Аннотация: Люблю. Люблю очень этот рассказ. Со всей душой его писала.
1.
Человек, вечно стремящийся вверх, всегда знает боль поражения. Тот, кто лишь ступает на путь познания себя, ошибаясь, или падает духом или яро берется за работу снова. Этот же человек, на первый взгляд, такой же рядовой и ничем не выделяющийся, затаив дыхание, ждал снисхождения Вдохновения. Вдохновение это ему виделось в потоке мыслей, идей и он, полностью расслабленный и погруженный в себя, ожидал его уже не первый день, не первый месяц.
Жил человек в своей мансарде, в далеком городке, расположенном на севере Дании. Имущества у него было немного, да оно и не имело значения. Всё что этот человек на самом деле имел, были его внутренности и несколько десятков условных сантиметров вокруг, словом, все то, до чего доставала его палка. Человек был слеп от рождения. Мало того, он был еще и нем, и весь бред, который приходил ему в голову, он не мог излить в окружающий мир, озлобленно бросив в воздух пару-тройку крепких слов, порою так необходимых, чтобы сбросить так называемое напряжение или утолить жажду общения. Все, что человек мог - слышать и чувствовать.
Что бы там ни говорили люди на улице, человек не был ошибкой природы, напротив, он был ее величайшим достижением. Он не был вечен, имел простецкое датское имя и всеми силами, данными ему небом, держался за жизнь. Однако с другой, теневой стороны, он был чересчур развит, и эта высокая организация не давала покоя как ему, так и размеренному течению его жизни. Нюх его был острее собачьего, интуиции и накопленной в священной темноте вековой мудрости могли бы позавидовать многие удачливые шарлатаны вкупе с несколькими прославившимися мыслителями. Он ясно ощущал каждую пылинку на своем теле и подчас подолгу ворочался в жесткой постели, от тысяч ощущений, не дающих ему уснуть. Он был гурманом, потому как девяносто процентов зрительных образов, дающих нам, земным, картину мира, для него отсутствовали, и он ясно чувствовал каждую частицу проглоченной пищи. Он не любил дешевую рыбу. Она была неприемлема для него, он не мог отвлечься от ее гадкого, сырого вкуса.
Он никогда не видел пыль. Он никогда не видел рыбу. Наверное, если бы сейчас кто-то по-настоящему открыл бы ему глаза, он бы ужаснулся хотя бы от непривычности одного их вида.
Он бы полюбовался собой. Его тело и разум словно были созданы для страданий, но все, что с ним случалось, удивительным образом не оставляло на нем следа. Он был высок, статен и хорошо сложен. К тому же неприхотлив в самом практичном смысле этого слова. Он мог стерпеть, наверное, все. Только рыбу все равно не любил.
Его образ не портило ничто. Темная однотонная жизнь вокруг него складывалась, как мозаика. Все, что творилось вокруг него, дополняло его образ. Каморка в мансарде, небогатая, кое-где потертая одежда, вечный гул улицы, так бесцеремонно влетающий в щели оконных рам. Эти мелочи, кусочки ощущений составляли его мир, который по-другому он воспринимать уже не мог.
Его мансарда была полна хлама. Комоды, вазы, коробки, которые он, ведомый одним лишь ему известным чутьем, умудрялся не задевать, стояли, казалось, повсюду. Единственное, чего не было в его комнатке - зеркала. Он никогда не видел себя.
Но самое страшное было не это. Он никогда не видел матери. В самые тяжкие моменты, полные отчаяния и страха ему некого было вспомнить, он даже не знал ее запаха. Самый дорогой человек предал его сразу после рождения. Человек попал в дом малютки, где ему дали имя. Самое обычное имя Берт. Затем, в детском доме, его научили писать это имя. Если бы он мог видеть, какими красивыми и ровными на самом деле получались у него буквы! Долгими днями он даже не наощупь, по наитию писал свое имя, и весьма преуспел в этом деле. Люди, видевшие иногда это имя на конвертах и подумать не могли бы, что писал его абсолютно слепой человек.
Берт изумительно писал - как будто ощущая кончиками пальцев, где должны лечь чернила, а где их быть не должно. Каллиграфии он научился в детском доме, где его оставляли наедине с письменными принадлежностями и листами бумаги. С игрушками он расстался быстро, а воплощать свои навыки в строчках с завитушками ему нравилось всегда. Детскую жестокость, порой не имеющую границ, он познал там же, в узких комнатах с несколькими койками. Оставаясь без присмотра, веселые зрячие дети, знающие насколько ярки мячи и какого цвета вареная свекла, запирали его в комнатах, заставляя часами искать из них выход, подсовывали горячую воду вместо чая, прятали от него вещи и посуду. Бывали розыгрыши и не такие безобидные. После одного из них Берт лишился способности говорить. На теле шрамов почти не осталось, зато душа и сознание его преобразились. Во имя выживания обострились чувства, появилась необычайная осторожность, иногда и подозрительность. Он замкнулся в себе, ушел внутрь, стал задумчивым и нелюдимым.
Оставив детский дом, Берт оказался на улице. Работы подходящей для него не нашлось, так же как и внимательной женщины, и он осел в подвале одного из бакалейных магазинов, где жил до тех пор, пока хозяин не обнаружил его за мешками с крупой. Спустя пару дней он уже таскал на себе тюки и ящики вместе с другими грузчиками. За свой труд же он получал завтрак, обед и право ночевать под лестницей в те дни, когда на улице было особенно холодно или шел дождь. Там же он встретил и человека, которого остальные ребята, смеясь, называли Эстетом. Эстет любил делать замечания, заправлять всем рубашки и аккуратно, дабы не измазаться, вываливать грязный картофель в ящики и отскакивать, чихая от пыли. Звали его, кажется, Августин, хотя Берт решил, что он просто сменил собственное неблагозвучное имя на более эстетически звучащее. Кроме того, Берту он казался вовсе не эстетом, а банальным вечно любопытным прожигателем жизни, вся эстетика которого исходила лишь из желания нравиться женщинам. Он был добр, показательно добр, не по-мужски сентиментален и плаксив, вечно озабочен грязью и несправедливостью окружающего мира. Его врожденная чуткость и вежливость не мешали ему громко жалеть слепого грузчика, похлопывая его по спине, поговаривая: "Ничего брат, мы с тобой еще как-нибудь... заживем!.."
Сам же Эстет жил не так уж плохо, как могло бы показаться, он имел хорошие связи в городе и бесчисленное количество женщин, готовых примчаться к нему по первому зову. Из его нерегулярной зарплаты не вычитали за опоздания и порванные мешки, наверняка он приходился дальним родственником хозяину лавки. Иногда они всей компанией сидели возле магазина, пили и играли в карты. В карточной игре Берт, как известно, был весьма слаб, и, может быть, распознав в нем такую же тонкую и несчастную, как он сам душу, а, может, действительно искренне сожалея о судьбе столь необычного человека, Эстет помог ему получить комнатенку в мансарде этого старого дома. Говорили, что больной старик, что жил этажом ниже, в свой последний день, устав от семейных склок, поднялся в мансарду, где и отдал Богу душу. С тех пор никто из жильцов не решался поселиться там, всем мерещился старик, разные люди приписывали ему разные достоинства и черты. Одни говорили, что он являлся им в ночной рубашке, другие утверждали, что в дрожащих руках он держал пенсне, третьи же клялись, что застали его вскарабкавшимся на подоконник и барабанящего по хлипкому стеклу. "Воображение! Великая штука", - думал Берт, выслушивая рассказы изумленного Эстета. Люди страшатся смерти, облачают ее в различные одежды, цепляют на ее безликость разные маски... и затем, увидев свое творение, страшатся еще сильнее. Он знал о смерти больше. Он сам жил если не в смерти, но в каком-то бесконечном черном сне, откуда даже не мог подать сигнал. Он знал - смерть - не больше, чем очередной рубеж... Берт взял комнату.
