Тени были коротки. Утро уступало дню, и была безлюдна дорога. В тиши, легко и задумчиво, влёк ветер прошлогодние листья, древние и сухие, как мумии минувшего лета, солнечного и пылкого, богатого на торжественные грозы. Ныне же пыль прибивалась к земле редкими скупыми дождями, и капли последнего из них высохли, не успев впитаться в землю старого кладбища. Цветы его вяли от жары, у живых застывал в горле воздух, успокоившись и уснув. Стройные и чёрные стояли кипарисы на страже множества плит, оград и крестов, в полудрёме задумчиво качая верхушками в такт дыханию разгорячённой земли.
Два чумазых автобуса, пыхтя и отдуваясь, показались из миража. Шлейф серого дыма волочился за ними, подметая сухую пыль. Покой был нарушен бесцеремонно. Возмущённые сверчки и кузнечики покидали облюбованные заросли безымянного сухоцвета вдоль дороги.
Вот с жалобным тихим скрипом открылись давно смазанные двери, слишком узкие, чтобы выпустить столько народу сразу. Медленные старики, живенькие старушки, грузные мужчины с отяжелевшими лицами, женщины, скучные, как туман. Молодёжи и детей не было вовсе. От пришельцев сразу стало много бестолкового шума.
Последним из недр печальной машины выбрался священник усиленного питания с редкой козлиной бородой и внушительных размеров крестом на животе.
"Жарко, очень жарко, даже в летнем одеянии - невыносимо. Минералки бы холодной..."
Ещё два часа ему стоять под солнцем, пока гроб не опустят в землю и обряд захоронения не свершится наконец. От ладана начинает противно болеть голова, как всегда.
"Давление скачет... как не повезло с сыном-то покойному - забыл его имя-отчество - ой и не повезло, Господи..."
Катафалк запоздал, и подкатил к кладбищу, бесстыдно сверкая чёрными лаковыми боками, когда все, приехавшие сюда провожать кого-то в последний путь, уже успели упариться, перемешаться и даже частично растеряться, разбрестись по дорожкам кладбища. И всех занимала одна мысль со многими вариациями: "Где же, в самом деле, этот бессовестный мальчишка?"
Две бесформенных соседки покойного, ещё неделю назад бесстыдно обхаживавших его, стремясь не подпустить друг друга к импозантному вдовцу и самолично составить его счастье, примирились, словно добрые подруги. Сколько забот было у них, сколько забот! За справкой в ЗАГС они ходили на своих больных ногах, поминки они сделали, заказав всё нужное в заводской столовой, и батюшку пригласили, и о похоронах позаботились тоже они. А следить, чтобы из квартиры не стащили чего? А место на кладбище, катафалки, венки и всё, что полагается? И позвали-то они всех, сами обзвонили: и соседей, и соработников, вот только сыну сообщить не смогли. Адреса не знали.
"Беспутный родного отца в могилу свёл, а ни на отпевание, ни на похороны не явился. Сердца, видать, нет у него, и не было никогда".
Денег не прислал - правда, и за наследством не приходил тоже, поэтому хоронили старика на его же сбережения.
"Одинокий он был, одиноким и умер. Вот она, люди, благодарность сыновняя".
Коллеги по работе, точнее сказать - подчинённые, умершего знали мало. Кто-то побаивался его, кто-то завидовал или недолюбливал. Начальник всё-таки. Самодуром он, кажется не был, брал ли взятки когда-нибудь, доподлинно неизвестно, но даже если и нет, зам этим занимался с удвоенной энергией. Когда-то была жена, и, кажется, даже сын, к которому - немногие об этом помнили - покойный неоднажды ездил в гости. В какой город, никто не знал даже приблизительно. Но что это за сын такой, что не приехал хоронить отца? Все они явились сюда выразить свои соболезнования, но принимать их, кроме проникшихся важностью момента соседок, оказалось некому.
Гроб вытащили наружу и водрузили на плечи четверо дюжих молодцов из бюро ритуальных услуг. Медленно, не в ногу, пошли под звуки крошечного усталого оркестра.
"Тяжёлый, так рука скоро устанет. Надо было крышку снять сначала. Из чего их только делают?"
Торжественности не получалось. У входа в ворота кладбища вышла заминка: чуть не споткнулись о какую-то юркую бабушку. Еле удержались, чтобы не ругнуться. И почему это они должны нести гроб, когда у него взрослый сын есть?
