему не вижу, что понадобилось от Мауданги барышне Магго.
   -- Да то же, что всякой твари живой нужно. Сильнее нужно, чем еда, тепло и свет. Моя Тому... Она, если хотела подружиться с кем-то, долго не мудрствовала. Просто -- раскрывалась. Вот так. "Иди ко мне, я люблю тебя"...
   Не свое, не семибожничье выражение появляется на миг в глазах мастера Райлера. "Иди, Иди Ко Мне, Мое Сокровище". Он всего лишь передразнивает покойную подругу, да не очень умело, но... Это уже даже не оборотни. Или оборотни особого свойства: восточного, змеиного. Царского. Не случайно, стало быть, на снимке Тому Мауданга держала в руках книгу про потомков Царей. И боярич Гундинг неспроста связался с нею. Мог бы ведь и побрезговать простолюдинкой...
   Только Змиев еще Мэнгри Бардангу недоставало в этом деле.
   -- Имеете ли Вы какое-то представление о том, что Мауданга обсуждала с Минору двенадцатого и тринадцатого числа сего месяца?
   -- Не знаю. Если бы Вы мне дали свидание с Минни... То есть очную ставку с нею мне устроили...
   -- Когда Вы в последний раз видели Маудангу?
   -- Живую -- тринадцатого днем. Я дома не ночевал, пришел около половины третьего пополудни. Мы крепко поругались. Я не знал, что Минору там, что она у нас ночевала. Я ушел. Вернулся ночью, около одиннадцати, Тому уже... Минни подбежала ко мне, вытащила меня оттуда. Ночь мы с нею пробыли на Западном берегу, в подсобке одной на подворье Университета. Там ночной сторож -- братишка одного парня из Механических мастерских, моего друга.
   -- Имена обоих братьев.
   -- Бонго и Боррунчи Нардай. Семья родом из Приозерья, орки, но держатся мэйанского Семибожия. Живут здесь, в Старой Гавани, в орочьей слободке. Утром я проводил Минору к ней домой, на Ополченскую. Представления не имел, что она к нам на Обретенку вернется!
   -- А сами куда направились?
   -- Молиться. В храм на Чилловской, возле вокзала.
   -- Хотя знали, что в квартире у Вас лежит мертвое тело?
   -- Должен был себя в чувство привести, чтобы со стражей разговаривать. А потом... Попросил знакомых из храма зайти на Обретенскую, посмотреть, как там дела.
   -- Что именно Вы им велели узнать?
   -- Обнаружили ли уже тело Тому соседи, дворники, приходил ли городовой.
   -- Они для Вас это разведали?
   -- Ну, да. И еще -- что забрали "убийцу". Минни.
   -- Почему Вы не пришли в участок в тот же день?
   -- Догадывался, что Вы меня задержите. А мне надо было прежде еще кое-какие дела доделать. Как бы уж там ни рухнула моя собственная жизнь, я не мог подвести Дабураи... И других.
   -- Так вот. О другом Вашем начальстве, уважаемый Райлер. Господин Нариканда, выражаясь попросту, мне Вас сдал.
   -- Да я уж понял...
   -- Вы здесь останетесь до выяснения обстоятельств всех тех дел, в которых Вы у нас замешаны.
   -- Что мне удалось узнать -- за эти четыре дня и еще раньше. В "Семибожном братстве" в отсутствие Дабураи заварилась какая-то гнусная каша. Они сняли со счетов много денег. С тех счетов, куда жалованье рабочим приходит. Гильдия позволила списать сотне с лишним человек заметно больше наличных, чем там принято. Якобы, праздника ради: чтобы самые шумные крикуны из СРБ меньше бегали по сходкам, а занялись покупкой гостинцев семье к Новогодию. И сразу же, не выходя из Народного Банка, деньги эти у работяг были собраны. Девятьсот тысяч ланг получилось. И точно такую же штуку несколько раньше проделало МСТ, и опять-таки с полного согласия гильдии. На что они собираются тратиться, я не знаю. Видно, на что-то, чего на законных основаниях, по безналичке, не купишь. Эти сведения мне очень бы хотелось с Вашей помощью передать сотнику Нариканде.
   -- Я понял. У меня еще два вопроса. С какой стати Минору вздумала взять на себя убийство? И почему в СРБ настолько легко поверили ее речам, что взялись срочно обеспечивать свидетельство непричастности -- ей и Вам?
   -- Что творится с Минору, я не понимаю. Говорю же: мне бы ее увидеть, потолковать... Может, что-то и прояснилось бы. А что до СРБ... "Братство" в себе не едино, в том-то и беда. Кто нас с Минни оправдать-то пытался?
   -- Некрупный юноша мэйанской наружности, "без особых примет" и с противогазом. Знаете такого?
   -- А-а, этот парнишка... Тут, по-моему, "Братство" не при чем. Любовь, извольте видеть. Байчи с Минни в хоре поет, а она его всерьез не принимает. Ну, он и решил ее спасти.
   -- А Вас -- зачем?
   -- Уж так, заодно, наверное.

* * *

   41.
   Девятнадцатое число месяца Целительницы, десять часов вечера
   Восточный берег, Старая Гавань. Кисейная набережная.
  
   От канала несет помойкой. Смесью капусты, прогорелого угля, выброшенных бочек. От реки, не видной отсюда, пахнет пароходами, краской, паклей. А еще деревенскими берегами, талым снегом, навозом, стружкой от причалов, починенных к Новогодию. И совсем слабо, но все-таки заметно -- серебром Святого Озера, откуда течет Юин.
   Фонари, в них "змейское масло". Пирожки с луком, плюшки с сахаром. Девушки с папиросами и еще с чем-то: цветочным, смоляным, душным даже тут, на ветру. Они на той стороне, где домики: яркий свет над дверьми, набивные занавески на окнах. И много народа, и полно разных других увлекательных запахов. Потому-то со щенком и гуляют по эту сторону набережной, ближе к воде.
   Во дворах между домами -- грязь и лужи, а на брусчатке сухо. Вытирания лап после прогулки не избежать, но хотя бы пузо останется чистым. Опытные собачники знают: со взрослым псом гулять куда проще, чем со щенком. Только такой способен тянуть во все четыре стороны сразу.
   Щенячьему разуму пока не понять, на что следует обращать внимание, что можно заметить во вторую очередь, а чем и пренебречь. Важное -- это то, что касается собак, близких людей, орков, хобов и мохноногов. Да, не стоит забывать и кошек, и крыс!
   Правда, собак тут почти нет. А из близких людей -- только Главное Начальство. То, которое держится сейчас за ремешок от шлейки. Есть еще Наиглавнейшее. Но оно, как и положено настоящему Начальству, появляется не каждый день. По улицам ходит редко, дома от него множество сложностей: расчесывание, чистка ушей, мытье. И сладенького от него не дождешься, кроме тертой морковки.
   Второстепенное -- это все остальные живые существа, включая лошадей и повозки. То, что может наехать, накричать, почесать за ухом или угостить плюшкой. Прочего можно не замечать. Но до тех блаженных времен, когда песик научиться это различать, еще ох, как далеко!
   А Главному плохо без Наиглавнейшего. Некому похвалиться, что всё в порядке: животное здорово, любознательно, с каждым днем всё больше соображает. И поплакаться некому на весеннюю беспокойную жизнь, и даже по шее получить -- за невытертые лапы. Печалится начальство, оттого и ходит гулять сюда: на набережную с девушками и пирожками.
   Впрочем, Кисейная может зачаровать не только щенка четырех месяцев от роду. Молоденький белобрысый паренек гандаблуйского вида в моряцкой фуфайке и курточке -- с не меньшим восторгом таращится по сторонам. Вот подсвеченная арка с лепниной: видно, памятник старины. Вот музыка из-за приоткрывшейся двери. Вот женщина мелькнула в полукруглом окне. А то вдруг пахнуло медом и корицей -- это лотошник вручил кому-то толстенный обливной пряник. Так бы и застыл мальчонка на месте, и долго-долго бы еще глазел -- когда бы не два приятеля постарше.
   У этих двоих вид бывалый. Чувствуется: не в первый раз ребята сошли на берег. Видали уже белые знамена Коина, и золотые башни Кэраэнга, и пушки в крепости Габбона. И под арками Приморской Столицы уже не чудится им манящая острота тайны и приключений. Все заветные места, где моряку после плавания можно отдохнуть и развлечься, парням давно известны. И лишь по доброте душевной или из моряцкого дружества они взялись опекать молодого своего товарища в его первой увольнительной. Не ровен час -- угодит младший матрос в историю. Ведь для простодушного жителя Запада Ларбар полон не только соблазнов, но и опасностей.
   А гандаблуй, судя по всему, невезучий. Вон, уже умудрился где-то руку повредить. Да так, что она висит у него под курткой на перевязи. Теперь даже в кабацкой драке он -- не боец. Как же за таким-то не присмотреть? Купили парнишке пряник. И в веселый дом ведут -- не в какой-нибудь, а в "Петрушку". Отворилась тяжелая дверь под вывеской, выпустила на улицу кусочек яркого света и громкие голоса. Мелькнули в желтом проеме три спины с отпечатанным на них названием корабля: "Капитан Дулия". Мелькнули, пропали. Добрались ребятушки и до выпивки, и до девочек -- вволю повеселятся.
   Человек на той стороне набережной торопит щенка: пора домой.
   И вправду, поздно. Похоже, на Западном берегу, на Башенной, сходка на сегодня завершена. Вот эти ребята возвращаются как раз оттуда. Свернули на Кисейную с Каменной, от моста, засмеялись на семь голосов чему-то своему. Шагают быстро, слаженно, по проезжей части -- будто стараются поскорее миновать здешние притоны разврата. У таких работяг денег на праздные забавы точно нет, да и девушки при них свои. Две или три, по одежке не сразу и отличишь от парней.
   Странно. Для погрома -- народа явно мало. И все-таки работяги направляются к "Петрушке". Беседу, что ли, решили провести с тамошними красавицами? Примыкай, мол, трудящаяся гражданка, к борьбе за наши общие права... Вообще на Кисейной такое не принято: гости Приморья, порою и иностранцы, тут отдыхают, нечего их посвящать в тонкости местных гильдейских дрязг. Но нынче вышибалы "Петрушки" рабочую молодежь от дверей почему-то не гонят: спокойно, будто ждали, пропускают вовнутрь.
   Такова уж особенность этой части города: чем ближе к ночи, тем больше народу здесь толчется. Незаконных торговцев канирскими чулками и контрабандными кадьярскими резинками теснят продавцы чего посерьезнее. Дурману не желаете? А книжицы всякие интересные? На любой вкус -- есть и похабные, и крамольные. Про любовь прекрасных пардвянок с бегемотами, тапирами и удавами. Или про извращенные чувства гильдейских воротил к простым трудящимся. А может, Вам, гражданин, бумаги новые понадобились? В карлы Нурачара записаться, например, не изволите?
   Зазывалы на Кисейной -- самые тихие во всем Ларбаре. Не станешь ведь, в самом деле, во весь голос кричать, приглашая прохожих развлечься с малолеткой, старухой, или и вовсе -- тварью любого пола любого племени. Так что прохаживаются они молча, но при этом безошибочно определяют, кому и какую услугу можно предложить. С одного взгляда отличают чужака от своего. Человек с собакой их не интересует: обычный житель какого-то из ближних домов. И крашеная девица в черных сапожках с острыми каблуками. И мохноног с большим ранцем, шмыгнувший вдоль стены трактира. И благообразный старичок в длиннополом расстегнутом пальто в клетку. Все свои.
   Попрошаек отсюда гоняют: нечего позорить Объединение перед заморскими гостями. Нет и уличных музыкантов. Непонятно, что делает тут этот вихрастый парень с гармонью. На работу наняться хочет в один из кабаков? Тоже, нашел время...
   Без заварушки на Кисейной нынче не обойдется. Ибо со стороны Весельной улицы сюда, не торопясь, шагает механик Мардарри -- первейший безобразник во всей Старой Гавани. Да не один, а с двумя приятелями, и все трое уже заметно пьяны.
   -- Слышь, музыка! -- орёт Мардарри, приметив гармониста, -- играй, давай! Жизнь не мила, так хоть спою, что ли...
   Поднявшись к себе в дом на Табачной набережной, прежде чем отпереть замок, человек с собакой выдергивает записку из щели между дверью и косяком. Там сказано было:
   Тагайчи! Мы гуляем, придем около одиннадцати. Люблю. Ч.Н.
   Не пригодилось. Не пришло Высшее Начальство. Да и едва ли навестило бы нынче этот дом: работа, дежурство в больнице. И всё-таки -- мало ли что...
  

* * *

   42.
   Девятнадцатое число месяца Целительницы, за полчаса до полуночи.
   Восточный берег, Старая Гавань. Кисейная набережная. Трактир "Петрушка".
   Гандаблуйский матрос с парохода "Капитан Дулия".
   Мохноног с химическими приборами.
   Зала кабака оборудована на старый мэйанский лад: низкие своды, длинные лавки, тяжелые столы, на которых при случае могут плясать не только здешние девушки, но и их кавалеры. Стену украшает роспись: могучий овощ, любезный Матушке Небесной, тот самый, в честь коего и названо заведение. Красотки с длинными косами, в сарафанах, рубашки вышиты птичками. Уют почти семейный: две из них слушают гармониста, еще четыре пригорюнились возле Мардарри. Тот хмуро курит, уже не поет. И не пьет. Допекли рабочего человека... И с особенною нежностью прижимает к груди кожаный короб на ремне. Спутники его помалкивают, от хмельного тоже отказались. Ждут чего-то, то и дело поглядывают в окошко. Да без толку.
   Постираю Вам бельишко и поглажу,
   И махину самобеглую налажу,
   Пригляжу за Вашим хилым и недужным --
   А с деньгами, так и быть уж, погожу...
   Я украшу переплетом Вашу книжку,
   Воспитаю Ваших дочку и сынишку,
   И всего-то за кормежку и гармошку
   Заложу свою несчастную башку.
   За одну лишь Вашу добрую усмешку --
   Нету гор таких, что я не сворочу...
   У входной двери -- еще двое рабочих парней. Местные вышибалы куда-то делись. И за это тоже заплачено.
   -- Запаздывают что-то морячки.
   -- Сколько уже?
   -- Да с полчаса, не меньше. "Дуля" эта точно пришла?
   -- А то! В Новом порту стоит. С самого полудня.
   -- Может, послезавтра? Если их сегодня на берег не пустили.
   -- До полуночи будем ждать.
   Наверху есть такая же зала, только поменьше -- для гостей, кто предпочитает любовные утехи не по углам, наедине каждый со своей девушкой, а вместе с товарищами. Здесь очень тихо. Только слышно гармонику с первого этажа. Возле дверей тоже сторожат: на случай, если кто с лестницы сунется. На вид -- такие же работяги, как и внизу. И даже ящик в руках у одного из них -- точно как у Мардарри. В таких коробах механики из Мастерских носят свою слесарную снасть.
   Не то чтобы тут было холодно. Но посередине залы теплится жаровенка. На окошке в глиняном горшке доживает свой век старая герань. Цвести уже не будет, хоть и весна.
   В глубине залы -- небольшая дверка. Рядом с нею привалившись к стене, ожидают двое матросов.
   -- Музыку узнаешь? -- шепотом спрашивает один из ребят у своего соседа.
   -- А то ж! Есть у них такой. Гирри-гармонист.
   -- Эх-хе-хе! Знать бы, сколько их там!
   -- На что? Черным ходом уйдем. Они и не узнают.
   -- Моряков надо предупредить.
   -- Эй, с "Дули", слышь?
   Матрос подозрительно оглядывается:
   ­-- Чего тебе?
   -- Тут второй выход есть. Незачем вам в общую залу соваться.
   -- Поучи жену щи варить. Без вас знаем. Получим деньгу и пацана -- только нас и видели.
   -- Ну-ну!
   За этой комнатой совсем тесная каморка. Почти всю ее занимает кровать под узорным покрывалом. Рядом сундучок. Над ним, как над столом, склоняется мохноног в желтом балахоне. На краешке кровати сидит молодой гандаблуй. Нервно поводит большими острыми ушами, торчащими из-под белых, неровно остриженных волос. Испуганно косит водянистыми глазами то на мохнонога, творящего странный обряд у сундука, то на человеческую девицу, примостившуюся рядом. Позади парня аккуратно сложены куртка, фуфайка и белая рубашка с расшитым воротом. Тут же красная мятая косынка. А разрезанный старый гипс прислонен к стене.
   Рабство в Объединении отменили в середине прошлого столетия. Да только знает ли о том младший матрос с "Капитана Дулии"? Кто их разберет, этих людей. Не забылись еще те времена, когда древленям нарочно выкручивали кости, чтобы сделать из них смешных уродцев. Правда, эта девушка, кажется, ничего дурного не замышляет. Всего лишь деловито окунает в таз с водой сухой прогипсованный бинт, накладывает его на тонкую руку гандаблуя и разглаживает: от плеча до запястья. Проделывает это не слишком умело, но осторожно. И не потому, что боится причинить лишнее страдание своему подопечному -- ему не больно, он просто боится -- а вот заляпать гипсом собственную одежку совсем бы не хотелось. Да и мохнонога, не дай Семеро, не толкнуть бы!
   Мохноногу до чужих страхов и опасений дела нет. Он ловко расставляет на сундуке колбочки и бутылки, споро и радостно разжигает маленькую горелку, в предвкушении натягивает резиновые перчатки. Замирает на миг, любуясь разгорающимся огоньком. И не поворачиваясь продолжает прерванный разговор:
   -- Ведь что есть химия, малыш Ли? Точная наука и тонкое искусство изменения веществ. Бедняжка, ты этого лишен! Взгляни сюда, прикоснись хотя бы к малой части сего священнодейства. Сыщется ли на Столпе Земном нечто более красивое, нежели тихо булькающее зелье на дне реторты? Более загадочное, чем испарения, взмывающие ввысь из пробирки с кипящими жидкостями?
   Ли зябко ежится.
   -- Я не знаю, господин, -- неуверенно произносит он.
   -- Жидкость эта способна нежнейшей волной пробежаться по сосудам тела, прокрасться к сердцу или рассудку. Околдовать разум, поработить чувства, выпустить на волю скрытые дарования или пороки. Внушить честолюбие, любовь, страсть. Превратить труса в храбреца, умного -- в дурака, живого -- в мертвого... Лихо загнул, правда?
   -- Виделось мне превращение вод, камней и соков древесных, и ничто из этого не было тем, чем казалось...
   -- Да! Да! Химия. Госпожа Химия. Власть. Сила. Склонись перед нею, мой мальчик, ибо нет в мире ничего более могущественного, чем она. Что? Пистолет или сабля? Это всего лишь пистолет или сабля. Бездушное и тупое орудие убийства. Наша госпожа изящна и умна. В умелых руках она подарит смерть одному или сотне. Нежно или мучительно. Как пожелаешь. И при этом -- не столь бесстыдно и откровенно, но с оттенком блистательного обмана, оставляя тебя свободным и независимым. У тебя есть враги. У кого же из нас нет врагов?
   -- Не спрашивай, где враги, не спрашивай, откуда...
   -- Не важно. Соседи. Сослуживцы. Родственники. В этой пробирке -- желтоватый порошок. Посмотри, какая она маленькая, как немного там вещества. Сколько ты возьмешь, чтобы уничтожить соседа? Или начальника?
   -- Но я не...
   -- Осторожно. Пинцетом. Несколько крупиц. Но это просто. А вот тут? Узнаешь, чем пахнет?
   -- Яблоком?
   -- Верно. И немножко сеном. Нет-нет, это еще не смерть. Если не добавить вот это. Как там вещал пророк Джаррату? И ничто не было тем, чем казалось? Так же и здесь. Эх, какой дар! Какой великий дар пропадает!
   Ли осторожно отодвигается подальше.
   -- Какой дар, господин?
   -- Великий. Призвание быть наставником. Ох, да останься я в свое время в Университете...
   Девушка в последний раз проводит ладонями по загипсованной руке гандаблуя. Любуется проделанной работой: не зря в свое время заканчивала медицинские курсы. Погружает кисти в соседний тазик с нагретой водой. Свежий гипс отмыть не так-то легко, а уж если застынет... Между делом обращается к мохноногу:
   -- А что же не остались-то, мастер?
   -- Козни врагов, деточка. Интриги,-- мохноног открывает еще одну склянку, смачивает какую-то тряпицу, и, не оборачиваясь, протягивает девице. -- В чем растворяется кальций, помните? Возьмите, это поможет. Так вот, зависть врагов Отечества, не побоюсь этого слова. Ибо в моем лице Мэйан лишился... Впрочем, теперь это не важно. Или вот. Маслянистая жидкость. Блестящие кристаллы. Немного нагреть. Ни за что не отгадаешь, что будет.
   Мохноног надламывает край снятой гипсовой руки, извлекает оттуда резиновый пакетик. Легонько разминает его между пальцев. Взвешивает на ладони, отведя ее в сторону, принюхивается -- и только потом открывает.
   -- Ну, теперь посмотрим, что ты мне привез. При должном подходе десятка таких кирпичиков хватит на то, чтобы превратить плавучий остров в летающий. Разумеется, если это на самом деле то, что нам нужно.
   Гандаблуй смотрит на собеседника, как на балаганного фокусника. Похоже, парень и сам не знал, что внутри гипса у него на руке находились какие-то предметы. Ну-ка, что еще достанет оттуда этот странный мохноног?

* * *

   43.
   Девятнадцатое число месяца Целительницы, вечер.
   Восточный берег.
   Мастерша Алила Магго, дневной ординатор Второго хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
  
   Следующая остановка "Складская". Потом "Почта". После -- "Желтые Мельницы". Самих мельниц уже лет триста, как нет, а название осталось. "Новая Рыбачья", "Пекарня N2", "Аптекарский". Наизусть знаю, Чани, наизусть. За четыре года выучила.
   А ведь думалось, ты ко мне ездить будешь. Когда-нибудь. С женою, с детками. Скамеечку бы поставили, чтобы посидеть, закусить, вспомнить. Весною там соловьи поют, будто и не в городе вовсе. Каштаны. Белые цветы. Черные ленточки на столбе.
   Я ругалась, когда ты в плавание уходил. Накричала на тебя. Последняя ссора. Так и осталось это со мною. Ввек прощения не выпросить. А еще сказала, помню, что ты, Чани, вслед за отцом уходишь. "Вслед за отцом...". Знать бы, ведать бы дуре, что напророчила!
   Вслух я никогда не говорила, как же я его -- мерзавца этого, твоего папашу -- ненавижу. Но теперь-то от тебя, сыночка, не скроешь: в краях Владыкиных правду видят. И ты видишь. И ведаешь, почему. Все, что хорошего мне Рунни дал, он же и отнимает. Сначала тебя, теперь Минору.
   Веришь ли, Чани, сначала я его не признала. Стряпчий спрашивает, не знаком ли мне некий мужчина. "Высокий, очень худой человек, одет в зеленый плащ с необычно отвернутым воротником. Бороды и усов не имеет. Кожа на лице натянута, но не старик. Лет не менее сорока." А как тут узнать? Мне-то уже сорок два, а выгляжу, как старуха. Потом вспомнила. Как плащ этот в Гостином дворе покупала. К Новогодию как раз. Как Рунни подарила, боялась еще, что велик будет. Худой он, всегда худым был, сколько ни корми. Но ничего -- подошел.
   Минору тогда совсем крохой была, да и ты-то не велик. Помнишь, как на праздники мы на Вингарский остров ходили, и он тебя еще на каруселях катал? А обратно возвращались, Минору устала, и Рунни ее домой на руках нес. А я всё тревожилась, чтобы она ботиночками этот самый плащ не попачкала. Не порвала бы обновку.
   Стряпчему я так и сказала -- не может этого быть. Был такой человек, да умер давно. "Что же, -- спрашивает стражник один, -- призрак, что ли?". А стряпчий все допытывается: кто? Кто -- кто? Мастер Рунника Навачи, минорин и твой, Чани, покойный папаша. Так, может -- жив? Стража это перепроверить возьмется. А я? Мне в свое время в Охранном все уже объяснили -- второй раз не сунешься. Да и не верю я им. А в Храме Владыкином не соврут. Досточтимый велел сегодня приехать под вечер, чтобы он к обряду подготовиться смог.
   Что мне нынче вечер? Что -- утро? От работы меня Яборро в доброте своей освободил аж до самого Новогодия. А там, глядишь, все и разрешится. Он, мол, понимает, что не до больных мне сейчас. Днем за меня дежурантов оставляют -- палаты вести. Из-за дежурства моего последнего оставшегося чуть не подрались. Все готовы взять. Да лучше уж куда-нибудь ходить, голову делами занимать, чем так весь день маяться. Под часами сидеть, ждать. Ничего, вот дождалась. Теперь еду.
   А перед Исполином извиняться придется. За его Великого Стряпчего. С характером у тебя сестрица, Чани, ничего не скажешь. Давеча начальник мой прислал нам в помощь какое-то светило из правоведов. А Минору от него отказалась. Но мне -- ничего, я извинюсь.
   Так что вот, Чани, нажила я себе к пятому десятку доброхотов -- чуть не весь Ларбар. Детей только растеряла. А доброхоты -- что ж -- они, сынок, к чужому горю и липнут. И чем хуже -- тем их и больше. Равновесие, как сказал бы неудавшийся твой зятек Талурри.
   Его для меня вчера Чабир изловил. Приводил похвастаться. Будто кот пойманную мышь -- принес, положил на видное место. А что хозяйке эту мышь на своей подушке видеть противно -- котам учитывать не полагается.
   Такого бы ей мужа, Минору нашей. Жалко, что Чабир -- орк. А то выбрала -- один другого краше. Был бы мужик в доме, небось, лурри да гамми всякие возле нашей девочки не толклись бы. Не серчай, Чани, это я не тебе в укор, а Навачи.
   Конечная остановка трамвая -- "Кладбище". Семибожное человечье кладбище. Длинный-длинный забор: каменные столбы, чугунные решетки с нетопырями. За забором старые деревья и памятники: каменные, литые, кирпичные или деревянные столбики на могилах. Несколько сот тысяч: жителей Восточного берега здесь хоронят много лет, еще с тех пор, когда место это было дальним пригородом. А храм небольшой -- только зала с сухим колодцем да контора. Жрец обитает где-то в городе, на службу ездит всё на том же трамвае. "Живет" о досточтимом не скажешь, ибо служители Владыки и Судии считаются мертвыми для здешнего мира.
   Женщина сначала идет к одной из могил в новой части кладбища. Долго стоит возле столба, где всего одна надпись и рисунок -- кораблик. Не современный, а старинный, парусный. Друзья-моряки вложились в погребение, хотя Чани Магго и недолго был матросом. Заказали изобразить тот самый Белый Струг, что никогда не вернется в город Ларбар.
   Вечер, из поминальщиков сейчас мастерша Магго тут одна. Возвращаясь к воротам, к храму, достает из сумки черно-белый платок, накидывает на голову.
   Увидав мастершу в окно, жрец выходит из конторы. О божьем чуде беседовать лучше в зале святилища.
   -- Владыка Гибели явил свою милость. Ответ дан. Рунника Навачи не пребывает среди мертвых.
   -- Значит, жив...
   Он жив, Чани. И был жив все эти годы. Я не знаю, с кем и ради чего он связался. Но погубил сначала тебя. А теперь намерился втянуть в свои игры Минору? И для этого заявился в Ларбар и внушил ей всю эту глупость. Или он никогда не покидал Ларбара?
   -- Скажите, досточтимый: а возможно ли узнать, где он сейчас?
   -- Я так и знал, что Вы этак спросите. Молился сегодня еще и о чуде ясновидения. Ежели хотите, можем просить Судию о неложном образе.
   Жрец кивает на посудину вроде плоской чаши, припасенную возле колодца. Не так часто в наше время прихожане просят о чуде: раз уж эта мастерша заказала одно, вероятно, согласится и на второе. А без чудес семибожному жрецу скучно.
   -- Да. Желаю. Мне это важно.
   Вчера, когда я была здесь, Чани, мне не почудилось. Земля возле могилы влажная, а на ней свежие следы, будто кто-то стоял там совсем недавно. Значит, Рунни приходил к тебе. Я знаю, ты не скажешь, не выдашь отца. Никогда ведь не выдавал. Да я и не прошу. Но от кого-то же он узнал. От своих друзей, например. Тайно он в Ларбаре, явно ли, а навестить, открыться кому-то мог. Мог бы и мне, кабы не побоялся. А если из друзей -- то к кому? Кто еще из старшего поколения остался? Исполин, Баланчи, Курриби и Чилл. Но Чилл отпадает: трусоват он и в людские дела не сунется. А к Баланчи и к Талдину -- мог.
   По воде в чаше жрец разливает масло из бутылочки. Возносит молитву, всматривается в блестящие пятна. И происходит чудо.
   Мастер Навачи, несомненно живой, помолодевший, отдыхает в плетеном кресле в каком-то саду. Сейчас, за одиннадцать дней до весеннего равноденствия, в том краю уже жарко, даже вечером можно сидеть в легком лекарском балахоне. Цвет ткани -- красный. Здание позади мастера -- не жилой дом, а скорее, казенное заведение. Вокруг кресла прямо из земли растут цветы, какие в Ларбаре увидишь только в теплице.
   Не похоже, чтобы мастер был ранен, хвор или находился под постоянным присмотром кого-то из пардвян -- если это Пардвена. Признаков безумия в лице не больше, чем было всегда. Выражение несколько усталое и полностью умиротворенное. Не было бы оно таким, если бы Рунника Навачи не работал. Ежедневным трудом не облегчал бы чьи-то чужие страдания.
   Счастлив. И это хуже всего.
   Нет, Чани, я не плачу. Не с чего. Не хуже меня ты видел: Рунни жив, счастлив, свободен. И где-то далеко-далеко. Не было его в Ларбаре. Мало ли, что я там по-бабьи себе навоображала.
   Пойду, пожалуй. До дому добираться неблизко. Завтра надо будет с утра в лечебницу сходить. А после -- уже в участок. А он не изменился совсем -- ты заметил -- отец-то твой? Будто и не было восьми этих проклятущих лет. У меня только каждый из них за три идет.
   Ты, сыночка, не волнуйся, справимся. Мы сильные -- Магго. Вот и трамвай подошел. Пустой, народу никого. Да мне ли теперь чего бояться? За себя -- давно уже не боюсь. Бывало: всё за Рунни тревожилась, потом за вас с Минору. Как-то она сейчас там одна?
   Видела я сотника, что ее дело ведет, стряпчего тамошнего видела. И люди они, вроде, неплохие, незлые, а сердцу беспокойно. Ноет сердце. От тоски ли, от одиночества? Я ведь одна совсем, Чани. Раньше, знаешь, как: она в своей комнате сидит, уроки делает, я -- у себя; за весь вечер могли и слова друг дружке не сказать, а всё -- вместе. Зачем она так-то? Почему?
   Душно что-то в трамвае. Даром, что весна только начинается. Сойду я лучше. Ничего, пешком доберусь. Когда-то в молодости мы с Рунникой по ночам любили бродить. Мне ведь не за себя, Чани, за вас обидно. За восемь лет ни слова, ни полслова не написал. Не спросил, как вы тут. Не видел, как школу окончили, в люди выбились.
   Я тут на днях Чу встретила из твоего класса. Такой он стал высокий, красивый. Жениться, говорит, собирается. А я иной раз все на девчонок наших смотрю с работы. Все примеряю, какая бы тебе подошла...
   Ноги что-то не несут. Устала. Хоть и не делала ничего. Рунни бы меня видел -- и не узнал бы, поди. Такая развалина. Вот и рука левая немеет. Все-таки, холодно, рано еще без перчаток... Ничего-ничего. До дома как-нибудь добреду, только вот посижу немножечко. А приду -- чаю вскипячу. Капель себе накапаю, пожалуй. А то душно. Да и спать стану крепче.
   Когда я тебя рожала, Рунни меня в лечебницу вез. Такою же ночью. А я всё боялась -- не доеду. Сейчас бы доехать, не свалиться. А то не по-людски как-то... И ворот расстегнуть, чтоб не давило... Ничего, Чани, ничего. С мамою все в порядке будет... Только отдохну... Ничего...
  
  

* * *

   44.
   Месяц Целительницы, ночь с девятнадцатого на двадцатое число.
   Восточный берег, Старая Гавань. Кисейная набережная. Трактир "Петрушка".
   В нижней зале Мардарри потягивается и поднимается с места. Тушит папироску в одном из цветочных горшков. Вечер прошел впустую -- видать, не отпустили моряков на берег. Значит, послезавтра по новой ждать. Оборачивается к гармонисту:
   -- Всё. Сворачивай музыку.
   -- Что, зря?
   -- Мы свою смену честно отстояли. Пора по домам.
   -- Жаль.
   -- Это чего же?
   -- Да денег жаль. Кабак-то опять снимать на послезавтра.
   -- Ничего. У нас уговор.
   Гармонист бережно убирает инструмент в чехол. Застегивает куртку под горло. Досадливо морщится, направляясь к выходу. В этот миг откуда-то сверху вдруг слышится стук разбитых черепков. И чей-то простуженный голос по-вингарски перебирает части тела: печенку, селезенку, почки и что-то еще. Тут, внизу, не всё слышно.
   -- А ну, погодь!
   -- Чего еще?
   -- Погодь, говорю. А ты, лапушка, подь сюды!
   Собравшаяся было уходить девица останавливается на пороге:
   -- Я?
   -- Ты, ты! Кто там у вас наверху?
   -- Не знаю. Гости, наверное.
   -- Какие гости? Мы кабак на вечер выкупили.
   -- Ну-у...
   -- Что "ну-у"? Выкупили, спрашиваю?
   -- Не знаю, мастер. Это не ко мне.
   -- Хорошо же! Так: ты, Гирри, дуй со мной. Остальные -- здесь. Проверим. Ежели что -- позовем.
   В верхней зале тоже оживленно Один из матросов отряхивает перепачканную землей штанину. Под ногами у него потрескивают черепки разбитого горшка. Выглядывал в окно, случайно смахнул. Одна из девиц в рабочей куртке, уперев руки в бока, шипит на него вполголоса:
   -- Как человека же просили -- не соваться!
   -- Да я что? Нарочно, что ли? Всё равно засох уже.
   -- Шуметь зачем? Не в лесу!
   -- Да подумаешь -- горшок!
   -- Да тихо должно быть! Как в читальне!
   -- Ага! Там внизу вон -- тоже, будто Топтыгин топает!
   Топтыгин -- не Топтыгин, а мастер Мардарри -- парень крупный. Все гээров двести будут, если не больше. И сапоги у него с железными подковками. Попробуй-ка в таких бесшумно по лестнице взбежать!
   Дверь открывается резко. И нарочито хмельная рожа Мардарри трезвеет на глазах. Это он на всякий случай хотел пьяным прикинуться, если наверху и вправду кутеж. Извиняйте, мол, граждане, ошибся! А тут, оказывается, и не гулянка вовсе, а сходка. И заседают -- кто бы вы думали? -- злейшие супостаты, Семибожное Рабочее Братство. Стало быть, дело к драке?
   Двое часовых у дверей пытаются остановить непрошенных гостей. Да Мардарри разве удержишь? Вон как рванулся -- только треск порванной рубахи и слышен. Один из семибожников, самый старший, пытается его урезонить:
   -- Экий ты, братец, смутьян. Не успел войти -- сразу в бой.
   -- Я тебе не братец, а свободный трудящийся.
   -- А я -- кто? А мы все? Чего уж так сразу кулаками-то махать?
   -- Ага-ага, поговори, давай!
   -- И поговорю. Это всяко лучше. А ты -- послушай. Ты ж, Дарри, в сыновья мне годишься.
   -- Еще не хватало!
   Мардарри, тем не менее, останавливается посреди комнаты, поправляет съехавший на спину короб. Так, чтобы если придется драться, было бы удобнее его скинуть. Музыкант в дверях ставит гармонику на пол. Тоже готов. А дядька продолжает:
   -- Ну, так чем недовольны, ребятушки?
   -- Заседаем, значит?
   -- Заседаем. Никого не трогаем. Вам не мешаем. Какие дела?
   -- Дела у нас свои, правые. А насчет "мешаем" -- это как сказать! Так что валите отседова подобру-поздорову.
   -- А почему, собственно? Что уж нам -- и в кабаке посидеть нельзя? И кроме того, нас-то поболе будет.
   -- "Поболе"... Сами не уйдете -- выкинем!
   Гармонист с порога вдруг подает голос:
   -- Тю, Дарри, ты глянь -- "Дуля"!
   Теперь уже и Мардарри разглядел матросов у окна. И серебристые буквы на спине у одного из них.
   -- Эй, братцы, сюда! Нас надули!
   Быстро-быстро замелькают кулаки и лица. А потом и дубинки, и кастеты в руках. Вот и железные подковки на сапогах пригодились. И девица вместо того, чтобы завизжать, как всякой девице полагается, тоже кинется в общую кучу. А как же иначе: наших бьют!
   Не одну разгульную драку пережил на своем веку веселый дом "Петрушка". Потому-то вместо стульев здесь тяжелые лавки, чтобы гости мебель не поломали. Только прежде-то дрались тут по пьяни или из удали молодецкой. А в этом побоище -- одна лишь злоба. Лица перекошены, глаза кровью налиты. И бьют-то, как работают -- молча, остервенело.
   И мало кто обратит внимание на то, как возникнет из коридорчика белобрысый парень с рукою на перевязи, а с ним девица. Нет, ее-то заметят, потому что она тоже в бой кинется. А гандаблуй -- да кому он теперь нужен, этот гандаблуй? Мало ли о чем он там причитает. И мохнонога, юркнувшего в залу из того же коридора, тоже не послушают. А ведь он призывает -- громко, торжественно:
   -- Остановитесь!
   Не послушались? Ну и ладно. Мохноног -- мужик не промах, у дверей жаться не стал. Скользнул между дерущихся к сброшенному Мардарри коробу, словно всю жизнь по полю боя носиться привык. И не налегке, а с ранцем и с гипсовою рукою под мышкой. Подхватил ящик, задержался на миг у жаровни, сыпанул туда что-то, и -- вперед, к выходу.
   -- Последняя проверка, мальчик! -- обронил он на бегу гандаблую. И скрылся на лестнице, только его и видели.
   Да и никто уже ничего не видел. Грохнуло в зале, взметнулся к потолку столб огня и едкого дыма, стекла посыпались, закричали разом и в доме, и на улице. В нескольких кварталах от "Петрушки" проснулся и закатился лаем черный щенок.
   -- Вовремя мы с тобой погуляли! -- скажет газетный обозреватель Чанэри Ниарран, прижимая к себе собаку. Навалит в миску каши, ведь еда -- лучшее утешение для пса. После вздохнет и примется надевать башмаки: надо идти. Тяжела ты, доля вестовщицкая!
   Только перед уходом черкнет на листке:
   Тагайчи! Нашлись дела, к утру точно буду. Пёс вечером ел, на завтра ему сготовлено. Люблю. ЧН
   На случай, если вдруг дежурство в больнице раньше кончится, чем обычно.

* * *

   45.
   Месяц Целительницы, ночь с девятнадцатого на двадцатое число.
   Восточный берег, Старая Гавань. Водорослевая улица, дом 7. Четвертая Ларбарская городская лечебница.
   Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка.
   Нижний краешек завернуть побольше, верхний -- поменьше. Подогнуть два уголка, чтобы нитки не вылезали. Обе стороны в серединку -- одну с захлестом на другую, и пополам. Ровно. Правильно. Лелли хвалит. А чего хвалить? С пяти лет это умею, с Лабиррана. С тех же пор -- не люблю. Потом вся одежда в нитках. А что делать, приходится. Не накрутим сейчас салфеток -- чем перевязывать?
   Мой Мастер на меня смотрит. Непонятно, как. Пенял мне однажды, что веду себя не как врач, а как медсестра. Что пора, мол, и отучаться. Но против этой моей помощи Он, кажется, не возражает. Тут рук на всё не хватает. Все равно ведь тихо...
   Любопытно: здесь, в Четвертой, нам верят? Когда мы делаем вид, будто друг другу почти посторонние. Мастер что-то пишет, я кручу. Иногда Мастер прерывается, и, как сейчас, смотрит на меня. А я -- на Него. Бывает, что одновременно. Бывает, что врозь.
   Если так сидеть и молчать, может показаться, что всё -- так, как было. Совсем недавно, еще полгода назад. До Плясуньи. Вот в середине Воителя мы так сидели. Он в тетради записывал, теперь я знаю, что это был Его дневник. А я -- делала вид, что лекцию перечитываю. А сама всё думала, как бы сказать. Правду, по-настоящему: "Мастер, я люблю Вас" или "Вы знаете, я Вас люблю". И ясно, что сказать не получается. А утром мне надо было рано-рано убегать. И дождь еще шел. И у меня тогда сложилось совсем-совсем грустное:

Воитель. За окнами лужи.

И дождик осеннее-привычный.

А может, так даже и лучше,

Что я ухожу. Как обычно.

   Ой, что-то у меня во всех стихах дождик идет... Ну и пусть. У стихов должно быть авторство. Моё "я". Буду вдруг издаваться -- велю подложить на бумагу фон: косые черточки-капли. Или -- марлю. Кривые клеточки тоже красиво.
   Прошлым летом стажерка Тагайчи писала домашним о своем наставнике: маленького роста, сутулый, с сильной проседью и в очках, какие в прошлом веке были в моде. И главное, зловредный и занудный. Меньше года минуло, но многое изменилось. Уже и не настолько невзрачен собою доктор Чангаданг, нынешний лучший хирург Приморской области -- в глазах ее же будущего лучшего хирурга.
   Насчет сочинителя Чанэри семья Ягукко из Лабиррана знает немногим больше. Любит, сватался. Еще, правда, стихи хвалил, но это для родни не довод, можно и не сообщать. Собаку завел, чтобы у будущей лекарки Тагайчи была собака. Ключи дал от квартиры своей на набережной Табачного канала. Что еще? Да особо и сказать нечего.
   А вообще-то -- даже обидно. Я на дежурства прихожу, чтобы научиться чему-нибудь, а у нас, как назло, вторые сутки -- тихо-тихо. И ведь если бы никто не болел -- ладно. Так ведь нет. Вчера -- вон, сколько напоступало. И завтра, наверняка, поступать станут. А сегодня -- дома сидят, самолечением занимаются!
   -- Мастер Чангаданг! Мастерша Ягукко! Привезли!
   Санитар, он же сторож, в ординаторскую не заходит, лишь заглядывает. И правильно, чего зря время терять, ему еще по другим этажам пройтись надо. Мужчина опускает перо в чернильницу, девушка одновременно с ним откладывает в сторону порезанную марлю. Оба поднимаются, идут к лестнице. В Четвертой Ларбарской приемный покой на первом этаже, хирургия -- на втором. Очень удобно. Не надо одеваться, переходить из корпуса в корпус. Сторож, не оглядываясь, кричит уже с лестницы:
   -- Там много! На Кисейной дом взорвался.
   Ой, и правда, много-много. По крайней мере, для нас. Человек пять. Подросток в моряцкой курточке, девушка моих примерно лет, трое парней, по виду -- рабочих. У мальчишки рука уже почему-то в гипсе. Все в крови и в саже, обожженные. Кто-то кричит, суетится или плачет. Кто-то притих. И двое городовых с саблями. Но они -- не пострадавшие. И Черные Братья с носилками бегают.
   Мой Мастер перехватывает городового:
   -- Сколько будет еще?
   -- Два -- точно. Остальные -- легкораненые, в участке. Эти все -- тоже под арестом. Имейте, мастер, это в виду.
   Мастер ничего не ответит. Окликает меня:
   -- Гайчи. Единовременное массовое поступление. Ваши действия? С чего начнете?
   А и верно, с кого? Вон дяденька: все лицо в кровище, за голову держится, кричит, что помирает. Наверное, совсем худо. Я так и говорю, и тут же понимаю, что неправа.
   -- Начинать следует с тех, кто молчит. Такие, как правило, самые тяжелые. Осмотр начинаете с них. Определяетесь с тактикой. Кто нуждается в немедленном оперативном вмешательстве, кому можно его отсрочить, кому -- достаточно ПХО и обезболивающего. Идемте.
   Самый тихий -- это здоровенный детина на носилках. Из-под головы у него видна тетрадка. Беру, читаю: ССС -- Мардарри Даггад, человек, осколочные ранения бр. полости, ожоги. "ССС" -- это значит "со слов сопровождающих". Есть еще "ССБ" -- со слов больного. Плохо, если он сам говорить не мог. Да и без того видно, что плохо. Рубаха на животе посечена, красным пропитывается, а сам парень -- белый. И пульс -- частый-частый. И осколок обгорелый из живота торчит.
   -- В операционную, -- командует Мастер.
   Пока мы всех пятерых обходили, еще двоих принесли. Один -- тоже тяжелый. Стопа почти ампутирована, Мой Мастер сказал, что сохранить не удастся. Черные Братья, правда, молодцы, сумели на месте еще жгут наложить. У остальных -- ожоги, осколочные ранения, у девушки -- тоже проникающие. Переломов много: ключица, ребра, нога и челюсть. А у мужика, что "помирал" -- ухо оторвано, и всего-то. Можно сказать, легко отделался.
   Мастер наклоняется ко мне, иначе тут ничего не услышишь. Говорит:
   -- Гайчи, я буду оперировать с сестрой, но и остальных бросить нельзя. Берите в перевязочную ПХО, потом репозиции. Всем -- сыворотку, всем болеутоляющее. Если что -- я в операционной, рядом. Но Вы справитесь. Закончите -- приходите.
   Вот так. Хочешь -- обижайся, хочешь -- пугайся, хочешь -- гордись. И мы разошлись работать...
   В начале шестого я подумала: никогда больше не стану так говорить. Так, как вчера вечером, что, дескать, работы нет. Выпросила, получается, кому-то несчастье.
   В шесть, когда мы уже из операционной вышли, нас первым делом встретил газетчик. Он тут с ночи дожидался. Не Нэри, другой какой-то из Дома Печати. Для "Побережных Новостей" -- пару слов, а то к выпуску не успеют. Мой Мастер ответил коротко:
   -- К настоящему часу все, слава Богу, живы.
   Очень много это значит, для тех, кто поймет. Тяжело. А Ему сегодня еще в Первой весь день работать. Потом не домой. Я же знаю, что вечером оттуда Мастер зайдет сюда. А еще, наверное, стража свои вопросы задавать придет.
   -- Тагайчи! А я тебя ищу.
   Это Лана, медсестра из приемного. Все сутки на одном этаже трудились, а слова друг дружке сказать не успели. Только под утро и пересеклись.
   -- Вы же с мастером Чангадангом из Первой лечебницы, да? Тут вашу коллегу привезли, докторшу.
   -- Сюда? Зачем? И откуда?
   -- Да у трамвайной остановки лежала. Удар у нее сердечный. Мастерша Магго -- знаешь такую? Тоже -- хирург.
  