Можно сказать наверняка, что он был счастлив. У него была мансарда, вещи, которые юркий Эстет понатаскал туда, был друг, точнее, человек, которого на фоне этой черноты действительно можно было назвать другом... Был стол, который они вместе водрузили перед окном, была кровать, неплохая кровать со старой периной, был всякий мусор вроде прожженных сигаретами занавесок и старого ковра, лежащего перед дверью. Позже появилась и настоящая работа, когда Августин, обнаружив его каллиграфический талант, устроил друга писать вывески для магазинов, прачечных и ресторанов. Вместе с вывесками в жизнь Берта пришел и запах масляной краски. А еще пришли деньги, весьма неплохие деньги. Друг его, такой же непостоянный, как ветер, иногда врывался в черный мир Берта, выкрикивал сотни тысяч идей, вмещая их в минуту, готовил ему что-нибудь, жал руку и исчезал так же внезапно, как появлялся. Иногда он не появлялся месяцами, и тогда Берт справлялся сам. Жил он на деньги, выручаемые с вывесок, адрес его стал известен в городе, и иногда в его дверь стучалась чья-то рука и вместе с указаниями давала мешочек с авансом, а, забирая вывеску, отдавала и вторую часть. Никто и представить не мог, что этот, с позволения сказать, художник слова был абсолютно слеп. Взгляд его невидящих больших глаз казался людям блуждающим, бессмысленным, но это не мешало им платить этому странному человеку и получать от него прекрасно выполненную работу.
Он трудился и зарабатывал, ложился спать всегда в одно время а, обнаружив, что запасы продовольствия иссякли, спускался вниз, в единственный магазин, где его знали и, не удивляясь несоответствию его внешности и состоятельности, обслуживали как самого обычного покупателя.
Он действительно выглядел не самым лучшим образом. Новый костюм он покупал лишь тогда, когда старый изнашивался до дыр, еду брал самую обыкновенную, причем запасался ею на месяц. Он не был расточительным, не экономил, брал строго по собственному списку, но редко уходил из лавки, не проверив сдачу. Люди вокруг не могли знать, что этот человек в заплатку просто не любил мир. Совсем ничтожное расстояние от подъезда до входа в лавку он преодолевал, тесно прижавшись к стене, но не потому что боялся ям на дороге, а потому что не хотел лишний раз соприкасаться с прохожими. Он не жаловал зрячих. Выполнив самое необходимое, он возвращался в свою комнатку, запирался там и рисовал от нечего делать эскизы. Он не был феноменальным. Просто чутким. Он знал многие забытые истины, и не потому что кто-то из предков передал ему эти секреты, явившись во сне. Он вывел их сам, взрастил внутри себя, не отвлекаясь на материальные условности. Он, несомненно, был мудрее и внимательнее.
Что же касается остального, он был вполне обычным. Утром этого дня он, например, как тысячи остальных датчан, умыл лицо, немного подождав, выпил чай, выкурил трубку и попробовал взяться за работу. Но, как назло, ни одна идея не желала посетить его. Все его умение концентрироваться разбилось об это весеннее утро, полное пения птиц и запахов цветов, исходящих из каждого окна близлежащих домов. Берт вышел на балкон и вдохнул воздух, еще не очнувшийся и не разгулявшийся после ночи. Он слышал каждое дуновение ветра, каждую птицу, вздумавшую возвестить о приходе весны. После череды холодных и дождливых дней они чирикали особенно взволнованно. Повсюду гремела посуда, где-то играли на гитаре. Кто-то ссорился, громко крича; судя по всему, это было в доме напротив, оттуда часто доносились подобные звуки. Запах сигар витал вокруг, по-видимому, не он один вышел насладиться маем. Май! Столь томный и долгожданный... Берт прижался спиной к уже успевшей прогреться каменной стене дома. Май. Несомненно, лучший из месяцев. Месяцы, как и годы, как и время как таковое, он ощущал особенно остро. Берт лучше любых часов знал, через сколько минут сядет солнце, долго ли осталось до прихода утра и сколько еще ждать сентября. Его организм давно приспособился к недугу и научился определять время самостоятельно.
Он облокотился на перила балкона, стоял и дышал, как никогда сладко. На улице раздавался свист, кому-то кричали комплименты, порою весьма пошлые. Очевидно, там, внизу, прошла очередная датская кокетка, коих на душу населения в последнее время развелось слишком много. Он сел на табурет и подставил лицо солнцу.
В дверь постучали.
Преодолев соблазн не открывать, он поднялся. Заказы по воскресеньям он получал редко, но как бы то ни было, заставлять человека томиться на лестнице было не в его правилах. Берт открыл.
В комнату ворвался запах тюльпанов, вместе с ним через порог бесцеремонно переступила женщина. Он услышал шорох платья прямо перед собой. Затем - левее. Что за чудесное женское искусство - ходить на каблуках, не издавая ни звука!
- Это нотариальная контора г-на Хансена? - спросила она.
Голос ее был слишком беспечен, чтобы принять ее вопрос за вопрос искренний, и он, равнодушно отвернувшись, прошел вглубь комнаты. Женщина последовала за ним.
- А бедненько у вас тут! - воскликнула незнакомка, все так же шурша платьем. - Фу! Какие безвкусные занавески! Вам очевидно нужны новые. Хотите, я могу взяться за эту работу?
Вежливость, по-видимому, не была в числе достоинств женщины, и он выгнал бы ее самым грубым невербальным образом, если бы не восхитительный запах тюльпанов, что она принесла с собой.
- Послушайте, - снова раздался ее голос, я очень устала от жары и хочу пить. Не могли бы вы предложить мне воды?
Получив надколотую чашку, она не стала пить. По крайней мере, с минуту он не слышал ни звука. Видимо, она стояла где-то неподалеку без движения.
- Меня зовут Дороти, - внезапно сказала женщина. - Я принесла вам тюльпаны. У вас у одного нет цветов на окне.
Шелест платья удалился по направлению к двери и вскоре исчез, но запах тюльпанов по-прежнему витал в комнате.
Он нащупал чашку. Так и есть - она осталась нетронутой.
Этот внезапный визит заставил его встрепенуться. В его доме давно не было незнакомых людей, он совершенно разучился общаться, даже на своем едва уловимом уровне. Появление незнакомки взбудоражило его сознание, у него появилась идея для воплощения одного из проектов, чем он и решил заняться немедленно.
2.
