Ера Михаил : другие произведения.

Бесноватость по протекции, или В тихом омуте

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Тут что-то о единстве и борьбе противоположностей внутри одного господина


  

Бесноватость по протекции, или В тихом омуте

  
   Антон Евгеньевич Надломов, губернский секретарь, воротился домой еще до полночи немного во хмелю. Действительный статский советник Тулупов праздновал юбилей. Дождавшись катания на санях, Надломов, как это за ним водится, сбежал, сославшись на плохое самочувствие. Вовсе не пойти было нельзя. Во-первых, Тулупов - это не хухры-мухры, а величина! К тому же он персона непосредственно начальствующая - благодетель, равно отец родной. Во-вторых, Полина Дмитриевна, племянница Тулупова, в такие вечера романсы исполняет. Поет она бесподобно. Очень хотелось Антону Евгеньевичу послушать. И полюбоваться ею. В-третьих, что скажут в обществе? Что Надломов подлец, не проявил уважения, даже в гостевой книге не удосужился пару слов черкнуть; что мерзавцу за это и руки подавать не стоит? Нет, такое непозволительно и вовсе невозможно.
  
   В передней стоял смрад, от кухни несло жареным гусем с капустой и яблоками. Лакей встретил Надломова нерасторопно, сам выглядел заспанным и измятым, наверняка дышал перегаром: шапку и шинель принимал, а рожу-то, шельмец, воротил.
  
   Надломов от ужина отказался, выпил огуречного рассолу и сразу поднялся в комнату, где, взяв со стены гитару, улегся на диване как был - в кителе, в брюках. Лишь удавку-бабочку распустил да крючок на стойке сорочки расстегнул. На душе и во рту у Антона Евгеньевича было одинаково мерзко, будто и там, и там одна и та же кошка нагадила.
  
   Какая же у нас жизнь несовершенная, - перебирая струны, думал Надломов. - Какая же она неправильная и вся эдакая шиворот навыворот. Вот, взять, хотя бы Телепкина - лентяй, бестолочь, позер, но ведь едва ли не все заграницы объездил, видел такое, что не каждому в этой жизни выпадает. А за что ему такие блага? За то, что в обществе он человек известный, знает что сказать, кому и когда услужить, а кому и поклониться. Пусть не по рангу иной раз, но от избытка уважения никто же не отказывается, да и лестное слово о себе услышать всякому приятно. Выходит, Телепкин - человек умудренный, хоть и бессовестный.
   Надломов так не умел. Не мог он, к примеру, к сморщенной старухе Сомовой вот так запросто подойти и сказать, что она - само совершенство. Это же чистейшая ложь. Надломов на дух вранья не переносил. А вот перед Полиной Дмитриевной он робел, покрывался пурпурными пятнами и готов был сквозь землю провалиться. Да и не только перед ней...
   Зато пройдоха Телепкин с легкостью называл Сомову "блистательной принцессой", и та принимала это, как должное, и сияла, и пожирала глазами молодого льстеца. А ведь Телепкин мошенничал потому лишь, что Сомова состоит в дальнем родстве с Тулуповым, во власти коего одобрить очередной зарубежный вояж. И эту бестолочь, этого Телепкина, снова командируют в Париж, Берлин, Прагу, Вену, Лондон, или еще бог весть куда, а он, умный и порядочный Надломов, снова останется в Москве или, и того хуже, поедет с инспекцией в какую-нибудь богом забытую тмутаракань.
  
   - Завидуешь? - раздался вдруг чей-то мягкий баритон. - Нехорошо сие, Антон Евгенич.
   Надломов аж вскочил с дивана от неожиданности, схватил лампу.
   Оказалось, что в креслах по обе стороны от его недавнего ложа сидят, нога на ногу, двое мужчин, как две капли воды похожие на самого Надломова, в таких же мундирах с такими же петлицами.
   - Вы кто, господа?! - спросил, заикаясь, Надломов. - Как вы вошли без доклада?!
   Гости переглянулись.
   - А мы, Антон Евгенич, вместе с тобой вошли. Мы с некоторых пор всюду с тобой ходим, - ответил тот же, что минутой раньше пристыдил Надломова и тем раскрыл свое присутствие.
   Объяснение Антона Евгеньевича не удовлетворило, а бестактность незваных гостей и вовсе казалась возмутительной. Он перевел взгляд на второго, дожидаясь более вразумительного ответа.
   - Тебе нечего нас стыдиться и следовать условностям в общении с нами, - не замедлил пояснить второй все тем же мягким баритоном. - Мы - это ты, твое внутреннее содержание, твоя, с позволения сказать, машина противоречий. Существа мы безобидные и даже бестелесные. Изволь, проверь. Огрей меня по голове чем-нибудь. Попробуй, не страшись! От осознания сего факта тебе полегчает, и общение наше скорее в русло обыденности войдет.
   Надломов махнул лампой, желая стукнуть нахала по лицу, коли тот сам напрашивается, да только препятствия рука не встретила. Антон Евгеньевич слегка опешил, однако успел подумать здраво, что поступал опрометчиво, что лучше бы было этого типа гитарой треснуть: будь перед ним обычный человек, то керосин бы из лампы выплеснулся и непременно вспыхнул, поджег бы дом.
   Вернув от греха лампу на крючок и гитару на стену, Надломов уселся на диван, обхватил голову руками и зашептал, едва не плача:
   - Все, сгубил свою жизнь окончательно, совсем обезумел! Права была маменька, царствие ей небесное, когда говорила - ты, Антоша, меньше размышляй да больше делай, а то ум за разум зайдет. Вот и подтвердились маменькины опасения, вот и мозги набекрень!
   - Не кручинься, Антон Евгенич, - сочувственно заговорил тот, что находился справа - "первый". - Вот они - мы, раздельно сидим, друг за дружку заходить не собираемся. Это я к тому, что мы и есть твой ум и разум, твоя честь и совесть, и так далее по списку.
   - И что вам от меня надобно? - несмело выглянув из-под руки, спросил Надломов.
   - Да, нам, собственно, ничего не надо. Тебе надо! - пожал плечами "первый".
   - И чего же, по-вашему, мне надо? - снова выглянув из убежища рук, поинтересовался Надломов у "второго", посчитав, что у того ответы выходят проще и доходчивей.
   - Ну, так сам же знаешь - не хуже других быть. Потом карьеры тебе надобно, поездок за границу, чтобы в обществе байками о похождениях женщин очаровывать, жениться тебе надо...
   - Выгодно жениться! - вставил "первый".
   - На ком же, позволь спросить? - хмыкнул "второй".
   - Да хоть на Рябоконихе!
   - Я вам, господа, - не выдержал Надломов, - прямо скажу: Рябокони хоть и приданое большое дают, но Дарья мне, мягко говоря, не мила. Так что увольте от такой партии!
   - Да, Дарья, не из красавиц, - согласился "второй". - Впрочем, горб любую не украсит.
   - Но, ведь умна, начитана! Рукодельница, опять-таки!.. - настаивал "первый".
  
