Ера Михаил : другие произведения.

Контрафакт

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

Контрафакт

   Когда Родион Бинароков открыл глаза, его буравил взглядом какой-то мужик в накинутом на плечи халате и с увесистым пластиковым пакетом в руках. Пальцы его не находили покоя, отчего пакет противно шелестел. Субъект был небрит и как будто пьян, хоть перегаром от него не разило. Плел он сущую ахинею, называл Родиона Саввичем и допытывался - не узнает ли тот его. Волобуев стоял рядом, прятал глаза и помалкивал. Все это казалось Бинарокову шуткой, глупым розыгрышем и он терпеливо ждал, когда все начнут смеяться.
   Время шло, но ничего не менялось. Когда же Родион решился-таки возразить назойливому типу, то понял, что не может совладать с собственным голосом и извергает изо рта нечто неудобоваримое, более похожее на мычание коровы. Осознал он и то, что словно обколотый новокаином не чувствует своего тела - ни рук, ни ног. Все, что ему удавалось - это моргать и слегка поворачивать голову.
   Между тем незваный гость продолжал нести околесицу о каких-то облавах, погонях и беспримерном мужестве некого Саввича. Волобуев слушал этот бред вполуха и вскоре предложил пройти в ординаторскую.
   Пакет прошелестел у головы Родиона и, погремев раскатывающимися по столешнице яблоками, наконец, замер.
   Родион хотел окликнуть Волобуева, потребовать объяснений, но смог лишь прохрипеть нечто нечленораздельное, на что никто не пожелал обратить внимания.
   Навернулась слеза. Бинароков заплакал от обиды, от беспомощности, от возмущения и полнейшего непонимания происходящего. Он прокручивал в памяти те недолгие минуты, что предшествовали его теперешнему положению и не находил ничего необычного, странного, способного привести к столь плачевным последствиям.
   Не понимал он, что случилось с Волобуевым, отчего тот ведет себя так отвратительно. Мало того, что молчит сам, да еще привел какого-то дегенерата, а ведь мог бы, даже обязан был бы объяснить, что происходит.
   Профессор Бинароков руководил лабораторией нейробиологии и читал курс лекций в местном университете. С некоторыми из первых своих выпускников он поддерживал дружеские отношения. Вместе сплавлялись на байдарках по бурным потокам горных рек, вместе встречали праздники, балагурили, выпивали. Были у Родиона и свои любимчики, коих он приглашал сотрудничать. Яша Волобуев защитил кандидатскую под руководством Бинарокова и теперь совмещал научную работу с врачебной практикой.
   Родион хорошо помнил, как зашел в кабинет, как они с Волобуевым обсуждали новый сканиограф, как Яша обвешал Бинарокова датчиками, как арка аппарата сомкнулась над его головой. Прошло, наверно, около получаса - это обычное время, за которое считывается активность нейронов, создается трехмерная карта мозга.
   На попытки шевелиться руки и ноги Бинарокова отвечали лишь судорожными подергиваниями. Он чувствовал себя младенцем, беспомощно барахтающимся на кровати.
   Родион осмотрелся, насколько это было возможно, и понял, что находится он не в кабинете сканиографии, а в обыкновенной больничной палате и, судя по тому, что Волобуев предстал вдруг в медицинской курточке, а не в лабораторном халате, это было Яшино отделение неврологии.
   В голову полезли мысли о сбое оборудования, но Бинароков их тут же отмел. Сканиограф испытан, сертифицирован и многократно опробован. Волобуев и сам поучаствовал в программе сканирования и ничего - жив, здоров и доволен собой.
   Щелкнула дверь. В палату вошла женщина. Даже если бы она скрывала лицо, Бинароков все равно узнал бы ее. Неизменно короткая юбчонка, и без того безупречные ножки с возрастом стали лишь еще совершенней. Большинство зачетов в студенческие годы Аленой Хитеевой были получены вовсе не блестящие знания предметов, а за умения манипулировать вниманием мужской части преподавательского состава. Специалист из Алены вышел никудышный, но иные ее способности и ее предприимчивость позволили ей занять высокое положение. Хитеева трижды побывала замужем. Теперь у нее собственная хорошо оснащенная клиника с прекрасным персоналом.
   Увидеть Хитееву Бинароков рассчитывал меньше всего. Не то, чтобы между ней и Волобуевым были натянутые отношения, нет. Нормальные дружеские, как и у большинства ребят с их потока. Просто Яшина жена, мягко говоря, не в восторге от их общения, а работает она здесь же. Вероятнее всего, Алена в числе первых узнала о его беде и пришла проведать учителя. Если Волобуев по неведомым причинам не смог или не захотел говорить, то от болтливой Алены Родион ожидал непременного прояснения ситуации.
   Хитеева улыбалась и смотрела на Бинарокова с какой-то неистовой нежностью, от чего Родион заподозрил неладное. Последний раз Хитеева так поглядывала на него перед курсовой по нейробиологии. На то были понятные причины. Теперь же он немощный, лишенный всяких коммуникаций с внешним миром лежит на больничной койке под капельницей, а Алена весела и как будто счастлива этим.
   Хитеева уселась на край кровати, фривольно погладила Бинарокова по груди и тихо проговорила:
   - Я рядом, и все будет хорошо, Нилушка.