   Часть четвертая. Представители
  
   46.
   Двадцатое число месяца Целительницы, раннее утро.
   Загородная усадьба к Северо-западу от Ларбара.
   Благородный Таррига Винначи, глава Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся.
   Мохноног, истопник.
   На улице еще не рассвело; серо, зябко и сыро. А в комнате хорошо. Ровное тепло идет от печки, горьковатый кофейный дух заполняет дом. Хочется сесть поближе к огню, отхлебнуть из чашки, затянуться добрым табаком. И никуда не спешить: отдохнуть, поразмыслить. Мохноног бы так и поступил. Порядочный мохноног Венко, истопник госпожи Маррбери...
   Человек ходит из угла в угол, хрустит длинными пальцами. Чуть не сшиб столик с кофейником, наследил на старинном паркете. Русые пряди выбиваются из хвостика на затылке -- видно, и собирался впопыхах.
   -- Вчера я был в театре. Возвращаюсь. Сначала слышу про взрыв. Потом мне сообщают: пострадали наши товарищи, других забрали в участок. Бред какой-то.
   -- Давайте по порядку, господин. От кого слышите?
   -- От привратника. Прихожу. Он не спит, хотя время -- за полночь. Сообщает, что на Восточном берегу что-то взорвалось и горит. В южной части Старой Гавани. От кого он это узнал, я не понял. Я подумал о Механических. Поднялся к себе: хотел переодеться. Глупо. Главная мысль: как я буду выглядеть на пожаре в вечернем сюртуке.
   -- Не так уж глупо. Да и гильдейского удостоверения Вы, видимо, в театр с собою не захватили...
   -- Не успел я собраться, как в дверь стучат. Камбуго: наш, механик из Мастерских.
   -- Знаю его. Заполошный малый.
   -- Он рассказывает: несколько наших людей каким-то образом очутились на Кисейной набережной, в трактире "Петрушка". Или это не трактир, а какой-то веселый дом, или зала старинной музыки... И там были гандаблуйские матросы, которые на наших напали. Или наоборот, наши -- на них. Все закончилось взрывом. Мардарри якобы убит, Гирри тяжело ранен, Варруту забрали стражники. Причем Камбуго уверен: именно городская стража, а не Охранное. Отвезли в участок Старой Гавани. Я слышу: всё это люди из Союза. И моряки из Гандаблуи. И взрыв. Ты понимаешь, о чем я подумал.
   -- И о чем?
   -- Тачина сделка. Та, от которой он, вроде бы, отказался. Нас за это решили наказать? Или все-таки то вещество было куплено -- и сразу пущено в дело?
   -- Ну, да. У Вас всё совместилось.
   -- Правда, есть еще и лишнее звено. Откуда-то там же на Кисейной взялись Семибожные братья. Мастер Дакко, девица Лунго, кажется, Комбо, и кто-то еще. Тоже все из Механических. Что они там делали, неизвестно. За нашими следили? В таком количестве? И тоже ранены, и кого-то из них тоже задержали. Да, моряков тоже будто бы унесли в лечебницу. Всех или не всех, не знаю.
   -- Хорошо. То есть ничего хорошего, но -- допустим, всё это так. А откуда у Камбуго этакие сведения?
   -- Он сказал: об этом шумят уже все Мастерские. И в цехах, кто там ночью был, и по домам, и в общежитии. Народ волнуется. Якобы хотят идти к начальству, собираются возле проходной. Я там был -- никого. По крайней мере, ночью было тихо.
   -- Да Вы, господин мой, присаживайтесь. Вот кофей -- очень хороший, кстати, лэймерский. Лепешки, к сожалению, вчерашние, сыр... Стало быть, МСТ, СРБ и гандаблуйские моряки. Каково название для повести! Да видели бы Вы тех моряков. Один из них, может, и гандаблуй, но остальные -- поклясться готов, наши, ларбарцы.
   Человек успел глотнуть кофею. Закашливается. Поспешно ставит чашку, чуть не опрокинув ее.
   -- Что ты сейчас сказал? Ты был там?
   -- Конечно, был.
   -- Ради Семерых, Венко: как? Зачем?
   -- А я думал, Вы поняли, благородный Таррига...
   Очень грустно мохноног продолжает:
   -- Вы с Тачи-то толковали? И я толковал. И понял, что он врет. Запала ему в сердце эта взрывчатка. Не думал он от сделки отказываться, что бы ни говорил. Порасспрашивал я еще ребятишек наших из Мастерских, один и проговорился про "Петрушку". Что мне оставалось делать? Вас я разыскать не сумел, но Вы ж в театре были. Вот и пришлось идти самому. Приглядеть -- как бы чего не случилось. Случилось, к несчастью. Наши с Семибожниками повздорили, потом и подрались. Я подумал: совсем плохо будет, если сейчас Стража ребят вместе со взрывчаткой той повяжет. Решил уж унести ее куда подальше. Только, как выходит, всю забрать не смог. У кого-то, видать, какие-то крохи остались. Может быть, опытный образец? Его и взорвали. Нарочно или случайно -- поди теперь разбери. Людей Ваших спасти не удалось. Жаль...
   -- Да как бы ты мог их спасти... Сам ты хотя бы не ранен? Дымом не надышался?
   -- Благодарствуйте, господин. Со мной-то всё в порядке.
   -- И то хорошо.
   Человек снова берет со стола чашку с кофеем. На этот раз не торопится, осторожно обхватывает ее ладонями.
   -- Но погоди. Ты сказал: "забрать" тот припас. И -- что?
   -- Так ведь... в гриднице лежит.
   -- Где?
   -- В гриднице. Желаете взглянуть?
   -- Ты... Не уничтожил? Привез сюда?
   -- "Привез"? Принес. Пешком. А что мне с ним надо было сделать? К Вам доставить? В нужник выкинуть?
   -- Да хоть в Юин.
   -- Еще скажите -- сжечь.
   Господин Винначи складывает пальцы в охранительный знак.
   -- Вещь-то дорогая. Получится, ребята ни за что пострадали?
   -- Да лучше ни за что, чем за такое, Венко.
   -- Да что уж оно "такое"? Всего лишь сырье. Думаете, из него только бомбы готовить можно? При должном умении -- и на удобрение пойдет. Вполне себе мирное, для огорода. Или на средство от насекомых.
   -- Вещество, запрещенное к продаже в Объединении. Какая разница, даже если...
   -- Да, признаю свою ошибку. Только поймите: бросить его в открытый водоем или закопать в землю -- так, чтобы оно не представляло опасности для окружающих -- невозможно. Скажите мне, благородный Таррига, мы что -- правда мятежники? И хотим потравить мирное население Приморья?
   -- Ох, Семеро... Да что же это за дрянь, если она...
   -- А о чем я Вам толкую? "Уничтожить". Вещество уничтожить невозможно, его можно лишь превратить во что-нибудь иное. Если прикажете -- я его переработаю. Но это не очень быстрый процесс.
   -- Если прикажу? Ты вообразил, будто оно мне для чего-то нужно? В каком бы то ни было виде?
   -- Не знаю... Вы же виделись с Тачи семнадцатого числа. Если бы пожелали -- уже тогда могли бы его... ограничить. Оградить мэйанских трудящихся от его дальнейших поползновений.
   -- Венко, перестань. Я ему поверил, и это моя вина. Но если бы... "Ограничить" -- как? Прибить на месте?
   -- Вы нынче утром были в Мастерских. Говорили с Тачи? У него как раз ночная смена.
   -- Нет. Я подъехал к воротам, посмотрел...
   -- И я должен верить господину главе Союза, что господин не зашел в ворота и не проверил, на месте Тачи или нет?
   -- Не проверил. Я... Не о том думал. Увидал, что бунта нет, поехал сюда. Посоветоваться с тобой. Совсем глупо?
   Мастер Венко медлит. Отрезает кусочек сыра, вертит в руке.
   -- Могу Вас успокоить хотя бы в одном: ночью в "Петрушке" Тачи не было. Не исключаю, что наш потомственный жестянщик вообще останется не при чем. И больше того: пополнит свое рабочее войско. Единственный разумный человек во всей этой каше -- еще бы за таким не пойти!
   -- Не понимаю.
   -- Вы в чем ему поверили? Что Тачи не намерен связываться с беззаконными торговцами? А по-моему, это-то как раз была святая правда. Сам -- не намерен. Но с Мардарри поделился надобными сведениями. Напрямую или через мальчика Гирри. Да не только с Мардарри, а еще с кем-то из Семибожников. И я даже догадываюсь, когда: семнадцатого числа или утром восемнадцатого. Потому что в ночь на девятнадцатое мастер Талури сдался властям. Прежде отнюдь не имел такого намерения -- и вдруг совесть одолела. По-моему, одолела она его устами кого-то из собратьев по вере, когда они прибежали и сказали: всё, товар будет, девятнадцатого идем на Кисейную.
   -- Сдался -- и рассказал им о сделке?
   -- Или просто самоустранился, благо повод у него и так был.
   -- Я слышал, СРБ тоже собирало деньги. Получается, они гораздо раньше уже знали про "товар"?
   -- Не знаю: может, и так. А может, обезьянничали за нами. Или их главари вроде Дакко давно уже слушаются Тачи, а не Лутамбиу и не Райлера.
   -- И всё равно не понимаю. Чего Тачи этим бы добился?
   -- А это -- главное, что Вам сейчас важно выяснить? Я опять-таки не знаю. Разве что -- он в итоге получает два разбитых войска. Виновных сажают, Союз и Братство прикрывают, а из остатков того и другого Тачи себе собирает собственную дружину.
   -- То есть -- власть. Жажда власти. Вопреки всякому разуму.
   -- Вот именно. И тут может корениться большая тачина ошибка. В том расчете, что люди -- и наши, и не наши -- станут Страже и Охранке тыкать в нос своими синими и рыжими тряпочками. И напирать на то, что радели за свое рабочее дело друг против дружки. А ларбарские механики -- ведь что они такое? Чувство опасности у них работает посильнее всякого бунтарства и взаимной вражды. Им-то сейчас совсем невыгодно признаваться, что они между собою подрались. Нет! Драка была, кто спорит, но -- с матросами. А уж что матросня там взорвала -- откуда же нам, честным трудягам, знать? И никаких оснований вешать этот взрыв на МСТ или СРБ. И разгонять их. К тому же... Деньги-то у Вас.
   -- Деньги?
   -- Девятьсот тысяч ланг. А что?
   -- Откуда им быть у меня?
   -- Тачи мне сказал, что Вам их отдал. Как обещал, восемнадцатого днем.
   -- Он обещал -- двадцатого! То есть сегодня...
   -- По его словам, он их Вам будто бы уже отнес.
   -- Восемнадцатого я целый день был дома. Тачи не приходил.
   -- Ждали его, а он не явился?
   -- Не ждал. Просто работал. Ждать его я собирался двадцатого, говорю же тебе.
   -- Теперь я не понимаю. Ведь спросят же его: кто видел, как ты казну передал? Впрочем, велико ли дело: прошел в Ваш подъезд, показался привратнику, погодил на лестнице с полчаса, вышел... Вы на всякий случай у привратника спросите.
   -- Еще раз, Венко. По твоим сведениям, деньги с позавчерашнего дня должны были храниться у меня. Ты пошел проследить, что будет на Кисейной. А что там вообще могло быть?! Какая сделка, если денег нет?
   -- А про другие девятьсот тысяч-то Вы забыли? Те, что СРБ успело набрать?
   -- Тогда выходит, наши с Семибожниками действовали заодно? Да нет, вздор: почему заодно? Деньги-то не у меня. И не было их у меня. У Тачи -- или у Мардарри, Варруты...
   -- Короче, у Вас их нет. Тогда позвольте дать Вам совет. Когда Вас придут допрашивать -- надо бы Вам деньги-то страже предъявить. Да, МСТ собрал на новогодние праздники девятьсот тысяч. В ближайшее время найдет им полезное применение. К беспошлинной торговле запрещенными веществами всяко непричастен. Потому что, как Вы верно заметили, какой же дурак пойдет за товаром без денег? А деньги вот, пожалуйста, хранятся под замком у главы Союза. Но они не должны быть сняты с Вашего счета сегодня. Это-то проверят в первую очередь. Ищите наличные. У самых надежных и самых благородных своих знакомых. Таких, что не выдадут Вас в случае чего.
   -- Еще и это... Где столько взять? Невозможно. Не представляю.
   -- Постарайтесь. Есть же и закладчики, да и торговцы, кто за наличные берет всякое добро. Только будьте осторожны. Госпожа Маррбери, думаю, не откажется Вам помочь.
   -- Да у нее...
   -- У нее, благородный Таррига, -- страсть. И не к выпивке, как иные полагают, а к искусству. Готов поспорить: несколько сотен у нее всегда есть наготове. На случай, если новый Раббай всплывет на рынке. Или еще какое сокровище. Сотен тысяч, я имею в виду.
   -- Торговцев... Ты можешь меня свести с кем-нибудь из таких?
   -- Имена назову хоть сейчас. И как на них выйти. Могу, пожалуй, и свести, но дня два, а то и три на это уйдет. Я-то думал заняться превращениями вещества, но если Вы требуете...

* * *

   47.
   Двадцатое число, девять часов утра.
   Восточный берег, Старая Гавань.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Джангабул, его Единой Бог
   Основательные кабаки строили в позапрошлом столетии. Сперва рвануло, после еще и горело, а разрушения -- "легкие", по меркам Старо-гаванской Пожарной Дружины. И соседние дома почти не пострадали. И зеваки. Довод в пользу частых оконных переплетов: стекла мельче, летят на более короткие расстояния. Или дело не в размере стекла, а в хлипкости деревянной рамы. Или в том, как глубок оконный проем, то есть насколько толста стенка?
   Сотник шагает по Кисейной набережной вдоль домов, в сторону Каменной дороги. Тут -- почти никаких примет, хотя взрыв был совсем недавно и очень близко. Пока торговля не закрыта, и лавочники расставляют дневной товар. Уличные закуски, срезанные цветы, образцы приморского рукоделия. Резные трубки, вышитые наволочки с кораблями и с водоводом, пестренькие бумажные шары к Новогодию. Скоро к "Петрушке" явятся зеваки со всего города, кто ночное зрелище пропустил. И художники: зарисовывать руины. Припасы для рисования и бумага здесь тоже продаются.
   С людьми всё гораздо хуже. Погибших пока нет, будут ли -- тут уж всё зависит от того, как сработают лекаря в Четверке. И скольких раненых наши городовые в ближайшие часы найдут из тех, кого успели растащить по домам. Со слов очевидцев, по набережной никого тяжко побитого не проносили, на заднем дворе "Петрушки" не видно следов, чтобы тут, по тесноте, выволакивали кого-то. Убегали наверняка, но только те, кто сам был на ногах. Но всё равно, будем искать.
   В Четвертой семь человек. Или шестеро людей и один древлень --матрос из Гайанди. Один "крайне тяжелый": по впечатлению свидетелей, бывших внутри трактира, этот малый собственным телом пытался накрыть ту "дуру", что взорвалась. Едва ли именно так, но поранен сильно. Опознан как Мардарри Даггад, завсегдатай нашего участка, он ли точно -- ребята проверяют. Еще один парень, похоже, остался без ноги, и еще взрослый дядька -- без уха. Этого к утру из лечебницы уже отпустили. Нами допрошен и отправлен под подписку домой. И без него участок полон.
   Девиц из "Петрушки" я бы тоже выпустил "до суда". Так видишь ли, трем из них нынче идти некуда: жилья помимо кабацких комнат у них в городе нет, а в трактир пожарники пока не допускают. То же и с хозяйкой тамошней, и с уборщиком. А гильдии их, Увеселительной, недосуг временное жилье искать работникам: все силы брошены на то, как бы оправдаться перед Управой. И соседи с Кисейной не то чтоб вызвались уже приютить погорельцев.
   Охране кабацкой есть, куда податься, но они останутся у нас. Гильдия именно охранников своих числит главными виноватыми: зачем с караула ушли? Почему в вашем заведении куча народу покалеченного, и только вы -- без царапинки? А поскольку Увеселительная в Ларбаре якобы небогата, своим застенком еще не обзавелась, то слезно просила в назидание прочим обормотам этих двоих подержать в участке подольше.
   И из гостей "петрушкиных" те, кто полегче прочих отделался, но не сбежал, сидят у нас же. На их счет пока никто хлопотать не прибыл. До полудня погодят, пока с них письменные показания не снимем. После могут расходиться. Полусотник Бариярра из ОО, если успеет, потолкует с ними у нас, а нет -- пусть сам их вызывает.
   Опять мы ведем не свое дело. Всяко уж -- не только свое. Тонкая разница, Господи: "телесные повреждения" по нашей части. "Нанесенные общественно-опасным способом", "при воздействии веществ, запрещенных к свободному хождению" -- это в Охранное. А пожар и взрыв -- к пожарным.
   Сотник сворачивает с Каменной на Верхнюю Весельную, потом во двор. Дом его на улицу не выходит. Желтоватое кирпичное строение с полуподвалом и двумя рядами окон. Угловые наверху, где цветы за стеклами -- мэнгрины.
   Племянник дома. Завтракает, сидя с ногами на кровати.
   -- Живой, -- молвит Мэнгри утвердительно.
   -- Ты тоже, -- соглашается Гвендва.
   -- Бабушка дома?
   -- На кухне, соседям отчет дает. Сейчас.
   Парень отставляет миску, выходит. Всё правильно: его-то бабушка уже видела и доклад его слышала. Взрыв на Кисейной -- с точки зрения Черной Справедливости. Бардангу некогда сейчас ей излагать те же события глазами Короны. Значит, Гвендва сам сходит на кухню, добудет для дядюшки лапши и притащит сюда.
   Стража ночью прибыла на место раньше всех. И вправду, никаких признаков самодеятельности гильдейских караульных. Видно, в каждом из соседних домов принимали свои меры противодействия беспорядку, противогазы гостям и сотрудникам раздавали, всё согласно правилам.
   Из двоих городовых, что подоспели первыми, один остался перекрывать набережную, второй побежал за подмогой. Потом явилось Черное братство, сработало четко -- не давало пострадавшим из трактира "рассредоточиться". По указанию городового освободили залу в нижнем этаже дома шестого по Кисейной, стали собирать туда всех -- и раненых, и остальных. Потом пожарные приехали, потом подоспела и стражничья подмога, в том числе мы, и уже следом за нами -- ОО.
   Дунга сразу же двинулся на другой берег канала. Там-то, с безопасного места, несколько зрителей наблюдало весь пожар с самого начала. Видели много увлекательного. Правда, полураздетых танцовщиц, что прыгали бы из окон, никто не припомнит. Либо девчата прежде, чем спасаться, навели на себя пристойный вид -- либо, что вернее, никакой распутной гульбы в "Петрушке" в тот вечер и не было. Надо сказать, девушки не растерялись, бросились помогать гостям. Если бы не они -- возможно, тяжелораненых и сильно обгорелых было бы больше. Действовали по Уставу, хотя, как они говорят, у них и был вчера выходной, и в трактире они находились по собственному желанию.
   Сразу несколько свидетелей описали, как в первые мгновения после взрыва из дверей трактира выскочил то ли ребенок, то ли горбун, то ли мохноног или карл невысокого роста, таща подмышкой статую из белого мрамора. Небольшую, локтя в полтора высотой. Не иначе, изваяние Матушки Плясуньи: самое ценное, что было в том заведении. Или священное, семибожное. Дунга, когда по третьему разу выслушивал это, не удержался, спросил: а вы, граждане, хоть раз пробовали поднять каменную статую такого размера? Представляете, сколько она весит? Как с ней возможно бегать? Ему рассудительно возразили: ну, стало быть, мрамор был поддельный. И вообще, идол-то Плясуньин -- ежели святой он, то должен обладать невиданной невесомостью.
   Кроме мохнонога убегал еще один -- с виду человек, высокого роста. Кашлял так, что через канал было слышно, но не свалился, ушел. А потом набережная была перекрыта.
   По счетчику, уровень чар вблизи места взрыва -- в пределах обычного. Среди пострадавших также никого, кто давал бы сверхсильное чародейское свечение. Приступ чьей-то огненной одержимости маловероятен.
   Наши переписывали личные данные пострадавших и свидетелей. Почти никого постороннего: Увеселительная гильдия и Механическая. Трактир снят был на весь вечер рабочими Механических Мастерских. Снят -- без музыки и без девушек. Только помещение, закуска и выпивка.
   Пожарные пламя гасили и проверяли, насколько здание грозит обрушением. На мою долю осталось объясняться с представителями заинтересованных учреждений.
   Представитель Пожарной Дружины: насчет осмотра места происшествия Стража может не беспокоиться до послезавтра, пока своё не отработают их сыщики-взрывники. Предварительная оценка: взрыв на втором этаже, от естественных причин. Взрывчатое вещество, подложенное в бытовую чугунную жаровню, бочку для мусора или какую-то подобную емкость. По словам хозяйки, жаровня у них наверху действительно была. Состав и вероятный объем взрывчатой смеси -- не ранее послезавтра. В виде любезности пожарник мне сообщил: для веселого праздника в трактире осталось слишком мало битой посуды. И многовато ножей, кастетов и прочего оружия на полу.
   Представитель Увеселителей -- не староста, а заместитель его, прибывший на место. "Петрушка" в гильдии на отличном счету, хозяйка и девочки не виноваты, это гости постарались. Все же знают этих моряков с Запада: на вид тихие, белобрысые, а чуть что не по них -- дерутся, как звери... Или несчастный случай. В здании имеются ценные музыкальные инструменты, надо принять меры, чтобы пожарные их не испортили.
   Представитель Управы: виновных следует найти как можно скорее, поскольку здание потерпело большой ущерб. Это пожарники говорят, что "легкий", а Городу виднее. Тут рядом домик с аркой -- восьмого века, памятник старины, охраняется Короною! И хорошо бы, чтобы отвечали перед Городом не механики, а увеселители: с них взыскать проще, ибо они не такие склочники, как механики. У тех помимо гильдии еще союзы всякие, сходки, листовки, словом -- "лучше не трогать, не то безобразий не оберешься". Будто бы то, что сталось на Кисейной, -- еще не безобразия.
   В поддержку этого заявления Управы нашлись свидетели из другого трактира: "Дыханье Юга" на Кисейной, шестнадцать. Насолить родной гильдии -- да пожалуйста! Показали: примерно с десяти вечера и до половины первого, когда грянул взрыв, охранники "Петрушки" находились в их заведении, пили кофей и ужинали. Сами охранники не отрицают этого. Говорят, гости-механики их "угостили", то есть дали денег и спровадили. Грубое нарушение служебного наказа: принять этакий гостинец они могли, и даже от дверей удалиться временно могли, но покидать своего трактира не имели права. Так что, скорее всего, Город своего добьется: увеселителей крепко растрясут.
   Представитель храма Плясуньи, тот самый жрец, с кем я вчера толковал в Совете по вероисповеданиям. Утешил: две девушки, музыкантши из "Петрушки", сидят у него, так что Стража может понапрасну их не искать. Успокоятся немного -- и дадут показания. "Наиправдивейшие, как сие ни прискорбно..." Отправить, что ли, к нему и остальных девиц, которым деться некуда? Хорошо бы, да что-то пока они сами такой доброй воли не высказали.
   Представитель двоебожного Черного храма: "Капитан Дулия" -- судно с сомнительной славой, замечено в том, что принимает на борт матросов с просроченными или вовсе недействительными гильдейскими бумагами, то есть, возможно, находящихся в розыске.
   Представитель Морской гильдии: верно, что тут моряков зашибло? Ах, не наших, а гандаблуйских? Ну, ладно. И ушел.
   Представитель Печати, мастер Чанэри Ниарран. Или он не от Печати, а от местной общественности? Проживает неподалеку, на Табачной, пять. Сам прошел к пострадавшим, мне уже оттуда выслал записку:
   Вечером гулял с собакой. Видел, по крайней мере, отчасти, как в "Петрушку" сходились посетители. В таком порядке: трое матросов с корабля "Капитан Дулия", из них один уже был с рукой на перевязи. Потом парни и девчата рабочего вида, похоже, механики. Зашли в трактир, их пропустили без разговоров. Потом туда же направлялись другие механики: Мардарри Даггад с товарищами, которых по именам не знаю, и Райгирри, знаю его как музыканта, играет на гармони. МД и Р точно пострадали, то есть были в "Петрушке" Как эти четверо зашли в трактир, я не видел. Ежели надобно, вызовите для дачи показаний.
   Чанэри Ниарран.
   И наконец, представитель Охранного, полусотник Бариярра. Раньше не доводилось с ним встречаться. Лет тридцати, невысокий, коренастый, по выговору -- из ларбарских вингарцев. Стал делить со мной дело. Поначалу хотел уступить Коронной Страже только девиц, уборщика да хозяйку трактира. Позже отдал еще и охранников, и тех рабочих из Механической, кто проживает в Старой Гавани. Себе оставил моряков и руководство Механической гильдии. От тех матросов, что ранены, толку не скоро добьешься: у одного сломана челюсть, а второй, древленского вида, пока что делает вид, будто забыл мэйанский язык. Так что дележка вышла даже в нашу пользу.
   Решил господин полусотник мне показать, какова цена в глазах ОО указаниям пожарных. Под утро уже прошел в здание, поднялся на второй этаж. Я за ним. "Трогать" он ничего не трогал, только пальцем тыкал и пожарных сыщиков спрашивал: а это что такое? Гармонь, разодранная в клочки. Чья-то куртка: ею, видимо, пламя сбивали. Таз какой-то непонятный: для умывания мал, для подачи еды к столу великоват. А вот это? Обожженная кожаная сумка, в каких механики свои инструменты носят. "Взрывчатого там нету, иначе тоже рванула бы", -- объясняет пожарный. "Изыму?" Тут бы пожарнику ответить: нельзя, приходите послезавтра. Но тот плечами пожимает: изымай, мол. Полусотник, с места не сходя, сумку открывает, а она, как в сказке, полным-полна денег. Благодарствуйте, хоть, что не золота... Бумажных, разного достоинства, стопками разложенных и перехваченных веревочками.
   И только после этого пожарные позвали своего старшого, полусотник пересчитал деньги при нем и при мне -- оказалось девятьсот тысяч ланг.
   -- Спасибо.
   Мэнгри ставит пустую миску на стол. Гвендва молча кивает. Сотник двинется обратно на службу. Только зайдет к себе в комнату: плеснуть воды в поддоны цветочных горшков.
   Что мы имеем из первых показаний задержанных и свидетелей, бывших в "Петрушке". Изрядный сумбур, всё придется перепроверять, но из того, что есть: в трактире вышла драка. Механики, снявшие "Петрушку" на вечер, не возражали, чтобы туда допустили матросов с "Дулии". Даже особо предупредили, что ждут таких гостей, а никого другого просили не пускать. Это со слов хозяйки. Те механики, кто может говорить, утверждают, что праздновали в своем кругу, никаких матросов не ждали. Но и возражений не имели, когда те к ним решили присоседиться -- пока моряки не начали драться.
   Из-за чего вышла размолвка? Показания расходятся. То ли моряки невесть почему усмотрели в каких-то словах кого-то из механиков обидный намек на древленское происхождение их товарища. То ли механик Мардарри обозлился, что моряки посмеялись над тою здравицей, которую он произносил. За грядущую победу трудящихся против всех и всяческих захребетников. То ли опять-таки матросы позволили себе непристойные ухмылки в сторону девушек-работниц. Девицы из трактира все твердо заявляют: в той зале наверху, где началась драка, сами они не присутствовали. Хозяйка вообще за весь вечер ни разу не вышла из своих жилых комнат
   Кто именно снимал трактирное помещение, кто вносил оплату, договаривался с охранниками? Механики якобы не знают. Предполагают, что Мардарри: по крайней мере, заправлял гулянкой именно он. Со слов хозяйки -- некая личность без примет, рабочего вида, но не из тех, кто, собственно явился "кутить".
   Откуда взялась взрывчатка? Никто не видел. Рвануло где-то посреди комнаты, "отовсюду" полетели осколки.
   Никого постороннего -- то есть не принадлежащего ни к механикам, ни к матросам, ни к трактирной обслуге -- свидетели и пострадавшие не припомнят.
   Вопрос: что такое могло взрываться в трактире с музыкой и девицами? Хлопушки, запасенные к Новогодию? Не похоже. Шашка взрывчатая у кого-то с собой была? Поглядим, что выяснят пожарные, я навскидку сказал бы -- тоже едва ли.
   Зачем вообще механикам потребовалось вечером в будний день кутить в дорогом трактире на Кисейной, да еще отказавшись от музыки и девиц, да почти не потратившись на еду и напитки? Тайная крамольная сходка под видом праздника? Видимость эту могли бы создать получше: нарядились бы в выходное, что ли...
   Хозяйка заявляет: кроме вечера девятнадцатого, те же механики сняли трактир еще на двадцать первое и двадцать третье. Похоже, собирались они вести тут какие-то работы. И тогда выстраивается почти складная картина. Гильдия своим сотрудникам обеспечить занятости не может. Отсюда по трое механиков на одно рабочее место. Союзы вроде "Семибожного братства" берутся помочь труженику не пустыми словесами, а делом. Чем именно? Например -- созданием условий для работы. Для подпольного производства. И помещение нанимают у той гильдии, которая сама товаров не выпускает. Скажем, у Увеселительной. Изготовляют что-то, что могли бы выпускать и Механические, да только у них соглашения с Приозерьем, с Мардийской областью, с Дибулой, словом -- они не могут подрывать сбыт своим собратьям из других областей. А эти производят тот же товар, ничуть не хуже, и продают дешевле.
   При чем тут матросы? Не при чем, если только их не приняли за соглядатаев. Что взорвалось? Сбой случился в ходе работ, махина какая-то из строя вышла? Обломков большого станка или чего-то вроде я не видел, но не знаю: есть ли такая механическая снасть, что по размеру невелика, но может взорваться? Сырье или вещества для обработки использовались огнеопасные? Топливо для махины не то попалось? Это всё вопросы к пожарным.
   Мое дело на ближайшие часы -- разобраться, кого задерживать, а кого распускать. Хорошо бы, конечно, заодно отправить домой девицу Магго, да нельзя пока: Якуни твердо решил добиться от нее толку. Райлер, как только понял, что сидеть ему далее предстоит не в одиночестве, а вчетвером с двумя молодцами с Кисейной и с механиком, -- воспользовался правом на отправление обрядовых надобностей. Впал в глубокое сосредоточение. Поглядим, сколько он этак просидит.
   Упоминал сей подвижник Равновесия какие-то девятьсот тысяч, о которых надо было скорее доложить в ОО. Понимал бы я еще, как читать этакие намеки. Казну свою СРБ приволокло в "Петрушку" и не успело спасти при пожаре? И тот, кто за нее отвечает, либо сильно ранен, либо сбежал.
   Приверженность этих механиков к рабочим союзам придется выяснять.

* * *

   48.
   Двадцатое число, около девяти утра.
   Восточный берег, Старая Гавань. Табачная набережная, дом 5, квартира 97.
   Чанэри Ниарран, обозреватель газеты "Ларбарский Доброхот".
   Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета.
   Арандийский общинный дом: "кольцевой", то есть с внутренним двором. Вместо коридоров -- открытые галереи, на них выходят двери комнат. Во дворе храм Единого Бога, сараи и еще какие-то постройки. И отсюда же лестница на второй этаж: мокрая, деревянная.
   Те, кому сегодня надобно быть на службе, уже ушли. Но на общих кухнях, в ваннах и в молельне народу все равно достаточно -- старики, дети, безработные, а также великое множество кошек и собак. Не прокрадешься незамеченным, не спрячешься. Вся жизнь -- на виду у общины.
   Впрочем, барышне Ягукко прятаться незачем. Вышла из арки, торопливо пересекла дворик. На лестнице ухватилась рукою за деревянные перила: скользко. Кое-кто из соседей кинет беглый взгляд на пришедшую: кто такая, к кому? Узнает и кивнет: "свои", сколько раз уже ее видели здесь. И одну, и с мастером Ниарраном, и даже всех троих -- с собакой на выгуле. Не иначе, женится скоро газетный мастер. А раз так -- то и с разговорами приставать не следует: чтобы не испортить свадьбы. Примета.
   Вот и ключ у барышни свой собственный. По-хозяйски откроет дверь, постоит немного, чтобы привыкнуть к темноте. Свет в проходной комнате зажигать не станет. Да и зачем? Вот они, нэрины калоши -- и так видно, что грязные, и лужа из-под них натекла. А больше тут смотреть не на что. Слева по стене -- сундук с одеждой и полки с книжками, справа -- столик для спиртовки и стол для еды, тоже с книгами. Над столом вместо изображения Единого Бога приколот листок с восточными стихами. А за перегородкой -- спальня.
   -- Ты не спишь?
   -- Дрыхну беспробудно.
   -- Где собака?
   -- Не скажу.
   -- Понятно!
   Пес, разумеется, под одеялом. Там, где Наиглавнейшее Начальство строго-настрого запретило ему находиться. Ох, и влетит сейчас Главному! Есть еще отягчающие обстоятельства: Главный Начальник спит в штанах, рубашке и фуфайке. И не потому что замерз -- лень было разоблачаться. Хорошо хоть пальто оставил в прихожей.
   Не тянется пока за очками -- ждет. Напрасно, кажется. Тагайчи вытащит из-под одеяла размякшего щенка, поцелует его в мокрый нос. Его, а не кого-нибудь. Можете надевать очки, мастер Ниарран. Животное не виновато, что его плохо воспитывают. Оно тяжелое, уже переросло самых крупных котов своего двора, но все равно -- дитя, к баловству очень даже восприимчивое. А некоторые воспитатели никак не возьмут это в толк. А раз виноваты -- так пусть хотя бы чайник поставят.
   Из проходной комнаты мастер спрашивает:
   -- Ты с Водорослянки сейчас?
   -- Оттуда. Знаешь уже, что случилось?
   -- На Кисейной? Видел отчасти. Всех до вас довезли?
   -- Не знаю. Семь человек. У нас никто не умер. Ты знаешь...
   -- Слава Богу, что никто. Семерых и отправляли. Что знаю?
   -- Да злость берет. Точнее, не знаю, как сказать... Глупость какая-то.
   Чайник еще долго будет греться. Мастер Нэри возвращается в спальню, присаживается на кровать рядом с Тагайчи, обнимает ее одной рукой. Щенок тут же -- мордой на коленях у хозяйки, сам -- на постели. Кажется, Начальники уже не станут ругаться.
   -- Глупость... У тебя в первый раз такое было? Столько раненых, и все сразу?
   -- Да. Мастер сказал: как на войне.
   -- Дал бы Бог, чтобы это уже и не была -- она. Она самая.
   -- Да вот это же и есть глупость. Ты понимаешь: такая маленькая вообще-то живая тварь, а и так -- столько хворей разных для нее существует. Ну ладно, травмы еще по неосторожности, несчастные случаи. А когда нарочно -- вот так, и сразу -- столько...
   -- Понять бы еще, кто с кем дерется. Не власти со смутьянами, не одни гильдейцы с другими, не городские с приезжими. Местные против местных.
   -- Да какая разница: городские с приезжими или свои?
   -- Тот расклад хоть как-то понятен. Хоть насколько-то предсказуем. Враждующие стороны поддаются какому-то... разъединению, если не примирению. Самим можно постараться вести себя сколько-то безопасным образом. А тут... И ради чего, по которому поводу дрались, никто не помнит. Полтора часа прошло -- забылось начисто. Да не в том дело, что рядом стражники и газетчики. Не молчат, не врут: недоумевают. Или это другая уже степень вранья, чем та, к какой я привык. Тогда вопрос: от чего повышаются эти степени, и с какой начинается уже не мирная жизнь, а...
   -- Кому забылось, а кто-то и калекой останется. И даже хорошо, наверное, что я о них ничего не знаю. Самое тяжелое, оказывается -- знаешь, что? Выбирать. Вот этого -- сейчас, того -- потом. Понятно, что сначала тех, кому хуже всего. А если двоим, троим -- одинаково плохо? Если медицинские показания равны? Что тогда? Как? Посчитать для себя: женщина -- мужчина, кто моложе -- кто старше? А еще хуже, если кого-то знаешь, к кому-то хоть на немножко ближе -- приезжий, например, из Лабиррана. Это всё неправильно, конечно, для лекаря. Так нельзя думать. Получается, лекарю тогда вообще никуда не надо лезть -- во всякие там движения, общества, друзей стараться не заводить. Чтобы ко всем -- одинаково. Без различий. Безразлично?
   -- Тогда, наверное, действительно лучший выход -- Лекарская школа, как в Кэраэнге, только чтобы туда детьми, совсем малыми детьми забирали и с семьями не давали общаться. Но получается, что и друг с другом, и с наставниками тоже нельзя, иначе всё равно какие-то "свои" у каждого лекаря будут. Я сейчас.
   Мастер возвращается с чашками. Притаскивает хлеба, творога. Людям и собаке. Объявляет: "Чай". Это псу. Значит: горячо, не толкай под руку.
   -- Ладно. У вас вестовщик наш был? Надиктовали ему, что из припасов в лечебницу срочно нужно -- для газеты?
   -- Был. Наверное уж, надиктовали. Только я с ним не общалась. Вот ты говоришь: "свои". Мы с полуночи почти до самого утра оперировали. А тем временем с нами по соседству мастерша Алила лежала. Могла умереть, а я бы к ней так и не зашла. Потому что не знала, что она рядом. И хорошо, что не знала. Всё равно бы не зашла, пока с ранеными не закончила.
   -- О, Господи! А с Алилой что? Она-то как там оказалась?
   -- Она в терапии. Сердечный удар. Вечером возвращалась с кладбища, стало плохо. Говорят, Черные Братья ее принесли.
   -- И как она сейчас?
   -- Это ж сердце. Ничего пока не ясно. Ближайшие дни всё покажут. Надолго к ней нельзя. Но она в сознании, только слабая очень. И, по-моему, не совсем понимает, что говорит. Всё твердила: Рунни жив.
   -- Кто жив?
   -- Мастер Рунника Навачи. Ее бывший муж, который умер.
   -- И чего? Жив -- и дальше?
   -- Дальше ничего. Просто жив.
   -- Ладно, тогда это погодит. Алиле что из вещей и прочего передать нужно, она сказала?
   -- Она только про мужа говорит. Но я думаю -- надо. Там женские кое-какие вещи. Это мы с Кайнелли соберем. А чего еще -- не знаю.
   -- Грамота гильдейская у мастерши при себе? Деньги?
   -- Грамота была, деньги -- не знаю. Но они-то сейчас не нужны.
   -- Ладно. Родня. Минору в участке. Туда я напишу. Если сотника Братья еще не известили. Родители? Ты знаешь, где их искать?
   -- Мать с отцом. Ой, им же тоже надо... Они где-то в пригороде живут. Алила адреса не называла никогда. Может быть, Гамми знает?
   -- Родителям надо, конечно. Гамми найдем. На случай, если и у него адреса нет: у кого бы в Первой Ларбарской он мог быть, знаешь? Да: туда-то с Водорослевой сами сообщат, гильдейским порядком?
   -- Да, туда есть кому сообщить. А адрес... У мастера Баланчи, наверное, есть. Но Гамми лучше найти.
   -- Тогда как: едем на тот берег, в Университет? Я на Правовое, ты к себе в лечебницу, а где-нибудь в полдень встретимся, решим, что дальше делать.
   -- Хорошо. Но я адрес все же попытаюсь там вызнать. И еще Харрунгу спрошу -- он с Гамми давно знаком. На случай, если того на занятиях не окажется. Да, а в Участке он быть не может?
   -- Значит, через участок. Если парень там, то ждет, небось, на улице. Едва ли сегодня у Стражи руки дойдут до них с Минору.
   -- Между прочим: а с собакой кто-нибудь ходил?
   -- Да. Недавно, вроде, около восьми. Но можно еще разок, ненадолго.
   -- Я даже не стану спрашивать, мылись ли лапы.
   -- Меньше вопросов, меньше вранья...

* * *

   49.
   Двадцатое число, после полудня.
   Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната Сыскного отдела.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Джангабул, его Единый Бог.
  
   Хитрым путем распространяется по городу взрывная волна. Остаточная, которая избирательно в некоторые головы ударяет. Вот, например: полусуток не прошло после пожара на Кисейной, а дворники с Обретенской улицы вспомнили, наконец, "как оно было-то" с покойницей Маудангой и девицей Минору. Прибежали рассказать мне "всю правду".
   Понять их можно. Если взрыв и пожар -- значит, Стража по всей Гавани будет искать неучтенных раненых, запасы взрывчатки, и попутно трясти всех незаконных жильцов. И уж точно -- дворницкую родню, которая в Ларбаре якобы обитает в гостях, а работает задаром, просто чтобы помочь родичу своему Ганикко. Лет десять пособляет, сам гостеприимец уже забыл, с какого конца за метлу держатся. Что нужно, чтобы тружеников этих бескорыстных не выслали домой, в приозерную деревню? Конечно: показать, что они и Короне полезны. Чем раньше напомнишь о себе, тем вероятнее, что не тронут.
   Предоставил мне Ганикко своего двоюродного братца Борро. Совсем не похож на брата: долговязый, тощий, с лица землистый. Встретишь такого ночью на кладбище -- пожалуй, вправду сочтешь за привидение. И точно, носит зеленый плащ. Сознался этот Борро, что утром четырнадцатого числа заходил в квартиру Райлера. Было это после того, как "девушка", то есть барышня Магго, окликнула на лестнице ганиккину "куму", здешнюю прачку, и попросила: позовите стражу, тут жена мастера Талури померла. Мало ли, какие шутки у нынешней молодежи? -- подумал дворницкий братец и пошел убедиться лично. Взял ключ из тех, что у Ганикко хранятся, поднялся в квартиру, посмотрел, вышел, дверь запер. Потом принялся за свои дела, с городовым не объяснялся. В квартире девушку Борро видел, но окликать не стал, ибо решил: молится человек, зачем мешать...
   Я сказал: дней пять назад еще были бы ценны эти сведения, а сейчас уже ни к чему. Опознание Борро девицей Магго мы устроили, она подтвердила: да, именно этот малый ей в тот раз "примерещился". Но особой пользы Короне в этом уточнении уже нет. Дворники испугались было, а потом Ганикко рукой махнул: а, ладно, сознаваться -- так сознаваться! И вспомнил, что за райлеровой подругой замечалась одна странность: несколько раз она "топталась" вокруг пустой собачьей конуры во дворе. "Не иначе, оборотень: угол себе присматривала на случай, ежели перекинется..."
   После того, как нескольких задержанных с Кисейной я распустил по домам, пошли мы на Обретенскую. Заглянули в конуру, извлекли дорожный баул, а из него -- сверток. Как и следовало ожидать: рисунки черной тушью, за подписью Вайлиранды Гундинга. Всего шесть работ, я сказал бы -- больше похожих на те, что мне показывали в Совете по вероисповеданиям, а не на мерзость из квартиры Лиратты. Хорош ты вышел вот на этой.
   Большущий Змий -- такой, что видно только око его да часть шеи -- извернувшись, заглядывает через окошечко во что-то. Не то в собачью же будку, не то вовнутрь музыкальной снасти вроде бандуры, а может, в стенные часы. Штука сия будто бы деревянная, но мы видим, кто в ней сидит: конечно же, "Я" господина Вайлиранды. И как туда угнездилось-то...
   То есть у Мауданги картины все-таки были.
   А еще во дворе на Обретенской улице я приметил паренька с газовой маской, Байчи Таррина. Сидел на лавочке поодаль, наблюдал. Когда подозвал я его -- молвил, что меня-то он и дожидается. Спросить хочет: как быть теперь с теми механиками из Мастерских, кого "по-правдашнему" задержали, то есть не до утра, а на более долгий срок.
   -- У нас в гильдии, понятное дело, полный разброд сейчас. А надо ж кому-то делом заняться: передачу собрать, насчет свиданий сговориться...
   Я отвечал: передачи задержанным пусть лучше носят их родственники, частным порядком, а не гильдейские представители. И спросил:
   -- Так что же ваши ребята на Кисейной производили?
   -- Эх... Вы же видели, господин: там не только "семибожники" были, из "трудящихся" тоже. Эти с теми как сойдутся -- какое уж производство...
   То есть матросы, возможно, и ни при чем, а драка вышла между механиками. Междоусобная. Если так, то понятно, откуда у легкораненых столько свежих следов побоев. Не от взрыва же... Больше дюжины работяг -- как вышло, что они троих моряков с одного подступа не свалили? Но если бились друг против дружки, то ясно: успели наставить синяков.
   Придется всех допрашивать еще и еще. И ловить на нестыковках.
   -- А взрывчатка откуда? -- спросил я у паренька.
   -- Не знаю. Если меня бы спросили, я сказал бы, что это нас нарочно подставили. Чтобы "Братство" разогнать, и "Союз" с ним вместе.
   -- И кому это надобно -- их разгонять?
   -- Тем, кому рабочие вожаки поперек горла: чуть какие заведутся -- сразу надо их и прижать. Да если бы их одних... То есть одно только начальство...
   -- Хорошо: вожаки. Кого они могут раздражать -- тут выбор широчайший. Мне непонятно другое: какова от них польза? Если разница между ними и гильдейскими князьками близка к никакой? Гуляют товарищи. В "Петрушке", одном из самых дорогих кабаков на нашем берегу. Заодно и дело делают: налаживают связи с моряками. Чтобы те убедились: механики наши -- не какие-нибудь голодранцы.
   -- Ну, да. Рабочая знать.
   -- На деньги братьев-семибожников можно и не так развернуться. Однако на гулянку хватило, а на последствия, как я понял, придется собирать дополнительно? В участок передачи, в больницу...
   -- Дык-ть, а чего еще от начальства ждать-то...
   -- Так вот вопрос: на кой она нужна, эта лишняя знать?
   -- А она всё равно новая заведется. Еще одна. И опять со своими причудами. И всё сначала.
   Известный ход рассуждения. Свои, сытые уже захребетники -- лучше новых, голодных.
   Складно другое, Господи. Нынче же порадовал нас господин Нариканда. Ибо и до него взрывная волна докатилась. Прислал обещанные картины Лиратты, изъятые в Народном театре. Тоже якобы Гундинг. И по сравнению с прежними нашими, которые из квартиры, тоже лучше. Хотя некоторые на вид -- неоконченные.
   Сотник снова пересматривает картины. Раскладывает их на три стопки. Одну себе. Другую -- в Охранное, третью -- на изучение в Собрание искусств. Чтобы в каждой были листы из всех трех источников: из театра, из дома Лиратты и из собачьей будки.
   Пока выстраивается такая цепочка: Мауданга продавала Лиратте работы Гундинга за дурман. Тот решил, что картинок мало, или себе захотел оставить те, которые настоящие, а взамен нарисовал другие, с похожей подписью. Художник, отчего бы не вступить в состязание с восточным светилом. Или ненавистник современной мазни: я, мол, этакое левой задней лапой намалюю, разницы никто и не заметит. Надо, правда, было где-то еще добыть семейный Змиев образ, карту Кэраэнга и остальное. Добыл. Разукрасил, продал кому-то, кто готов за сие художество платить. Приобретатели соображают, что их надули. Они связаны с поставщиками зелья, может быть, сами ими и являются. И наказывают Лиратту амитином высшей очистки. Недешево же они ценят столь безобидный, казалось бы, проступок, как подделка произведений искусства. Или просто жуликов не терпят.
   Переговорил я еще с мастершей Динни. Возможно ли изготовить амитин вне заводских условий? Насколько громоздко оборудование для его выделки, какие требуются объемы сырья, недоступного к законной закупке, и так далее. Она говорит: то вещество, которое никак иначе не добудешь, как укравши с завода, надобно в самых малых количествах. Просторного помещения и сложных махин не нужно, важнее -- опыт и знания. Хороший химик справился бы и в обычной школьной лаборатории. "Не говоря уже про нашу участковую". Главное -- чтобы вытяжка была достаточно мощная. То есть в городской квартире едва ли, а вот в аптеке, в мастерской светописца или гравера -- пожалуйста. В пекарне, в каких-нибудь "Южных сластях" или "Заморских соленьях", в общем -- заведений таких в одной только Гавани не менее сотни. А без вытяжки можно крепко потравиться. "Если, конечно, химик не обладает природной устойчивостью к ядам." То есть если он не карл, не мохноног, не божий избранник по части отравы. "Еще может быть ходячий мертвец: их тоже яд не берет."
   А взрывчатое что-то при этом производстве применяется? Динни объяснила: имея дело с химией, взрыва следует ожидать всегда. В "Петрушке", правда, вытяжки нет. Или я ее не заметил: подробного осмотра всего здания мы пока не делали. Или потому и рвануло, что не было?
   Мохноног или карл. Я на всякий случай спросил, не используют ли там какой-то особый прибор, с виду похожий на белую статую высотой примерно в полтора локтя. Динни говорит: может быть такая емкость, но не обязательно.
   Значит, спрашивать будем еще и о мохноноге. Или карле.
   Мастер Райлер, во всегдашнем своем духе, знал о подпольной дурманной лаборатории -- но свято надеялся, что Мауданга до тамошнего товара не доберется? У него теперь есть крепчайшее свидетельство непричастности. Не учинял он взрыва, ибо сидел в участке. Одною лишь молитвой да строгостью в обетах изничтожил то заведение, где стряпали дурман, коим отравилась его подруга... Хорошо иметь преданных и отчаянных прихожан для свершения мести.
   Но зачем тогда матросы? Они -- поставщики сырья? Покупатели? Распространители? И еще: по словам хозяйки, сняли механики залу в этом трактире совсем недавно. Впрочем, о таком замысле Райлер мог знать и заранее.
   Заметь: Нариканда сопроводил картины длинным посланием, но ни словом не выказал любопытства, хорошо ли мы содержим бесценного его осведомителя.

* * *

   50.
   Двадцатое число месяца Целительницы с девяти утра до пяти вечера.
   Город Ларбар.
  
   Утренний сбор в Первой Ларбарской городской лечебнице.
   -- Я не смогу сегодня пожелать вам доброго утра, дорогие коллеги. Вы все, я думаю, уже знаете, какое несчастье обрушилось на город... На всех нас, ибо случившееся касается каждого. Трудно. Трудно и страшно говорить об этом. На Кисейной набережной в Старой Гавани произошел взрыв. Наши коллеги из Четвертой Городской лечебницы приняли на себя удар. Жертвы, массовое поступление раненых. Вы прекрасно представляете себе, что это значит. Не забывайте, друзья мои: подобное бедствие может случиться в любом, я повторяю, в любом квартале города. А следовательно, мы должны быть готовы. Нельзя не отметить -- и я говорю об этом не без гордости -- что и наш с вами сослуживец был в числе тех лекарей, кто оказывал этой ночью помощь пострадавшим. Мастер Чангаданг, Вы лучше прочих представляете, в чем сейчас острее всего нуждаются наши коллеги из Четвертой лечебницы. Мы готовы снабдить их необходимыми материалами и медикаментами. Прошу Вас, мастер...
   Из зала:
   -- Сколько там раненых-то было?
   -- О, да в Четвертой не то что лекарств, бинтов обычных не хватает.
   Мастер Чангаданг (не вставая с места):
   -- Полагаю, на Вашем уровне, господин профессор, проще связаться с теми, кто занимается обеспечением лечебницы на Водорослевой улице.
   Глава Хирургического корпуса продолжает:
   -- Ну что ж, я лично отправлюсь туда. Тем более, что у меня есть еще один печальный повод посетить Четвертую лечебницу. Это не связано с несчастьем на Кисейной, но вчера вечером другую нашу коллегу доставили на Водорослевую с сердечным ударом. Я говорю о мастерше Магго.
   -- Семеро на помощь! Алила...молодая ж еще!
   -- Ужас какой!
   -- Да уж, довели тетку.
   -- А вот не надо было ее с работы отпускать. Ты же знаешь Алилу.
   -- Это все из-за девицы из-за ее...

* * *

   На общей кухне в доме 12 по Свечной улице в Старой Гавани
   -- Семибожники!
   -- Вот и я говорю: собирались цельной общиной и устраивали радения Воителю Пламенному. Ну, он их и благословил.
   -- И что, большой пожар был?
   -- Да уж немалый!
   -- И ничего не Пламенному! Они где собирались? Правильно, в "Петрушке"! Значит, Матушке молились, да, небось, прогневали. Вот на воздух-то и взлетели.
   -- Ну, ты сказала! В "Петрушке" завсегда Матушку-Плясунью чтят. Гулянками, блудом и песнями-плясками. Чего ж гневаться-то?
   -- А они новый способ придумали. Грех сказать: газами друг дружку надували. Один и лопнул.
   -- Но пожар-то все равно был?
   -- Ну, так Воитель Плясунье-то, поди, не чужой!