   Слово за слово, в спорах о достоинствах и недостатках знакомых барышень на выданье Надломов освоился в компании "Ума" и "Разума", примирился с мыслью о сумасшествии, даже нашел свое состояние забавным и полезным.
   Дойдя же по очередности до Полины Дмитриевны, племянницы Тулупова, Надломов вздохнул печально, и обсуждать эту девицу наотрез отказался. Гости настаивать не стали, потому от женщин решили перейти к делам служебным. Перемыли косточки всех коллег Надломова, прошлись по моральным качествам Телепкина, Сомовой и, шепотом, самого Тулупова. После придумали план действий, поставили на голосование и приняли единогласно - найти повод и напомнить Тулупову, что Телепкин в разряде последние месяцы дохаживает, что повышение по выслуге тому в спину дышит, а замены ему в связях с заграницей нет, что чревато! На том и расстались. Надломов перешел в спальню, укутался с головой в одеяло и заснул быстро.
  
  
   План сработал. В Варшаве были проездом, красот не лицезрели: много ли разглядишь, выйдя на полчаса на перрон? Телепкин тут же купил с десяток карточек с видами города и еще какие-то бестолковые копеечные вещицы. На том и успокоился, беготню по вокзалу прекратил; окликнул разносчика пива, сделал запас, а дальше лишь прохаживался взад-вперед около вагона. Наконец, наставнически бросил Надломову:
   - Вы, Антон Евгенич, не скупились бы и тоже карточек приобрели. Им грош цена, а в обществе они вас возвысят. Оговорюсь, однако - если сами сумеете себя подать! А это, скажу я вам, наука почище алгебры с тригонометрией вместе взятых!
   Зачем, думал Телепкин, мне эти карточки сдались? Такие безделицы и в Москве на каждом углу продают; однако же, прислушался, скорее чтоб коллега не приставал, потратился на одну.
  
   Тут следует пояснить, что Ум и Разум (Первый и Второй, если угодно их так величать) прилюдно пред очами Надломова поклялись не появляться. Ведь не приведи господь постороннему человеку их разговоры услышать, сколь ни одухотворенными те бы не были, на карьере Надломова можно сразу ставить жирный крест. Обещание бестелесные компаньоны держали, вели себя смирно, всю дорогу помалкивали.
  
   В Познани история повторилась с той лишь разницей, что карточек Телепкин купил меньше, а кислому пиву предпочел омерзительную польскую водку.
  
   Берлин встретил гостей неприветливо - моросил дождь, снег кое-где еще напоминал о себе, но не чистотой, а грязным киселем и кучками неприглядного вида кашицы в укромных местах.
   Пока извозчиком добирались до места, Надломов вертел головой, с любопытством разглядывал чудаковатые улицы с рядами невзрачных домов, налепленных один подле другого безо всякого просвета. Постройки будто подпирали друг дружку, не давая упасть. Одна выше, другая ниже, какая чуть выступает вперед, а иная пятится. Надломову казалось, что все эти строения находятся в постоянном движении, и каждое норовит вытолкнуть соседа из общей шеренги, чтобы, наконец, вздохнуть свободно. Вспомнилась Антону Евгеньевичу и байка о том, что немцы всякий дом начинают с крыши. И впрямь, взглянув на темные деревянные брусья, крест-накрест пересекающие стены, представлялась такая картина закладки: на здоровенные дубовые козлы ставится и покрывается черепицей крыша, а уж после возводятся перегородки.
   На глаза попадались и памятники. Незнакомые хмурые вельможи, отлитые в бронзе, замерли на таких же мрачных, как и все вокруг, постаментах. Время, голуби и непогода покрыли бронзовые головы и плечи патиной, белыми кляксами помета и зелеными оксидными подтеками, отчего благородные мужи казались уже не величественными, а скорее усталыми и сердитыми.
  