   У Бинарокова перехватило дыхание. Он хотел наорать на Алену, завопить во всю глотку о том, что пора бы прекратить издевательство. Что более дурацкой шуточки, чем называть больного чужими именами, будь то Саввичи или Нилушки, и придумать сложно. Что это низко и пошло. Однако в глазах Родиона вдруг потемнело, палату заполнил противный визг тревожного зуммера.
   - О боже! Яша! Кто-нибудь! Скорее! - услышал Бинароков перед тем, как потерять сознание.
   Очнулся он ночью. Палату озаряла зеленым мерцанием аппаратная контролька. За окном хлестал ливень. В свете уличных фонарей было видно, как ветер колышет голые ветви пирамидального тополя. Все произошедшее накануне - и эта палата, и эта непогода казалось Бинарокову сном. Сначала он видел кошмар, теперь же душой овладела безмятежность. Мысль об инъекции транквилизатора билась о невидимую преграду где-то на периферии сознания Родиона так же, как холодные капли дождя колошматили по стеклу в безуспешных попытках намочить штору. Хотелось спать, и Родион уснул.
   Вереницей проносились дни и ночи. Бинарокова поворачивали, осматривали, брили, умывали. У постели возникали тени, образы, люди. Все они, о чем переговаривались, иногда обращались и к Родиону, но ему ни до кого не было дела.
   Крупные хлопья снега прилипали к стеклу, таяли, собирались в лужицы и сползали извилистыми ручейками вниз к подоконнику. Ветки голого тополя блестели тонким ледяным панцирем. Где-то позади кровати монотонно гудели кулеры аппаратов.
   Волобуев подошел беззвучно. Он присел на табурет у задней спинки кровати. Бинароков почувствовал острую боль у лодыжки правой ноги, следом кольнуло левую. Волобуев потянулся к рукам - укол, еще укол. Перед глазами Родиона возникла авторучка. Она, то приближалась, то удалялась, то прыгала из стороны в сторону.
   Яша отметил что-то в своем планшете.
   - Ну вот, пора и на поправку, - безразлично проговорил Волобуев. - Вечно я вас тут держать не могу. Права не имею. Так что, вы уж не подкачайте.
   Волобуев смотрел на Бинарокова, как на едва знакомого человека, обычного пациента. Это поражало Родиона. Словно не было пятнадцати лет дружбы, не говоря уже о работе, диссертации, великом множестве застолий и поездок в горы на сплав. Что могло случиться с ними обоими?
   Волобуев встал, собрался уходить. Родион сделал усилие. Он должен был спросить, он чувствовал, что сможет.
   - Йа-а-аш, - протянул Бинароков, понимая, что все это без толку, что на выяснение отношений ему понадобится слишком много сил и времени.
   - Позже мы с вами непременно поболтаем, - отозвался Волобуев. - А сейчас, извините, у меня обход.
   Волобуев ушел, а Бинароков ощутил безмерную жалость к себе. Беспомощный, лишенный всякой связи с людьми, с миром, он чувствовал себя морально опустошенным, ущербным, ненужным. Он ловил себя на мысли о том, что не имеет понятия, какой нынче день, месяц. Казалось, что под ногами вдруг разверзлась земная твердь, и он летит в бездну, в пекло, в тартарары. Родион подумал о жене, о дочери, о внуке, том, что скучает по ним. Попытался вспомнить лица тех, кто приходил, стоял, разговаривал подле его одра в те дни, когда сознание еще купалось в мягком облаке безразличия. Волобуев, медсестры, санитарки, Хитеева, придурковатый друг Саввича, коренастый доктор... Бинароков не находил родных лиц и это его пугало.
   От мысли, что что-то случилось со всеми - со всей семьей, Родион едва не взвыл. Думать иначе не было оснований, ведь он беспомощный лежит в реанимации, и, кажется, у него амнезия. Если родные не приходят навещать, то, возможно, и с ними стряслась беда.
   Снова щелкнула дверь. Пожаловала Хитеева. Она тихонько подошла к кровати, села на табурет, сложила руки на коленях. Выглядела Алена утомленной. Под глазами были заметны припудренные темные круги, взгляд выдавал смятение.
   - Яша сказал, что кризис миновал, - почти шепотом проговорила она, даже не поздоровавшись.
   Алена напряженно вглядывалась в лицо Бинарокова, словно искала в нем подсказку, ответ на очень важный вопрос.
   Хитеева должна знать все, что мучило Родиона, поэтому он решил спрашивать немедля, пока она не отмахнулась, не ушла, как то сделал Волобуев. Хотя бы попытаться.
   - И-и-и, - старательно протянул Родион и, оценив, что вышло сносно, продолжил: - И-и-ина. Ш-што с эй?
   - Ирина? - переспросила Хитеева и рукой коснулась рта, будто с ее собственных уст слетело то, чего она боялась. Она прикрыла глаза и прошептала что-то одними губами, словно вознося небесам молитву или каясь в неведомых прегрешениях.
   - На работе Ирина, - придавая голосу уверенности, выговорила Алена. - Она приходила. Каждый день. Она придет. И Оля была, да. Ты не обращай внимания на мои слезы. Это от счастья. Знаешь, я так рада... так рада, что ты поправляешься. Вот, заговорил...
   Алена плакала и улыбалась одновременно. Движения ее были нервными. Растерянный взгляд не ведал покоя. Салфетка, которой она истово терла под глазами, подергивалась в трясущейся руке.
   - Сегодня тебя переведут в нашу клинику. С Яшей я договорилась. У него, сам понимаешь - сроки, бюрократия, - внезапно сменила тему Хитеева. - Поеду, распоряжусь насчет палаты, а ты пока набирайся сил. Скоро увидимся.
