Аннотация: Написано в соавторстве с Еленой Юрьевной Раскиной. Пьеса для Творческой лаборатории МГИ "Блуждающие звезды" о последних днях жизни Марины Цветаевой и ее трагической смерти.
Пролог.
Август 1941 года. Разрушенная церковь Покрова Божией Матери в Елабуге. На руинах - двое. Марина Цветаева и мальчик-подросток, будущий писатель и поэт Станислав Романовский. Они еще не знают друг друга. Марина рассматривает чудом сохранившиеся фрески. На одной из них Св. Николай Мирликийский удерживает руку палача, занесшего над осужденными свой меч.
Стасик, (перехватив взгляд Марины): Он спасет их, этот святой... Ведь они ни в чем не виноваты!
Марина: А если виноваты?
Стасик: Все равно спасет. Он же - добрый.
Марина: Это Николай Чудотворец. Ты знаешь такого святого?
Стасик: Знаю, мне мама рассказывала.
Марина: Ты молись ему. Всегда надо молиться. Ты - за меня, я - за тебя. Так и спасемся вместе. Тебя как зовут?
Стасик (важно): Стас Романовский. Я из эвакуированных.
Марина: Я тоже из эвакуированных. Мы здесь с сыном. Он постарше тебя. Его Георгием зовут.
Стасик: А вы чем занимаетесь?
Марина: Я - поэт.
Стасик: Поэт... А я думал - поэты другие...
Марина (заинтересованно): Какие же?
Стасик: Ну, как Маяковский! Или как Пушкин. Или эта... Ну, на птицу которая похожа! На фотографии она еще с таким носом!! Как ее?
Марина: Анна Андреевна Ахматова. А что, не похожа я на поэта?
Стасик: У поэтов лица такие... гордые, светлые! А вы... Какая-то вы несчастная.
Марина: Когда-то у меня тоже было гордое лицо. В другой жизни. В другом месте. В другом городе...
Стасик: Это в Москве что ли? А здесь где вы живете?
Марина: Тут рядом, у фонтана.
Стасик: А, у 'фонтала'? Местные его так называют! Там, где из ржавой трубы ржавая вода бьет, и женщины белье стирают?
Марина: Да. Теперь только такие фонтаны остались. Раньше другие были. Красивые...
Ни гремучего фонтана,
Ни горячих звезд...
На груди у Дон Жуана
Православный крест...
Крест... Значит, смерть ... Значит, пора...
Стасик: Это вы стихи читаете? Красивые... Как музыка... Это вы написали? Здорово!
Марина: Сама. Только очень давно. В другой жизни. А ты где живешь?
Стасик: На улице Ворошилова. Тут рядом.
Марина: И я на Ворошилова. Мы еще встретимся обязательно. У фонтана... Поговорим... До свидания, Стасик.
Стасик: А как вас зовут?
Марина: Марина Ивановна.
Стасик: А фамилия ваша как?
Марина: Зачем тебе?
Стасик: Может, я в библиотеке ваши стихи взять хочу...
Марина: Попробуй. Я - Цветаева...Только вряд ли ты здесь мои книжки найдешь.
Стасик: Ну, если не найду, вы-то сами мне про фонтан еще прочтете? Только не про тот, где ржавая труба и вода ржавая, а про настоящий, как во дворце, или в большом, красивом городе...
Марина: Обязательно прочитаю...
Стасик: Я буду ждать! (хочет уйти)
Марина (хватает его за руку): Постой!...Так, значит, спасет тех несчастных Николай Чудотворец?
Стасик: Обязательно спасет!
Марина: Я устала верить в спасение. Но я постараюсь... Как раньше - в другой жизни. (Уходит).
Действие первое.
Сцена первая.
Август 1941 года. Марина Цветаева и ее сын Мур (Георгий Эфрон) во дворе елабужского дома Бродельщиковых, где прошли последние дни Цветаевой. Стоят у забора, одни. Воспользовавшись, что никого нет рядом, тихо переговариваются.
Марина: Мы привыкаем молчать, закрывшись от всего мира... В Париже мы тоже были одиноки, но там все же говорили - с людьми и между собой. А здесь, в этой нынешней России... Молчим даже друг с другом, а если и осмеливаемся говорить, то по-французски...