   Первое впечатление от Берлина сложилось у Надломова не самое благоприятное и уж слишком не оправдывало ожиданий. Антону Евгеньевичу доводилось слышать рассказы о европейских похождениях Телепкина. По байкам тем не только Берлин, но и все европейские столицы являли собой некий недостижимый идеал, до коего ни Первопрестольной, ни Санкт-Петербургу никогда не дорасти. На деле же выходило разочарование: ничего тут из ряда вон - слякотно, уныло, зябко.
  
   Комнатка в гостинице оказалась под стать городу и климату - маленькая, неказистая и сырая. Благо, чистая. Скудная обстановка собрала панцирную кровать, тумбовый стол, гобеленовый стул с высокой спинкой и плательный шкафчик с зеркалом на дверце. Что-то дополнительное просто не влезло бы в эту конуру. Цена за проживание и порцион, между тем, схожим аскетизмом не отличалась.
   - Казна платит, Антон Евгенич! - подбадривал Телепкин, но Надломову отчего-то все равно было жаль даже казенных денег.
   - Во Мценске, Максим Яковлич, на ту же сумму я арендовал особняк с прислугой, а как кормили!.. Простите, но эта местная Sauerkraut только под водку хороша, а от ErbsenpЭree нормального человека обычно пучит. Schmorfleisch не угрызешь, это же натуральная подошва! Как по мне, так единственным утешением служит Bier und Wurst.
   - Да вы гурман, голубчик! - хмыкнул Телепкин и, насвистывая какой-то военный марш, удалился. Однако не прошло и минуты, как он снова возник у дверей комнаты Надломова с карандашом и тетрадкой в руках.
   - Я, понятное дело, - начал Телепкин, - по заграницам-то часто езжу, но вот незадача - то во Францию, то в Италию, то в Британию. Не то, чтобы я совсем в языках слаб, но их много, а я, знаете ли, один. Вы бы, Антон Евгенич, черкнули бы для меня в тетрадочке нашими буквами здешние названия этой самой квашни да гороха. Так вы их лихо выговаривали!
   - Неужто вы это в ресторации заказывать собрались, Максим Яковлич? - удивился Надломов.
   - Боже упаси! - улыбнулся Телепкин. - Просто, вы же знаете, у нас в обществе по-французски принято что-нибудь эдакое сказануть, а тут такая, с позволения сказать, экзотика! А уж как эту экзотику применить, при каких обстоятельствах в разговор ввернуть, то не извольте беспокоиться.
  
  
   - Что скажете, господа? - произнес Надломов, когда Телепкин, наконец, оставил его в покое.
   - Оно, конечно, театр с вешалки начинается, но давайте хотя бы первого акта дождемся, - тут же отозвался кто-то из бестелесных компаньонов.
   - Зря ты, Антон Евгенич, этому прохвосту о Мценске рассказал, - следом вздохнул второй.
   Надломов не знал, кто из компаньонов Ум, а кто Разум, кто из них Первый, а кто Второй. Оба они на одно лицо, одеты одинаково, голоса и интонации тоже одни. Они, аки "двое из ларца" - поди тут разберись, кто есть кто. Впрочем, острой необходимости различать собеседников у Надломова не возникало. Общались они панибратски, и это устраивало все стороны.
   - Отчего же? - удивился Надломов.
   - Ты видел, как у него глаза загорелись? Зависть - это, братец мой, дело не всегда хорошее! А ведь позавидовал, шельма!
   - Чему же тут завидовать?! - снова недоумевал Надломов.
   - Ты, Антон Евгенич, в Мценск кем ездил? Ревизором! А этот хлыщ либо просителем, либо посредником по миру скитается. Разницу уловил? - вмешался в разговор другой компаньон.
   - Мнда, - невесело причмокнул Надломов. Разница, действительно, была очевидна: в Мценске пред ревизором стелились, угождали всячески лишь для того, чтобы тот актировал "правильно". К слову сказать, поблажек не дождались. - Так что же, получается, зря мы эту заграницу устраивали? Отказались от лучшего в пользу вздорных фантазий?
   - Нет, не зря! - сходу осадил "один из". - Тебе, Антон Евгенич, в общем и целом что сейчас надобно?
   - Ну, так с давешних разговоров ничего не поменялось. То же и надо.
   - А опыта ведь у тебя нет, - загнул один, а следом и второй палец компаньон: - известности в обществе тоже нет. Как же ты сможешь жениться, коли рядом с барышней робеешь да краснеешь, темы для беседы не находишь, а то и вовсе дара речи лишаешься?
   - Так чем же ему Берлин поможет, коли таким на свет уродился? Не проще ли сваху для этого дела позвать? - усомнился "другой".
   - Нет, постойте, постойте! - отмахнулся от "другого" Надломов. - Дело ведь говорит! Сваха само собой понадобится, а от алтаря и до тризны краснеть да робеть негоже. Вот только с этим, братцы мои, у меня совсем плохо. Надобно нам придумывать некий ход.
  