   Алена тотчас поднялась и быстрым шагом направилась к выходу. Спустя мгновение, уже сквозь захлопнувшуюся дверь долетела ее гневная тирада:
   - А ну, пошел вон! Чтобы ноги твоей здесь больше не было! Подонок, наркоман проклятый!
   - Но-но! Полегче, барышня! Не надо гадить в личность. У себя там фельдфебельшей будете, - отозвался знакомым голосом гонимый субъект.
   Похоже, то был тот самый друг Саввича. Узнать наверняка Бинарокову не удалось: либо Хитеева все же выгнала взашей наркомана, либо в этот раз обошлось без глупой путаницы, и он таки направился прямиком в палату "кореша".
   Осадок от посещения Хитеевой остался прескверный. Бинарокову было неприятно то, что его вот так запросто вышвыривают из больницы. И кто! Волобуев! С другой стороны, факт перевода в клинику Хитеевой говорил, что друзья его не бросают, заботятся о нем, о его здоровье и благополучии, но отчего-то держат в неведении.
   То, что удалось первое общение, вселяло оптимизм, но Алена явно лукавила, недоговаривала. Бинарокову и прежде доводилось вычислять фальшь. Это было частью его преподавательской профессии. Большинство студентов из года в год использовали одни и те же методы оболванивания. Все в университете знали эти штампованные уловки наперечет, но, как не странно, они иногда срабатывали. Оглушенные сумбуром событий прозорливые профессора часто ведутся на откровенную ложь.
   Минимум информации вынуждал Родиона дополнять картину бытия скрупулезным анализом каждого услышанного слова, интонации, выражения глаз, мимики и жеста. Обману и манипуляции не хватало прикрытия так же, как Родиону недоставало уверенности и фактов.
   Бинароков боялся того, что, опасаясь за его самочувствие, Хитеева солгала о жене и дочери. Если бы они действительно появлялись в палате, он наверняка бы помнил это, как запечатлелись ему бесконечные брюзжания санитарки и пышная грудь медсестры.
   В раздумьях, переживаниях и тренировке голосовых связок Бинароков провел остаток дня. Когда за окном начало смеркаться, в палате появились двое коренастых санитаров с каталкой. Предстоял переезд.
   Волобуев даже не соизволил проводить учителя до машины. Родион не находил причин подобного к себе отношения. Мысль о том, что за время его амнезии они с Яшей могли настолько испортить отношения, казалась бредовой. Даже замещение должности в лаборатории - временное или постоянное, не могло объяснить вопиющее свинство со стороны ученика и друга.
   Палата в клинике Хитеевой больше напоминала номер отеля, с той лишь разницей, что по углам громоздилось медицинское оборудование. Чистые неброские обои, надраенный до блеска ламинированный паркет, тяжелые шторы на массивном резном карнизе, неплохая мебель - шкаф-купе, журнальный стол, два кресла.
   Устроившись на широкой кровати, Бинароков обнаружил в нише стены напротив внушительных размеров монитор. Сообразительный санитар тут же включил телевизор. Палату заполнил марш Мендельсона, а на экране возникла яркая картинка церемонии бракосочетания. Невестой оказалась Хитеева, а женихом курчавый паренек лет около двадцати пяти.
   Родион усмехнулся. Похоже, трижды золушка Хитеева, четвертым замужеством примеряла на себя роль императрицы, благосклонно возвышая молодого фаворита. Бестия первым долгом не преминула похвастать.
   Среди гостей Бинароков заметил Волобуева с супругой, себя, жену Ирину, дочь Ольгу с мужем и даже внука Егорку, из чего заключил, что не помнит он многого. Свадьба, судя по цветущей черемухе, была весной. Под сканиограф он лег раньше - осенью, а теперь за окном зима. Получалось, что амнезия отняла уже больше года.
   Вновь показали молодоженов. Родион обратил внимание на свидетеля со стороны жениха. Вне всякого сомнения, то был тот самый друг Саввича. Опрятный, гладко выбритый, с румяной не обрюзгшей физиономий; вполне узнаваемый.
   Безотчетное беспокойство охватило вдруг Бинарокова. Подсознательное ощущение чего-то страшного, непоправимого возникло глубоко внутри, и начало расти, ознобом растекаться по телу. Жаром обдало лицо.
   Родион смотрел на руки жениха, старательно выводящие подпись в журнале регистрации. Поднял свои - еще непослушные, но уже способные предстать перед глазами. Чужие! Молодые, с длинными пальцами, узкими лопатками ногтей. Не его, не Бинароковские, руки!
   Кадрами кинохроники одна за другой перед глазами Родиона вставали картинки прошедших дней. Наркоман-свидетель узрел в нем друга Саввича. Отношение Волобуева, как к обычному пациенту. Нилушкой назвала Хитеева, плюс ее потерянный вид при втором посещении.
   - Зэ-эй-ка-ла! - что было мочи, завопил Родион. - Да-й-те зэ-эй-ка-ла!
   Зеркало ему не дали. Двое здоровяков-санитаров удерживали его, пока худосочный очкарик вводил иглу в вену. Хитеева стояла поодаль. По ее щеками текли слезы, безвольно опущенные руки лихорадочно тряслись.
   Мир перед глазами Родиона стремительно расквашивался, растекался, как тот шоколадный дед Мороз, оставленный внуком Егоркой у батареи отопления. Бесформенные фигуры хаотично двигались вокруг, бубен сердца смолкал, надсадная боль в груди утихала. Полусонное сознание укутывалось мягким покрывалом неги.