Рисование всецело заняло его ум. Он самозабвенно заполнял лист бумаги все новыми и новыми завитушками. Чаще всего он проводил время подобным образом. Или думал. Думал, что лучше бы у него не было мозга, тогда наверняка орнаменты его не получались бы такими избитыми и банальными. Ему не нравилось еще и то, что он ничего не мог изменить. Тогда, пусть и лишенный зрения, он несомненно сотворил бы шедевр. Движения его рук были слишком знакомы и заучены, вот если бы они вдруг стали двигаться независимо, свободно? Он провел несколько спонтанных штрихов. Что за черт придумал слово: "Штрих"? Что за адское отродье сочинило это понятие - "линия"? "Фигура"? "Форма"? Он почувствовал себя в центре замкнутого круга - куда ни беги, все равно не выйти за границу.
Нет. Определенно, он слишком много думал. Хорошо бы не думать. Вообще?
Он попытался представить свою жизнь без мыслей, но тщетно - мысль о том, что мыслей у него нет, тоже была мыслью. "Забавно", - подумал Берт.
И принялся за черчение.
Его карандаш совсем сточился, когда вечер постучал в его дверь вместе с...
Дороти?
- Мне нужен мужчина, который сопроводит меня в театр, - услышал он голос той, кто без всякого стыда распахнула дверь его комнатки. - Вы пойдете со мной, и точка. Все подруги будут завидовать мне, когда увидят нас вместе, - она звонко рассмеялась. - Быть может, даже полезут знакомиться. Но вы ведь им откажете, правда?! - беспокойный шорох платья говорил о том, что гостья торопливо ходила по комнате. - Ну что вы молчите?! - воскликнула она. - Вы когда-нибудь бывали на опере? Мне лично кажется, нет ничего прекрасней русской оперы. И что заставило их приехать в наш маленький театр! Удивительно! Нет, все-таки я считаю, что они умеют петь. Не стойте, надевайте скорее это, это и это, я, пожалуй, отвернусь! - она захихикала, - это от брата, он уехал изучать Африку. Пять лет, представьте! Знаете ли, он прекрасный географ - тараторила Дороти. - Я думаю, каждому из нас в этой жизни нужно что-то, от чего сходить с ума.
Сам не понимая почему, Берт подчинился, он надел несколько частей чего-то, что, судя по всему, очень понравилось Дороти. Правда, она несколько раз поправляла это на нем, умиляясь "Какой вы неловкий!".
Одернув на нем одежду несколько раз, она, кажется, осталась довольна и вытащила его на улицу, не забыв хорошенько хлопнуть дверью. Бог лишь знает, каким образом он не упал и остался физически цел после того, как Дороти протащила его по нескольким улицам и мостам. Когда же они дошли до этого театра, он изрядно устал и никакое пение уже не было ему интересно. Он не понимал ничего, сталкивался с людьми, наступал кому-то на ноги, потом же, действительно восхитившись пением на непонятном ему, но, несомненно, красивом языке, от обилия впечатлений на минуту уснул в антракте и проснулся лишь тогда, когда Дороти начала хвастаться им перед несколькими девушками, стук каблуков которых он слышал совершенно отчетливо.
Когда представление окончилось, он, одурманенный тысячей новых впечатлений, звуков, запахов, запнувшись, выпал из театра на улицу. "Вы действительно очень неловки!" - снова воскликнула Дороти и, легко прикоснувшись губами к его щеке, попрощалась и исчезла из поля его восприятия. Берт остался один, на темной улице, без трости. Собственно, до освещенности ему особенно не было дела, но отсутствие трости доставляло серьезное неудобство.
Какой черт привел эту сумасшедшую женщину в его жизнь!
Ворвалась, перепутала все его карты и исчезла, попрощавшись столь формальным и одновременно неподобающим образом.
К счастью, народу на улице было немного и когда восхищенная толпа театралов рассеялась, он смог относительно сориентироваться в пространстве. Около двух часов потребовалось ему, чтобы добраться до дома.
3.
- Г-н Кнудсен, это Дороти, вы оставили дверь незапертой...
В комнату вплыл чарующий запах тюльпанов. Берт вздрогнул и попытался подняться с постели.
- Лежите, лежите - заволновалась Дороти, - я, верно, совсем утомила вас вчера, мне следует извиниться за свое бестактное поведение... И ведь сколько говорили мне, - отчаянно прошептала она, - сколько твердили: "Ты отвратительно ведешь себя, Дороти!", я все равно не могу выучить этот урок! Со мной такое не впервые, поверьте, я вовсе не хотела причинить вам неудобство и уж тем более обидеть вас. Я слишком суетлива, г-н Кнудсен, и в этом все дело. Закружусь, бывает, и совсем не обращаю внимания на других людей, все у меня театры, прогулки да танцы. Бывает, часами стою у зеркала, смотрю на себя, теряю счет времени. Ношусь по улицам, собираю на себе мужские взгляды, пою. А ведь кто-то нуждается в моем внимании. Я, право, ужасна.
Несколько секунд Дороти подавленно молчала.
- Хорошо, что я не предложила вам взглянуть на звездное небо и не попыталась добиться вашего мнения насчет того, как низко сегодня легла Большая Медведица, - удрученно произнесла она, - хотя наверняка я наболтала кучу гораздо более неприемлемых вещей. Простите меня, г-н Кнудсен, умоляю, простите. Мой отец рассказал мне о вас вечером, после того, как заметил вас в театре. Вечером, представьте себе, говорит мне: "Ты хоть знаешь, кто этот человек?"
Берт показалось, что он почувствовал легкий укол. Что это было, он не понял, он никогда не испытывал подобного раньше. Тем не менее, ему стало неприятно. Это "кто" звучало совершенно не так, как ему хотелось.
- И он рассказал мне о вас, - вновь услышал он голос Дороти, - он владеет несколькими цветочными лавками в городе, правда немного влез в долги... Впрочем, о чем это я? Он заказывал у вас все вывески. Это настоящее искусство, должна я сказать. - По ее голосу Берт почувствовал, что она залилась краской. - Я право долго удивлялась, что за человек столь умело и ловко обращается с краской. А теперь, зная, что вы слепы и... Ой! Какая я глупая! - она звучно хлопнула себя по лбу. - Что я несу! Я пришла сказать вам, что ни в коем случае не хотела сделать вам больно и ненароком все-таки ранила вас. Какая я глупая! - повторила она.
Берт встал.
- Нет-нет, лежите! Я натворила достаточно глупостей, и не заставлю вас страдать снова. Я слишком неусидчивая самовлюбленная девчонка, а вы спокойный, мудрый... И за что Бог привел меня к вам тогда...
Потянув Дороти за руку, Берт усадил ее на кровать. Казалось, она почувствовала себя свободнее.
- А ведь знаете, - уже совершенно спокойно, не торопясь и не глотая слова, сказала она, этажом ниже вас действительно живет вдова Хансен, будь я чуть прозорливей и везучей и скажи, что ищу контору г-жи Хансен, мои слова могли бы сойти за правду! - она мягко рассмеялась.
Берт улыбнулся. Он давно не улыбался, даже собственным мыслям. Его улыбки было нелегко добиться, но еще сложнее было ее заметить. Кажется, Дороти это удалось, она стала еще раскованнее.
- Вы, наверное, не понимаете, как я оказалась тогда у вас. А ведь я шла, помню, по тротуару, и все мужчины смотрели мне вслед, кричали. Вы один остались равнодушным. Представляете, как я рассердилась! Несомненно, красивейший мужчина на этой улице даже не обращает на меня внимания! И я решила завоевать вас, непременно заставить вас смотреть на меня! Ой, простите... - она запнулась. - Я вошла в подъезд, нашла вашу мансарду... Я, знаете, настырная! - смех Дороти снова наполнил комнату.