  
   Дела служебные до некоторой поры продвигались споро, но как дошло до высочайшего визирования достигнутого согласия, тут-то и началась до боли знакомая по собственному департаменту волокита.
   Спустя неделю Надломов, так и не привыкший к сырости, простыл и слег. Случилась эта неприятность после того, как взбалмошный Телепкин нанял некого фотографа, и они втроем таскались по всему Берлину, позируя то у Рейхстага, то у театра, то у университета. Духота сменялась сквозняками, и ближе к вечеру Антон Евгеньевич почувствовал слабость и жар. Тут же вызвали доктора. Явился тот быстро: низенький, толстенький, в тесноватой тройке, с саквояжем в одной руке и тростью красного дерева в другой. Проведя над Надломовым ряд манипуляций, доктор запретил больному подниматься с постели, прописал пить пилюли строго по графику и сообщил, что пришлет помощницу, чтобы та на ночь поставила Антону Евгеньевичу укол.
  
   Укутавшись в одеяло, изрядно пропотев, так и не согревшись, Надломов промучился еще около полутора часов до появления худенькой, скуластой, больше похожей на юного гардемарина, фрейлейн. Звали ее так же, как и няню-бонну Надломова - Мартой. Ее тонкие белые пальчики с острыми ноготками легко управлялись со склянками.
   - Повернитесь, - сказала Марта, отпуская легкие щелчки шприцу.
   - Зачем? - с подозрением осведомился Антон Евгеньевич.
   - Укол полагается ставить внутримышечно, то есть в ягодицу, - без доли смущения, выговорила Марта.
   До сих пор уколы Надломову никто никогда не ставил. Он, конечно, знал, как это выглядит, и какое место обычно страдает, оттого и недоумевал - как же он сможет, посмеет, не сгорев со стыда, подставить голый зад этой молоденькой немке.
   - А это обязательно?
   - Доктор сказал, да. Чтобы сбить температуру. Поворачивайтесь.
   - А в другое место нельзя? - с надеждой выговорил Надломов.
   Улыбка пробежала по скуластому лицу Марты.
   - Ах, вот в чем дело! - с насмешкой сказала она. - Нет, только туда!
   Надломову показалось, что фрейлейн пошла на принцип, и ему придется повиноваться ради собственного здоровья. Антон Евгеньевич стиснул зубы, зажмурился и, повернувшись набок, вовсе уткнулся лицом в подушку.
   - Все! - в голосе Марты звенели победные нотки, или Надломову это только показалось. - Можете поворачиваться.
   Антон Евгеньевич прислушался к себе. Укола он почти не почувствовал, но в ягодице теперь ощущалось некоторое жжение. Что касается ожидаемого срама, то он, к удивлению, отсутствовал вовсе. Немка, как ни в чем не бывало, занималась своими делами: складывала склянки сначала в блестящую прямоугольную кастрюльку, после в кожаный саквояж.
   Уходить Марта не торопилась. Видно, доктор поручил ей дождаться действия препарата.
   - Этот укол для вас первый? - спросила Марта, скорее, чтобы скоротать время.
   - Да, - смущаясь, признался Надломов.
   - Какие впечатления?
   - Не слишком приятные.
   - В России не делают уколов?
   - Отчего же, делают.
   Марта вздохнула.
   Разговор не клеился, Надломов это понимал, но выдавить из себя больше, чем требовалось для ясного ответа, как обычно, не мог.
   - А это правда, что в России медведи по улицам ходят? - похоже, Марта не теряла надежды разговорить робкого красавчика.
   - Глупости, вздорные выдумки! - хмыкнул Надломов. - Никакие медведи по нашим улицам не ходят! С чего бы им по улицам ходить? Город, поди - не зоосад.
   Марта лишь пожала плечами.
   - Вам уже лучше? - деловито спросила она.
   - Пожалуй, да, - кивнул Надломов, рассчитывая на скорое избавление от предмета собственной робости.
   - Ну, тогда я пойду. Выздоравливайте.
  
  
   - Нет, он совершенно, абсолютно безнадежен! - услышал Надломов раздраженный голос одного из компаньонов, когда остался в одиночестве.
   - Я так не считаю, - возразил "другой". - Не стоит его торопить. Кое-какие подвижки у нас все же есть.
   - Велики подвижки - задницу для укола подставить!
   - Не для, а перед кем! - уточнил "другой".
   Надломов было хотел вклиниться в разговор, но вдруг передумал, решил послушать о себе со стороны: компаньоны, как будто, не догадывались, что он их сейчас слышит.
   - Вздор! Он прямой, аки те рельсы, которые приехал контрактовать! Он же закоренелый сухарь!
   - Он просто не умеет чуточку приврать, не понимает...
   - Совершенно не способен! А кому нужна эта его правда? Кому от нее лучше стало, светлее, радостнее? Скажи он этой немке, что на Арбате медведей на поводках выгуливают, что скоморохи в ушанках да с балалайками повсюду веселят публику, что водка льется рекой, и она была бы в восторге! Она бы излучала счастье, и сама наговорила бы такого, что даже их барон Мюнхгаузен восхитился бы!
   - А там, глядишь, и интрижка завязалась бы - маленький командировочный романчик, - в это раз даже "другой" согласился с доводами.
   - А если и нет, то не велика беда - встретились, расстались, но память сохранила бы приятное общение, а не то, что теперь. Простота хуже воровства! Тюфяк!
   - Ему бы надо дать почувствовать дух авантюризма, научить ловить невидимую нить большой игры! Но как?
   - Все! Довольно! - вспылил-таки Надломов. - Я больше не желаю этого слушать! Да, как вы можете, господа, как смеете?! Какая бестактность! Какая низость! Как это подло с вашей стороны, как мерзко! Уходите немедленно! Уходите, уходите!..
   Надломов подскочил в постели. Руки его тряслись, лицо раскраснелось, глаза пылали гневом и обидой.
   - Ступайте прочь, уходите!.. - твердил он, ища взглядом и не находя компаньонов. - Ушли, ушли...
  