   У постели сидела женщина. Черты ее были размыты, но ощущение заботы и терпения передавалось Родиону ее легкими прикосновениями, поглаживаниями шероховатых рук. Воображение рисовало образ жены, но тотчас его стирало, смазывало. Жизненный опыт рождал сомнения - ведь так, часами напролет, рядом могла сидеть только мама. Это было так давно, в детстве, когда Родион болел корью. Плотно зашторенные окна, тонкая грань между явью и сном, мамины руки, глаза, любовь и нежность. Родион нес эти воспоминания всю жизнь, напрасно ждал от жены проявления сходных чувств. Злился, когда Ирина оставляла его больного лежать в одиночестве, а он так нуждался в ней.
   Реальность медленно плавила морозный узор на стекле забвения. Крохотное темное пятнышко разрасталось, и вскоре сквозь мутную кляксу Бинароков разглядел лицо Хитеевой.
   - Я должна тебе все рассказать. Исповедаться, - почувствовав на себе осмысленный взгляд, сказала она. Было заметно, что Алена готовилась к тяжелому разговору, но теперь не знала с чего начать.
   - Знаешь, я могла бы не объясняться. Проще всего было бы прекратить это одним уколом. Уверена, многие на моем месте поступили бы именно так: нет человека - нет проблемы. Не скрою, желание такое возникало, - руки Алены затряслись, она поежилась, как от внезапного озноба.
   - Не смогла. Или продолжаю на что-то надеяться. Дура, трусиха! Да, я отдаю отчет своим словам и поступкам. Я негодяйка, паршивка, тварь!.. Не смотри на меня так! Я и сама себя ненавижу! - Алена отвернулась, какое-то время слышны были только ее всхлипывания.
   - Счастья захотела, идиотка, - она убрала салфеткой слезу со щеки, шмыгая носом, продолжила: - Простого бабьего счастья. Нил. Открытая душа, молодой, яркий, пронзительный. Полюбила, приласкала, а он оказался наркоманом! Все, что ему от меня было нужно - это деньги и препараты из особого списка! Я боролась. Я таскала его по врачам, запирала в лечебнице, даже к знахарке возила. Без толку. Однажды от передоза он впал в кому. Констатировали смерть. Я умоляла не отключать его от аппарата. Еще месяц его держали на искусственной вентиляции легких. Я собрала консилиум. Единственной надеждой оставалась попытка стимуляции сканиограммой. Разумеется, никаких гарантий, ведь он фактически был мертв! - Алена снова зарыдала.
   - Я знала о Яшином архиве и твоей копии. Нет, Волобуев не в курсе. Виновата только я. Это я выкрала диск и выдала его за сканиограмму Нила. У меня не было другой, не было выбора! Знаешь, а ведь я любила тебя: тогда, в универе. Но ты, как порядочный семьянин, не обращал на меня внимания. Пойми, единственное, что я хотела - это запустить мозг Нила, снова научить его дышать. Да, мне хотелось, чтобы он вдруг стал похож на тебя. Чтобы думал, как ты, поступал... - Алена осеклась. Кажется, в это самое мгновение она поняла, что не имеет ни малейшего представления, как поступит лежащий перед ней человек. До сих пор Хитеева сама принимала решения, но что будет теперь...
   Продолжать Алена не стала. Она и так с трудом выдавила из себя достаточно, чтобы быть хоть как-то понятой.
   Бинароков осмысливал сказанное. Хитеева сознательно выбрала время для покаяния, когда действие транквилизатора еще ощущалось, иначе бы справедливая ярость затмила разум Родиона, и он не смог бы сохранить в памяти ее слов.
   Они долго молчали, стараясь не встречаться взглядами.
   Вопросы, копившиеся день ото дня, вдруг утратили всякий смысл. Жизнь Бинарокова попросту растоптали, уничтожили. Да и была ли она - жизнь? Казалось, что была - реальная, осязаемая. Родион помнил, чувствовал каждое прожитое мгновение, все эмоции с малолетства и до того рокового дня, когда арка сканиографа заслонила дневной свет - разделила личность надвое. Тот, настоящий, ничего не подозревающий Родион Евгеньевич отправился по своим делам, вернулся к семье, работе, друзьям. Он же - Родион-копия, долго пылился на полке среди таких же цифровых консервов, пока невероятным образом его, как иваси вытряхнули из банки в тело молодого мужа бывшей студентки, и сказали - живи, парень. Бинарокову захотелось завыть - по-волчьи, громко и протяжно. Завыть от тоски, от осознания безвозвратной утраты всего, что окружало его прежде. И всё, и все принадлежали теперь не ему, а тому - настоящему Родиону! Это хуже смерти! Покойнику неведомы страдания, его не тревожат привязанности, он лишен чувств, а жизнь - это боль.
   Хитеева не уходила. Она продолжала смиренно сидеть подле постели Бинарокова с видом уставшей от бессонных ночей и тяжелых раздумий женщины.
   С появлением сканиографа о возможностях реанимации нейронных связей по оцифрованному образу фантазировали многие. Обсуждали перспективы лечения целого ряда заболеваний, дискутировали о таящихся опасностях, о моральной стороне вопроса. Сам факт появления живой копии уже предполагал наличие технологии и чью-то ответственность. Понимала ли Хитеева, окажись это хоть случайностью, хоть умыслом, что натворила по своей бабской дурости? Или эгоизм и желание получать от жизни все затмили ей разум?
