Аннотация: первый из цикла рассказов по мотивам городской игры
То были лучшие дни моей бесценно проигранной жизни. Мы собирались на резной деревянной веранде скромного домика в Лисино, вшестером или всемером; смаковали белоснежный приторно-сладкий крок, варили посреди ночи кофе в чеканной турке, слушали безотчетно синеватые шорохи леса и говорили "об искусстве".
Впрочем, искусством для нас были мы сами. Анриетта, белокурая хозяйка дачи, писала маслом и акварелью те причудливые образы, что дарил ей легкий наркотический бред. Мы восхищались этим бредом, чтобы тут же нырнуть и в свой, и оторвать у отравленной музы пару строчек, пару штрихов, пару нот.
Мы были искусством в себе - и вся вычурность обстановки была так же искусственна, хотя изысканна и упоительна...
- Тэн-а куинмэ риммерато, - сказал я однажды, отправляя в рот ломкую белую пластинку, тут же ставшую сладкой и тягучей.
- Что это значит? - Имрис, Леди-в-Сиреневом, вопросительно посмотрела на меня. Ее волосы были убраны на псевдояпонский манер, а к концам длинных деревянных шпилек-спиц подвешены миниатюрные колокольчики. От легкого движения головы они вздрогнули и прошелестели аккорд си минор.
- Не знаю, - пожал плечами я. - Просто пришло на ум: "тэн-а куинмэ риммерато". Красиво звучит.
Комната чуть качнулась: Имрис скользнула ко мне. Ее глаза на мгновение стали моими, и я испугался плескавшегося в них одиночества.
- Сыграй мне песню, - она оперлась на рояль. "Я хочу вплетаться в твой голос..." - добавило ее подсознание, но губы сдержались. Я сел к инструменту. Нежные клавиши покорно опустились под моими чуткими пальцами. Ни с одной женщиной не был я так нежен и ласков, как с огромным черным роялем, послушно рокочущим и мурлыкающим мне в ответ. Его звуки заглушали мое чуть хриплое дыхание, и я растворялся в их чарах. Ни одна женщина не имела надо мной такой власти, как причудливая музыка этих загородных импровизаций...
Имрис об этом знала. Но я не был ей безразличен, - это в нашей-то разгульной жизни, где постель любого из нас была доступнее порции хорошего крока... И в тот день я играл для Леди-в-Сиреневом. Я хотел мелодией обрушиться на ее нежные, бархатистые плечи, спутать тончайшие черные нити ее безупречных волос и соткать из них своей Музыкой ткань нового Небытия... Конечно, ей было известно и об этом.
Я запел. Автором текста была все та же Имрис, я вплетал в музыку ее манерные строки, открывая в них третий, четвертый, пятый смысл. Она млела, всем своим видом выражая намерение оплести меня лианами своих тайных и явных желаний, и лишь в глазах не было этой слащавой изысканной фальши.
Имрис была старше других. На вид - от силы ей дал бы кто двадцать пять, на самом же деле было ей около сорока. Что знает эта женщина такого, что не известно мне? Я мучался желанием разгадать это, и мы покидали веранду, чтобы уединиться в одной из крохотных комнат наверху.
В тот вечер все было точь в точь как обычно. Закончив мелодию фантастическим арпеджиато, я медленно поднялся вслед за Имрис по певучей, пахнущей лесным деревом лестнице. Внезапно я остановился, не успев войти в комнату. За дверью, в углу, неприметная ранее, стояла большая картина, занавешенная темным шелком.
- Что это? - я легонько тронул Имрис за плечо. - С каких пор Анриетта прячет картины?..
- Тсс.., - оборвала меня Леди-в-Сиреневом. - Не стоит об этом говорить.
Глаза ее, блестевшие в трепетании свечи, на миг подернулись тёмным туманом. Я молча склонился, и более в ту ночь мы не говорили ни о чем таком, что следовало бы пересказывать.
Когда я проснулся, солнце уже окрасилось предвечерним багрянцем. Я был в комнате один и чувствовал себяч на удивление хорошо. Выйдя в коридор, я непроизвольно направился к таинственному шедевру. Должно быть, действие наркотика еще не оставило меня - все движения, все действия моего тела были неподконтрольны рассудку. Я подошел к картине - она была как раз в мой рост - и, миг поколебавшись, сорвал тонкую такнь.