Дальнейшее его уже не интересовало. Непередаваемо нежный запах тюльпанов, голос Дороти в этой несомненно ставшей более дружелюбной тьме, ненавязчивый луч солнца, ласкающий щеку - он согрелся, всей душой и телом согрелся впервые за последнее время.
- Я должна покинуть вас, - услышал он, и тепло рассеялось. - Я иногда работаю у отца, дабы помочь ему сэкономить на зарплате служащим. Сейчас я как никогда нужна ему.
Шорох платья и скрип кровати. Она встала, дошла до двери и остановилась.
- Я приду вечером, - сказала Дороти и улыбнулась. Возможно, губы ее не шевельнулись, улыбалась душа.
Душа улыбалась. Он знал это.
4.
Берт остался один, но воздух по-прежнему хранил ее тепло и аромат. На этот раз она не принесла цветов, наверняка ее платье или ее тело источало этот запах, запах тюльпанов, смешанный с запахом горячего камня, запахом весны и разбавленный каплей родниковый воды - такой же легкий и ненавязчивый. Бесцельно валяясь на кровати, он долго перебирал в памяти множество запахов, которые он когда-либо встречал, но подобного запаху Дороти среди них найти не смог. Даже через несколько часов тюльпанная дымка витала в воздухе, а, может, ему это уже казалось. В его неспокойный сон постоянно врывались призраки, рожденные его же памятью и воображением. Он не знал собственно, сон это или реальность, но за минуту ему являлись, наверное, десятки запахов и ощущений, они путались, смешивались, крутились вокруг него. Возможно, они будили его раз или два, но он мгновенно проваливался в сон, не замечая пары секунд, проведенных в более или менее ясном сознании.
В очередной раз пробудиться его заставил стук в дверь, сначала ему показалось, что он тоже часть его сна, но когда он повторился еще и еще, к нему постепенно пришло понимание того, что стук доносится уже из реальности. Покачиваясь на ногах и ощущая легкое головокружение, он встал и подошел к двери.
Подергав немного и поняв, что она незакрыта, Берт распахнул дверь.
- Простите, что разбудила вас, но я хотела, чтобы вы сами открыли дверь, - призналась Дороти, - слишком неприемлемым мне кажется теперь входить в вашу жизнь без стука.
Сквозь сон он убедился, что это действительно Дороти. Та самая Дороти, что посещала его несколько часов назад. Казалось, он почувствовал ее приближение, еще будучи спящим.
- Вижу, я немного не вовремя, - мягко сказала Дороти. - Однако раз уж я пришла, вам придется меня принять. Вы ведь помните, как я настырна. Я, пожалуй, приготовлю вам чего-нибудь, Берт.
Отлично! Берт так Берт. Ему понравилось, как она произнесла его имя. Он никогда не испытывал к нему симпатии, скорее не замечал и совсем забывал иногда о его существовании. Одним лишь выдохом она заставила его прислушаться к своему имени.
Он упал на кровать, но сон больше не хотел навестить его. Наверняка сон лучше понимал важность этого момента.
- Вот вам рис и рыба, - теперь ее голос звучал гораздо яснее и ближе, - не удивляйтесь, откуда я взяла их. Я принесла их сама, приготовила дома, а у вас просто разогрела на сковороде.
Берт ощутил в руках теплую тарелку.
- Да берите же, не бойтесь. Еще ни один человек не умер от моего кулинарного таланта.
Он ел, и еда казалась ему невероятно вкусной.
Он давно не ел ничего горячего, а рыба была явно взята не из самого последнего магазина в городе. Рис же оказался рассыпчатым. Берт быстро опустошил тарелку.
- Ну и молодец же вы, - Дороти вернулась в комнату, я только отлучилась, а вы уже управились, - она рассмеялась и добавила. - Надеюсь, вы простили меня.
Да, Дороти, признаться, Вы давно уже прощены. Всё, что вы сделали, превратило меня в вашего должника, но, принимая во внимание все мои таланты, мне не расплатиться с вами вовек. Вы удивляетесь, кто вы для меня? Наверняка, вы сейчас удивленно смотрите на меня. Я ясно представляю вас, хоть никогда и не видел ваших глаз.
Вы, несомненно, первый человек среди встреченных мною единиц, который пришел в эту каморку не из праздного любопытства, не для того, чтобы понаблюдать, как невидящий человек тычется в стену. Вы первый человек, принесший мне еду. Вы первая, чей запах не выходит из моей головы. Вы первая...
Нет. Вы единственная, чью улыбку я чувствую.
Берт нащупал на столе лист чистой бумаги и перо.
Я простил вас.
- Вот и отлично, - воскликнула Дороти.
Теперь вы снова можете творить свои дерзкие штучки. Такою вы мне даже нравитесь.
- Ну уж нет, Берт. Шалостей с меня хватило, - решительно сказала Дороти, и вдруг ее голос смягчился. - Я тут подумала... Давайте, я расскажу вам сказку?
Сказку? Вы что, смеетесь? Какие еще сказки? Как детям? Даже в детском доме мне не рассказывали сказок.
Думаю, не стоит, - коротко ответил он.
- Отчего? - Дороти, кажется, огорчилась, - вам не нравятся сказки? Я где только ни работала, нянечкой, медсестрой, сидела, бывало, с совсем пожилыми людьми... Всем нравилось, - несколько обиженно произнесла Дороти, - хотя наверняка вы занятой человек, и я своей чушью отнимаю ваше время... Мне, наверное, стоит оставить вас сегодня.
Берт схватил ее за руку. Оставить?? Ну уж нет, вы можете молоть такую чушь, какую захотите и отнимать столько времени, сколько вам удобно, у меня много времени, неограниченно много, для вас, Дороти - сколько угодно. Вы знаете, чем я обычно занимаюсь? Смотрю в темноту и слушаю тишину. Прошу вас, не представляйте, что это такое, это страшнее всех кошмаров, которые вам когда-либо снились. Вы можете говорить так много, как вам хочется. Я подчинюсь, только не отбирайте у меня этот чудесный запах!..
Словно уловив течение его мыслей, она начала.
- У одного человека было три сына, старший - Поуль, средний - Педер и младший - по прозвищу Малек. Старшие братья были умные, толковые, а младший только и знал, что в золе копаться, бывало, перемажется весь, запылится, да слоняется без дела. И вот однажды приходят Поуль и Педер к отцу и говорят, что надумали они пойти по свету, и отец дал им свое согласие ...
Если бы он вдруг получил способность видеть, он бы нашел себя в маленькой комнатке, лежащим на кровати и крепко спящим. Мелодичный голос ее, чуть низковатый и оттого еще более привлекательный, наполнял собою каморку. Он уснул, даже не дослушав начало сказки и уже не узнал, что Малек оказался умным и ловким, что бросил он вызов своим братьям и горному троллю, о том, что выиграл нелегкую схватку и получил в жены принцессу... Как просто и красиво... Он спал.
Спал на редкость спокойно, почти ничего не слыша и не ощущая. Так ли спят дети? Он не знал. Однако удивительное, ни с чем не сравнимое чувство уравновешивало его Тьму и ее Голос.
5.
Когда проснулся он, утро уже успело распуститься разными запахами. Воздух прогрелся, и Берт почти не чувствовал его движения. День ожидался жаркий.