   Зачем не исправила ошибку, не прервала это, никому не нужное существование, пока он, Бинароков, находился в небытие, в забвении; до того, как смог осознать себя живущим. Теперь же, как и всякая тварь, белый свет коптящая, Родион боялся смерти. Он уязвим и полностью зависим от сидящей рядом женщины, а тараканы в ее голове непредсказуемы. Не растревожить, не распугать бы их светом откровения, не дать Алене повода разочароваться и взять еще один грех на душу.
   - Йа-а з-зыв? - проговорил Родион.
   Хитеева взглянула на него с недоумением. Ей понадобилось время, чтобы понять смысл вопроса.
   - Да, - Алена запнулась, пытаясь подобрать подходящие слова. - Там все хорошо. Все живы и здоровы.
   От этого ответа у Бинарокова снова заныло в груди. Тревогу за близких вдруг сменило острое чувство ревности. Родион не отдавал себе отчета, в какой момент он отделил себя теперешнего от того - настоящего, ставшего чужим, посторонним мужчиной, который спит с его женой, играет с его внуком. Обиднее всего было то, что семья искренне дарит свою любовь и нежность какому-то самозванцу, и никогда, ни на кого его не променяет.
   - Есть хочешь? - спросила Хитеева.
   Приглашением в настоящее, показались Бинарокову эти слова, прозвучавшие в тот самый миг, когда он ощутил бездну, отделяющую его от собственного прошлого. Есть хотелось. Родион не раз с тоской вспоминал те фрукты, что Волобуев позволил наркоману положить на тумбочку у больничной койки. Похоже, Яша решил тогда не обижать посетителя, указывая на явную несвоевременность угощений. Наверняка яблоки умяла вечно брюзжащая санитарка.
   Бинароков кивнул, и Алена ушла распорядиться о бульоне "для Нила Саввича". Сквозь слегка приоткрытую дверь Родион услышал свое новое имя. Оно заставило задуматься о человеке, чье тело приходилось осваивать. Уповать на то, что молодой человек окажется детдомовцем, было бы глупо. Наверняка у него есть родственники, и с ними придется как-то общаться.
   Бинароков примерялся к имени, будто оценивая его вкус, и находил его эдаким - с душком древности, отчего в родословной представлялась семья староверов, свято блюдущая обычай называть детей именами предков.
   Пока Хитеева кормила его с ложечки, Бинароков удивлялся тому, что выходило все как-то уж слишком складно и ладно. Находил, что воскрешение его в новом качестве организовано почти идеально. Поражался, как ловко околпачили Волобуева, ведь он никогда не решился бы на подлог.
   Согласиться с тем, что все устроила смазливая дуреха Хитеева, у Родиона не получалось. Нет, Алена не могла просто так взять диск. Доступ к оцифровкам был только у Волобуева и у самого Бинарокова. Хитеева хоть и хитра, и изворотлива, как гадюка, но все ее таланты лаконично описывало студенческое прозвище - Динамомашина. В иных обстоятельствах дюжим умом она не блистала. Целей своих достигала, не мудрствуя лукаво, а прямиком через постель...
   А не его ли самого, своего учителя, в этот раз охмурила Хитеева? Родион хмыкнул и, окинув взглядом сердобольную хозяйку, отметил, что хоть какие-то плюсы в его положении есть, но прежде надо было овладеть собственным телом.
   Упражнения длились дни напролет. Говорить у Родиона получалось, но речь выходила тягучая, невнятная, как у человека перенесшего инсульт. Ложка и пульт уже подчинялись беспрекословно, а вот пеший переход от кровати до кресла давался еще с трудом. По щекам Алены текли слезы, а глаза искрились счастьем и нежностью, когда она помогала Родиону ходить.
   - Я скажу, а ты не смейся, - попросила Алена.
   - Говори, - Родион пожал плечами.
   - Ассоль, которая тупо ждала своего Грея под алыми парусами. Я считала ее глупой мечтательницей и искала своего принца сама. Не нашла. Но дождалась. Он явился ко мне не на чудесном корабле, и даже не на белом коне, а на обычной больничной койке.
   Родион лишь растянул губы в улыбке. Он предпочел бы прискакать грациозным аллюром и отнюдь не на кровати.
   В палате появилось трюмо. Бинароков разглядывал себя в зеркало и решительно не понимал, что Хитеева находила в этом кривоногом гориллоподобном существе. Он поворачивался и так, и сяк - и ничего привлекательного не находил. Подумал, что наверняка смог бы оценить себя выше, если бы, не дай бог, ему сделали прошивку мозга сканом Алены.
   Хитеева выплескивала на Родиона свою неистраченную материнскую любовь и заботу. Она едва ли не поселилась в клинике и охотно была медсестрой, служанкой, гидом, поводырем, а заодно и ангелом хранителем. Порой Бинароков уставал от ее навязчивости. Стоило Родиону погрузиться в собственные мысли, Алену тотчас распирало рассказать новую историю. Скоро Бинароков узнал гораздо больше, чем хотел. Три с лишним года, проведенные в утробе жесткого диска, Алена с лихвой компенсировала за три недели.
