Аннотация: Исчезнувшие места интересней существующих. Нечто похожее произошло и с Витебским садом в Орле.
Витебский сад. Юлия Мельникова 2020-2021 љ
Витебский сад (посёлок). Между улицей Прядильной и Мельничным переулком. Остановка трамвая "Пушкинский тупик". Справочник 1955г.
Есть места. И есть фантомы - то, что остаётся, когда место уже исчезло, но память о нем еще жива. Получается хлипкий призрак, привязанный к иной поверхности цепкими крючьями воспоминаний. Где-то на стыке мистики и топографии, в зыбком пространстве между явью и историей, висит Витебский сад.
Витебский сад - изначально островок пригородного леска, уцелевший при строительстве Орловско-Витебской железной дороги в 1860-е годы. Он логично оказался между Витебским вокзалом и Витебскими домами. "Гуляющая в так называемом Витебском саду молодежь выдумала новый род забавы - бросание друг в друга репейниками" - сообщал "Орловский вестник" за 31 июля 1899 года. Витебский сад был слишком мал, чтобы обозначаться на картах, эта заметка - одно из немногих свидетельств его существования. В 1930-е годы Витебский сад ненадолго стал популярным местом отдыха, он упоминается в мемуарах как "сад железнодорожников" или "железнодорожный сад". В войну Витебский сад вырубили и на пустыре устроили немецкое кладбище. Казалось, Витебский сад навсегда растворился в переполненной костями и корнями вязкой земле. Но полностью он никуда не делся. В 1948 году территорию бывшего сада отвели под застройку, вскоре здесь появился жилой массив "Витебский сад". Получился не совсем сад, не совсем квартал, не совсем улица, посёлком тоже его назвать сложно. "Витебский сад" оказался скорее хаотичным послевоенным тупиком близ товарной станции Орёл-2. Участки нарезали махонькие, дома возводились из всего, что удалось найти - из шлакоблоков, кирпичного боя, бракованных досок с мебельной фабрики.
В 1971 году дома Витебского сада частично продолжили Хлебный переулок. Тогда же исчез и переулок Мельничный, бывшей одной из границ сада. По чьей-то прихоти или по недомыслию еще одну часть его строений отнесли к улице Лесной, другую - к загибам улиц Прядильной и Медведева. На карте эти загибы напоминают длинные когти, хищно тянущиеся к железной дороге. Еще их можно назвать "домами за 100" - нумерация зданий в этих "когтях" заходит далеко за сотню. Здесь столько всего сносилось и возводилось заново поперёк дорог, под острыми углами, образуя тупики, лабиринты и ловушки, что теперь не совсем понятно, где же рос Витебский сад. Народная молва воскресила его яблоневым садом 31 школы (Лесная, 9).
Катя выросла в переулке Хлебном, во второй его части, там, где был когда-то Витебский сад. И, хотя с ним разминулась на 40 лет, вполне себе этот сад представляла по рассказам старших. Во времена ее детства, в 1980-е годы в привокзальных кварталах жили старушки, для которых Витебский сад еще служил ориентиром и воспоминанием. Да и сама Катя часто слышала от бабушки, что недалеко от разгрузочных навесов товарной станции - или Орёл-2, Второго Орла, оставался узковатый прямоугольник с небольшой аллейкой. После войны его полностью застроили.
Катиной бабушке в 1950-х годах выделили небольшой клиновидный участок, сползающий узким концом в миниатюрное болотце. Им оказался дальний бок бывшего Витебского сада, засаженный чёрной бузиной, где любила прятаться беспечная предвоенная детвора. Землю под застройку распределял профком хлебокомбината по жребию: очередники вынимали бумажки с номерами участков. Остатки немецких захоронений на задворках новосёлов не смущали. Перед строительством звали двух хромцов тщательно перекопать землю - вдруг попадутся мины или кости. Первый хромец вытащил на лопате круглую коробочку с дырками - череп. Второй достал тонкую кисть с длинными узкими пальцами и ногтями, изгрызенными при жизни. За 12 послевоенных лет скелет "фрица" опустился неглубоко. Бабушка собрала череп и кости в старый мешок, завязала тремя узлами и зарыла на пригорке перед настоящим кладбищем. Строительство дома в Витебском саду затянулось, уже бабушка вышла замуж и бегала по огороду маленькая девочка, будущая Катина мама, а они все ютились во времянке, обмазанной для тепла глиной, с покатым полом и "крысиной" щелью в углу кухни. Каждый вечер дедушка замуровывал щель тряпками, газетами, а к утру крыса пробивала затычку и припадала к печке - ловила уходящее тепло. Достроились они лишь в хрущёвские времена, с трудом, с долгами, но все равно дом вышел некрасивый, скорострельный. Хорошо смотрелась только блестящая оцинкованная крыша, горевшая в закатном солнце.
Витебский сад постепенно забывался, превращаясь в местный фантом. Помнили о нем всё меньше и реже; каждый год умирал кто-то из современников Витебского сада, унося с собой воспоминания, которые тогда никого не интересовали. Оживал фантом ненадолго, когда к Катиной бабушке заходила соседка тётя Нина, старожилка довоенного Хлебного переулка. Тётя Нина знала о своём квартале всё. Они заваривали плохой байховый чай, разливали его по чашкам с зелеными колючими кактусами и рассказывали Кате, как девочками играли в городки на площадке Витебского сада. И страшно завидовали старшим сёстрам, танцевавшим в витебском саду по воскресеньям с кавалерами под самодеятельный оркестр. Сестры завивались по моде щипцами, но не электрическими, а старинными, их накаляли на печке, и носили назло мамам уморительные беретики-менингитки даже в лютый мороз. Вспоминались ими и другие сады: например, Пожарный сад или Пожарников на улице Прядильной, сад Металлистов или попросту Металлист за Московской улицей, с красивой кованой решёткой. Сады эти сохранились из клочков того же дикого леса, что и Витебский, но они были еще меньше и заранее обрекли себя на растворение в океане частного сектора. От них не осталось ничего; от Витебского сада хотя бы одна фотокарточка с аккуратно обрезанными зазубренными краями. На ней - бабушка с мамой, то есть с Катиной прабабушкой, стоят у входной арки в Витебский сад. Витебский сад совсем небольшой, одна аллея и кусты, бабушка - еще подросток, в единственной своей приличной блузке с "матросским" воротом, косой юбчонке и босоножках-"бульдожках". Прабабушка в платье с вышитой отделкой, перешитом из дореволюционных нарядов, в шляпке фасона времён Гаврилы Принципа. На обороте химическим карандашом подписано - "в Витебском саду, май 1941г."
Но фантомы прилипчивы. Витебский сад прочно застрял в Катиной памяти, напоминая ей о себе в разные периоды жизни - и каждый раз по-своему, поизощреннее. Вот и когда, казалось, и станцию Орёл давно проскочили, и посмотреть родные края не тянет - цепкие ветви старого Витебского сада вдруг потянулись к ней, как пальцы мертвеца. В 2000-е годы Катя училась в Санкт-Петербурге. Город она не знала, успев запомнить хорошо только то, что мелькало у нее перед глазами: район университета, общежитие, ряд магазинчиков, два рынка - большой и китайский. А еще - кафе "Одинокий баклан", где с подружками отмечала дорогим кофе и пирожными свои сессии. Но о том, что тут есть свой Витебский сад, названный тоже по Витебскому вокзалу, Катя даже не подозревала. Витебским садом в С.-Пб.оказался парк у Витебской площади, откуда отправлялись автобусы в Финляндию. Катя торопилась, поэтому внутрь сада не зашла, запомнив издали черные мокрые деревья, стаи наглых голубей и яркие верхушки детских колясок, мелькавшие в глубине цветными пятнами. Если б не табличка с надписью - остановка "Витебский сад", она и внимания на него не обратила.
