Аннотация: Не самое любимое, но самое удачливое мое детище.
Михаил Метс
Вам газета с Того Света, или Приключения бизнесмена Иванова.
(сказочная повесть)
Пролог
Не солгамши не говорится никакая речь.
Н.В.Гоголь
Глава I
Похороны Бродского.
Январь 199... года, как, может быть, ещё помнит читатель, выдался на редкость морозным. Хотя редкость, если хорошо задуматься, заключалась не столько в том, что сам январь был морозным, сколько, пожалуй, в том, что все предыдущие десять январей погода стояла по-европейски гнилая и оттепельная, так что мы - жители города-героя Санкт-Петербурга - постепенно стали считать - 5о - порядочной стужей, а - 15о - катастрофой.
В тот день в городе-герое Санкт-Петербурге стояло - 28о С.
Я шел вдоль Фонтанки по серому, ломкому, до лыса вылизанному позёмкой снегу и думал о... о чем же думал тогда? Наверное, о какой-нибудь ерунде. О, Господи! Я думал о - похоронах Бродского.
Где-то неделю назад в Нью-Йорке умер поэт Иосиф Бродский. Я шел вдоль Фонтанки по серому, ломкому, почти фарфоровому от стужи снегу и перед моим внутренним взором проплывала вся тоскливая процедура этих эмигрантских, чуть-чуть двоюродных похорон: какие-то старенькие, источенные жизнью до самых штиблет интеллигенты, какие-то увядшие, со следами былой красоты женщины, какая-то чёртова уйма читаемых вслух по-английски и по-русски стихов, какие-то надрывно играющие в живую виолончели и - посреди всего этого - огромный парадный венок от Виктора Степановича Черномырдина.
На сиротских похоронах изгоя-поэта этот чудо-венок выглядел так же нелепо, как ... как ... ну, я не знаю, как почетный караул блондинов-эсэсовцев на похоронах главного раввина Московской хоральной синагоги.
Здесь, саркастически хмыкнув и огорчённо взмахнув рукой, с закованной в белый блокадный лед Фонтанки я повернул на Невский.
Глава II
Мой друг Лёня.
Невский оставался Невским. Невзирая на холод, валом валил народ. Проплывали красивые женщины в сверкающих тысячных шубах, упругой спортивной походкой шли их на редкость, по правде сказать, неприятные кавалеры, чинно ведомый воспитателями, мельтешил и галдел разноцветный отряд малышни, степенно побирались нищие, с рекламных афиш улыбались красноносые деды - морозы, Невский оставался Невским − нынешние - 28о ему были, считай, нипочем. Он жил только своей, не зависимой ни от кого и ни от чего, навеки счастливой и обреченно праздничной жизнью.
Невнимательно шаря взглядом в чуть прореженной, все же, морозом толпе (здесь, на Невском, у меня была назначена средней важности стрелка) и мурлыча себе под нос, привязавшийся со вчерашнего дня попсовый напевчик: "А он та-а-акой, мой но-вый парень, просто чумовой, мой но-вый парень..." - я машинально сунул руку в карман пальто и попытался на ощупь открыть запечатанную пачку "Винстона"...
И вот здесь я, наконец, увидел его. У самой "Лавки писателя" стоял, пригорюнившись, мой бывший друг Леня.
(Вернее, читатель, не так: разогнув картонную крышечку и выцапав сигарету, я сначала увидел и, по дурацкой привычке, моментально прочел размашистую полустертую надпись, выполненную белым мелом: "Ельцин, Собчак, фашисты, убийцы, дайте народу хлеба!!!" - а вот где-то в полуметре от нее, я, наконец, и увидел Леню.)
Высокий, вальяжный Леня, был, как всегда, одет вызывающе не по сезону.
(Ленино прозвище, было, если кто не знает, "Прыщ").
- Привет, Лень, - односложно ответил я. - Пришли пацаны?
- Ага, пришли, − чуть запнувшись, ответил он. − Оба.
- Оба, говоришь?
- Ага. Оба.
(Прыщ был мой друг. Друг, можно сказать, детства. Даже не столько детства, сколько миновавшей лет пятнадцать-двадцать тому назад юности. Мы с ним вместе когда-то перенесли все муки и радости полового созревания.)
- Где? - отрывисто спросил я Лёню.
- В "Ноль - Один", - поспешно ответил он.