   Нил оказался отпрыском правнука русского эмигранта первой волны и коренной британки, а от рождения звался Нейлом. Услышав фамилию - Гоман, Родион принялся искать на себе признаки религиозной принадлежности. Не найдя, успокоился. Нил Гоман был сотрудником музыкальной редакции какой-то радиостанции. Или уже безработным, потому что на службе не появлялся года полтора. Супружеская чета Гоманов распалось, когда Нейл еще ходил пешком под стол, так что посиделок с чашкой эрл грея и смакованием утраченных семейных воспоминаний не предвиделось. Общение же с Саввой и Маргарет вообще стремилось к нулю и если бы не интернет - оборвалось бы вовсе.
   Прошла еще неделя. Родион окреп и почти смерился с судьбой. Хитеева перевезла его в загородный санаторий и продолжала опекать, как дошколенка. Когда же сердобольная "мамаша" ненадолго оставляла его, Бинароковым сразу овладевала тоска. Он не находил себе места в этом доме, в этой жизни. Он углублялся в рассуждения о том - кто же он на самом деле. Порой ему казалось, что он эдакое чудовище Франкенштейна, собранное из мертвых тканей и воскрешенное по прихоти Алены, для ее единоличного удовольствия. "Я его слепила из того, что было...", - назойливо вертелось в голове.
   Иногда Родиона прошибал озноб от мысли, что все это устроено и оплачено некими закулисными воротилами возжелавшими получить бессмертие, меняя, как перчатки, свои одряхлевшие тела на почти новые. Бинароков чувствовал себя подопытным кроликом в мерзком, аморальном эксперименте.
   Боялся Родион и того, что имплантация его личности вылезет наружу, станет достоянием гласности, и тогда его точно не оставят в покое, а превратят в лабораторную мышь. Судьбы же друзей и родственников окажутся под угрозой. Не пройдет это даром и тому - настоящему Бинарокову, что не замедлит отразиться на всей семье. Алену вовсе могут упечь в тюрьму. Несдобровать и Волобуеву, хоть он ни сном, ни духом... Все, все они станут преступниками и изгоями.
   Зима выдалась сырая, неприветливая. Желающих поправить здоровье в гуще соснового бора было не много, и санаторий оказался почти пуст.
   Алена уехала в клинику по делам. После процедур Родион бестолково бродил по комнатам, пока взгляд его не задержался на черном рояле, установленном посреди гостиного зала.
   - Ты такой же кривоногий и никому не нужный, - проговорил Бинароков.
   Он подошел к инструменту, уселся на табурет, поднял крышку. Пальцы коснулись клавиш, рояль отозвался сочным объемным звуком. Родион извлек другую ноту и прислушался к его рождению и увяданию. Бинароков прикрыл глаза и заиграл легко и непринужденно. Чья была эта красивая музыка, Родион не имел представления и не хотел знать вовсе. Ему просто нравилось создавать это чудо и наслаждаться, слыша его.
   Едва финальный аккорд рассыпался в воздухе, откуда-то сзади послышался мягкий мужской голос:
   - Превосходно!
   Родион оглянулся и увидел себя самого, стоящим у двери.
   - А я так и не научился, - сказал незваный гость.
   Он прошел вглубь залы, уселся в кресло, закинул ногу на ногу.
   Появление Бинарокова-Оригинала стало столь неожиданным, что Родион-Нил долго, открывши рот, наблюдал за ним со стороны, не решаясь произнести ни слова. Странное чувство раздвоения, вероятно, знакомое близнецам оказалось ярким, ошеломляющим. Встречу с "собой" Бинароков-Гоман представлял иначе. Он готовился к ней и воображал, что когда-нибудь подкрадется незамеченным и станет тайком следить; готовил он и десятки вариантов вранья, на случай, если придется-таки общаться. Родион-Нил понимал, что будет горько и больно увидеть семью, потому не торопился и, скорее всего, оттягивал бы месяцами.
   Шокирующим откровением были и навыки пианиста. Музыку Бинароков любил, но играть не умел. Родион-Нил взглянул на свои руки.
   - Моторика, - кивнул Оригинал.
   Хотел ли он этим сказать, что больной пришел в норму, или посчитал нужным напомнить двойнику, что моторика не имеет отношения к декларативной памяти, что это разные отделы мозга со своими нейронными связями. Родион-Нил почувствовал подвох и продолжал держать паузу, в надежде на то, что гость каким-нибудь образом более четко выдаст свою осведомленность.
   Какое-то время они сидели и просто смотрели друг на друга. Родион-Нил понимал, что появление Оригинала не может быть случайностью, что ехал он в эту глушь с какой-то целью - важной, не терпящей отлагательства. Однако разговор не завязывался.
   - Как себя чувствует Ирина Анатольевна? - спросил Нил-Родион, понимая, что молчание слишком затянулось, и пора бы уже выдавить из себя что-то нейтральное, что могло быть известно и Гоману, и Бинарокову, что не способно выдать личность.
   Оригинал хмыкнул и добродушно улыбнулся.
   - Всё так же, - он как будто отмахивался от неприятной темы. - Открыла для себя "эликсир вечной молодости": дни напролет проводит в интернете - сотни подруг, десятки поклонников, лайки, букеты, виртуальный флирт... Поверь, ей посвящают целые поэмы.
   Ответ оказался откровенным, но не через чур. Подозрения усилились, однако делать выводы было еще рано. Родион-Нил ничего не знал об отношениях между своим предшественником и своим оригиналом, поэтому не мог исключать подобных обсуждений где-нибудь за кружкой пива, в бане, или за бильярдным столом.
   - А как Егорка?