Одиноко стоящий возле кровати стул был придвинут к столу, посуда была начисто вымыта, мансарда была пуста. Он понял это не сразу, и, проснувшись, еще долго лежал в полусознательном состоянии. Берт чувствовал себя необыкновенно отдохнувшим. Затем его посетило долгожданное вдохновение, и он сел за стол. В голову ему пришла весьма неплохая идея вывески для закусочной, и он немедля принялся претворять ее в реальность. Несколько часов провел он, набрасывая эскиз и еще несколько - осторожно нанося краску на идеальной формы кусок дерева, который затем покрыл лаком.
Работу Берт закончил только к вечеру. Он уже работал с золочением краев, когда в дверь постучали. Внутри у него что-то шевельнулось. Дороти?
Берт поспешно встал и открыл дверь. Это действительно была она и, признаться, он был бы очень разочарован, если бы в этот далеко не ранний час его решил навестить кто-то другой. Но других людей в его жизни не было, и лишь Дороти могла так обрадовать его своим визитом.
Когда она вошла в комнату, он поспешно отодвинул в сторону почти законченную вывеску, чтобы показать ей, что он абсолютно свободен. Пока он складывал принадлежности, Дороти приготовила чудесный ароматный чай, однако ни один запах на земле не заставил бы его отвлечься от ее запаха, что она принесла с собой. К тому же, возвращаясь к земному, у нее были и конфеты. Да-да, именно конфеты, которые в последний раз он ел, кажется, в детстве. С тех пор ему и в голову не приходило таким образом порадовать себя. Он просто не мог отказаться.
Внезапно Берт отметил, что улыбается, и мгновенно исправил это обстоятельство. Так откровенно улыбаться в присутствии девушки казалось ему слишком смелым и неуместным.
- Вы боитесь меня?
Этот вопрос застал его врасплох, он и сам не знал на него ответа. Ему не хотелось остерегаться ее, душой он был полностью расположен к ней, но разум его протестовал и желание довериться Дороти постоянно ставилось под сомнение его же собственным жизненным принципом "Чем дальше, тем лучше", который ему уже не первый день хотелось отбросить от себя прочь.
- Я хотела научить вас говорить, - он вздрогнул, - сами понимаете, руками... - замялась Дороти, - но это было бы значительно для вас удобнее, чем постоянно изъясняться на бумаге. Признаться, я удивлена, что вас не научили этому раньше. Но, поверьте, рано или поздно, научиться этому здорово. У меня есть подруга, чудесный человек, жаль вот лишенный голоса, - продолжила Дороти, - мы с ней общаемся, представляете, руками. Она, правда, зрячая, - на этот раз она не испугалась этого слова, - но, сами понимаете, это мало что меняет. Я все равно вас вижу, - Дороти улыбнулась, а отказать ее улыбке Берт не мог.
С ангельским терпением она строила из его пальцев престранные символы, которые он, благодаря своей внутренней развитости, запоминал достаточно быстро. Ощущение ее горячих, иногда слегка дрожащих рук отодвигало на второй план остальные чувства. Она перестала постоянно извиняться и нервничать, когда называла вещи своими именами, ее торопливость давно исчезла куда-то, и теперь она была так мила в своем спокойствии и размеренности, что он подчас забывал обо всем лишь от одной мысли, что она поблизости.
Через два с половиной часа упорной работы и упражнений он попробовал самостоятельно "сложить" первое предложение.
- Вы очаровательны.
- Ну что вы, Берт! - рассмеялась она, - вы ведь никогда меня не видели.
Он ощупал стол в поисках пера и бумаги.
- Ответьте мне, пожалуйста, так, - попросила Дороти, - я убрала ваш письменный прибор.
Берт долго думал. Он слишком привык облекать мысли в прописные буквы, и теперь немного терялся, когда нужно было произносить их пальцами.
- Я видел вашу душу и, поверьте мне на слово, она прекрасна, - наконец сказал он.
- Вы заставляете меня краснеть, - Дороти улыбнулась, - право, давайте я лучше расскажу вам о чем-нибудь.
- О птицах, - перебил он ее, - расскажите мне о птицах. Я много слышал о них, но никогда не получал достойного объяснения, кто же они все-таки такие.
- О птицах вам рассказать... Сложно, Берт... - Она задумалась, наконец, встала за его спиной. Он продолжал сидеть, когда Дороти взяла его ладони в свои. - Ну что ж, начнем с того, что они совершенно небольшого размера, примерно такие, - с помощью его рук она сформировала в воздухе круг. У них есть ноги, почти такие же, как у нас (как могла она объяснить, что такое птичьи лапы??), а вместо рук - крылья. Они машут ими, чтобы летать по воздуху... - видимо, собственная речь показалась ей неубедительной и сбивчивой, она постаралась сымитировать движения крыльев его руками, - их очень много, и вы не найдете земли, где бы не было птиц. То, как выглядят птицы, зависит от того, где они обитают. Брат рассказывал мне о птицах Африки, об их красоте и многообразии, но я, наверное, не смогу описать их вам, а если и смогу, вам не удастся их вообразить. Хотя есть, пожалуй, птицы, внешний вид которых вы вполне можете представить... Вот ворон, например. Крупная птица, - она снова помогла ему осознать размер с помощью рук. Она черная. Такого же цвета, как и все, что вы видите. Ворон весь состоит из черного цвета. У него черные крылья, черное тело, черные глаза и черные... - она запнулась, - ноги. У нас ворона редко где встретишь, лишь иногда они пролетают над нашей землей. Но вы не думайте, что я рассказываю о том, о чем сама не знаю. Я много читала о них. Ворон - непростая птица, чтобы увидеть ее, надо присмотреться, поискать. Живут вороны в основном в лесах, а на открытой местности держатся ближе к скалам. Они не любят быть замеченными, часто перелетают с места на место, кормятся чем придется, но всегда остаются свободными. Приручить можно только птенцов ворона, он доверчив, когда любит. Он выбирает одного хозяина и остается верным ему до конца жизни. Бывало, если хозяин уходил или умирал, ворон даже отказывался от еды или улетал из дома. Людям свойственно опасаться их, и не потому что вороны действительно опасны, а потому что непонятны и загадочны. О них было написано много сказаний и стихов, но по существу самой птицы от себя я ничего добавить не могу, - комната вновь озарилась ее улыбкой, - я вынуждена прервать свой рассказ, Берт. Мой отец ждет меня в семь часов, и я не могу отказать ему в помощи.
Уверенность в том, что она вернется, придала ему сил.
Он поднялся со стула.
- Я буду ждать вас.
- Вот и отлично, - сказала Дороти, - несказанно рада была увидеть вас сегодня. К сожалению, моего времени не хватает, чтобы в полной мере насладиться общением с вами... До встречи Берт, - она легко поцеловала его в щеку и двинулась к двери.
Когда она была уже готова покинуть его дом, Берт осторожно топнул, чтобы обратить на себя ее внимание. Она обернулась.
- Я буду очень ждать, - добавил он.
6.
Вечер цвел, цвел в самом прямом смысле этого слова. Под окнами распустились все кусты и деревья, каждый лист источал свой собственный аромат, который, внимательно подстраиваясь под других, исполнял свою партию в зеленом оркестре.