Мы прошли к "Ноль - Один". Я вошел внутрь, а Прыщ остался сиротливо мёрзнуть у входа. Пацаны - Олежка и Стас сидели у крайнего столика и пожирали миньоны с грибами.
Олежка и Стас - моя (не люблю это слово) крыша. Именно Прыщ некогда свел меня с Олежкой и Стасом.
Произошло это года два тому назад. В ту пору никакой такой крыши у моего бизнеса не было. Вообще - никакой. Так получилось.
Моя прежняя (терпеть не могу это слово!) крыша, мой старый нахлебник и кровосос - раннеперестроечный романтик и гопник с трагическим прозвищем "Вася-Череп" в процессе жестоких внутрипацанских разборок однажды попал под сокращение. Его более удачливые конкуренты, подведшие романтика-гопника под сокращение, обо мне, судя по всему, просто забыли. Фирма у меня маленькая, дележка была жестокой, хозяйство у Черепа было большое и крайне запущенное, и про меня - забыли.
Года полтора я прожил, так сказать, холостяком.
А вот весной девяносто ...го года на моем горизонте появился Леня.
Стоял месяц март. С крыш текло. Ржавые сосульки истекали прозрачным кристальным соком. От черных прогалин асфальта подымался тонкий банный парок.
Прыщ - в своей всепогодной дубленке, мохеровом сером шарфе, в своей клетчатой кепке-пидорке и шикарных штиблетах был, как всегда, одет вызывающе не по сезону. Его толстое, малиново-красное лицо было сплошь покрыто мелкими каплями пота, его серый мохеровый шарф весь взмок и свалялся в веревочку, он шел, смешно переваливаясь при ходьбе, и громко пыхтел, как взбирающийся на Эверест борец сумо.
Впрочем, завидев меня, он перестал и переваливаться, и пыхтеть. Завидев меня, он замер, как соляной столб, возле закрытого после наезда налоговой мехового салона "Лена", воздел руки горе и завопил:
- При-ы-ы-вет, Ми-ы-ыш! Эге-ге-гей, Ми-ы-ыш!
(Чуть выше мохнатой Лениной кепки виднелся косо написанный красным маркером слоган: " 4 окт. 1993 г. Ельцин и ЦРУ устроили государственный перево... " Лозунг обрывался на полуслове. Видать, ельцинские опричники прямо здесь и схватили бесстрашного патриота.)
- Леня!!! - заорал в свою очередь я. - Леня! Паять мой лысый череп, Леня!
- Ми-ы-ыш! При-ы-ывет, Ми-ы-ыш!
- Леня! Чтоб в перегреб. Ты откуда свалился, Леня?
- Да, та-ак... - чуток подзамялся Прыщ. (Как выяснилось несколько позже, он свалился непосредственно с Яблоневки, она же "Табуретовка", знаменитой в определенный кругах "сучьей зоны") - Что я? Что я?... Ты-то как, Ми-ы-ыш?
- Я? - здесь пришла уже моя очередь смущенно потупить взор. - А что я? Так... спекулирую потихонечку.
- О-о! - оживился Прыщ. - И в крупняк?
- Да какой там крупняк! - обиделся я. - Какой там крупняк! Одни, Лёнь, слезы. Два, короче, магазина имени Стеньки Разина.
- Ништяк! - одобрительно отозвался Лёня, после чего вновь замолк, осторожно поправил мохнатую кепку-пидорку и еще раз присовокупил. - Ништяк!
- Лень, а ты?
- А я... я так, - опять застеснялся Прыщ, - по... по этим,... как их, по... квартирам.
- Ну, это-то дело денежное.
- Ага, - охотно согласился Леня.
- Бандюки не цапают?
- Да нет, - Прыщ вздохнул, опустил припостнившийся взгляд долу и вдруг затрындел, как по-писаному. - У меня ребята нормальные. Олежка, короче, и Стас. Из малышевской, короче, бригады. Нормальные пацаны. Живут по понятиям.
- Так уж и по понятиям? - удивился я.
- По понятиям, по понятиям, - всё той же унылой официальной скороговоркой частил Леня. - Я тебе говорю! Олежка, короче, и Стас. Нормальные па...