* * *

   Урок Гражданской обороны в Первой Народной школе
   -- Итак, дети, сегодня я проведу у вас занятие: "Как вести себя при взрыве". Запишите: "Взрыв -- особая химическая или физическая реакция, представляющая собой мгновенное расширение газов, сопровождающаяся воспламенением и обладающая мощной разрушительной силой". Это ясно?
   Дитя (себе под нос):
   -- ...а-ю-щи-я-ся...
   Другое дитя (вслух):
   -- А откуда газы берутся?
   -- Образуются. Я же сказал, в ходе реакции. Отчего происходят взрывы? Например, взрыв емкости под давлением -- чтоб вам было понятно, это взрыв парового котла. Записывайте, я буду спрашивать. Далее, взрыв при падении давления в перегретых жидкостях, взрывы в результате химических преобразований веществ, электрические взрывы при грозе. Записали?.. Теперь, чем он, собственно говоря, опасен, кто знает? Да, Ялли?
   -- Пожаром!
   -- Правильно, а еще?
   -- Ядовитыми газами?
   -- Верно. Еще?.. Еще ударной волной. Слышали? Ну, собственно, от этого нам с вами и предстоит защищаться. Какие будут предложения?
   -- Противогазы!
   -- Молодцы, конечно. Все знают, где у вас дома хранятся противогазы? Кто не знает - выяснить сегодня же вечером. У нас в школе -- в классном сундуке на каждом этаже.
   -- А в Старой Гавани отчего рвануло?
   -- Оттого что не соблюдали безопасность. И всюду так будет, если ушами хлопать...

* * *

   Обход жилищного смотрителя в домах на Западном берегу
   -- Та-ак, квартира четырнадцатая, семья Габуни. Вы, что ли, Габуни?
   -- Ну, мы. А в чем дело?
   -- Спиртовки, керосинки, самовары дома держите?
   -- Спиртовку, конечно, держим. А что случилось?
   -- "Что случилось?", "Что случилось?"... Весь город об этом говорит. Нас вон всех на ноги подняли. Показывайте давайте. Проверять будем.
   -- А чего ее проверять? Работает она исправно.
   -- Та-ак! Вы что ж это делаете, граждане, а? И это у вас отдельный стол? Ну ведь есть же предписание.
   -- А чего? У нас же ничего нет на этом столе?
   -- Положен отдельный для спиртовки? Положен. Ну что ж, штраф будем выписывать?
   -- Да от чего отдельный?
   -- От всего! На Кисейной вон целый дом взорвался, а у вас ящики под столом деревянные! Вот такие, как вы, и есть -- первые враги Короны...

* * *

   У водопроводной колонки во дворе дома 5 по Табачной набережной
   -- Не работает, зараза!
   -- Так она и не работала? Года три, не меньше.
   -- А если у нас грохнет, а? Где господам-пожарным воду брать?
   -- С собой, что ли, не привезут?
   -- Сколько у них с собой-то...
   -- А из канала? Да и в доме вода, нет?
   -- Пока они кишки свои до берега дотянут... А в дом, ежели уже полыхнет, никто и не полезет.
   -- Да у нас, вроде, и чародеев-то... С чего бы у нас полыхнуть?
   -- При чем тут чародеи?
   -- Так Вы же, дядя, не знаете. На Кисейной -- это всё они. Древнее проклятие исполняют.
   -- Чего?
   Шепотом:
   -- Приплыли из Гандаблуи в трюме на пароходе. Семь древленских чародеев, по одному из каждого ихнего города. Ибо сказано у пророка Джаррату...
   -- Чего?
   -- И будут раздираемы на части тою распрей... А дальше говорить нельзя! В общем, с тех еще времен, когда мэйане их из Умбина выжили.
   -- Где Умбин, а где Ларбар, а?
   -- Да по нынешнему времени что в Умбине взорвешь? А у нас и Судостроительный, и Университет... Зашли перед тем на Кисейной выпить, ну, и...

* * *

   В преподавательской зале отделения Естественных наук Ларбарского Университета.
   -- "Семеро пострадавших с ранениями различной тяжести доставлены в Четвертую лечебницу"... Явно занижены потери. И еще "около десятка" задержанных, то есть, якобы, не нуждавшихся в отправке в больницу. Это -- при взрыве в замкнутом помещении.
   -- "Новостям" давно уже доверять не приходится.
   -- И не разобрать, что тут: намеренная ложь или просто невежество.
   -- Пока в отечестве нашем "секретность" понимается так, как она понимается, особенно в области химических наук, -- чему удивляться?
   -- А если не "взрыв" в обычном понимании, то что?
   -- При возгорании, которое удалось устранить в течение двух часов. И почти без ущерба для соседних зданий. Ни одного смертельного исхода -- пока. Различные степени повреждения у живых тварей, пребывавших в непосредственной близости от места взрыва. Отравления?
   -- Про отравленных не сообщают.
   -- Вполне в нашем духе.
   -- И что за картина выстраивается, мастер?
   -- При таких данных судить пока сложно. Иной вопрос: кому сие выгодно?
   -- Да, боюсь, всё тем же силам. Любителям лишний раз "натянуть вожжи". Наше счастье, коллеги, что для этого им еще надобится внешний предлог.
   -- Да уж, счастье... Вы же знаете, что будет дальше. Завтра, если не сегодня нам с Вами принесут на подпись очередное воззвание. Где ученая общественность будет требовать что-нибудь дополнительно "устрожить", "сократить", свернуть разработки в еще одной области, ограничить доступ школяров в лаборатории еще на столько-то... И Вы подпишете, и я подпишу. Потому что мы не захотим, чтобы ради нашего послушания в городе еще кого-то взорвали.
   -- Да. Счастье будет -- если не окажется, что взрывчатую смесь изготовили где-нибудь у нас, в Университете.

* * *

   51.
   Двадцатое число месяца Целительницы, шесть часов вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань. Водорослевая улица, дом 7. Четвертая Ларбарская городская лечебница.
   Мастер Лингарраи Чангаданг, дежурный ординатор.
   Мастер Тачи, посетитель.
   Мастерша Пинни, медсестра.
  
   Комната, отданная под ординаторскую, когда-то была кладовкой. Кладовкой по виду и осталась. Маленькое окошко-щель под потолком, выцветшая краска на стенах. Помещение длинное и тесное.
   Вдоль стены под окном узкая кушетка. Три стола поставлены в ряд, будто в школьном классе. Вместо вешалки вбиты гвозди. И подписаны: "мастер такой-то", "мастер сякой-то", "общ.". А над столами -- приклеены картинки. Календарь с росписью удачных и опасных дней "по устроению стихий", вид Святого Озера в осеннюю пору, Каменный мост с самобеглой махиной, некая красотка в розовой шляпке и с цветами. Будто не ординаторская вовсе, а комната в общежитии для одиночек -- легкомысленно, но уютно.
   На столах помимо рабочих бумаг много всего разного, составляющего лекарский быт. "Ларбарский Доброхот" пятимесячной давности, банка с бурой водой для окурков, остывшая картошка в миске, рядом на листе бумаги -- картофельные шкурки. Кто-то из докторов обедал, да как всегда, грянуло что-то срочное -- так все и бросил.
   На среднем столе большой перекидной ежедневник. Гладкие страницы лиловатого цвета -- подарок от Ученой Гильдии. В Четвертой много лекарей-дежурантов, некоторые месяцами не встречаются -- вот и передают приветы в письменном виде. А также указания, наставления, вопросы и жалобы. И просто делают записи на память.
   "13 Целительницы. Скоро праздник -- работы нет. Хирурги со скуки режут друг друга". Это когда один из лекарей попросил своего коллегу удалить ему жировик на плече.
   "14 Целительницы. Кому нужны котята?". Ниже -- другими чернилами: "А мы -- кому нужны?".
   "15 Целительницы. Лани, ешь колбасу (в моем столе, первый ящик, в газете). Всю ночь мудохались -- я не успел. Завоняет -- обижусь."
   Доктор собирался уходить. Задержался, чтобы оставить свою запись: "Повязку у Ламби не трогать, если не промокнет. Завтра перевяжу сам. Чангаданг".
   В дверь просовывается голова в зеленой косынке -- на высоте одного аршина от пола. Молвит мохноножьим тоненьким голоском:
   -- Хорошо, что не ушли, мастер. Тут с Вами человеку надо потолковать. Очень надо.
   Будто высокородный господин Чангаданг сам не человек. Будто бы здесь, в лечебнице для бедных, он когда-то отказывал кому-то в беседе.
   -- Я сейчас выйду.
   Коридор освещен тусклой чародейской подсветкой. Возле двери стоит мужчина немного моложе доктора. Куртку держит в руках, свернута она по-войсковому: сложена подкладкой наружу и скатана в трубу. На ногах не уличная обувь, а тапки. Понимает, куда пришел.
   -- Здравствуйте. Даггад и Ламби -- мои друзья. Вы их оперировали прошлой ночью. Как они?
   -- Взрыв на Кисейной...
   Посетитель кивает. Выглядит это, скорее, как рывок: не шеей, а плечами. Словно нарушена подвижность в шейно-грудном отделе позвоночника.
   -- Друг, называется. Стою свою смену, а под утро слышу -- кричат: взрыв, ребят наших побило. Знал бы я, какого рожна они оба там ловили. Спасибо -- живы еще.
   -- Вы -- друг. А родня их -- что же?
   -- У Гирри... То есть у Ламби -- в Ларбаре никого. У Даггада мать, только она сама плоха. Старушка. Мне бы понять, что сказать ей.
   -- Ничего утешительного, к сожалению, тут не скажешь. Повреждения внутренних органов и крупных сосудов. Очень большая кровопотеря. Состояние его крайне тяжелое. Если и изменится к лучшему -- то не в ближайшее время. К худшему -- более вероятно. Человек молодой, телесно крепок -- есть, конечно, надежда, но слабая.
   -- Я понял.
   Не переспрашивает: "Так что ж, помирает, что ль?". Не задает вопросов, чем можно пособить, не просит -- "Сделайте что-нибудь". Лицо неподвижно. Спину держит неестественно прямо, дыхание -- слишком ровное, как если бы он себе приказывал: вдох -- раз, два -- выдох -- три, четыре... Может быть, так ему легче справляться с горем. Но больше похоже на то, как дышат люди с переломанными ребрами. Или просто пытаются прятать острую телесную боль.
   Стража нынче утром строго приказала: если кто-то еще обратится в больницу с ранениями -- сообщать незамедлительно.
   Доктор пристально смотрит на посетителя. Замечает ли этот человек, что на него направляют Змиев взор, чудесное ясновидение? Не отводит взгляда: глядите, мол. Или просто он знает, что за врач работает тут, в Четверке? Восточный господин, потомок Царей, прирожденный чудотворец.
   Удивление мелькает в глазах лекаря. Но он продолжает:
   -- Ламби. Прогноз для жизни, скорее, благоприятный. Ампутация на уровне нижней трети голени. Собственно говоря, нога висела на кожном лоскуте -- мне ничего другого не оставалось. В дальнейшем при хорошем протезировании сможет ходить. Кровопотеря тоже значительная, но, думаю, он с этим справится.
   -- Протез. Самим надо заказывать или через больницу?
   -- Это в любом случае не сейчас. Культя должна сформироваться. Протезы подбирает лекарь, оплата через гильдию. Молодой человек сможет обратиться к врачу по месту работы. Или сюда. Но повторю: пока об этом говорить преждевременно.
   Доктор снимает очки. Держась за дужку, всматривается в стекла, будто выискивает царапины или пыль. Потом достает платок, протирает линзы, надевает вновь. Ничего необычного. Только глядел он не на стекла, а на внутреннюю поверхность оправы. Там, справа, встроен счетчик Саунги. Все в порядке -- уровень чар не превысил безопасной границы.
   А за всей этой возней с очками проще скрыть свое недоумение. Мастер Чангаданг уже представлял, как скажет собеседнику: "Все Ваши хлопоты придется отложить. Иначе друзья Ваши могут вовсе не дождаться Вашей помощи". И велит дежурной сестре готовить операционную. Раненому, какой он ни будь подрывник, сначала нужен врач, а потом уже стража.
   Нету у работяги никаких ранений. И ребра целы, ничего не болит -- сердце не ноет от скорби, язва от потрясения не грызет. А что держится странно -- так тому восточные чудеса объяснений не дают.
   Если бы посетитель сдерживал одержимость или еще какое-то чудесное состояние -- это тоже было бы видно на счетчике. Нет, ничего подобного.
   -- Вы, доктор, раньше в Войске служили.
   Это он не спрашивает, а утверждает.
   -- Достаточно давно.
   -- Шашки взрывчатые тогда уже всяко были в ходу. И бомбы. У меня опыт, конечно, не велик. Но видывал, как бывает после подрыва. Вот скажите: мне кажется -- или моих ребят на Кисейную уже искалеченных притащили? Или там же что-то над ними учинили, а шашку уж потом кинули?
   -- Побои тоже есть. Происхождение их мне не известно.
   -- Побои. Потеря крови, Вы сказали. Кабак этот, откуда любой крик может слышаться. Все решат: ничего, гуляют Плясуньины подвижники. А потом грохот и небольшой пожарчик. И никаких следов. "Пытки в Объединении давно ушли в прошлое."
   -- Больше похоже на то, что Ваши товарищи сопротивлялись. И довольно деятельно. Я бы предположил, что это была драка.
   -- Значит, драка и взрыв. Хорошо. Могу я к ним пройти?
   -- К Даггаду -- разумеется, нет. Ламби можете посетить, если он не спит. Он получает сильнодействующие препараты.
   -- Да. Благодарствуйте.
   Посетитель поворачивается: строго кругом. Уходит, не спрашивая, где искать палату. Не высматривает надписи на дверях: видно, сам знает, что тут где.
   Мастер Чангаданг замечает позади себя мохноножку.
   -- Мастерша Пинни! Вы, как я понял, знаете этого человека?
   Она хлопает глазами:
   -- А Вы не знаете разве? Это ж Тачи.
   -- Я должен его помнить?
   -- Что, не слыхали про такого? Он сюда двадцать лет уже ходит, или больше. Не как в этот раз, не приведите боги, а к нам в гости. По старой памяти.
   -- Лечился здесь раньше? Или родича своего выхаживал?
   -- Лечили его, мастер. В Механических пострадал, еще когда учеником был. Перелом позвонков -- сейчас уже не вспомню: нижних грудных или верхних поясничных. Говорили: не-е, ходить точно не будет. А он -- видите? Чудо.
   -- Странно, что после подобного исцеления человек сохранил добрую память о больнице, а не о храме.
   -- Всё наоборот. Жреца-то не было. Родители его -- да, к Целительнице ходили, к Безвидному. Без толку: храмы тоже отказались. Это уже Тачи сам, я так думаю. А всякого Семибожия людского он с тех пор на дух не выносит.
   -- Действительно, чудо. Никаких следов травмы.
   -- Вы только ему этого не говорите, мастер. Иной бы радовался, а Тачи: "Я смерти просил, а мне что дали?". Нашелся, правда, один из наших, объяснил ему: "А чего ты хотел? Боги -- они ж тебе кто? Не доброхоты, что ли?".

* * *

   52.
   Двадцатое число месяца Целительницы, с шести вечера до полуночи.
   Город Ларбар.
   Квартира госпожи Маррбери на Диневанской улице
   -- Я всё уже знаю, благородный Таррига. Вот, возьмите, пожалуйста.
   В руках у боярышни резной деревянный ларец. Бакурранский дуб, работа десятого века, начищенные медные уголки. Обычно в таких хранят семейные драгоценности. Или быстрые яды. В сложившемся положении и то, и другое уместно.
   -- Но, госпожа...
   -- Здесь двести тысяч. Прошу Вас, передайте Вашим рабочим...
   -- Что именно?
   -- Эти деньги. Погорельцам. Я знаю: в Ваших мастерских был пожар.
   -- Не совсем так, госпожа. Но пострадавшие в самом деле есть. Только... Это слишком большие деньги.
   Боярышня Маррбери косится на свое отражение в зеркале. Не может быть, чтобы у нее и нынче был пьяный вид. Нет причин. Ведь нет?
   -- Я хорошо подумала. Сегодня -- ни капли, поверьте... Только перед завтраком. Так советуют доктора. Но -- не больше того. Не бойтесь. Беднякам -- нужнее, чем мне, возьмите.
   -- Щедрый дар, госпожа боярышня. Благодарю... Но я хотел бы Вас предупредить. Точнее, спросить Вашего дозволения. Могу ли я повременить с передачей этих средств? Дело в том, что возможно в ближайшие дни мне будет необходимо предъявить властям казну Союза. Казну, которой у меня нет... Не потратить, всего лишь отчитаться в ее наличии. После чего, разумеется, деньги пойдут пострадавшим.
   -- Да, разумеется. Действуйте, как считаете нужным.
   -- Простите. Знаю, что моя просьба отвратительна. Так или иначе, я обворовываю Вас: не деньги краду, так добрый Ваш поступок.
   -- Пустое. Если нужно еще -- так я сейчас принесу.
   -- Нет, госпожа. И этого -- слишком много.
   -- Но теперь Вы видите: какая же я пропойца? Я не пропойца. Никуда не уходите, я -- сейчас...

* * *

   При входе в Старо-гаванский участок
   -- Чего тебе, бабуся?
   -- Пришла вот.
   -- Топай давай. Домой, спать. Полночь скоро!
   -- И-ых, милый, домой-то мне далеко: аж до самого Магго.
   -- А чего в город нелегкая принесла?
   -- Дык-ть, известное дело: детишек навестить, внучков. Отчего иначе старикам дома-то не сидится?
   -- Из Магго, говоришь? Внучков? Эй, Марручи! Тут к тебе, похоже, родня приехала.
   Десятник Майгурро Марручи, зевая, выходит в приемную:
   -- Чего? Какая еще родня?
   -- Из Магго, говорит. Вон.
   -- Ну, родня -- не родня, а за сливой-то в наш сад частенько ведь лазил. Здравствуй, милок.
   -- Здрассьте, тетя Тарди. Вы -- чего? Ко мне, что ли?
   -- Дык-ть, к внучке я, к Минору. Экий ты стал важный.
   -- Оп! Получается, Минору -- Ваша внучка, что ль?
   -- Да получается, Гурро, получается.
   -- А про мастершу Алилу Вы уже знаете?
   -- Знаю. Была у нее сегодня, по приезде. Теперь сюда к вам пришла.
   -- Так ведь поздно уже, мастерша. Вы бы лучше -- с утра.
   -- Какая я тебе мастерша? Всю жизнь теткой Тарди была. А что поздно -- так не беда. Подожду.
   -- Дык, не положено, бабушка! Нельзя.
   -- Ну так что ж? Я и не прошу. Да и спит она сейчас, поди. Вот только бы гостинчик передать. Деточка утром проснется, а ей -- вот.
   -- Да тоже нельзя. Как же Вы не поймете?
   -- Чего ж не понять-то? Нельзя -- значит, нельзя. Тогда себе возьми. С друзьями вот покушаешь. Не обратно ж мне все это нести. Тяжеленько.
   Бабуся ловко скидывает заплечную торбу. Достает оттуда баночки, бутылочки и свертки. Ох, хитрила старушка. Ну, варенье она, положим, внучке принесла, пирожки, яблочки моченые. А настойку сливовую -- кому?

* * *

   53.
   Двадцать первое число месяца Целительницы, после полудня.
   Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната Сыскного отдела.
   Сотник Мэнгри Барданг.
   Джангабул, его Единый Бог.
   Свершилось, Господи Единый: барышня Магго надумала-таки, чего ей было надо. Бабушка приехала, на свидание пришла! И сразу -- взгляд живой, голос бойкий, полная готовность к сотрудничеству с Короной.
   Показания девицы Минору наконец-то готовы, и даже отпечатаны на махинке. С особым чувством удовлетворения сотник пробивает эти странички дыроколом. Подшивает к делу.
   Первое, что молвила старушка: "Давай, командуй!". Дескать, ежели наша с тобой задача упечь тебя в тюрьму, так я всё село Магго подыму, чтобы присягнуло: ты убийца -- как есть убийца! А хочешь выйти на волю -- так пойду, тряхну служивых: что ж они, лиходеи, под замком держат невинное дитятко?
   До сих пор не знаю, кто бабушку вызвал: сама Минору через Якуни, вступивши в тайный сговор со следствием, или жених ее Гаммичи, или наш десятник Марручи -- его родичам старушка, как оказалось, доводится кумой. Или несчастье помогло, сердечный удар мастерши Магго. Примечательно: о материной болезни бабка с внучкой заговорила только после того, как обсудила тюремные дела. Да и то -- не бранилась, не причитала. Наоборот, радовалась: могло быть хуже, а теперь, авось, обойдется.
   Вот чего я раньше не понимал. Девица выросла в Ларбаре, в городскую школу ходила. Но правосознание у нее -- бабкино, деревенское. Стража, мол, всё равно ни одного твоего слова напрямую не примет, все показания распишет по-своему, по-ученому. Значит, врать можно всё, что угодно. Одного только барышня, похоже, за собою не замечает: речь-то у нее школярская, грамотная при всей невнятице. А молчать, или хотя бы отзываться точно на те вопросы, какие ей задают, не прибавляя разных разностей от себя -- неучтиво. И это уже здешнее, ларбарское. Выходит, пострадала барышня из-за столкновения несходных обычаев. Беда...
   Но и девица Магго -- еще не худший образчик поведения на следствии. Далеко ей до моряка Юнтая ли-Сэнти.
   Уроженец Гандаблуи. Младший матрос, к гильдии приписан в Гайанди. Мэйанского языка так и не вспомнил, но на древленском голосит почти без умолку. И рыдает. Успокоительное ему в больнице дают, не помогает. Просит этаким способом, чтобы ему дурманного курева достали -- тогда, мол, и заткнусь? Няньки больничные пытаются выяснить, чего ему надо, но пока внятного ответа не услышали.
   Товарищ Юнтая, со сломанной челюстью, решил потрудиться за двоих. Дал показания в письменном виде. И сходу набело, складно, будто всю ночь над изложением размышлял. С его слов: он с еще одним приятелем показывал Ларбар "малютке Ли", то есть ли-Сэнти. Хмельного в "Петрушке" много не брали: по стопочке только, а для юноши -- чаю и сластей. В той же комнате на верхнем этаже трактира сидело несколько "местных". Зрелых лет мужчина, четверо парней и девушка, все одеты по-рабочему. Как поняли моряки, граждане эти собрались на поминки. Во всяком случае, вид имели похоронный. Попросили приезжих не шуметь, те послушались. Тем паче, что и Ли громких гулянок боится. "Неопытный...". Потом в комнату будто бы ворвался некий рослый черноволосый малый. И с ним паренек с гармонью, и после еще несколько ребят, таких же работяг.
   Дальше -- прямо повесть в картинках. "Поминальщики остолбенели... Вот, как ежели бы покойник, кого они схоронили только что, с кладбища своим ходом воротился. Да еще орет диким рёвом: не ждали, а? Старшой из тех, что за столом, начал было его увещевать. Чернявый не слушается. Гармошка на пол, кружки об стену, драка, побоище. Мы хватаем Ли, пробираемся наружу. По пути мне один работяга в челюсть и заехал... Не помню, который: из новоприбывших или тех, кто чай пил. Одно ясно: заводила ихний. У него еще пряжка на ремне сломана была. Где-то раньше, уж не знаю об чью голову. Ну, а мы -- ломимся дальше. Тут позади нас как рванет... Видно, бомбу кто-то кинул. И больше не помню ничего. Девчонку жалко, работницу: тут она, в больнице, поранило ее...".
   Я бы поспорил, что слог у этого матроса -- наш, ларбарский. Хотя бы в виде сравнения, а надо всунуть в рассказ восставшего мертвеца. И уж ежели понести ущерб, так от руки главаря. Ладно, послушаем еще, какой у моряка окажется выговор.
   Куда девался третий парень с их корабля, матрос не знает. В гавань запрос ушел, ответа ждем. На "Капитане Дулии" развернулись уже сыщики из ОО. Правда, задержаний полусотник Бариярра пока не произвел.
   Небольшое письмецо мне прислал. "Памятка 1". Надейтесь, мол, на скорое продолжение. Как ему удалось узнать у корабельного врача, руку ли-Сэнти сломал за границей, в Буньюне, при падении в сухой ров возле какого-то храма. Тоже -- глазел на городские красоты. С тех-то пор его и не отпускают на берег одного. По всем судовым грамотам ли-Сэнти числится человеком, но Охранному врач сознался: парнишка -- древленский полукровка, прирожденный моряк. Хотя и слаб здоровьем, но с нетрудной работою справляется. "Чем болен, не ясно. Никаких определенных недугов, а скорее, общее недоразвитие из-за дурного питания в детстве. Притом, якобы, дурачок -- но слабоумие, как изволил напомнить доктор, в нашем Отечестве отменили в 1052 году".
   Хотелось бы понять вот что. Этого Юнтая на борт взяли из сострадания? По знакомству? Или он при них состоял кем-то вроде мастера Райлера у наших механиков -- жрецом, подвижником, артельной святыней? И если да, то какие были к тому основания. Например: способен ли этот Ли творить чудеса?
   Ибо механики на нынешний день склоняются к тому, что чудо в трактире было. И взрыв случился именно поэтому.
   Ссылки на чудеса начались, когда показания запутались.
   На нынешний день задержанные в участке допрошены по три раза. Из механиков это Комбу, Гайнатта и Варрута. В больнице два допроса прошел Нагурро, а Ламби и девица Лунго -- только один, сегодня утром. Мардарри Даггад давать показания пока не может. Дакко опрошен вчера, отпущен домой, сегодня честно явился на допрос.
   Рабочие, стало быть, мирно возвращались со сходки на Башенной площади. Которую сторону они представляли на сходке? "Семибожное братство" или "Мэйанский союз"? А не ту и не другую. Просто слушали. "Мы ж в этих делах не разбираемся..." Постояли немного и ушли. Было их "примерно дюжина". В том числе: Даггад, Варрута, Дакко, Гайнатта, Комбу -- по показаниям Гайнатты, Комбу и Варруты. Или -- Даггад, Лунго, Дакко, Нагурро, Ламби. Это со слов Дакко, а также Лунго, Ламби и Нагурро. Иными словами, каждый запомнил только тех, кого точно видел после взрыва на пути к нам или в лечебницу. Строго избирательно. Остальные сотрапезники были "с лица -- знакомые, но в Мастерских-то народу много, всех имен не знаю". Описания внешности дают, но весьма расплывчатые.
   Решили эти смутно известные друг другу товарищи зайти в трактир, отметить прошедшее Преполовенье. Почему именно в "Петрушку"? -- "Не я выбирал, пригласили...". Кто приглашал, кто собирался платить? Мнения разделились. Либо Даггад (так считают Комбу, Гайнатта, Дакко, Нагурро), либо Дакко (по расчету Варруты и Ламби). Девицу Лунго -- "кажется, Райгирри. То есть Ламби". А еще Гайнатта припомнил: Варрута с ним обсуждал возможный поход в кабак еще восемнадцатого числа, и тоже указал, что угощает Даггад. Впрочем, не исключается, что Даггад нескольких человек позвал сам, а другим передал слова свои через Дакко, самого старшего и уважаемого, а еще через двух своих приятелей -- Варруту и Ламби. Сам Дакко уверен, что никого не звал, а устраивал гулянку Даггад.
   На двенадцать человек, или даже на шесть-семь -- деньги немалые. По какому случаю он расщедрился? "Мало ли... Может, обеты парень собирался принять..." С чего бы вдруг столь благочестивое предположение? "Не иначе, знал за собой он какую-то вину". А сие допущение откуда? "Дык-ть, Семеро правду видят. Неспроста ж ему хуже всех-то пришлось..."
   Вот так, Господи. Ничего удивительного, что в качестве зачинщика нам называют того участника драки, кто пострадал особенно сильно. Если помрет, тогда ему наказание уже не грозит. Не помрет -- всё равно очухается нескоро, а до тех пор следствие неизвестно еще, куда зайдет. Те, кто указывает на Дакко, видимо, до сих пор полагают, что он тяжело ранен и едва ли выживет. Ему в голову угодило, это многие видели. Соображения те же: валить всё на покойника. Но есть тут еще и другое. А именно -- доверие к воле божьей. Раз пришибло человека, значит -- виновен. Пусть и дальше страдает от властей Коронных. Кто легче отделался, тот и кары не заслуживал, и его страже можно не выдавать.
   Кстати о том же. О взглядах некоторых семибожников на божью кару. Барышня Магго, как известно, любит винить себя во всяких грехах. Склоки ее с матерью не так далеко зашли, чтобы за них попасть под суд. Но вот, повезло: чужая квартира, мертвое тело, входит городовой. И девица решает: так это ж и есть гнев Судии Праведного! Сразу меня никто ни в чем не обвиняет -- так уж я Судии помогу, сама признаюсь...
   А еще, возможно, Минору сочла, что для Тому Мауданги слишком легкой расплатой стала смерть во сне. После ее-то обхождения с мастером Райлером... Значит, должно быть убийство. Этим хоть как-то объясняется тот дурацкий шарфик.
   Итак, расположились механики в трактире, заказали чай. Сколько из них непьющих? Вроде бы, ни одного. Но хмельного точно не брали? Точно. Зачем понадобилось ради чая заходить в столь дорогое заведение? Ответа нет. Выбирал Даггад, ему виднее. Впрочем, Гайнатта и Лунго заявляют, что чаю они попросили сами, пока ждали Даггада.
   Ждали -- то есть поначалу его в трактире не было. Как это: всех усадил, а сам отлучился куда-то? "Нет. Велел: идите вперед, без меня, я скоро буду". Дакко и Комбу при этом заявляют, что видели Даггада за столом с самого начала. Вот уж в самом деле, не хуже призрака с кладбища: и с вами я, друзья, и словно бы вдали.
   А тем временем явились моряки. Или они сидели в той же зале, но тут поднялись из-за стола. На сей счет никто не уверен. В первый день нам было сказано, что матросы прицепились к каким-то словам Даггада, державшего застольную речь. Теперь в больнице картина другая: ребята с "Дулии" полезли приставать "к нашим девушкам". Девица Лунго, похоже, двоилась в их пьяных очах, или принимала еще более множественное обличие. Ибо других девушек, кроме нее, с механиками не было.
   В участке воспоминания иные. Еще при первых допросах Комбу упоминал, будто бы кто-то из механиков неудачно пошутил над ли-Сэнти, и корабельные товарищи решили его защитить. Сейчас этот случай напрочь забыт. Осталось только то, что "древлень" бормотал некие непонятные слова. "Может, своим приказ отдавал" Непосредственно перед взрывом? "Ну, да. Или это он заклинание говорил..." С какой бы стати? "А просто так, на ровном месте." То есть никакой драки в это время не было? "Была...".
   Общий мой вывод: все механики чем-то отчаянно напуганы. Что-то успело случиться в трактире еще до драки или по ходу ее. Такое, о чем мы не знаем. После этого грянул взрыв. После -- значит, по причине этого нам пока не известного события. Дабы скрыть его, уничтожить всех свидетелей разом. Ну, не вышло. "Но если кто-то из нас решится болтать о том деле теперь -- нас уж точно убьют." Объясняет подобный страх их вранье? Вроде бы, да.
   Но чтобы этак испугаться, надо было действительно видеть или слышать нечто необычное. Может быть, никак не связанное со взрывом, а может, и связанное. Для случайных свидетелей чего бы то ни было эти люди оказались в слишком странном месте. Никак не подходящем для работяг из Мастерских. И слишком невнятно рассказывают, для чего они там засели.
   Вопрос: кому и зачем могло потребоваться собрать в тот час и в том здании именно такой, а не иной состав очевидцев?
   В одном механики согласны все, как один: не видали они в трактире никого из иноплеменников, помимо матроса Ли. Ни карлов, ни мохноногов, ни орков низкорослых. Гайнатта при втором допросе так и сказал:
   -- Не было никакого мохнонога!
   Сорвался парень. Или сообразил, о ком вполне определенном его спрашивают, и отважился на намек. Беда многих подследственных: ощущение, будто Стража сама уже "знает всё, как было". Словно Бог Всевидящий. И от смертного созданья она якобы не сведений добивается, а Правды. Или Раскаяния, или еще какой чепухи.
   А наша беда -- что мы пока этого мохнонога не знаем.
   Музыкантши не припомнят среди гостей невысокого коренастого существа. И среди сотрудников и соседей "Петрушки" такого нет. Поставщики-мохноноги есть, их придется проверять. Человечьему дитяти или подростку взяться было вроде бы неоткуда.
   Что показывают музыкантши. Их трактир был снят на весь вечер, их отпустили, то есть избавили от обязательной работы. Однако разрешили остаться тем, кто надеялся что-то стрясти с посетителей. "Знали бы -- ни за что бы..." Первыми явились трое матросов, поднялись наверх. Вскоре подошли семеро механиков: пятеро мужчин и две девушки. По описанию -- Комбу, Гайнатта, Дакко, Нагурро, Лунго, и еще "полноватая русая девица" и "рыжий дядька, на вывеску похож: Покупайте Скипидар". Марручи, записавши эти данные, предложил потом: пробежаться, что ли, по городу, всюду под эти картинки наших объявлений насажать -- что "разыскивается"? Да уж, заметили ему. Сограждане тебе скипидара сорок бочек принесут.
   При себе у русой девицы была большая сумка -- но не такая, в каких носят инструменты. Больше похоже на мешок с чем-то мягким внутри. Эти семеро сели вместе с моряками, "музыку" отослали вниз. Заказали чаю, сушек и зачем-то таз теплой воды.
   Любопытно: эту вторую девицу напрочь забыли не только коллеги ее, механики, но и моряк. Еще одно привидение?
   Сумка для инструментов была у Дакко. Сам он на допросе показал, что никакой поклажи при нем не было. "Что я, дурак -- на Башенную с вещами таскаться?" Зато Ламби не отрицал: гармонь его. "Была... Красная, лаковая. Эх, жалко..."
   Остальные задержанные тоже отказались от сумки с деньгами. И в лечебнице, и у нас. "Не моя, а чья, не знаю. Может, Даггада?". Смертный ужас стоимостью в девятьсот тысяч королевских ланг?
   Позже явились другие рабочие, в том числе Даггад, Ламби и Варрута. Всего в этом отряде было шесть человек. До сих пор не известные -- "дюжий со сломанным носом, еще один вроде военного, с волосами длинными в хвостик, и еще третий -- в клеенчатых штанах, блестящих, но в своей гильдейской куртке". Эти подтягивались постепенно: Варрута с "военным", Даггад с "дюжим" и "клеенчатым", Ламби -- один. Вот что важно: они ждали еще каких-то матросов. "Волновались, всё в окошко выглядывали..." Но те так и не пришли. Музыкантши сидели внизу, слушали, как Ламби играет на гармони, заработать ничего так и не успели. У Даггада тоже была рабочая сумка. Зачем-то он вдруг поднялся на второй этаж, и оттуда послышались крики. Дальше -- побоище и взрыв. Кто и что именно взорвал, музыкантши не видели.
   Сегодня Варрута заявил: "Почудилось мне, будто всё красно кругом стало. И словно бы ведет что-то. Может, и не меня одного". Пробует сказаться одержимым. Остаточных чар мы не распознали -- так что с того? Пламенному Воителю было угодно сражение -- а Судии, или Плясунье, а возможно, и Премудрой теперь не желательно, чтобы дело о взрыве расследовала Стража. Поскорее хочется в Охранное. Потому, что там безопаснее?
   А возможно, мастер Райлер у нас -- не просто подвижник, но еще и пророк. Чуял заранее, что вечером девятнадцатого числа сего месяца в "Петрушке" откроется тайна, чей грозный смысл ему уже был ведом? В участок сдался, движимый тем же страхом, от которого трясутся и механики?
   Только чувство убежища у каждого свое. Кого-то тянет на площадь Ликомбо, а Райлер выбрал наш укромный уголок. Тоже лестно по-своему.

* * *

   54.
   Двадцать первое число месяца Целительницы, четыре часа пополудни.
   Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница.
   Мастер Лингарраи Чангаданг, дневной ординатор Первого хирургического отделения
   Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка
   Сотник Мэнгри Барданг, начальник сыскного отдела Старо-гаванского участка Королевской стражи
  
   В коридоре корпуса Хирургии на третьем этаже возле ординаторской выделен особый закуток, совсем маленький. Еле-еле уместились туда стол и три стула. Место для общения с лекарями. Надо же родственникам расспросить в подробностях, чем им теперь кормить своего недужного, что приносить в лечебницу, поговорить о возможных исходах болезни и о врачебных планах. И стол установили не напрасно -- если попадутся особенно любознательные граждане, так лекарь им что-нибудь напишет или нарисует. Все условия для взаимопонимания созданы.
   Правда, сегодня лекарей двое, а посетитель -- один. Потому и уселся он на лекарское место. Ну, да такому можно.
   Несколько дней назад сотрудники ОТБ проявили к господину Бардангу куда меньше радушия. Больного для опознания не предъявили, отговорившись тяжелым его состоянием, вежливо, но решительно просили приходить позже. Пообещали сами известить участок, когда художник Лиратта придет в себя. Да вот, до сих пор молчат. Ничего: перед уходом благородный Мэнгри вновь справится о Лиратте. А сейчас важнее другое: выписки из медицинских тетрадей Четвертой лечебницы. Сотник разложил их перед собой, некоторые места отмечены карандашом.
   -- Нужны Ваши разъяснения.
   И не добавляет: "Мастер Чангаданг". Видимо, вопрос обращен к обоим. Школяры-стажеры на службе не числятся, самостоятельно трудится им пока не положено. А доктор Чангаданг никак не мог одновременно находиться в операционной и в перевязочной, как то значится в грамотах. Указания времени -- это то немногое, что господин сотник сам сумел разобрать в медицинских бумагах.
   -- Да, Вы правы, часть манипуляций выполнялись моей ученицей, школяркой Ягукко, коей я вполне мог доверить подобную работу, особенно -- учитывая сложившиеся обстоятельства. Кроме того, все тетради мною подписаны, а следовательно, я несу всю ответственность за наши действия на том дежурстве.
   -- Понятно, раз Вы старший. Так вот: можно ли по ранениям сказать, кто из этих граждан что делал перед взрывом, во время его и сразу после?
   -- Нет, едва ли... Хотя... С определенной долей уверенности можно говорить о том, что большинство пострадавших, скорее всего, именно перед взрывом принимало участие в драке.
   -- Ага, ваши тоже? Как и наши, легкораненые. Насчет положений: кто стоял, сидел, лежал, и которым боком к месту взрыва?
   -- Выяснить это -- работа экспертов или взрывников. Мелкими осколками поражены пятеро пострадавших. Наиболее крупными -- Даггад и Ламби, их я оперировал. Возможно, они находились ближе всего к источнику взрыва. Даггад, скорее всего, лицом.
   -- Похоже на то, что он намеренно принял удар на себя?
   -- Спасая остальных? Не думаю. Во всяком случае, он не накрывал собою взрывающийся предмет. Более похоже на случайность, как если бы он оказался первым из идущих по коридору, в который попала, скажем, шашка.
   -- О драчунах. Из ваших успели кого-нибудь серьезно покалечить еще до взрыва? Или так, чтобы это со стороны страшно выглядело?
   -- Что, по-Вашему, считается страшным?
   -- Допустим, лицо расшибли. Или свалили, а тот подняться не мог. Что-то, что в общей свалке сошло бы за "братцы, нашего -- убили!". И те, кто терпит поражение, со злости пускают в ход взрывчатое оружие. Или это делают победители -- с испугу, понадеявшись таким способом скрыть убийство.
   -- Допускаю. Но по характеру мелких травм отличить, которые из них получены до взрыва, а которые -- во время и после, разумеется, не считая ожогов, по большей части не представляется возможным. Наиболее тяжелые ранения -- осколочные, остальные -- повреждения костей и мягких тканей. Почему я вообще говорю о драке? Дело в том, что некоторые кровоподтеки имеют характерные очертания. По форме, я бы предположил, что получены они от удара кастетом.
   Барышня Ягукко впервые сочтет нужным добавить:
   -- И подошвы еще. Кованные. Тоже отпечатались. Только я не знаю: это ногами били или прошлись. Наверное, все-таки били, потому что таких следов много. Если, конечно, на ком-то не топтались.
   -- Это у кого из ваших такие следы? -- спрашивает сотник.
   -- "Рёбра"... Нагурро, кажется. И еще "ухо". То есть Дакко.
   -- В целом насчет событий после взрыва. Не похоже, чтобы кого-нибудь нарочно пытались доконать по ходу спасения? Добить, не оставляя таких повреждений, какие на взрыв не спишешь?
   Доктор отвечает:
   -- Не думаю. Повторюсь: угрожающие жизни ранения -- осколочного характера. Остальные попадают в разряд средней и легкой степени тяжести.
   -- Хорошо.
   -- Да, еще... Двое из доставленных осколками не задеты вовсе. Это не единственное, что их объединяет, потому что я говорю об обоих матросах с "Капитана Дулии".
   -- Так. То есть моряки от места взрыва стояли дальше всех, видимо.
   -- Не исключено. Или, если мои предположения тут уместны, они могли знать о предстоящем взрыве и попытаться каким-либо образом защитить себя. Укрыться.
   -- Отлично. Отступают или прячутся. Кидают взрывчатку: сами они или кто-то, кто с ними заодно. У Юнтая ли-Сэнти нога в это время еще цела? Или его товарищ на себе тащит?
   Барышня Ягукко переспрашивает:
   -- Со сломанной челюстью? Прямо-таки героические матросы Запада. И мальчик еще -- с только что сломанной рукой!
   -- Вот именно: его ж толком и не ухватишь, с гипсом этим... Но погодите: а "только что" -- это что значит? Что рука через десять дней еще болит?
   -- Если беспокоить, тянуть -- так болит. Только почему "десять", господин сотник?
   -- Матрос ли-Сэнти пострадал десять дней тому назад в гавани Буньюн. Залюбовался на священных обезьян, свалился в канаву. Увы, не то чтобы это ему отбило охоту смотреть достопримечательности прочих портовых городов.
   -- Да? -- Тагайчи задумчиво переводит взгляд на доктора Чангаданга, -- Странно.
   Лекарь и стражник спрашивают почти хором:
   -- Странно -- что?
   -- Что странного?
   -- Мастер, понимаете... Может быть, конечно, мне показалось... Ощущение такое было, что гипс совсем свежий. Сырой. Я еще решила, будто он только сегодня, то есть -- тогда наложен. Даже спрашивала. А мальчик по-нашему не говорит. Да и по-своему тоже. Плачет и кается.
   Мэнгри вопросительно поднимет бровь. Страже для того, чтобы понять речь младшего матроса Сэнти, потребовался переводчик с древленского. Как же общались с ним лекари из Четвертой?
   -- Нас мастерша Пинни выручила, медсестра. Она -- мохноножка. Но тот всё равно только какие-то молитвы бормочет, и больше ничего.
   -- Молитвы. Как мне объяснили, это выдержки из "Книги пророка Джаррату", достаточно длинные и сложные, а парень их повторяет наизусть. Это о чем говорит? О потрясении рассудка? Вопросов не понимает -- а нечто давнее, затверженное, помнит? Или наоборот, это значит, что не так худо его состояние, как он пытается показать?
   Мастер Чангаданг поясняет:
   -- Как правило, у большинства лиц, переживших подобное, встречаются те или иные нарушения душевного равновесия, проявляются они как подавленность или как перевозбуждение. У этого недужного они выражены особенно ярко. Не думаю, чтобы он пытался лицедействовать. Более того, если в ближайшие дни его поведение не изменится, я бы советовал показать матроса ли-Сэнти знатоку душевных болезней.
   -- Ясно. И насчет гипса: он как долго сохнет? Если "сырой", то когда его наложили?
   -- Вы знаете, господин сотник, я бы не взялась свидетельствовать это под присягой. Тогда мне просто так показалось. Но по моим ощущениям -- за несколько часов до поступления к нам. Может быть, старый давил где-то, мешал? И его решили на корабле переложить? Перед тем, как матроса отпустить на берег?
   -- А как можно гипс испортить без особого вреда для руки? Облить чем-то?
   Отвечает доктор:
   -- Испортить настолько, чтобы пришлось перекладывать? Расколоть при сильном ударе. Но это достаточно нелегко проделать. Можно погрузить в воду на какое-то время. Но спрашивается -- для чего?
   -- А если парень за бортом побывал?
   -- Затрудняюсь ответить. Для того, чтобы снять гипс, мы его обычно скусываем, а не размачиваем. Впрочем, учитывая нынешнюю погоду, в море или в реке пришлось бы провести по меньшей мере столько времени, чтобы получить воспаление легких. Причем намного раньше, чем размокнет гипс. Разве что юноша принимал ванну...
   -- Или в храме совершал омовение, -- добавляет Тагайчи. -- Недаром он всё Мать-Море поминает.
   Сотник делает несколько пометок у себя в записях. Собирает бумаги, прячет в сумку.
   -- И всё-таки: что общего между этими пострадавшими гражданами? Вот как по-вашему?
   -- Между моряками и механиками, пожалуй, ничего. Среди самих ларбарцев можно отметить некоторые сходства. Они все -- люди, по всей видимости -- местные, в большинстве своем -- молодые, телесно развитые и здоровые. Я имею в виду, что не заметил у них признаков увечий или каких-либо хронических недугов.
   -- Что, совсем никаких шрамов, ничего такого?
   -- Нет, шрамы были. У Ламби рубец на наружной поверхности левого бедра. В средней трети. Рана, заживавшая вторичным натяжением. Ну, и несколько мелких шрамов у других. Примечательно как раз то, что эти пострадавшие выделяются особой телесной крепостью.
   -- Да, словно члены одной гребной команды. И еще: по-моему, из ларбарцев -- все верующие, семибожники. Я у них обереги видела, почти у каждого. Не чудотворные, обычные.
   -- Скорее всего, не злоупотребляют хмельным и хорошо питаются. В Четвертой лечебнице на сие сложно не обратить внимания.
   -- А по части повадки, того, как они держатся? На то же потрясение все по-разному отзываются. Эти ваши -- как?
   -- Стараются держаться вместе. Судьбою матросов не интересуются вовсе, но о своих спрашивают. Что, видимо, естественно, если все из одних мастерских. Хотя... Я бы сказал, что тут они не едины в себе. Ламби, например, просил сегодня утром не переводить его в палату к Нагурро. А девушка очень беспокоилась о том же Нагурро и о Дакко...
   -- А меня она о Даггаде спрашивала. А когда я сказала, что он пока в тяжелом состоянии, она в ответ -- чуть ли не со злорадством: доигрался, мол!
   -- Любопытно. Что же, благодарствуйте, мастера.
   После ухода господина Барданга Тагайчи молвит:
   -- Занятный дядька. На жабу похож.
   -- Чем именно?
   -- Довольством.
   -- Всё равно не понял. Я бы "жабьим", скорее, назвал лицо рыхлое, бугристое, а повадку -- неспешно-созерцательную. Здесь же...
   -- А он и не торопился. Сидит такая тварь болотная, смотрит вокруг себя, и мир-то для нее хорош, и она -- на своем месте.

* * *

   55.
   Двадцать первое число месяца Целительницы, пять часов вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для свиданий в Старо-гаванском участке стражи.
   Благородный Таррига Винначи, , глава Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся.
   Якуни Карадар, участковый стряпчий.
  