Передо мной был мужчина лет двадцати трех, светловолосый, несколько вычурно одетый, с подведенными черным карандашом глазами и контуром губ. Он был настолько изящен, прекрасен и горделив, что, казалось, древний бог сошел с небес, дабы люди могли постичь истинную Красоту. Его губы, волосы, руки словно впитали в себя жестокую недоступность, отрешенный холодный взгляд говорил: "Пред вами человек, явившийся править миром".
...Я стоял, завороженно глядя в зеркало, заключенное в тяжелую дубовую раму... Даже не так: я глядел на зеркало, на темно-прозрачную стеклянную поверхность, пытаясь понять, что же влекло меня с такой силой к собственному отражению. Я желал разглядеть прозрачную грань, отделяющую меня от него. Я простоял так пять минут, а, может, час: не знаю точно. Нервный тонкий голосок Аннабель выдернул меня из того странного состояния, в которое я погружался все глубже, и я был впервые в жизни благодарен этому маленькому истеричному созданию. Впрочем, это было последнее чувство благодарности в моей жизни. Я поспешно завесил зеркало, стараясь не глядеть на его манящую поверхность, и спустился на веранду. В тот же вечер я мчался в город в вагоне первого класса; поверило ли мое "изысканное общество" в то, что у меня действительно были дела в городе, мне не известно.
Я пробыл в городе неделю, не отвечая на звонки, почти не выходя из квартиры и из полной депрессии. Все то, чем жил я, чем дышал последние восемь лет, представлялось мне теперь в ином свете, и то, что я видел, вызывало во мне лишь отвращение. Я много курил; пытался играть на рояле, но все мелодии, рожденные прежде моей фантазией, казались теперь слишком заунывными или, напротив, беспорядочными; все то, что делал я раньше, казалось мне слишком ничтожным и слишком далеким от идеала. С содроганием и почти с ненавистью я вспоминал о своих друзьях и подругах. Их слова, их жесты, всплывавшие в моей памяти рваными фотографиями, казались мне дурными, лживыми, отравленными и отвратительными. Так, должно быть, видел мир Кай, причастившись мудрости Снежной Королевы. Я избегал смотреть в зеркало: я боялся. Одна лишь мысль о возможности снова встретиться с тем, безупречным, безукоризненным Мной, имевшим полное право смотреть на мир свысока, была непереносима. Я вызывал парикмахера на дом, чтобы не бриться самому; привычный к причудам богатых людей, мастер не выказал ни малейшего удивления. Я же лишь молча пожалел о том, что век опасных длинных лезвий прошел и что какой-нибудь алчный цирюльник не прирежет меня прямо в квартире. Еще я боялся лечь спать, потому что был уверен: засни я не очень крепко, мой Двойник непременно явится ко мне. И я курил сигару за сигарой, до головной боли, смотрел по телевизору какую-то дребедень и пил мартини прямо из бутылки. Через неделю это сделалось невыносимо. И, словно в ответ на крик о помощи, кипевший в моем подсознании, ко мне пришла Имрис.
Я не помню, когда я ей дал ключи от моей квартиры. Должно быть, я был сильно пьян; впрочем, теперь уже не важно. Она подошла к дивану, на котором я возлегал, закинув ноги на спинку. Она взяла мою руку своими узкими холодными ладонями; я вздрогнул, потому что мне показалось, что за мной пришла сама Смерть. Бледная, черноволосая и дьявольски красивая Леди-в-Сиреневом выключила глупый телевизор и открыла окно.
- Мы едем в Лисино, - сказала она. - Ты забыл? Завтра День рождения Анриетты.
- К дьяволу Анриетту, - простонал я. - И Аннабель туда же. Зачем ты пришла, Имрис? Уйди теперь: я никого из вас не люблю.
- Лукас разыскивал тебя восемь дней, с тех пор, как ты от нас уехал, - она говорила, будто не слыша моих слов.
- К черту Лукаса, вот уж по кому я не скучал! - это было правдой, несмотря на то, что Люк был вернейшим моим другом - то есть, до недавнего времени я его таковым полагал.
- Ингредо закончил книгу...
- Этот кретин? Я полагаю, это еще большая чушь, нежели в прошлый раз...