В этом майском празднике жизни он внезапно обнаружил небольшое местечко, которое тотчас занял. Ему вдруг стало невероятно хорошо, он ощутил всю полноту своих легких, вобрав в себя, наверное, сотни весенних запахов. Внутри него тоже завязался бутон, Берт бережно подкармливал его каждым моментом, взятым из недавних воспоминаний. Он чувствовал его цвет, однако описать не мог. Он знал названия цветов: "голубой", "желтый", "розовый", "красный", но не мог ассоциировать их с чем-то. Просто набор звуков, он знал цвет, но не мог наделить его подобающим именем. Он ощущал каждый лепесток будущего цветка - дрожь, волнение, томление, непременное желание новой встречи с запахом.
Эй, трус? Сколько ты еще будешь оправдывать свое желание этой женщины стремлением новой встречи с запахом? Признайся наконец хотя бы самому себе, что тебе интересен не столько сам запах, сколько тело и душа, источающие его. Он дотронулся до нее сегодня, впервые, и чувствительные кончики его пальцев все еще хранили частицы тепла и света, что излучали ее руки. А, может, ты не трус, просто искатель. Сколько раз в жизни ты любил? Кого ты любил? Любил ли ты кого-нибудь вообще? Если ты таков же, как и все они, если ты, столкнувшись с неизведанным, снова прячешься в свою коробочку, то кто ты тогда? Они видят, у них есть причина не верить в существования неземного, более высокого уровня жизни, полного чудес! Это они, зрячие, до сих пор верят в истинность лишь собственных вещичек, а ты?! Не ты ли лучшее доказательство того, что реальность не ограничивается зримыми очертаниями? Ты живешь во тьме и не отрицаешь того, что целый мир существует за пределами твоей досягаемости. Так не ты ли пример??
Скажи себе, милый. Ну, произнеси же. Пальцами своими произнеси. Ты любишь ее?
Берт лег на кровать. Он не знал, что такое любовь. Ему не с чем было сравнить переживаемые волнения, у него не было бабушкиных рассказов, не было волнующих откровений друзей, не было собственных вспышек любви. Однако, то, что он чувствовал сейчас, было восхитительно. Нет. Неверное слово. Слово земное, придуманное людьми, стоящими перед полотнами Караваджо и пытающимися выразить свои эмоции. Ему нужно новое слово. Но какое?
А и Бог с ним, со словом! Пускай будет "восхитительно", и пускай этот их Караваджо постоит рядом с его чувством!
Он раскинул руки в разные стороны, чтобы не мешать душе лететь. Она давно была где-то в розовеющем закатом небе, он просто отпустил ее. Он не знал неба, не знал, как оно выглядит, лишь веря рассказам Августина, он мог предположить, что оно прекрасно. Как иногда повторял его эстетичный товарищ, "ничего прекраснее неба, сколько ни ищи, не сыщешь!". Теперь он знал, что такое небо. А было ли это небо или только нарисованный его же воображением образ чего-то большого, взбитого и пушистого?
...Кучевые облака плыли на юг...
Берт спал, откинув от себя одеяло. Десятки белых фигур проплывали за его открытым окном. Тучные лошади, гигантские шары, хвостатые драконы с уходом последних лучей солнца обратились в темно-синих сияющих чудищ, заслоняющих звезды. Когда дул ветер, они теряли свои удивительные формы, обретали новые и неслись еще быстрее.
К утру небо затянулось тучами. Легкий дождь начал накрапывать еще ночью, и небо не меняло цвета. К девяти часам он превратился в неприятную липкую морось, скапливающуюся на крышах и стекающуюся по водосточным трубам. Берт проснулся от звука дождя, барабанящего по крыше. Кто-кто, а он лучше всех знал, что значит "крыша".
Вслушиваясь в перезвон тысяч капель, он решительно поднялся с постели и плотно закрыл окно. Подоконник его был изрядно залит водой.
Дождь усиливался, однако погода никак не влияла на него. Для Берта полностью отсутствовало понятие "плохой" и "хорошей" погоды. Дождь он воспринимал как исключительную благодать, и серость подобных дней для него была полна энергии и вдохновения.
Он бросил тончайший мазок краски на чистый лист, провел короткую спонтанную линию. Потом сменил тюбик с краской, осторожно поставил несколько точек, затем, воодушевившись внезапным успехом, сделал еще несколько беспорядочных движений. Он не чувствовал собственных ступней, касающихся земли, его сердце по-прежнему было в полете - внутри него жил образ Дороти.
Берт рисовал долго, теперь уже вдумчиво. Если картина получится, он хотел бы подарить ее ей.
Он не знал, что стало с его листом, как и не мог оценить степень красоты того, что там получилось. Возможно, он пытался отвлечь себя рисованием - Дороти все еще не приходила.
Было уже совсем поздно, когда она постучала в его дверь, однако он ощутил ее присутствие еще тогда, когда она только входила в его подъезд. Сердце его встрепенулось. Через несколько мгновений в комнату вновь вплыл аромат тюльпанов. Чистейший из запахов, без примесей города и дождя. Именно в тот момент Берт осознал, что дождь действительно кончился.
- Я закончила работу и сразу пришла к вам, - она шумно сбросила накидку, - вы практиковались без меня? Уверена, нет, - Дороти засмеялась, - вы ведь такой ленивый! Такой ленивый! - она нарочито кокетливо проскользнула мимо него. - Шучу, - она замерла, - я хотела пригласить вас на ночную прогулку. Возле вашего дома есть чудесный парк, уверена, вы и не подозревали о его существовании. Одевайтесь, я подожду вас за дверью.
Всегда она такая - одним лишь нежным жестом ставит ультиматум, но такой, на который даже не хочется давать отказ.
Берт надел свой лучший, точнее, последний купленный костюм, неловко почистил ботинки и вышел.
7.
Парк действительно был за углом его дома, и он не раз проходил здесь мимо, и не подозревая о нем. Проходя внутрь арки, Берт почувствовал прохладу чугуна. Он ступил на вымощенную камнем тропинку первым.
- Не бойтесь, - услышал он сзади. Она длинная и прямая, - идите и не ошибетесь. Жаль, что вы не видите капель дождя, висящих на веточках деревьев, - они шли вперед и вперед. - Постойте, теперь влево, - скомандовала она. - Там есть другая дорога, она ведет вглубь парка, где стоит беседка под крышей. Вы, наверное, удивляетесь, отчего мы пришли сюда, где каждая травинка полна влаги. Я уверяю вас, там сейчас сухо. А то, что холодно - ничего. Вам ведь тепло? Да и мне тоже. Я, признаться, люблю прохладную погоду.
Она вела его, держа за руку, ее неизменное тепло передавалось ему и разливалось по его телу. Куда бы она ни привела, он готов был идти за этой женщиной вечность. Дорога, шаг за шагом - вперед, таинственный шелест платья перед ним, аромат, украшающий собою весь этот глубокий и темный мир. И пусть идет... Пусть бежит... Кем бы ни был он, он успеет...
- Здесь осторожно, - сказала Дороти, - мы пришли.
Они действительно оказались в крытой беседке с латунными шишечками на перилах.
- Вот мы и на месте, - произнесла она. - Чувствуете, как свеж здесь воздух?
Он кивнул. Если бы она знала, сколько он уже наслаждался этим воздухом. Однако несколькими днями раньше он уделил бы ему гораздо больше внимания.