  
   - Антон Евгенич, голубчик, что с вами?! - Телепкин ворвался в комнату. - У вас жар?! Вы бредили! Послать ли за доктором?
   - Доктор тут не поможет, - едва слышно выговорил Надломов, но тут же спохватился и произнес уже громко: - Пустое, Максим Яковлич, пустое. Все уж закончилось, прошло. Полегчало мне. Спасибо вам за заботу, братец мой.
   Телепкин присел на стул подле больного.
   - Я, Антон Евгенич, за собой вину чувствую, - тихо сказал Телепкин. - Скажите, друг мой, что бы я мог сделать для вас, чем бы мог загладить?
   - Полноте, Максим Яковлич. Пустяки. Обычная простуда. Не терзайте себя бога ради.
   - Да вы не смущайтесь, Антон Евгенич. Если надобно что, так вы только скажите - мол, достань, брат Телепкин, мне что-нибудь эдакое! Телепкин весь Берлин вверх дном перевернет, а добудет!
   Надломов в который уже раз удивился легкости, с коей Телепкин ведет беседу. Говорит же, бестия, заведомую ложь, глупость, а ведь слушать приятно, не то, что давеча от компаньонов.
   - Скажите лучше, братец мой, известен ли вам некий германский барон Мюнхгаузен?
   - Как же, читал-с! - воскликнул Телепкин. - Весьма забавный персонаж!
   - Так он писатель?
   - А шут его ведает! Я в этих тонкостях не сведущ, знаете ли - как на духу сознаюсь.
   - Не могли бы вы мне какую-нибудь его книжку достать? Можно в оригинале. А то ведь, сами понимаете, скучно вот так в потолок смотреть целыми днями.
   - Непременно добуду. Завтра же!
  
  
   Телепкин книгу принес. Причем русское издание. Не новую, но в состоянии приличном: в газету заботливо обернута. Сказал, что у некого Коровина из консульства позаимствовал. С отдачей: сие произнес с усилением, дабы Надломов случаем нигде не промотал.
   Антон Евгеньевич прочел страницу, недовольно поморщился, произнес негодуя:
   - Это же надо так безбожно врать! Черти что! Чепуха какая-то!
   Он уже хотел отбросить вздорную книжку на стол, но взгляд его случайно коснулся потолка, и Надломов вспомнил, что все трещинки и бугорки по всему объему этой конуры он давно изучил. Книжка же, хоть и откровенно глупая, все же таила в себе неизвестность.
   Минуты через три Антон Евгеньевич снова раздраженно хмыкнул, послюнявил палец и перелистнул страницу.
   Спустя еще пять минут он высказался уже не так сердито:
   - Сплошные враки. Однако же нарочитые. Для чего такое сочиняют, ума не приложу.
   Прошло еще столько же времени, и Надломов впервые улыбнулся. Дальше - больше. Через полчаса он уже хохотал и восклицал:
   - Ну, ты, братец мой, загнул! Ах, загнул!
  
  
   Лишь захлопнув книгу, Надломов обнаружил, что компаньоны его находятся в комнате. Один расселся на стуле, другой встал у двери, оба заложили руку за руку и ухмылялись. Гнева по отношению к незваным гостям Надломов уже не испытывал, но неприязнь осталась. Дружеские их отношения казались непоправимо испорченными. Антон Евгеньевич понимал, что вызывать на дуэль бестелесных хамов - это полная бессмыслица, даже прогнать их силой взашей - на практике вряд ли осуществимо.
   Лучше не общаться с ними вовсе, объявить бойкот, - подумал Надломов, - и снова уткнулся в книгу. Однако сосредоточиться на чтении больше не удавалось.
   - Господа, - все же не вытерпел Надломов, - вы мешаете мне читать, отвлекаете внимание. Я попросил бы вас удалиться. Ваша бестактность отвратительна. Вы мне противны, господа.
   - Ты не можешь не признать, что наша критика была обоснована, и она подвигла тебя к размышлениям. Вот, ты даже Мюнхгаузена читаешь, - заговорил тот, что расселся на стуле.
   - Да, - добавил другой, - это, пожалуй, вышло немного жестоко с нашей стороны, но, разве к истине проложен рельсовый путь? Нет, Антон Евгенич, лишь пройдя по дороге разочарований по ухабам проб и ошибок, преодолев болото заблуждений, можно достичь цели.
   - Отвяжитесь от меня со своей, так называемой, критикой, с поучениями. Уходите, - закончив фразу, Надломов осознал, что говорил он уже в пустоту. Компаньоны исчезли еще до того, как он раскрыл рот.
   Приходят, когда вздумается, уходят, когда пожелают, - думал Надломов. - Наверняка, негодяи, врут, что они - это я, мое сумасшествие, и меня врать склоняют. Впрочем, этот... - Антон Евгеньевич заглянул в книгу, - Рудольф Эрих Распе довольно приятный враль. Отчего так - не пойму.
  