Мур: Как же можно говорить по-русски, если здесь все эти хорошие советские люди, и особенно - хозяева, следят за каждым нашим словом? Мама, мы в западне! Кого-нибудь из нас вынесут из этого жуткого дома вперед ногами! А, может, и обоих...
Марина: Нет, Мур, солнце мое, не говори так! Все еще наладится! Папу и Алю освободят, мы вернемся в Москву, снимем комнату, заживем вместе...
Мур: Мать, неужели ты сама в это веришь? О папе давно нет вестей. Мы даже не знаем, жив ли он.
Марина: Жив, конечно - жив! Иначе и быть не может!
Мур: И все наладится?
Марина: Должно наладиться! И Аля вернется, и папа... Мы еще будем вместе!
Мур: Звучит красиво, как сказка... Скажи еще, что мы вернемся обратно во Францию...Ты и вправду так думаешь, мать?
Марина: А ты - разве нет?
Мур: А я перестал верить давно, еще в Москве, во время бомбежек, когда тушил зажигалки на крыше... Стоишь там, ждешь и думаешь - попадет по башке или мимо? И ничего - не убило! Зато перед девчонками ходишь гоголем! Герой! Хорошенькое развлечение! В Париже я даже представить себе этого не мог!
Марина: И не представил бы... Немцы не бомбили Париж!
Мур: Да, они просто взяли его - почти без боя... Французы сдались. Правительство велело армии сдать город, и она просто ушла! Но это не конец, еще все изменится! Мать, зачем мы уехали из Парижа?
Марина: Но там сейчас все равно немцы!
Мур: Ничего, мы бы пробрались на Юг Франции, в свободную зону, или ушли бы к партизанам! Все лучше, чем здесь, в Совдепии!
Марина: Но ты же сам, сам вторил отцу и говорил, что все будет хорошо, что надо ехать в Советский Союз!
Мур: Я был дурак, и мне было тогда всего тринадцать лет! Как взрослые люди могут слушать подростка?! Да и там, в Париже, разве я знал, что такое Советская Россия, когда каждый день, каждый час кого-то хватают, сажают, высылают, убивают... Я ничего не знал, а вы мне не рассказывали! И отец твердил, как заведенный, что у нас здесь будет прекрасная, новая жизнь, и Аля тоже...
Марина: Но я-то никогда не говорила тебе так! Ты же знаешь мои стихи! Я всегда говорила, что нельзя вернуться в дом, который срыт! Россия-то наша:
Выпита, как с блюдца,
Донышко блестит...
Можно ли вернуться
В дом, который срыт?...
Мур: Тогда почему мы вернулись?
Марина: Нас вернули, Мур. Насильно вернули папины товарищи из НКВД, У нас не было другого выхода...
Мур: И где теперь папа? И где его друзья? Мы - одни... Клепининых посадили, Сеземанов, Алиных подружек... Всех, кто ездил к нам в Болшево...
Марина: Не могу поверить, что больше не увижу Сережу и Алю... Не может быть!
Мур: Тише, мать! Сюда идут! Пошли, сядем на крыльцо... Кури! И отвернись от меня! Делай вид, что ты на меня сердишься! Ну, давай же!
Сидят на крыльце, молчат, Марина курит. На крыльцо выходит хозяйка дома, Анастасия Ивановна Бродельщикова, пожилая, суровая женщина.
Анастасия Ивановна (сердито): И ничего-то вы, Марина Ивановна, делать не умеете! Что же, все образованные - такие безрукие? Ну не умеете вы чистить рыбу - попросили бы меня, я бы почистила! А то весь кухонный стол замусорили рыбьей чешуей! А грязи развели, а грязи! Или дали бы сынку почистить, может, у него лучше выйдет? Хотя куда ему! Наверное, такой же безрукий!
Мур (жестко): Вы не смеете оскорблять мать и меня! Мать - объективная ценность! Она - поэт! Покажите мне этот стол с чешуей, я сам уберу, без вас!
Анастасия Ивановна: Куда тебе, Жора! Ты ведь целыми днями тунеядствуешь, только книжки иностранные читаешь! А что в этих книжках написано? Нам, советским людям, сомнительно! Мы - языкам буржуйским не обучены...
Мур: Я не Жора, и не называйте меня так! Я - Георгий...