________________
Осенью 2009 года Катя приехала в Орёл, выпрыгнув с ночного поезда. На Привокзальной площади, некогда шумной и многолюдной, стояла могильная пустота и тишина, лишь вдалеке за Семинарскими гаражами отчаянно выла издыхающая собака. В здании орловского вокзала дремал одинокий охранник - лысый, в черной куртке не по размеру, с перекрещенными кобрами на нашивках. - В рамку проходим, девушка, в рамку - напомнил он. Рамка не пискнула - ее отключили, Катя спокойно вышла на Привокзальную площадь. Высокие узкие ели сливались с темнотой, фонари едва освещали непросохшие лужи. Теперь у вокзальных ступенек стоял одна "Пежо" металлик с драным боком - никаких верениц желтых такси с зажженными "шашечками". Арку вокзального киоска закрыли от греха подальше фанерным щитом, но когда-то за ее стеклом лежали стопки толстых, пропитанных коричным ароматом медовых коржиков, ряды заварных пирожных и вафельных трубочек, из змеиного нутра которых выглядывала вареная сгущёнка, растёртая со сливочным маслом. Напротив ДК ЖД стояла теперь статуя сконфуженного орла, слепленного из дворницких веников. Орлиный клюв был переделан из старой тупой косы, когти сооружены из осколков зубастых грабель. Трамвайное кольцо бесстыдно заросло, старые чешские вагоны стояли в ожидании своего утра и электричества. В павильоне, где летом вырастал мини-рынок, ветер гонял пустой пакет из-под чипсов, на стене мощно вспучилась старая грязно-синяя краска. Под ее шелушащимися слоями виднелись ошмётки плаката с обрывками букв "Ц...и...ь акий" - должно быть, реклама юного экстрасенса Павсикакия, гастролировавшего в 1990-е по провинциальным ДК.
Катя повесила на плечо свою старую клеенчатую сумку- "чумодан" с длинными матерчатыми ручками и пошла пешком по Привокзальной улице. В свете редких, тусклых фонарей ее родные места представали еще хуже и страшнее, нежели они выглядели в действительности. Жёлтоватые и зеленоватые кирпичные пятиэтажки 1960-х ничуть не изменились с тех пор, только разорились магазины на первых этажах. Иверская церковь не осталась смутным массивом рыжего кирпича в вороньих гнёздах. Теперь ее полностью восстановили. Из щелей церковной ограды миссионерски высовывались побуревшие от августовской суши папоротники. У поворота с Привокзальной к Грузовой улице, там, где Катя маленькой девочкой играла на руинах мелькомбината, вместо старинной мельничной башни на нее смотрели балконы новостройки. Башню с Грузовой жаль больше всего - она часто забиралась по ограде внутрь рассыпающегося кирпичного конуса, где прятались в щелки "секреты" - бумажки, листики, стёклышки, осколки чашек. Дом был совсем рядом, это предвещал усиливающийся запах нефти с базы, чьи гигантские серебристые цистерны смутно блестели в черном небе. Семинарская темна, без тротуаров, по ту сторону ж/д насыпи торчали спутанные заросли. Показалась розоватая 2-х этажная панелька с поблёкшими балконами. Подъезд раскрыт. Везде подтёки, ржавчина, следы подмазки - стигматы спешного строительства в начале 1990-х. Новая коричневая дверь, одинаковая с соседями, распахнулась на Катины шаги и оттуда выскочила мама. Исчез ее самый большой страх - вдруг не откроет, ведь она теперь прокажённая.... Дома поменялось ВСЁ. Она помнила квартиру убогой, пустоватой, со старыми покрывалами вместо ночных штор. Нигде не осталось ни крошки из того, что ее окружало раньше. Свет померк. И словно протестуя против исчезновения привычного убожества, Кате приснились ее девяностые, когда все это еще - было.
1. Сейлормун-Луна в матроске/Love Natalya Andreevna
Катю в школе звали Кэт, по смываемой картинке на руке - юркой чёрной кошечке. Школа, типовое здание с множеством одинаковых окон не заслуживает особого внимания. Но зато к ее школе примыкал сад раскоряченных яблонь, частично совпадающий с вырубленным Витебским садом. По крайней мере, так утверждала ее бабушка, а ей Катя верила. Учиться она не любила, зато любила усесться между двумя яблоневыми стволами, презрительно наблюдая, как на класс орёт "химичка":
- Мамлютина! Покажи мне формулу! Хоть что-то ты можешь или нет?! Выходит, перекатывая недовольными губами жвачку, высокая Светка Мамлютина по прозвищу Верблюд, берет в руки мел, морщится, но выводит формулу. Кэт висит на яблоне, раскачивается туда-сюда, словно ленивец в гамаке собственного тела, окно то поднимается, то опускается в ее глазах. Ленивец, древняя убитая река, усохшая до ручья, тёкла неподалёку, из железнодорожного полотна, изредка напоминая о себе разливами.
Придёшь домой, а там - уже давно вечер, на сковородке портятся оставленные с утра липкие комья дешевых макарон, мама снова на дежурстве. Остается отвернуться к стенке, лежать, слушая сериал у соседей за стеной. Телевизора у них нет. Но Кэт нашла, где можно посмотреть ее любимую аниме "Сейлормун, Луну в матроске" - сильную девочку, победительницу демонов. Она ходит днём к соседке тёте Насте, сломавшей ногу. Кэт, помогая ей по дому, смотрела "Сейлормун" у нее. На новом цветном телевизоре стоял портрет сына - тот сидел в тюрьме, успев подарить этот "Sharp".
Уроки, конечно, не сделаны. Они и не могут быть сделаны. По физике - три задачи, тему тоже надо выучить. По географии - вулканы. По русскому языку - очень большое упражнение. Алгебра, черт бы ее драл -5 больших упражнений с возведением в степени. А геометрия! Пирамиды усеченные и не усеченные. Еще - высчитай площадь поверхности туловища собаки, вычтя из него площадь конуса. Кэт - не гений и не робот. В ее маленький упрямый череп столько знаний не влезает. Да и надо ей запоминать все это? Говорят, Кэт похожа на бабушку с папиной стороны, артистку провинциального театра, игравшую сложные роли с тремя классами образования. Но руки у Кэт - будто от питекантропов унаследованы. Ничего она не может, всё ломается и падает.
Мама дежурит вечером и ночью на железной дороге, а днём отсыпается, поэтому Кэт с ненавистью берется за унылые домашние дела. В школу она постоянно ходит в одной и той же бежевой трикотажной кофточке - "верхах" от спортивного костюма. Бежевая кофточка очень маркая, локти, воротник, рукава на оборотах будто притягивают всю грязь. Мама Кэт так и сказала - я пропадаю на дежурствах, мне хотя бы свои вещи успеть раз в неделю постирать, ты девочка большая, вот тебе таз, вот порошок, на пачке все написано! С черной синтетической юбкой - "колокольчиком" другая беда - она электризуется. Ее надо обрабатывать антистатиком каждый вечер, чтобы юбка не била током. Потом Кэт бредёт на кухню и с ненавистью смотрит на сковородку макарон. Она вспоминает - мама покупала на Левоовражной базе американские консервы - куриные сосиски в мясном соку. Начинается обыск. Хлопают дверцы. Кэт достает банку, вскрывает ее тупым ножом и съедает полсковородки липкой массы с двумя тоненькими, как детские пипки, сосисками. Конечно, утром мама закатит скандал - "это ж я припрятала на праздники!" Но когда еще настанут эти праздники?!