В общем, денька через два он мне их сосватал. Здесь я, конечно, целиком и полностью сам виноват. Здесь я, конечно, проявил себя законченным олигофреном или, выражаясь по-русски, дауном. Нормальные пацаны - Олежка и Стас оказались, естественно, обычнейшими шакалами. Хитрыми, глупыми и патологически жадными. Здесь я, конечно же, целиком и пол... Но - к делу, читатель! Олежка, короче, и Стас сидели у крайнего столиком и с хрустом пожирали миньоны с грибами.
Внушительный, орангутангоподобный Стас при этом ощутимо сопел и чавкал, а изящный, холеный брюнет Олежка лениво утыкивал зубья вилки скользкими грибными кружочками и, беззвучно, по одному, клал их в рот. Олежка орудовал вилкой с расслабленным изяществом киноактера. Да он, собственно, отчасти и был - киноактер. В далёком советском прошлом за душой у Олежки остались три курса ЛГИТМИКА и пяток эпизодических ролей в пяти картинах.
Зато его визави, Стас был даже и внешне - типичный бандит. Зеленый пиджак. Злачённая цепь. Отключенный за неуплату мобил. Шея, толщиною с фонарный столб. Морда - на кобыле не объедешь. Короче, бандит и бандит. Разве что кровь с клыков не капает.
- Здорово, Мишаня, - приветствует меня Стас неожиданно тонким голосом. - Как сам-то?
- Да так, - неопределенно отвечаю я.
- Бабки принес?
- Понимаешь, Стас, - я делаю изо всех сил печальную морду, - у меня, короче,... проблемы. У меня на дальнюю точку два каких-то жлоба наехало. Два здоровых таких жлоба. На черном "Ниссане".
- Ну? - переспрашивает Стас и заинтересованно шевелит ушами.
- Забили, короче, стрелу.
- Ну?
- Завтра, короче, в три часа дня. Возле памятника.
- Понятно, - кивает коротко стриженой головою Стас. - А что за пацаны?
- А я знаю? Здоровые такие пацаны. На черном "Ниссане"
- Сами что, тоже черные?
-Да нет, вроде... славяне.
- Понятно.
Следует минут пять сосредоточенной тишины. Олежка и Стас мучительно размышляют.
(Они мне надоели, эти два мудака - Олежка и Стас. Завтра в три часа дня я сдам их легавым.)
Первым приходят в себя чуть более башковитый Олежка. Он спрашивает меня своим хорошо поставленным баритоном:
- Стрелка стрелкой, Ми-ша-ня, а бабки - где?
- Бабки? - недоуменно моргаю я.
- Ага, бабки.
- Ну, Олежка, ну, давай до... до завтра. Давай до завтра, а? Сразу же все, короче, четыреста пятьдесят бачков.
- Так, Ми-ша-ня. Какое сегодня число?
- Ну, Олежка, ну, напряг.
- Ми-ша-ня!
- Ну, хорошо, давай разбежимся так: прямо сейчас пятьдесят бачков, а остальные четыреста - завтра.
И я протягиваю ему серо-зелёную бумажку с хмурым анфасом президента Гранта. Олежка неуловимым по быстроте жестом цапает ее и тут же прячет во внутренний карман своей кожанки.
- Хо-ро-шо! - удовлетворенно вздыхает Олежка и его узкое, недоброе лицо на минуту расплывается и становится брезгливо-вальяжным. - Ох, хорошо! - повторяет он. - Вот что хорошо, то хорошо!... Но - Мишаня! - Олежкино лицо вновь становится хищным и властным. - Остальные четыреста баксов ты отдашь нам тоже сейчас.
- ??
- А завтра, - своим то и дело срывающимся на писк тенором поддерживает его Стас, - ты отдашь нам еще четыреста пятьдесят баксов.
- Ка ... ак? - выдыхаю я.
- С этого месяца плата за охрану повышена ровно в два раза. Так решили Старшие.
(Вот те и раз, - опупело думаю я. - Ровно в два раза. Решили Старшие).
- Хорошо, - покорно говорю я вслух. - Решили так решили. Я схожу за деньгами?
Следующие минут пять Олежка и Стас, судя по всему, пребывают в глубоком нокдауне. Я абсолютно уверен, что по их, заранее утвержденному мифическими Старшими плану, я должен сейчас спорить и кричать. Но я не собираюсь ни спорить, ни кричать. Зачем кричать - я ведь на редкость покладистый парень. Мне совершенно не жалко лишних четыреста пятьдесят баксов для таких отличных ребят, как Олежка и Стас.