- Да, наверняка это место выглядит так же чудесно, как и пахнет.
- Я сейчас закрываю глаза и пытаюсь представить, как живете вы, - прошептала Дороти, - и все же я не могу в полной мере понять, как вы ощущаете этот мир.
- Это становится гораздо проще, когда привыкнешь.
- О, не говорите мне о привычке. Я много думала и выяснила, что самые решительные события происходят внутри нас. Привычка - бич. Сила человека - в его вере. И не спорьте.
А спорить он и не думал.
Она молчала.
- Я верила, что найду вас, - внезапно вымолвила Дороти.
Сердце Берта заметалось внутри. Сказать ей сейчас? Позже? Поймет ли она правильно то, что он хочет сказать? Берт уже готов высказать все, что накопилось у него внутри, как она прервала его на полужесте.
- Встретив тебя, я будто стала ближе к идеалу, к которому каждый из нас, - ее голос невероятно смягчился, - будь он сапожник или король, быть может и неосознанно, стремится. Люди, Берт, они как водоросли - по природе просты, но вечно мнят себя сложными. Они шевелятся изо всех сил, вьются и им кажется, что это они создают течение, что они движутся и развиваются. Что же на самом деле? Это вода несется бурлящим потоком, заставляя их двигаться. Это вода всей своей массой мчится мимо них, а они - просто стоят на месте. Но с того дня как я увидела тебя, мне показалось что я потеряла свой корень, оторвалась, поплыла, наконец, сама и за каких-то несколько дней увидела и почувствовала столько, сколько не могла бы... За целую жизнь, Берт! Я столько поняла, я разбила столько собственных страхов и предубеждений! - она приблизилась к нему и прикоснулась горячей ладонью к его щеке. - Мы ведь всегда будем вместе? Правда?
- Пр...
Он не успел закончить.
- Не надо, Берт. Я понимаю тебя без слов.
Луна освещала их беседку, играла блеском в капельках воды, осевших на витиеватых орнаментах и узорах. Он не мог, да и не хотел бы видеть это. Слишком много счастья ему одному, слишком много тепла. Голова его кружилась с каждым вдохом, он ощущал ее, наверное, сильнее, чем она сама. Берт обнимал ее за плечи.
Всю его темную, каменно-холодную жизнь стоило прожить хотя бы ради тех мгновений, когда она, исполненная нежности, стояла так, спиной к нему, положив голову ему на плечо. Череда пустых лет была прервана этим мигом, когда она резко повернулась к нему и страстно поцеловала.
Страшнейший и страннейший из всех вопросов, когда-либо приходивших Берту в голову, разрешился. Много раз, засыпая, он задумывался - для чего он живет? Теперь он осознал - он жил для этого момента.
Для тысяч таких моментов, для минут, часов, дней, еще более прекрасных, чем этот. Он осознал, насколько счастлив. Перед ним не мелькали воспоминания, все ощущения растаяли, он просто стоял, чуть дыша.
Слишком много воздуха, слишком много влаги. Слишком много нее - один лишь аромат ее, такой же нежный и неуловимый, как она сама, заполнял собой все вокруг. Слишком много, слишком хорошо.
Слишком быстро!.. Остановись же, давай медленнее!.. Я никогда не бегал так быстро, я никогда не смеялся так!.. Думаешь, я не умею смеяться?.. Я смеюсь внутри! Ах, подожди же, подожди!..
По окутанной тьмой улице они мчались вместе. Горячая рука, шелест платья, аромат тюльпанов, едва ощутимые прикосновения ее длинных волос. Внутри. Свет редких фонарей, брызги воды и света, всплески в лужах, мокрые следы двоих влюбленных, остающиеся на каменной мостовой - снаружи. Что на этот раз задумала эта удивительная женщина?.. На этот раз это его не интересовало.
8.
- Ты выше, Берт. Ты лучше. Я не хочу нести тебе новости из внешнего мира, это - лишь сор. Я рассказала тебе о вороне, но мои знания - лишь ничтожная часть того, что изначально знаешь ты. Я навещу тебя сегодня ночью, и не единожды. Каждый раз, когда ты подумаешь обо мне, перенесет тебя ко мне, а меня - к тебе. Я всегда рядом. Это ведь так просто, правда? Любовь творит чудеса, - она крепче сжала его руку. Спящие камни домов вторили ее словам. - Любовь творит всё, все, что порождено ею - творчество. Я люблю любовь и люблю творчество. Мы ведь так похожи!
Он слушал.
- Мир так загадочен, так загадочен человек! Он так хорош и совершенен, он так нуждается в любви. И если ко мне вдруг подойдет человек и попросит: "Полюбите меня, Дороти", я скажу, что уже люблю его. Я действительно люблю его. И еще я люблю тебя.
То, что она не выделила его чем-то вроде "больше всех", совершенно не обидело Берта. Напротив, любить для нее было настолько необходимо и естественно, что ее чувство не требовало каких-то человеческих оценок, степеней, демонстраций. Важнее было то, что он чувствовал ее любовь, быть может, даже лучше и тоньше, чем она.
Улица слушала Дороти. Угольно-черное небо слушало, слушали вывески, слушали цветы на балконах. Тишина слушала Дороти. Всё вокруг превратилось в слух, ее слова заполняли каждую единицу земного мира. Но еще глубже они проникали в сердце Берта. С каждым словом оно расцветало и раскрывалось. Груз многих лет, тысяч бесполезных дней покидал его мир. Капли дождя, вновь начинавшие отрываться от неба и падающие на землю, смывали остатки черноты, заживляли раны. Он был счастливейшим из людей.
Каждый день, просыпаясь, он с азартом бросался в жизнь, чувствуя каждую ее клеточку. Он стал ребенком. Радостным, чутким, возвращающийся к чистейшему из своих истоков с каждым вдохом и солнечным лучом. Свет проникал через его кожу и он, принимая его, сиял. Люди не верят, что могут светиться. Он тоже не верил. Он просто знал.
Явление ее было равносильно новой жизни, еще одной минуте, еще одному мигу, прибавленному к существующей. Неожиданно, ярко, блестяще, искристо - она вдруг появлялась рядом и, обжигая, сияла.
Дороти приходила к нему, чаще всего дважды в день. Она несла ему еще больше света, еще больше счастья. Гуляя с ней, Берт чувствовал, что люди, проходящие мимо них, становились... счастливее. Он делился счастьем. И снова, сидя с ней в парке, он не видел листьев, сквозь которые бил солнечный свет, но он с уверенностью мог сказать, что свет был. Он начинал бояться темноты, потому что когда наступала темнота, ей непременно нужно было идти, и ему приходилось смириться с существованием у нее той, другой, отдельной от него жизни.
Они говорили. Они говорили столько, что он даже не мог вспомнить, когда хотя бы думал так же много. Он слышал ее смех и смеялся сам. Это стало так нормально, так естественно, что Берт уже и не мог представить себе, как жил без этого раньше. Быть может, он не жил, а спал?
Сон ему сегодня не приснился, а, может, он забыл его, едва проснувшись. Он быстро встал с постели, заправил ее, закончил одну из вывесок и принялся убирать комнату. Ему хотелось, чтобы сегодня она вошла в его жилище королевой. Пусть будет чистота, пусть будут запахи. Он спустился в лавку и купил цветы. Один букет он поставил на комод возле входа, а другой - на подоконник. Берт улыбнулся собственным мыслям. Теперь у него тоже были цветы... на окне.