   Успокойтесь, пожалуйста. Это еще не тюрьма. Похоже? Да. Близко? Весьма. Надо взять себя в руки. Чем яснее будет виден Ваш страх, тем больше Вы себе осложните положение. Куда уж -- больше? Не сомневайтесь: до дна еще далеко.
   Они могли бы сделать свет поярче. Или хоть картинку повесить на стене. Какие-нибудь наглядные разъяснения: "Как уберечься от мошенников и подстрекателей". Не одних же заключенных сюда приводят. Обычных людей тоже.
   И те, кто служит, -- им самим нравится вот так? Или они уже и не замечают? А как такого не заметишь? Особенно -- когда заставляют ждать. Нарочно заставляют? Сказали: сотника нет, а стряпчий скоро освободится. "Освободится". Как по-разному можно понимать одни и те же слова.
   Нет, перестаньте. Это все из-за окон. В Ларбаре всегда считали: чем толще подоконник, чем шире стена -- тем лучше и дороже дом. На этих подоконниках обедать можно. Нравится? Постарайтесь, чтобы понравилось. Ведь Вам придется приходить сюда еще и еще. Возможно, дальше не так все будет тягостно, как сегодня. Второй, третий раз -- всегда не так страшно.
   Вы, благородный Таррига, могли бы тоже служить. Скажем, в войске, на каком-нибудь оборонном заводе. Под присягою ходить было тошно. Корона -- что "Корона"? Старомодный и не слишком удобный головной убор, как выразился кто-то из наших радетелей за народ... "Отечество", "Держава", всё как-то слишком общо, говоря словами Мамулли. А в Старой Гавани, в Мастерских -- вот они. Механики: невыдуманные, живые. Живые твари возле махин.
   "Настоящего дела" душа просила. "Дела", тьфу ты пропасть. В шести томах. Под знаком "секретно". Взрывчатка, не что-нибудь. Как Райгирри раньше пел: С листочком каштана на каждой странице, с пеньковой веревкой в конце...
   Вот, правильно. Думайте о тех, кому сейчас куда хуже, чем Вам. Гирри, бедняга, жалеет гармошку. О собственном увечье -- ни слова. Вы бы так и остались в уверенности, что парень еще не осознал своего несчастья, когда бы не обронил он под конец: "Ничего, выйду отсюда -- брошу Механические, стану по городу песни петь. Безногому-то, чай, больше подадут!"
   И с Мардарри непонятно что будет. Жив: Камбуго поспешил записать его в покойники. Говорят, оперировал лучший хирург Приморья, так что если дадут Семеро -- все обойдется. Да лекари разве скажут иначе?
   Так что выше голову, господин Винначи. Вы-то и живы, и здоровы -- чего еще хотеть? Сколько раз доводилось видеть, как Ваши рабочие этими невеликими радостями и довольствуются. Что же Вам-то мало? Ах, в тюрьму не желаете...
   Нет! И что здесь такого? Странно было бы себе этого пожелать. Войско Вам было не по нраву. Присяга, приказы. А решетки по вкусу придутся? А замки?
   Дверь-то стражники заперли? Кажется, нет. Встать и уйти. Могут быть у главы Союза другие дела, кроме как дожидаться участкового стряпчего? Могут, и в изрядном количестве, и именно сегодня. "В эти горькие дни".
   Да что там -- горькие? Хоронить вас пока что рано. Всех вас, включая и мохнонога, и Варруту, и тех, кто в больнице. И Тачи.
   Тачи как-то проговорился: "Мохнонога знаю -- сколько себя помню". Мастера неизвестно каких наук, всё могущего достать. И для производства, если кто-то из смежников подводит, и для рабочего движения.
   Вы Венко знаете совсем недолго. Если тут вообще уместно слово "знать". Вчера он Вам тоже лгал. Говорил, сбивался, начинал заново. Подбирал такую ложь, что Вас бы успокоила. Чтобы Вы ему не мешали? Или все-таки пытался пощадить Вас? Потому что правда еще хуже.
   Пусть будет так: если дверь открыта -- всё обойдется.
   Если мохноног сам не сбежит из имения. Уехал же Лутамбиу: якобы выступать с речами. Наверное, сидит себе сейчас в Аранде, ежели не за границей, и над всеми здешними потешается.
   А Вы, благородный Таррига, Вы-то, дурак, как рады были, когда Вас предложили избрать главою Союза! С полным сознанием собственной важности представляли Трудящихся там-то и сям-то. "Представляли"... Когда во главе рабочего Союза стоит рабочий, это слишком похоже на всамделишное движение. Как если бы за Семибожное Братство ходатаем явился какой-нибудь досточтимый Габай с Чайной площади. А когда Трудящимися заправляет дворянин-политехник, а Семибожниками -- змейский вероотступник, можно ни о чем не тревожиться. "Представление", и только. Балаган.
   Ах, здравствуйте! Часа не прошло, стряпчий снизошел к посетителю. Дешевый гражданский сюртучок, волосы растрепаны. Стриженый, хотя больше похож на дворянина по рождению, чем по выслуге. Кольца Королевской школы на руке нет. Ничего это не значит: Вы свое тоже не носите.
   Вы не заметили, была ли дверь заперта. Задумались. Когда стряпчий зашел -- не слышали, щелкнул ли замок. Может быть, не поздно загадать на что-нибудь другое?
   -- Якуни Карадар, участковый стряпчий. Чем могу быть полезен?
   -- Председатель Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся. Благородный Таррига Винначи. Я намерен прояснить некоторые вопросы относительно рабочих Механических Мастерских, задержанных после событий на Кисейной.
   -- Извольте.
   Весьма похвально с вашей стороны, благородный Таррига. Что ж, проясняйте. Ибо слова Ваши можно толковать двояко. Выяснять нечто для себя. Или облегчить работу страже -- поведать следствию важные для них сведения.
   -- Благодарю. В таком случае, первый мой вопрос: какие обвинения предъявляются этим лицам? Если же обвинения еще не предъявлены, мне хотелось бы знать, как скоро это произойдет, и когда с ними сможет ознакомиться наш стряпчий.
   -- Вы о которых лицах ведете речь?
   Спрошено нарочито ровным голосом. Будто у господина стряпчего слишком много подобных дел и трудно сходу сообразить, о котором толкуете Вы. Отвыкайте считать себя чем-то исключительным?
   Или -- назовите, кто именно находился на Кисейной по Вашему приказу?
   -- О Мэйанских Трудящихся. Работниках Механических Мастерских, задержанных вами на Кисейной в ночь на двадцатое число месяца Целительницы сего года. Большая часть из которых пострадала при взрыве. Здесь в участке им хотя бы оказывают лекарскую помощь?
   -- Конечно, врач у нас есть. Вопрос об обвинении решится послезавтра. По закону положено: три дня.
   -- Позволю себе напомнить, что задержание производилось ночью. Трое суток истекают завтра.
   -- Послезавтра -- утром.
   -- Что будет с теми, кто находится в Четвертой лечебнице, в случае, если будет принято решение об их взятии под стражу?
   -- Да то же, что и сейчас. Долечиваться будут, под надзором. Если, конечно, не поступит запроса из Охранного отделения. Следствие ведется совместно.
   -- А с другими?
   -- Вы имеете в виду механика Райлера, также находящегося здесь?
   Почему -- Райлера? Ах, да. Дело о взрыве ведут Стража и ОО. Гибель райлеровой подруги, надо думать, расследует только Стража. Им этот задержанный ближе, о нем им и от Вас хотелось бы что-нибудь услышать?
   -- Вот именно. Талури Райлер, как я знаю, был задержан гораздо ранее. В чем он обвиняется?
   Когда этот Талури появился в Ларбаре, Вам думалось: Вы могли бы наладить с ним взаимно полезное общение. Возможно, даже перетянуть его на свою сторону. Сходная забота -- у него жена-дурманщица, а Ваш давний друг, госпожа Маррбери, тоже страдает от пагубного пристрастия... Но Талури всё это резко оборвал. Молвил: "В гробу я видал все эти рабочие движения. Просто Дабураи -- мой Друг". Выделил он это голосом так, словно бы у богатеньких грамотеев вроде Вас друзей и не бывает. И добавил, что если бы Дабураи возглавлял в Ларбаре какую-нибудь Орду Приморских Людоедов, то и в нее он, Райлер, пошел бы.
   И что ж Вам, Таррига, не дружилось с людьми Вашего круга? Образованное дворянство, милые благородные барышни -- чем Вам не угодили? Нет ведь, непременно механиков подавай! Озлобленных, лживых, запуганных...
   -- Что до мастера Райлера, то его дела я могу обсуждать только с его стряпчим и в присутствии его самого. То же относится и к сути обвинений по делу на Кисейной. Предъявлены или нет -- сообщить могу, а какие именно -- только стряпчему, родне и гильдии. Вы же, если я верно понял, представляете не гильдию, а общественное движение?
   -- Верно.
   -- Ваших-то там сколько пострадало?
   Сочувственная мина. Вы были правы.
   -- Вы имеете в виду членов Союза?
   -- Да.
   -- Как таковых -- ни одного. Союз считает своей обязанностью хлопотать обо всех трудящихся, вне зависимости от их участия в каких-либо движениях. Что до нас... Из всех пострадавших ближе всего к нам был Мардарри Даггад. Видите ли, прежде он... Скажем так: общество, в коем он проводил досуг, оставляло желать много лучшего. Равно как и способы провождения оного досуга.
   Стряпчий прячет в усы улыбку. Нашел, чему радоваться.
   -- Да уж, знаю. Сиживал он у нас.
   -- Мы в самом деле старались помочь ему. И в последнее время Мардарри явно переменился. Меньше пьяных выходок, реже прогулы. И вот, как раз теперь -- такое несчастье с ним.
   -- А как, по Вашим сведениям: члены Семибожного Рабочего Братства среди пострадавших есть?
   Разбирают это предположение. МСТ и СРБ наконец-то "сцепились", всё очевидно. Дело для ОО, а не для Стражи: подрывные сообщества. Но как же господам стражникам не оказать помощь смежному ведомству?
   -- Я не располагаю их списками. Деятельных участников, насколько мне известно, нет. Просто верующие в Семерых -- разумеется, есть.
   -- А как Вы думаете, господин мой, из-за чего в "Петрушке" подрались? Ведь все механики -- взрослые здравые люди, пьяны в тот вечер не были. Повздорили с матросами -- так могли бы уйти или их выпроводить. Почему не удалось мирно договориться?
   Куда уж взрослее и здоровее. Под Вашим-то мудрым водительством... Ну, что же -- глава Союза не посрамит своих подопечных. Болван из болванов, но с чувствительным сердцем:
   -- Пожалуй, я бы мог предложить одно объяснение. Как поступает мэйанский рабочий, когда у него на глазах обижают существо слабое и беззащитное? Удаляется? О, нет. Приходит на помощь несчастному. Среди матросов, кажется, был некий подросток. Уже покалеченный. Доводилось ли Вам слышать, что на кораблях бывают такие существа, служащие предметом насмешек и жестоких шуток? Заметьте: подобного никогда не встречается в рабочей среде. Здесь и девушек, и пожилых, и хворых, да просто младших, принято защищать. Так что если матросы по своему обыкновению взялись издеваться над мальчиком, я допускаю, что кто-то из наших мог за него вступиться.
   -- А моряки не стерпели, что кто-то посторонний посягает на их обычаи? Понятно. Доброхотство. Одного лишь не возьму в толк: если взрывчатку кинули тоже с желанием добра, то -- кому? И -- какого?
  
  
  
  
  

* * *

   56.
   Двадцать второе число месяца Целительницы, полдень.
   Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната Сыскного отдела в Старо-гаванском участке королевской стражи.
   Сотрудники Сыскного отдела.
   Все на месте. Полный состав Сыскного. За столом с бумагами, с папиросой у подоконника, с кружкой чая на лавке для посетителей -- всюду люди в коронной черной одежде. Это значит: дело сдвинулось. В самом скором времени сотнику понадобятся все наличные силы.
   Ночью умер механик Мардарри. Утром товарищ его, Райгирри Ламби, поманил к себе одного из городовых, сторожащих в Четвертой больнице. Шепнул: "Передайте своему главному -- я всё расскажу, только заберите меня в участок. Мардарри -- не сам, его прикончили". Сейчас мастерша Динни поехала забирать недужного. Скоро будет.
   У каждого из сыщиков на сегодня было много разных задач. Еще со вчерашнего, с позавчерашнего дня. Сотник распорядился: никому пока по городу не расходиться. На случай, если на основе показаний Ламби придется срочно менять порядок действий.
   Возможно, от механика ничего не дождешься, кроме очередного вранья. "Сыщицкому чутью" сотник Мэнгри не слишком доверяется. Однако людей придержал.
   Десятник Дунга вслух читает одну из бумаг.
   -- Дакко: СРБ -- восемь десятых, МСТ -- прочерк. Комбу: СРБ семь десятых, МСТ -- прочерк.
   -- Это что такое?
   -- Научные выкладки наших друзей из Охранного. Сводка данных по Механическим Мастерским: кто к которому союзу принадлежит и с какой вероятностью. Ага, Гайнатта: СРБ -- шесть десятых, МСТ -- две десятых.
   -- Сложная личность.
   -- Мятущаяся душа. Нагурро -- уверенный семибожник, девять из десяти. Девица Лунго -- слабенько. Четыре десятых в пользу СРБ.
   -- А Даггад покойный?
   -- Его-то уж чего считать...
   -- Всё равно любопытно.
   -- Не потому, что умер. Его вчера сам глава Союза в числе своих назвал. Впрочем, мог благородный Винначи и напрасно обольщаться...
   -- Нет, вроде. МСТ, девять из десяти. Как и Ламби. О! Талури Райлер. Десяточка в СРБ и еще шестерка в МСТ!
   -- Неравновесие, однако...
   -- Варрута какой-то хилый у них вышел. Пять десятых в МСТ.
   -- А кто еще особо верный числится -- за теми и за другими?
   -- Главное: девушки!
   -- Угу. Пухленькие и русые. Тут тебе приметы не указаны.
   -- Плохо.
   -- Ладно, сам читай.
   -- Тут еще заключение от взрывников. Похоже, в задней комнате в "Петрушке" подпольный цех работал-таки. Ваяли идолов. "Множественные следы гипса" на полу. И в тазике. То-то коротышка со статуей убегал.
   -- Лекаря показывают: матросу ли-Сэнти тем вечером перекладывали гипс на руке. И делалось это не на корабле. Значит, в городе.
   -- Видимо, в "Петрушке". То есть не цех, а лечебница тайная.
   -- Старую повязку сняли. Она твердая, сразу не рассыпалась. И отдали ее в уплату услуг переводчику? Если тот мохноног вызван был переводить с древленского.
   -- А зачем ему повязка-то?
   -- Святыня! Живого пророка на мощи не растащишь, так хоть гипс с праведной руки...
   -- Уж тогда хоть бы маску, что ли, с лица отлили...
   -- Быть может, он в разных гаванях оставляет разные свои части. Кто соберет целого древленя, обретет великие чудеса.
   -- Но зачем тогда было закатывать руку в гипс опять?
   -- Например, чтобы на корабле предъявить. А то прицепятся ко внезапному исцелению... Или у него рука правда сломана?
   -- Или в той повязке, заморской, что-то было внутри. Или в эту новую что-то спрятали. Может быть, это уже такой постоянный способ провоза контрабанды.
   -- Что-то небольшое по объему. Дурман? Наш любимый амитин?
   -- А если чародейство? Гипс -- он чары хорошо пропускает?
   -- Лучше, чем свинец. Раз в сорок.
   -- А если свинцовую накладку сверху бинтами замотать и гипсом замазать? Всяко лучше, чем мимо таможни ходить в доспехах, как пират Золотая Борода.
   -- Но это какая же нужна силища! Хотя, если рука на перевязи...
   -- Наши врачи что говорят: перелом-то там есть?
   -- Вот-вот, от непосильной нагрузки... Нет, они не проверяли.
   -- А если на лучевой бочке просветить? И заодно будет понятно, сколько на самом деле этому древленю лет. По состоянию костей.
   -- Тогда это в Первой лечебнице. На Водорослянке бочек нет.
   -- Тем более, лекарь как раз оттуда.
   -- А какая разница, сколько лет?
   Десятник Марручи объясняет:
   -- Тут вот какое соображение. Может, и бредовое, но все-таки... Имеется в Гайанди, или еще где-то на западе, или вовсе за границей самая главная лавочка СРБ. Или МСТ. Или какого-нибудь Всемирного Союза Рабочих. Дошло до них, что в Ларбаре Семибожные Братья и Мэйанские Трудящиеся в крепких неладах меж собою. И прислали они своего миротворца утрясать это дело. Я тут справился у знающих граждан, что такое эта "Книга Джаррату". Так вот: ее применяли древленские общинные судьи. И по божественным, и по уголовным делам. В ней не только про Мать-Море, а еще и подробно про упадок мироздания в Последнем Веке. Двенадцать дюжин больших и малых преступлений, и как с ними бороться.
   -- Коллега наш, получается? Служитель правосудия? А с виду ни по чем не догадаешься.
   -- И что, он разобрал грехи МСТ и СРБ, и приговорил их к казни путем подрыва бомбы?
   -- Или божий суд им такой устроил, чтоб выяснить, кто прав?
   -- Выходит, СРБ выиграло. Раз Даггад помер.
   -- Помер! Ламби вот уверен, что ему помогли.
   -- Ну, его мы еще послушаем. Лекари дали какое-нибудь заключение относительно смерти Даггада?
   -- Предварительное пока. Ничего нового на самом деле. Последствия ранений, массивная кровопотеря, шок, организм не справился. Почечная, сердечная и дыхательная недостаточность.
   -- То бишь, никто его не душил и не резал уже в палате?
   -- Нет. Остается правда еще отравление. Но тут нужно исследование. Его мастерша Динни тоже заберет.
   -- Кстати, насчет заключений. Ну-ка, еще раз -- что там от взрывников?
   -- Про гипс?
   -- Да нет, взрывчатое вещество.
   -- Так. Основа -- дафаран, используется при горных подрывных работах. У нас его почти нет, но на юге этакой дряни сейчас много производят. Взрыв произошел при непосредственном контакте с пламенем. Ага! Иными словами, не бомба и не шашка. Просто наши умельцы подкинули это в жаровню.

* * *

   57.
   Двадцать второе число месяца Целительницы, два часа пополудни.
   Восточный берег, Старая Гавань. Камера в Старо-гаванском участке королевской стражи.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
   Райгирри Ламби, рабочий Механических Мастерских, один из пострадавших при взрыве на Кисейной набережной.
   -- Нянька будет.
   Раненого разместили в самом маленьком закутке, всего на двоих. Девицу Магго ради такого случая перевели в большую женскую камеру. Рядом -- точнее, над ним, на верхних нарах -- поселят Пестрого подвижника. Если Райгирри начнет помирать, Райлер хотя бы поднимет тревогу. Не сумеет не поднять -- таковы его Пестрые дары. Что до попыток целительской самодеятельности, то на это у Райлера нету надобных средств. Разве что молитва, но для молитвы стены не помеха, тут он или еще где-то -- разницы нет. А так хотя бы горшок подаст, напоит.
   В окошко бьет весеннее солнце. Как ни странно, с улицы слышен шум. Комната угловая, одной стеной выходит на большую проезжую улицу -- Канатную.
   -- Не верю, не сам. Мне лекаря говорили, Дарри уже на поправку пошел. Вчера дверь в коридор отворилась, а там -- Тачи стоял. Я точно видел. Еще решил, что за мной.
   -- Кто такой Тачи?
   -- Не знаете. Тачи -- это Тачи, по-другому не скажешь. Из Мастерских он, наш. Вернее, наверное, мы все -- его. Да не только мы. У него знакомые везде. И в порту, и среди путейских, и в лечебнице тоже. Как его иначе к Дарри-то провели? Тачи -- главный. Политехник этот -- он так, для виду. А в Союзе -- тут как Тачи захочет, так и будет. И не только потому, что его все послушают. Он и сам может. Почти все.
   Я утром про Дарри узнал. Сразу понял -- Тачи, некому больше. Не случайно, значит, он приходил. А то, что я скажу... Мы ведь думали, он нам доверяет. А коли уж так все повернулось. Дарри ведь ничего еще не говорил вам? Да он и не мог пока. А раз Тачи его... выходит, что сам нас и предал. Разменял. И тогда я лучше все расскажу, а вы за остальными присмотрите, если еще не поздно. Потому что он и их может тоже...
   Тачи со мной и с Дарри сговаривался... когда? Если это важно, я потом вспомню, наверное, не сейчас. Но еще до праздников -- точно. Говорил, дело одно, очень важное. Для всех нас. И что, мол, хватит уже дурку на площади валять, не для того мы нужны. Кто бы не обрадовался? Предупредил, чтобы сразу после Преполовения готовы были. А что -- мы всегда.
   В последний день праздников уже точно сказал ­-- с девятнадцатого и через день. Это если с первого раза не выйдет. В смысле, "Дуля" не придет. Еще ребят набрал, вместе с нами шестеро вышло. Но все -- наши. Тайнули, Варрута, Равичи и Ча Гаминга. Вы пошлите к ним прям сейчас, можно?
   Должны были в "Петрушку" прийти вечером. Тачи сказал, что лучше не вместе, что в кабаке обо всем договорено. И деньги большие дал. Общественные, весь Союз собирал -- так чтоб мы не подвели. Деньги, чтобы за груз заплатить, что матросы с "Дули" принесут. Понятно, что контрабанда. Я, правда, не знаю, что там должно было быть. Что-то важное, конечно. Дарри, наверное, знал. Потому что старше и вообще... Я еще почему так думаю -- Тачи сказал, чтобы химику передали сразу же. Товар бы передали.
   Мы пришли, сели ждать. Около полуночи. Кабак пустой, темный. Тишина везде. Я только играл. Матросов нет. Но это ничего, мы ж знали, что и так может быть. Время вышло, мы решили: пора расходиться. Что теперь через день придем. Дарри уже скомандовал, что уходим. И тогда как раз наверху что-то грохнуло. И мы -- туда.
   В камере сейчас прохладно, но у раненого, похоже, жар. Вон, светло-рыжие волосы потемнели, на лбу -- испарина. Тяжело так долго рассказывать. Поэтому Мэнгри слушает, не перебивая, хотя о многом хотел бы спросить.
   -- Там ребята сидели из Семибожного. Из Братства. Я тогда сразу подумал: неладно что-то. А потом уже и матросов с "Дули" разглядел. До сих пор так и не знаю, кто нас сдал. Не я, не Дарри, не Равичи -- уверен. Остальные? Мне всё кажется, что и не они. Но тогда же выходит -- сам Тачи? Больше ведь некому, а? Только непонятно, зачем?
   Может, мы и напрасно. Погорячились. Но обозлились очень. Обидно стало -- всегда они вперед всех лезут. И еще драться не умеют, а туда же. Мы бы их сделали, точно. А потом, уже когда буча шла, в комнате мохноног нарисовался. Я не видел откуда, будто из стены вылез. Только, по-моему, Дарри его узнал. То есть тогда мне это точно показалось, а сейчас я уже и не знаю. Не уверен. Будто Дарри ему даже крикнул что-то, а тот кивнул. Почему так думаю? Он сумку даррину подобрал с деньгой, и еще у него что-то было. Да я не рассмотрел -- мне как раз Нагурро в морду залепил.
   А после мохноног что-то в жаровню всыпал. Или выплеснул. И тогда полыхнуло. А потом я уже не все помню. Но мохноног сбёг. И наши, кто мог -- тоже. Это, кстати, правильно, мы так на случай чего всегда и сговаривались. А меня Варрута вытаскивал. Ну, а потом уже и ваши понаехали.

* * *

   58.
   Двадцать второе число месяца Целительницы, поздний вечер.
   Загородная усадьба к Северо-западу от Ларбара.
   Мохноног, истопник.
   Человек из Механических Мастерских.
  
   В доме темно. Единственная свеча не разгоняет темноту. Наоборот, в дальних углах комнаты мрак делается еще гуще. И маленький кружок света жмется к столу. Как перепуганный зверек -- поближе к хозяину, будто ощущая свою беспомощность и ненужность. Зачем он здесь? Для чего?
   И правда -- зачем? Мохноноги прекрасно видят в темноте, а человеку свет сейчас и вовсе без надобности. Голова тяжело свешивается на грудь, так что лица целиком и не разглядеть, глаза закрыты. Спит. Слишком устал за сегодняшний долгий день. Мохноног это знает, потому и двигается осторожно. Направляясь к столу, делает крюк, ловко обходя стороной скрипучие доски пола. Споро, но бесшумно расставляет тарелки, горшочки и кружки. Ужин готов, но стоит ли так рано будить приятеля? Может быть, пусть поспит еще немного?
   В сказках утомленным путникам не раз случалось просыпаться в логове людоеда. Видеть пред собой роскошные яства, сладкие вина, а напротив -- и само чудище, радушно разводящее лапами: угощайся, мол, любезный гость напоследок. А после уж и я угощусь.
   Да полно, разве хоть чем-то похож на чудовище маленький мохноног? Взор преисполнен участия, движения -- заботы и кротости. Мягко похлопывает спящего по руке:
   -- Тачи, ты бы поел. Остынет.
   Человек вскидывает голову. В темных глазах ни тени растерянности, свойственной многим в первые мгновения пробуждения. Знает, где он находится, помнит, что случилось, готов действовать немедля.
   -- Так вот. Гирри.
   -- Поешь сперва.
   -- Благодарствуй.
   Как не любить такого человека? Другой бы усомнился, начал принюхиваться и пробовать -- не подсыпал ли какой отравы мастер-химик. А этот -- доверяет. Кушает с удовольствием, не выжидая, когда сам мохноног присоединится к трапезе.
   -- Скольких я могу поднять. За сутки -- две дюжины, но оружия хватит от силы на десятерых. Кастет и дубинку в расчет не берем. Вопрос: повезут ли нашего музыканта куда-нибудь в ближайшие дни? Не приступом же брать участок!
   -- Так ты его отбить намереваешься? Своих не сдаем?
   -- Своих -- не сдаем. Предателей -- тем более. Сами разбираемся.
   -- А-а, казнь по всей строгости мятежного времени.
   -- Ребята раз и навсегда должны уяснить: это -- борьба, война. А не детские игры. Они думали что -- Союз для развлечения создан? Песни горланить да на сходках глотки драть?
   -- Значит, непременно большой налет? Побоище со стражей, дабы весь Ларбар восхитился и ужаснулся?
   -- Ты против, вижу. Предлагай.
   -- Побереги бойцов. Право же, не в обиду, дружище, но ребятки твои против стражи слабоваты пока. Тот же музыкант не из худших был. Числом, быть может, и возьмут, а вот умом... Так ведь жалко их. Нашуметь? Нашуметь можно иначе.
   -- Умом, значит? Про себя толкуешь или еще про кого?
   Мохноног улыбается. Выучил мальчик, кто тут умен.
   -- Про нас с тобою, Тачи, про нас с тобой. Ведь что такое -- Старо-гаванский участок? Три этажа кирпичей да охраняющие их люди.
   -- Дальше.
   -- Три камеры в левом крыле. По ночному времени -- один дежурный в караулке. Да два городовых, ходящих дозором. Из камер -- две больших, общих, и одна -- угловая, для почетных, так сказать, узников. Маленькая и тихая. По моим расчетам, как раз подходящая для раненого.
   Человек с любопытством смотрит на мохнонога. Немало, оказывается, тайн скрывается в прошлом истопника госпожи Маррбери:
   -- Бывал?
   -- Доводилось. Лет сорок назад, как только отстроили. Ты тогда еще не родился. Что еще? Ограда. Правда, невысокая, перебросить легко. Особенно -- если сделаться чуть-чуть побольше.
   -- Стало быть, не приступ, а лазутчик? По-моему, гибло.
   -- Кто говорит о лазутчике, Тачи? Ты и говоришь. Я -- о другом. Значит, лошадь... Нет, лучше повозка. И две-три отчаянных, но толковых головы. Двумя мы с тобой уже располагаем, ведь так?
   -- Когда пройдет охота говорить намеками -- дашь знать.
   -- Все очень просто. Из раздела "Происшествия": "Новый взрыв в Старой Гавани. Вчера около полуночи из повозки, следующей по Канатной, двумя неизвестными было забросано бомбами здание участка Старо-гаванской стражи. При взрыве погиб находящийся внутри задержанный недавно работник Механических Мастерских Райгирри Ламби. Как сообщает стража, злоумышленникам удалось скрыться с места происшествия." Нет, пожалуй, все же "тремя неизвестными". Нужен еще хороший возница.
   -- Грузовой возок с ледником подойдет?
   -- Закрытый и достаточно высокий. И если грузовой, то с широкой дверцей. Боковой или задней? Что на нем возят?
   -- Восточные сладости. Морских гадов: их на огороде растят, в пяти верстах к западу от Ларбара.
   -- Да, я всегда подозревал, что истинные восточные сладости не встречаются западнее Пайрунана. Из чего они их тут делают, из картошки?
   -- Зачем? Обычные канавные улитки. Мой человек нанялся туда, а у тамошнего хозяина как раз подходящий возок. Хозяина заткнем.
   -- Лишние жертвы, дружище. Просто удалите его на несколько дней. Опять же, стража, когда обнаружит возок, в первую очередь заинтересуется его владельцем, стало быть, пойдет по ложному следу. И если тот будет жив, но в полном неведении, у нас появится неплохой временной задел.
   -- Например?
   -- Случайное падение в погреб. Подгнившая ступенька лестницы. Травма на огороде. Ты даже не представляешь, сколько неприятностей может причинить один ржавый гвоздь, если на него наступить. Только желательно бы поторопиться. День, два -- не более.
   -- У тебя, значит, уже все готово?
   -- Почти. Я же говорю: день или два.
   -- И что потом?
   -- Как и собирались -- Марди. Раз ты говоришь, что тамошние Трудящиеся с радостью примут своих героических собратьев. Кстати, этот твой наемный огородный рабочий -- парень надежный? Или и с ним придется... расстаться?
   -- А заодно и поглядим. То, что надо, он сделает, уверен, а дальше...
   -- Испытание? Отважный ты человек, Тачи.
   -- И это говоришь ты, Бенни? А сам собираешься бомбы в Стражу метать?
   -- Я же отставной гренадер, Тачи. Да и ты будешь рядом.
  
  

* * *

   59.
   Двадцать третье число месяца Целительницы, утро.
   Восточный берег, Старая Гавань. Четвертая городская лечебница, отделение терапии.
   Мастерша Алила Магго, недужная.
  
   Хорошо быть лекарем. Коллеги спросили, в какой палате мастерша Магго предпочитает поправляться. Есть место по соседству со старушками, они все спокойные, нешумные, только храпят по ночам. А есть еще койка с девчонками, те поболтать любят допоздна, зато -- ходячие, если что -- помогут. Ой, не надо меня к старухам. Надоело про хвори слушать, и про внуков не хочу, лучше пусть про мужиков над ухом болтают -- и то веселей. Видишь, Чани, все моложусь.
   Молодцы -- лекаря в Четвертой. Когда спрашивали, сказали не "лежать", а "поправляться". Мол, не тревожьтесь, мастерша, состояние Ваше опасения не внушает, выздоровеете. Выздоровею, Чани, а как иначе?
   Помнишь, как мне однажды сдуру подумалось? Минни недавно родилась, ты еще маленьким был, от Рунни толку немного, устала я тогда, совсем измоталась. По дежурству было дело, иду ночью по отделению, вижу, как недужные наши в палатах спят. А у меня работы невпроворот. Не зло, зависть взяла. Вот бы, думаю, похворать немножко, в лечебнице с недельку полежать, отоспаться. Думаешь, Чани, тут выспаться можно? Как же, друзья не дадут!
   Мы с тобою в детстве книжку читали про чародейский кристалл. Там еще считалочка была -- знаю я двенадцать красавиц Объединения: Лелли, Телли, Челли, Нелли, Вайли, Байчи, Найчи, Тарчи, Мирчи, Марри, Дарри, Тарри. А лучшая из них -- княжна Чарри из Диневана. Вот и у меня. Знаю я двенадцать доброхотов мастерши Алилы Магго... Три дня, как я болею, а сколько народу уже с посещением отметилось! Не смейся, Чани, как раз двенадцать их и было. И как только в дверях друг с дружкой не сталкивались?
   Двадцатого, утром еще -- Тагайчи. Она дежурила здесь, как узнала, освободилась -- сразу прибежала. Что-то я ей такого про папашу твоего наговорила, сейчас уж и не вспомню. Чуть позже пожаловал Исполин. Местные забегали, велели девочкам убрать нижнее белье со спинок кроватей. Как же -- Гильдейское Начальство и Светило отечественной медицинской науки.
   Светило, вопреки ожиданиям, смотрелось просто и благожелательно. Побеседовало для начала с лечащим доктором, осталось довольно, но у меня все же спросило: не хочу ли перебраться в родные стены Первой лечебницы. Не хочу! Только не хватало мне, Чани, перед своими разбитой колодою валяться.
   Господин Мумлачи побаловал хворую корзиночкой с курагой, спросил, не нуждаюсь ли в чем, и отбыл, заметив на ходу местному главному врачу, что помещению требуется ремонт. Главный врач зловредно покивал ему вслед -- он об этом в гильдию три года, считай, писал.
   "От почечуя: настой хвоща. Еще кора крушины"
   Это нацарапано сбоку на прикроватном сундучке. Кто-то из прежних больных услыхал разговор и записал себе на память. Выше есть и другое: "Судия смерти не дает". Эти горькие слова нянька, похоже, пыталась оттереть, но без толку.
   Больничное утро. Лекарь уже заходил, завтрака пока нету. Ходячие недужные разбрелись -- умыться, постираться, покурить. Остальные могут спать дальше.
   Где-то по соседству нянька моет полы, гремит ведрами. Лениво покрикивает на хворых, чтоб не топтали лишний раз.
   В Зеленом храме звонит колокол. Время прилива, время молитвы Владычице Вод и Целительнице. Многих лекарей, медсестер до конца обряда на работе и не будет. А Красные Сестры уже тут: их расписание по Солнцу, а не по Морю.
   Следующим на моем сундучке угнездился букет пролесков -- Талдин приволок. Сам Курриби смотрелся тоже трогательно -- чисто выбритый, нарядный. Даже не похмельный, хотя и был после дежурства. "Где тут моя Алила?" -- спросил в коридоре. Хороший он мужик, Чани, особенно когда трезвый.
   Восемь человек нас в палате, все на виду. Поэтому пришлось Талдину наклонятся ко мне и шептать. Долго он, дескать, размышлял, прежде чем понять, в чем причина наших несчастий. Представь себе, Чани -- гнев Владыки. А гневается Владыка, оказывается, на то, что якобы погибшему Руннике, папе твоему, памятника мы не поставили. И Талдин теперь все непременно исправит: и денег соберет, и молитву закажет. Я его спрашиваю:
   -- Это ты, что ли, по кладбищу бродил?
   -- Я, -- отвечает. -- Место для памятника присматривал.
   -- Не выйдет, -- говорю. -- Если живому памятник ставить, еще больше Владыка Гибели осерчает. Рунни-то -- жив!
   Талдин задумался. Даже загрустил немного:
   -- Тебе сказали, да?
   -- Сказали, в Храме, чудом Владыкиным. А ты и так знал!
   -- Видят Семеро, не знал! Но подозревал, что Баланчи знает. И ведь каков подлец! Ни словом не обмолвился. Да я из него всю душу теперь вытрясу! И это друг называется! Да мы его с тобой...
   Какой уж там шепот -- вся палата слышала. Девочки после так и спросили: "Твой приходил? Видный мужик! Повезло". Видный? Пропойца он видный. Но в глазах моих соседок это, кажется, не грех.
   А что, Чани, Рунника-то себе нашел кого-то. Вон, какой ухоженный да довольный сидел. Значит, и я могу мужиком обзавестись. Хоть бы и того же Талдина подобрать. Навачи понянчила, детей вырастила, пора и новую заботу на шею себе повесить. Буду отучать его от пьянства. Успеха не добьюсь, зато жизнь наполню. Минайчи, сироту, усыновить можно. Чтоб все, как у людей.
   А как у людей? Из всего множества мужей -- пьющих, заботливых, бранящихся, любящих, дерущихся, внимательных, хороших и дурных -- какой бы мне подошел? Рунника, Чани, хоть и неплохой человек -- а ошибка молодости. Стала бы теперь выбирать -- и не взглянула б на него.
   Вот оно, видишь, влияние девичьей палаты: и матушка твоя на старости лет о кавалерах задумалась. Какой же мне на самом деле-то нужен? Надежный, уверенный, собою и жизнью довольный. А значит, и не злой. И лучше, чтобы не из лекарей. Гаммин дядюшка, господин Нариканда, похоже, такой. Даже сверх того -- еще и красивый. Мой ровесник, не женат. И не был женатым никогда. Что странно. И служба у него ненадежная -- Охранка. Даром, что сотник. А уж шпионы -- один Райлер чего стоит! Нет уж, Чани, с Нарикандою мы пока погодим.
   Есть еще другой сотник, тоже недавно встреченный. Мэнгри Барданг. И тоже не злой. И не потому что добрый, а потому что умный. И служба у него получше. Зато и сам -- помоложе. Но плохо другое -- иноверец. Слишком уж чужой. Слишком непонятны его представления о жизни и о любви. Ведь такому даже и сказать невозможно: "Я ж на тебя, подлеца, всю жизнь положила, а ты...".
   Правда, некоторым мэйанским девицам восточное происхождение -- не помеха. Вот Гайчи, например. Завела себе сразу двух змийцев, и ничего. Чудно, Чани. Вся Первая Ларбарская, да что там, весь Университет знает, что есть у барышни Ягукко жених -- мастер Чанэри Ниарран. Будто и не замечает никто, что она в собственного наставника влюблена. А он -- в нее. Вот увидишь, Чани, пошлет она жениха своего. Рано или поздно -- пошлет.
   Нелли была, вещи приносила. Посидела со мною немного, спрашивает, а что мой лечащий - хорош ли? Да он, вроде, ничего, малый толковый -- как тебе, Чани, кажется? Так я ей и сказала, а она в ответ: что ж, пойду, стало быть, и ему гостинчик передам к Новогодию, не все ж тебе. И сама мне подмигивает: мол, ты ведь понимаешь, побалуем доктора подарочком, проявим внимание - он и зайдет лишний раз, и присмотрит получше.
   Нелли -- женщина деловая. Не что-нибудь в дар принесла, не цветы, не сладости, не выпивку -- трамвайный проездной билет на целый год. Небось, муж ее к празднику запасался такими. И им не тратиться, и для тех, кто на трамвае ездит, -- польза и выгода.
   Ушла, вскоре вернулась, фыркает: "Ну и рожа! Наш-то Чабир рядом с ним -- и тот красавец писаный! Увидит недужный над собой такое -- так со страху помрет." Ну да, у парня, видать, орк -- один из родителей. Неказистый, руки-ноги длинные, нос приплюснут, уши, как лопухи. Полукровка. Зато не дурак и дело знает. Только жизнью и работою любимою измордован. Ну так что ж с того?
   Как знать, не был бы Чабир столь решительно настроен против смешения, может, и ты бы, Чани, такими вот племянничками обзавелся со временем. А я -- внучатами. Страшненькими, но родными, любимыми. Что уж греха таить -- хочется ведь маленьких-то опять понянькать.
   Вечером поздним -- уже и посещения прекратились, да кто бы ее задержал -- вдруг мать пришла. Гаммичи на правах будущего зятя счел надобным во все наши семейные дела мешаться: съездил в Магго, взбудоражил моих стариков. Знаешь, Чани, бабушку-то -- со мною поговорила, убедилась, что жива покуда, и к внучке пошла. И ведь пройдет, тюремные стены ей разве помеха! Но это ничего, это даже хорошо, что мать приехала. Поживет у нас -- всё в квартире кто-то будет. Плохо, сынок, в пустой-то дом возвращаться. Из больницы ли, из тюрьмы ли, из Владыкиного ли предела -- а надо, чтоб ждали. Ох, милостив он, Владыка-то: дождалась я, выходит, Рунни. Пусть не со мною, а -- жив, негодник.
   А коли так, не на что мне, стало быть, сетовать. Лежу вот, гостей принимаю. Спасибо, хоть ночью дали поспать. Утром -- не успела проснуться -- снова посетитель. Не кто-нибудь, Чани, а змейский боярич Чангаданг. Ясно, как день, Гайчи его ко мне отправила. А ловко девчонка управляется!
   Проследовал к моей койке, садиться не стал, молча в глаза уставился. И смотрел, будто дыру хотел просверлить. Не человек -- бочка лучевая. А кто-то еще удивляется, чего это Чангаданг, помимо Первой, на Водорослянку все ходит. Не денег же ему мало, в конце концов. А вот, Чани, за этим. Чтобы одержимость свою холить. В Университетской-то лечебнице такое не поощряется, а в Четвертой -- пожалуйста. И бочек у них тут нет.
   Мог бы и не смотреть в глаза, между прочим. Но нет -- вежливый. Хотя и моего дозволения спросить -- тоже б не помешало. Впрочем, если я даже запрещу -- станут ли мои слова препятствием змийскому его ясновидению? Ну его, Чани, пусть глядит. Наконец изрек:
   -- Неплохо. Внутристеночный очаг на передней стенке, совсем небольшой.
   Есть, сынок, повод порадоваться. Во-первых, этакому заключению, а во-вторых тому, что маму твою не совсем еще из лекарей вычеркнули. Не стал спрашивать, хочу ли я услышать то, что он там углядел, -- значит, признает-таки во мне коллегу.
   Сущее наказание ведь с таким вот жить. Ясновидец хренов! Ни одной мелочи не упустит. Нашла себе Гайчи сокровище. Хотя уж жених у нее всяко не лучше. Представь себе, Чани, помесь Гаммичи с Райлером. Босяцкое святошество в сочетании с угодливостью. Отдельно их еще можно вынести, но когда все вместе...
   Этот тоже приходил. Ниарран, в смысле. Тоже не спросясь, принялся рассказывать. Что есть у него на примете хорошее ссыльное поселение. Якобы, его друг там работает, и он, Чанэри, с ним уже списался. О Минни нашей похлопотал. Не допускает, значит, сомнений в том, что непременно ее осудят. А мне и сам сотник, и стряпчий их говорили: неизвестно, мол, как дело выйдет.
   Правильно Гайчи сделает, когда газетчика своего намахает. Одно плохо -- было бы, ради кого. Увлекательное, оказывается, это занятие: кавалеров подбирать. Да не только себе. Пришла пора озаботиться счастьем следующего поколения. С Минни пока ничего путного не получилось. Нелли -- пристроена надежно. Может быть, попробовать для Гайчи мужа найти?
   А жених-то нам нужен знатный, не вовсе собою отвратный, и чтоб не пошел на попятный. Знатный есть, но он не подходит -- занудный. Ниарран на попятный не пойдет, но в этом и все его достоинство. Тебе бы, Чани, она в свою очередь не сгодилась. Хоть и хорошая девочка, а не домашняя. Уюта не создаст, вся в работе. Значит, требуется тоже лекарь. Интересно, лечащее мое страшилище уже женато, или еще нет? Надо будет у девочек спросить.
   Досадно выходит. Посетители мои не только меня допекли, доктора тоже. Особенно Чабир. Примчался, как только с дежурства сменился. Не отказал себе в удовольствии побеседовать с лечащим врачом и остаться им недовольным. Будто нарочно приходил нос морщить. А парень разве ж виноват, что смешенец? Что Четвертую снабжают не так, как Первую, что у Минни неприятности, а Чабир переживает. И что Райлеру на Площади Двенадцати Цветов до сих пор голову не отрубили -- слишком мягкие законы в Королевстве Мэйан.
   Доктор-терапевт этого всего не знает. Заглянул к нам после в палату, заметил вскользь: "Сколько у Вас друзей, мастерша Магго. Все волнуются". Нехорошо, неудобно.
   Поэтому когда заявился Харрунга, я у него первым делом спросила, ходил ли он к моему лечащему врачу. Тот покаянно потупился и признался, что еще не успел. "И сделай милость, Тава, не ходи!" -- взмолилась я. Гостинчик притащил самый желанный -- папиросы. Курить мне, конечно, запретили, да разве ж от тяги удержишься. Знаю ведь про себя: чуть только начну вставать -- побегу курево искать, никакие запреты не остановят. И где взять? Доброхоты-то мои не принесут, речи назидательные начнут толкать. А Харрунга -- ничего, дал. Значит, еще не помираю.
   Понимаю я Нелли: с Ваттавой удобно. Пришел, будто и не лекарь вовсе -- ни в лицо не вглядывается, ни пульса не щупает, знает, что неприятно мне это будет. Присел рядышком на кровать; чтобы меня не смущать, стал по сторонам глазами шарить. А на спинках коек девочки опять бельишко свое развесили. Что делать -- паломничество это, может, еще несколько недель продлится -- так что ж теперь, постирушки отменять?
   Скоро наткнулся-таки Харрунга взглядом на самый большой размер. И немедля заинтересовался -- чей? Девчонки, когда ко мне гости приходят, обычно на дальнюю койку кучей все отсаживаются, чтобы не мешать. Так что поди определи. У мастера Ваттавы разом все мысли из головы вылетели, забыл даже, зачем приходил.
   И нельзя сказать, чтобы девицы этого не отметили. Позже тоже все приставали: а это, мол, кто был? Про Чабира или про Чангаданга, например, не спрашивали.
   А мне сегодня лучше, Чани, намного лучше. Слабость противная прошла, и задыхаться я перестала. Надо поправляться, выкарабкиваться отсюда. Мать приходила, говорит, Минору скоро отпустят. Так что не с руки мне теперь залеживаться. Вот выйду, пирогов напеку...

* * *

   60.
   Двадцать третье число месяца Целительницы 1118 г., вечер.
   Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница.
   Дангман Чамианг, дежурный ординатор Третьего хирургического отделения.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка Королевской стражи.
   Юнтай ли-Сэнти, матрос, пострадавший при взрыве.
  