  
   Надломов провалялся в постели еще около недели, прочел несколько книг, коими его снабжал Телепкин, и с удивлением вывел для себя две разновидности лжи. Первая, корыстная, направленная во зло, казалась грязной до такой степени, что Антон Евгеньевич искал, обо что бы вытереть руки. Вторая была безобидной, иногда ветреной, порой взбалмошной, а чаще слегка возвышающей над суетностью бытия. Против этой Надломов, как оказалось, ничего не имел. Он даже удивился тому, что прежде недолюбливал Телепкина за его склонность приукрасить, насочинять небылиц, а когда вскрылись враки о загранице, и вовсе едва ли не возненавидел коллегу. Максим Яковлич, между тем, оказался вполне приличным человеком, и не его вина, что сам Надломов был таким простаком. Теперь же Антон Евгеньевич ощутил в себе силу знаний, и ему не терпелось применить ее на практике. Однако когда Телепкин вручил коллеге конверт, в коем находилось именное приглашение на прием в русском дворянском доме при посольстве, решимость Надломова вмиг улетучилась.
  
   Следует пояснить, что все науки, полагающиеся дворянину, включая множество танцевальных па, Антон Евгеньевич освоил еще в отрочестве. Бонна Марта вложила в воспитанника много больше, чем то полагалось за довольно скромную плату. Надломов прекрасно владел немецким, сносно французским, знал столовый этикет и толк в яствах, обладал вкусом в одежде, живописи, музыке, сам играл на гитаре и неплохо пел. Но все эти знания и умения оказались бесполезны из-за болезненной робости их обладателя. Еще в те годы, когда труды бонны Марты начали давать неплохие результаты, маменька ставила одетого с иголочки сына перед гостями и просила: "Антошенька, Sagen Sie uns in Deutsch как будет - семь раз отмерь, один раз отрежь". Антошенька бледнел, после краснел, ручонки его начинали трястись, глаза наполнялись слезами и, наконец, он сбегал в спальню, утыкался лицом в подушку и долго-долго плакал. Приходила бонна Марта, гладила мальчика по голове и объясняла "in Deutsch", что нужно лишь один раз пересилить себя и робость отступит навсегда. Взошедшее солнце не воротить назад, оно поднимется выше и озарит все вокруг, пробудит ласковым теплом новую светлую жизнь. Антошенька, не отнимая лица от подушки, выкрикивал: "Ich kann nicht, ich vergesse immer wieder!". Позже, когда Антон Евгеньевич маменькиной протекцией поступил на службу, он всячески избегал общества, а если не удавалось, то находил укромный уголок, где его никто не потревожит, и дожидался первой возможности улизнуть. В ведомстве своем, между тем, он общался со всеми превосходно. Странность эта проистекала из убеждения, рожденного стараниями все той же бонны Марты, что и сам Надломов, как и его сослуживцы - лишь крохотные частички большой государственной машины, потому все, что они говорят и делают, принадлежит не им, а казне. В служебном же регламенте нет ничего личного, да и классный разряд, и должностной циркуляр робеть за всю огромную державу не дозволяют.
  
  
   - Скажите бога ради, Максим Яковлич, - сдерживая трепет, выговорил Надломов, - кто же вам вручил сии приглашения? Неужто мы с вами настолько знамениты?
   - По чести сказать, Антон Евгенич, я у вас хотел выяснить о знаменитости, да уж не знал, с какой стороны к этому вопросу подойти. Не каждый день, знаете ли, билет в светское общество вот так - за здорово живешь, выдают. Да что греха таить - впервые! Вручил же мне это наш торговый атташе, господин Мазе, Семен Карлович. О вас справлялся... Здравствовать велел; сказал, что рад случаю познакомиться с вами лично.
   - Бог ты мой, сам атташе! - удивился Надломов. - Может, спутал с кем? Мало ли Надломовых на белом свете! А ну, как придем, а нас за дверь, как самозванцев выставят?!
   - Да бог с вами, Антон Евгеньевич! Как можно! Даже, если ошибка вкралась, то и упрекнуть не посмеют! Это же вам не трактир какой-нибудь, где пьяных взашей пинками вышибают, а благородное собрание! - увещевал Телепкин. - Непременно надо быть! Такой случай упускать, друг мой, никак нельзя!
  
   Надломов уединился в своей комнате, уселся за стол, уронил голову на руки и готов был разрыдаться, как тогда - в детстве. И, пожалуй, заплакал бы, если б не компаньоны.
   - Кроме как на нас, тебе, Антон Евгенич, полагаться здесь не на кого, - заговорил "один из". - Если дозволишь, проведем тебя чрез выпавшее испытание, с честью выйдешь из ситуации.
   - Снова пришли, - вздохнул Надломов. - Только вас мне сейчас не хватало. Убирайтесь.
   - И с кем же ты останешься, ежели нас прогонишь? - вмешался второй. - С Телепкиным? Так он рад без памяти, что в светское общество пропуск получил. Не позволит он тебе отвертеться, не жди.
   - Господи, - запричитал Надломов, - да ведь это вы во всем виноваты! Если бы не вы, я, как и прежде, тихонько бы сидел в департаменте за письменным столом, перекладывал бы бумажки с места на место, а к восемнадцатому часу шел бы привычной дорогой домой. И было мне тихо и уютно, покойно и предсказуемо жить. Вы, господа, вторглись в мой мир и разрушили его. Зачем? Для чего, по какому праву мучаете меня?
   - Взошедшее солнце не воротить назад, Антон Евгенич, - услышал вдруг в ответ Надломов уж подзабытые слова бонны Марты. - Ты всегда хотел быть не хуже других, потому и решился вырваться из бездны покойной тьмы, из топкого болота прозябания, из мертвой хватки безотчетного страха. Ты сам захотел пробудить в себе сокровенную мудрость сердца, позволить душе устремиться к высотам, обрести новую жизнь. Неужто ты сдался и желаешь теперь повернуть все вспять лишь потому, что свет прозренья слишком ярок твоим глазам? Но ты уже коснулся нити и прежним быть не сможешь. Осталась малость. Мы поможем. Пересиль себя.
  