.... В 7 классе, посреди зимы, из школы ушли "трудовики", замены им не нашли, всех спешно перенаправили в дом творчества. Кэт за компанию попала в студию моды: думали, что там готовят фотомоделей, оказалось - кружок кройки и шитья. Посещали они его не очень прилежно, потому что лень подниматься на два урока через всю Грузовую улицу в дом творчества, а потом возвращаться в школу. Огромный соблазн свернуть в сторону - там, за Грузовой, в оврагах лежало много бутылок, банок, железок. Только подумаешь - неплохо было б их подобрать, ноги уже сами отклоняются от заданной траектории.
Они с одноклассницей Машкой Вострик так и поступали; носили сдавать "добычу" на Семинарские базы, в пункт приёма всяких металлических штук, открученных страждущими. Чаще всего Кэт доставались морозильные камеры от старых холодильников вроде "Полюс" или "Мрiя" - их сбрасывали в заросшие пропасти Ленивца. Достаёшь из рюкзака отвёртку и пытаешься выковырять морозилку из пластикового плена. Иногда поддавалась сразу, иногда приходилось повозиться. На базе железо взвешивали, платя мелочь, которую Кэт тайно тратила на шоколадки и колу.
Потом грязь растаяла, овраги превратись в зыбучую чавкающую массу. Когда Кэт вернулась в дом творчества, наступила весна, по асфальту Грузовой улицы неслись два прозрачных, плоских потока, пропадая в темную воронку "ливнёвки". Открыв дверь кабинета, Кэт увидела - суровой Тамары Григорьевны, руководительницы студии, нет, вместо нее "моду" вела маленькая блондинка с серыми, слегка миндалевидными глазами. Наталья Андреевна пришла на практику из педагогического колледжа. Когда Кэт ее впервые увидела, Наталья Андреевна склонилась над столом, раскладывая выкройку юбки-шотландки. Завороженная Кэт вытащила из пакета свои нитки, ножницы, развернула кусок полушерстяной материи в черно-бежевую скошенную клетку. И все занятие Кэт приглядывалась к практикантке, точно уже где-то видела ее раньше, но где? Движения, жесты, интонация голоса, "матросский" воротничок старой вязаной кофточки - напомнило бесстрашную "Сейлормун, Луну в матроске" из японского мультика. И манера выставлять вперед замазанный носок демисезонных сапожек, и стрижка-каре, и даже чуть выдающиеся зубки кролика - все в ней почему-то необычайно понравилось Кэт. Пропускать студию перестала, наоборот, с интересом втянулась в новое для себя увлечение. Раньше Кэт не шила ничего сложнее наволочек. Тут же за три недели они свои юбки все-таки сшили, хоть и не без помощи практикантки. Наметывая синтетическую подкладку, от усердия высовывала розовый язык и колола себе пальцы. Ей очень хотелось услышать похвалу. Дома швейной машинки у них не было - ездила шить к бабушке на Бурова, иногда они строчили вместе с Машкой у нее дома. Потом они даже устроили в актовом зале мини-показ готовых моделей. На фото остались неуклюжие семиклассницы, Кэт стоит на сцене в черной водолазке, клетчатая юбка, ей самой сшитая, сидит неплохо, да и как иначе - Наталья Андреевна лично подгоняла по фигуре получившиеся "мешки". Серый глаз Натальи Андреевны отражает красную вспышку, в ней проглядывает нечто альбиносное, но другого снимка на память не осталось - Кэт потом тихонько отцепила это фото со стенда "Наши достижения".
Почему она так сильно привязалась к Наталье Андреевне, которую почти не знала? Что вообще это было - обман, наваждение? Объяснить в двух словах нельзя. Сказались, наверное, тоска по сестре, которой у нее не было, нереализованная мечта о задушевной подружке, обиды на маму, вынужденную из-за работы редко бывать дома. Но главное - Наталья Андреевна была не учительница. Педагог дополнительного образования - это уже иное, она не принуждала, но помогала и объясняла. К Наталье Андреевне девчонки-семиклассницы могли прибежать в не свой день, потрещать о косметике, пожаловаться на непонимающих взрослых.... Начало "культа Натальи Андреевны" положила вовсе не она, а задумчивая и нерасторопная Светка Мамлютина - вот уж от кого не ожидали. Однажды Светка явилась в сиреневом свингере (пальто с цельнокроеным большим воротником-капюшоном) и надменно сказала, что в точно таком же, только, разумеется, на три размера меньше, ходит Наталья Андреевна - она ее видела спешащей к остановке. Видок в этом пальтище у Мамлютиной был еще тот - точно слона захомутали, обернув в фиолетовый кашемир. Но вскоре стиль а ля Наталья Андреевна утвердился у них как стандарт и эталон. И еще долго они неосознанно ему следовали, выбирая себе деловые костюмы невеселых цветов, юбки средней длины с разрезом под коленку, длинные свитера с отложным воротом и т.п. Кэт подключилась к этому странному почитанию Натальи Андреевны самой последней.
Дистанция между девчонками из ее класса и Натальей Андреевной сохранялась, но довольно слабая, и чем дольше она у них вела студию. Тем больше о себе рассказывала. Она болтала с подопечными о родном городке, призналась, что и не собиралась идти в колледж, но пришлось оставить частный институт. Кэт могла лишь догадываться, что родители Натальи Андреевны работали в доме культуры, спасались подсобным хозяйством, а многие наряды перешивались ей из обносков двоюродной сестры, которая была гораздо выше и толще..... И даже обожаемая девчонками волчья шубка - скорее перекрашенный химией безродный пёс с густым вздыбленным подшёрстком. Кэт оказалась к Наталье Андреевне чуть ближе остальных. Выяснилось, что на ее шубку странно реагируют собаки - начинают выть и припадать пастями к земле, и она попросила проводить ее до вокзала по пятницам. Наталья Андреевна уезжала на выходные в свой городок после занятия в 16.45 и боялась собак, стаями бегающих по Грузовой улице. Подбегут, понюхают край шубы и скалятся, а потом как завоют, как отползут на брюхах, как закатят глаза....
Эта пахнущая не то псиной, не то волчиной шубка и подарила Кэт возможность спокойно пройти с Натальей Андреевной через всю Грузовую к вокзалу, показать ей свои любимые места - поворот, башню, длинную кирпичную стену, испещренную надписями, Иверскую церковь, уже год стоявшую в строительных лесах. Наталья Андреевна слушала ее и улыбалась.... Привокзалье выглядело в 1990-е неуютно, асфальта на Грузовой улице остался тонкий сбитый слой, фасады деревянных домов облезли, старая булочная была ни жива, ни мертва со своими закрытыми ставнями, вымазанным густой рыжей краской. Но Кэт говорила обо всем с жаром, как заправский экскурсовод. Что конкретно - уже не вспомнить, отпечаталось больше, как они шли и говорили по пути обо всем на свете, будто Наталья Андреевна - старшая сестра. Кэт уморила ее страшилками про привидения, мумии эсэсовцев в подвалах, и самую любимую - про трамвай, врезавшийся в похоронную процессию: - вот на этом самом месте, где мы сейчас идём, прямо у дома творчества это было в 1974 году, хоронили одного колдуна. А потом очень грустно идти к себе на Семинарку (спустя лет 20 она удивится, узнав, что родные места на электронной карте подпишут Семинарской слободой - Семинарка была в ходу, но никак не слобода, эта слобода исторически Покровская).