   Не в укор многим другим городским учреждениям, больницы открыты и вечером. Поэтому сотник Барданг отложил проверку юного Ли на самый конец своего служебного дня. Тем более, что и господин профессор Мумлачи давеча заверил его: можете располагать нами в любой час дня и ночи. Возможно, правда, что Исполин отечественной науки изволил выразиться образно.
   В приемном покое очень светло и очень тихо. Совсем по-другому, чем на Водорослянке. На входе гильдейская охрана, в окошечке за загородкой нянька и медсестра. Девушки пьют чай. Ни недужных, ни лекарей не видно.
   "Скоро будут", сказали стражнику. За врачом кто-то побежал. Далеко, в соседнее здание.
   Матрос Юнтай в кресле на колесах бормочет свои покаяния.
   Но вдруг из боковых дверей в эту же залу выходит долговязый молодой человек. Дурацкий хвостик на макушке, отглаженный балахон, в одной руке чашка, в другой чайная ложечка. Лекарские нашивки первого ученого разряда. О! -- радостно вскидываются девушки.
   -- Мастер Дангман! Это к Вам!
   Доктор, склонивши голову к плечу, некоторое время рассматривает матроса. Рука в гипсе, нога тоже...
   -- Поздно. Медицина уже сделала, что могла.
   -- Здравствуйте, -- окликает его сотник.
   -- А с Вами что? Злодей оказал сопротивление?
   -- Со мной, слава Богу, ничего. Следствию нужна Ваша помощь.
   -- Имеются раненые?
   -- Опять же -- нет. Надобно лучевое исследование подследственного.
   Доктор мельком косится на девиц, потом на стенные часы:
   -- В тюрьму? Ну что ж, ведите...
   -- Подследственный -- вот. В тюрьме у нас бочек нету.
   -- Да? Совсем никаких?
   -- Лучевых -- уж точно.
   -- Непорядок... Но здешнюю забрать я не позволю. Они и у нас считанные.
   -- Потому мы и решили обратиться сюда. Подследственный -- здесь, вот он. Хотелось бы установить, что у него с рукой.
   -- А лекаря не спрашивали? Того, который гипсовал. Или он тоже... того?
   -- Того. По нашим сведениям, повязку эту наложили вне стен лечебного учреждения, действующего на законных основаниях.
   -- Не стены, но руки...! Врач в любых обстоятельствах остается врачом.
   -- Ежели то был врач, а не любитель-самоучка. Вот и давайте это проверим.
   -- Тогда вам не сюда. Обратитесь в гильдейскую разрядную комиссию. Только они способны оценить, до какой степени сложности лечебных вмешательств может быть допущена данная особа.
   Сотник не говорит: особу ту для начала хорошо бы поймать...
   -- При случае -- непременно. Пока же нам важно понять, что с парнем.
   -- А зачем? Гипс, как я вижу, наложен, помощь уже оказана. Поверьте на слово, лучевая бочка не скажет вам ничего нового.
   -- Она, как я понимаю, скажет: есть перелом или нет. На сей счет имеются сомнения.
   -- Беседа стражника с бочкой. Что-то мне это напоминает... Ах, да! И воззвал Великий Бенг к своему кувшину.... Вы, стало быть, и таким свидетелям умеете развязывать языки?
   -- Надеюсь. При Вашем просвещенном содействии.
   -- Ну что ж, я бы охотно проводил вас к нашему молчаливому сотруднику, но -- увы! -- не имею такого права.
   -- То есть это не Вы -- дежурный лекарь?
   -- К сожалению, я.
   -- Так в чем же дело?
   -- ...использование медицинского оборудования во время ночных и праздничных дежурств не по прямому назначению оного строжайше запрещено.
   -- А в чем прямое назначение лучевой бочки, ежели не в изучении костей?
   -- ...содействие в постановке диагноза пострадавшим... то есть, вру: поступившим недужным. А этот, кажется, пока не поступал. Вы на него тетрадку не заводили? -- спрашивает доктор у девушек.
   Сотник отзывается:
   -- Вот его тетрадка. Матрос ли-Сэнти состоит на излечении в Четвертой городской больнице. Будь у них лучевик, мы бы Вас не тревожили.
   -- А Исполин-то недавно спрашивал, чем бы им таким помочь. Вот что им нужно. Ведь поневоле задумаешься: не подарить ли лучевую бочку Четвертой Ларбарской. Чтобы вы и дальше нас не тревожили.
   Однако в принесенные бумаги лекарь все же заглядывает. Перехватывает чашку и ложку в одну руку, другой листает тетрадь. Внезапно на лице его отражается ужас:
   -- Это вы МАСТЕРУ ЧАНГАДАНГУ не доверяете!?
   -- Мастер Чангаданг занимался переломом ноги раненого ли-Сэнти. Рука к тому времени уже была на перевязи.
   -- И что с того? Сам Змий не усомнился в наличии перелома. Где уж мне, ничтожному...
   -- А Коронная стража сомневается.
   -- Опрометчиво с ее стороны! Вы же не знаете, каков он в гневе, Змий наш.
   -- "Змий" -- это Чангаданг?
   -- О, да...
   -- С ним я улажу.
   -- Вот и давайте. Больной ли-Сэнти числится его пациентом. Не решусь навлечь на себя гнев мастера Чангаданга, вмешиваясь в лечебный процесс без его назначений. Змийская ревность, знаете ли. Завтра утром мастер Чангаданг придет на работу. Вот тогда -- к нему -- и приезжайте. И смотрите на здоровье, сколько захотите.
   И возвращает бумаги сотнику. Но -- тот не делает движения навстречу. Одна ладонь -- на спинке кресла больного, другая -- на сабельной рукояти.
   -- До завтра это не терпит. Решение Короны.
   В Старой Гавани в области сыска этакие решения принимает сам сотник Мэнгри. Ему виднее.
   Тетрадка изящно роняется на колени матросу. Бедняга Ли хлопает глазами. Врач хлопает в ответ.
   -- Да что вы ко мне со всякими глупостями пристаете? То лучевую бочку им допроси, то господина Чангаданга перепроверь! Вы вообще Стража или кто? Мало ли, что бляху нацепили...
   Охрана у дверей предостерегающе кашляет. Лекарь ее не слышит. Продолжает:
   -- Может, вы ее с убитого сотника в подворотне сняли!
   -- Да видел я их бумаги, всё в порядке, -- молвит охранник.
   Сотник с видом мрачного сочувствия кивает:
   -- Ну, да. Мало ли, что на воротах написано: "Лечебница"...
   И не добавляет, что, дескать, слова "для умалишенных" с вывески вашей кто-то спер, вы уж допишите...
   Лекарь передает нянечке в окошко чайную посуду. Скрещивает руки на груди, подобно неподкупному Нареку Диневанцу, коронному сподвижнику:
   -- Во всяком случае, меня утешает мысль, что я действую в пределах своих должностных предписаний. Не превышая их ни на шаг!
   -- Оно и видно. Что Вам надобно от лечащего врача данного больного, чтобы провести исследование самому? Разрешение, назначение?
   -- Ага. Как смотреть, что смотреть. И зачем. Вы знаете, для меня Ваш приказ... Если я имею право что-то делать, то только ради блага недужного. А не ради высоких государственных соображений.
   -- Хорошо. Будет Вам бумага, раз без нее никак.
   Сотник достает из сумки на боку листок, пишет записку. Выходит на крыльцо, передает ее -- о нет, не вознице стражничьего возка. Берите выше: человеку за рулем новомодной самобеглой махины! Ибо десятник Марручи как раз недавно освоил это достижение механики, и вот, ради Ли решил покрасоваться.
   Махина с грохотом отъезжает. Сотник возвращается в приемный покой.
   Доктор тем временем получил назад свою чашку, полную чая, и исчез. Нянечка выходит из-за загородки с другой чашкой.
   -- Ждать будете? -- обращается она к сотнику.
   Барданг подкатывает кресло с ли-Сэнти поближе к лавке. И сам садится.
   -- Куда ж мы денемся... Подождем.
   -- Тогда -- вот.
   Стражник забирает чай. Девушка кивает на матроса. Спрашивает -- почему-то шепотом:
   -- А ему можно?
   Так же тихо Барданг отвечает ей:
   -- Да!
   И добавляет:
   -- Чаёв мастер Чангаданг не запретил, судя по тетради.
   Няня вздыхает:
   -- Вы на нашего мастера Чамианга не серчайте. Он...
   -- Я понял. Ученый человек, весь в работе.
   -- Оболтус он. Но хирург -- правда, хороший. И батюшка у него, Семерыми да примется...
   -- Я учту.
   Проходит около получаса. Марручи возвращается, отдает сотнику лист роскошной восточной бумаги. Сразу видно -- для личных посланий высокородного господина. Поверх узоров и гербов дома Чангаданг четким почерком выведено несколько слов по-арандийски.
   -- И где теперь врач? -- молвит Барданг.
   Мастера Дангмана находят. Некоторое время он сонно таращится в узорную грамоту.
   -- Ну, и что? Я и так знаю, что смотреть надобно левую плечевую кость в трех проекциях. А дозволение-то где?
   "Закон есть Любовь", как усвоил Мэнгри Барданг еще в детстве, в Единобожном храме. Если бы Бог выходил из терпения каждый раз, как мир того заслуживает, никого из нас уже не было бы на свете. И самого Столпа Земного бы не было. Мы же существуем постольку, поскольку подобны Богу. В Законе его и в Любви.
   -- Это оно и есть.
   -- Это назначение. Как если бы лаборанту-лучевику указали в медицинской тетради. Правда, почерк -- действительно, Чангаданга.
   -- Ну, так в чем заминка?
   -- Да все в том же. Можно ли считать эту бумажку, правда, очень красивую и дорогую, согласием лечащего врача на проведение исследования чужими руками.
   -- Можно. И не "чужими", а дежурного лекаря.
   -- Ну, это Вы так думаете.
   -- Доктора Чангаданга известили. Если бы у него были возражения, он бы сам сюда примчался. Или написал бы, чтоб без него не начинали. Так что препятствий нет.
   -- Есть. Чангаданг, может, и правильно сделал, что не примчался, а мне-то зачем это делать?
   -- В порядке оказания содействия властям.
   -- Ага! Ни денег, ни славы.
   -- Слава будет. Если все получится, можете рассчитывать на благодарственное письмо.
   -- Письмо -- это хорошо. А награду? Прибавку к жалованию?
   -- Сначала бочку.
   -- Ну ладно, представим себе на миг, что к бочке я Вас допущу. Но Вам же этого мало. Вы-то, небось, еще и заключение потребуете.
   -- Заключение погодит. Пока достаточно будет Вашего устного суждения.
   -- Значит, договорились. Сначала бочка. Потом награда. Потом суждение: устное, и не больше. А после еще благодарственное письмо.
   -- Бочка. Благодарность: изустная. Ваши выводы из увиденного. Утром -- наше письмо. А там уж на усмотрение Вашего руководства.
   -- Что-то я больше теряю, чем приобретаю.
   -- Другой расклад. Нету бочки. Выводов тоже нету. Утром -- письмо. Дальше -- на рассмотрение руководства, Вашего и нашего. Препятствие сыску при исполнении должностных обязанностей.
   -- Да кто ж вам препятствует. Вот ключи от девятой комнаты. Там бочка. Включается правым красным рычажком. Сломаете -- будете возмещать ущерб.
   -- Оборудование -- на ответственности дежурного лекаря. Дверь открываете Вы. И Вы же включаете бочку. И смотрите руку недужного. Иначе выйдет, что Корона Вас поощрила к нарушению Вами Ваших же должностных предписаний. Что сугубо недопустимо.
   -- Ни днем, ни ночью нет покоя от Короны.
   -- Скоро будет. Вы выдаете Ваше мнение как хирурга -- мы уезжаем. Не выдаете -- тогда да.
   -- И после всего этого Вас еще устроит мое мнение?
   -- Устроит. Не отвлекать же, в самом деле, тех врачей, кто сейчас делом занят.
   -- Какая жалость...
   Доктор Чамианг обреченно направляется в сторону девятой комнаты. Сотник и ли-Сэнти следуют за ним.
   Исследование занимает пять минут. Лекарь успевает пропеть себе под нос всего четыре строчки какой-то песенки. И замолкает.
   -- Эту конечность за последний год недужный не ломал. И за последние лет пять, видимо, тоже, если учесть его происхождение.
   -- Так. Отлично. Значит, гипс наложен на здоровую руку?
   -- Откуда я знаю? Может, там на коже какие-нибудь язвы. Перелома нет.
   -- Гипс наложен грамотно?
   -- Вполне со знанием дела.
   -- А скажите, пожалуйста, пока Вы бочку не выключили: Вы внутри повязки не видите никаких инородных тел? В толще гипса или под ним?
   -- Не вижу. Но не стоит обольщаться. Металл или камень были бы видны. А бумага, ткань -- нет.
   -- Понятно. Благодарствуйте.
   -- И это всё?
   -- Всё! -- с глубоким чувством облегчения выдыхает сотник.
   Только добавляет:
   -- И зачем было выдрючиваться...
   Дангман подхватывает:
   -- ... если всё равно от вас ничего хорошего не дождешься?
   -- Вот именно.
   -- Учту на будущее. В следующий раз не сдамся.
   -- Но послушайте. Если перелома нет -- нет и необходимости в гипсовой повязке, ведь так?
   -- Сколь разумное суждение!
   -- Значит, ее можно прямо сейчас и снять?
   -- Сору будет много. Но если хотите -- снимайте, кто ж вам не дает...
   -- Вы как врач не возражаете? Так поехали туда, где у вас их снимают.
   -- Ага, старая игра. Сначала "дайте ключ от перевязочной", потом окажется, что Корона подбила меня на очередное безобразие...
   -- Золотые слова. Так что Вы сами и снимите. Как положено.
   -- Что -- "как положено"? Кем? Кем положено - тот пускай и снимает. А меня больные ждут.
   -- Вот уж кому не позавидуешь.
   И тут матрос Юнтай возвышает голос. Нараспев произносит нечто длинное и жалостное на своем языке.
   От дверей лучевой комнаты ему кто-то отзывается. Тоже не по-мэйански.
   Стражник рывком разворачивает кресло с древленем -- в сторону, лицом к стене. Локтем и колесом отталкивает лекаря подальше, не слишком-то учтиво. А другой рукой выхватывает из кобуры пистолет.
   -- По-мэйански -- или молчите!
   По уставу положен такой приказ. Потому что мэйанский -- единственный из государственных языков Королевства, на котором невозможно читать чародейские заклинания.
   На пороге, на прицеле у Коронной стражи стоит мохноног. В лекарском балахоне, с нашивками второго ученого разряда.
   -- Вы чего, спятили? -- вопит доктор Чамианг.
   А мохноног представляется:
   -- Извините. Мастер Чилл, старший дежурный хирург. Что происходит?
   Если Юнтай и применил чару, то пока она не сработала. Иначе бы в здании больницы вовсю уже звенели счетчики Саунги.
   -- Содействие, чтоб его, оказываю державе, -- объясняет Дангман, отряхиваясь.
   Стражник опускает оружие.
   -- Сотник Барданг, Королевская Стража Старой Гавани.
   -- Да-да. Я был в операционной, мне сообщили...

* * *

   61.
   Двадцать третье число, поздний вечер.
   Западный берег, Коронная часть. Коинская улица, дом 6, квартира 3.
   Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка Первой Ларбарской городской лечебницы
   Мастер Лингарраи Чангаданг, дневной ординатор Первого хирургического отделения той же лечебницы
  
   А я бы пришла и потребовала меня пропустить. И пусть бы мне только ответили, что я не имею на то законного права! А я бы тогда сказала, что право имею самое что ни на есть священное -- вести своего больного до его выздоровления. Если бы был разряд. Вот так. Корона! Подумаешь, Корона.
   А Мастер спорить не стал. И в участок не пошел, куда Ламби забрали. Якобы тот сам попросился. После того, как Даггад умер, сразу и попросился. Неприятно это все. И обидно.
   Я еще только начала про это говорить, а уже было ясно: Мастер никуда не пойдет, ни в какой участок. Может быть, конечно, оно и разумно. Больница в участке есть, лекарь -- тоже, Ламби -- под следствием, кажется. Значит, не положено. По уставу -- все верно. Но выходит все-таки не по-человечески.
   Вообще-то мы не ссорились. Но уже чай пили молча. А я отчего-то злюсь. Может, даже не из-за Ламби, а из-за Даггада. Говорят, он ближе всех оказался к месту взрыва. Ранение чревного ствола. Не говоря уже о сальнике, тонкой кишке, желудке, печени. Не повезло. А если бы стоял подальше, может, и выжил бы. А тогда бы кто-нибудь другой. И возможно, даже многие.
   Доктор Чангаданг что-то пишет у себя в дневнике. Не про личную жизнь, а про работу, про недавних больных. Необычные клинические случаи, примеры для будущего ученого исследования. Он -- у письменного стола, а Тагайчи в кресле, с учебником. "Родовспоможение". В последний раз страница переворачивалась четверть часа назад.
   Время позднее, могли бы и ложиться. Но тогда надо прекратить дуться друг на друга. А к этому никто пока не готов. Да и трудно было бы сейчас заснуть -- под собачий лай. Хозяйский пес во дворе заливается уже добрых полчаса, с самого приезда стражника Марручи. Самобеглая махина на Коинской улице -- зверь невиданный, как было ее не облаять?
   Мы не пошли ругаться со стражей -- так она сама к нам нагрянула. Забрала с Водорослянки матроса ли-Сэнти, доставила его в Первую, чтобы на лучевой бочке просветить, а там уже спохватилась -- как? За Мастером прислали гонца, а он не поехал. Из-за меня -- или потому, что решил вообще ни во что не вмешиваться в этом деле? Но стражника дальше порога не пустил уж точно из-за меня. Написал на листе бумаги рекомендации и быстрехонько спровадил.
   Красивая бумага, со знаками разными, плотная. Никогда еще Мастер на такой бумаге при мне не писал. Это, наверное, особая, для посланий в Аранду, боярам и боярским родственникам. Ну, или уж для Короны.
   Когда Мастер вернулся, то спросил, не помню ли я, кто сегодня дежурит. Помню, конечно. Я вообще-то весь график помню. В другой бы раз, может, и не призналась, а теперь сказала: Чилл, Курриби, Дангман и Рахдон. Можно теперь гадать: действительно ли я весь список наизусть знаю, или только выучила себе все дежурства младшего Чамианга. Раз уж мы с ним друзьями считаемся.
   Я поспорить могу хоть на всё свое стажерское жалование -- стражу сюда, на Коинскую, Дани послал. И исключительно из вредности. Доброй ночи, мастер Чангаданг, Вы еще не спите? Есть редкая возможность потрудиться на благо Отечества! Может быть, Мастер оттого и не поехал, что догадался, чьи это происки. Завтра утром скажет Дангману: "Вы, мастер Чамианг, с вашим-то разрядом, могли бы знать, как проводить подобные исследования". Если он этого в письме, конечно, не написал.
   В каком-то смысле сие невыносимо. Но отчасти и приятно. Вот у меня какой наставник -- вреднее всех! Тагайчи усмехается.
   -- Посмотрят они сейчас на бочке плечевую кость в трех проекциях. Сами ничего разобрать не смогут. Зарисуют, и опять -- сюда...
   -- Да. А меня не устроит их художественное мастерство и верность анатомических подробностей. Я пошлю рисунок на доработку -- и так до утра. В том и недостаток лучевой бочки, что достоверность картины зависит от оценки смотрящего.
   -- Как и при любом осмотре.
   -- Вот именно. Однако -- модный метод, вызывает доверие в народе.
   -- Да метод и вправду хороший, когда знаешь, чего ищешь.
   Вы с Вашим ясновидением, высокородный господин, воздержались бы хаять научные разработки. Не все врачи такие одаренные, как Вы.
   Если это была попытка примирения, то ничего не вышло.
   А он не виноват, что уродился ясновидцем. Как и в том, что воспринимает работу, скорее, как службу. Предки-то его сколько веков служили -- сначала Царству, потом Короне... И чуть только в дело включается Приказ, хотя бы даже и от местного участка стражи, доктор Чангаданг сразу пользуется: отставляет в сторонку свой боярский гонор, подчиняется. А с гонором -- и лекарскую жадность: "Мой больной, не троньте...".
   Он много лет уже в отставке, хотя и начинал военным врачом. А нынче участковый начальник сыска -- старше его по званию. Его, господина Чангаданга, потомка Царей, лучшего хирурга Приморья...
   -- Я все думаю: а вдруг я ошиблась? Насчет гипса...
   -- Едва ли. Видишь -- стража проверяет, есть перелом или нет. Так мне десятник объяснил.
   -- Так они же, небось, после моих слов и засомневались.
   -- И правильно сделали. Я был вчера на Водорослевой, смотрел ли-Сэнти. Нога сломана. Воспаления, повреждения верхней конечности -- нет.
   -- Почему?
   -- После того разговора я стал думать: зачем перекладывать гипсовую повязку? Пролежни от гипса? Воспалительные пузыри? Возможно. Но почему это сделали незадолго перед прибытием в гавань или уже на стоянке? Прежде у судового лекаря руки не доходили? Или нарочно постарались -- для здешнего портового врача? Я предположил самое скверное: одна из южных кожных болезней, которую додумались скрыть именно таким способом. Ибо иначе на берег не допустили бы никого из моряков с этого судна. И стал домысливать дальше. В трактире кто-то из посетителей раскрыл сию хитрость, вскричал: "Проказа!", или даже "Чума!" -- и сделал всё, чтобы не допустить распространения заразы.
   -- Ага. И заодно уничтожить всех, кто в этом кабаке общался с больным.
   -- По счастью, ничего подобного у матроса нет. Рука действительно полностью здорова.
   -- А с сотником ты этими сведениями не делился?
   -- Да, я должен был написать ему. Или пойти и лично изложить свои домыслы. И заодно итоги своих изысканий. Только по малодушию мне очень не захотелось объясняться с господином Бардангом по поводу "змейских чудес". Выслушивать, что этот восточный человек думает о потомках бывших Царей...
   -- А если бы они не догадались посмотреть руку под лучами?
   -- Значит, плохие сыщики, и поделом им.
   Тут уже трудно не смеяться. Ни единому Божьему созданию доктор Чангаданг не позволил бы прохаживаться насчет своего лекарского ремесла. А сам берется походя оценивать чужие служебные способности. И рад бы воздержаться, да не может.
   -- Выходит, сотник Барданг сумел доказать, что в твоих глазах он достоин считаться сносным стражником?
   -- Есть потомки Царей -- а есть их преемники по службе. Великий Бенг по должности тоже сначала был городским участковым стражником.
   -- Да. Пока город его не рухнул...
  
   Часть пятая. Подрывники
  
   62.
   Двадцать четвертое число месяца Целительницы, раннее утро.
   Загородная усадьба к Северо-западу от Ларбара.
   Мохноног, истопник.
   Боярин Маррбери, жемчужина домашнего собрания.
  
   Дождь закончился ночью. Если открыть ставни и выглянуть в окно, станет видно, что наступающее утро обещает быть солнечным -- ни облачка на небе. День, другой -- и пробьются на деревьях первые листья. Вновь и вновь встречает Ларбар Новогодие в нежной зеленой дымке. Так было десять лет назад, и сорок, и двести.
   Боярин Маррбери помнит, как любил эту пору. Когда девушки и дамы убирали, наконец, в сундуки меховые шубы и накидки, открывая взору прелестные округлости стана, обтянутые только мягкою шерстью платьев. Как не любить весну за одно лишь это?
   А ночи? Короткие и уже теплые весенние ночи. Звезды после скучной зимы преображаются, мерцают загадочно и призывно, не хуже глаз ларбарских красавиц. Лукаво подмигивают: взгляни же на нас! Господин Маррбери и глядел, до самого утра припадая к телескопу. До рассвета, называя каждую по имени, вел с ними страстные, но учтивые речи. Стареющий прелестник, блестящий кавалер, жадный до познаний ученый.
   На столике у стены зажженная курильница. У стола, откинувшись в глубокое кресло -- мохноног, тоже с тлеющей трубкой. Колечки табачного дыма смешиваются с дымком из курильницы, вместе поднимаясь к потолку.
   -- Ты ведь любил ее, верно? Не так, как я, но любил. Просто боярину Маррбери оказалось не по силам хранить верность единственной даме.
   -- Химия, Астрономия, Геометрия, Словесность, Наука Устроения Стихий...
   Так перечисляют имена былых подруг, с мечтательной улыбкой вспоминая проведенные вместе сладостные часы.
   -- Каждая из них по-своему притягательна и своенравна. Где уж тут выбрать?
   -- Какая жалость, однако. И какая досада. Знаешь, почему тебе так и не удалось ее покорить?
   -- Химию?
   -- Просто в твое время способы ухаживания были слишком уж... первобытны. Да и чего ожидать от века, в котором научные изыскания долженствовали непременно согласовываться с умозрительными законами богословия?
   -- А как же иначе?
   -- Да. Не то твой друг Раббай не понял бы тебя, счел бы невеждой. А впрочем... Он ведь и так тебя не понял.
   -- Спорное утверждение.
   -- Ничуть. Если бы понял -- изобразил бы мыслителем, с книгою или телескопом. А не как прожигателя жизни. Ведь мы-то оба знаем, что ты -- не таков.
   Господин Маррбери на портрете продолжает улыбаться. Кто лучше его самого знает, каким он был?
   -- Людское тщеславие. Кого, спрашивается, желал увековечить твой так называемый друг? Тебе не кажется обидным, что твоя прапрапраправнучка, или кто она там тебе, называет картину "Раббаем", а не "Маррбери"? "Мой Раббай", когда могла бы и должна была бы сказать -- "мой предок".
   В дыму благовоний кажется, что боярин едва заметно и немного грустно кивает.
   -- Давай убежим! Ты знаешь, в Ларбаре скучно этой весной. Люди не способны меняться к лучшему.
   -- Убежим... Ветер далекой дороги. Новые города.
   -- Марди. Средоточие столь забавных и дорогих тебе человеческих заблуждений.
   -- И вечная Дибула -- родина предков.
   -- И только мы с тобою над этим. Ты и я. Разве тебе нужны теперь иные друзья? Я -- твой последний друг.
   -- Что есть, то есть, Бенни. Для многих своих знакомцев ты действительно стал последним другом.
   -- Воистину. Ибо зачем же им скатываться к худшему, достигши лучшего? А так -- уйти на взлете...
   И задумчиво прибавляет:
   -- В случае с Тачи, боюсь, высшая точка нами уже пройдена.
  

* * *

   63.
   Двадцать четвертое число месяца Целительницы, полдень
   Западный берег, Училищная часть. Зала в нижнем этаже Первой Ларбарской городской лечебницы.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи.
   Джангабул, его Единый бог
   Позже -- мастер Чилл, дневной ординатор Четвертого Хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы
  
   Итак, художника Лиратту сгубил мохноног. Поставщик дурмана оказался отравителем. Лиратта всего-то пробовал понять, отличит ли кто-нибудь настоящие сокровища современного искусства от подделок. Желал разобраться, что именно ценит общественность в рисунках Вайлиранды Гундинга -- богохульство или же четкость черты. Исключительно познавательная задача, никакой корысти.
   Ценитель сообразил, что к чему. По-прежнему не известно, был ли это сам мохноног или его заказчик. Вместо того чтобы просто отказаться от товара, решил наказать сбытчика за обман. Проще простого: ни резать, ни взрывать никого не надо, всего лишь подсунуть не тот порошок. Да, но проще -- в случае, если это другое зелье доступно. Насчет познаний мохнонога в химии художник не уверен, но "допускает".
   Когда Лиратта шел к Тому Мауданге вечером тринадцатого числа, он будто бы и в мыслях не имел, что несет ей яд.
   О горестной цепи злосчастных совпадений, доведших его самого до жизни торговца дурманом, он сейчас рассказывает сотнику из Охранного Отделения. Нам достаточно мохнонога: мастера Венко, как его называет художник. Венко -- прозвание, имени мы не знаем.
   Сотника с Восточного берега в больнице уже встречают, как родного. Здороваются. Спросили: "без мальчика сегодня?".
   Обещанное письмо о содействии Короне у Барданга с собой. Вопрос: оттого ли больной Лиратта стал нынче годен к даче показаний, что начальство в Первой Ларбарской предвидит содержание оного письма, еще его не читавши? "Исследование лучевым методом, занявшее два с половиной часа..."
   Или просто совпало так? Или с площади Ликомбо дали отмашку -- дескать, Стражу можете допустить. И сами прислали сотника по дурманным делам. Уважительно, только после стражничьего сыщика.
   Так или иначе, показания художника сняты. И все-таки Барданг не спешит уходить. Устроился на лавочке для посетителей. Ждет одного из здешних лекарей. Тот обещал подойти, как только освободится.
   К нашему делу не относится, но -- еще один домысел. Райлер не знает, какая "дурная каша" варилась в СРБ, но точно называет, сколько было денег. Однако не берется рассчитать, сколько рабочих из Мастерских отдали часть своей предновогодней получки на нужды Братства. И соответственно, по сколько семибожники собирали с каждого. Дальше: Мауданга при якобы постоянном приеме дурмана на удивление хорошо "держалась". Марбунганские прихожане Райлера и Мауданги, весьма состоятельные граждане, по исходным условиям той общины не проверяли, все ли внесенные ими деньги тратятся на курения. Из всего этого, Господи, у меня почти складная получается картина. Даже поведение девицы Магго выглядит не так глупо, как казалось вначале.
   Видишь ли, Райлер с напарницей могли отвечать в СРБ за денежное обеспечение. За добычу наличности -- понятно, что незаконными путями. Через дурман, вернее, через мошенничество на дурмане. Отчаянные ребята. В Марбунгу они его просто покупали в наименьшем объеме, а остальное Райлер восполнял своими проповедями. Выгаданные деньги складывали -- условно говоря, в сумку из-под слесарной снасти. В Ларбаре перешли на торговлю картинами Гундинга. Возможно, Лиратта был с ними в сговоре, и теперь лжет, будто рассчитывался с Маудангой зельями. Тогда дурман -- прикрытие на случай, если бы нашу парочку кто-то засек: стража или ОО. Само по себе далеко не безопасно, но -- дурманные склонности Мауданги и раньше вполне устраивали господина Нариканду. Вероятно, надежда была на то, что сотник и в этот раз выручит. Или опять-таки, в оборот шли и зелья, и наличные. Или подвижники рабочего Семибожия брали у Лиратты зелья и сбывали их сами. А ларбарские торговцы дурманом не сразу догадались, кто нахальничает у них под носом. Как можно -- Пестрый жрец!
   Картины продаются. Слесарный короб пополняется. Но вот, всё сие кому-то надоело. Или держателям местного дурманного рынка, или Охранному. А может быть, Райлер не к месту начал любопытствовать в СРБ, на что идут добытые средства. Мауданге приносят отраву. Не в роковом неведении, а нарочно художник велит ей: прими. Прими порошок сейчас, при мне. Потому что от Лиратты потребовали, чтобы он проследил: пусть она проглотит зелье. Или он сам согласился устроить ей такую проверку. Делать нечего, Мауданга травится. И понимает, что погибнет, в лучшем случае -- надолго выйдет из строя. Но на кухне у нее сидит девица Минору, в деле не замешанная. И Лиратта не знал, не видел, не предполагал, что будет такой свидетель. Мауданга просит девицу: расскажи мастеру Талури, что вышло так-то и так-то, но поклянись, что не проболтаешься никому другому. Минору клянется. Девушка она верующая, клятвы чтит -- но в то же время и сознательная гражданка. Находит способ сдаться страже, прямых показаний не дает, десять дней кряду изощряется в намеках. "Авось, Корона догадается, о чем я так старательно умалчиваю"...
   А шарфик -- не затем, чтобы Старо-гаванская стража сломала себе голову. Это для того, чтобы враги Райлера и Мауданги, буде прознают про него, подольше проблуждали в догадках.
   Остается понять, зачем отравился сам Лиратта. Если к Мауданге какие-то личности его подослали, то он мог справедливо опасаться, что его и самого "уберут". Решил оставить часть яда себе. Может, заодно и несчастная женщина выживет... Целое мардийское действо. Все жертвуют собою и никто, по сути, не виновней других.
   Мохноног. Амитин высшей очистки. Мастер Венко получил зелье из кладовых ОО? Или сам изготовил?
   Ладно. Даже если всё это было бы и так, вернуться к делу о предумышленном убийстве Тому Мауданги мы смогли бы не раньше, чем Минору Магго сочтет себя свободной от клятвы. Обет у смертного одра, вещь нешуточная.
   Сколько в городе Ларбаре мохноногов-химиков? Таких, что были бы склонны к беззаконному промыслу? Не думаю, что много. И совсем не верю, что действуют они, не ведая друг о друге.
   Еще одна девица юных лет, повариха из Мастерских. Это уж точно наше дело. Со слов Райгирри Ламби, девушек-механичек в трактире было две. Одна, Лунго, сейчас в больнице. Вторую зовут Валлави. Ведь ее, Господи, наши ребята опрашивали уже. Двадцатого числа, вечером. И отвечала она -- честнее честного. "Синяк под глазом у Вас откуда?" -- "Да от взрыва этого на Кисейной, чтоб его! Батюшка ночью как проснулся, как осерчал..." И старик-отец похмельной наружности подтвердил: "Сволочь я, сволочь... Родное дитя... таким, как я, Ингудской каторги мало..."
   Сегодня доставили ее в участок. Барышня призналась: была она в "Петрушке". Она и на Башенную площадь ходит всегда, на случай помощи раненым. У нее и свидетельство есть об окончании медсестринских курсов. Работа для нее в трактире нашлась: переменить гипсовую повязку матросу с "Дулии". Объяснили, что руку можно особенно не беречь: не сломана, просто так надо. Мало ли, что может быть надо древленю...
   Валлави помнит и мохнонога. Он занялся снятой повязкой, вытряхнул оттуда какой-то "кусочек" в резиновой обертке. Серое с блеском зернистое вещество, плотное, но крошится. "На маковую начинку из пирога -- вот на что похоже. Только очень засохшую". Мастер сказал: лекарство. И прибавил еще: сейчас посмотрим, чем они там за рубежом честного мэйанина потчевали. Достал из ранца всяческие склянки, переносную лабораторию. Хвастался еще, что когда-то преподавал в Университете, а потом его выжили завистники. А еще он болтал не по-нашему, но матрос ему отвечал. Но в такую небывальщину девушка не верит -- чтобы мохноног успел и на морях послужить.
   Куда делось "лекарство"? Химик тот "кусочек" раскрошил и рассыпал в свои пробирки. Загрузил в ранец все свои снадобья и посуду, гипсовую руку тоже забрал, убежал. Наверное, убежал -- Валлави за ним не следила. Она услышала, что драка в зале идет, поспешила помогать. И почти сразу ее "вырубили". То есть она упала, и это спасло ее от тяжких ранений при взрыве.
   Следующий домысел, бредовее прежнего. Пятнадцатое число сего месяца, трактир "На Канатной". Ныне покойный Мардарри Даггад учиняет безобразие, подавальщица с кружками при падении зашибает мохнонога по прозванию Венко. Мастер Венко Луппи, Тепловая гильдия. Допустим, в СРБ состоит -- или сотрудничает с ними -- некий мохноног, химик с сомнительной славой. Принужденный иметь дело со Стражей, пусть и в качестве пострадавшего, он испугается и из "дела" выйдет. Или само дело на время отложат. На это Мардарри и рассчитывал? Если да, то получается: он знал, что СРБ затеяло какой-то химический опыт. Ждало посылки, которую везут на "Капитане Дулии". Корабль прибудет, матросы явятся на место, можно будет посетовать: товарищей наших, механиков, не вовремя замели, ну да вот вам -- мы вместо них. Допустим, мохноног расчислил эти выкладки Даггада и сделал вид, будто вправду залег на дно. СРБ якобы отменяет сделку, потому что без химика брать "товар" нет смысла -- невозможно проверить подлинность. Слабо доверие наших подрывников к контрабандистам.
   Даггад с приятелями готовится встречать матросов в "Петрушке". Как сказал Ламби, Трудящиеся не были уверены, в какой день явятся моряки. И вдруг оказывается, что Семибожники ничего не отменили: они уже тут, уже посылку приняли, только ждут, когда Мардарри из нижней залы уберется и можно будет уйти.
   Тот же Ламби говорит, что Мардарри собирался нести "товар" к какому-то химику. Правда, уже после приобретения. Тоже в какой-то мере разумно: не подойдет -- можно попробовать пристроить Семибожникам.
   Нет у меня при себе записей по той драке на Канатной. Насколько помню, проживает мастер Венко Луппи где-то на востоке, на Желтых Мельницах. Уточню -- и надо будет к нему съездить.
   Что за "товар", всё еще непонятно. Широчайший выбор: дурман, лекарства, какие-то вещества чародейского назначения -- или обычного боевого. Взрывчатка, например. Яды для отравления ларбарского водопровода. "Начинка", но не для пирогов, а для газовых масок сверхвысокой стойкости. Навскидку Динни не определила, что это за "мак". Подождем, что скажут эксперты.
   А еще у нас до сих пор нет механика Тачи. И у Охранного Отделения, судя по всему, тоже его нет. Он в свой черед отработал смену в ночь на двадцатое, дома ответил на вопросы стражи, выспался, поел на общей кухне на виду у соседей, посетил в больнице друзей -- двадцатого вечером. Переночевал дома, рано утром двадцать первого к нему кто-то приходил, со слов соседей -- "скорее, девушка". После этого мастер Тачи исчез. Все ищут.
   В этот раз явление доктора Чилла не столь впечатляюще, как ночью возле лучевой бочки.
   -- Я слишком долго заставил ждать господина сотника.
   -- Простите, что отрываю Вас от дела, мастер.
   -- Нет-нет, я всегда рад. Корона не востребует по пустякам.
   В самом деле: как не радоваться, раз у Короны случились серьезные неприятности? Вольный дух ларбарского грамотейства.
   -- Есть у меня предположение. Хочу, чтобы Вы его подтвердили или опровергли.
   -- Да-да, я догадываюсь, о чем будет спрашивать господин стражник. Господа из Охранного уже любопытствовали... Я отвечу: представимо ли, чтобы при взрыве некто не поранил себе ничего, кроме стопы, и к тому же -- с подошвенной стороны? Так я бы сказал, что нет.
   -- Подозрительное ранение у кого-то из поступивших в эту лечебницу? И Вас уже расспрашивали об этом?
   Мастер Чилл кивает. Благодарю, мол, что быстро соображаете.
   -- Не у "кого-то". У мохнонога. Иначе не спрашивали бы с меня.
   -- Раненый прибыл не этой ночью, а раньше? С девятнадцатого на двадцатое?
   -- Вчера днем. Или господа подозревают, что он мог обратиться за помощью не сразу? Так снова: нет. Я работаю уже восемьдесят лет, и если бы в природе встречались мохноноги, способные три дня проходить, или хотя бы даже пролежать, имея рану, а в ране ржавый гвоздь, то я с такими случаями уже столкнулся бы.
   -- Н-да, не позавидуешь. Иначе говоря, рана вчера же и получена?
   -- Господин из Старой Гавани совершенно прав.
   Стоя перед сидящим человеком, мохноногу весьма удобно разглядывать нашивки у него на куртке. И учтиво вклинивать увиденное в беседу. Дальше, видимо, пойдет "господин участковый сыщик", "господин дважды пораненный при исполнении службы"...
   -- Тогда, с Вашего позволения, другой вопрос. К Вам -- скорее, не как к врачу, а как к сотруднику Ученой гильдии и старосте Мохноножской общины. Встречался ли Вам такой в Ларбарском университете за отчетные восемьдесят лет: мохноног, хороший знаток химии, преподавал здесь ее или какую-то другую науку, был уволен или ушел в отставку, но не по своей воле? Мог бы сейчас вести достаточно деятельный образ жизни в городе. Возможно, выказал не самый кроткий нрав примерно семьдесят лет назад.
   В начале пятидесятых годов прошлого столетия. В пору, когда в Королевстве отменяли рабство. Когда бунтари и борцы за народное дело были особенно многочисленны, в том числе и в ученой среде.
   Мохноног отвечает:
   -- Да-да, я прекрасно понимаю, что хочет сказать господин защитник Закона. Я не знаю ответа, но могу выяснить. Осмелюсь попросить о новой встрече.
   -- Хорошо. Сколько времени могут занять эти изыскания?
   -- Ой-ой, совсем немного! Для Отечества -- скажем, сутки.
   -- Прекрасно. Завтра к Вам зайду.
   -- Я бы смиренно предпочел сам посетить Старую Гавань.
   -- Хорошо, давайте так.
   Тут бы и расстаться. Но доктор Чилл продолжает:
   -- Господин сотник, должно быть, очень сердит на моего молодого коллегу?
   -- Даже и слов не подберу. Впрочем, тут я основные свои впечатления изложил. Вот, извольте.
   Письмо о докторе Дангмане вручается его старшему товарищу. Кто бы обольщался насчет бескорыстия мохноногов...
   Редко когда Коронная Стража создает какие-либо грамоты в количестве одной копии. Но всё равно приятно. Больница хотя бы будет знать, какие именно громы обрушило Отечество на бедного Дани. Все сотрудники, а не только начальство. Ибо две разные бумаги об одном происшествии -- для Стражи многовато.

* * *

   64.
   Двадцать четвертое число месяца Целительницы, час пополудни.
   Комната для свиданий в Старо-гаванском участке Стражи.
   Талури Райлер, подследственный.
   Байчи Таррин, посетитель.
   Дунга Гидачи, десятник Сыскного отдела.
  
   Сотник Барданг распорядился: посещения Участка -- только личным порядком, а не от имени рабочих движений. Вот механик Байчи и пришел к товарищу своему, механику Райлеру.
   По закону каждый подследственный имеет право отправлять обряды согласно одному из разрешенных вероисповеданий. В том числе и просить о приглашении жреца. А если подследственный сам -- жрец, то спрашивается: обязана ли стража предоставить ему прихожан? Этот вопрос в Уложении об исполнении наказаний не прояснен. Считается, что досточтимый себе всюду найдет, за кого молиться, хотя бы за товарищей по застенку. К тому же, обычно со жрецами имеет дело не Стража, а ОО.
   Парнишка молча оглядывает мастера Талури. Кажется, остается в целом доволен. Жив, здоров. Не похоже, что мается в поисках очищения -- еще с тех пор, как побывал в одном помещении с покойницей. Вид не дерганный, как бывает, если у чудотворца голод на чудеса. Скорее, сонный, но деловой -- как в дневную смену после ночной. Раненому Райгирри не спится, сосед его отвлекает разговорами.
   Наконец, Байчи молвит:
   -- И что теперь?
   Спрошено без страха, без вызова, с усталою ленцой -- школьники так говорят, изображая повадку старика-надзирателя. Этот подросток давно уже не учится в школе. Может быть, подражает начальству из числа механиков. Но, задавши вопрос, слушает внимательно.
   "Что теперь" -- в каком смысле? "Ну, и до чего Вы докатились, мастер, при всех Ваших ухищрениях?" Или: "Что будет со всеми нами"? Или "Что делать дальше"?
   Как ни раскинь, разговор не для Участка.
   -- Сам понимаешь: следствие, суд. А там -- поглядим.
   -- Разгонят Братство?
   -- Да, я думаю. Виновных накажут, прочие сами рассредоточатся.
   -- И за этим понадобилось... Давно же, без всяких взрывов, ясно было, что всё развалится!
   -- Ясно? Не знаю. Смотря с какого срока считать.
   -- Да с того самого, когда Братство перестало своим делом заниматься.
   Райлер качает головой. Байчи терпеливо объясняет:
   -- Вы знаете, каким -- своим. Оно же и Ваше. Равновесие.
   -- Устроение мировых стихийных сил в пределах отдельно взятых Механических Мастерских? Сообщество работяг как одно из созданий Безвидного Творца...
   -- А чье же еще оно создание?
   -- Видишь ли, мы с тобой можем его приписать Творцу. Хотя бы потому, что сообщество состоит из живых тварей. Но почитатель Судии, к примеру, нам возразит: цель СРБ в наказании неправедных. А радетель Пламенного скажет: борьба! И остальные семибожники это одеяло тоже потянут -- каждый в свою сторону.
   -- Ну, так вот потому и нужно Братство. Не Судьино и не Пламенное, а Семибожное. Для Равновесия. Тем более -- у нас же никто не тянет всегда в одну и ту же сторону. Каждый -- то туда, то сюда. Разногласия -- не во Братстве, а внутри каждого. И быть иначе не может... Потому что живые все. Живые -- значит, сами себе противоречат.
   -- Чтобы этими внутренними распрями заниматься, Братство не нужно. Тут всё равно можно работать только один на один. Жрец и прихожанин. Даже храм ни к чему.
   -- А по-Вашему, цель была в чем? В склоках с Трудящимися?
   -- Это очень по-разному можно понимать. Насчет Равновесия -- да, я слышал уже, что Братство и Союз изначально для того и были созданы. Чтобы уравновешивать друг дружку.
   -- Но ведь не было этого!
   -- Конечно. И не могло быть. Семибожное Рабочее годилось бы как противовес Семибожному Крестьянскому. Или Дворянскому, Грамотейскому. Тут есть, о чем договариваться, есть причина объединяться. А еще нужнее -- братство мирян по отношению к жречеству как целому. Можно еще вообразить Семибожное братство против Змийского, Черно-Красного. Или Союз: "мэйанский" -- против арандийцев или пардвян. Незаконно, нечестиво, но хоть понятно...
   Последнее предложение Байчи не удостаивает ответом. Честный семибожник изначально не числит другие исповедания чем-то столь иным, чтобы с ними бороться. Это означало бы допустить, будто существуют Единый Джангабул или Барр и Пардви -- помимо Семерых.
   -- Все-таки, по-Вашему, жрецам и мирянам разное нужно. Но какой же это тогда получается храм?
   -- А по-твоему как?
   -- Я скажу. Только прежде Вы ответьте.
   -- По-моему, жреца без мирян не бывает. Подвижником, чудотворцем, "рыцарем" -- можно быть в одиночку. А жрецом без общинников -- нет. Хотя я сам и не жрец, чтобы судить об этом.
   -- Не жрец? А тогда откуда Вы знаете, какая разница между жрецом и не жрецом?
   -- Подвижник чует божью волю и действует. Досточтимый доносит ее до других.
   -- Не понимая, не объясняя?
   -- Ну, нет. Действие совсем без понимания -- это одержимость. С каждым может статься. Но она уже за рамками разума. Подвижник сознает, что делает, но -- сознает это для себя. И часто не выговаривает словами. А жрец -- для себя и для других. И действительно, должен объяснять.
   -- Так почему Братство не объясняло? Ведь это всего важнее, иначе... Сами видите, как получается.
   -- Что "всего важнее"?
   -- Понять, что нужно Семерым. От каждого из нас и от всех вместе.
   -- Тогда вообще всё благостно. Кружок по совместному изучению Семибожия. Приличнейшая цель из всех возможных.
   -- Что тут смешного-то?
   -- Ничего. Я и не смеюсь.
   -- Вы поняли, что с этой целью ничего не вышло, и сдались? То есть сюда явились?
   -- Еще раз, Байчи: я не жрец. И быть им не собирался.
   -- И не видели, что Вас слушают, как досточтимого?
   -- Видел. За эту вину и отвечу. Не сумел разубедить собратьев по вере в их заблуждении.
   -- Только им и дела было до Вас-то, простите на слове! Им с собой разобраться бы... За этим они и приходили. Вы говорили. Проповедовали. Когда с тобою о воле Семерых толкуют... Вы же знаете: это дорогого стоит.
   -- И стали мои прихожане думать, чем бы таким "дорогим" со мной расплатиться. А я не высказался внятно, какую плату я принимаю. И тогда люди начали соображать самостоятельно. Вот и додумались: до Кисейной, до "Петрушки"? И взрыв теперь на моей совести? Признаю.
   -- Да не о Вашей совести речь, мастер! Не о плате-расплате.
   -- А о чем? Чего боги хотят от человека -- об этом?
   -- Ну да! Иначе даже и браться нельзя решать... Как с людьми быть, как действовать, какие цели ставить и всё такое.
   -- Нельзя, Байчи. Тут я тоже согласен. Но прихожане -- это же тебе не стихия какая-то, из которой лепишь, что хочешь. Ну, или что боги велят. Каждый со своим умом. Можно делиться опытом размышлений над божьей волей. Но высчитывать ее за других... Она ведь идет изнутри. И избавьте боги -- послушаться, когда кто-то заявляет: "Тебе виднее, мастер, чего от меня ждут Семеро". А еще хуже, когда человек сам решает: "Мастеру известно мое предназначение, и судя по его тайным намекам, состоит оно вот в чем..." Как барышня Минору.
   Байчи кивает. Так, словно бы Райлер наконец-то проговорился. Но для проверки он все-таки спрашивает:
   -- Вам Минни для того и нужна была? Как сказано у Халлу-Банги: "создать новый мир", когда старый разваливается?
   -- Не понял.
   -- Прихожане Вас достали. А тут Вы нашли человека, с кем начать всё сначала. Кто Вас будет слушать так, как Вам нравится.
   -- Да говорю же: наоборот. Минни не слушала. Она -- слышала. То, чего я отродясь не сказал бы.
   -- Вот! И ее-то Вы и начали переделывать. Раз в ее "мастере Талури" от Вас вообще ни черточки не было.
   -- Я себя богом никогда не считал. Никогда не пытался создать себе общину под свой вкус. Скорее уж, не богом, а стихией. В смысле, что община меня создает. Или переделывает. Вот мастерша Тому -- это да. У нее был подход божественный. Но оказалось, что сделать из меня Пестрого подвижника -- примерно как из устрицы гонца. Она смирилась. Тоже по-божески: ну, не вышло, и ладно. Взялась строить себе новое мироздание. На основе девушки Минни. И вот как быстро и как скверно всё это кончилось.
   -- Я мастерши совсем не знал... То есть Вас, Вы думаете, все-таки повесят?
   -- Почему это я так думаю?
   -- Ну, раз "всё кончилось".
   -- Не знаю. Суд решит.
   Несколько мгновений оба молчат. "Время!" -- напоминает десятник Дунга. Свидание-то краткосрочное. Байчи произносит задумчиво:
   -- А я знал, что Вас первым заберут. Месяца четыре уже знал. Только прихожане не виноваты, ежели Вам всё равно стало.
   "Первым". Будут и другие задержания, это он тоже знал. И все рабочие в Мастерских это знали? Или -- все певцы в храмовом хоре на Чайной?
   -- Да с чего ты взял, что мне "всё равно"?
   -- С Ваших же слов. И сейчас, и раньше...
   -- Ну, пусть так. А что надо было делать, по-твоему?
   -- Что "было", уже не важно. А теперь... Нас хотя бы двое. У меня есть что-то, чего нет у Вас. Например, свобода передвигаться. У Вас -- чего нету у меня: чудесные дары. И это называется "всё пропало"?
   И никаких таких задач, что нельзя было бы обсуждать в присутствии коронного стражника. В самом деле, благостная картина.
   Мальчик сюда пришел не за наставлением. Ровно наоборот: утешить мастера в узилище. Вдохновить к дальнейшей борьбе. А заодно и уверить Корону: мастер Талури не настолько опасен, как многие думают. Потому что он и в самом деле не жрец -- не вождь, хоть и чудотворец.
   -- Ладно. Подумаю.
   -- Я-то к Вам еще приду, если пустят.
   -- Только вот что, Байчи. Уж ты мне на слово поверь, как собрату по Семибожной вере. Чего от тебя богам не надо -- так это чтобы ты на всём этом свернул себе шею.
   -- Да я и сам так считаю.
   Дунга возвращается в помещение Сыскного отдела -- подписать байчин пропуск у сотника Барданга. Суть беседы излагает кратко:
   -- Очень всё боевито. "Если даже у Вас и не было знамени, мастер, я его всё равно подыму". Или уже поднял.
   -- Это он молодец. Все бы доброхоты так предупреждали. За юношей придется присмотреть.
   -- Задержать "до выяснения"?
   -- Оснований нет. Прикиньте, кого задействовать из наших "негласных". А с ним самим пока что я перемолвлюсь.
  

* * *

   65.
   Двадцать четвертое число месяца Целительницы, вечер
   Западный берег, Коронная часть. Улица Бабочки, дом 17. Квартира семейства Мумлачи.
   Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы.
   Профессор Мумлачи, член Исполиновой Дружины, глава Хирургического корпуса той же лечебницы
  
   Эх, господин профессор, до чего же с Вами пиво пить замечательно! Во-первых, я, наверное, сегодня все ж таки не напьюсь до свинства. Вы не дадите. Во-вторых -- под боком никто не шумит, не ругается. Понятно, не кабак какой-нибудь, не "Берлога" -- а личный кабинет. В-третьих -- само пиво. Цвета гречишного меда, густое и горьковатое, видно, что дорогое, по семьдесят ланг за гээр, не меньше. Да еще с ледника. Ну и закуска. Жирная белорыбица в веточках зелени, редиска, баллуский красный сыр. А что? Давайте и поговорим теперь. Ведь Вы ж для того и звали.
   Про Алилу я бы Вам так сказал: пока хворает -- ладно уж, пусть хворает. Но как выздоровеет, то не надо бы ей отпуск насильно затягивать. Только хуже. Выйдет человек на любимую работу, в лямочку привычную впряжется, ругнется раз, другой -- и почувствует, что полегчало. На месте себя почувствует. Не стоит Магго этакой радости-то лишать.
   Про Минору пока сказать ничего не могу. От нашего стряпчего она, говорят, сама отказалась. Странно ведут себя современные девицы, правда? Как сноха-то Ваша, к слову? Когда ей рожать? В конце Исполинов? И до сих пор со службы не уходит? Да-а, дела...
   А может, ей здесь просто поругаться не с кем? Ну, знаете, бабе ж, когда она с брюхом, душу-то надо отвести. Вот матушка моя, рассказывали, когда меня носила, все со свиньей любила похрюкаться. Вы бы барышне, может, тоже зверушку какую завели.
   Благодарствуйте. А я тогда Вам налью. Ну хорошо, давайте про больницу. Мастер Навачи. А что -- мастер Навачи? Жив? Ну и славно, ну и хрен с ним на этом. Уж извините. Уехал, никому не сказавши? Э-хе-хе, господин Профессор, да откуда ж нам знать, что ему дозволено было сказывать? Ведь за границу ж ехал, не куда-нибудь. Вот до последнего и молчал.
   Многие, говорите, его любили -- и Талдин, и Баланчи? И снова не вижу ничего непонятного. Любовь -- она вообще штука странная. Вот Вы меня, грешного, за что, скажем, любите?
   А, и правда, за что? За то, что Харрунгу Вам Охранное навязало? Тогда -- да, тогда любить, пожалуй, удобнее. А то стукач, да еще нелюбимый -- это ж жуть сплошная выходит, а не работа. Бросьте вы, господин Мумлачи притворяться. Есть у Вас любимый доносчик, есть любимый строптивец, любимый оболтус -- тоже есть. Это я о Дангмане. Вы ж и о нем, небось, поговорить хотели.
   Ежели бы Корона в лице Городской Стражи напрямую свое недовольство выказала, так и Вам извиняться было бы легче. А тут -- нет. Письмо, изволите ль видеть, благодарственное. Не отвечать на него нельзя, а как ответить? Разве что "оказавший столь неоценимую помощь следствию мастер Чамианг был поощрен переводом на менее ответственную и нижеоплачиваемую работу"?
   Да вы кушайте, кушайте, я ж понимаю, что дело не в этом, а в самом Дани. Парню, между прочим, тридцатник скоро, а он все как дитё. Да я даже и не про шалости. А потому что, как ребенок, хочет, чтобы все его любили. Это Вы -- гневаетесь, и то, скажем честно, не слишком. А сестры да младший персонал данину выходку-то с восторгом приняли. Молодец, мол, самой Страже отпор дал. А что -- нынешней весною модно любить Корону?
   Кому она, спрашивается, жить мешает? Ведь бережет, охраняет, заботится, не то чтобы у нас преступники-то уж совсем разгулялись. Да в том-то и дело. Что может случиться, не будь в городе той же Стражи, никто себе представлять не пробует. Зато все видят, что нет-нет, а где-то кому-то карман обчистят, а то и квартиру. Вот тогда и спрашивается: куда ж стражники смотрят. Э-э, да будто Вы сходных рассуждений про нас, про лекарей, не слыхали? "И на что эти доктора нужны, коли нашего недужного спасти не сумели?"
   Так что давайте-ка мы с Вами теперь о другом подумаем. О чем? А вот о чем. Знаете ли Вы, к примеру, сколько в одном только нашем корпусе сотрудников, состоящих в этих рабочих движениях или сочувствующих им с различной степенью горячности? Уважаемая Натакко, медсестра из второй хирургии с прошлого года является членом МСТ, тесно с таковыми общаются также Майгорро и Лэйкарри. Примкнувших к Семибожному Братству напрямую, по счастью, нет. Но взгляды их разделяющих -- очень много. Райя, Гайдатто, Чачулли -- как-то вдруг разом и очень сильно уверовали, да не по-хорошему так, с остервенением. И что самое неприятное -- Минайчи. Несколько раз его на Башенной видели. Не кричал, листовок не раскидывал, флагами не махал, но слушал со вниманием.
   И это -- на первый взгляд. А теперь, если еще внимательнее присматриваться, то есть у нас мастер Чилл со всем своим семейством, к МСТ по каким-то причинам тяготеющий. Есть доктор Чангаданг, который пока молчит, но случись что, сдается мне, в сторонке стоять не станет. Да не по убеждениям, а потому что уличные бойцы его о царской родне расспрашивать не будут. О Дани я уж и не говорю -- из одного удовольствия в Стражу бутылками покидаться он в эти безобразия вляпается. И сломит себе шею, будьте уверены.
   Что это Вы не пьете ничего, господин профессор? Позвольте Вашу кружечку. Вот так. Что еще? Смотрим далее. За благородного Амби и так никогда спокойным быть нельзя. А начнутся беспорядки -- удержится ли? А господин Арнери с этой своею ладьей. И кстати, с кем он в одной Королевской школе учился -- знаете? Нет? Ну и ладно, Вам так спокойнее будет.
   А к чему я все это пою? А потому что, думается мне, после событий на Кисейной рабочие наши движения очень даже скоро накроются. Громко так, со всеми состоящими и сочувствующими. Ежели мы, конечно, прежде всех наших людей и нелюдей не попытаемся удержать. А мы попытаемся. Надо только придумать -- как.
   Исполин отечественного врачевания, кажется, до сих пор полагал: когда "стучат" -- это тихо, размеренно, как дятел по дереву. А вот этак, будто в медный таз над самым ухом -- не хотите?
   Пора бы, Харрунга, и остановиться. Добился своего, испортил трапезу господину Мумлачи. Вон, он и пива уже не пьет, и закусывать-то забыл. А самое главное -- неизвестно ведь, насколько давеча был откровенен сотник Нариканда. Когда говорил, что на Кисейной схлестнулись Союз Трудящихся и Семибожное Братство. И когда намекал, что не сегодня-завтра и союзы, и головы полетят, так что спасайте, кого можно. И что хуже всего -- нет никакой уверенности в том, что само Охранное все это заранее не подстроило. А может, лопухнулось оно по-крупному, а теперь лишь вид делает, будто так и было задумано. И что из всего этого гаже?
   "Насколько я знаю, Вы в свое время сталкивались с таким юношей: Райгирри Ламби, среднего роста, рыжий, больше всего любит играть на гармони где-нибудь, где намечается добрая драчка. Так вот, он и в этот раз отличился. Был на Кисейной, пострадал, Ваш коллега Чангаданг его оперировал. Отлежавшись два дня, Ламби заявил, что готов дать показания против Союза Трудящихся и Рабочего Братства, и теперь находится в Старо-гаванском участке. Вопрос о переводе его к нам пока рассматривается."
   Доброе сердце у сотника Нариканды. Если дорог тебе, Харрунга, этот бунтовщик, так пиши бумагу задним числом, что еще тогда механика Ламби завербовал. И мы его на основании такой вот грамотки заберем. Заботой и вниманием окружим, научим Отечество любить по-правильному. Глядишь, и сотрудничать с нами он согласится. И послужит еще Короне здесь, на юге. А то ведь мальчику тюрьма светит.
   Я подумаю еще. Глядишь, и напишу. И можете поздравлять меня с первым собственным осведомителем. Ох, это ж придется, поди, через Чилла хорошую гармошку раздобывать!