Анастасия Ивановна: Ишь ты, Георгий! Вырасти сначала, человеком стань, а потом уже Георгием звать тебя будем... Вот, навязали мне вас в квартиранты... (внезапно, глядя в упор) А правду говорят, что вы - белогвардейцы?!
Мур (вспыхивая): Каждый человек имеет право на уважение, и вы не вправе нас оскорблять! (от волнения переходит на французский). Je vous meprise. Vous êtes une femme sale!
Анастасия Ивановна: Чего-чего? Соль-то тут причем?
Марина (испуганно): Мур, замолчи!
Мур (в сторону): А что? Она все равно по-французски не понимает.
Марина (к хозяйке, примирительно): Анастасия Ивановна, простите, пожалуйста, я уберу эту проклятую чешую... И не белогвардейцы мы вовсе. Мой муж и дочь вернулись в Советский Союз добровольно. Муж оказал большие услуги советской власти.
Анастасия Ивановна: Знаем мы, какие услуги он оказал! За такие услуги у нас в тюрьму сажают! Сидит он у вас, и дочь тоже, всем известно...
Марина: Это ошибка. Их скоро отпустят. Разберутся и отпустят.
Анастасия Ивановна (недоверчиво): Поживем - увидим... Вы чешую убирать будете, или как?
Марина: Конечно, уберу...
Мур: Мать, я сам... (уходит с Анастасией Ивановной).
(Марина остается одна, сидит на крылечке, курит.
К калитке подходит старик Бродельщиков, хозяин дома. Он только что вернулся с Камы, с рыбной ловли. В руках - ведро с пойманной рыбой, удочка, садки.)
Марина: Как рыбалка, Михаил Николаевич?
Бродельщиков: А что - рыбки купить желаете? Так я могу продать... Или обменять - на сахар. Старуха моя говорила, у вас сахар имеется?
Марина: Пока есть. Но, может быть, лучше нитки для вязанья? У меня есть чудесные нитки. Парижские...
Бродельщиков: Ишь ты, заграничные! Ну, давайте нитки! Смотрю я, много у вас чудных вещей... У пацана вашего на курточке застежка такая странная... У нас такие только у летчиков есть. Я в кино видел.
Марина: Это называется змейка... Во Франции у всех такие застежки на куртках и на сумках...
Бродельщиков: Ну так когда нитки закончатся, вы мне застежку вашу и спорите! Я старухе велю ее ко мне на телогрейку пришить. Буду ходить, как летчик. Или продам кому...
Марина: Ну у Мура же тогда куртка не застегнется! Он простудится осенью! Мы подождем со змейкой пока. Пусть носит.
Бродельщиков: Ну смотрите... Я бы на вашем месте все распродал... А то арестуют вас - все в доме на Набережной окажется. У товарищей из НКВД. А так: продадите и заначку себе сделаете, родным в Москву деньги перешлете... Или там - продукты... Чтобы было на что родственникам передачи вам собирать да отсылать.
Марина (с испугом): Почему вы так уверены, что нас арестуют?
Бродельщиков: А чего тогда в дом наш эти, с Набережной, ходят да бумаги ваши смотрят?!... Я - ничего. Мое дело - сторона. А вы готовьтесь... Продайте эту вашу чудную застежку... Я вам за нее цельную щуку дам!
Марина (зло): А если не нас арестуют, а вас?
Бродельщиков: А нас-то за что? Мы людям с Набережной не мешаем их дело делать...
Марина: Не мешаете им рыться в наших вещах? И вам не стыдно?!
Бродельщиков: И за что нам стыдиться? За то, что мы родной советской власти помогаем? Вы, чем меня сволочить, лучше бы о себе подумали... Да о пацане вашем... Вас арестуют, его - в детдом, а в детдоме заначка пригодится... Покумейкайте насчет змейки-то! Потом поздно будет.
Марина: Мы ничего плохого не сделали. Нас арестовывать не за что. Устала я, к себе пойду.
Бродельщиков: С чего ж это вы так устали? Писаниной что ли своей занимались? Так не работа это. Баловство...
Марина: Я работу ходить искала. В библиотеке была, в техникуме, в школе, в больнице... Всю Елабугу исходила. Ноги у меня давно болят. И пухнут... А от ходьбы еще больше распухли...