   - Ну, Егорка! - Оригинал умиленно улыбнулся. - Он теперь первоклашка. Знаешь, такой важный стал - в костюмчике, в белой сорочке, при галстуке... Ранец только ему великоват.
   Родион-Нил представил внука сентябрьским утром с букетом роз и огромным ранцем за спиной. Хотелось бы быть там, видеть все воочию. Навернулась слеза, руки снова легли на клавиши. Очнувшийся ото сна рояль залил залу тихим минорным звучанием.
   Словесная дуэль не выявила победителя, но оба Бинароковы уже понимали, что карты каждого вскрыты, что правда выплеснулись наружу эмоциями.
   - Это я передал диск Алене, - сказал Оригинал.
   - Ты спал с ней? - не отвлекаясь от музицирования, поинтересовался Родион-Нил.
   - "В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного...", - напомнил Оригинал.
   - Тогда объяснись.
   - Ради этого я и приехал, - выдохнул Оригинал. С минуту он ерзал в кресле не то, чтобы хотел усесться поудобней, а скорее нервничал, подбирая верные и емкие слова началу трудного откровения.
   - Ты не первый, - наконец заявил он, чем заставил свою копию вздрогнуть и прекратить игру на рояле. - В том смысле, что не тебе первому провели стимуляцию, - поспешил уточнить Оригинал.
   Родион-Нил выдохнул с облегчением. Перспектива встречи с еще одним Бинароковым казалась явным перебором.
   - В тот день в реанимацию доставили двоих - Нила Гомана, то есть тебя, и Георгия Столетова. Жора - наркоман со стажем - он сын главврача областной больницы: папашу ты должен помнить, мы встречались с ним на семинарах - красномордый такой боров с маленькими цепкими глазками, Сан Санычем зовут. Дрянью, которой вы с Жорой накололись, можно было убить быка. Вас промыли, прокапали, но, увы, безрезультатно. Столетов старший привлек Волобуева. Кстати, Яша защитил докторскую, он теперь заведует отделением, в которое вас перевезли. Эксперименты по нейростимуляции мы начинали с ним года полтора назад. Волобуев позвонил. Я приехал. Обсудили, решили пробовать. Столетов дал согласие. Жорика реанимировали быстро. У нас была его сканиограмма. Однако вышло все не так гладко, как хотелось бы. Похоже, мои аспиранты прошляпили, и Жора явился на сканиограмму обкуренным...
   - Если это тот самый наркоман, что приносил яблоки в палату, то... мне показалось, он теперь всегда в одном состоянии? - из любопытства прервал монолог Родион-Нил.
   - Именно так. Что делать с тобой - никто не знал. Если бы не Алена, скорее всего, тебя бы попросту отключили от ИВЛ. Хитеева соврала Яше, что собирается привезти диск со сканиограммой Нила, а сама явилась ко мне.
   - И ты возомнил себя богом?! - сорвалось вдруг у Родиона-Нила.
   Оригинал пропустил реплику мимо ушей.
   - На нашу дачу прибился пес, - продолжил он, - обычная дворняга. Уж, за какие заслуги Ирина назвала его Швондером - не знаю, не интересовался. Когда сканом Швондера простимулировали Балбеса: этого кобеля привезли с живодерни - он стал откликаться на Швондера и вести себя соответственно.
   - Так ты знал все заранее! - не сдержался Родион-Нил. Руки его затряслись, глаза налились кровью. Он готов был размозжить голову своему оригиналу.
   - Не знал, - повысил голос тот. - Но не исключал. Поделился опасениями с Аленой. Мне показалось, что она даже обрадовалась. В любом случае я не мог, не имел права давать ей чужую копию.
   - А на меня у тебя копирайт?! Конечно, великий ученый мужественно жертвует собой! Или мной?! А, может, ты за авторским гонораром ко мне приехал?! - завопил Родион-Нил. - Ты мерзкая подлая тварь!
   - Мы - мерзкая и подлая!.. Мы! Ты - это я! Не забывай, что это ты, спустя всего три года заварил эту кашу! Да и другой возможности сохранить человеческую жизнь просто не было! - Оригинал встал и направился к выходу.
   - Ты можешь называть это гонораром, если угодно, - наотмашь бросил он. - Когда остынешь, приходи, у нас много работы. Да, и еще: готовься к экзаменам - в университет поступишь - без диплома я могу тебя только лаборантом принять.
   Хлопнула дверь, вздрогнули шторы. Родиона-Нила трясло от ярости, от ненависти к своему оригиналу, к самому себе. Мир снова перевернулся вверх тормашками. Увидев себя со стороны, пообщавшись с собой, он вдруг понял каким деспотом, какой циничной сволочью он прожил жизнь. Пожалел Ирину, отдавшую лучшие годы сухарю из картотеки, у которого все регламентировано, разложено по полочкам, расписано на месяцы вперед. Каждый шаг, каждый поступок, каждое усилие мысли его подчинены графику в строгом соответствии с доктриной откровенного сноба. Наверняка, передавая Алене диск, он уже знал, как использует собственную копию. Одна голова хорошо, а две лучше. Тем более что все лавры достанутся ему.
   Родион-Нил вернулся в свой номер, собрал документы Нила, взял кредитку, заботливо оставленную ему Хитеевой, переоделся. Он больше не намерен был оставаться в этом городе, общаться с этими людьми. Решил бежать, раствориться в толпе, исчезнуть навсегда. Жизнь с чистого листа. Быть тапером в кабаке, грузчиком, дворником - кем угодно, лишь бы не видеть знакомых лиц, не испытывать боль, не стыдиться прошлого. Чужого прошлого. Он Нил, и больше не желает быть Родионом.