* * *

   66.
   Двадцать пятое число месяца Целительницы, час пополудни
   Восточный берег, Старая Гавань. Комната для свиданий в Старо-гаванском участке стражи
   Мастер Якуни Карадар, участковый стряпчий
   Талури Райлер, подследственный
   Минору Магго, освобожденная до суда
  
   Барышне Магго объявили: можете идти домой. Она подписала обязательство не покидать города Ларбара. И спросила у стряпчего: а могу я теперь просить о свидании с подследственным? Прямо сегодня.
   Вот Вам мастер Талури, барышня. Вид непривычный, небритый, но на устах всё та же кривая улыбочка. Если кто думал, что для девицы Минни у этого малого было в запасе какое-то другое, более благостное выражение лица, -- так неправда же.
   Вместо "здравствуй" он некоторое время молча глядит на посетителей. Потом молвит -- как обычно, не своим голосом. Звучным, на удивление плохо подходящим ко внешности и повадке.
   -- Ты что такое устроила, Минору?
   Стряпчий коротко со значением, кивает. Вопрос понравился: не "зачем" и не "почему", а "что" было сделано.
   Подследственный поясняет:
   -- Это я спрашиваю, а не воплю. Запас воплей -- весь вышел.
   Барышня отзывается:
   -- Не знаю, как тебе ответить, мастер. Как мне тогда казалось -- или как сейчас?
   -- Лучше и то, и другое. Не надо было мне тебя одну оставлять?
   -- Где? А, поняла. Нет, всё в порядке. Просто тогда, утром, я еще раз вспомнила разговор с мастершей. Не по порядку, а весь. Подумала: у вас, на Обретенской, было самое важное, что со мной вообще в жизни было и будет когда-нибудь. Самое главное и страшное. Очень не хотелось -- бросить это, как будто не мое. Я вернулась. И точно: там всё осталось, как давеча. Я же так всегда и думала: счастье, за счастьем горе, потом расплата, вот и вся жизнь.
   -- Так тебя научили. "Равновесию" в самом скверном смысле, какой только есть. Восемнадцать лет, будь я проклят, вколачивали тебе это чувство вины. Что всякая твоя радость получена ценою чьих-то страданий. Или еще гаже: "оплата по получении". Если тебе было хорошо, значит, ближним от этого сделается плохо. И чем лучше тебе, тем им хуже. Вплоть до смертельного исхода. Да, и еще: ты должна будешь за это отвечать. Оправдаться не сможешь, потому что вина непоправима, никогда не поправима, и все-таки... Вот, в тот раз ты хорошо поговорила с Тому. Она помирает. И тем доказывает, что воспитатели твои были правы? Складно, к умблам поганым! Приходят стражники -- ты и решилась "ответить" перед Короною, чтобы долго не ждать? А то когда еще тебе счет предъявят...
   -- Нет, мастер. Про "неоплатный долг" -- это раньше было. После того, о чем мы с мастершей Авачи толковали, -- уже нет.
   -- Ну, хоть она тебя сумела насчет вины твоей разуверить! Слава богам, коли так.
   -- Вот скажи: я правильно поняла, что у нее самой никаких долгов не было? Ни своих перед кем-то, ни чьих-то перед ней? Что она ничего такого не признавала?
   -- По-разному. Но если были, то только по взаимному уговору. Хочешь -- должай и одалживай, а не хочешь -- не надо.
   -- Вот. Я поняла, что тоже так могу. Хотя бы пока сижу у нее. Значит, и вообще могу. Всякие там долги, ответственность -- это не "вколотили", как ты говоришь. Это мое решение -- считать, что они есть. Или что их нет. Мой выбор. И я могу ответить за того человека, за кого хочу.
   -- То есть опять-таки за Тому?
   -- Ну, да.
   -- Расклад тот же, да суть не та? Внешне всё будет по правилам твоей родни, да. Но ты-то будешь знать, что на самом деле -- наоборот, что ты их правила послала куда подальше. Все довольны? Равновесие?
   -- Нет. Я не собиралась тогда "отвечать" так -- когда идешь на какие-то лишние сложности. Не старалась я себе сделать хуже. Наоборот. Мне казалось, я это смогу. Чтобы хотя бы кто-то, кто меня услышит, запомнил: была на свете такая женщина. Вот такие вещи знала, вот так их понимала. А не просто -- жила, жила себе, да и померла, подумаешь, невидаль...
   -- И ты боялась, что тебя не выслушают? Потому и призналась стражникам? Они-то не отвертятся, их служебный долг -- снять с тебя показания? Если, конечно, ты у них будешь проходить как подозреваемая...
   Минору переводит глаза на стряпчего:
   -- Я тогда, уж простите, мастер Якуни, про Стражу не думала. Про то, что тут тоже живые люди служат. Мне казалось -- будет справедливо, если за такого человека, как мастерша Авачи, кто-то пойдет на каторгу. Я "призналась". Действиями ведь тоже можно высказать, насколько для меня это важно, не обязательно словами.
   -- Хитрый способ пострадать за правду, -- отзывается Райлер.
   -- А еще я боялась, что ты... В общем, что ты тоже так захочешь, Талури. Сознаться, что ты Авачи убил. Не чтобы "безвинно пострадать", а чтобы выразить, как мастерша тебе нужна. И ведь тебе, пожалуй, поверят. А когда нас таких убийц будет двое -- может быть, и поверить нам так легко у Коронных стражников не получится. Если мы не сознаемся, конечно, что мы сообщники...
   Мастер Якуни воздевает руки -- и роняет их на колени:
   -- Ну, отчего бы Вам, барышня, было раньше не попробовать довести это до моего непроворного рассудка? Вы опасались, что Ваш друг, мастер Райлер, будучи человеком хорошим, но с некоторой... хм... тягой к самоуничтожению, -- совершит самооговор по этому делу. Вы постарались опередить его. То есть Вы не выгораживали того, кого считали виновным, а хотели подстраховать заведомо невиновного? Обезопасить его от его же собственных возможных... далеко идущих шагов?
   Райлер добавляет:
   -- И попутно еще утереть мне нос -- так? Если, дескать, ты считал, будто любишь Тому сильнее всех, так посмотри: я могу любить ее и сильнее. Дурацкое, по-моему, соперничество.
   Барышня соглашается:
   -- Это тоже было, мастер. На самом деле -- было.
   -- А с чего ты взяла, что стражники поверят тебе? Я -- ладно, у меня и возможность была, то бишь доступ к ядам, и причину для ненависти несложно было бы подобрать. На почве долгой совместной жизни. А ты-то?
   -- Мне казалось -- достаточно только захотеть. И всё выйдет по-моему. Чувство такое, что только от меня вообще вся моя жизнь зависит. И у каждого человека -- от него самого. В чем-то, конечно, мы все кому-то обязаны... Но в главном -- только сами себе. Это не цель, это уже так.
   -- Амитин, -- кивает Райлер стряпчему.
   -- Что? -- переспрашивает Минору.
   -- Дурман. Остаточное действие.
   -- Ты что, Талури? У кого -- "действие"?
   -- У тебя, хотя ты его и не глотала. От Тому зарядилась, от ее речей. Болван я, что тогда, ночью, этого не расслышал.
   -- Тебе, Талури, было не до того. Скажи: ты веришь, что мастерше это зелье на самом деле было нужно?
   -- Конечно, нет. У нее своего дурмана, в голове, и так хватало. На дюжину человек хватило бы...
   -- Мне она сказала: с ядами -- как с помадой или тенями у тех, кто ими умеет пользоваться. Подчеркнуть какие-то свои черты. Вот, хочется человеку шататься по улице и песни орать. Он и на трезвую голову мог бы, но выпивши -- легче.
   -- И громче, -- замечает стряпчий.
   -- Наверное, другие -- наоборот, пьют, чтобы что-то скрыть... Но у Авачи было так, как она сказала. Усилить то, что уже есть.
   Похоже, насчет запаса своих стенаний Райлер ошибся. Еще остались:
   -- Всё равно глупо! Ну, допустим: лечь костьми в память о мастерше Тому. Чтобы ей, как древней царице, тебя в гробницу подложили, для пущей славы...
   -- Я же не травилась, мастер.
   -- А если бы твои заявления приняли всерьез? Или за одно это не жалко сдохнуть -- лишь бы к тебе прислушались? И пусть им станет стыдно, что раньше они этого не делали?
   -- Может быть, кому-то и не жалко. Но не мне. И не в этот раз.
   -- А тебе?
   -- Есть разница: искать милости Владыки Гибели или Судии?
   -- Конечно. И ты, стало быть, не казни себе, а суда хотела?
   -- Сейчас я понимаю, что да. Избавиться от вранья.
   -- Чтобы Корона тебя раз и навсегда отучила говорить неправду?
   -- Не говорить, а думать. И не Корона, а я сама. О многом таком, о чем я даже не знала раньше, что это вранье. Про матушку, про Гамми, про тебя. Про отца, брата, еще много про кого.
   -- Убедиться, кто как на самом деле к тебе относится? Кто станет тебя из участка вытаскивать, а кто устранится -- пропадай, мол, как хошь?
   -- Я не про то, что думают они. Я про себя. Просто некоторые вещи встали на свои места. Всё намного яснее стало.
   -- Например?
   -- Мне казалось, скажем, что матушка... Будто бы ей мешает в жизни то, что мы с ней друг дружке не подходим. Как люди, не как родственники. Будто она меня всё надеется переделать, только я не гожусь -- быть той девочкой, какая ей нужна. А никакого замысла у нее не было. Вернее, был когда-то, но про всех четверых: батюшка, она, брат и я. Раз нету четверых... Она одна осталась, с тех пор как Чани погиб. Понимаешь -- одна. И какой бы я ни была, от этого ничего не изменится. Ее выбор. Я не виновата, она не виновата. Если бы я что-то другое в ней видела, то стала бы за нее бороться. Ну, то есть набиваться к ней в родственники, не хуже Гамми. А я именно это видела: что она -- одна. Только себе не признавалась.
   -- Хорошо: а на что тебе понадобилось выдумывать эти материнские запросы? Чтобы не так обидно было -- вот, мол, помру, а мама и не заметит?
   -- Наверное, так. Но теперь я знаю, что если захочу, то придумаю себе прямо обратную историю. Что матушка мной гордится и всё такое. Случаев из жизни, чтобы и это подтвердить, можно найти всё столько же.
   -- Жизнеутверждающая картина. Так отчего бы на нее и не переключиться?
   -- Так ведь -- стараюсь!
   -- А с остальными?
   -- Еще смешнее. Что я думала про Гаммичи: якобы я доказываю матушке и ее знакомым, что -- да, вот возьму, как дура, выйду замуж за первого встречного. Потому что женщина без работы, без образования -- дура, больше ни на что не годится, кроме как замуж. А получилось, что я совсем другое им доказывала. Что их мерки для "настоящего мужчины"... В общем, что человек может не выглядеть ни умным, ни решительным, короче говоря, нисколечко не мужественным... Они бы мимо такого прошли и не оглянулись, а он -- ведет себя так, как никто не смог бы из "кавалеров", какие им нравятся.
   -- Так они же, вроде, лекарки все, а не свахи с отличием? Имеют право в таких вещах не разбираться.
   -- А еще я про тебя думала: вот, нашла себе взрослого мужчину, для гонора. Дескать, во мне что-то есть, если я таким людям нравлюсь.
   -- Это кто "мужчина", Минни?
   -- Мастер Талури Райлер. Весь такой опытный, таинственный...
   -- Еще скажи: неотразимый соблазнитель.
   -- Я правильно понимаю, что у тебя... Что ты кроме мастерши вообще из женщин никого никогда не замечал -- как женщин?
   -- Нет. Не "кроме".
   -- То есть просто никого?
   -- Из юношей и дядек -- тоже, чтобы уж и страмные дела отмести.
   -- Так это еще круче. "Только обеты могут удержать от того, чтобы в меня, красавицу, влюбиться!"
   -- Обеты не при чем. Во всяком действии должен быть какой-то смысл. В том числе в любови. В ней -- продолжение жизни. А я же знал, что тебе для самолюбия уж чего-чего, а детей не надо. Ты ж не изверг.
   -- А даже если и было бы надо, ты бы меня послал. Если -- для самолюбия. Или еще для каких-то посторонних целей.
   -- "Послал бы" -- это еще мягко сказано.
   -- Вот за это я тебя и люблю, мастер Талури.

* * *

   67.
   Двадцать пятое число месяца Целительницы, позднее утро.
   Западный берег, Училищная часть. Башенная площадь.
  
   Открытое место, ровное -- оттого здесь уже сухо, как летом. Только городские голуби прогуливаются, да и тех немного. Сходки больше нет. Тишина, равносильная признанию вины: это мы, Мэйанские Трудящиеся и Семибожные Братья, взорвали "Петрушку", знаем, что виноваты. А если и не так -- всё равно понятно, что свалят это безобразие на нас. Вот и ушли. Кто хочет, пусть гадает, где мы теперь объявимся и с какими требованиями.
   Да и какая сходка без Мардарри, без гармошки, без чучела Воротилы... Кураж не тот. Листовки, правда, еще кое-где висят, надписи на заборе возле Башни остались. Рваная бумага, рыжие и синие тряпки сметены в кучу, вывезти всё это дворники пока не собрались. Вдруг Охранное или Стража придут за уликами? Или, чего доброго, сами смутьяны вернутся?
   Красные Сестры тоже не свернули свою палатку. Ждут.
   Сейчас возле нее стоят несколько парней в черном, Братья Справедливости. Изучают последний выпуск "Побережных новостей".
   ...найдено тело неизвестного человека, мужчины 30-40 лет. Причиной смерти стало утопление. Портовая Стража предполагает несчастный случай при морской прогулке либо крушение малого судна 20-го -- 21-го числа сего месяца, восточнее Судостроительной части. Просьба откликнуться свидетелям происшествия.
   Начальник Морской Гавани Ларбара в связи со случившимся настоятельно советует гражданам воздержаться от выхода в море на частных судах до открытия любительской навигации. Предполагаемый срок ее начала -- 1 число месяца Безвидного будущего 1119 года, возможны изменения по погодным условиям.
  
   -- Он. Теперь -- еще день или два на то, чтобы люди с "Дулии" его опознали.
   -- А что, на нем никаких примет не оставили -- с которого он корабля? Тогда бы сразу ясно было.
   -- Нет. Потому что он не за то судился, что совершил как матрос "Дулии", а за Чани Магго. А прежние его вещи раздобывать, со знаками Ларбарской Морской гильдии, времени не было. Да по уставу он и права на них уже не имеет.
   Суд состоялся той же ночью, что и взрыв на Кисейной. До рассвета, как требует Барр Справедливый. Убегая из кабака, матрос никак не рассчитывал повстречать Черных Братьев. Но правосудие должно было свершиться, пусть и через четыре с лишним года. Не расправа, а Божий Суд, понятный и тем, кого воспитывали в Ларбарской Семибожной вере. Чани поймет и признает, хотя при жизни только-только начал знакомиться с пардвянами.
   Вот море, вот берег. Доплывешь -- значит, невиновен. Лодка уходит, не дожидаясь.
   -- Ночь есть Ночь, День есть День.
   -- Как со вторым, с напарником его?
   -- В лечебнице, под присмотром. Только махину-то не он обрушил. Знал, на допросе врал, за это еще ответит.
  
  

* * *

   68.
   Двадцать пятое число месяца Целительницы, три часа дня.
   Западный берег, Училищная часть. Кафедра биологии беспозвоночных Отделения Естественных наук Ларбарского университета.
   Мастерша Чанчибар, преподаватель биологии отделения Естественных наук Ларбарского университета.
   Мастер Чилл, дневной ординатор Четвертого Хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
  
   На большом листе бумаги нарисованы два чудовища. Одно раскрашено и снабжено всеми подписями, другое пока в наброске. Это не творчество подражателей Вайлиранды Гундинга, а всего лишь будущее учебное пособие. "Самец и самка кровяной пардвянской двуустки". Связи с Южным Заморьем год от года крепнут, а потому особенное внимание уделяется паразитам жарких стран.
   Вредоносное беспозвоночное, опасное для людей, оркам тоже страшно. А мохноногам -- нет. Мастер Чилл глядит на картинку с равнодушным любопытством, как на портрет чужого государя. Тем более, что в пору его учебы эту двуустку в Ларбаре еще не проходили.
   Окна плотно занавешены. Но для мохнонога свет не обязателен, как и для орчихи.
   -- ... тоже мохноног, моих лет или чуть старше?
   -- Область?
   -- Так ведь Приморье.
   -- В химии. Органика, неорганика?
   -- Чтоб я знал...
   -- Когда ушел?
   -- Когда -- точно не известно. Но -- уж мне кажется -- ушел не сам. Попросили, а то и погнали, как это обычно грустно и внезапно бывает. А впрочем, тут -- глядишь -- и не внезапно.
   -- Что за ним?
   -- Ах, будь я господином стражничьим сотником, то ответил бы наверняка. А мне всего лишь намекнули. Пострадал мохноног за убеждения, за свой, можно сказать, мятежный нрав. Когда? Как раз Тогда. Но это-таки о чем-нибудь да говорит.
   -- Ищут -- сейчас? Неучтенный герой борьбы с рабством?
   -- Да-да, до сей поры не восстановленный в чинах. Ой, что-то я не думаю. То есть думаю, но -- совсем наоборот. Не станет такими делами заниматься Стража. Да еще -- из Старой Гавани.
   -- Ясно тогда.
   -- Вот и мне кажется, что ясно. И тогда я спрошу: кому нужен страдалец за равноправие? Ведь ровным счетом никому, кроме праздничной газеты. Но я спрошу иначе: кому понадобился химик из числа обиженных или недовольных? И получается совсем другой ответ.
   -- Обида -- да. Ее в газете, в книжке -- не видно. И в архиве. Сама помню -- одного. Моти.
   -- Значит, Моти Бенни. Ты знаешь, а ведь я так и думал. Бедняжка вовсе не умел торговаться.
   Это нынче Чилла Пулли знают в Ларбаре как лекаря-хирурга. Сто лет назад на пороге своего совершеннолетия юный Пулли был известен другим. Особенно среди орков, чьи родичи еще томились под гнетом неволи, как это было и в семье Чанчибар. Выкуп рабов и освобождение их, если совершалось это ради свободолюбия, иначе как подрывной деятельностью в те времена не называли. Но все выглядело по-другому, когда подобное творилось лишь с целью обычной наживы. Никакой крамолы, другая статья, другой и спрос.
   Но как же можно нажиться, покупая и отпуская -- все равно кого: собаку ли, лошадь или орка? Не спрашивайте. Даром, что ли, мастер Чилл ведет свой род от великого Чилла Чилла -- главного мохноножьего купца всех времен? Торговая жилка.
   -- Не умел, угу? До нас, школяров, не все доходило. Но как услышишь мастера Моти -- он всегда препирается. С первогодком, с главой Отделения, не важно. "Химия -- государыня наук! А вы -- кто?"
   -- Бенни. Какая блестящая карьера! Не каждому мальчику из семьи простых огородников удается так скоро дослужиться до четвертьсотника в Особом Гренадерском. И тут он вдруг уходит в отставку. Представь себе, поступает в Университет, оканчивает с отличием, получает приглашение преподавать. Говорили -- редкостные способности! Это семьдесят третий год.
   -- Семьдесят четвертый. Я поступила.
   -- Берет поток, ведет свои разработки на кафедре, что-то даже открывает. И предлагает Охранному. Почти даром. Прося не наград и не денег, а всего-то лишь Коронной присяги. И ведь нес же ее уже! В том самом войске и нес. А его не приняли, не взяли...
   -- Блеска много -- а радости? Четвертьсотник, но выше полусотника не подняться, даже в Особых частях. Нелюдь, нельзя! Мастер, но "профессора" не получит. В Охранном смотрят, как на дурака -- или еще хуже. Ты сам во втором разряде -- который десяток лет?
   -- Так я же и не стремлюсь. И ты могла бы заведовать кафедрой... Но нам же этого не надо?
   -- Стража ищет, кому было надо. Убежден, что в Охранное его не взяли?
   -- Ой-ой, а ведь могло быть и так. И получается, что скандал был только для виду. В Общине все знают, что Бенни уехал в деревню, возделывать родной огород, а он на самом деле уже сорок лет как выполняет задания Короны где-то еще?
   -- И последнее -- в Старой Гавани, угу?
   -- Вот я и думаю, что мне сказать господину сотнику...

* * *

   69.
   За пять дней до Новогодия (двадцать шестое число месяца Целительницы). Раннее утро.
   Восточный берег, Старая Гавань. Канатная улица.
   Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи.
   Джангабул, его Единый бог
  
   Дафаран -- черное зернистое вещество, обычно применяется в смесях, но и само при возгорании взрывается. Химик его исследовал, а потом кинул в жаровню? Не всё, а небольшую часть -- если сравнить показания Валлави с расчетами взрывников. Зачем? Громкое разоблачение контрабанды, связанной с ларбарскими рабочими движениями? Если же химик самодеятельный, а не из ОО, что тогда? Прощальный привет нанимателям, чтобы больше к его услугам не обращались? Попытка поквитаться с Даггадом, пусть и ценою многих сопутствующих жертв?
   Ламби видел, как мохноног подхватил сумку с деньгами. И почему-то тут же бросил? Отнимать ее, судя по всему, было некому. Или сумок было две. Одна с деньгами МСТ, другая -- СРБ. Двое покупателей на один товар, веская причина для драки. Теперь ни Семибожные Братья, ни Мэйанские Трудящиеся не признаются, что это их поклажа.
   Дакко излагает события почти убедительно. Даггад в первой половине этого месяца проболтался, будто ждет ценный груз с "Капитаном Дулией". И место, и время назвал, хотя и намеками, но товарищи-механики поняли. СРБ решило выяснить, что такое в этом грузе. Поскольку Даггад упоминал некую "химию", обратились к знатоку, мохноногу. Тот когда-то работал на химическом производстве, а в последнее время промышляет в Ларбаре мелкими беззаконными услугами. Мохноног согласился помочь, а когда услышал название корабля, то посоветовал Братству найти еще врача или хотя бы медсестру. Ибо, сказал он, знаю я этих контрабандистов, у них привычка такая: появляться под видом хворых. Наверняка придется разбирать какое-нибудь лекарское сооружение. Потому на дело и взяли девицу Валлави.
   Каков был дальнейший замысел? Встретиться в "Петрушке" с моряками, принять у них товар и изучить. А потом сказать: обождите. И незаметно удалиться, а уж там моряки пусть дожидаются Даггада с деньгами. Но это только в случае, если бы химик сказал, что груз безобидный. Лекарство или вроде того. Если же нет -- удалиться и сообщить "куда следует".
   Всё шло гладко: мохноног "химичил", Валлави накладывала ли-Сэнти новую повязку, матросы-люди пили чай, СРБ за ними приглядывало. Внизу Райгирри Ламби играл на гармони, Даггад поругивался, но не часто. "Подгадил" один из моряков, уронив горшок с геранью. Даггадовы ребята встрепенулись -- и пошло...
   Я спросил: а вы не предполагали, что вас нарочно заманили в ловушку? Что парни из МСТ тоже доложили, куда следует, и сидели внизу, чтобы не дать вам разбежаться до прибытия бойцов из Охранного? Дакко ответил: может, и докладывали, только по всему видно: не слушали их там. "Мардарри -- он же человек был известный. Вот и у вас в участке часто сиживал -- и что? Поверили вы его доносу?"
   Никаких денег у Дакко и его друзей якобы не было. По банковским бумагам, новогоднюю награду получили механики и из МСТ, и из СРБ. И Союз, и Братство собрали деньги. И с ними прибыли на Кисейную. Если считать, что казну Союза унес мохноног, то найденная нами принадлежала Братству. Со слов Дакко, сам он казной вообще не распоряжался, а ведал всеми доходами и расходами мастер Райлер. "Может, за то его жену и убили. Воры. Проследили Талури от Банка до квартиры, выбрали время, вломились... Хворой женщине -- много ли надо? Стукнули разок, а она и того..."
   Из ворот Участка навстречу Бардангу выезжает несколько верховых. Время утренней смены постов конной стражи. Движутся шагом, по двое, поравнявшись с сотником, привстают в стременах -- приветствуют. Сам сыскной сотник в последний раз садился на лошадь зимой, на большом смотре в месяце Судии. Надо думать, до следующей зимы и не понадобится. Хотя кони у нас смирные. Не такие красивые, как у королевского почетного караула, -- зато и не пугливые.
   Напротив Участка -- стена Змийского подворья. Там в храме Единого Бога идет утренний обряд: песня ирианга слышна и здесь. Молитва о защите города от пожаров и мятежей.
   Матрос Юнтай ли-Сэнти продолжает покаяние. Спутник его свое участие в контрабандной торговле отрицает. Признался, правда, что видел, как ли-Сэнти удалился в боковую дверь с некой девушкой и с мохноногом. Что там делали -- "не следил". Эту парочку моряков можно будет сегодня передать полусотнику Барриярре. Третьего матроса всё еще не нашли, на "Дулию" он не возвращался.
   И Тачи тоже не нашли. О нем механики рассказывают охотно. Толковый, "деловой", с широкими связями, в том числе на железной дороге и в порту. Мог уехать из Ларбара. В городе -- много друзей, несколько подруг, никто не признается, что видел его позже двадцать первого числа.
   Тот же Дакко и другие опрошенные пересказывают слух о страмных склонностях Тачи и о "чуть ли не любовной" связи его с Даггадом. Но поясняют: едва ли он, узнав о смерти Даггада, впал в отчаяние. Скорее, занялся отмщением.
   Приятель-мохноног у Тачи тоже есть. Время от времени появлялся в мастерских, "доставал всякие вещи, которые так просто в Ларбаре не купишь". Или это тот же химик, кого пригласили Семибожники, или другое лицо, пока не понятно.
   Мастера Венко Луппи из Тепловой гильдии Приморья не существует. На Желтых Мельницах по его адресу проживают люди, и по домовой книге числятся они. Знакомство с мохноногом отрицают. Ни дворник, ни соседи не припомнят такого. Гильдейский староста, ответственный за наем работников, ответил на наш запрос: истопника Венко Луппи у них нет и не было за последние двенадцать лет, более ранние данные -- в архиве, но они "постараются уточнить". Или наши ребята проглядели подделку, или удостоверение "чистое", купленное у того же старосты. Значит, следующий запрос, руководству Тепловой: пусть разбираются, проходит ли у них по приписным книгам это удостоверение.
   Мохноножская община заверила, что готова предъявить Венко Луппи, двадцати одного года от роду, но только в присутствии представителя Совета по делам несовершеннолетних. Дитя едва ли нам годится: в этаком возрасте мохноног не может выглядеть, как взрослый. Других членов семьи Венко, носивших имя Луппи за последние три столетия, на нынешний день в живых нет. Скончались и похоронены, самый молодой -- 920 года рождения. Если бы и был жив, нам не подошел бы -- древний старец.
   То, что жестянщик Тачи общался с каким-то мохноногом, мне подтвердил благородный Таррига, господин Винначи, глава МСТ. Тот ли это тачин знакомый, которого описали механики, или другой? Род деятельности этого мохнонога господину Винначи не известен. Замялся он, выговаривая это, я спросил: а сами Вы не знаете такого Венко Луппи? "Луппи, Луппи... Я явно слышал это имя, только не вспомню, где".
   Насчет денег господин Винначи опровергает показания Ламби. По его словам, средства, собранные на праздник, до сих пор у него, хранятся дома в несгораемом сундуке. Теперь, увы, пойдут в основном на помощь семье Даггада и на лечение пострадавших. Храбрый химик, убегая из "Петрушки", прихватил деньги -- и честно отнес их начальству? Да не своему, а вражескому, если верить Дакко в том, что химика наняло СРБ? Или денег было еще больше -- три укладки по девятьсот тысяч? Или Винначи уже возместил потери из собственных сбережений?
   Беседую я с господином главою Союза. Входит Марручи. В простоте сердечной молвит: тебя мохноног дожидается, полчаса уже. Господин Винначи услышал это -- и совсем сник. Но больше ничего вспомнить не изволил.
   Мастер Чилл, как и обещал мне, провел за сутки обширные изыскания. Нашел мне подходящего по описанию мохнонога. Мастер Моти Бенни, рожден в счастливом 999 году в огороднической семье в окрестностях Баллу. Служил в войске, гренадер, имеет отличия, в отставку вышел четвертьсотником в 1066-м. После этого учился в Ларбарском Университете на Естественном отделении, занимался химией, считался восходящим светилом. Что именно он исследовал, мастер Чилл не знает, только предположил, что "область секретная, иначе бы коллеги мне сказали". Получил уважаемый Моти первый ученый разряд, место преподавателя, но проработал недолго -- до 1078 года. После этого родня и бывшие коллеги-ученые не имеют о нем известий. "Кажется, его пригласили на Дибулу, на один из оборонных заводов. И там Моти умер. Наверное, умер: в Приморье ни извещения, ни тела не присылали, но... Понятно, дело государственное... Там, может быть, и тела-то не осталось, да если и было, то хоронить его нигде, кроме Дибулы, нельзя... Семья Моти всё собирается запрос написать, да по людским меркам они Бенни -- не самые близкие родичи, а близких не осталось. Жалко, жалко, даровитый был юноша..."
   Что у нас получается, Господи. Супруг мастерши Магго, как она узнала, не умер, хотя и его числили покойным. Мастер Моти тоже -- не умер? И не на Дибуле трудился в последние сорок лет, а в Приморском ОО, под чужими именами? В том числе и как Венко Луппи? Или Моти избрал третий путь: не на Дибулу и не в здешнее Охранное, а в вольные странники. Тогда он по нашей части. Надо будет сегодня расспросить Талури Райлера: что он знает о мохноногах, связанных с Мастерскими.
   А вечером мы идем в гости. Старушка Магго на радостях, что внучку отпустили домой, пригласила весь Участок -- "отметить". Всем не получится, конечно, но зайти к ним надо. Перемолвиться с господином Нарикандой, а может быть, и еще с кем-то из доброхотов этого семейства.

* * *

   70.
   За пять дней до Новогодия. Вечер.
   Квартира семейства Магго на Ополченской, 8
  
   В комнате мастерши Алилы накрыт большой стол. Пироги с капустой и с грибами, домашние соленья, деревенский сыр. Селедка куплена в городе, но картошка, сметана -- свои. Самогон тоже свой, со станции Магго.
   У стола, как бы ни был он велик, всем гостям не уместиться. Поэтому восточных людей усадили на кровать: им так привычнее, с тарелкой в руках. Дядя жениха, господин Нариканда, беседует о чем-то с сотником Бардангом.
   Стражники и соседи угощаются. Доктор Талдин всем наливает. Здравицы произносит в основном он же: как удачно всё обошлось и какая чудесная женщина Алила. "Мужественная..."
   Доктор Чабир явился с гудком: какой же праздник без музыки. Теперь настраивает его -- в комнате у Минору, подальше от шума.
   Минни заходит к нему. Бабушка велела проверить, чего он там: обиделся, что ли?
   -- Песня новая. Слова спишу. Споем потом, угу?
   -- Что за песня, чья?
   -- В трактире слушал. Напев хорош. На высокий голос.
   -- Покажи, как настроишься.
   -- Угу. Там тетрадь. Мать выписала. Задания до каникул.
   -- Общее естествознание?
   -- И химия.
   -- Благодарствуй. Только... Меня -- что, еще не отчислили?
   -- Не собираются. Надо сдать.
   -- Да всё равно же я год теряю или больше.
   -- Мать говорит: можно заочно. Первый год.
   -- Ну, да. Кроме лабораторных. Вообще-то было бы здорово.
   -- Угу... Ниже?
   -- Вторая струна? Пожалуй. Как твой разряд?
   -- Ты тоже... К лету будет.
   -- Скажи, мастер: а ты зачем в это дело ввязался?
   Она не поясняет, в какое дело. В ее с Талури Райлером. И доктор понимает без пояснений.
   -- Не люблю, когда хорошим людям гадят.
   -- Да уж, хорошим...
   -- Мне нравятся. Значит, хорошие.
   Гудок настроен. Чабир наигрывает напев: грустный, скорее сельский, чем ларбарский. Резко обрывает, глядит вопросительно.
   -- Угу?
   -- Угу, красиво. Попробуем разучить.

* * *

   Под хорошую выпивку еда кончается быстро. Не в обычаях бабушки Магго оставлять гостей без закуски. Она бы и сейчас уже хлопотала, не займи ее разговором стряпчий. Пришлось отправляться на кухню минниным подружкам -- девчонкам из хора. А чтобы девушки не заскучали при чистке картошки, пошел с ними и мастер Харрунга. Только пару стопок с собою прихватил. Полных, для поддержания разговора.
   -- ... И тогда досточтимый подумал: "Нехорошо получается. Парня я в город спровадил, обещал за невестой его присмотреть, а она -- вот тебе и здрассьте -- замуж собралась. Да за другого. Поеду, повинюсь". Приезжает, делает скорбное лицо, готов уже каяться. А парень ему: "Ох, грешен я досточтимый!" "Что такое?" -- спрашивает. "Да, понимаете, невесту я себе в городе присмотрел. Люблю -- не могу. Женюсь!"
   Храмовые девицы блюдут трезвые обеты, даже не курят. Зато у них заварен чай. Судя по запаху, зверобойный.
   Курить доктор тоже будет на кухне: в комнате нынче к окошку не проберешься.
   -- Это Вы к тому, что Минору с Гамми насовсем поругалась, да? То-то его не видно.
   -- И ничего не насовсем... Ваше здоровье, барышни... Да и не ругались они. Гамми вон за ней на поселение ехать собрался, ежели что. И Минору, кстати, не против.
   -- А-а, тогда хорошо. А Вы ему, мастер, кто?
   -- Ну, как сказать -- кто? Давний знакомый. Вы вот этот огурчик не режьте, пожалуйста. Я его так...
   -- А мы думали -- родственник. Вы на Гамми похожи. Даже больше на дядю его.
   -- Это на господина-то Нариканду? Семеро с вами, барышни! Ну, разве что усами.
   -- Нет-нет, правда. И выражением лица. И -- вообще...
   Мастер допивает вторую стопку.
   -- Не замечал. Пойду, сравню, что ли...

* * *

   Старушка Магго за столом перевела немного дух после всей суматохи. Даже развеселилась. В глазах -- хитрые такие синие искорки. Цвета Обретения, как и положено по Семибожной вере.
   Стряпчего Якуни повело на сложные рассуждения:
   -- ...допуская, что даже если такой человек, как он, то есть что самоставный Пестрый жрец...
   -- Погоди-ка, милый, это Талури-то -- жрец?
   -- Не прошедший посвящения по установленным правилам, однако в общине признанный за такового...
   -- Да какой он жрец? Он же -- рыцарь!
   -- Что уважаемая имеет в виду?
   -- А что тут иметь-то можно? Рыцарь -- хранит, чтобы чего худого не вышло. А жрец -- обустраивает, чтобы было как надо.
   -- Райлер? Хранит свою общину? Я сказал бы, что наоборот...
   -- А за то его и жалко. Пытался ведь хранить-то, да вот не вышло. А жениться? Жениться ему нельзя. Где ж это видано, чтоб Пестрые рыцари женились? Я как увидела их с Минни вдвоем -- сразу поняла. Зря Алила боялась...
   -- Вы, получается... как бы сказать... с ним лично знакомы?
   -- А что? Приезжали они ко мне. Летом еще. Сливу для Храма собрать.
   -- Тогда, может быть, Вы мне проясните, чего я никак не пойму. Вот он, этот рыцарь, -- чего добивался? Зачем ему...
   -- Эх, внучек. Мне толковал тут один. Мол, Лури потому между Минни и той своей качался, что ей все должны, а моя-то -- всем должна. Равновесие всё искал. Так вот: не Равновесия он ищет, а Жизни. С этими, с кем он связался. Уж на что они -- к любому непотребству, кажись, готовы, а рано или поздно и в них тяга-то к Жизни просыпается. Глядишь -- на душегубство и не пойдут, себя пожалеют. Пестрому человеку этакое чуять -- ой, как надо!

* * *

   На улице почти темно. У подъезда дома восемь стоят Гаммичи и мастер Ниарран.
   Газетчика звали вместе с невестой, барышней Гайчи. А она передала, что не сможет: дежурит сегодня в Первой Ларбарской.
   -- Не нужен -- ну и что? Никакому человеку не пожелаешь, чтобы ему... Чтоб он в ком-то другом на самом деле нуждался. Как мастерша Мауданга в Райлере. Я же знаю: Минору мне нужна. И опять-таки, не потому, что я без нее пропаду. Просто хочу быть с нею. Навязываюсь? Так я ведь тут не затем, чтобы блеснуть учтивостью.
   -- А если: двери всегда открыты, почта вся -- срочная, во всякий миг я к услугам моей государыни, но когда ей нужно мое блистательное отсутствие, так я и его готов обеспечить... как-то так?
   -- Ну, вот Вы бы сами, мастер, долго так выдержали?
   -- Часа полтора. Почта-то -- срочная...
   Из подъезда боком выбирается доктор Талдин Курриби. В охапке держит большой сверток. Сверху выглядывают луковые перья.
   -- А, женихи... Вы чего тут?
   -- Да всё о своем. О свадебном.
   -- Молодцы. А я вот -- к своей Алиле. С гостинцами.
   Пошатываясь, доктор направляется вниз по улице, к набережной.
   -- Не пустят, --вслед ему заключает один из женихов.
   -- На Водорослянку всех пускают. В любое время суток. В крайнем случае, окажут врачебную помощь.

* * *

   71.
   За пять дней до Новогодия, десять часов вечера
   Восточный берег, Старая Гавань, Канатная улица.
  
   В Старо-гаванском участке темно. Рабочий день закончился. Освещено лишь окошко на первом этаже, в дежурной. Да еще горит фонарь над караулкой у ворот. Сонно всхрапывают лошади на служебной конюшне. Как бы ни уверял десятник Марручи, что будущее за самобеглыми махинами, а от лошадей стража откажется нескоро. Тихо. Коты свое уже оторали, а для птичьих песен время еще не пришло.
   Ларбар спит. Отсыпается впрок перед праздником. Через день-другой арки, дома и площади украсят цветами. Двенадцать разных пород и оттенков по числу стихий. Хорошо в Приморье. В Чаморре в это время еще снег -- а что за Новогодие без цветов? Бедные северяне.
   Новый год и пять праздничных дней после. Пять дней, в которые трезвенники напиваются до бесчувствия, праведники забывают о своих обетах и безобразничают, а воры и головорезы отдыхают от беззаконных своих деяний. Так что если есть какое-то дело, от которого нельзя отказаться в течение года, -- в праздничные дни и ночи можно им пренебречь. Отдыхайте, граждане Объединения, хоть пять дней поживите вопреки привычному укладу -- послужите Равновесию.
   Городовой у ворот потягивается, обводит взглядом стену Змейского Подворья напротив, темные окна соседних домов. Достоять эту смену, а потом останется еще одна -- последняя в этом году, двадцать девятого. Повезло. Праздничный рассвет можно встретить дома, с женой и детьми. Вручить подарки, посидеть за столом, сходить на гулянье. Да как обычным гражданским -- без формы и оружия. Что тут говорить -- повезло!
   В Ларбаре нынче спокойно, не то что в прошлом году. После Кисейной присмирели крамольники и смутьяны, сидят, не высовываются. Никто не ломится ночью в участок -- срочно, мол, идемте скорее, не кричит: "Помогите! Грабят!". И кутежей пьяных меньше, и супруги в порыве ревности друг за дружкой с ножами не бегают. А у ребят с Западного берега, что на Башенной обычно дежурили, теперь и вовсе не житье, а мед. Опустела площадь, говорят. Одним словом -- благодать. Всегда бы так.
   В конце улицы стук копыт по булыжной мостовой и грохот колес. Наемный экипаж везет богатого гуляку из кабака? С вокзала кого-то домой доставляют с поклажей? Нет, даже по звуку слышно: грузовой возок, не извозчик. Движутся вниз по Каменной к мосту, должно быть, на тот берег. И что они забыли в такой-то час?
   Возок подкатится ближе, въедет в круг фонарного света. Действительно, грузовой. Пара гнедых лошадок, на козлах -- мужик кутается в плащ, прячется от зябкого вечернего ветра. Сама повозка крытая, не новая, но добротная, видна рука бережливого хозяина. Две дверцы с боков и одна -- широкая -- сзади, чтобы удобнее было грузить тюки, бочки или чем уж он там торгует.
   Возок проедет мимо ворот, поравняется с углом здания участка. Молодец хозяин -- ни одна ось не скрипит, все смазаны, и дверцы не дребезжат. А вот замки на дверцах, видать, плохие, раз уж одна из них, задняя, случайно открылась на ходу. Не просто открылась -- распахнулась. В темноте повозки мелькнуло два светлых пятна. Две головы -- побольше и поменьше. Что-то летит через ограду в сторону участка, небольшое, продолговатое, а вслед за ним и еще одно. Надо засвистеть...
   Окрик кучера -- и кони с шага переходят в галоп. Мог бы и не кричать возница -- грохот тяжелого удара за спиной действует лучше любых понуканий. Угол здания окутывает даже не дым -- серые пыльные облака. Будто большой палкой стукнули по ковру, несколько лет не чищенному. Кто бы мог подумать, что в Старо-гаванском участке так много пыли?..

* * *

   72.
   За пять дней до Новогодия, около десяти часов вечера.
   Восточный берег, Старая Гавань. Камера в участке Стражи.
   Райгирри Ламби, подследственный.
   Талури Райлер, подследственный.
  
   Неровный прямоугольник на потолке светится зеленым. Чародейский свет, самый безопасный. И дешевый: один раз покрасить -- и хоть на тысячу лет.
   Верхние нары пока пусты. Пестрый подвижник сидит на полу. Вместо коврика -- его же разноцветная фуфайка. На улице уже тепло, в Участке жарко, особенно тут, в камере для "особых". Более двух таких личностей одновременно содержать под стражей никто не собирался, вот и отвели для них самое тесное помещение.
   На нижних нарах музыкант. Сидит, привалившись спиною к стене. Под раненую ногу подложено свернутое одеяло. Так велела здешняя лекарка: чтобы не отекало. На подоконнике кружка с водой и две бумажки с порошками. Один -- для предупреждения воспаления, другой -- на случай, если культя вдруг разболится.
   -- Мастер Тачи -- человек нездоровый.
   -- Да ладно. Поздоровее некоторых.
   -- Я не про то, что хворый. А насчет душевного состояния. Не ходят обычно люди, кроме как в почетном карауле, строго по прямой. Не поворачивают всюду под прямым углом. Не говорят всегда одинаковым ровным голосом. Месяцев десять, сколько я его знаю, -- всё тем же самым голосом, ни выше, ни ниже.
   -- А зачем Тачи голос повышать? Его и так все слушаются. А про осанку -- так это он привык. Может, Тачи военным быть хотел, вот и подражал с детства.
   -- Если человек все слова выговаривает, как приказ, если движется всё время, как в строю... Когда наряду со "смирно" нет никакого "вольно", то получается уже не строй, а расстройство. Ибо -- крайность!
   -- Ну да, "крайность"! А если другие на эту "крайность" глядят и видят: собран человек, спокоен, выдержан... Такому подчиняться хорошо. К нему и идут.
   -- Что верно, то верно. В вожаки часто и выходят люди с крайностями. По себе знаю. У нее наоборот было: не порядок, а полный разброс. За четверть часа не меньше десяти перемен настроения. И повадки, и речи, и мнений -- в общем, всего. И тоже тянешься к этому, потому что знаешь: ни прогневить, ни обрадовать такого человека невозможно. Разве что на долю мгновения, да и то знать не будешь: ты тому причиной или не ты. Вроде как полностью свободен...
   -- И непонятно: нужен ты ему или не нужен...
   -- И это-то слаще всего.
   -- Кому как!
   -- Да. Всё хорошо до поры, когда окажется, что все-таки нужен. В том или другом качестве. Чтобы ты был -- или чтобы тебя не было.
   Райгирри запустит в волосы пятерню, поскребет в макушке. Этот разговор уже не первый. Ну и что, что каждый говорит и думает о своем?
   -- А я не знаю. Вот Дарри, если бы наоборот вышло, что бы сделал?
   -- Подался бы сюда или нет? Смотри: и сотник, и другие здешние -- они же о нем как о своем горюют. Не потому, что он у них негласный сотрудник, просто часто сиживал тут. Привыкли, прижились уже к нему. А Мардарри -- человек отзывчивый. То есть, я думаю, чувство это взаимное. И по-моему, приходил он сюда с разговором про "Дулию". Еще до того, как Тачи его на Кисейную отрядил. Потому и отрядил: ходят слухи, мол, про тебя, нехорошие слухи -- так пойди же и докажи, что не трус, не предатель.
   -- Ладно! А остальные пять человек тоже что-то доказывали, да?
   -- По-твоему -- нет?
   -- Ну вот и доказали. Каждый -- что смог. Но получается, если Тачи верил, что Дарри предатель, то он его мог убить. Его одного.
   -- Устроена проверка. Приговор готов заранее. И с палачом уже договорено. Если бы карать собирались одного виноватого, а не всех, едва ли палач вооружился бы именно взрывчаткой.
   -- Только наказали-то не того.
   -- Кого -- "не того"?
   -- Ну как? Тачи нужен был предатель? Так вот он есть.
   -- Конечно. Понадобилось бы мастеру Тачи умблоо -- и ты, и Мардарри, и кто угодно еще на глазах у него покрылись бы синей пеною. Я же и говорю про душевный недуг. Святая вера в собственные бредни. Даже не безумие, не настоящий бред, а ровно то, о чем ты говоришь: собранность. "Раз я так решил, это должно быть правдой"...
   -- А правдой и оказалось.
   -- Для кого? Я, скажем, никакой пены пока не вижу.
   -- Да? А сам-то ты видишь, что есть? Или только то, что, скажем, твари живой полезно?
   -- Чтобы та тварь, которая передо мною, действовала себе на пользу, -- увы, не вижу. А вообще... Я же, Гирри, трусливый человек. И в Пеструю веру подался по трусости. Поэтому вижу то, что страшно. "Предатели" -- это страшно. А с тобой я толкую и не боюсь.
   -- Вот я и говорю. Давай-давай, утешай. Больному это -- страсть, как нужно!
   -- Ты не больной, ты раненый. А чего тебе нужно... Насчет мастера Тачи, вроде бы, всё ясно. Он хотел отступников, он их получил. Какое же подполье -- да без отступников? А чего хотел при всём этом раскладе мастер Райгирри -- еще вопрос.
   -- Да какое тут подполье? Нас что -- запрещал кто? А чего я хотел... Да уж точно не того, что вышло.
   -- То-то и оно, что не запрещали. Бедняга воевода без войны... Но он нашел, как поправить это дело.
   -- Ну, это так можно договориться и до того, что меня с самого начала в дружину взяли, чтоб я после всех заложил.
   -- Для чего Тачи кого-то брал -- и кого он, собственно, брал, что за диво ему чудилось под именем "Райгирри" -- такие вещи моему уму запредельны. Но это тачины умблы, личные. А ты в Союз зачем шел?
   -- Так хорошо же там. Все вместе, дружно, весело. Даже песни петь себе самому не станешь -- надо, чтоб кто-то слушал. Или лучше, как другие -- водку жрать?
   -- Однако же насчет мастера Тачи ты уверен, что он и другим такую проверку мог бы устроить, как тебе и Мардарри? Или я чего-то не понял?
   -- Не, теперь я не понял. О проверке ты первый заговорил.
   -- Хорошо. Что Тачи в следующий раз других ребят пошлет на дело вроде того, что в "Петрушке"? И ребята его послушаются?
   -- Ну, я не воевода. А только оно не казалось гиблым, пока ваши не влезли. А другие послушаются. Мы ведь послушались.
   -- Вот именно. А дело оказалось гиблым. Ты не воевода. Ты не считаешь правильной ценой за веселье и за дружбу -- то, что было на Кисейной. Без разницы, кто влез и помешал. В другой раз тоже кто-нибудь да влезет.
   -- Да не кидай ты в одну корзину рыжики и поганки. При чем тут веселье и дружба? Это -- вообще. А на Кисейной сказали, что надо. Я ж и не знал, что за груз.
   -- Для тебя Союз важен тем, что можно собраться, побыть среди своих. Так?
   -- Ну да.
   -- Высокая цель Освобождения Мэйанских Трудящихся тебе нужна? Или не Освобождения, а за что там этот Союз ратует...
   -- Ну, и это, конечно, неплохо. Вот только никого и ни от чего мы не освободим. Да и вы, кстати, тоже.
   -- Это -- да. И вот, не без участия палача, выясняется, что у мастера Тачи взгляды на Союз несколько иные, чем у мастера Гирри. Что его цель -- вовсе не взаимно приятное времяпровождение.
   -- Ладно, я же вижу, к чему ты клонишь. Так меня теперь в Союзе все равно не оставят.
   -- К тому, что надо было тебе это дело бросать, пока было не поздно? Нет. Я к тому, что мнение мастера Гирри о будущем Союза уж никак не меньшего стоит, чем мнения прочих мастеров. Включая Тачи, благородного господина политехника и так далее. Если по мэйанским меркам, по старым, ты ж -- певец, твое решение не ниже воеводского.
   -- Нет, мастер, ну ты точно смеешься! Гусляр-сказитель в стане княжьем, воспой, какая Тачи сука! А о будущем Союза, Братства, да и нашем, между делом, я так думаю -- Корона теперь позаботится. Правда, кое-что и я успел. Вот сотнику о товарищах своих уже спел. А мог бы и промолчать. До сих пор не решил -- правильно ли сделал. Может, это лекаря в свои лекарства какую дурь добавляют -- ты не знаешь?
   -- Не знаю. Мне казалось, всю дурь в Ларбаре мы с покойницей Тому успешно выжрали... Но это к слову. А правильно ли ты сделал... По крайней мере, за тех ребят, кого я близко знаю, -- благодарствуй. Если их на самом деле сюда забрали. Участок тем уже хорош, что сюда взрывчатку не пронесешь.
   -- Ну, на здоровичко! Хотя я бы лучше благодарность от них самих выслушал. А то ты-то -- трус, а они при встрече -- глядишь -- и в морду дадут.
   -- Ох... Пострадавшему надобно-таки утешение? Насчет того, что в ближайшее время тебе никто, кроме самого последнего труса и подлеца, не врежет?
   -- Ну-ну, смелее, Пестрый жрец. Это твоя вера тебя ведет или гонор наружу просится?
   Райлер не отвечает. Перебирает четки.
   -- Ага, вижу -- с духом собираешься?
   Молчание. Только стеклянные зернышки стучат.
   -- Да не бойся, сдачи не дам. Я с убогими не дерусь!
   И снова тихо. Несколько мгновений -- а потом камера подпрыгивает. Вся: и пол, и потолок, и стены с нарами.
   -- Твоя работа? Богомолец ты...
   В самом деле, с этого подвижника сталось бы -- устроить для соседа небольшое землетрясение. Только, кажется, этот удар -- не последний...