Ветер усиливался. Горячий, как нарочно. У кого-то унесло платок с головы, пузырились рубашки и ряса на животе у попа.
Почему-то построившись в каре, словно на линейке, изнемогали люди от жары и скуки. Покрываясь испариной, слушали они массовика-затейника, вышедшего на середину читать речь, и утешали себя мыслями о столовой, прохладной и шумной. Скорбные углы рта у женщин, серьёзные до злости лица мужчин вполне соответствовали мероприятию. Надо всеми возвышался батюшка, важно сложив руки поверх золотого креста.
У оратора ветром вырвало из рук половину шпаргалок с речью, потому начало получилось несколько сокращённым. "Незаменимый работник, уважаемый всем коллективом, замечательный человек" выложен был на всеобщее обозрение, строгий и даже слегка нахмуренный. Остро выступало над гробом осунувшееся лицо. Он был достаточно умён, чтобы не давать воли своему заместителю. Теперь же тот займёт место покойного, и не все будут этому рады. "Всё-таки справедливое начальство встречается редко, и хотя бы поэтому надо выстоять ещё час", - думали не самые чёрствые люди. Сына он любил, но об этом мало кто знал, и те, знавшие, жалели несчастного отца.
Плакал только Семёныч - сторож и тихий пьяница.
"Хорош мужик был, всех по именам знал, со всеми здоровался ласково. Сыном гордился. Женщин не обижал, не кричал никогда, всякому готов был помочь при надобности. Тишь была с ним да благодать".
Священник уже стоял над гробом, словно продавец за прилавком. Люди подходили ненадолго, стараясь держаться от тела на охранительном расстоянии.
"Яко язычники, право слово. Безбожником вырастил усопший дитя своё. Воспитывал мало, значит. Вот теперь и ушёл, не повидавшись напоследок, царство ему небесное".
Быстро и неразборчиво, на одной ноте говорил батюшка. Миряне благочестиво и почтительно слушали. Яма, давно вырытая в иссохшейся земле, готова была принять покойника. Оркестр вздыхал облегченно: всё близилось к концу.
Собрание лишилось дара речи. Среди плит и крестов шёл молодой мужчина в синих видавших виды джинсах и расстёгнутой на груди ковбойке. Вслед за ним - ещё двое, парень и девушка, тоже без малейших признаков траура. Он играл на гитаре, и в такт развевались на ветру длинные волосы его спутников. Все смотрели на троицу вытаращенными глазами. Бабульки боязливо перешёптывались, одна даже принялась креститься. По дорожке, наигрывая что-то несусветное, шёл блудный сын, и тени смущения не было на его загорелом лице.
- Что ты творишь, антихрист? - попытался образумить его священник. - Побойся бога!
- Он не верил ни в одного бога и навряд ли поверит сейчас, - отрезал молодой человек. - Ему даром не нужны ваши проповеди. Все вы ему не нужны!
Мелодия сделалась узнаваемой, и парень запел! Ни слова о смерти не было в этой песне, весельем полнилась она. В походе у костра, на улице весной, в обычный светлый день поют такие песни, и прохожие останавливаются, чтобы дослушать до конца, и улыбка расцветает на их лицах.
Юноша подошёл к телу совсем близко. Девушка была рядом, и её голос помогал ему. Только однажды парень запнулся, и тогда те, кто заглянул бы ему в глаза, увидели бы, что они влажны от мужских непрошенных слёз. Гибкая, как молодое деревце, подруга положила ему руку на плечо, по другую сторону стоял друг; вдвоём они не давали ему потерять равновесие.
- Богохульник... - прошептала одна из соседок - и замолчала, прикрыв рот рукой, испугавшись собственного голоса.
А блудный сын склонился над отцом, и улыбнулся сквозь слёзы, и сказал ему одному:
- Это твоя любимая песня, я знаю. Я хочу, чтобы наш сын был похож на тебя.
Поцеловав отца в лоб, с помощью девушки он поднялся и утвердился на длинных ногах.
- Мы ждём тебя, - произнёс он, словно напоминая о давнем уговоре. - Ты всегда любил бывать у нас дома - и ненавидел пошлые речи.
Не глядя по сторонам, он повернулся и, поддерживаемый молодою женой, пошёл вперёд, не чувствуя множества взглядов. Его приятель перенял гитару, и вновь зазвучала музыка, живая, как переменившийся ветер. Туча исчезла, у неба не было дна. Пели сверчки, ласково улыбалось солнце. Отец и уже почти что дед незримо шёл рядом, и друзья чувствовали это.