Еще парадокс: Кэт довольно смутно помнила улицу Пушкина в 1990-е, но переулок Хлебный ее мозг запечатлел вплоть до мельчайших деталей. Кэт жила там до 12 лет с мамой, папой и бабушкой в небольшом частном домике с огородом. В его стену Катин дедушка вмуровал мелкие камни и несколько осколков от кирпичей Иверской церкви. Бабушка, узнав об этом, сильно ругалась, но дедушка отбился, говоря - Иверская теперь нефтелавка, а не церковь. Долгие годы, переехав оттуда на Семинарскую улицу, Кэт нарочно ходила в школу мимо бывшего своего дома, чтобы рассмотреть проступавшие сквозь синюю краску мелкие камни. Хлебный переулок после пересечения с улицей Пушкина делал небольшой изгиб, след прошлых застроек, и Катя всякий раз его старательно огибала, не вдумываясь, что это и отчего. Ее интересовало солнце, кошки, лужи, первые клейкие почки, старые высокие тополя, непонятнее провалы и холмики, обросшие изумрудным мхом. Она на все смотрела, будто видела впервые, или проспала, или проболела долго, а теперь вновь узнает и радуется. Тут подловило ее сплошное déjà vu, постоянно Кэт попадала в сладкий плен забытого узнавания. Иногда видишь улицу, дома, сад, школу, и все вроде бы то же самое, что наяву, давно знакомо, но расположение их немного отличается от настоящего. Кэт часто казалось, будто ее школа почти примыкает к Орёл-2 и за яблонями уже только серый забор да узкая тропка. На самом деле между 31 школой и грузовой станцией Орёл-2 есть дома, старые деревянные из чернеющих шпал, с резными остриями над крыльцом, и несколько послевоенных двухэтажных. В действительности от серого бетонного забора станции есть широкий проезд, весь усыпанный сеткой мелких луж, ничуть не узкий; напротив, дальше он расширяется и перед вратами Орёл-2 открывается небольшая пустая площадка, тоже вся в ямах. На ней, под смутной тенью кривоватой, вывороченной лиственницы, растущей у конторы грузового двора, наверное, с царских времён, Кэт училась кататься на велосипеде и падала в лужу.
Какая же тогда выдалась хорошая весна в 1996 году! Как все ее радовало, дарило надежду - так только в юности бывает, лет в 15. Но и весна та правда была расчудесная. В начале апреля ветер дул еще холодный, зимний, но солнце его перебивало. На высоченном тополе выли коты. Хлебный переулок распахнул свои отяжелевшие за зиму ворота. Кто подметал, кто подкрашивал фасады из маленьких баночек тонкими кисточками. От ацетона кружилась голова - на выступах, у длинных железнодорожных ангаров, ребята нюхали клей, а тут еще примешивался запах краски в каждом дворе. Кэт вроде бы ничего уже здесь не держало: давно спилены во дворе старые колючие терносливы и груша-бергамот, своими очертаниями напоминающая в темноте виселицу, поразъехались или забыли ее девочки, с которыми она играла в детстве. Но все еще прежние соседки, помнившие бабушку Кэт, кивали ей, она кивала им, иногда коротко отвечая на немудреные вопросы - да, бабушка живёт на "микроне", а я с мамой на Семинарской улице. Нет, мама замуж не вышла. Да, папа платит. Кэт очень хотелось, чтобы ее тут помнили как можно дольше. Но собаки на нее уже заходились лаем, как на чужую.
Единственное, что осталось здесь от времён ее детства - очень ветхие сараи, густо-коричневые, местами совсем черные. Кэт не видела, чтобы кто-то их отпирал. Один из сараев строил Катин дедушка, в 1950-е, когда работал на мельнице. Ключ от сарая давно потерялся, замок не поддавался. Кэт даже не знала, что в нем прячется. Отковырнув от своего сарая кусочек пористого мха, Кэт бросила его на землю и зашла в ворота школы. Ворота захлопнулись за ее спиной акульей пастью.
Юность якобы похожа на неожиданно распахнувшуюся дверь (возможностей). Ее можно долго не замечать на однотонной стене, но открыть потом уже не получится. Главное - вовремя эту дверь разглядеть. Для Кэт та дверь отворилась прямиком в Витебский сад, точнее, в пришкольный яблоневый садик, выросший примерно на его месте и косвенно его продолжавший. Открылась дверца в прямом смысле слова. Однажды Кэт и Машка задержались в школьной столовой. Кисель, хоть и написано - из консервированных абрикосов, разбавлен до прозрачности, один запах, полшкурки и косточка на дне. Вдруг взгляд девчонок упёрся в белую, почти незаметную на фоне стены запасную дверцу.
-Это только мне кажется, что дверь не закрыли? - спросила Машка. Кэт сильно стукнула - и дверь распахнулась, вынеся ее голову в пришкольный садик. Они обрадовались и убежали. Вернулись через ту же дверь. С тех пор Кэт и Машка частенько убегали бродить по окрестностям, сидели на тёплых рельсах Орёл-2, облазили площадку у милицейской общаги, но больше всего им полюбилось гулять на Семинарских холмах перед нефтебазой. Бесконечно долго хочется сидеть на острие выветренного Семинарского холма, с его плавными, нежными срезами, похожими на очертания голых женщин, смотреть, как едут поезда на брянской ветке, как в прошлогодней траве шныряют уцененные дракончики ящерок. Чуть-чуть пробиваются синие ростки "гадючьего лука", щекотно рукам от первых тонких травинок. Солнце конца апреля жжёт бледные, веснушчатые лица, резервуары нефтебазы блестят серебром. Узкая брянская ветка железной дороги отсекает Семинарские холмы от Афанасьевского кладбища.
- Скоро, 30 апреля, Вальпургиева ночь, шабаш! - пугает ее Машка. - В полночь все сюда придут.
- И ты? - недоверчиво спрашивает Кэт. - Твои ж рано ложатся и не пустят. Родители Машки Вострик - редкие птицы для 1990-х, они технологи на водочном заводе "Кристалл". Гонят утром, днём и даже ночью.
Страшные места - Афанасьевское кладбище, Семинарская станция, Рельсовая, Орёл-2, Орёл-3.... Сколько историй бродит в школе - про мальчика, которому поездом ногу отрезало на Рельсовой улице, и он потом эту ногу всегда с собой носил. Про глупую девочку, сунувшую голову в цистерну, а высунувшую ее уже с нефтяными змеевидными присосками вместо волос. Про тень оклеветанного инженера, каждое полнолуние светящуюся на недостроенном им Семинарском мосту-путепроводе.
Трон Люцифера на Семинарской
Ночью, в мамино дежурство, Кэт осторожно пробиралась через Семинарскую станцию, где мутные тени в капюшонах откручивали с железной дороги "ненужные" железки. В лесополосе истошно орали совы-первогодки, старый хитрый филин недоверчиво вторил им - ух ты! Над забытым пакгаузом взошла полная, ноздреватая Луна. Ее сыр не освещал тьму, а лишь пугал. Лесополоса все ближе, крики сов стали громче, они резали слух и точно смеялись над Кэт. Только переступила через прогнувшиеся доски переезда, за шею ее обняли знакомые ледяные руки. Машка Вострик крепко держала подругу за шейные позвонки. Они пошли вместе.
- Ритка (староста) свою кровь пожертвовала. Я ее несу.
Машка вынула из кармана флакончик из-под духов "Пуазон", заполненный бордовыми сгустками. -Дымаченко будет лбы посвященным мазать. "Во имя ада и все такое прочее" - объявила она.
Идея пойти на чёрную мессу в Вальпургиеву ночь овладела одноклассниками еще в марте. Был украден из библиотеки "Трон Люцифера" - советское атеистическое издание, разоблачающее сатанизм на тлетворном Западе. Ходила по рукам затертая аудиокассета с латинскими хоралами, перепетыми задом наперёд. Все врали, будто им совсем, совсем не страшно выскочить из нагретых постелей, одеть все шиворот-навыворот и потащиться через железную дорогу. Семафор бросал алый луч на Семинарские холмы, тёмные и застывшие. Над головой вспорхнула, образовав перепончато-кожистую "корону", крупная летучая мышь, и тут же скрылась. Вёл их на чёрную мессу двоечник Дымаченко, Дымач, вождь горе-сатанистов. Ангельская внешность сочеталась в нем с одеждой бедствующего "металлиста" - потертая косуха старшего брата, футболка "Айрон мейден". На плече у него восседала красноглазая крыска, доверчиво нюхающая весенний воздух. Дымач поправил взлохмаченные белые волосы и они зашли на Афанасьевское кладбище. Пробирались через прошлогодние колючки, натыкаясь на острые колья оградок. Дымач нёс зачем-то старинное распятие, черную книгу и даже вышитое полотенце. По дороге он учил их сатанизму.