* * *

   73.
   За пять дней до Новогодия, около десяти вечера и позже.
   Восточный берег, Старая Гавань.
   Мастер Талдин Курриби, сменный ординатор Первого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
  
   До чего же бестолковая охрана на Водорослянке. Ведь тычешь же им в нос удостоверением гильдейским, где синим по белому прописано: лекарь. Ну и что, что из другой больницы, если здесь, в Четвертой, лежит Она. Боевая, можно сказать, подруга. Ну и что, что две дюжины лет почти знакомы -- и ничего этакого так и не случилось. Жена друга, как говорится, не женщина, а друг. Вдова -- тем более. Но теперь выяснилось, что Рунника-то жив. Живет себе припеваючи где-то далеко. Так может и у брошенных им людей появиться право на счастье?
   Никуда не делись, пришлось-таки пропустить. Жалко только, что без цветов пришел. Хотя, если задуматься, букеты -- они по молодости хороши, а на самом деле -- какой с них толк? На пятом десятке картошечка, да с зеленым лучком -- самый что ни на есть желанный гостинец.
   Девицы в палате зашушукались: "Алила, твой!". Значит, признала за своего, не отнекивается. Значит, не зря спешил. Это она только для виду сердилась: что поздно, мол, да что пьян. А на самом деле рада была. Сказала: "Лучше завтра приходи"! То есть, ждет, зовет. Ведь ни "когда-нибудь", ни "в будущем году", а именно "завтра"!
   Мастер Курриби придет. Кто сказал, что в возрасте Премудрой с Западного на Восточный берег не набегаешься? Вот и сейчас дорога домой не кажется долгой. От Водорослянки до Каменного -- с четверть часа. Быстро перейти Юин. А впрочем, может, не торопиться? Постоять на мосту, опершись локтями на перила, понаблюдать за темной водой. Обернуться еще разок назад. Туда, где светит неяркими огнями Старая Гавань. Ну и что, что Четвертой лечебницы не видно отсюда? Вон крыша Храма Четы, от нее севернее -- всего лишь один квартал. Алила, наверное, уже спит. Да все уже спят...
   Что-то полыхнуло там, над крышами. Показалось? Нет. Как вспыхнуло, так и горит. Больница? Доктор Курриби побежал. По пути уже сообразил: нет, не Водорослевая, где-то дальше к востоку. Но всё равно бежал уже, возвращаться не стал. Навстречу по Каменной народ ломится -- и пешком, и в возках, кони перепуганы. Скверно дело. Взорвали снова? Пожар у кого-то на квартире, где краска стояла в бочках или еще какая-то запрещенная дрянь? Или Пламенная одержимость? Одних разговоров про бомбы в городе наслушаешься -- так, пожалуй, и впадешь...
   Точно, не больница, слава Семерым. Но и тут уже движение: огонь видели, а перед тем еще и грохнуло. Пострадавшие будут -- готовятся их принимать. Куда же, как не сюда? То Кисейная, то опять...
   Говорят, на Канатной рвануло. Похоже, на Змейском подворье. Оттуда, что ли, зараза и идет -- то есть взрывчатка? Нет. Не за забором горит, по левую сторону улицы. Пожарные едут, стража, толпа народа. Ну, хоть тут-то пропустят доктора?
   -- Местный? Лекарства, перевязка дома есть? Всё неси сюда. И воды. И крепкого. Водки, перегонного, что найдешь.
   Личность в домашних тапках послушно помчалась.
   Место годится: под фонарем, фонарь цел. И сухо.
   -- Пострадавших -- сюда!
   -- Было б там, кого нести...
   -- Городового, кажись, на месте убило. И стена рухнула.
   -- Проломилась! Но крыша поползет, точно.
   -- Тут как бы улица вся не поползла...
   -- Не важно, граждане. Раненые, убитые -- всех сюда. Носилки какие-нибудь сооружайте.
   -- Туда, пожалуй, сунешься... Пожар!
   -- Шашек газовых там -- знаешь, сколько? Еще рваться будут.
   -- А что горит-то?
   -- Не здешний, что ли? Участок. Стража Коронная.
   -- Нич-чего себе!
   -- Ага, несут уже. Сюда, сюда!
   -- Врачи тут!
   -- Так им и дали выйти...
   -- Кому?
   -- Полон участок народа: заключенных. Которые с Кисейной. То крыло и горит, где предвариловка.
   -- Да, вон они, хоботари королевские: ящики выносят.
   -- У нас вечно так. Бумага людей важнее.
   -- Эх, а маски, небось, надевать придется. Дыму-то...
   -- Давно пора. Дальше дымить еще сильней будет.
   -- Лучше для лекаря маску найдите!
   Солдат без оружия много не навоюет. А лекарь без медикаментов да посреди улицы? Вот уже и раненых принесли -- а что с ними делать? Первым делом кровотечение остановить -- перевязать, затянуть, затампонировать -- уж как придется. Ожоги чистым полотном накрыть, да кто ж знает -- чистое ли оно? Переломанные конечности обездвижить, и дальше -- на Водорослевую.
   Не пускают в Четвертую, улица перекрыта. Кто-то из Стражи распорядился: ждать, пока приедут из тюремной больницы. Это здоровые могут ждать, а из раненых -- все ли дождутся? Вон тот, например, детина, на которого, говорят, балка упала. Или вот этот рыжий, с ногою, кем-то уже перевязанной.
   -- Наши раненые тоже ждут.
   Это объясняет стражник. Будто кому-то от того легче. И вдруг, схватившись за саблю, начинает остервенело вертеть головой:
   -- Ах ты!..
   Так уж устроен это прибор. Посреди шума, грохота, крика и ржания слышен гаденький писк. Ни с чем не перепутаешь счетчик Саунги. Кто-то поблизости творит чудо. Или молитву.
   Один пострадавший шевелится. Пытается, не поднимаясь, дотянуться до другого. И дотянулся. Бритая голова, бессмысленный взгляд. Вот этот, больше некому.
   Положенный удар на оглушение стражник нанести не успевает -- бритый валится сам. Лицом на мостовую. Стражник все же подходит, рывком приподнимает и переворачивает выявленного чудотворца. Подбирает с земли какую-то тряпку, принимается связывать руки.
   Доктору подвергать себя опасности -- последнее дело. А тот, кто подвергся сверхъестественному воздействию, тоже может быть опасен. Но мастер Талдин все же склоняется над рыжим.
   -- Назад! -- рявкает стражник.
   -- Да перестаньте Вы! Он всего лишь руки наложил. Целительство. А то когда еще из Вашей-то больницы приедут...

* * *

   74.
   За пять дней до Новогодия, ночь.
   Восточный берег, Старая Гавань. Старо-гаванский участок Королевской стражи.
  
   На Канатной улице светло и дымно. Толпа -- широким полукольцом на подступах к участку. Местные жители, разогнать их никто не пытается. Пожарным не до того, а стража и сама понимает, что на хороший заслон вверх и вниз по Канатной у нее сейчас не хватит людей. А на ларбарских горожан можно положиться -- когда дело идет об их улице. Не пропустят никого, потому что знают, чем опасен пожар в первую очередь. Расхитителями, конечно: где горит, там всегда воруют.
   Ежели злоумышленники всё устроили затем, чтобы выкрасть из предвариловки своих подельников, то ничего не выйдет.
   -- "Дом Печати", пропустите!
   Вестовщики нынче бегают не просто с тетрадками и карандашами. Волокут с собою здоровенный ящик: прибор для сумеречной съемки.
   -- Не ходили бы вы туда, ребята! Стража сейчас -- сами понимаете... Когда по ним самим ударит, они -- знаете, какие злые делаются! Вон, бегают. Озверели, ни про кого будь сказано.
   -- Тогда рассказывайте, мастерша, Вы -- как всё было. Как здравый наблюдатель.
   -- Будешь тут "здравый"! А если бы эти -- промахнулись? У нас дом-то на самый участковый забор выходит.
   -- Бомбу кинули. Да не одну, а две. Из кареты.
   -- А подробнее?
   -- А что -- подробнее? Одного на месте убило, осколками. Но кидали не в него.
   -- Кого "одного"?
   -- Городового, который на воротах. А метили-то в угол. Там у них -- лаборатория.
   -- Да не лаборатория, а оружейный склад, Челли. Вишь, как полыхнуло.
   -- Сам ты склад! Чего бы они тогда в противогазах все бегали?
   -- Челли, ну какой склад, камеры у них там. Вы сами посмотрите.
   Стражники кого-то вытаскивают на улицу, сваливают прямо на мостовую. Стаскивают газовые маски -- передохнуть.
   -- Задержанный. Небось, со своим осторожнее бы...
   -- Много там еще людей?
   -- Сгорят же!
   -- Задохнутся раньше.
   Десятник оборачивается к толпе:
   -- Э, нет! Эти сволочи у меня не сгорят. Они у меня на каторгу пойдут. Все!
   -- Да эти-то чем виноваты? Снаружи рвануло же!
   -- Вам всё -- снаружи. Что дальше вашей кухни, всё снаружи!
   А вот и подмога. По сравнению со здешними -- исключительно чисто одетый городовой. Судя по бляхе, аж с Западного берега.
   -- Господин десятник, а господин десятник, мне бы доложить.
   -- Чего еще?
   -- Да я, извольте видеть, с моста. С Каменного. Значится, стою сегодня, жду, когда сменят, вдруг слышу -- грохнуло. И пожар, его от нас видать. Я стою. Смотрю, понятное дело. А вскорости слышу: гремит. От вас, с Восточного, значится, берега. Вижу: едут. Возок в две лошади. Да быстро. А у нас, понимаете ли, на мосту-то, с этакою скоростью нельзя. Они, родимые, и так во всю прыть чешут, а этот еще и погоняет. Я -- свистеть, да куда там! Чуть самого не зашиб, шалый. Я еще подумал: чудно. Ну, после сменился, дай, думаю, схожу гляну, что горит. У меня сестра тут недалеко, на Копейной. Прихожу, значится, а тут говорят, будто с возка и кидали. Так я сразу к вам. Я возок-то запомнил. Если надо -- так и описать смогу.
   -- Надо!
   -- Значится, черный такой или темно-синий, крашеный. Высокий. Грузовой. Дверца большая сзади, и сбоку -- поменьше. С другой стороны не видел, может, тоже есть. Лошади две. Гнедые. Тоже грузовые. Ухоженные. Гривы подстрижены коротко -- в три пальца, считай. Чего еще? Ах да, кучер. Ну он такой был -- в плаще и шляпе. Бороды вроде нет. Росту среднего, но плечистый. Если под плащ ничего не подкладывал. Правит хорошо, уверенно. В том смысле, что гнать не побоялся. По Крепостной дороге они поехали. Дальше -- не видал.

* * *

   75.
   За пять дней до Новогодия, ночь.
   Восточный берег, Старая Гавань.
   Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы.
   Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения той же лечебницы.
  
   Думаете, я опять случайно напился? Вовсе нет. Нарочно. Всем назло и себе в первую очередь. А зачем эти дуры наговорили, что я на Нариканду похож. Так вот, пусть все видят: ни капли не похож. Господину Нариканде так не нажраться.
   Доводилось кому-нибудь просыпаться среди ночи на улице безобразно пьяным, да еще обнимающим за плечи неизвестное существо? Именно таким я себя и нашел. Где-то на пересечении Стрелковой и Самочинной. Вот только не надо грязи -- ничего я не валялся под забором, а медленно брел в сторону Складской. С мастером Чанчибаром, сопящим под боком.
   Так. А что, собственно-то, произошло? Сотника Нариканду я помню, в костюме такой сидел, девиц этих из хора тоже помню. А Чабира -- нет. Еще бабушка была. Она Гамми к моим отправила -- предупредить, чтобы не беспокоились. А я ей все говорил, что не надо, дома про меня никто и не вспомнит. "Вот заодно и напомним" -- решила старушка. Святая женщина. И самогонка у нее хороша!
   Потом помню: музыка играла. Гудок, кажется. Ага, значит, Чабир все-таки был. Разумеется, был, его ж девицы все просили сыграть "Лошадушек". И сами они выли вдохновенно и жалобно. А после как-то быстро все разошлись. И теперь Чабир меня куда-то несет. А куда? К сотнику, конечно, ясное дело.
   -- Чабир... Чабир, только не на площадь Ликомбо, слышишь?
   -- Чего?
   -- Куда ты меня? Я ж просил: в другой раз брось, где найдешь, а ты...
   Орк останавливается. Осторожненько, чтобы не уронить, прислоняет доктора к стеночке.
   -- Повтори. Куда, по-твоему, мы идем? На какую площадь?
   -- Ли... этого самого... Комбо.
   -- И давно я служу в Охранном?
   -- Ну так все же знают... Ты ж правильный у нас. Чудотворца давеча поймал. Ры-ца-ря!
   Ой, что это мне такое в щеку врезалось? Да сильно-то как! А, это чанчибаров кулак. Ну, значит все в порядке.
   -- Ты только подумай, Чабир. Рыцаря Безвинного... Точнее, Безвидного... Нет, правильно, Без-вин-но-го... Да погоди ты руками размахивать. Безвинного не потому, что невиноватого, а потому что не пьет. Смешно, правда?
   -- Обхохочешься.
   А Чабир наш на кота похож. Зрачки у него при свете -- как щелочки. А еще если поймает кого -- так уж не выпустит. Стало быть, и меня тоже дотащит. Весь вопрос -- куда?
   Многие, когда выпьют, злыми становятся. Только не я. Да мастер Харрунга во хмелю лишь веселее делается. И спеть может, и сплясать. И опять же -- праздники скоро. Что за народ в Старой Гавани? Времени -- всего ничего, а они уже спят. Чабир, а Чабир? Давай их разбудим! Вот прям сейчас. Ты мне сыграешь, а я спою! Как это не на чем? А гудок? Ах, у Магго оставил...
   Чанчибар оставил гудок у Минору. Спрашивается -- зачем? А чтобы потом вернуться.
   -- А я все знаю, Чабир. Ты его нарочно забыл. Чтобы снова потом прийти. Потому что ты -- знаешь, кто? Грязный смешивец... Смешанец... Смешенец... Только почему -- грязный?
   Ох!.. Так ведь и скулу своротить можно. Да, грязный-то теперь я. Потому что упал. А отчего упал? Оттого что орк мне снова вмазал. Да посильнее, чем в первый раз. А потом еще...
   -- Заткнись, Харрунга. И больше -- чтоб никогда, понял?
   А чего ж не понять? Никогда и никому не говорить, что Чабир Чанчибар влюблен в Минору Магго. Ну хорошо, не буду. Но молча-то идти -- что за радость? И опять же -- куда мы идем? Домой? К кому домой? К те-бе?
   -- Так ты, Чабир, не просто смешенец, но еще и страмец!
   Ох! Все, молчу, молчу. Да молчу я уже! Думаешь, кулаки отрастил -- так все теперь можно? А если ты мне нос сломал? Ага, как же "сам и починишь"! А мне завтра на работу. Исполин еще вообразит, будто я снова напился. Знает? А вдруг -- не знает? А что вы вообще про меня знаете?
   -- Нет, вот ты мне сейчас прямо и скажи: что ты, Чабир, про меня думаешь? Ах, не скажешь? Так я сам скажу. Думаете, что я Охранному служу и на всех стучу? Так вы верно думаете. Стучу! И что я пьянь последняя! И что я не успокоюсь, пока всех баб не перепробую, потому что у меня обеты Рогатому? И я тебе скажу -- правильно думаете. Так и есть. И поэтому дай мне по роже уже за все, и брось где-нибудь здесь, под забором. Потому что нельзя такую сволочь в приличный дом приводить. Хороший такой дом в Орочьей Слободке...
   Вот, кстати, и она. Фонарей и в помине нет. Сторож на воротах мастера Чанчибара знает давно, к поздним его приходам привык, не удивляется. Только скажет по-орочьи:
   -- Здорово, доктор! Не попусту, смотрю. Чего несешь, похвались!
   -- Друга. Пьян.
   -- Чую. Про Участок слышал уже?
   -- У?
   -- На Канатной Стражу взорвали.
   -- Угу. Вовремя.
  
   Часть шестая. Итоги
  
   76.
   За четыре дня до Новогодия, раннее утро.
   Загородная усадьба к северо-западу от Ларбара.
   Мастер Моти Бенни, мохноног
  
   На кухонном столе разломанные хлебные лепешки, недоеденный сыр и три пустые кружки. Думалось: наскоро перекусить, и -- в путь. Тачи даже куртки не снял, не говоря уж о сапогах. Мохноног горько вздохнет: опять загадили пол, никак не приучишь к чистоте этих маловеков.
   Да и манеры у них: это ж надо -- уснуть прямо за столом. Парень в клеенчатом плаще уткнулся щекой в хлебные крошки, даже в сторонку их не отмел. Одна рука обнимает голову, вторая свесилась вниз. Тачи по своему обыкновению вытянул ноги, голову уронил на грудь, руки сложены на коленях. Крепко спят гости, не скоро проснутся. Пора?
   Ранец с препаратами уже собран, а вот лабораторную посуду придется оставить. В пути -- только помеха и лишняя тяжесть. Деньги зашиты в куртку. Не прежнюю, рыжую, из Тепловой Гильдии, а обычную. Бенни подойдет поближе к столу, покачает головой.
   -- И ведь когда вы-таки проснетесь -- самим же будет противно. Разве так можно с едой? И что потом? Попытаетесь выбраться. Сколько времени уйдет у тебя, Тачи, на то, чтобы понять: окна здесь не выбьешь -- укреплены против воров? Значит, сломаете дверь. Отдышитесь и попробуете скрыться? Уйдете на север, на Дибулу, как и хотели? Или по дороге вас перехватят. И на допросах вы станете геройски молчать. И это вместо того, чтобы сказать, как все было. Впрочем, разве ты, неизвестный возчик, или даже ты, Тачи, знаете на самом деле, как все было?
   Мохноног берется за тряпку. Осторожно, чтобы не разбудить спящих, стирает с пола комья грязи. Весело потрескивают дрова в печи. На кухне становится жарко.
   -- Ладно, Тачи, настало время рассказать хотя бы тебе. Я ведь уже говорил: ты тогда еще не родился. Действительно, откуда же тебе знать о том, как некогда некий мохноног изобрел некую смесь? Да не отраву для грызунов, не удобрение -- нечто получше. Не стану утруждать твою голову подробностями. Взрывчатое вещество большой мощности -- так понятно? Лучшая разрядная работа за последние полвека. И по наивности души предложил ее Короне. И что? Думаешь, хоть кто-нибудь это оценил? Короне оказалось важнее, не что открыто, а кем. Кем? Нелюдью, мохноногом. Стране оказались не нужны такие герои. А коллеги по Университету просто завидовали.
   Уборка завершена. Мохноног достает с полки узелок. Внутри -- такие же лепешки и сыр. Укладывает его в сумку. Подумав немного, зачерпывает из банки горсть нарезанных сушеных яблок. Прячет в карман.
   -- Работа была забыта. И мне посоветовали тоже о ней забыть. А через годы я узнал, что мое детище таки прижилось. Не у нас, на Вингаре, под дурацким прозванием "дафаран". И даже вовсю производится. И имеет успех. Больше того -- Мэйанская Корона его закупает. В строгой тайне, разумеется. Мило? Но тогда я, конечно, пытался бороться. И коллеги с молчаливого попустительства Короны взялись объяснить мастеру Моти, что он их позорит. Видишь ли, столь откровенно просится в Охранку считалось постыдным для грамотея. Место для объяснения они выбрали подальше от Университета, в Старой Гавани. Как раз неподалеку от Механических Мастерских. И меня же после всего этого забрали в участок. Его как раз только отстроили.
   Бенни подходит к печи, дотягивается до печной вьюшки, задвигает ее внутрь. После присаживается у створки, подбрасывает в пламя еще дров. Дуб и береза -- чтобы горело жарко и долго. Извлекает из сундука просторный кусок холстины.
   -- Скажи, друг мой Тачи, не задавался ли ты вопросом -- а откуда я собственно знаю, в какой именно камере сидит твой гармонист? Так вот я тебе отвечу: этого я не знал. Более того -- мне оно совершенно безразлично. Так что же мы взорвали сегодня ночью? Все очень просто, Тачи -- это была моя камера, та самая, где некогда сидел я. А ведь я тебе намекал. Но вряд ли ты теперь посоветуешь страже поднять архивы. И они, олухи, тоже не догадаются.
   Мохноног притворяет дверь, проходит в гостиную. На стене все также улыбается портрет господина Маррбери. Чтобы достать до него и снять с полки, мастеру Моти требуется приставить стул. Человек дотянулся бы и так.
   -- Высокородный господин! Уровень обогрева в этом помещении скоро сделается совсем неподходящим для Вас. Не изволите ли отправиться на прогулку?
   Боярин молчит. Но, кажется, не возражает, когда его бережно заворачивают в холст и прячут в дорожную сумку. Теперь все готово, но Бенни не спешит. Притаскивает из соседней комнаты когда-то позабытый на даче плакат МСТ. Плотная и хорошая бумага, не пожадничали Трудящиеся. На обратной его стороне рисовать хорошо и удобно. Жаль -- за чернилами надо снова бежать на кухню. Впрочем, сгодится и вакса из прихожей... Да, надо еще на забыть отворить двери конюшни и денники. Зачем же живой твари страдать почем зря?

* * *

   77.
   За четыре дня до Новогодия, полдень.
   Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница.
   Мэнгри Барданг, сотник Старо-гаванского участка Королевской стражи.
   Джангабул, его Единый Бог.
   Позже -- Ручи Калле, недужный.
  
   Что хорошо, Господи: все живы. На воротах Ади досталось крепко. Дыма многие наглотались, хотя и в масках. Ожоги -- у Якуни и еще у двоих. Из задержанных плохи Варрута и Ламби, да Райлер -- после одержимости.
   До чего в Ларбаре любят погорельцев. Вернулся нынче в город Дабураи Лутамбиу, глава Семибожного Братства. С поезда -- сразу в участок. Видно, его телеграммой предупредили, что его ребята сидят у нас. Прибегает на Канатную, видит пепелище, пожарных, взрывников. Так он, не заходя домой, к детишкам и супруге, бросился искать: где теперь Старо-гаванская Стража?
   А нигде. То есть всюду, как положено Земному Образу Закона. Подследственные в тюремной больнице на Желтой заставе, кроме чудотворца и соседа его. Тех забрали все-таки на Ликомбо.
   Меня Лутамбиу нашел: в Управе. Хотел сдаться с повинной. За ту вину, что ничего не знал. "Проглядел недопустимые поползновения". Пока что задержан, отослан в Гончарный участок. Они нам половину своих камер предоставили.
   А лабораторию -- Западный. ОО тоже с исследованиями всячески обещало помочь. Кажется, одно пожарные уже установили: рванул у нас дафаран, то же зелье, что на Кисейной. По особенностям горения. Только в гораздо большем объеме, чем там, и скорее всего -- в виде бомбы.
   Гренадеры. Кинуть снаряд из движущейся повозки, через ограду, не так-то просто. Но знаток этого искусства у нас на примете уже есть: Моти Бенни, обиженный вояка-отставник. Он же непризнанное светило в области химии. Добытчик разных товаров, многолетний доброхот многих наших подследственных механиков.
   На Мельницах его ждут. На квартире у Тачи тоже. И в Мастерских. И в Народном театре. И еще по четырем адресам, включая здешний. Потому что не понимаю я теперь, как Первая лечебница сумеет оказаться не завязанной в это дело.
   Повозку, подходящую по приметам, рано утром нашли. Брошена была на Приморской дороге, за городом, без коней. Видимо, ездоки их в поводу увели или уехали верхами.
   Записан этот возок за Сельскохозяйственной гильдией. Вверен в долгосрочное пользование некому Ручи Калле. Мохноногу, огороднику из поселка Яблочного за восточной окраиной. Я уж готов был услышать, что никакого Ручи в Яблочном нету и не было -- как Венко Луппи среди тепловиков. В доме действительно пусто. Следов подпольного химического производства не обнаружено. Однако сам Ручи существует. Двадцать третьего числа сего месяца поранил ногу при работе в саду, по знакомству был устроен на излечение в Первую Ларбарскую. К доктору Чиллу Пулли.
   Кабинет профессора Мумлачи находится на втором этаже, в самом конце коридора. Другого бы посетителя остановили еще на входе: куда ж это Вы, милейший, -- в Хирургию да в верхней одежде, да в сапогах? А Мэнгри вот препятствовать не решились. И не потому, что стражничий сотник. Слишком грозен нынче вид у господина Барданга.
   Из дверей с надписью "Перевязочная" высовывается румяная девичья мордашка в зеленой косынке. Дожидается, когда Мэнгри поравняется с ней:
   -- Господин сотник, спасибо Вам за нашего Талдина!
   О пользе хмельных возлияний. Вместе с пострадавшими вчера увезли было и врача, который им помогал. Как этот доктор оказался на Канатной -- говорит, что случайно. "Шел домой, увидал над крышами зарево... И исполнил свой долг. А личность мою, если нужно, подтвердит господин сыскной сотник, имени не знаю, восточный такой человек. Потому что мы с ним за полтора часа до пожара вместе выпивали. В гостях у Магго. Как, вы не знаете мастершу Магго? А еще лекарями называетесь..." Одного не понимаю: с чего он решил, будто я помню, как его мне назвали? Но я подтвердил. Зря, как вижу.
   После недолгого разговора с профессором сотника провожают в одну из палат. Раненный мохноног там и вправду лежит. Один. Требование Короны -- перевести его в отдельное помещение. Называет себя: Ручи Калле, огородник. На вопросы отвечает с готовностью. Применительно к мохноногу это значит -- не дожидаясь, пока Корона спросит что-то сверх данных из гильдейского удостоверения.
   -- Мягкотелые, господин сотник. Мы их устрицами и не называем никогда. Почему -- спросите? Так потому что они виноградные улитки. Сухопутные, так сказать. "Мягкотелые по-восточному". Заметьте -- ни слова лжи. Яблочный -- он же к востоку от Ларбара.
   -- За Вами числится возок. Грузовой, трехдверный, выкрашен черным. Колеса окованы. Две лошади: гнедой масти, гривы стриженные. Так?
   -- Изымете? Но ведь ничего ж противозаконного, господин мой. Ну сами посудите: наши-то виноградные морских чем хуже? Это ж если только кто понимает. Так он там и покупать не станет. Вот Вы! Вы же -- понимаете. Вы же -- не станете? А остальным -- не все ли равно? Природное продовольствие, никакой отравы.
   -- Уважаемый Ручи Калле, Вы задержаны Королевской Стражей Приморья по делу о взрыве на Канатной улице двадцать шестого числа месяца Целительницы сего года. Подрывники приехали на Вашей повозке. Обычно Вы ею правите сами?
   -- А что с лошадьми?
   -- Пока не ясно. Извольте отвечать на вопрос.
   -- Бывает, что и да. Или Ча. А как это -- "не ясно"? И еще -- это даже по документам видно -- двадцать шестого я ими править никак не мог. Ну сами посудите: я -- и Крамола?
   -- Кто такой Ча?
   -- Так работник мой. По найму. Ну, то есть, по договоренности. С лета еще.
   -- Полное имя, прозвание, племя, возраст, приметы.
   -- Да эх, господин мой, прозвание... Лунча -- это имя. Я ж объясняю: по договоренности. Значит, бумаг не спрашивал. Вы ж вообразите: ведь как хорошо, когда у каждого будет причина помолчать. Ну, молодой по-вашему. Человек. Дюжий такой мальчик, расторопный. Волосы цвета репы поспевшей. На баллуского усача похож. Только без усов и бороды... Ну знаете же -- собаки такой породы. Вам собака не нужна? Для розыска. След умеет брать.
   -- А собак вы из кого растите -- из крыс амбарных?
   -- Из щенков. Но Вы -- зря Вы так. Крыса ведь -- умнейшее животное.
   -- Одежда какая у Вашего работника на это время года?
   -- Теплая. Я ему фуфайку подарил. Но еще плащ клеенчатый есть. Сапоги тоже.
   -- Шапка?
   -- Есть. Камбуранка. Еще он шляпу носит. Когда к зазнобе своей идет. В город. Но тут я Вам скажу: видел я эту зазнобу. Страмота -- да и только. Вот у нее -- да! И усы, и борода -- все на месте.
   Сотник достает из сумки листок с набросками. Несколько разных человеческих лиц:
   -- Тут Вам никто не знаком?
   -- Она! То есть, пожалуй, он. Зазноба.
   Мастер Тачи из Механических Мастерских. Зарисован по описаниям гильдейских товарищей.
   Батрак Лунча условно подходит под описание нашего возницы. Двое в повозке -- друг его Тачи и кто-то еще. Возможно, Моти.
   Больничное начальство под свою ответственность заявляет: недужный Ручи с тех пор, как поступил сюда, лечебницы не покидал.
   -- Где Вы видели Вашего работника с его приятелем?
   -- Около Восточного вокзала. Лунча у меня отпросился, как товар разгрузил. Правлю домой сам, у переезда вижу -- эта парочка.
   -- А почему Вы решили, что этот парень и есть "зазноба"?
   -- А Ча говорил, что к ней пойдет. Ну а еще не скажу, что они в обнимку стояли, но уж голова к голове -- точно.
   -- Не знаете, где "зазноба" живет?
   -- А откуда? Я ж с ним не беседовал, только видел. Но в городе, наверное. Лунча тоже все в город перебраться думает. Кстати, а сам-то он -- где?
   -- В розыске. Чем скорее отыщется, тем лучше для Вас.
   -- Ага, понимаю. Лошадок, значит, он свел. Развелось, однако, жулья!
   Огороднику предлагается еще один рисунок:
   -- Вот эта особа Вам не знакома?
   -- Мохноног. Вы не обижайтесь, господин сотник: сразу видно, что люди рисовали. Как если бы Вам предложили опознать личность, которую Вы только при чародейском свете видели, да и то слабеньком. Или наоборот, очень резком... Нет, этого мастера я не знаю.
   Почти в точку. Рисовал Моти Бенни художник из ОО, глядя в хрусталь через плечо кудесника-ясновидца. Засекли мохнонога в утреннем тумане, где-то в полях. Что и неудивительно, раз повозку бросили за городом. Лошадей рядом не было. Направлялся Моти в Ларбар или от Ларбара -- непонятно.
   Увидеть таким же способом механика Тачи и возницу не удалось.

* * *

   78.
   За четыре дня до Новогодия, четыре часа дня.
   Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница.
   Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения.
   Дангман Чамианг, дежурный ординатор Третьего хирургического отделения.
   Рабочий день мастера Чанчибара уже с полчаса как закончен. Недужные прооперированы, записи в тетрадях сделаны, и даже балахон повешен в шкаф. А доктор все не уходит. На рабочем столе -- самом дальнем от окна -- раскрыты "Очерки военно-полевой хирургии" мастера Ичаварры. Только читать что-то не хочется. И кофея больше не хочется -- одиннадцать чашек уже выпито за день. Но кофейник на спиртовке все равно греется. Может, хоть дежурному лекарю пригодится. Если у того, конечно, проснется совесть, и он изволит наконец заглянуть в Четвертую хирургию.
   Дежурит сегодня, разумеется, Дани. Кого другого Чабир бы не стал дожидаться. И тревожиться бы не стал. А этот... Мало ему давешнего безобразия, учиненного со Стражей, он еще и опаздывать взялся. А то и вовсе на работу не приходить -- все равно уволят! Мастер Чанчибар подождет еще с четверть часа. А после -- придется идти искать.
   "...ибо в рыхлой клетчатке подгрудного пространства могут встречаться лимфатические железы, находящиеся на пути иногда проходящих здесь лимфатических сосудов, и железы эти могут дать начало аденофлегмоне под грудной мышцей."
   -- Чабир, а Чабир? Сознайся: это -- ты?
   Доктор Чамианг остановился в дверях. Глядит проницательно.
   -- Что -- я?
   -- Таве в глаз -- ты заехал?
   -- С чего?
   -- Не скромничай, друг мой. Видна рука мастера.
   Мастер Дангман закрывает за собой дверь. Подходит ближе и усаживается прямо на стол:
   -- Я уже час, как здесь. Захожу в ОТБ за кофеем. Там -- Харрунга. Сидит, ложку мою к щеке прижимает. Я даже забирать ее не стал -- ему нужнее. Ну и что? Где вчера был Харрунга? В гостях у Магго, вместе с тобой. Много ли требуется воображения, чтобы понять, с кем он там подрался?
   -- Ну?
   -- Что "ну"? Не с Талдином же! Талдина вчера за другое замели, говорят. За отвагу на пожаре. Нет, право слово, я не понимаю нашу Корону. Меня вот тоже -- ни за что ни про что. Добро бы я еще что-то сделал. Но я же не делал ничего! Ты слышишь, Чабир? Ни-че-го! Ну ладно там взыскание за пьянку, за безобразие, за какой-нибудь проступок.
   -- Не оказал содействия.
   -- Пытался не оказать. А Талдин вот оказал -- и что? Или, ты думаешь, он из-за меня пострадал? Но ты ведь так не думаешь, правда?
   -- Угу.
   -- Тогда возвращаемся к мастеру Харрунге. Так за что, ты сказал, ты его стукнул?
   -- У него не спрашивал?
   -- Да как же не спросить! Только Тава говорит, что не помнит. И я ему верю почему-то. Но ты-то -- должен помнить, а?
   -- Просил.
   -- Ага. Так и сказал: "Чабир! Дружище! Дай мне, пожалуйста, по морде. Лучше -- вот сюда и сюда...".
   -- Угу. "Раз меня тут никто не любит...Да и за что меня любить?".
   -- Но это же гнусная ложь!
   -- Ложь. Его, не моя.
   -- Чабир, но когда тебе так говорят, надо же немедленно начать объяснять человеку, что ты его любишь. За то-то и сё-то. Как можно подробнее и дольше. Лучше даже по пунктам.
   -- Я объяснил. Действием.
   -- Что? Неужели единственное, что ты любишь в Харрунге, -- это умение держать удар? Но ведь это дурно, друг мой. Дурно и явно недостаточно.
   -- Пойти добавить?
   -- Вот кто ему добавит -- так это мастерша Харрунга. Ночевал он, как я понимаю, у тебя?
   -- Угу.
   По лицу Чабира видно, что на Харрунгу он давно уже не сердится. Да и когда это мастер Чанчибар сердился на тех, кому оказывает гостеприимство? Доктор Дангман знает об этом не понаслышке.
   -- Можно подумать, Таву любить не за что. Да хотя бы за одно то, что он в любви этой твоей нуждается. И не скрывает, как некоторые. Он вообще ничего не скрывает. И что ни делает -- все с душой. И выпивает, и работает. Приятно.
   -- Ты его -- за это?
   -- Ну да. А еще за то, что нам с ним разные женщины нравятся. В смысле -- не одни и те же. А значит, никто не обижен, и все вниманием охвачены. Разве это не замечательно?
   -- Угу. Каждая женщина имеет право на счастье?
   -- Именно. Но речь сейчас не об этом. Сам-то ты из-за чего расстроился?
   Мастер Чанчибар захлопывает книгу, поглядывает на приятеля снизу вверх. Когда болтаешь по пустякам -- можно делать вид, что читаешь. Но теперь разговор становится серьезным. Для орка Чабира -- очень серьезным.
   -- Не дотянул. Значит -- предал.
   -- Барышню Магго. Чего-то важного для нее не сделал. А что ей, собственно, нужно-то было? Ты это понял? Ей зачем-то в тюрьму очень надобно. Вот ты ей в этом готов способствовать?
   -- В рабы отдать. Хорошего человека. Не могу.
   -- Значит, есть все-таки предел? Обругать хорошего человека -- можно, по роже заехать -- пожалуйста, а тут -- нельзя?
   -- И что теперь? Мать смирилась.
   -- "Отдать"? Отдать можно кого-то, кто тебе уже принадлежит. А с чего ты взял, что это так? Всею силой собственной любви живое существо не присвоишь. И очень хорошо на самом деле, что это так. Иначе я бы уже был раб не то что дюжины господ, а половины Ларбара.
  

* * *

   79.
   За четыре дня до Новогодия, около семи часов вечера.
   Западный берег, Коронная часть. Квартира госпожи Маррбери на Диневанской улице, 7.
   Боярышня Маррбери, хозяйка.
   Благородный Таррига Винначи, гость.
   Дунга Гидачи, десятник Сыскного отдела Старо-гаванского участка Стражи.
   Стражники из Коронного участка.
  
   Мэйанские граждане, чьи отношения с законностью небезупречны, по театрам не ходят. Балаган -- развлечение, угодное Судии. Если совесть нечиста -- покарает или обличит устами своих служителей. "Ты! Предатель рабочего дела!" -- взвоет с помоста праведный дух... Можно подумать, божья кара в другом месте не настигнет.
   Божья кара. Отчего-то Судия не торопится наказывать истинно виновных. Мардарри, которого больше нет, Гирри... А Тачи еще жив? Вы уверены, что жив. Свидетельство тому -- вчерашний взрыв. И что теперь будет с Вами?
   Если кто-нибудь думает, что после утренних вестей Вы застрелитесь или, к примеру, отравитесь -- так напрасно. Не станете Вы стреляться. В лучшем вкусе мэйанского Семибожия поедете в театр. С доброю своею подругой, госпожою Маррбери.
   Речная лилия в темно-каштановых волосах. Очень немногие знают, сколько ухищрений затрачено на то, чтобы скрыть седину. Платье цвета топленого молока вышито золотом. Ах, как бы блистала нынче вечером госпожа Маррбери в театральной зале, когда бы не уснула внезапно. Вот так -- прямо на полу, спиною к зеркалу, опершись на скамеечку.
   Все, Таррига, можете отпускать кучера. Покуда Вы ходили вызывать экипаж, дама успела приложиться к бутылке. Кажется, уже третьей по счету за сегодняшний день. И что с ней -- такою -- прикажете делать?
   Будь вы любовниками, как поговаривают некоторые злые языки, -- Вы раздели бы ее, уложили в постель. Может быть, так и поступить? Едва ли боярышня припомнит наутро, как оказалась в кровати. Или встряхнуть как следует, отхлопать по щекам, приводя если не в чувства, так хоть в сознание? Тоже не годится...
   А ведь четверть часа назад еще была ничего. Разве что слегка во хмелю -- но это как раз обычно. Не хватает только, чтоб с госпожой Маррбери удар случился. Нет, господин Винначи, Вы прямо-таки счастливец!
   Запойного порошка в доме нет. Или запасы надежно спрятаны. Напоить водою с лимонным соком? Это если госпожа сможет пить. И хорошо бы, чтоб еще лимон в доме отыскался. А если вправду удар? Вы ведь ни разу не видели, как это случается. Как понять -- спит человек или в обмороке? Может, за лекарем лучше послать? Ну и кого Вы пошлете, если прислугу она отпустила еще с утра? Дворника? А лекарь придет и опять заявит, что госпожа Маррбери всего-навсего безобразно пьяна. Так что погодите уж Вы с лекарем...
   В любом случае в кресле боярышне будет удобнее.
   Именно сейчас кому-то надо позвонить в дверь. Впрочем, возможно, это и кстати. Если вдруг вернулась прислуга, отправите ее за семейным доктором. Хотя... Разве у служанки не должно быть своего ключа?
   А если это -- Венко? Как и в тот раз: не застал Вас дома и направился сюда. Если взрывчатку для Тачи изготовил все же не он? Узнал про вчерашнее и теперь разыскивает Вас. Сами-то Вы в последние дни так и не отважились посетить мастера Луппи. "Маленький старый мохноног, рискуя жизнью, готовит удобрения, а вы... Используете его без зазрения совести! Чтобы в итоге всё свалить на него..."
   Или ночью на Канатной был не Тачи? Затея в "Петрушке" не удалась -- почему бы Охранному не повторить свою попытку? Семеро на помощь, Вы этак скоро умом тронетесь! Почему именно Венко? Мало ли кого принесло в дом к госпоже Маррбери.
   А ведь это к Вам. Точнее, за Вами. Десятник из Старо-гаванского участка -- Вы уже видели его там -- и городовой. И с ними кто-то из местных, с Западного берега, судя по бляхе.
   -- Благородный Таррига Винначи, вольный исследователь при Приморской Механической гильдии, глава Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся -- это Вы будете?
   Незыблемые в своей глупости стражничьи порядки. Господа из участка, верно, не признали Вас при -- которой уже -- встрече? Или ожидают, что Вы назоветесь сейчас пророком Байчи Ларбарским?
   -- Вы нынче утром, говорят, какое-то заявление сделать желали?
   Когда бы это могло Вам еще хоть чем-то помочь...
   -- Послушайте, господа, вы бы не могли прийти в другой раз?
   Что за бред Вы несете, благородный Таррига? Полагаете, у Стражи только и дел, как бегать за Вами по всему Ларбару, дабы выслушать какое-то заявление?
   Сыщик из Старой Гавани переспрашивает -- участливо, не по уставу:
   -- В другой раз... А что стряслось-то?
   Здешний городовой пытается -- мимо сыщика, мимо Вас -- пройти в комнаты. И еще на лестнице стоят двое.
   -- Вам сейчас действительно необходимо мое заявление?
   -- Нужен Ваш товарищ по Союзу, мастер Тачи. Срочно. И еще мохноног. Не изволили припомнить -- некий Луппи?
   Выговаривая всё это, сыщик надвигается на Вас. Неторопливый, словно древний Исполин. Значит, все-таки Венко...
   -- Здесь нет никого, кроме меня и хозяйки квартиры. Она спит.
   А посторониться Вам ни в коем случае нельзя. Не хватало еще разбудить госпожу Маррбери. Слава Семерым, что она не слышит сейчас имени своего истопника. Потому что вспомнит, непременно вспомнит -- и окажется соучастницей. Вольной, невольной -- станут ли они разбираться?
   -- Стало быть, так, благородный Винначи. Или подрыв на Канатной устроили трое буйных -- и тогда Вы и в целом МСТ отвечаете за то, что не исключили их доступ к беззаконно приобретенному вами опасному зелью. Контрабанда -- само собой, но пока речь не о ней. Или же это сделали члены Вашего Союза. Не самовольно, а с ведома остальных товарищей. И с Вашего, конечно. Тогда, по большому счету, буйные могут и вечно в розыске ходить. Потому как ответственное лицо имеется. И куча рядовых "трудящихся" на придачу.
   Трое буйных, Таррига, -- и двести восемьдесят три Ваших товарища останутся на свободе. На председателя Союза подобная непричастность, кажется, не распространяется? Правда, Вам бы еще хотелось понять: говорит ли этот десятник от собственного имени или передает предложения своего начальства?
   -- Проще говоря: на этот час дело еще можно свести к уголовщине. К нескольким преступным деяниям внутри некого сообщества, в целом вполне мирного. Не будет мне тех троих -- будет сообщество, подрывное само по себе, как целое. То есть настоящая крамола. Дело уже и сейчас не только в нашем ведении. Но будет отчасти и в нашем, потому что мы -- пострадавшая сторона. Вопрос в количестве тех, кого нам брать придется. Всех, кто на сходках замечен под вашими знаменами? Не верится мне что-то, что вы эту мерзость всем Союзом выдумали. Чтобы столько народу думало, думало, да в итоге этакую лажу спороло...
   Очень убедителен господин десятник. Беда лишь в том, что у Вас нету этих троих. Одного Вы не знаете вовсе, Тачи -- ума не приложите, где искать. Остается Венко. И отдать его невозможно.
   Очень хочется знать: обманул он Вас или нет. Ведь обещал же весь взрывчатый запас уничтожить. Получается, что сохранил и даже в дело пустил. Почему? На тачины уговоры поддался? Или тот его запугал -- угрозами и силою вынудил?
   В усадьбу Маррбери ехать Вам все же придется. И самому -- не Короне -- спрашивать с мастера Венко за все вольности на Вашей службе. Жаль, что прежде не собрались. В тюремной больнице, куда Варруту и Ламби отправили, побывали уже, а у Венко -- нет. И сейчас уехать нельзя -- пьяную боярышню не оставить. Может быть, хоть к ночи ей полегчает?
   -- Я понимаю, что Вы хотите сказать, господин десятник. И, поверьте, желаю Вам помочь. К сожалению, совершенно не представляю -- как? Мне на самом деле неизвестно, где искать мастера Тачи. И я не знаю двух других его сообщников. Если вчерашнее нападение на участок совершено им, то -- я согласен -- это дело рук буйно помешанного. Разумеется, никаких приказов подобного рода я не отдавал. И никакой разумной цели в этом деянии не вижу. Разве что показать собственную силу, но это уже... безумие. Не знаю, как это иначе назвать.
   Долго же Вы размышляли, благородный Таррига, -- стражники уже успели ввалиться. Двое городовых даже в комнаты нос сунули -- не прячется ли вдруг там механик Тачи. Ну что, господа, убедились? Может быть, на этом и распрощаемся?
   Из комнаты раздается слабый голос:
   -- Напрасно, господа. Его здесь больше нет.
   Боярышня сумела снова очутиться на полу. Сидит по-мэйански, скрестивши ноги. Хорошо еще, под платьем не чулки, а штаны, как и подобает правнучке дибульских кочевников.
   Стражники бросаются к ней.
   -- Вы это о ком, госпожа?
   -- Кого вы ищете. Он в имении.
   До чего же вовремя пришла в себя госпожа Маррбери! Надобно ценить подобную дружбу: кто еще сумел бы вот так, одним махом, разрешить все Ваши терзания?
   -- Перестаньте, десятник! Разве Вы не видите: госпожа... нездорова?
   Она поправляет цветы в прическе. Глазами неуверенно ищет что-то вокруг себя. Будто в раздумье: следует ли выпить еще или уже достаточно. Произносит с обычной своею гордостью:
   -- Мой Раббай.
   Слава всем богам!
   Городовой разочарованно присвистывает. И поясняет для собрата из Старой Гавани:
   -- Картина. С родственником ихним. Вечная морока -- как бы не украли.
   Сыщик, не таясь, принюхивается. Заметив это, городовой кивает на полку под зеркалом. Там -- начатая бутылка тардеванского золотого. Блистательно Вы сейчас смотритесь посреди этой комнаты -- обеспокоенный приживал при пьющей стареющей даме. Чего больше во взгляде десятника, обращенном на Вас -- отвращения или сострадания?
   -- Поедете со мной, благородный Винначи.