Бродельщиков: И что? Не берут вас на работу-то?
Марина (грустно): Не берут... Нигде.
Бродельщиков: А кто ж вас возьмет, белогвардейку!
Марина: Я - не белогвардейка, я устала вам это повторять.
Бродельщиков: Ладно, белогвардейка - не белогвардейка, мое дело - сторона! Тащите лучше ваши нитки заграничные, а я вам рыбки дам, пожарите пацану вашему. Мы - чай, люди, не звери. Только стол больше не мусорьте, а то старуха моя сердится.
Марина: Сын уже убирает... Я - случайно... Задумалась...
Бродельщиков: Все-то вы думаете, только не о том! Вы лучше насчет застежки покумекайте! Чего хорошим вещам пропадать?! (заходит в дом).
(Возвращается Мур. Руки куртки закатаны по локоть, вид сердитый.)
Мур: Ух, проклятая баба, пока стол чистил, она все меня ругала... Еле сдержался... Не научили меня во Франции на женщину руку подымать. Хотя какая она женщина? Название одно. Я тут, в Елабуге, красивых женщин почти не видел. Только в Москве... И когда на пароходе в эту деревню татарскую плыли... Хотя с чего им быть красивыми? Запуганы все, глаза опущены, лица серые от страха...
Марина: Да, страх лицо уродует. И душу... Я здесь тоже стала старухой.
Мур: Ты, мать - поэт. А поэты не стареют!
Марина: Шутишь? Еще как стареют...
Мур: А папа говорил, что ты - молодая... И друг этот твой, поэт, Тарковский - тоже... У тебя был с ним роман, да, мать?
Марина: Мур, что ты такое говоришь! Как ты можешь!
Мур: Я давно знаю, что ты разлюбила отца. Он же - не герой. Только казался таким. А ты любишь героев. Таких, как дядя Костя.
Марина: Дядя Костя? Родзевич? С чего ты взял?
Мур: Догадался... Только ты своих в беде не бросаешь, и отца не бросишь...
Марина (задумчиво): Да, не брошу... Марина Мнишек за Лжедмитрием на гибель не пошла - а я пойду! Его - на копья, и я - тоже... Как написала: 'И повторенным прыжком - на копья!'. Из-за тебя только, сын, и живу. Да и дядя Костя - не герой. Он запутался, заблудился... Как папа.
Мур: Молчи, мать, или говори по-французски! Сюда идут...
Марина: Je tais, mon cher fils, je tais ...
Возвращается Бродельщиков, спрашивает настойчиво:
Бродельщиков: Так что вы решили насчет ниточек? Настасья Ивановна ими больно интересуется. Вязать решила.
Марина: Сейчас принесу... (уходит в дом).
Бродельщиков: А ты, Жора, чем это занят?
Мур: Я не Жора, я - Георгий!
Бродельщиков: Один хрен... В школу ходишь?
Мур: Устраиваюсь...
Бродельщиков: Вот и устраивайся, а то нечего баклуши бить!
Мур: Это вас не касается!
Бродельщиков: Еще как касается! У нас, в советской стране, никто бездельничать права не имеет.
Мур: Я пойду рыбу на Каму ловить, чтобы вы мать не обирали! Эти нитки дороже, чем ваша щука, стоят...
Бродельщиков: Ишь ты! Это я-то твою мать обираю? Я вам помогаю, чтобы вы с голоду не пухли в военное время... А вы - неблагодарные! Навязали вас на нашу голову! Разве я б вас сам пустил? И пайка у вас нет...
Мур: Навязали? Кто же нас вам навязал? Люди с Набережной?
Бродельщиков: Об этом тебе знать не положено. Мы - люди маленькие.
Мур: Хотите змейку с моей куртки даром получить?
Бродельщиков: Ишь ты! Неужто задаром?
Мур: Меня предупредите, когда они в следующий раз придут.
Бродельщиков: С Набережной-то? Да откуда мне знать?
Мур: Тогда скажите, что они у нас ищут...
Бродельщиков: И, правда, застежку отдашь, пацан?
Мур: Правда...
Бродельщиков: Дневниками вашими они интересовались... Материн - читали. Твой - не нашли. Видать, ты его хитро спрятал. Спрашивали, пишет ли Марина Ивановна эти... Как это? Стихи...
Мур: Отвечайте им, что не пишет больше. Нет у нее вдохновения. Ни на стихи, ни на прозу. Молчит она. И я молчу.
Бродельщиков: Ладно, так и скажу, пацан. Иди, выпарывай свою застежку.
(Появляется Марина с нитками.)
Бродельщиков: Ну вот и ладно, ну вот и хорошо... (внимательно рассматривает нитки). Хорошие ниточки, заграничные, сразу видно. Идите на кухню, Марина Ивановна, там вас старуха моя рыбкой одарит...
Мур: Ну ж и одарит! C`est drole!
Бродельщиков: Молчи, пацан! Дролю какую-то вспомнил... О чем речь, не пойму... Не нравится - сам лови!
(Уходит с Мариной. Мур остается один.)
Мур: Попали мы с матерью в эту Елабугу, как в петлю. Добром это не кончится... Западня! Западня!! Все следят, все доносят... Пойду к Сикорским...
Сцена вторая.
Деревянный дом, в котором снимает комнату писательница Татьяна Сергеевна Сикорская. Мур и Вадим Сикорский, сын Татьяны Сергеевны, во дворе, у калитки.
Вадим: Ты работу искал? Выходит?
Мур: Куда там! Всюду был: в мастерских, в универмаге местном, в сберкассе, на почте... Нигде - никаких мест! Как сговорились все - меня не брать!
Вадим: Это совпадение. Мест в городе и вправду мало.
Мур: Может, и совпадение, а, может, и нарочно... Мать вот тоже никуда не берут... Ну ничего, если переедем в Чистополь, устроюсь учеником токаря. Туда военные заводы эвакуируют. Сразу три завода, говорят...
Вадим: Пойдем к нам, тебя мама покормит.
Мур: Да я сыт, Димка, не стоит. Мать нитки для вязанья, парижские, за рыбу продала.
Вадим: И много рыбы дали?
Мур: Хозяева наши - жмоты, они много не дадут. Так, пару окуньков. Жаль нитки - хорошие были, таких здесь не найдешь...
Вадим: Пошли сами рыбу ловить...
Мур: А удочки у тебя есть?
Вадим: У наших хозяев одолжу.
Мур: А если не дадут?
Вадим: Тогда утащу, на время, а потом верну.
Мур: Смотри, в воровстве обвинят. Я бы сам у Бродельщиковых удочки стащил, да меня мать пугает, что они в милицию заявят. А нам сейчас светиться никак нельзя... Сам знаешь, мы - под надзором.
Вадим: Об отце и Але нет известий?
Мур: Все по-прежнему. Идет следствие. Хотя что там идет - стоит... Там же все заранее решили! Я раньше на Мульку Гуревича надеялся, Алиного друга, он в органах работает, он мог бы помочь... Но Мулька ничего сделать не может. За отцом парижский след тянется.
Вадим: Какой такой след?
Мур: Я здесь говорить не могу, в чужом доме. Всюду глаза да уши. Вот пойдем одни погулять куда-нибудь, я тебе расскажу.
Вадим: Ну, пошли на Чертово городище? Или, хочешь, совсем не рассказывай, если не доверяешь.
Мур: Я тебе верю, Димка, ты - свой. Был у меня один верный друг - еще по Парижу - тоже Димкой звали. Сеземан. Где он сейчас, не знаю...
Из дома выходит Татьяна Сергеевна Сикорская.
Сикорская: Здравствуй, Георгий! Как мама?
Мур: Плохо мама. Всего боится. Да еще Бродельщиковы эти все время ее допекают.
Сикорская: Ей надо уехать, в Чистополь. Я уже говорила... Там литературная общественность, эвакуированные писатели, почти весь Союз... Туда скоро приедет Пастернак... И Тарковский... Ей там помогут. Там можно укрыться - среди людей. А здесь она одна, как перст.
Мур: Я говорил ей, она скоро поедет в Чистополь, на проверку. Если сможет найти там работу и комнату, мы переедем. Я только на это и надеюсь. Здесь - дыра, западня, этап! Пригнали нас сюда, как по этапу!
Сикорская (осторожно): Это не этап, это эвакуация...
Мур: Один черт...
Сикорская: И все-таки нужно бороться... За жизнь!
Мур: Мать сломлена, она не может больше бороться...
Вадим: Мама, не мучь Георгия вопросами! Видишь, ему тяжело тебе отвечать. Мур, пошли на Чертово городище. Георгинов нарвем для Марины Ивановны. Может, ей от цветов полегчает.
Сикорская: Идите, мальчики. Мариночка Ивановна цветы любит... Посмотрит на них - и улыбнется... (Уходит в дом).
Сцена третья.
Старинная башня под названием 'Чертово городище'. Древнее Кремля. Кама, закат. Вадим и Мур сидят на холме над Камой. Внизу - паром с отбывающими на фронт красноармейцами - в одну сторону, с эвакуированными - в другую, рыдания женщин, люди, толчея, страх, надежда...
Мур (смотрит на Каму, на паромы): А помнишь, как мы на этом ветхом пароходишке сюда плыли? Вонь, грязь, духота...
Вадим: Какие-то важные партийные работники позанимали все каюты, а мы - как селедки в бочке... И воровство кругом... Отвернешься на минуту, а багажа и нет...
Мур: Ловко мы с тобой багаж стерегли: ночь кругом, чернота, а мы на палубе, не спим, как дозорные...
Вадим: Что б твоя мать сейчас продавала, если бы мы багаж проворонили?
Мур: И верно... На французскую шерсть и серебряные ложки много бы охотников нашлось...
Вадим: А ты еще заснул в самый важный момент, когда я отошел на минутку. Моя мать тебя разбудила! А Марина Ивановна днем все сидела, сгорбившись, на тюках. Такая несчастная, потерянная... Мне ее очень жалко было...
Мур: Говорил я матери, не надо уезжать из Москвы! Не послушалась... Немецких бомб испугалась... А, может, ей велели уехать. Приказали.
Вадим: Кто?
Мур: Известно, кто НКВД. Пригнали нас сюда, как по этапу. Нам с матерью в Чистополе сойти не разрешили.
Вадим: И нам. Только Елабуга. Распределили нас сюда...
Мур: Значит, мы ссыльные.
Вадим: Нет, эвакуированные.
Мур: Эвакуированные - это там, в Чистополе, где советские писатели с семьями, а мы, в Елабуге, люди - второго сорта. Потому я тебя и не опасаюсь. Чего бояться товарища по несчастью? А где твой отец?
Вадим: В Москве остался. Мать к нему поехать хочет. Если позволят. И сюда его потом привезти. А твой? Что он такого сделал?
Мур: Сам толком не знаю. Раньше думал, что отец - герой, разведчик, советской власти служит. Правда, в Гражданскую войну он воевал не в Красной, а в Белой армии. А потом...
Вадим: Что потом?
Мур: А ты меня не выдашь? За нами с матерью все следят. Мы даже между собой по-русски не говорим почти. Только по-французски. Старуха Бродельщикова на мать злится: 'Мол, не хочешь ты с нами, с простыми людьми, знаться и на человеческом языке говорить...'. А о чем с ней говорить? Сразу в НКВД доносить побежит. Вот мать сидит с ней на крыльце и молча курит. А та злится...
Вадим: Я говорил: не хочешь - не рассказывай... Я - не следователь, выпытывать не буду.
Мур: Если все время молчать и всех бояться - с ума сойдешь. Я матери твоей сначала не верил. Думал, раз она известный советский поэт-песенник и в песнях своих всю эту жизнь хвалит, значит, мы с Мариной Ивановной для нее - враги...
Вадим: Мама - просто осторожная. Но она - не стукачка. И я - не стукач.
Мур: Я вам верю. И Марина Ивановна вам верит. Потому и рассказываю тебе про отца. Отец из Парижа уезжал все время куда-то - в Испании был...
Вадим: Ого! За республиканцев воевал? Молодец!
Мур: Вот и я так думал... Только люди в Париже пропадать стали. Бывшие друзья отца, с которыми он в Белой армии служил. Агенты НКВД людей прямо на улице хватали и возвращали в Союз. Насильно.
Вадим: Ну и что такого? Они же - враги...
Мур: Они - люди... И не хотели в Союз. Гражданская война давно закончилась. Пусть бы каждый жил, где живется.
Вадим: А отец твой тут при чем?
Мур: Все вокруг считали, что отец причастен к похищениям. Ну, тех людей, которых на улице хватали... Что он работает на НКВД. Да он и не скрывал, он этим гордился... Говорил, что искупает свою вину перед советской властью. Только нас в Париже русские эмигранты начали обходить стороной, словно зачумленных. Отца считали предателем. Мать плакала... Она говорила, что отец - честный человек, но его доверие могло быть обмануто. Отец многих бывших белых офицеров и просто эмигрантов уговорил на родину вернуться.
Вадим: Так может хорошо, что они вернулись на родину...
Мур: Хорошо-то хорошо, только где они все? Мы сначала на даче жили, в Болшеве, так на этой дачке паршивой всех арестовали... Соседей наших, друзей отца, Алю, сестру мою, Алиных подруг, самого отца... За что? Я раньше думал, отец идее служит. В Союз, на родину с ним рвался. А тут такое творится... Выходит, он людей из Франции сманивал - на гибель! А потом и сам - пропал. И нас за собой потянул...Угробят, видно, моего отца скоро. И сестру не пожалеют.
Вадим: Но ведь он все равно бывший белый офицер! Меня в школе учили, что в Белой армии воевали враги советского народа.
Мур: А еще чему тебя в школе учили? Что у вас здесь хорошо живется? Я раньше думал, что во Франции плохо. А теперь каждый день знаешь, что вспоминаю?
Вадим: Что?
Мур: Как парижское метро пахнет. Ну не смейся! Странный у него такой запах... Резины и фиалок! Одновременно, понимаешь! Снится мне этот запах и улицы, и метро, и люди веселые, не то что у вас...
Вадим: Сейчас в Париже - немцы.
Мур: Это не важно. Это пройдет. Франция еще будет свободной... Только я туда едва ли вернусь...
Вадим: Ты же - русский!
Мур: Это я во Франции думал, что я - русский. А сейчас понимаю, что француз! И пробор мой на голове, и ботинки, которые я до блеска начищаю, чтобы не опуститься, все это - французское! И чистота, и красота, и все, что я люблю - французское!
Вадим: А книги? А стихи? Марины Ивановны стихи?
Мур: Стихи - русские. И потому - я здесь, а не там. Родители за меня решили. Отец нас в грязную историю втянул, а мать решила собой за отца пожертвовать. Вот мы и здесь...Мать думает, это и благородно, и героически - собой пожертвовать! Но я-то жить хочу! И знаешь, что самое-то страшное! Что мать собой не за любовь к отцу пожертвовать хочет, а за жалость! Жалеет она его, а не любит...
Вадим: Ну ты же читал Достоевского... Помнишь, как в 'Идиоте' Рогожин говорит князю Мышкину: 'Что это за жалость, которая посильнее моей любви будет?!'.
Мур: Знаешь, как во Франции про такие вещи говорят?
Вадим: Как?
Мур (иронически): Русские моменты! Жертвовать собой нужно только из-за любви, а не из-за жалости! Отца, если хочешь знать, эта материна жалость всегда унижала. Он всё хотел перед матерью героем показаться... Хотел стать героем, а стал - предателем. Своих же бывших друзей на верную смерть отправлял.
Вадим: Ты думаешь, белые за правду воевали?
Мур: Трудно сказать. Но почти все, кого я видел, из бывших белых офицеров, - очень достойные люди. И Россию они любят, и тоскуют по ней... И отец тосковал.
Вадим: Значит, вы с Мариной Ивановной и вправду - белогвардейцы...
Мур (резко): Ну и что? Пойдешь на меня доносить?
Вадим: Я друзей не предаю. И тоже о многом задумываюсь. Среди маминых знакомых многих арестовали. Но мы таких вещей, как ты, вслух не говорим. Боимся.
Мур: А я - француз. И не боюсь. Нет во мне этого вашего русского рабства!
Вадим (оскорбленно): Это не рабство! И рабство - не русское!
Мур: А что? Осторожность? Какая? Советская?
Вадим: Наверное...
Мур: Вот видишь! Ты и сам говоришь как белогвардеец!
Вадим: Ладно, пойдем георгины для Марины Ивановны рвать...
Мур: А давай лучше сначала к Чертову Городищу сходим! Ребята местные рассказывали, что это древняя башня. Колдовская. А мать говорит, что она - древнее Кремля.