Она продолжала называть имена, пересказывать события из жизни тех людей, о ком сейчас я меньше всего хотел слышать. Я так и сказал ей, не выдержав наконец. Она замолчала. Несколько минут прошли в полной тишине.
- У тебя часы стоят, - она указала взглядом на стену.
- Прекрасно.
Опять помолчали. Наконец Имрис решилась произнести те слова, что были всегда ключом к сердцу любого из нас:
- Ты нужен нам, Черри. Наш дом пуст без тебя.
На миг что-то проснулось в моей заледеневшей душе, кольнуло... и тут же исчезло под напором странной, непонятной мне самому злости.
- Нужен вам? А себе я не нужен? Вы пьете кровь друг друга, на этой проклятой даче, и завораживаете друг друга змеиными разговорами обо всех, кто не с нами! Я нужен? Ну что же, берите, тяните из меня живой сок!
Я успокоился так же внезапно, как и вспылил, и добавил уже совершенно ледяным тоном:
- Я желаю сменить свое имя. Передай всем, что отныне я буду - Эйс.
Я оделся в лучший костюм, выбрился, причесался, и даже сделал свой фирменный макияж, из-за которого мое лицо становилось чуть женственным. Имрис взялась отвезти меня на своей машине; после небольшой дискуссии, мы взяли мой автомобиль и шофера. За все полтора часа пути мы не проронили и десяти слов; о чем думала Леди-в-Сиреневом, для меня оставалось загадкой. Я же осознал вдруг, что Эйс - это и есть тот я из зеркального портрета, и с ужасом понял, что пытаюсь подражать ему. Усилием воли я прогнал наваждение; мы тем временем уже свернули с шоссе и подъезжали к заветной даче.
- Пускай сегодня будет вечеринка по высшему разряду, - сказал я. - Но мне немного нехорошо после автомобиля. Хочу немного пройтись.
Имрис посмотрела на меня. Ее глубокие, темные стали еще темней и еще печальней, словно она поняла нечто, недоступное пока даже мне. Имрис ушла в дом, не сказав мне ни слова, но я готов поклясться, что слышал ее шепот: "Прощай..."
Позади дома была дорожка, выложенная белыми камнями. Я пошел по ней - три десятка шагов до неподвижно-черного пруда, глядящего на желтеющие березы огромными глазами зеленых листьев кувшинок. Здесь было удивительно тихо, словно даже голоса птиц замирали перед спокойствием старой водной глади. Не зная, что я делаю и зачем, я встал на колени на влажную траву, растущую на самом краю берега. Я обхватил рукой изогнутый ствол березы и наклонился над черным зеркалом пруда, лишенный всяких мыслей. Айс, мой двойник, не замедлил появиться. Мне показалось, что он смотрит на меня с легкой торжествующей усмешкой. Он протянул руку и небрежно расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки (я не осознавал совершенно, что делаю то же самое). Волна непонятного, но невероятно сильного, всепожирающего, как лесной пожар, чувства захлестнула меня; я уже не мог ей сопротивляться. Он снова поднял руку и поправил свесившуюся на лицо прядь светлых волос. Я понял, что умру от желания, если не коснусь это существо - настолько манящее, настолько идеальное, что в реальной жизни он, наверное, растворился бы за долю секунды, не выдержав пошлости и ханжества. Я протянул руку ему навстречу, и он сделал то же самое, словно отвечая на мои чувства. Нашим пальцам не хватило считанных сантиметров, чтобы коснуться друг друга. Мне показалось, что я слышу его бесплотный, зовущий голос: "Черри!"... И я выдохнул в ответ:
- Эйс! - и подался вперед всем телом...
Темная теплая вода, густая и непрозрачная, охватила меня со всех сторон и потащила вниз, вопреки всем моим представлениям о законах физики. Я попытался вынырнуть и вздохнуть, но лишь больше захлебывался в сладковатой жидкости. Мне опять послышался голос: "Черри! Я здесь!" - и я перестал сопротивляться. Темнота поглотила меня, и последней вспышкой сознания была фраза: " Тэн-а куинмэ риммерато", и ее смысл: "Идеальное не может быть реальным". Гладь пруда снова сомкнулась надо мной, и я воссоединился наконец с моим идеальным миром.