* * *

   80.
   За три дня до Новогодия, около полудня.
   Восточный берег, Старая Гавань, Четвертая Ларбарская городская лечебница.
   Мастерша Алила Магго.
   Уважаемая Аттарди Магго, ее мать.
   Минору Магго, ее дочь.
  
   Мастерше Алиле разрешено вставать и ходить. Пока недалеко -- только по этажу. И все-таки -- радость. Можно покинуть надоевшую уже палату, выйти в коридор, покурить украдкой под лестницей. И гостей принимать удобнее -- не будоражить всякий раз соседок.
   Здесь же, у лестницы, видавшая виды лавочка. Посетительницы уселись с двух сторон, чтобы каждой быть поближе к Алиле. Девушка -- по-школярски сложила руки на коленях, старушка -- деловито отсчитывает петли на спицах. За разговором можно и повязать, глядишь -- будет обновка к Новогодию.
   -- А он, милый, и говорит: "Я помощь без разбора оказывал. Кто из них стражник, а кто преступник -- мне без разницы". Ну и задержали его до утра. Но в лечебницу вашу таки послали. Приехал ваш, который по Безопасности, забрал.
   -- А мастера Курриби там все спрашивали, как это его в Старую Гавань занесло в такой час. А он всё отвечал, что у тебя был. Так, что вроде вот вам и причина: я от "своей Алилы" шел, мне ничего было не страшно и не трудно. Пожар -- ну, значит, пожар...
   -- Да ему-то спьяну когда чего страшно было?
   -- Все бы доктора спьяну так управлялись. Ожогов-то много было. И раненых. И под рукой -- ничего, только домашние средства, что там, на Канатной, соседи выдали.
   -- Ох! Уж где чего выпросить, когда ничего нет -- это Талдин умеет.
   -- Чего уж ты так-то? Хороший же человек.
   -- И потом, он не нарочно. У мастера само так получается.
   Мастерша Алила посмотрит сначала на мать, потом на дочь. У обеих лица совершенно невинные. И это -- самое подозрительное.
   -- Так, девочки... Сватаем меня, значит? Помереть не получилось, так хоть замуж сходи?
   -- Матушка! Мы-то -- что... А мастер свататься -- будет. Мы просто чтобы предупредить.
   -- А то я сама растеряюсь? А от растерянности еще и соглашусь, да?
   -- Или обидишься. А он -- не со зла.
   -- Или -- еще хуже -- откажешься.
   Хорошо бы сейчас закурить. Крепко-крепко затянуться папироской. И плевать, что доктора запрещают. Да при матери с дочкою -- нельзя.
   -- Я ж и не спорю, что он хороший. Только смысл-то -- замуж выходить? Сто лет же друг друга знаем. Ну было бы мне хоть двадцать, а то...
   -- Да мы же не затем сватаем, чтобы замуж. Просто -- чтобы его не гнать. Не так много на свете людей, кто кого-то любит. Может быть, он сам этого не знает, но -- любит.
   -- Да знает, знает. Все он уже знает. По крайней мере -- говорит.
   -- Чего: вот так, приходил уже, сказал?
   -- Успел уже.
   -- И -- что?
   -- Я ж его как облупленного знаю. Со школярских еще времен. Всё где-то рядышком маячил. Так уж надоел.
   -- Глаза, значит, намозолил? Так ведь чем ближе будет -- тем меньше заметно.
   -- Пьющий. Разведенный. Нелепый. И любит иногда правду в глаза говорить -- когда его о том совсем и не просят. Горе горькое!
   -- То есть -- отказала?
   -- Зачем -- отказала? Не-ет...
   -- "Ужо я ему тако-ое устрою, сам рад не будет" -- так?
   -- Поглядим, Минни. Поглядим.
  

* * *

   81.
   За три дня до Новогодия, вечер.
   Западный берег, Юго-западная часть. Шатерный рынок.
   Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы.
   Мастерша Ратамми Харрунга, его жена.
  
   Странная это штука -- бабская память. Ведь сколько раз я Тамми объяснял, чем малокровие от белокровия отличается. Все равно выучить не может -- всякий раз путает. А вот что надобно к новогоднему столу купить -- безо всякой бумажки помнит. Я бы уж дюжину раз сбился, а она ничего из виду не упустила. Так что таскается теперь мастер Харрунга по рынку, как вьючная лошадь. С кульками и сумками в каждой руке да еще и с заплечной торбой. А мастерша Харрунга впереди вышагивает, озерную душицу выискивает. Будто бы обычная луговая в чай не сгодится.
   Мало нынче народу на улицах. Раньше-то бывало перед Новогодием на рынке -- не протолкнешься. А сегодня стражи больше, чем покупателей. Грех сказать -- спасибо негодяям, что участок в Старой Гавани взорвали.
   А от меня, выходит, спасибо отдельное. В ту ночь я у Чабира ночевал. Эта скотина, кстати, меня поутру даже на работу разбудить не озаботилась -- пришлось с супругою его объясняться. Но дело не в этом. Возвращаюсь я домой следующим вечером и жду, что со мною снова разговаривать не станут. За пьянство, за отлучку и за морду побитую. А Тамми -- давно уж такого не было -- моему приходу обрадовалась. Нет, на шею с объятьями не кинулась, конечно. Просто подошла, рядышком села, совсем вплотную, и все на меня смотрит. Что уж ей там за ночь да за день передумалось в свете последних-то новостей?
   Вот тогда мне грустно и стало. Оттого, что Ратамми зря напугал, хоть и не нарочно. А еще оттого, что она сразу о плохом о чем-то подумала. Ну ведь какая другая баба ревновать бы прежде всего взялась. А эта -- точь-в-точь, как матушка моя. Или меня дома за мужа уже и не держат?
   -- Будешь?
   На лотке -- пирожки с колбасой, печенкой и луком. Называются "складнями", пекутся прямо тут, на базаре. Нарочно для тех, кто после Новогодия на весь месяц Безвидного принимает обет поста. Баловство напоследок. Пивом поблизости тоже торгуют -- и эту бочку тоже уберут, как только кончится праздник. Из уважения к семибожным трезвенникам.
   Мастерша кивает на пирожника. И тем же движением обводит и бочкаря, и скамейку под навесом.
   Доктор Харрунга будет и то, и другое.
   А к господину Нариканде я вчера вечером заявился сам. Впервые без вызова и приглашения. Зато с бумагою о механике-гармонисте. С той самою, о которой мы уже говорили. Свиньею буду -- а господин сотник-то меня ждал. Знал, что не сегодня -- завтра приду, знал -- зачем. Грамотку мою принял, велел на следующий день явиться на площадь Ликомбо, где Ламби и Райлер содержатся. Для встречи, так сказать, с подопечным.
   Очень боевито оказался парень настроен. Что меня, признаться, порадовало. Раз чует в себе силы выделываться, значит, на поправку идет. Невзирая на повторное ранение и на то, что чуть не задохся в камере своей. И пусть он лучше злится, чем истерики закатывает или ко всему безучастным лежит.
   Хотя определенные трудности и тут были. Захожу я к Ламби, начинаю осмотр, а он и спрашивает: "Ну, а ты-то -- кто таков?". Не признал, значит, ну и славно. Музыкантик продолжает: врач, мол, был, кудесник -- тоже смотрел -- жрец, что ли? "Не, -- отвечаю, -- я коронный стукач, вербовать тебя пришел". "Ну, -- говорит, -- давай!".
   Я молчу, вроде как делом занят: с легкими все неплохо, зрачки одинаковые, не плавают, если и шваркнуло его по башке, похоже, сотрясом все обойдется. По ходу вопрос задаю: провалы в памяти есть? Парень ржет: "Пока ты не приперся -- не замечал, а теперь... Где-то мы с тобой виделись, только не вспомню -- где?". Ну что ж, бывает. А он все не уймется: сознавайся, дескать, стукачок, где встречались? "Сознаюсь, -- говорю, -- только позже. После того, как ты согласишься. Или откажешься. Сотрудничать, в смысле, с нами."
   Он задумался ненадолго: "Ну и допустим, я откажусь?". "Ага" -- промычал я невразумительно. Потому что как раз до культи его добрался. А что -- ничего, узнаю руку мастера Чангаданга. Но гармонист мой, видать, существо настырное. Повторяет. "В заднице, отвечаю, останешься." -- "А если соглашусь?" -- "А чего тут скрывать? Тоже в ней же и будешь." -- "Ну и какая, на хрен, разница?"
   "Разница есть, -- сообщаю я. -- Согласился бы, стал бы лично мне отчитываться. Чего, думаешь, я иначе пришел? Мне ж сказали: глянь. Коней вот тоже перед тем, как брать, осматривают." Ламби, кажется, немного надулся: "И как? Глянул? Нравится?". -- "Не, -- качаю я головой. -- Не нравится." Он аж расцвел: "Это хорошо, что не нравится. Согласиться, что ль?" -- "Не надо, -- отвечаю. -- Короне тогда на хороший протез тратиться придется. И мне -- хлопоты..."
   И так еще с полчаса. Но в конце концов договорились. Одного я не разобрал -- вспомнил он меня или нет? Да и не важно оно на самом-то деле.
   А когда уж я уходить собрался, Гирри вдруг спросил: "Пёстрый тот, что со мною сидел, он -- как?". И я обещал узнать. Да и впрямь любопытно. Хоть одним глазком на нарикандиного любимца взглянуть.
   А что? Занятный, по-своему, парень. Жив, из одержимости вышел, на каторгу собирается. "Чего я хорошего, -- усмехается, -- на этой свободе видел?" И красиво так говорит. Не в смысле слов, а по звучанию. Так что и Гамми, и Алила, наврали, похоже, будто Райлер этот -- полное умбло.
   Пока я все это вспоминал, пиво-то и закончилось. И стемнело совсем. Одна таммина шляпка в темноте белеет над лавочкой. Тамми на другом конце скамейки сидит, на крыши домов любуется. Она всегда так нос задирает, когда задумывается о чем-то. А может, и жаль, что не было у нас с нею таких вот свиданий на скамеечке? Чтобы побродить вместе, посидеть, пивка попить, да и разойтись. Каждому -- по своим домам. Не успела девчонка невестою побыть. Слишком скор мастер Харрунга до дела-то оказался...

* * *

   82.
   За два дня до Новогодия, полдень.
   Западный берег, Коронная часть. Рабочая комната в Коронном участке Стражи.
   Сотник Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка.
   Госпожа Маррбери, посетительница.
   Позже -- полусотник Королевской стражи сельского округа Байтари.
   Стражники Коронного участка.
  
   Постоянного пристанища у стражников Старой Гавани по-прежнему нет. Но собратья по службе из других участков готовы их приютить. Особенно -- если не на весь день. Нынче утром сотник Мэнгри был в Охранном отделении, во второй половине дня должен идти в городскую исследовательскую службу -- за полными данными по взрыву. Так что пока он расположился в Коронной части. Ему охотно предоставили удовольствие толковать с госпожою Маррбери. Сегодня высокородная боярышня бодра, свежа, готова к нелицеприятной беседе. Речь идет о защите доброго имени ее друга -- благородного Тарриги.
   -- Вами был взят под стражу господин Винначи.
   -- Задержан. Для сверки показаний.
   -- Но зачем? Разве он всем своим образом действий не дал понять, что не намерен скрыться, бежать -- или что-то подобное?
   -- Здесь приходится учитывать еще и намерения тех лиц, кому его показания могут пойти во вред.
   -- То есть ему грозит опасность? Но неужели Вы полагаете, будто благородный господин не способен постоять за себя?
   -- Против бомбы?
   -- Господин Винначи никогда не имел ничего общего с бомбометателями. Отчего бы им настолько его опасаться, чтобы...
   -- Подрывники, с большой вероятностью, принадлежат к Мэйанскому Союзу Трудящихся. Благородный Таррига Винначи -- его глава. Недостаточно очевидная связь?
   -- В таком случае, я готова поручиться: насколько это от него зависело, благородный Таррига никогда не поощрял своих товарищей по Союзу ни к каким беззаконным поступкам.
   -- Очень хорошо, госпожа. А Вы бы мне не могли прояснить, насколько от него это зависело? По Вашим сведениям?
   -- Я... Мне прежде не доводилось вникать в деятельность рабочих движений.
   -- И все-таки. Вы, как я понял, дружны с благородным Винначи. Возможно, слышали от него: как он сам-то представлял цели оной деятельности?
   -- Он мало говорит со мною об этом.
   -- Вот и с нами тоже. А жаль.
   -- Но если так... То есть Вы подозреваете, что всё это -- дело рук его недругов? Погубить труд всей его жизни, связав Союз с этакими... С кровопролитием и так далее?
   -- Вот, госпожа. Как раз о том я и спрашивал. Итак -- враги Тарриги Винначи. Что Вам о них известно?
   -- Ничего. Но должны же... Так не бывает, чтобы у благородного господина не было врагов.
   -- Тогда, с Вашего позволения, я Вам назову некоторые имена, а Вы ответьте, слышали ли Вы их когда-нибудь от благородного Винначи.
   -- Постараюсь, хотя...
   -- Уважаемый Варрута.
   -- Лжец Варрута? Это один из Безумных Пророков. Современник Халлу-Банги.
   -- Понятно. Уважаемый Даггад.
   -- Иноземец?
   -- Нет, ларбарский горожанин.
   -- Не слышала.
   -- Мастер Тачи.
   -- Это кто-то из Мастерских.
   -- Отлично. Когда и в связи с чем Винначи его упоминал?
   -- Кажется, зимой. В связи с Мастерскими же. Иначе -- откуда бы мне знать...
   -- Что-то еще: о знакомствах этого Тачи, его занятиях?
   -- Об этом Вам лучше расспросить мастера Венко.
   Что-то меняется в лице стражничьего сотника:
   -- Кого, госпожа?
   -- Моего истопника. Он же сторож.
   -- Вы знаете, где он сейчас?
   -- В имении, разумеется.
   -- Где это? В Маррбери?
   -- Нет, что Вы. В здешнем, приморском.
   -- Венко... А имя?
   -- Мастер Венко Луппи. Мохноног, как нетрудно догадаться. Благородный Таррига нашел его для меня. Понимаете, там работы Раббая. Необходим особый уровень обогрева.
   -- Вот что, госпожа Маррбери. Едемте к Вам туда.
   -- Зачем?
   -- К мастеру Венко у нас будут вопросы.
   В комнату входит участковый стражник:
   -- Госпожа боярышня, Вы здесь еще? К Вам тут...
   -- Да?
   -- На даче Вашей, похоже, неладно.
   -- Раббай?!
   По всему видно: путь до города этот полусотник проделал в седле. А перед тем еще пешком пробирался где-то по бездорожью.
   Он приветствует госпожу и сотника. Кажется, рад, что сыщик из Старой Гавани тоже здесь. Объявляет свое звание и место службы: сельский округ Байтари. Не дожидаясь вопросов, переходит к делу:
   -- Хорошо, что все тут сразу. Во-первых, мы нашли лошадей по Вашему запросу, господин сотник. Во-вторых -- человека. По тем приметам, что Вы рассылали. На даче госпожи Маррбери. То есть, на Вашей даче, госпожа. Грамоты на досмотр в частном доме у нас не было, но пришлось. Обстоятельства позволяли.
   -- Та-ак, -- молвит сотник. -- Человека. Которого?
   -- Едем немедленно! -- восклицает боярышня.
   -- Мужчина, человек, лет около сорока. Роста среднего, сложения крепкого. Волосы темные, борода и усы. У вас в Старо-гаванском он как уважаемый Тачи числился. Но бумаги при нем на имя уважаемого Карачи, уроженца Мардийской области, механика. И там еще один. Тоже человек. Помоложе, светло-рыжий. Некий Ваятти, тоже мардиец, Механическая гильдия. Оба мертвы.
   -- А Венко?
   -- Это мохноног Ваш? Нету его там, госпожа. Дом заперт.
   -- Причины смерти? -- спрашивает сотник.
   -- Угорели, судя по всему. Почему я еще истопника искал? Печка протоплена была, а вьюшка закрыта. Похоже, около двух суток назад это случилось. Лекаря Вам точнее скажут. Я тела пока забирать не велел. И обыск как следует не проводил -- сюда поехал прежде. Вчера днем лошади обнаружились, вольнопасущиеся. Стали по округе искать -- кто хозяин. А утром видим: в усадьбе у Маррбери ворота не заперты, и двери в конюшню отворены. Думали -- кто-то влез, но дом закрыт. Местные сказали, что там истопник должен быть. Мы стучались, никто не открыл. Тогда и решили зайти. Лошадки-то по описанию похожи... А когда вошли уже -- там на кухне два трупа.
   -- А Раббай?
   -- На это имя, госпожа моя, грамот не обнаружено. Только те двое.

* * *

   83.
   За два дня до Новогодия, вечер.
   Западный берег, Коронная часть. Коинская улица, дом 6, квартира 3.
   Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка Первой Ларбарской городской лечебницы.
   Мастер Лингарраи Чангаданг, дневной ординатор Первого хирургического отделения той же лечебницы.
   На столе -- обед, он же ужин. Трапеза после работы. Впереди праздники. Под край тарелки с овсяными колобками подложено письмо. Или нечто похожее -- в желтой бумажной обертке. Гостинец барышне Тагайчи к Новогодию.
   О чем доктор Чангаданг и заявляет.
   -- Заранее?
   -- Да. Сие считается дурной приметой?
   -- Нет, к Новому году -- можно.
   -- Просто он такого свойства, что завтра уже устареет.
   -- Так я посмотрю?
   -- Конечно.
   Внутри -- билет на поезд до города Лабиррана и обратно. В Лабирране у барышни родители. Ехать недолго, но за последние два учебных года Тагайчи у них так и не была. Уроки, практика, дежурства...
   Билет -- на одного проезжающего. На завтрашний вечер, отбытие в четыре часа.
   Несколько мгновений Тагайчи собирается с духом.
   -- Высокородный боярич изволит меня отослать? Ах да, забыла добавить: "ничтожную устрицу".
   -- О, Господи.
   Нет, доктор, Вы еще не понимаете, как Вы влипли.
   -- Мне казалось, сама ты не соберешься. Знаешь, что надо бы, но всё откладываешь...
   -- А Вас мое присутствие в последнее время стало слишком уж утомлять? О да, Вы становитесь истинным жителем Ларбара -- поступок в лучшем вкусе местного доброхотства. Заодно, под видом благого дела, можно освободить себе праздники?
   -- Кажется, я болван. Такое... самоуправство -- настолько обидно?
   -- Послать багаж или письмо -- это я понимаю. Но чтоб вот так...
   -- Прости. И всё же... "Освободить" -- для чего бы это?
   -- Вам виднее. Но если нужно, чтобы я какое-то время не приходила сюда или на дежурства -- можно же просто об этом сказать. Разве нет?
   -- "Нужно"? Зачем, Гайчи, мне сие по-твоему может быть нужно? Ты же знаешь: никакой жизни отдельно от тебя. Нет и не будет. Никогда уже не будет.
   -- Я же не о том. Просто очень похоже, что ты удаляешь меня в целях моей безопасности. Безопасности от чего? От тебя?
   -- Решился удалить себе сердце. Последнее слово в хирургии.
   -- Вот именно -- "последнее"!
   -- Нет, знаешь ли, я не рассчитываю в эти праздники впасть в одержимость...
   -- Вызвать на смертный бой Исполина? Выступить на площади с хулой на Государя Батангу?
   -- ... И сжечь дотла город Ларбар. С целью уничтожения улик.
   -- Ох, да за это уже и без нас, похоже, кто-то взялся.
   -- Да. И я не думаю, что в Лабирране еще не знают о здешних безобразиях.
   -- Я и телеграфировать, между прочим, могу. "Никакой жизни отдельно от меня". А как же третий день Новогодия? У нас дежурство вообще-то стоит.
   -- Телеграмма -- это хорошо. Но если сама приедешь -- будет еще лучше. А на дежурстве -- что же, управлюсь как-нибудь.
   -- Но я-то рассчитывала прийти. Ну как можно вот так -- все планы ломать? Не предупредив, не спросив?
   -- Прости, пожалуйста. Действительно, глупо. Но я именно этого и боялся. Предложу -- а ты откажешься...
   -- Вот это и возмутительно. Знал, что эта затея мне не понравится, и решил вынудить. Да еще и под видом подарка.
   Мастер сокрушенно молчит.
   -- И разумеется, ты считаешь, что гораздо лучше меня знаешь, что мне лучше?
   Смотреть противно. Взрослый, чтобы не сказать -- немолодой уже человек, умником себя воображает. Не учел, что на третий день праздников его ученица могла договориться с кем-то из коллег по больнице -- вместе отметить Новый год. Что она, может быть, с мастером Ниарраном куда-то собиралась: в театр или вроде того. Что Гайчи не может сейчас оставить мастершу Алилу. Да и мало ли какие дела могут быть у барышни двадцати двух лет в городе Ларбаре? Даже в теперешние невеселые времена.
   -- Так что же ты все-таки задумал, Мастер?
   -- Замыслы были. Чтобы ты съездила к родителям. Потом в месяц Безвидного -- поработать. Пройдут твои испытания: по внутренним болезням, по родовспоможению. А на Исполинов мне взять отпуск -- и отправиться в Кэраэнг.
   Раз уж в Приморье стало так беспокойно жить. В Аранде, небось, никого не взрывают. Золотая Столица, родина. Понятно: всякого Змия туда тянет. В семейное гнездо Царских потомков.
   -- Ясно. Срок изгнания окончен. Поздравляю.
   -- Гайчи!
   -- А я-то всё думала: что же с Вами такое...
   -- Только на месяц, на твои каникулы. Показать тебе тамошние больницы, Лекарскую школу. И просто -- побыть нам вдвоем. Тоже глупо?
   -- Когда ты так объясняешь -- то нет. А когда это звучит: "Пропади он пропадом этот Ларбар, в Кэраэнге надежнее" -- то глупо. Точнее, грустно.
   -- Пропадет он или уцелеет -- от моих проклятий сие в любом случае не зависит. Но если бы я в самом деле считал, что пора уезжать отсюда, -- неужели, ты думаешь, я бы тебя стал спрашивать, не хочется ли тебе сгинуть вместе с этим городом?
   -- Да я уж поняла: сгреб бы в охапку, и -- в море. Великий Бенг нашелся!
   -- За море. Где есть земля для нас.
   -- Мастер! Ни землю, ни счастье, даже жизнь -- не принимают по принуждению. Запомни это пожалуйста. И на будущее: всегда давай мне выбирать. Очень тебя прошу.
   -- Да я же не пытаюсь обустроить, как лучше для тебя. Думаю только о себе. Что поистине прискорбно.
   -- Придется и над этим работать.

* * *

   84.
   За два дня до Новогодия, поздний вечер.
   Каменный мост через реку Юин в городе Ларбаре.
   Сотник Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка.
   Джангабул, его Единый Бог.
   Одна дорога в этот округ Байтари, Господи, -- сплошные слезы. Оттого и раскисла, похоже. Поля, канавы с лозняком, опять поля, какие-то постройки нежилого вида. Несколько раз я уже уверен был, что мы заблудились. Четверо верховых, включая загородного полусотника, и еще пятеро в возке. Кое-как добрались. Якобы поселок, все подворья -- воротами в разные стороны, улиц нет. Похоже на нашу Орочью слободку, только гораздо просторнее. И мокрее: где там кони паслись, понятия не имею.
   Усадьба госпожи Маррбери -- дом на горке, чуть на отшибе, каменный, за кирпичной оградой. Два этажа, несколько пристроек, плодовый сад. Памятник стоит около крыльца, сыростью разъеденный. Некий деятель из семейства бояр Маррбери, опирается то ли на пищаль старинную, то ли на полено. Боярышня объяснила: это тот ее предок, кто однажды с бою взял замок Бакурран.
   Кухня вся в изразцах. Печка огромная. За столом двое покойников. Опознание будет завтра, но думается мне, это мастер Тачи и пособник его, возчик Лунча. Попыток выбраться из помещения не предпринимали: возможно, их для начала опоили чем-то, а после устроили угар. Стол накрыт, еда осталась, чай заварен. В остальном и на кухне, и в комнатах очень чисто.
   Запаслись эти двое поддельными грамотами на имена мардийских жителей. Собирались, должно быть, уходить туда. Только третий их приятель распорядился по-другому.
   Есть сбоку от барского дома одноэтажное крыло -- для слуг. Там большая зала, тоже годная под кухню, с печкой и длинным столом. Химик там работал, уничтожить лабораторию не позаботился. Часть запасов, похоже, прихватил с собою, но кое-что и оставил. Слабое, но утешение для наших исследователей.
   Боярышня всё время, что мы плутали, поминала досточтимого Раббая. Живописца десятого столетия, он дружил с ее предком Клачо Маррбери Пятьдесят Первым и написал его портрет. Как вошла в гостиную, так и ахнула. Видно место на стене, где висела картина, но доски нету. Вместо нее пришпилен лист бумаги. И на нем сапожной ваксой, здоровенными буквами выведено: "Я БОГ". Подпись мастера Моти Бенни. На обороте -- печатная хулительная картинка Мэйанского Союза против Семибожного Братства. Чтобы уж вовсе сомнений не было.
   Хочет сказать, что рисунки поддельного Гундинга -- тоже его работа? Или просто голову морочит? Гильдейское удостоверение Венко из Тепловой оставлено там же, в гостиной, на столике. Не трудитесь, дескать, его искать, эта часть моего послужного списка закончена.
   Ларбарские сыщики вернулись в город только к вечеру -- с телами убитых подрывников, с госпожой Маррбери, едва живой от потрясения, и с огромным грузом вещественных доказательств. Пришлось одолжить телегу у сельской стражи. Еще на даче у себя боярышня, когда осознала свою потерю, молвила: всем нам не мешало бы выпить. И объяснила присяжным людям, где найти ключи от винного погреба. Их, как выяснилось, сторож с собою не прихватил.
   А чуть только подъехали к северо-западной окраине Ларбара, сотник Барданг велел придержать коней. Вылез из возка, сказал, что пройдется пешком. И сейчас шагает вниз с моста. Молитва на ходу, лучший способ восстановить равновесие рассудка. Особенно когда вокруг -- Ларбар. Единственная часть суши, пригодная для житья. Во всяком случае, для жизни стражника Мэнгри.
   Что дальше, Господи Единый? Будем готовить бумаги для Суда. Заживут ожоги у Якуни -- он тоже подключится. За эти праздники многое еще успеет статься из обычных Старо-гаванских дел. Кто -- как, а я мохноногу склонен верить: он сбежал, больше взрывов не будет. Взрывать нечем, новые бомбы готовить некому.
   Три разбирательства. Первое -- отравление Мауданги и Лиратты, сбыт дурмана, мошенничество с картинами и в придачу лжесвидетельство девицы Магго. Уже громоздко, но не разделишь. Второе -- незаконный ввоз дафарана, подрывы на Кисейной и у нас, гибель Даггада, Тачи и возчика, ранения присяжных и гражданских лиц. И третье -- преступные сообщества под видом рабочих движений. Все слушания -- с участием Стражи и Охранного Отделения. И все связаны между собою. Через химика Моти Бенни, а его у нас до сих пор нету. И похоже, уже не будет, как Охранное ни старается его отловить.
   Управа обещает здание наше починить к началу лета. То, что по их расчету подлежит восстановлению. Остальное разберут. В будущем грозятся отстроить новое крыло. Принявши во внимание прежние наши жалобы по поводу тесноты.
   Повышение Дунге и Марручи -- четвертьсотников, Динни -- полсотника. Станет нас сразу на сотню больше. Якуни нашивки за рану. Так оно и получается: чем дело провальнее, тем круче растут чины. А удачными делами мы и так довольны, без коронного поощрения.
   Суть в том, что настоящих беззаконников на этот раз немного. Один безумный -- химик Моти, если я верно вычислил его побуждения. Мститель за старые обиды чужими руками, он же голова всем трем делам. Видишь ли, я бы не удивился, если бы на Суде мохнонога так и признали помешанным. Потому как мщение у него -- не кровью за кровь, а кровью за непризнание былых ученых заслуг. Причем поплатились вовсе не те, кто не оценил его, а совсем посторонние люди. Должно быть, истинным обидчикам от всего этого следовало устыдиться и раскаяться. Если кто-то из них еще жив -- лет-то много прошло.
   Парочка полоумных: механик Тачи и художник Лиратта. Те, кто в основном исполнял замыслы мастера Моти, не вдаваясь, насколько это им самим выйдет во вред. Первый -- мертв, второй -- не понятно, насколько еще будет наказуем. Учитывая плачевное состояние здоровья. Или четверка, если сюда же присчитать Тарригу Винначи и мастера Дакко.
   И еще несколько дюжин дураков разной степени дурости. От музыканта Ламби и госпожи Маррбери -- и до школярки Магго. Ровно ничего дурного не замышляли, бескорыстно помогали добрым знакомым. Остаются контрабандисты: вроде бы, жулики в чистом виде. Да и из них один -- ли-Сэнти с древними пророчествами...
   Можно было бы положить еще сколько-то времени и усилий ума на вычисление некой корысти, что всеми этими доброхотами двигала. И даже попытаться доказать Суду ее наличие. Только, по-моему, не было ее. Губят себя твои создания -- ни за что, лишь бы помочь другим твоим созданиям в обустройстве их погибели. Это-то и горше всего.

* * *

   85.
   Месяц Безвидного 1119 года Объединения
   Восточный берег, Старая Гавань. Шелковая набережная.
   Байчи Таррин, безработный механик
   Гвендва, Брат Справедливости
   Итоги суда над подрывниками Гвендва мог разузнать и у дядюшки, и в своем Черном Храме. Но решил подойти к делу по-серьезному: расспросить участника слушаний.
   Юноши сидят на ступеньках, что спускаются с набережной к воде. В городе тепло, знаменитые ларбарские каштаны уже отцвели.
   -- Правда, что разбирательство получилось -- по Семибожному Судьину обычаю? За намерения больше, чем за действия?
   -- Не думаю. А ты с чего так решил?
   -- Верно говорят: кто каялся и товарищей хаял, тем крепче всех досталось? А кто ни о чем не жалел, тех оправдали?
   -- На самом деле, кому досталось -- так это тем, которые молчали. Мастеру Венко, то есть Моти, потому что его там вообще не было, и художнику Лиратте. Только не знаю, как их казнить будут. Одного не поймали, или так поймали, что ничего с ним уже не сделаешь. Другой -- не понятно, дотянет ли до казни. За ним же еще право обжалования... Господин Винначи и мастер Лутамбиу, может, и каялись, да не в том. И оба сами просили себе кару построже. Будто бы за этот счет послабление другим, рядовым, выторговывали.
   -- Меньше двенадцати лет им, как я понимаю, и не дали бы. "Мятеж". Еще незаконный оборот взрывчатки, контрабанда... Могло и больше выйти.
   -- Коронный стряпчий больше не просил. Двенадцать лет, каторга. Дворянину еще лишение дворянства, то есть права на коронную службу. И обоим запрет на проживание в приграничных городах. Но это и всем остальным тоже, кого в "Петрушке" задержали. Кроме оправданных.
   -- Гармонист и медсестра -- или еще кто-то?
   -- Только они двое. Не считая тех, кого уже на суд вызвали, из "Братства" и из "Союза", но кто на Кисейной не был. Тем и обвинения не предъявили, хотя Варрута очень старался. Чтобы не механикам одним отвечать, а и другим тоже. И Нагурро ему подпевал. Это по части "хаянья". Дакко с Комбу и Лунго других не трогали. А получили все поровну, по три года. И из гильдии их выгнали.
   -- Три года каторги, гильдия, запрет на житье при границе. Это как получилось: по сложению соучастия в мятеже и в контрабанде?
   -- А Райгирри и Валлави и вправду не каялись ни в чем. Жалеть -- очень даже жалели. Только ведь они свое дело делали. Музыкант играл, девушка эта раненым помогала.
   -- То есть зачтено было, что они по обету действовали?
   -- По сути, да, хотя прямо это не говорилось.
   -- Всё равно. Семибожный подход. Так что хотя бы в этом "Братство" победило.
   -- Врагам нашим такую победу. В Приморье "Братство" запретили без права прошений о восстановлении. И "Союз" тоже. Но это еще будет обжаловаться, я думаю.
   -- Но тоже ведь немало: быть судимым по твоим собственным меркам, а не по чужим. А у "Союза", как оказалось, таких мерок вовсе нету. Они ведь даже не пробовали ссылаться на то, что их к беззаконию гильдия вынудила? Невыносимые условия труда или что-то вроде того?
   -- Нет. Да в гильдии и без того разгром полный. Четыре разных взыскания, все на многие сотни тысяч, сколько точно, я уже не сосчитаю. Ясное дело, прежде всего на Мастерские это легло. В итоге разогнали половину народа.
   -- А тебя?
   -- Меня тоже. Хотя по бумагам -- я сам ушел. Долго уговаривали: подумай, как же ты тут теперь доучиваться будешь, ты же на следствии с Короной сотрудничал, против своих товарищей...
   -- Погоди. Это разве не то следствие было, что о гибели Мауданги?
   -- То. Только никто уже их не различает, эти дела. Главный виноватый один, Моти, -- значит, можно и всё остальное валить в кучу. Да я бы в Мастерских и сам не остался. Устроюсь где-нибудь. В Ткацкой тоже механиков готовят, где родня у меня.
   -- Выходит, по делу Мауданги за одно убийство осудили троих. Художника за "непредумышленное с отягчающими", то есть с дурманом. Мохнонога за "преднамеренное в составе сообщества". И Райлера -- за недосмотр за недужной.
   -- Моти еще и за мятеж, за взрывчатку... А мастера Райлера вообще-то не судили. Его одержимым признали, незаконным чудотворцем. Еще до разбирательства, как я понимаю.
   -- Я знаю, да. Хотя дядя мой о нем "особое мнение" представил. "Ненадлежащий уход за иждивенкой, повлекший ее смерть". И еще препятствие следствию. Да не такое, как у барышни Магго, а гораздо хуже.
   -- Мастер все дни, пока суд шел, сидел за загородкой, отдельно от других. Молился. Или просто сидел, но Суд счел, что он молится. По-моему, с ним всё сложнее. По части "ухода". Но ему, кажется, то самое и досталось, чего ему было надо.
   -- Принудительное обучение правильному храмовому чудотворению? Бессрочно, пока не выучится. Ну, или пожизненный Безумный Дом, если ничего не выйдет...
   -- Чтобы за него всегда кто-нибудь решал. Мастерша Магго, та, которая старшая, про него правильно сказала: рыцарь. Должен при ком-то состоять, выполнять приказы. А теперь, когда мастерша Мауданга умерла...
   -- Скажи: ты с нею самой имел дело?
   -- С Маудангой? Нет. Только видел мельком.
   -- Я так и не понял: она была по вашим меркам жрицей? Рыцари же в старину не просто при господах каких-то состояли, а при жрецах?
   -- Да. Но на ней, по-моему, милости не было. Тут в воле было дело, а не в делах. Она сама обрядов не вела, с общиной не толковала. Вернее, разговоры-то были, но не жреческие. Скорее, по-моему, такие, как змейский священник ведет. Но там никакой рыцарь не нужен.
   -- Кто еще? Матросу -- пять лет и запрет на приграничье? И ему, и увеселителям с Кисейной -- предписание от Короны к гильдиям рассмотреть их дела в гильдейском суде?
   -- Всё так. Минору -- шесть месяцев исправительных работ. А второй моряк, который Ли, и вовсе жертвой оказался. Потому что с таким здоровьем его на работу не должны были брать -- не то что в плавание. Из-за него, я слышал, разные храмы чуть не перессорились. Кто его отмаливать будет после всех бед. И чтобы нашей Целительнице и древленской Матери-Морю обиды не вышло, отдали его в третье место. Милосердной Пардви. Надо же показать, что никаких международных осложнений Корона не желает и заграницу ни в чем не винит. Хотя взрывчатка и оттуда пришла.
   -- Ох, да. Я этого ли-Сэнти у Сестер уже видел. Сидит, дюжина красавиц вокруг него хлопочет. Не здешние, а те, кто из-за моря. И изучают заодно: они же про гандаблуев мало знают. Одна время от времени с книжкой сверяется. Пособие по врачеванию, по особым свойствам разных племен Объединения. И знаешь, кто это пособие составил? Доктор Рунника Навачи, отец Минору Магго. В Пардвене издано.
  

* * *

   86.
   Месяц Исполинов 1119 года Объединения.
   Западный берег, Училищная часть. Квартира семьи Чанчибар в Училищной слободке.
   Мастерша Чанчибар, преподаватель биологии отделения Естественных наук Ларбарского университета.
   Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
  
   Старая орчиха довольна. Настолько -- в первый раз за несколько месяцев. Уже дня четыре ходит такая, глазами блестит. Потому что Чабир сдал на второй ученый разряд. Кажется, когда сама она получала свои ученые степени -- и то так не радовалась.
   Можно подумать, ей не сын нужен, а гильдейская бумажка. "Наконец-то защитился". Будто бы у кого-то были сомнения, что он сумеет. Или -- захочет. По чести сказать, не так уж долго Чабир и тянул. А не было сомнений -- так еще хуже. "Профессорский сынок, ему бы любую чушь зачли за научную работу"...
   Если бы хотел, Чабир видел бы: здесь его всегда ждут. На стол собирают его любимые кушанья. В шкафу на передней полке расставлены книги. Те самые, которые могли бы ему понадобиться. Если вдруг зайдет, спросит -- чтобы не искать долго.
   Вообще-то сам лекарь Чанчибар тоже рад, что отвязался. Но нынче другая забота: надо отпраздновать это счастье всюду, где за него волновались.
   -- В Слободке -- когда?
   -- На Преполовенье.
   -- Стряпать сами будете?
   -- Закажем. Личчи без того хлопот...
   -- В больнице?
   -- Надо успеть раньше. Потом дежурств много. Народу нет.
   -- Магго болеет?
   -- Отдыхает. Чангаданг уехал. Арнери вместо него. Курриби вышел в день -- тот еще подарок. Дани ноет -- его в отпуск не отпустили.
   -- Сам заслужил.
   -- У нас теперь Стража решает: кому когда отдыхать?
   -- Караулы-то они сняли?
   -- Угу. Но -- не похоже.
   -- Распорядок устрожили?
   -- Личчи: по утрам с температурным листом всех обойти -- с недужных подписи собрать, что они на местах. Лечебница? Тюрьма?
   -- У нас тоже. На входе в Лабораторный -- досмотр, на выходе -- досмотр. Распорядились было школяров после испытаний не пускать по домам. Кто не из Ларбара, пусть в каникулы тут сидят. "Иначе не уследим, где они, что делают". Отстояли. А то в Университете -- точно, рванет.
   -- Сказал: цепи выдайте -- недужных прикуем. Чтоб не разбредались. Весна. Мумлачи озлился. Лекарям по дежурству сообщать сторожу, где они: в операционной, в ординаторской, по палатам. Дангман всякий раз предлагает его в нужник проводить -- чтоб все видели, чем занят.
   -- Затем и взрывали. Начни наводить порядок просто так -- все подчинялись бы, хотя и смеялись. А сейчас не смешно: гнусно.
   -- Какой порядок, мать? Порядок -- когда каждый своим делом занят и отвечает за него сам. А тут указывают: ты должен то, это. Главное -- бестолково. Я же не лезу к ним с советами, как врагов Короны выслеживать!
   -- О врагах Короны...
   -- Угу?
   -- Письмо.
   Орчиха носила этот листок в одном из карманов домашнего балахона. Так что послание успело уже немного помяться. Но у барышни Магго почерк еще по-школьному четкий. Чабиру не составит труда разобрать.
   Мастерша Чанчибар!
   Мастер Чабир!
   Мы уже на месте, на поселении. Устроились хорошо. Здесь фабрика по заготовке овощей, большая. Сейчас работы не очень много, ближе к осени, говорят, будет больше. В основном чистить, мыть и раскладывать, готовят и бочки закрывают те, у кого опыт уже есть. Трудятся тут и поселенцы, и вольные. Обстановка мирная, никто даже голос не повышает. Начальник над всем -- господин Берифар, он сельский промышленник, выборный в областном Совете. А еще писатель. Его хорошо знает мастер Ниарран, они в одном сборнике печатались. "Мардийские рассказы". Интересно: в жизни господин тоже так говорит, как действующие лица у него в рассказах. Я живу вместе со всеми фабричными женщинами, Гаммичи поселился в деревне. Видеться можно в цеху и еще по праздникам. С едой, понятное дело, всё в порядке. Я никогда не видела, чтобы было столько огурцов, даже в Магго. И еще горошек, тоже -- целые горы. Заниматься не запрещают, задачи я скоро все перерешаю. Но у меня еще "Сборник Дайборро" есть. На фабрике, конечно, своя лаборатория, но меня туда пока не пустили. Гамми говорит, ему всё это тоже на пользу: наблюдает, как обустроено Коронное Исполнение Наказаний.
   По вечерам тут поют. Одна женщина знает много всяких старых разбойничьих песен. Я, может быть, что-нибудь из них разучу, хотя они, скорее, для хора.
   Что нового в Ларбаре? Что на Естественном? Что у тебя, Чабир?
   Спасибо вам за всё -- за всё.
   Минору Магго.
  
   -- Благостно, сын?
   -- Еще бы. Читается же всё. Ничего другого и не напишешь.

* * *

   87.
   Месяц Змиев 1119 года Объединения.
   Город Марбунгу Приозерной области. Дом семьи Гундинг.
  
   "Ларбарский доброхот", многоцветный праздничный выпуск. Народу не смогли испортить торжество, даже если подрывники задавались такою целью. Они же не народ, а отдельные отщепенцы, где уж им понять, что проймет сограждан, что -- нет.
   По почте газета шла в плотной обертке: особый заказ за отдельную плату. И всё равно слегка отсырела, а потом, за два с лишним месяца -- высохла и пересохла. Но это даже хорошо: печать словно бы уходит в глубину, волокна бумаги выделяются четче.
   На первой странице -- поздравление с Новым годом, 1119-м от основания Объединенного королевства. Обращение Государя ко всем согражданам. Мы вместе прожили хороший, трудный год, впереди новые пути и новые открытия...
   Пути, конечно: кочевники мы, любой мэйанин в сердце своем немножко первопроходец. И так дальше: приветы каждому из племен. Земледельцы мы, мохноноги, и ждет нас мощный урожай. Орки мы, охотники, будет добрая добыча. Хитрецы мы арандийские, ужо, что-нибудь небывалое измыслим. Горняки мы, карлы, мореходы мы, гандаблуи, да и вингарцы тоже ничего ребята, горячие...
   Чуть ниже -- послание Короля к жителям коронного города Ларбара. Государь Батанга знает, как тяжелы были для них последние дни прошедшего года. Соболезнует пострадавшим и семьям погибших, а также их товарищам и близким. Хорошо сострадает, равновесно: не деля жертвы на смутьянов и честных подданных. Только Стражу, разумеется, отмечает отдельно: героически приняла на себя удар.
   Благодарит всех горожан за выдержку и отвагу. Дали отпор беззаконию, не позволили себя запугать. Общая беда, общая победа. Победили, конечно: хотя и при попустительстве гильдий, на смутьянские подстрекания отозвались отнюдь не все труженики.
   ...перед всеми нами стоит теперь задача -- пересмотреть опыт гильдейского движения недавних лет, дабы в будущем исключить подобное благодушие, опасное для общества в целом. Недопустимо было бы и далее недооценивать столь значимую силу самодеятельного единения работников, каковой еще не являются, но в будущем способны стать рабочие кружки, дополняющие собою...
   Вот так. Недосмотрели гильдии и коронные власти на местах за полезной вещью: рабочими кружками. И конечно, их немедленно пожелали прибрать к рукам те беззаконники, кто еще не до конца... В общем, для отлова бунтовщиков и жуликов эта вещь отныне не служит. Поскольку жалко: слишком велик людской расход.
   Черный тонкий порошок сыплется в чашку тушечницы. Неспешно растирается с водою из пузырька. Дело привычное, не мешает глазам пробегать дальше по строчкам королевского послания.
   ...слаженное многообразие верований...
   ...растущее самосознание рабочего люда...
   ...выдержка разноплеменного Приморского народа, достойная стать примером...
   Кисточка напитывается тушью. Касается газетного листа. Выводит изгиб верхнего века, очертание радужки. Зрачок без света: сегодня так, божье око глядит в темноту. И другой взгляд -- вот отсюда, снизу, навстречу взору Господа.
   Я с тобою, Тому. Теперь я -- ты.
   Пока не молитва, а только набросок к ней. Должен же кто-то отпеть человека, если мастеру Райлеру по его вере это делать нельзя.
   Еще одну газету изрисовал высокородный Вайлиранда, боярич Гундинг...

* * *

   88.
   Лето 1119 года Объединения.
   Область Хоб, уездный городок. Лавка "Химия для дома".
   Продавец, мохноног.
   Посетительница.
   Бревенчатые дома тем и хороши: зимою дольше держат тепло, а летом в них не так жарко, как в каменных. Скромному торговцу много ли надо? В передней комнате выставлен товар. За ней -- жилые покои: горница и спальня с большою печью. В горнице можно принимать заказчиков. Стол, два мягких кресла под человеческий рост, всегда свежезаваренный чай и угощение. На стене -- портрет какого-то старинного вельможи. Все для удобства посетителей.
   В лавке -- яды для бытовых насекомых, краски, лаки, клей, мыло и скипидар. Всевозможные снадобья для граждан, кто желал бы улучшить свой быт при помощи химии. Времена нынче такие: раньше за этим обратились бы к жрецу или устроителю стихий.
   Хозяин, учтивейший из мохноногов, посулил верескового чая со льдом. По летнему жаркому времени -- лучше и не придумаешь. Посетительница терпеливо дожидается напитка, а пока с любопытством присматривается к картине.
   -- Какой дядька! Это кто?
   -- Боярин из Пляшущего замка. Знаменитый ученый и покровитель наук. Барышне нравится?
   -- Ага! Ваше художество?
   -- И да, и нет. Я, конечно, очень старый мохноног, но этого господина в живых все же не застал. Писал его досточтимый Раббай. Подлинник хранится в частном собрании, выставлялся в Ларбаре в Доме Искусств в 1093 и в 1108 годах. Может быть, и в другие годы, но тех разов я не застал. Я же -- всего лишь срисовывал с гравюры. И признаться -- не очень-то мастерски.
   -- Да чего? Красиво. Шуба знатная. И лицо. Здоров был пить, сразу видно.
   -- Ну что Вы! Видели бы Вы работу Раббая! Там же вся доска светится. Мех играет, на коже каждая жилка сама по себе живет. Я в невежестве своем воспроизвел, что смог. Покрыл особым раствором, чтобы походило на старину. Но все это -- не то, совсем не то, барышня.
   За разговором посетительница и мохноног уже не смотрят на портрет. А господин Маррбери на стене сдержанно улыбается. Будто хочет сказать: "Да-да, вы правы, это -- не я. Всего лишь мое подобие".
   -- А ведь эти старинные доски, небось, за большие тыщи идут? Если научиться их делать, чтоб были, как настоящие...
   -- Ну, во-первых, это подсудно. А во-вторых -- каждый художник неповторим. Попытка подделать досточтимого Раббая или даже кого-то из менее знаменитых мастеров -- посягательство на чужую личность. Слишком это страшно, барышня. Начнешь подражать кому-то -- и потеряешь себя, тварь живую. Пусть и менее даровитую, но все же самобытную.
   -- Если насовсем, то да, страшно. А на время -- мне, например, иной раз хотелось бы.
   -- Побыть кем-то другим? Да, понимаю. И никто из них не был тем, кем казался... Если бы каждый из нас был только самим собой, то, наверное, все бы на Столпе Земном остановилось. Впрочем, для Ваших мечтаний есть недурной способ воплощения. Повести, к примеру, писать не пробовали? Или в балагане играть?
   -- У-у, повести. Тут ж грамоте надо знать...
   -- Или барышня в школе не училась?
   -- Это не то совсем.
   -- Не обязательно ставить себе какие-то высокие цели. Я вот тоже не художник. Но от этого живопись доставляет мне ничуть не меньшую радость. Хотя порою... За что, как Вы думаете, мохноногов выгоняют из Королевского Войска? Обычно -- за то же, за что и все прочие племена. Пьянство, рукоприкладство, расточение казенного имущества. А меня -- за картину. Не эту, а другую. Признаться, гораздо худшую. Тогда я еще думал, что могу не только срисовывать, но и сам что-то создавать. От начала до конца. Запечатлел своего полсотника, очень похоже, как мне казалось. А он счел это за поношение коронного служащего.
   -- А Вы, ежели не тайна, где служили?
   -- В Особом Подрывном. Сапёр. Да дело уж давнее.
   -- А в Ларбаре Вы долго жили?
   -- Не жил, бывал лишь наездами. У меня там родня. Суетный город, я Вам скажу. Жарко, грязно, и каждый лезет к тебе с навязчивым желанием оказать какую-либо помощь. Город доброхотов -- хуже не придумаешь... Однако, я тоже хорош -- разболтался, а Вы, должно быть, по делу пришли. Итак, чем я могу Вам помочь?
  
  

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   286
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"