Он стал проще. Он искренне полюбил цветы.
Скрип двери отвлек его от вазы. Она вошла.
- Ты ждал меня?.. Я опоздала, - немного растерянно произнесла она. - Пришлось задержаться, отец был... занят, - Дороти напряженно замолчала и вдруг повеселела в момент, - я очень скучала, - она обняла Берта.
Он насторожился.
- Еле добралась до тебя сегодня, - призналась она, сев на кровать, - как будто в городе кончился воздух, совершенно нечем дышать... Ты купил цветы? - внезапно произнесла Дороти.
- Ты перестала любить цветы?
- Нет, что ты! - она натянуто засмеялась. Я не ожидала увидеть их, я... - она попыталась продолжить, но, видимо, не нашла нужных слов.
Он чувствовал ее беспокойство.
- Я люблю тебя.
Дороти не увидела его рук. Он не услышал ответа.
- Мне не очень хорошо, - пробормотала она, сев рядом с ним. Потом, внезапно прервав себя же саму, воскликнула, - скажи, тебе нравится Андерсен?
Берт не успел понять ее вопроса. Но кивнул. Просто потому что кивать ей всегда было особенным для него удовольствием.
- А мне вчера он показался необыкновенно тяжелым для чтения. Такие они, скандинавские сказки... - Дороти словно задумалась. Оправдывая свою точку зрения, она продолжила, - вот "русалочка" например...
Русалочка? Какое ему дело до русалочки? Долго она еще будет избегать сказать прямо что-то необыкновенно важное? Берт встал, словно создавая нужную дистанцию для беседы начистоту.
Она снова не придала значения его жесту, или сделала вид, что не придала. Дороти взяла подушку, легла на кровать и немного ослабила корсет.
- Мне действительно нездоровится. Дышать трудно, - несвойственно тяжелый тон ее словно оклеил стены комнаты чем-то темным и липким. Текучая жара, разлившаяся под потолком внезапно замедлила свое движение и совсем остановилась. Ветра не было.
- Твои цветы вянут... - протянула она.
Жара упала и разлилась по полу.
- Что за день...
Берт сел на край кровати.
Она взяла его руку в свою и долго лежала так, остановив немигающий взгляд на потолке и дыша коротко, но совершенно незаметно. Через некоторое время ей, кажется, стало заметно легче, и она ожила, развеселилась и стала шутить и смеяться. Берт долго гадал, что скрывалось за внезапной сменой ее настроения. Когда стрелки часов подобрались к семи, она не ушла, а лишь тоскливо проводила минутную стрелку взглядом. Потом снова засмеялась, заварила еще чаю. Потом, совсем измучившись от вечерней духоты, еще сильнее развязала шнурки на платье, позже, спохватилась, снова завязала их туже. И снова смеялась.
С каждой ноткой ее смеха напряжение Берта росло. Весь вечер он не находил себе места возле этой отчаянно смеющейся женщины. Когда же она сказала о надобности его покинуть, Берт безмолвно сопроводил ее до двери. Шелест ее пышной юбки, как обычно вел его за собой. Ему лишь казалось, что в этот раз Дороти шла медленнее. Замерев возле двери и секунду постояв без движения, она развернулась к нему лицом.
- Берт, - он ощутил дрожь в ее голосе. - Мой отец продает дом, и мы уезжаем. Навсегда, Берт.
И это "Берт" обрушилось на него словно скала в море, необратимо, однажды и навечно, подняв тысячи брызг - "Почему?", "За что?", "Как дальше?", "Без тебя?"... Он не мог спросить, а если бы мог, не осмелился бы.
Дороти прильнула к нему, сегодня он как никогда ощутил ее болезненно горячие щеки, жесткие, густые растрепанные волосы, пульс, по-заячьи торопливо бьющийся на шее. С каждой секундой она прижималась к нему все сильнее, словно пытаясь продлить, обмануть этот ускользающий миг, пытаясь, быть может, запечатлеть в своей и его памяти эти ощущения. Берт закрыл глаза. Мгновение за мгновением его сердце проваливалось в пропасть, еще более темную, чем весь его мир. Что мог сделать он, крошечка, с этим камнем разлуки, который катился на них обоих? Он был так же бессилен.
Она прощалась.
- Я истратила все слезы вчера, - услышал он ее голос. - Я больше никогда не буду плакать.
Он обнял Дороти еще сильнее. Единственный луч света всей его жизни не подчинялся его материальным рукам, он просачивался сквозь них. Словно мираж, словно иллюзия, она исчезала.
Немного отдалившись, она с неженской твердостью уперлась ладонями в его грудь.
- Я хочу посмотреть на тебя в последний раз.
Тишина. Самая жуткая, самая безнадежная тишина, которую он когда-либо слышал. Последний раз? Она увидит его, пусть в последний раз. Она будет вспоминать его, хранить в сердце его образ, такой, какой он предстал перед ней сейчас. А он? Он даже не узнает, как выглядит женщина, сделавшая его таким... счастливым. Он вспомнит лишь горячие руки, жесткие волосы. Будет скучать по запаху тюльпанов. Но никогда не сможет и вообразить глаза, так его любящие. Единственные глаза, хоть когда-то любившие его.
Горделиво подняв голову и зажмурив глаза, он пытался удержать поток слез внутри. Он никогда не плакал. И боль, и потери были ему привычны, но эта потеря была равносильна потере всех потерь, всех приобретений, всех радостей, всех бед. Всех частиц воздуха, всех капель воды. Всех впечатлений, всех воспоминаний. Всех когда-либо существовавших в его жизни людей и предметов, всех побед и поражений. Вместе с уходом этой женщины от его жизни оставалось пепелище.
Он плакал.
Что за чудесное женское искусство - ходить на каблуках, не издавая ни звука...
Ее уже не было рядом, но он по-прежнему чувствовал ее где-то поблизости. Еще не пустота. Пока Опустошенность. Берт открыл глаза.
Перед его взором предстал подъезд. До отвратности грязный и темный подъезд, череда каменных ступенек, ведущих вниз. Окно, выходящее во двор, пропускало луч света, ложащийся неровным продолговатым пятном на ступени. Именно свет обнажал всю низость этого мира, именно он делал заметной эту грязь, эту пыль... И Она стояла в этом пятне, такая возвышенная, такая прекрасная. Лиловое платье ее играло блеском, копна спутанных светлых волос рассыпалась по плечам, она недвижимо стояла, обратив лицо к свету. Казалось, она даже не дышала, когда вдруг, опершись на перила, сгорбилась, сникла, словно старая женщина, пережившая всех своих детей и потерявшая последнюю из земных радостей. Казалось, она хотела обернуться, чтобы посмотреть на него еще раз. Последний... Она застыла вполоборота, но удержалась. Могла ли она знать, что этот человек видит ее?..
Потом, словно незрячая, нащупала ступеньку, сошла ниже. Еще ниже. Затем, уже уверенно, преодолела весь лестничный пролет. Хлопнула дверь. Дороти вышла на улицу.
Он знал, как она пойдет - вдоль по улице, к мосту. Но на балкон не вышел.
Если он увидит ее еще раз, он закричит. Берт знал это.
Привлекать ее внимание, заставлять страдать и вспоминать его крик?