   Надломов не ответил.
  
  
   У входа встретил ливрейный лакей - высокий, седовласый, с манерами английского аристократа.
   - Скажи, любезный, тот ли это адрес? - тщеславно вопрошал Телепкин, протягивая приглашение.
   - Да, господа. Прошу вас, проходите, - лакей поклон лишь обозначил.
   Дверь распахнулась. Сердце Надломова сжалось. Он сделал шаг, подумав, что так, наверно, всходят на эшафот.
   - Как хорошо, - шепнул Телепкин, - что сию открытку сдавать не требуют. В Москву вернемся - эка будет бомба!
   Надломов кисло улыбнулся. Слова коллеги долетали до его слуха, но едва ли достигали сознания. Гул огромного зала стремительно приближался. Высокие потолки, широкие лестницы, колоннада с лепниной, позолота, мрамор, малахит, янтарь, - все это обрушилось на маленького серого человечка, коим в ту минуту ощутил себя Надломов. Какие-то люди, парами и в одиночку, будто проплывали мимо, парили вокруг; о чем-то переговаривались, вздыхали и улыбались непонятно чему, неясно зачем. Отстраненность подавила в Надломове все иные чувства. Он как будто разделился надвое, и одна его часть все еще передвигалась по залу, а другая погрузилась в вязкую субстанцию и воспринимала происходящее сквозь толщу слабо прозрачного киселя.
   Вскоре к ним подошел какой-то человек в партикулярной тройке. Он что-то говорил, показывал. Надломов механически отвечал, но думал лишь о том, что не слышит собственного голоса, а без этого слова вряд ли долетают до адресата, теряются, раскалываются, осыпаются на пол и тенькают, как соскочившие с нитки жемчужины.
  
   Гул немного стих, началась церемония награждения от имени его императорского величества - вручение орденов, медалей, знаков отличия и грамот. Какие-то люди говорили пафосные речи, слова благодарности, кто-то даже прослезился. Надломов не понимал, зачем он здесь. Никакого отношения к происходящему он не имел, никого из присутствующих не знал.
   Это даже хорошо, - пробилась первая здравая мысль от Надломова, что находился в тягучей субстанции отрешенности, Надломову, стоящему в зале, - очень хорошо, что меня никто здесь не знает - никто и не привяжется.
   Официальная часть закончилась, оркестр от громогласного туша перешел к тихой польке, господа и дамы стали собираться в стайки. Возникли гарсоны с разносами, сплошь уставленными бокалами с шампанским, чем тут же не преминул воспользоваться Телепкин.
   - Угощайтесь, Антон Евгенич, - он подал Надломову бокал, тот принял. - Мне здесь положительно нравится. Просто восхитительно! А вот и господин Коровин! Эдуард Андреич, доброго здравия вам и вашей э...
   - Моей супруге, - подсказал лысоватый мужчина лет под пятьдесят.
   - Да, конечно, - улыбнулся Телепкин. - Разрешите представиться, мадам. Телепкин, Максим Яковлич. Губернский секретарь. От московского железнодорожного департамента имею честь быть командирован. Это мой коллега - Надломов, Антон Евгенич, прошу любить и жаловать.
   "Спокойно, мы здесь!", - услышал вдруг Надломов голос одного из своих компаньонов. - "Приклони голову, щелкни каблуками - ты же в мундире, а это выглядит!.. Скажи - "целую ручку, мадам", после кивни Коровину, поблагодари за книги. Ну же, порасторопнее!".
   Надломов выполнил, но уж очень неловко. Лицо его запылало, в руках появилась легкая дрожь, голоса своего он, конечно, не слышал, да и госпожу Коровину за пеленой в глазах отчетливо не разглядел. Но эта растерянность и алый румянец на лице Надломова, видимо, доставили даме некоторое удовольствие.
   - Любовь Гавриловна, - представилась она и протянула руку Надломову.
   "Прими, - выпалил невидимый суфлер, - и приложись губами. Легонько!".
   Получилось.
   Надломов почувствовал, что субстанция, в коей все еще находилась часть его самого, стала менее тягучей, более прозрачной. Это немного воодушевило.
   Общаться с Коровиным было много легче. Благодарности тот принял с приличествующей скромностью, просил "располагать и обращаться при надобности без стеснения".
   Коровины ушли, а Телепкин, заметив, что у гарсонов появилась водка и канапе с черной икрой, подозвал одного.
   - Угощайтесь, Антон Евгенич! - с сияющей физиономией, предложил Телепкин. - Не поверят же, ей-богу!
   - Кто и чему не поверят? - Надломов почувствовал, что ему становится легче, что возвращается здравомыслие и некоторая свобода.
   - В обществе не поверят, Антон Евгенич. В нашем, московском обществе. Вы уж подтвердите им. Вам-то они доверяют. Эй, гарсон! Еще водки!
   Проходя по залу, Надломов с Телепкиным столкнулись с немцем промышленником, с коим заключали соглашение.
   "Ты часть государственной машины, - шепнул компаньон-суфлер. - Делам казенным всегда и везде есть время для обсуждения".
   За этой подсказкой Надломов вдруг преобразился. Беседуя с немцем "in Deutsch" он почувствовал, что находится в привычном амплуа. Не было больше ни двойственности сознания, ни липкого киселя, ни тумана; окружающие прочно стояли на ногах, никто не плавал, не парил, и бусины слов теперь не осыпались на пол, а достигали цели.
   С немцем тоже выпили. После выпили и с тем самым торговым атташе, господином Мазе, что вручал Телепкину приглашения. Оказалось, что не обознался Семен Карлович. Рассказал, что бывал в доме у Надломовых, когда Антон Евгеньевич был еще слишком юн и очень уж робел при гостях.
   Зал к тому времени уже начинал пустеть, но уходить Надломову не хотелось. Конура в гостинице казалась ему казематом, а здесь дышалось свободно, здесь его окружали милые люди и, в конце концов, стало по-настоящему весело, хотелось петь, следуя порывам внезапно освобожденной от оков робости души.
   - Подай-ка гитару, любезный, - попросил кого-то из оркестровых Надломов. Ему подали и он, с легкостью пробежав пальцами по струнам, затянул:
  