- Черная месса - это такая же месса, только шиворот-навыворот. Распятие кладется вниз головой. Вместо крестов рисуются пятиконечные звёзды в круге. Вместо вина - кровь блудниц и жаб. Кровь напоминает о Лилит, первой жене Адама. Она научила людей колдовству и абортам.
Все это они уже знали, все это уже было неинтересно. Ох, нужна ведь еще жаба, большая, пупырчатая, склизкая! С жабы надо сдоить кровь, а самый смелый из них съест ее сердце. Дымаченко шарил во тьме руками между могилами, лез под листья, в сырость и тлен. Жабы будто чуяли или у них намечалась отдельная Вальпургиева ночь, не нашли не одной. Могилы кончились. Уже начинался огород дома на Левоовражной мини-улице, на самом краю кладбища. Старые могильные оградки условно отделяли мир мёртвых от мира относительно живых, где топилась печка в честь холодной ночи и набрякли розоватые бутоны на ветвях низенькой яблоньки. Они остановились у пустой площадки, обрывавшейся в пропасть Семинарского оврага. Машка включила фонарик. Туннель света озарил Ритку - прислонившись спиной к дереву, староста спала. Ее сон сторожили робко жавшиеся к краю выступа троечники. Раскрылась книга, перевернулся крест, зажглись особо отвратные, шипящие свечи с неестественными оттенками пламени.
Черная месса Кэт совсем не впечатлила. Свечи задувал ветер, словно показывая, что все неугодно этой стихии. Не подвели одни нетопыри, бесстрашно стукающиеся в их дурные головы и с механическим "би-бипппп" отскакивающие в темень. На брянской ветке загрохотало - тяжело вваливаясь в ложбину, проехала гусеница нефтяных бочек. На железнодорожном мосту по громкой связи заверещал мамин голос. Дымаченко читал уныло, как пономарь на сельских похоронах, знающий заранее, что ему мало заплатят. И только когда он посмотрел Кэт в глаза и начал говорить про Лилит, она стала вслушиваться. "Жрец" призывал ее лечь на мшистое ложе - на старый могильный камень, Кэт, сама себя не помня, легла. "Жрец" нарисовал на ее лбу пальцем большую красную звезду. Первая кровь старосты, старательно ею собранная, хорошо мазалась. Затем расстегнул на спине крючки лифчика, и, вытащив маленькую, тощую грудь, помазал сосок кровью. Он обвёл сосок пальцем по кругу, сосок тотчас загрубел и увеличился. Десятки горящих глаз, вот уж действительно адских плошек, наблюдали за ритуалом с изуверской радостью. Дымаченко втянул сосок губами, слизал кровь, причмокивая. Кэт очнулась и стала одевать лифчик. Поиграли и хватит.
- Лилит! - закричал огорченно "жрец", но Кэт равнодушно зевнула, и, не выяснив, находится ли она уже во власти темных сил или еще нет, пошла домой.
Возвращаясь через блестевшее полотно "железки", она услышала шум ранней электрички, смело влетающей в серебристую туманную взвесь. Пахло свежестью и мазутом. Нависший над Рельсовой улицей недостроенный Семинарский мост подсвечивался в восходящих лучах миллионами прилипших росинок. У ручья лохматились узкими листьями плети козьих ив, и в дуплистом стволе Кэт померещилась нехорошо ухмыляющаяся рожица. На этом история не закончилась. Троечники быстро отпали от "культа Лилит", старосту надолго заперли дома после утра 1 мая, когда четверо ребят принесли ее тело и поставили в тамбуре вертикально, как египетскую мумию в Каирском музее. Но костяк остался верен - осенью деревянная церковь Афанасьевского кладбища сгорела. Сатанисты из трех ближайших школ наперебой хвастались, что именно они ее спалили.
Спустя 15 лет Катя найдёт одноклассников, прочтёт в их профилях: убеждения - православно-консервативные. Дымаченко и тут отличился, написав - монархические, и было неясно, какому монарху он теперь поклонялся, семирогому князю тьмы или еще кому.
.... В середине мая 1996 практика у Натальи Андреевны заканчивалась. Она уезжала от них навсегда. Девчонки, узнав об этом, погрустнели, тянули свое шитье, как могли. Кэт дошила комбинезон, сшила платье, но - то был уже саван Пенелопы. Все равно настал проклятый майский день, когда Наталья Андреевна больше не заделывала за них трудные внутренние швы и не зашивала "зигзагом" криво отрезанные края. Она провела последнее занятие, попрощалась и ушла, оставив всех в недоумении. На доске пылало нарисованное пунцовое сердце с надписью LOVE NATALYA ANDREEVNA. Кэт долго смотрела, как маленькая блондинка убегает на остановку, и отвернулась, чтобы не заорать ей вслед.
Потом, сама себя не помня, расстроенная, плачущая, она долго шаталась по разграбленной станции Орёл-3, забрела на Рельсовую улицу. Там ей встретился отец Ирки Котельник из другого класса, пакующий во дворе холодильник - они уезжали на дачу. Кэт зашла к Ирке и попросила у нее портвейну. Ирка, не возражая, достала из-под кровати темную бутыль.
- Это похлеще, дедушка делает - сказала она. - На, глотни.
Кэт отхлебнула из чашки - и ее чуть не вырвало на чужой пол. Потом Иркин отец рассказывал, что видел Кэт, воющей на Семинарских холмах волчицей и ползающей на четвереньках, но не стал вмешиваться. И только когда до него донесся мат путевого обходчика, отбивавшегося от школьницы, ждущей поезд между блестящих рельс - тогда он прибежал и оттащил Кэт домой. Волочить ее далеко не пришлось - Рельсовая совсем рядом с Семинарской улицей. Через рельсы Иркин папа нёс Кэт на руках, как раненую. Это был уже эпос и фильм катастроф, до вечера Кэт провалялась в забытьи при незакрытой двери, потом мама пришла и увидела дочь на полу. Зеленую. Кэт рвало землёй и ароматным земляничным листом.
Без Натальи Андреевны Кэт жила, словно разрубленная на куски змея. В школе все было плохо, хотя училась она хорошо. Бабушка на Бурова, раньше встречавшая внучку в воскресенья печеньем "хворост" или пирожками, стала ходить с соседкой в баптистскую церковь, построенную у бывшего завода УВМ. Теперь Кэт приезжала к ней на троллейбусе и читала баптистские журналы про Иисуса, топорно переведённые с английского. Говорить стало не о чем, связь распалась, бабушка казалась Кэт уже почти чужой. Но она все равно приезжала навещать - по другому поводу одну на "микрон" мама б не пустила. А так у Кэт появилась индульгенция. Поэтому, сев на 1 троллейбус, Кэт доезжала до бабушкиной улицы Бурова и, побыв у нее, шла себе спокойно дальше. Кварталы выше тогда еще не застроились, поэтому, кроме нескольких панелек на Раздольной улице и города гаражей - там был пустырь у Московско-Курской железной дороги. На "чужой" железнодорожной территории Кэт отводила свою измученную душу - падала на рельсы, изображая Анну Каренину, и моментально вскакивала, если рельсы начинало слегка потряхивать от приближающегося поезда.