Итак, минут, как минимум, пять Олежка и Стас пребывают в глубоком моральном нокдауне. Наконец, так и не связав концы с концами, Олежка кричит:
- Ты никуда не пойдешь!
- Почему?
- Потому что ты... - потерянно бормочет он. - Потому, что. Ты. Сейчас. Пойдешь вместе. С нами.
- За... зачем?
- Так. Надо.
- Хорошо, - опять соглашаюсь я, (я со всем соглашаюсь, я просто на редкость покладистый парень). - Хорошо. Договорились. Сейчас я поеду с вами. Только давайте сначала (хорошо, пацаны?) я заскочу за деньгами. Хорошо, - пацаны? Надо ж отдать вам все восемьсот пятьдесят бачков. Все-все восемьсот пятьдесят. Новых. Зеленых... Хрустящих.
- Да... давай, - безвольно шепчет Олежка, (взгляд его блуждает и туманится, он слишком, похоже, наглядно представил все восемьсот пятьдесят бачков). - Да... да-давай...
Но Олежкину самодеятельность тут же на корню пресекает Стас.
- Нет, Мишаня, - твёрдо заявляет он. - Ты. Поедешь. С нами.
- По... почему?
Стас опасливо зыркает куда-то мне за спину и говорит:
- Потому, что сейчас. Мишаня. К тебе. Подойдет. Человек.
Стас трусливо кивает своей огромной, стриженой почти под ноль головой и добавляет.
- Это очень серьезный Человек. Ты с ним. Мишаня. Не спорь.
И здесь из-за моей спины появляется сам Человек. Это очень обыкновенный человек. Можно даже сказать - демонстративно заурядный. Средний рост. Средняя стать. Обычный светло-серый костюм. Чуть вытянутое, абсолютно не запоминающееся лицо со стертыми, словно у медного пятака, чертами. Человек вплотную подходит ко мне и тычет мне чем-то твердым и круглым между лопатками.
- На выход, - тихо шепчет он мне.
Я (хотя и ноги и руки почти и не слушаются меня) подчиняюсь.
Мы идем на выход. У самых дверей кафе стоит забрызганная мелкой коричневой грязью девятка.
Меня заталкивают в ее пропахший табаком и пивом салон, девятка фыркает, выпускает тяжёлое облачко угарного газа и, медленно-медленно набирая ход, едет вдоль Караванной.
Я пытаюсь обернуться и посмотреть назад, но тут же получаю несильный и, в общем, небольный удар в основание черепа. Последствия у этого удара странные - я теряю сознание.
Последнее, что я все-таки успеваю заметить - это круглая морда Прыща, вконец одубевшая от холода. Прыщ держит фиолетовую ладонь козырьком и грустно смотрит нам вслед. Над его головой алеет очередной набрызганный нитрокраской слоган.
Этот загадочный и абсолютно ненужный мне текст я зачем-то успеваю прочесть и запомнить на всю жизнь.
Он гласит:
"Ельциноидам мало золота партии, им и земли скоро будет мало".
Глава III
Он умер в январе, в начале года.
Очнулся я прикованным к батарее. Я лежал на боку, обе руки были пристегнуты наручниками к холодной трубе отопления, а под моим правым, омертвевшим от бесконечного лежания боком, расстилался изодранный мягкий топчан, обитый побелевшим от времени дерматином. Прямо передо мной выгибалась неровным горбом стена, оклеенная желтыми позапрошлогодними газетами.
"Судя по всему, - с каким-то идиотским равнодушием подумал я, - я нахожусь сейчас где-то за городом... Для города вокруг слишком тихо".
Вокруг и, действительно, было очень и очень тихо. Вокруг разбухала густая, словно сметана, типично сельская тишина. Лишь где-то (почти в космическом далеке) еле слышно шелестело радио.
"Циклюю, - машинально прочитал я желтевшее перед самым носом объявление. - Циклюю. Без пыли... Без пы-ли. Мда..." - печально повторил я и погрузился в раздумья о собственном будущем.
Будущее мое обещало очень мало радостного. Мда... Очень и очень мало...
Собственно говоря, сама возможность для меня иметь хоть какое-то будущее оценивалась ровно в тридцать тысяч. Разумеется, долларов. Именно столько эти два малолетних дауна - Олежка и Стас умудрились задолжать Человеку с Не Запоминающимся Лицом и стоявшей за ним безымянной бандитской группировке... Тридцать тысяч. Разумеется, долларов. Таких дурных денег у меня отродясь не бывало.
Тридцать тысяч. Долларов, разумеется, долларов. Ровно столько, пожалуй, стоило все мое дело. Вернее, примерно столько было в него за все эти годы вложено. Продать же мое дело, - если с умом и не торопясь, - можно было где-то тысяч за пятнадцать-двадцать, а ежели же без ума и со спешкой, то тысяч за семь-восемь. Живых же денег было у меня (только не смейся, читатель!) ровно... три с половиной тысячи долларов.
Мамой клянусь, читатель: в толстом зеленом томе "Поэты мира в борьбе за мир" (Москва, ГИХЛ, год издания - 1951) непосредственно вслед за стр. 387, где было напечатано стихотворение начинающего северокорейского поэта Бяк Ин Дюна "Ненависть" (Ненависть к ним // К империалистам Америки // Ненависть к ним // К гиенам, к червям презрения), следующие пятьдесят шесть страниц были частично вырезаны и в образовавшуюся узкую щель были вложены 35 купюр по 100 долларов США. Вот и все мои деньги.
Хочешь, читатель, верь, а, хочешь, - проверь.
Что я еще мог продать? Отдельной квартиры у меня (только не смейся, читатель!) не было, а имевшаяся лично у меня жилплощадь вместе со всем скопившимся в ней барахлом стоила тысяч, в лучшем случае, семь.
Вот и все мои деньги. Десять тысяч не достает. А за десять тысяч Олежка и Стас и родную, извините, мать на бутерброды покрошат.
Так что будущее мое ... было будущим на редкость ясным и определенным. Меня будут пытать, все, что возможно, выжмут, а потом ... потом меня, надо полагать, убьют.
Правда, один (кро-о-ошечный!) шанс у меня все-таки был. Он заключался в том ...
Зашуршали шаги. Тихо шоркнула дверь. Шелест шагов в тишине постепенно усилился и стал негромким, отчетливым топаньем. Топанье нарастало, становилось все отчетливей и отчетливей, все громче, громче и громче, и, наконец, обозначилось в темноте в виде тонкого, смутно очерченного силуэта.
Силуэт приблизился, вошел в тесный и желтый параллелепипед света, окружавший тусклое круглое бра, висевшее на стене, и медленно-медленно обернул ко мне мертвенно-бледное лицо давешнего Человека.
- Ну, - сказал Человек голосом тихим и совершенно бесцветным, - ты решил, Михаил?
- Что я ... могу решить? - запинаясь, ответил я. - Таких денег у меня ... нету.
- Верю, - кивнул головой Человек. - Но ведь выбора тоже нет, Михаил. Либо найдешь тридцать тысяч, либо тебе не жить. Любишь жить, Михаил?
- Лю ... блю.
- Так найди, если любишь. Твои бычки говорят, что у тебя денег мно-ого. Мда ... Быч-ки ...
Человек осуждающе покачал головой.
- Бедный ты парень, Михаил. Бедный. Не ту крышу ты себе подобрал. Нет. Не ту. Попала в блудняк твоя крыша. Попали они, а расплачиваться тебе. Несправедливо?
Я промолчал.
- Да, конечно же, несправедливо. Но ты денежки, Михаил, все равно найди. А то я ведь тебя убью. Я, Михаил, человека могу убить тысяч за восемь. А за тридцать тысяч я тебя четыре раза убью. Четыре раза подряд умирать очень больно. Это правда, Михаил.
Слово очень было единственным словом, которое он хотя бы чуть-чуть окрасил голосом. Всё отступая и отступая в темноту, Человек монотонно бубнил.
- Ты сутки подумай, Михаил. Сутки. Ровно. Сутки подумай, а потом я к тебе зайду. И мы поговорим. Не бойся, Михаил, по-хорошему. Сперва по-хорошему, а потом уже зависит от тебя, Михаил. Ты только не обижайся. А то я тебя убью. Ты только не обижайся. Ты сам пойми...
Шоркнула дверь и шаги в коридоре затихли. Я облегченно перевел дух и прижался носом к теплой стене.
Итак, один шанс у меня все-таки был. Крошечный, чисто теоретический.