   Не пробуждай, не пробуждай
   Моих безумств и исступлений
   И мимолётных сновидений
   Не возвращай, не возвращай!
   Не повторяй мне имя той,
   Которой память -- мука жизни,
   Как на чужбине песнь отчизны
   Изгнаннику земли родной.
  
   Надломов видел, как вокруг собирается публика, как перешептываются, улыбаясь, дамы; как пожилой господин, опоясанный через плечо наградной лентой, видимо, один из виновников нынешнего торжества, прослезился.
   Антону Евгеньевичу понравилось всеобще внимание и, в то же время, ощущение свободы, чувство некой власти над людьми. Он набрал побольше воздуха в легкие и продолжил:
  
   Не воскрешай, не воскрешай
   Меня забывшие напасти,
   Дай отдохнуть тревогам страсти
   И ран живых не раздражай.
   Иль нет! Сорви покров долой!..
   Мне легче горя своеволье,
   Чем ложное холоднокровье,
   Чем мой обманчивый покой.
  
   Странно, но наутро голова у Надломова почти не болела. Общее состояние, однако, оставляло желать лучшего. Во рту пахло кошачьими проказами, но на душе было легко.
   Компаньоны, как обычно, явились без спроса. Один сидел за столом и вертел в руках какую-то карточку. Второй стоял у двери - присесть ему в этой конуре было не на что, но он, похоже, не роптал.
   - А-а, это вы, господа! - проговорил Надломов. - Рад вас видеть и да, хочу поблагодарить и извиниться перед вами. Вы были правы. Во всем правы!
   Компаньоны переглянулись, улыбка коснулась лица каждого.
   - Мы зашли проститься, Антон Евгенич, - объявил тот, что сидел.
   - Как это?! - удивился Надломов. - Почему?!
   - Принятую на себя обязанность мы исполнили - дали тебе то, чего недоставало для гармонии, дальше ты и без нас справишься, - пояснил стоявший.
   - Какую обязанность? - недоумевал Надломов. - Вам кто-то поручил помогать мне? Разве вы - это не я, не мое сумасшествие? А как же моя женитьба, господа?!
   Компаньоны снова переглянулись. Улыбки на их лицах стали гораздо шире.
   Сидевший вдруг поднялся со стула и прошел к центру комнаты, другой встал ему за спину.
   - Эй, постойте! Ум за разум!.. - успел проговорить Надломов, прежде чем компаньоны слились в единое целое, и на Антона Евгеньевича новоявленный господин больше не походил совершенно. Высокий мавр неопределенного возраста с лукавым взглядом глубоко посаженных глаз хрипловато проговорил:
   - С женитьбой все намного проще, чем ты думаешь. И да, ты был не самым тяжелым пациентом в моей практике! Честь имею, господин Надломов!
   Незнакомец щелкнул копытцами и слегка преклонил голову, на которой отчетливо просматривались небольшие рожки.
   Бес испарился, а Антон Евгеньевич подумал, что все-таки перебрал вчера. После плюнул, перекрестился, и долго задумчиво смотрел в никуда, а когда все же перевел взгляд на стол, обнаружил там карточку. Взял ее в руки, повертел. Карточка оказалась чистым листом, хотя Надломов мог поклясться, что прежде на ней маячило какое-то изображение.
   - С женитьбой все намного проще, - тихо повторил Надломов. - Кабы так, госпо... один бес, кабы так...
   Вновь взглянув на карточку, Надломов заметил легкое ее потемнение - на фотобумаге медленно проявлялся женский силуэт: декольтированное платье, широкополая шляпка с ленточной розой и короткой вуалью...
   - Полина Дмитриевна! - удивленно воскликнул Надломов. - Да неужели?!..
   Надломова нисколько не смутила связь женщины свих грез с бесом. Не находил он в этом ничего дурного, ведь и сам, пяти минут не прошло, как расстался с этим рогатым господином. Расстался с сожалением и на дружеской ноте. В самой же Полине Дмитриевне - в лукавом взгляде ее живых глаз, в голосе, подобном звенящему ручью, тоже угадывался легкий бесовской задор. И это располагало, дурманило и манило.
   - Вы снова правы, господин бес, - прижимая к груди карточку, прошептал Надломов.
  
  
   *"Не пробуждай..." - романс Дениса Давыдова, 1834г

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"