   Короткая записка Алене на клочке оберточной бумаги - "Я уезжаю. Прости. Нил", хлюпанье слякотной зимы под ногами, полупустой автобус, билетные кассы вокзала, мягкое купе со скатанными матрасами на третьей полке, перестук колесных пар, мелькание столбов и бескрайние заснеженные просторы за окном.
   Он ехал в мегаполис в надежде затеряться в людском потоке. Думал о том, что сменит фамилию, станет Ивановым, Петровым, а лучше - Морозовым, тогда отыскать его в этой стране будет нереально. Кабацкий тапер Нил Саввич Морозов - солидно, здорово. Не помешало бы только освоить нотную грамоту, а играть-то он умеет неплохо.
   Думал он и о людях, которых оставил. О том, что Бинароков наверняка продолжит свои опыты, но вряд ли теперь осмелится создавать собственную копию. Из боязни огласки он не станет разыскивать Нила, а будет день за днем кропотливо и скрупулезно изучать содержимое злосчастного диска и сканы беглеца; сравнивать, выискивать, классифицировать, присваивать номенклатурные номера частицам памяти, которые возможно имплантировать с минимальными издержками для личности.
   Более всего не давали покоя мысли об Алене. Не думать о ней Нил не мог, а логически сформулировать отношение не выходило. Привычный регламент прагматика рассыпался при первой же попытке обвинить Хитееву, как это ни странно звучит - в его жизни. Заботами Алены он явился на белый свет, ей обязан существованием. Эта женщина напомнила ему мать - ту, которая проводила часы у изголовья его постели, сбивая жар юному Родиону приложенным ко лбу мокрым полотенцем; ту, которая пела колыбельные и беззвучно молилась на образа в углу их крохотной комнаты.
   Будучи Бинароковым с высоты своего снобизма он видел в Алене лишь смазливую бездушную авантюристку, ради материальных благ готовую заложить душу дьяволу, а она оказалась добрейшим и очень сентиментальным существом. Пока он, накаченный транквилизаторами, проваливался в небытие, она продолжала страдать. Темные круги под ее глазами, усталый изможденный вид, судорожная дрожь в руках должны были рассказать о многом, но новоявленный сухарь замечал только то, что укладывалась в рамки шаблона, и соответствовало номенклатуре в его картотеке.
   Чем ближе был мегаполис, тем отчетливее Нил понимал, что бежит он вовсе не из страха быть кем-то разоблаченным, а от самого себя, от осознания собственной вторичности, контрафактности. Бежит от женщины, которая создала и разрушила его.
   Поезд замедлял ход, столбы и постройки уже не мельтешили, а приближались и удалились размеренно, неторопливо. Заплаканное лицо Алены с сияющими от переполняющего ее счастья глазами всплывало в памяти. Нил знал, что именно такой он и запомнит Хитееву навсегда. Маленькие детки, кутята и котята почти так же трогательны, но доступны взгляду гораздо чаще, чем слезы счастья на женской щеке.
   Вокруг галдели и куда-то торопились люди, не замечая, что в городе идет снег. Нил стоял у края навеса платформы и зачаровано смотрел, как крупные хлопья укрывают землю белым покрывалом, как поземка заметает чьи-то следы, стирает память об одиноком прохожем. Сама природа стелила под ногами Нила чистый лист. Оставалась решить - что напишет на нем автор своей судьбы, каким путем пойдет этот физически молодой человек, обремененный грузом памяти не старца, но уже почтенного возраста мужа.
   Издалека долетел как будто знакомый голос, на мгновенье он выделился из общего гвалта и тотчас растворился в нем. Нил подумал, что это аккорды ветра, играющего на металлическом каркасе навеса мелодию городской метели.
   - Ниииил! - долетело снова и уже ближе, отчетливее.
   Он оглянулся.
   Растрепанная, в легкой курточке нараспашку, с трудом балансируя на высоких каблуках, к нему бежала Алена.
   Нил замер от неожиданности. Он не мог сообразить, как Хитеева оказалась здесь - за сотни километров от дома? Как узнала, где искать беглеца?
   Алена остановилась в нескольких шагах. Уставшими покрасневшими глазами она смотрела на Нила. В этом взгляде читались и радость, и упрек, и страх неизвестности.
   - Я не могу тебя потерять, - выговорила она.
   Нил заметил брелок в руке Алены и догадался, что она гналась за поездом на машине. Много часов без сна и покоя по скользкой зимней дороге. Дошло ему и то, что узнать о побеге Хитеевой не представляло особого труда - отчеты банка исправно поступали на мобильник, ведь он всюду рассчитывался ее кредиткой. Алена не жалела себя, рисковала лишь ради того, чтобы он - Нил, просто находился рядом. В этом не было ни выгоды, ни смысла. Это не предусматривалось реестром картотеки, не складывалось вдвое, вчетверо, не втискивалось в шкаф его понимания.
   Еще смутно осознавая почему, Нил потянулся к Алене, и она тут же бросилась в его объятья.
   Они шли рука об руку по свежему снегу, оставляя следы на чистом листе судьбы. Алена светилась счастьем, а Нил чувствовал, как внутри его разгорается огонек уверенности в своей нужности, в собственной оригинальности.
   Цитата из клятвы Гиппократа - "В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всякого намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами".
   Аппарат ИВЛ - искусственной вентиляции легких.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"