Потом настал новый мрачный период, когда едва ли не каждый свой день с весны и до поздней осени Кэт забиралась на Семинарский путепровод, лежала на крошащемся бетоне и думала - что же делать дальше? Все куда-то убегали, Машка готовилась поступать в ОГТУ, ездила на другой конец города к сильной репетиторше. Дружба их не то что прошла, просто стала кислая. Одноклассницы грезили карьерой фотомодели, ездили в центр "Бурда Моден". Кэт смотрелась среди них, наверное, белой вороной - она хотела работать на железной дороге. Денег в семье не было, об университете не мечтала. Железнодорожный узел в Орле умирал, почти каждый день Кэт видела, как рабочие в оранжевых жилетах крушат и ломают линии. Но оставшиеся рельсы еще вели невероятно далеко, и Кэт, как пустая оглашенная кукла, готова была идти по ним до краев горизонта.
Наконец 9 классов позади, встревоженные абитуриенты рассматривают друг у друга новенькие аттестаты, хорохорятся, чтобы скрыть страх. Кэт волновалась, неся документы в приёмную комиссию железнодорожного техникума. Высокие потолки. Колонны. Приёмная комиссия беседует с абитуриентами негромким голосом, словно боясь разбудить мятущиеся души революционеров - семинаристов, учившихся в этом здании. Тётя в больших старомодных очках тщательно изучает из психоневрологического диспансера. Затем тихо наклоняется к ней, чтобы сообщить вполголоса:
- К сожалению, мы не можем принять ваши документы. Железная дорога - объект повышенной опасности, нам нужна справка, что не состоите на учёте в ПНД.
Холодно, официально - и прямо в сердце острием иглы. Увы, "чистой" справки она и не могла получить. В начале 1990-х годов мама привела Кэт к психиатру в детской поликлинике. Прошлое било ее тупо, жёстко, под дых, чтобы не очнуться, лишь бы еще раз показать, кто тут царь, а кто тут червь.
Конец 1991 или начало 1992 года, высокое здание с множеством одинаковых окон. На кушетке ждали мальчик с мамой. Мальчик сидел неподвижно, точно его приклеили к клеенке. Изо рта тянулась липкая полоска слюны. Катя подняла голову. На табличке было написано 106. Психиатр. Ноги похолодели, она рванула по лестнице вниз, но мама ее нагнала, схватила за руки и притащила к кабинету. Когда они вошли, за столом сидела полная немолодая дама с башней седых волос, закрашенных фиолетовыми чернилами. Эта деталь запомнилась на всю жизнь. Они о чем-то поговорили с мамой, дама выписала рецепт и отдала его вместе с новой карточкой. Карточку полагалось сдать в регистратуру, что они и сделали. Все время, пока мама с папой разводились, бабушка пичкала ее психотропными таблетками. От них без конца хотелось пить. Во рту стояла адская сушь, утром она с болью раскрывала рот. Она стала опухать, под глазами набивались за ночь серые мешки, руки и ноги становились заметно толще. И только когда Катю чуть не положили в больницу с подозрением на нефрит после плохих анализов, таблетки давать перестали.
Хотя в одном психиатры все же могли ее упрекнуть - Кэт умела видеть не то и не так, как другие. Но это вовсе не болезнь, а дар.
В одном из бесчисленных проулков за Грузовой улицей в 1980-е оставался небольшой пруд. Иногда он пересыхал; тогда о бывшем водоёме напоминала лишь сухая глинистая корка его дна, растрескавшаяся наподобие среднеазиатского такыра. О том, что пруд раньше занимал добрый кусок квартала, говорили остатки рукотворных дамб, торчащие кривыми холмиками. С одного из холмиков, если на него встать, отлично виднелась ТЭЦ, дымящая своими вулканами. Бабушка рассказывала, что пруд она помнила всегда, но раньше он был большой, туда пускали плавать уток и гусей, а соседские ребята устраивали морские бои и ходили потом все перемазанные. Питался пруд и подземными водами. Ленивец полностью убрали в 1960-е, иногда он злобно шумел в коллекторе или выливался прямо на железнодорожное полотно. Балка, внизу которой текла ненормальная река, изрезала проулки страшными оврагами. В пропасть одного из них, обрывающуюся неожиданно за огородами частных домов, Катя маленькой боялась даже смотреть. Потом, осмелев, полезла изучать пропасть, густо заросшую американским сорным клёном - и открыла Ленивец, свободно текущий в бетонном желобе свои полметра. Ступив резиновыми сапогами в плотный слой ила, Кэт с воплем отпрыгнула назад - ее медленно засасывало, между тем Ленивец вновь утекал в коллектор. Ленивец, проклятый и заточённый, упрямо и подсознательно влиял - она его не видела, но чувствовала. Много позже, в 2000-е, открыв в книжном магазине брошюрку по фэн-шую, она узнала, что реки ни в коем случае нельзя перегораживать и уж тем более засыпать землей.
- Вот почему у нас все плохо, - грустно скривилась она,- мы не одну даже, а две реки зарыли!
Ленивец и Пересыханка, без сомнений, вопили об отмщении. Что эти реки коварны - известно всем. У дома Машки Вострик русло изгибалось гигантской змеей, в подвале всегда шипело и посвистывало. Небольшой прудик за этим домом примыкал к краю мелькомбината, чуть не доходя до мельничной башни, в детстве это был частый маршрут - взбить прутом волны на темной воде, залезть по дереву на кирпичную ограду, подобраться к башне, потом обойти длинный, рыжий склад, прочитать интересные надписи. Для нее стена мелькомбината играла ту же роль, что сейчас социальные сети - туда сваливали обиды, признавались в любви. К середине 1990-х задний двор мелькомбината исчез - там построили несколько домов, старых советских серий, межпанельные швы вскоре потекли ржавыми слезами. Мелькомбинат еще стоял пустой, но через несколько лет он сгорит, вместо него появится строительная площадка. Где дома - там и гаражи: пруд закидали комьями привозной земли, утрамбовали и поставили железные коробки. Но, сама не понимая, откуда - Кэт упрямо рисовала каменный мостик, стягивающий два расходящихся берега, между коими протухала зеленоватая водица. Мостик сложен из крупных камней не без грубоватого изящества..... И большой пруд с земляной утрамбованной плотиной. Откуда Кэт это помнит, если она ни разу не видела? Мостик был, это точно.
Всплыл этот мост .... на дне рождения Ритки Молькиной. В 10 классе они стали ждать дней рождения - своих и чужих - как манны небесной. Потому что многие ее одноклассники ушли после 9 класса в училища и техникумы, остаток раскидали по разным классам. Машка Вострик одна очутилась в 10 "а". Вместе с Кэт в 10 "б" попали Ритка Молькина и Катя Жебракова, тихая, болезненная девочка. Последний раз они собирались по единственному поводу, который еще мог объединить - 16 лет Ритке. Она пригласила к себе на день рождения впервые. Ритка обещала, загадочно улыбаясь, что их ждёт большой сюрприз. Какой - не уточняла.
Со страхом пройдя через шеренгу мертвецких лиц в подъезде четырехэтажки на стыке Лесной и Грузовой, Кэт и Машка пришли к Ритке. Родителей дома не оказалось, зато на кухне сидел старший брат-студент. Ритка показала им большой магазинный торт с завитками шоколадного крема и коробку конфет. Они облизнулись на торт - обычно на дни рождения родители покупали польский торт-мороженое в пластиковых корытцах, или датские несладкие рулеты, мама Кэт пекла пирог из плоских коржей, обмазанных кремом из сгущёнки и тёртого лимона - блеклый, диетический. Но Ритка торт поставила подальше.
