Ни одна из наших с тобой прогулок не имела четко сформулированного маршрута, какой-то разумной прокладки. Пожалуй, единственное, что оставалось всегда неизменным, так это пункты отправления и прибытия. Мы уходили из дома и возвращались домой. Все остальное было лишь ужасающим нагромождением ломаных линий и кругов на карте Санкт-Петербурга.
В ту памятную субботу ты надела новые черные замшевые туфли, подаренные мной, я - умопомрачительный, весьма неразумных размеров галстук, подаренный тобой, и где-то через полчаса мы уже цокали каблучками твоих новых туфель по булыжнику Дворцовой, отбиваясь от назойливых фотографов ("Фото не желаете?" - "Не желаем.").
Светило солнце... и так далее..., но и на солнце, и на "так далее" мне было просто наплевать, потому что рядом была ты. И вот, при выходе на набережную у Эрмитажа на тебя был совершен наезд. Какой-то недоумок вырулил из-за угла, слава богу - на велосипеде, и не справился с управлением, в результате чего на носке одной из твоих новых туфель появился след протектора велосипедной шины. Я, хорошо зная твой нрав, а точнее - считая, что хорошо знаю твой нрав - был несколько озадачен твоей реакцией на это происшествие. В то время, как я, усердно размахивая руками, изрыгал вслед мерзавцу потоки всевозможных проклятий, ты спокойно взяла меня за руку и голосом, насыщенным гуманизмом, сказала: "Ладно, перестань, я уже простила." На тебя это было очень не похоже.
Я присел на корточки и, послюнявив пальцы, принялся оттирать с замши ромбики следа. И ты снова остановила меня: "Пойдем, еще успеем вымазаться." Я поплевал на ладони, вытер их о штаны, и мы пошли дальше.
...Черные кошки шныряли у нас под ногами, туда же откуда-то сверху падали кирпичи... Мы попали под дождь. Мой зонт вывернуло наизнанку, у тебя его не было. Мы искали укрытие и не находили, и целовались под дождем, трогая губами губы и ощущая на них живительную влагу святой воды и поцелуя. Мы были счастливы.
Нева вышла из берегов, и по набережной беспорядочно катили взъерошенные кудри волн; и по Невскому плыли неуклюжие троллейбусы, шевеля вздернутыми усами; и потоки бурлящей воды уносили прочь талончики и окурки... То было наводнение весной 1993 года в Санкт-Петербурге, очевидцем которого был только я...
Ты, вероятно, помнишь, как мы оказались на Фурштатской? Я все забыл. Кто-то вдруг разорвал сплетение наших рук и, выудив мою, крепко пожал. Все это произошло настолько быстро и неожиданно, что последствия нервного характера не замедлили сказаться. Во-первых, не знаю, как ты, но я - был несомненно напуган. Во-вторых, когда испуг прошел, оказалось, что я не могу вспомнить, что же означает этот ритуал рукопожатия. И, в-третьих, я заставил себя узнать удаляющуюся фигуру незнакомца. Это был Вовик.
И тогда ты видишь такую сцену: я со всего маху налетаю на него со спины и с радостным криком висну на шее. Я болтаюсь на его шее, как самая последняя сосиска, и начинаю понимать, что совершаю глупость, и ничего не делаю, чтобы прекратить это безобразие. Тогда делает он. Он - не то чтобы стряхивает меня со своей коренастой фигуры, а как бы расслабляет все мышцы разом, и я сползаю с него, как отстегнувшийся чулок. Он как-то слишком печально смотрит на меня и, лениво покрутив пальцем у виска, поворачивается и уходит.
Я стою, оплеванный, и потираю виски, и с мольбою смотрю на тебя: нужен ли я тебе такой...
- А Вы знаете такую песню? - доносится откуда-то сбоку противный писклявый голосок.
Я оборачиваюсь и тем самым уже как бы задаю вопрос: "Какую?". Наголо бритый пацан лет десяти доверчиво берет меня за руку и поет: