Летящий кувырком, задохнувшийся, спотыкающийся день в безымянном городе. Город изрезан плоскими лабиринтами из расплавленного асфальта, нашпигован стеклом и бетоном, оглушен воспаленными сиренами пожарников, расчесан до крови возней двуногих насекомых, - проносится перед глазами, полоса за полосой, Вольво, Фиаты, Хонды, пара удивленных брезгливых лимузинов - им тут не место! - обрывки газет, раздавленные картонные стаканы с осточертевшим зеленым клеймом, вездесущий "старбакс", и как же все надоело... Из года в год одно и то же - парковка, полупустой автобус, цепь подземных переходов, бешеный перекресток с пятью светофорами, двойной эспресо на ходу - а потом блаженная прохлада зеркальной крепости, битком набитой сотами серых кубиков из ДСП, - вот и он, родимый офис, горел бы ты огнем, - похоронное гудение кондиционеров, искусственный воздух обжигает, сушит губы, электризует волосы, - все это изучено в профиль, анфас и наощупь, так, что они давно уже ходят вслепую. Он читает газету, а она слушает радио, неважно, какая станция - на чем затормозит автопоиск допотопного приемника, то и слушает. Два раза в день они пересекаются - в обеденный перерыв и вечером, после работы, - летят наперерез в толпе таких же загнанных человеческих подобий, приминая жесткими подошвами податливый млеющий асфальт хищного перекрестка с пятью светофорами, и не видят друг друга. Они уже выросли из возраста, в котором замечаешь людей. Иногда, редко-редко, что-то тускло отражается в невидящих, выцветших от неона глазах, - мигнет и тут же растает, как снежинка на конце сигареты - "ну и шпильки", думает он, не отрываясь от передовицы, - "куда прешь не глядя!" - номинально злится она, задев газету напряженным плечом. Две суетливые фигурки в стильной корпоративной спецовке, два безликих солдата муравьиной армии, два бездонных одиночества, захлебнувшихся собственной памятью, два ходячих саркофага - газета и наушники, и никому из них никогда не придет голову однажды поднять глаза. И это, наверное, правильно.
Лет через пять кому-то - а, может, им обоим, - удастся обмануть себя и купить по случаю небольшую иллюзию семейного счастья - не беда, что не с первых рук и слегка поношенную, прорехи легко зашпаклевать, подкрасить где надо, покрыть лаком, натереть бархоткой - глядишь, и засверкает, как новая... Это мудрая инвестиция, очень скоро она принесет первые плоды в виде теплых писклявых комочков живой плоти и утомленного осознания - наконец-то! - смысла жизни. А потом они снова встретятся в каком-нибудь парке, или на пляже, или в магазине детской одежды, - и, возможно, в этот день они наконец узнают друг друга. Она растерянно попятится и застынет, как на краю пропасти, упрется неподвижными погасшими глазами в его неброский галстук - и ничего не почувствует, а ребенок, капризничая и хныча, потянет ее за руку. Наваждение рассеется, лопнет невидимая нить, время покатится себе дальше, - она вздрогнет, раздраженно тряхнет головой, подхватит маленького зареванного эгоиста на руки и пойдет, спокойная и немного сердитая, размеренным шагом, в темпе невсполошенного памятью сердцебиения. А он... он, наверное, попытается догнать ее, но на полпути поймет, что ничего не сможет ей сказать, и вслух обругает себя мудаком. Они разойдутся по домам, и она не заплачет, а он не полезет в холодильник за спасительной бутылкой, - разве что снисходительно улыбнется гниловатой жизненной иронии и подумает о том, как легко было бы все изменить. А она, услышав его мысли в последний раз, покачает головой и молча ответит ему, что менять уже давно нечего. И что это, в сущности, тоже правильно.