- Сначала - их! - почти в приказном тоне сказала она им, указав на конфеты. Кэт выбрала маленькую круглую конфету, внутри нее оказался яблочный дешевый мармелад с необычным аптечным привкусом. Она взяла еще несколько таких конфет и быстро их проглотила. Потом о них почти забыла, начались разговоры, резали долгожданный, сочившийся кремом, торт, мешали шампанское с колой, сплетничали, включали и выключали магнитофон..... И все время Кэт ощущала, что она что-то ВИДИТ невидимое другим. Это было внезапное помешательство. Или почти внезапное прозрение. Машка Вострик съёжилась и уменьшилась, словно она смотрела на нее в подзорную трубу. Ритка Молькина все сильнее напоминала бурую ящерицу с головой селёдки, и тут раздался звонок, пришла другая Катя, Жебракова, они говорили, смеялись, но Кэт свою тёзку не наблюдала. Голос слышала, но тела не видела. Она могла ее только представлять.
Машка отодвинулась, наклонилась над тортом и полетела на люстру. Кэт вцепилась в нее с воплями, но все стали отбивать и кричать, что никуда Машка не летит. Потом в углу перед окном раскрылись тайные шлюзы, и Кэт увидела Грузовую улицу - но не чётко, а как бы сквозь тюлевую штору проступил увеличенный силуэт мельничной башни, горб каменного моста, громадные деревья. Что еще ей открылось, уже не запоминала - кажется, кто-то на дне рождения стал вдруг голым, и Кэт гонялась за братом Ритки, взрослым парнем, с чужим клетчатым пиджаком, чтобы его одеть, а он уклонялся и визжал. Всех это необычайно развеселило, только Кэт становилось хуже, ее тошнило, хотелось упасть и уснуть, но везде были углы, столы, и диван оказался таким длиииииииииинным, что даже примоститься к его краю никак не удавалось. Потом видения резко кончились, все стало нормально, скучно, серо, точно резко сняли очки с мощными диоптриями. На этом фоне совершеннолетие Кэт, которое они отмечали втроем в дешевой кафешке у вокзала, выглядело просто оргией праведников.
Только лет через 10 Катя прочла в газете, что в 18 веке эту незаселенную окраину занимала парусинная фабрика. Ленивый Ленивец служил, загнанный запрудами, техническим водоёмом для отмочки грубых волокон, из которых ткали ткань для парусов. Каменный мосток сложили в конце 19 века - новосёлы падали и ломали себе ноги в оврагах, весной разлившийся Ленивец отсекал слободских от вокзала.
..... Весной 11 класса Кэт не сомневалась, что подаст документы в училище бытового обслуживания на парикмахера. Профессия кормящая, выручит всегда - с людьми не выйдет, можно стричь собак и кошек к выставкам. Но где-то в конце марта она села на кольце в 3 трамвай. В полупустой вагон заскочили еще две школьницы помладше на год-два. Говорили девчонки громко, так, что звуки разносились по всему трамваю. Одна сказала, что подаст документы после 9 класса в железнодорожный техникум. Другая девчонка возражала ей - а как же "психи"? "Психами" называли ПНД. Кэт насторожилась. Неужели есть способ обмануть приёмную комиссию?
- А я хитро сделаю, - уверила первая школьница, - фамилию возьму папину и поступать буду в Брянске.
Кончались девяностые, еще возможно было проскочить. Кэт жила без паспорта. Родители давно разведены, поэтому она имеет право взять мамину девичью фамилию - Бунькова. Все было решено за минуту. Екатерина Сергеевна Махеева умерла в 3-м трамвае на остановке "Старый универмаг". А только что родившаяся беспорочная Екатерина Сергеевна Бунькова подаёт чистую справку в любой другой железнодорожный техникум. Мечта заведовать маленькой станцией никуда не делась.
И всё сложилось как нельзя удачно. Экзамены, жарища, духота, ляжки исписаны мелко формулами, к изнанке штор прилепляли булавками вырванные тетрадные листы, всовывали в щели между крышкой парты трубочки с ответами на 58 вопросов. Адская пора, но Кэт ее вытерпела, и вот уже портниха из бывшего ателье ОРС-НОД колет ей бок булавками. Выпускное платье с ассиметричным подолом обвивает вытянувшиеся ноги. В зеркале на нее глядит взрослая шатенка. Выпускной Кэт хотела пропустить - сумма неподъемная. Мама впервые за несколько лет пошла в школу - раньше б летела драконом дочь защищать! Разругала всех - нечего спаивать, и, создав "коалицию" с мамами-баптистками, выбила право деньги на банкет не сдавать. Договорились, что мама заберет Кэт вскоре после вручения аттестатов, кто хочет банкет, пусть останется, но они уйдут. Случилась в тот день нештатная ситуация, мама со смены уйти не смогла. Кэт прождала ее за воротами школы, вздохнула, и, держа в руках аттестат, пошла домой через Орёл-2. Каблуки ее вязли в корках высохшей пыли, подол зацеплялся о колючие ветви. Везде царила темнота, ночь, несмотря на обещание прохлады, стояла все равно душная, липкая, тропическая. Вдруг Кэт увидела плошки зеленых глаз. Собаки! Неожиданно для себя она очутилась на дереве у забора товарной станции, в длинном розовом платье, охвостье которого намоталось на шершавый ствол. Псы исходила слюной, Кэт дёрнулась, обронив новую туфлю. Вкусная кожа им понравилась.
В июле тот же самый ПНД, не моргнув глазом, выдает ей чистую справку на фамилию Бунькова, которая нигде у них не значилась. Через три недели Кэт уже заселялась в общежитие ж/д техникума в одном из городков Ленинградской области. Комната была сырая, тёмная, окно выходило на склад, но душа Кэт ликовала - она поступила. Сама. Чудом.
2.Мост в никуда.
Катя поднялась с дивана обратно в 2009. Вышла на кухню в новом тонком халатике, еще пахнувшем краской. Рукава его были короткие, мама увидела, что все руки Кати изрезаны сплошными багровыми полосами. Там проглядывали бордово-розоватые кресты, копья, щетинистые стрелы. Раны эти Катя нанесла острым сколом старой суповой тарелки, специально ей разбитой. Протестуя самоубийством против несправедливого приговора, она надеялась не попасть в колонию. Тюремные врачи ее зашили и после пары месяцев наблюдения в больнице, где Катя еще душилась, глотала ложки, выбрасывалась из окна - отправили отбывать незаслуженное наказание с пометкой "особо опасна". Что ее и спасло.
- Как же ты будешь жить с такими руками?!- всплеснула мама.
- Ты лучше спроси, как я буду жить с судимостью - парировала Катя, - резко отдернув руку, - меня теперь даже в уборщицы не возьмут.
Уборщицей Катю действительно не взяли. Она мыла полы в своей родной школе, болтаясь во все том же заколдованном прямоугольнике Витебского сада, но официально там числилась ее мама. Так продолжалось месяца четыре долгой, тусклой зимы. Однажды, гоняя швабру по длинному коридору, Катя услышала обрывок разговора о ней директора с секретаршей. Все они были люди новые и ее не знали.
- Надо при случае как-нибудь ее убрать.
Уходя с последней своей уборки, Катя горестно посмотрела на черные силуэты яблонь в пришкольном саду. Яблони за годы заметно ссохлись, скрючились, словно старухи в ожидании своей скорбной участи. Под деревьями валялись стопки сухих ветвей, наломанных ветром и аккуратно уложенных на субботнике. Когда-то и Катя собирала граблями листву под яблонями, фантазируя, как это могло раньше выглядеть, а классная руководительница, рина Игнатьевна, на нее кричала - Махеева! Ты чего задумалась? И класс смеялся. Жёлтый фонарь освещал коренастые стволы под слоем лишайников и ран. За все эти годы Катя так и не удосужилась точно разузнать, сколько на самом деле лет этим страдальческим деревьям? Может, они правда выросли из пней и корней Витебского сада, воскресив его вновь? Может, и в самом деле нет никакой смерти, а только тщательно завуалированное перерождение - вот как с Витебским садом? Одна огромная яблоня, ствол толстенный, не обхватишь - явно ж она старше школы! Или нет? Фантомы прошлого обманчивы. Не разобраться, что было на самом деле, а что уже дорисовало наше современное воображение. Витебский сад все же, хоть и звался садом, был парком, с преимущественно лиственными деревьями.