Стас (я знаю Стаса) завтра о-бя-за-тель-но придет на стрелку. Олежка мог бы продинамить стрелу, а Стас нет, он - мужик деловой. Итак, завтра в три часа дня Стас обязательно пойдет на стрелу и там, на стрелке, его обязательно повяжет майор Черновил. Нет, все сорвалось и никаких улик у него на Стаса не будет, но я знаю майора: все, что он видит - он цапает. А, зацапав Стаса, он его, без вариантов, расколет. Майор (я знаю майора) раскалывал и не таких, а Стас психологически человек, прямо скажем, несильный и к тому же с ахиллесовой пяткой - страшно боится тюрьмы. (Суетливый страх тюрьмы то и дело всплывал у Стаса почти что в любом разговоре.). Итак, товарищ майор его, так или иначе, расколет и вот здесь начнётся самое, пардон, интересное: расколет он его до донышка или, все ж таки - нет? Т. е. выдаст ему Стас путь-дорогу ко мне или все-таки скроет? Или, если чуть-чуть иначе переформулировать тот же самый вопрос: кто в данный конкретный момент допроса вызовет в робкой душе Стаса больше ужаса - бравый майор Черновил или только что покинувший меня Человек? Оба, надо это сразу признать, большие мастера поселять в человеческих душах страх.
Исход их поединка: пятьдесят на пятьдесят.
Итак ... итак, господа, меня может спасти совпадение трех достаточно вероятных событий (приход Стаса на стрелку, то, что его там повяжет майор Черновил и то, что товарищ майор его расколет) с одним полувероятным (товарищ майор напугает его сильней, чем уже успел напугать только что вышедший от меня Человек).
Я перевернулся на спину.
Общая вероятность ... общая вероятность ... черт, калькулятора нет ... (0,9)3 х 0,5 ... 0,81 х 0,9 х 0,5 ... 0,729 х 0,5 ... общая вероятность где-то 36%.
36% - за жизнь.
64% - за смерть.
Теория вероятности ЯВНО на стороне смерти.
36% - за жизнь.
64% - за смерть.
Не знаю, как у тебя, читатель, а у меня и девяносто девять процентов сбываются через раз, а уж тридцать-то шесть ... здесь и вообще говорить не о чем.
- Жаль, - опять перекантовавшись с боку на бок, подумал я, - чертовски жаль, что я не герой романа, а - живой человек. Будь я героем романа, - пухлого, захватанного сотнями рук детектива в цветастой обложке, то для полного и безусловного спасения мне бы хватило процентов пять-шесть ... Да что там пять-шесть, - и полпроцента хватило бы. Героя романа ни один, даже самый кровожадный и глупый автор не станет убивать в самой первой главе.
"Хорошо бы, - в конец разомлев, размечтался я, - хорошо бы как-нибудь эдак (вместе с этим уродливым драным диваном) взять бы и перекочевать в какой-нибудь, ска-ажем, рома-а-ан ... Эге-ге-гей! - мысленно возопил я, - Александра Маринина, Сергей свет Доценко и ты, (прости, не помню твоей фамилии) гениальный автор сериала "Менты!" Простите меня, дурака, что я всю свою жизнь смеялся над вами и никогда не читал ваших книг. Простите и ... возьмите в какой-нибудь самый плохонький, самый непопулярный, самый наспех написанный вами роман! Возьмите и - сохраните мне жизнь. А? Одно касание клавиатуры компьютера, один-единственный взмах ваших сильных и мудрых, намертво намозоленных на детективном творчестве рук и сюда густой толпой ворвутся Крутой, Хромой, Кривой и Бешеный, а также сверх-супер-сыщица Дуня Кулакова, ворвутся, замочат практически всех (кроме меня) и сохранят мою ЖИЗНЬ!
"Эге-ге-гей! - продолжал мысленно надрываться я. - Александра Маринина, Сергей свет Доценко и ты, (прости, не помню твоей фамилии) гениальный автор сериала "Менты!" Дорогие товарищи! Сохраните мне жизнь.
Могильная тишина была мне ответом.
Молчала Александра Маринина, молчал Сергей свет Доценко, молчал анонимный автор сериала "Менты". Молчали Крутой, Кривой, Хромой и Бешеный. Молчала сверх-супер-сыщица Дуня Кулакова. Мне не на кого было рассчитывать, кроме себя.
А что я мог сделать один, господа? Покрепче стиснуть зубы, когда мне засунут паяльник в жопу?
(продолжение текста можно прочесть на домашней странице автора: www.metts.spb.ru )