Хотя фантомы иногда полезны. Ведь призрак вырубленного сада вытащил страдающую Катю тогда из бездны. Да, ее Витебский сад был во многом ненастоящим, большим и всегда яблоневым, хотя на самом деле он занимал немного места. Но сейчас этот самообман вдруг стал ей необычайно дорог и необходим - может, потому, что больше ничего не осталось в жизни? Катя погрузилась в прошлое, стала копать под корни, рыть носом, как роет барсук, натренированный вынюхивать под землей трюфели. Зачем? Чтобы через это прошлое найти себя. Сказать точно - вот я, Екатерина Бунькова, правнучка Ермолая Тимофеевича, пришедшего на станцию Орёл-товарный в голодный 1891 год и нанявшийся там в стрелочники. Вот мое родовое гнездо - дом у нынешнего ДК ЖД, где выбившийся в люди прадед держал лавку скобяных изделий и посадил там грушу. И эту грушу Кате показывала в 1991 году, почти через 100 лет, бабушка, когда они стояли в очереди за кастрюлями, которые так и не достоялись. Зима 1991 года была полуголодная, пустые полки, дикие очереди с драками, разнимаемыми милицией.
И зима 1891 была плохая, вьюжная, прадед шёл пешком из деревни теперешнего Свердловского района - несколько хат у станции Домнино не доезжая Змиёвки. Он шёл вдоль путей, падал, лежал под снегом, слышал вой метели, ну и волков, разумеется, когда голодно, холера, всегда оживляются волчьи пасти. Но - поднимался и шёл снова, боясь отклониться от линии из двух железок, ставшей вдруг главными линиями в его жизни. И Катя теперь знала, отчего ей всегда нравился железнодорожный запах - креозота, нагретой стали, смазок, нефти и вид на гигантские серебристые бочки у Семинарской станции. Эти бочки служили ее прадеду, убегавшему из голодающей, охваченной мором, деревеньки, ориентиром - у станции Домнино тоже располагался крупный нефтесклад братьев Нобель. И цвёл Нобелевский яблоневый сад - не его ли пенное кипение Катя принимала во сне за призрак другого, более известного Витебского сада? Цветущие сады она любила больше всего на свете.
Она нашла себе место, где можно часами неподвижно валяться, думать, страдать. Им оказался мини-пляж без воды между железнодорожными путями Семинарской станции. Белые песчаные дюны горбились между бетоном и путями. Крона случайно выросшего деревца слабо прикрывала макушки - но издалека его профиль напоминал кокосовую пальму. Из обломка бетона вывалился кусок в виде чётко прорезанной латинской буквы L. Через него виднелись рельсы, рельсы, еще одна линия и вдали - узкая лесополоса сталинских времён, из плотно разросшихся дубков. Черный ворон летел к пирамидальным тополям - еще одним реликтам 1950-х, когда между полосой железной дороги на колодце появилось несколько деревянных домов из старых шпал, едко пахнущих пропиткой. Дома в той части Семинарской улицы стояли незаконно - их не имели права строить внутри железной дороги, но они там были. В них жили, привыкнув к лязгу, к гудку, к запаху от нефтебазы. Бабушка клялась - в 1960-е Семинарку опоясала огненная змея - нефтебаза сливала мазут в речушку Пересыханку. Мальчишки подожгли речку - и она вспыхнула от нефти, ярко, гадко, подпалила несколько заборов. Огненная петля сжимала холмы, словно удушая их, но тут ее успели потушить. Вскоре Пересыханку заключили в трубы и закопали. Дом, где Катина мама успела получить квартиру в начале 1990-х, тоже был железнодорожный, но стоял он в другой части Семинарской улицы, после другого разрыва железных дорог. Но он тоже оказался очень близко к путям - когда поезда шли потоком, Катя иногда просыпалась, слыша разговоры пассажиров. Недалеко от них находилась "бельевая" - проводницы брали постельное белье, иногда оно падало, и в каждом доме на Семинарской улице водилась своя коллекция простыней со штампом МКЖД. Весной они сговаривались с Машкой Вострик и выходили под луной, завернувшись в простыни - пугать проезжающих и ловить на белое летучих мышей. Теперь "бельевая" пустовала. Не пригодились и другие здания, разбросанные между путей Семинарской станции, раньше называемой станцией Орёл Юго-Восточной железной дороги. Многие из них, некогда капитально сложенные из рыжего кирпича, опутывались проросшими деревьями. Деревянный домик, прежде, видимо, называвшийся Витебским домом - он примыкал к западной магистрали, уже почти зарос, но издалека он представлялся живым.
Катя долго сидела на песке, подстелив под себя "коврик для йоги" - никакой йогой она, понятно, не занималась, все ее мысли витали далеко-далеко. Шла к "шпальному" домику, все еще держащему фасон и смолистый запах, с натугой приподнимала крышку колодца - и набирала немного ледяной воды. Семинарский источник вызывал сомнения - все-таки нефтебаза, мазут, дорога, но краденая вода Кате нравилась, и она от нее не умерла.
А если б умерла - то не расстроилась бы
Неожиданно кончилось долгая серая зима, зацвело все сразу - черёмуха, вишни, сливы, молодые яблони, но небо оставалось свинцовым, каждый день мелко крапало, капало. Орали петухи. За складами висел сильно обветренный, крошащийся Семинарский мост-путепровод. Тот самый, куда она любила забираться школьницей, висеть над пропастью, скучать, мечтать. Один из трех памятников "перестройке", недостроенных путепроводов над железнодорожным узлом. Катя сразу вспомнила ходившую в ее детстве байку про призрак главного инженера этих мостов. Его обвинили в завышении смет, посадили в тюрьму как вора. Оклеветанный инженер много раз писал в Верховный Совет СССР, Горбачеву, далай -ламе, папе римскому, просил пересмотреть его дело. Вскоре СССР рухнул, многие объекты заморозились, всем стало не до него. Якобы инженер покончил с собой и является иногда на краю недостроенного моста, на него воют собаки каждое полнолуние. А город теперь задыхается в пробках, коих не было б, успей достроить эти три несчастные путепроводных моста - Брянский, Семинарский и Южный.
Катя дошла до конца улицы. Большой обрывающийся мост смотрел прямо на нее, под его опорами успели вырасти высокие деревья и гараж.
- Это же памятник эпохе! - подумала Катя. - Не охраняется ни государством, ни гражданами. Хочешь - отщипни кусочек, только никто его не купит, это ж не Берлинская стена.... И цветов к нему никто не кладёт.
Под мостами остались с прошлого лета длинные чертополохи с бордовыми цветками. Катя обернула руку в пакет и вырвала несколько самых крупных чертополохов - скромный колючий букет, который она, широко размахнувшись, зашвырнула наверх, на бетонное крошево моста. Этим глупым жестом она попрощалась со своим детством, с юностью, с Витебским садом - ее персональным местом силы, со всей этой большой неприятной эпохой. Начиналась новая, тоже не очень-то приятная эпоха. Она напомнила Кате подзабытый американский телесериал с Ларисой Олейник, где школьницу облили ядовитой жидкостью с секретного химзавода. Она стала превращаться то в слизь, то в ящерицу, ходила сквозь стены, становилась прозрачной. Кто-то превратится в слизь. Кто-то - в ящерицу. И почти все станут беззащитно-прозрачными.
Предвидя вопросы. 1. Это не мои воспоминания. Роль автора точно определена в стихотворении Бродского "От окраины к центру": "Не жилец этих мест, не мертвец, а какой-то посредник, совершенно один, ты кричишь о себе напоследок". 2. Текст мой не служит ни обвинением, ни оправданием девяностых в России. Девяностые у каждого свои.